Папярэдняя старонка: Артыкулы

Васюченко П. Сервилизм в беларускай советской литературе 


Аўтар: Васюченко Петр,
Дадана: 05-12-2012,
Крыніца: Васюченко Петр. Сервилизм в беларускай советской литературе // Деды № 8 - 2011. С. 45-66.



1. Искусство или антиискусство?

Слово «сервилизм» используется в культурологии наравне с термином

«сервильное искусство» и означает обслуживание власти (монарха, диктатора, лидера правящей партии и т.д.) средствами искусства, включая художественную литературу [1].

Конечно, прислуживание художника «сильным мира сего» - явление невысокой моральной «пробы». Но мировой опыт постоянно показывает несовпадение канонов творчества и морали. В частности, история литературы содержит множество примеров прислуживания творцов первой звездной величины и создания в таких условиях истинных шедевров.

Лучшие поэты римской античности - Вергилий, Гораций, Овидий - были последовательными сервилистами. Своего патрона, императора Августа они считали не только могучим владыкой всемирного государства, но и земным богом! Сервилистом был также Мольер - придворный комедиограф короля Людовика XIV. Его драматургические тексты усыпаны льстивыми предисловиями, обращенными к королю и влиятельным вельможам. Раболепие перед королевской властью пронизывает почти все его произведения, включая знаменитого «Тартюфа». Примеры политического сервилизма можно найти в творчестве и биографиях Уильяма Шекспира. Александра Пушкина, Чарльза Диккенса, Максима Горького. Кнута Гамсуна, Михаила Шолохова и многих других знаменитых литераторов.

Служение само по себе - процесс нетворческий. Оно сужает внутреннюю свободу художника, ограничивает его возможности. Преодолеть это сужение путем эстетической компенсации способен только мастер, одаренный большим талантом. В отличие от таких мастеров множество лизоблюдов навсегда уходят в забытье, их имена вспоминают разве что специалисты - исследователи. Или же эти имена впоследствии отождествляют только с самим процессом прислуживания - как например, Фаддея Булгарина, кстати, беларуса по происхождению. но из племени «ренегатов и дегенератов» (по определению Янки Купалы); а ведь он обладал недюжинными литературными способностями...

2. Традиция беларуского сервилизма

В XIX веке литературный сервилизм в Беларуси практически отсутствовал - не находилось властителей, достойных для прислуживания им.

Всплеск сервилизма, достаточно неожиданный, бурный и разрушительный по своим последствиям, начался в Беларуси в 1920-е годы. Он происходил на фоне агонии литературы. Прежняя литература, с ее традициями, произведениями и творцами уничтожалась прежде всего физически, она также искоренялась морально, деформировались естественные законы культурного развития.

В этом явлении легче понять логику власти, чрезвычайно циничной, жестокой, неразборчивой в средствах. В условиях господства сталинской диктатуры и перспектив нового передела Европы национальная творческая интеллигенция (особенно в Беларуси и Украине) была абсолютно не нужна центральному московскому руководству. Потому именно здесь имели место наиболее жестокие репрессии, в результате которых погибло до 80 % состава творческих союзов.

Смущает позиция самих творцов. Кажется, что у большинства из них почти отсутствовал инстинкт самосохранения. Не говоря уже об элементарном для художника чувстве беспокойства за собственную репутацию.

Случаи писательской солидарности бывали, но достаточно редко. Так, Купале, Коласу, Бедуле и некоторым другим «нашенивцам» удалось спасти Наталью Арсеньеву н Кузьму Черного. Добились амнистии для Владимира Жилки, для Александра Власова - бывшего редактора «Нашей Нивы». Однако эта помощь запоздала [2].

Евгений Колубович вспоминал случай, когда за помощью к Коласу обратился отец Максима Богдановича, Адам Егорович, у которого отобрали персональную пенсию, ибо сына посмертно объявили - «нацдемом». Колас не только помог пенсионеру, но и способствовал реабилитации поэта-классика. Между тем, заступничество в тогдашних условиях являлось смертельно опасным актом, равным покушению на самоубийство.

Это видно из следующего примера, приведенного Антоном Адамовичем. В 1930 году, когда начались первые процессы над «нацдемами», Максим Горецкий уговаривал Купалу и Коласа отказаться, в знак протеста, от звания народных поэтов. Колас сразу отклонил это предложение. Купала же колебался. Но его жена, Владислава Францевна. категорически запретила Купале «протестовать» таким способом. Тогда Горецкий порвал отношения с обоими «народными». Чем же закончился его протест? Известно чем - арестом и ссылкой в Вятку, а позже - расстрелом [3].

В таких условиях диапазон реального выбора у беларуских литераторов был невелик: самоубийство, невмешательство, упорное молчание («внутренняя эмиграция»). Впрочем, в новых обстоятельствах от репрессий не спасали ни «внутренняя эмиграция», ни рьяное служение режиму. Но иные возможности фактически отсутствовали.

Зловещий парадокс состоит в том, что большинство писателей, особенно молодых, выбрало именно прислуживание! Притом сразу, без колебаний, словно в состоянии какого-то аффекта. Это проявлялось не только и не столько в восхвалении режима, исполнении его «социальных заказов», сколько в сочинении доносов - в прозаической, стихотворной, литературно-критической и драматургической формах. Доносы писали как на бывших литературных оппонентов, так и на прежних друзей. Точь в точь как в пьесе Кондрата Крапивы «Конец дружбы» (1934 г.).

Михась Чарот после того, как арестовали, но еще не осудили Вацлава Ластовского. Максима Горецкого, Алеся Дударя, Владимира Дубовку, Язепа Пущу и Михася Громыку, срочно опубликовал стихотворную «инвективу» - «Суровый приговор подписываю первым» («Маладняк» № 12. «Полымя» № 11-12 за 1930 г.).

Чаго хацелі вы ? Якое мелі права
Крывёю гандлявацъ працоўных Беларусі?
Прыйшла на вас суровая расправа.
Перад судом вину прызнаць прымусім. (...)

Вы прытаіліся пад венікам, як мышы.
Каб зноў паўзьці на волъныя загоны.
Вы марылі узабрацца на ўзвышша
I дыктаваць драпежкыя законы.
Наш сьмелы крок - узвышша затраслося,
Законы піша дыктатура працы.

Чарот не предполагал в тот момент, что «диктатура труда» через 7 лет подпишет смертный приговор и ему. Его расстреляют 29 октября 1937 года.

Аналогичные стихотворные приговоры в 1930 году вышли из-под пера Максима Лужанина («День гнева», в журнале «Узвышша» № 9-10), В. Козловского («Провозглашаю я свой приговор», в том же номере «Узвышша»).

Кондрат Крапива, редактор «Узвышша», поместил в журнале и свою статью с осуждением «плохих» («правых») «узвышэнцаў» - им уже, дескать, все равно, но с защитой «хорошего» («левого») крыла «Узвышша». Не получилось, однако, полностью спасти и «левое» крыло.

В развернувшейся кровавой вакханалии труднее всего понять логику поведения литературных прислужников репрессий, которые вскоре сами стали жертвами. Но это потому; что мы видим их поступки и последующие события в обратной перспективе. У них же такой перспективы не было.

Учитывая этот фактор, попытаемся проникнуть в мотивацию сервилизма в период агонии литературы. Художником, делавшим выбор в пользу прислуживании, могли руководить несколько очевидных мотивов:

1) страх; 2) выгода; 3) чувство преданности конкретному властителю или правящему режиму в целом. Мотивация способна соединять две-три перечисленные причины: например, выгоду и страх.

Сталинский режим использовал политику кнута и пряника. Авторские гонорары того времени считались едва ли не наивысшими в мире. Сталинской премии хватало на то, чтобы приобрести приличный автомобиль. Но этот золотой дождь падал на избранных. Одним из таких стал Янка Купала - поэт, которому одновременно «светили» ордены и ордеры (на арест). И то, что ордеры неожиданно сменились орденами - не заслуга ни Пономаренко, ни Сталина, как показал Георгий Колас в своей книге [4]. Спасение Купалы обусловило счастливое для пего стечение обстоятельств.

Вместе с тем, именно страх принудил поэта в покаянном письме в газету «Звязда» в декабре 1930 года отказаться от соратников-нашенивцев. Этот акт отречения фатальным образом был связан с: архетипом смерти. На Западе узнали о покушении Купалы на свою жизнь [5]. Поползли слухи о смерти поэта. И вот он, отвечая друзьям и «врагам», в запале бросил: «Никогда никто меня при советской власти не арестовывал, и ни когда я не умирал». И это после того, как в письме к А. Червякову он выжал из себя горькое признание:

«Умираю, принимая то, что лучше смерть физическая, чем незаслуженная смерть политическая. Видимо, такова участь поэтов. Повесился Есенин, застрелился Маяковский, ну и мне туда за ними дорога. Жалею только, что не смогу больше принимать участие в великом строительстве, которое развернула партия и Советская власть в БССР».

Но судьба распорядилась по-своему. Физическая смерть тогда обошла поэта - он получил отсрочку до июня 1942 года. Началось духовное умирание - агония таланта. Страх, который душил поэта до переломного 1930 года, дополнился искушением выгоды. После 1930 года Купала имел все, что мог иметь в то время представитель сталинской элиты, - собственный особняк, прислугу, государственное обеспечение, автомобиль с шофером, дачу в Левках. И... не отказался от этих выгод. Кстати, отказ был бы воспринят примерно так же, как и покушение на самоубийство...

Как истинный беларус, Купала не отказывался от благ, дарованных ему кремлевским горнем. Но продолжал тайно ненавидеть вождя. Одновременно писал в честь его оды. А на свое благополучие смотрел с мрачной иронией - сегодня есть, завтра нет.

Купала не был циничным прагматиком. Вещи и деньги не играли в его жизни такой роли, чтобы его можно было назвать продажным сервилистом. Между тем такая категория профессиональных литераторов в 1930-е годы существовала - они успешно занимались «оглобельной критикой» (от слова оглобля).

3. «Доносительство» как профессия

Никита Обносок (Мікіта Зносак) из купаловских «Тутэйшых» запутался в своих «свободных профессиях». Никто так и не узнал, кем он служил при поляках - «разносчиком» или «доносчиком». Но Обносок был бездарным неучем в деле «доносительства». Все что сделал - так это сдал властям одного «товарища», который воскрес к концу пьесы и повел Никиту за кулисы, чтобы «шлепнуть».

А вот литературное «доносительство» к концу 1920-х стало профессией, обладатели которой получали зарплату, гонорары и премиальные. Действовал целый отряд критиков, специализировавшихся на литературных доносах, сочинении таких рецензий и статей, что их можно было приобщать к судебным делам литераторов-нацдемов. Делалось это достаточно профессионально. «Особый отряд» организационно оформился в 1928 году и назвал себя БелАПП - Беларуская ассоциация пролетарских писателей. Он возник в результате второго раскола «Молодняка». Кстати, первый раскол, произошедший в 1926 году, освободил наиболее творческие резервы объединения и привел к созданию «Узвышша», тогда как второй высвободил энергию иного типа.

По какой-то неясной причине - классовому суеверию, что ли - к БелАПП присоединились и некритики - Анатоль Астрейко, Петрусь Бровка. Платон Головач. Юрий Гаврук. Илья Гурский, Алесь Звонак, Аркадий Кулешов, Михась Лыньков. Борис Микулич. Янка Скрыган. Юлий Таубин, Валентин Тавлай, Павлюк Трус, Станислав Шушкевич и другие. Однако не о них сейчас речь - их можно винить разве что за определенные социальные иллюзии. В недрах БелАПП возникла структура, которая исполняла одновременно несколько функций: продолжала литературную полемику, начатую еще во времена «молоднякизма»; захватила монополию на литературную критику; вырабатывала официальную «линию» политической цензуры: «доносительство», а после - литературно-критическое обеспечение физической расправы с творцами.

Имена этих «профессионалов» приобрели печальную известность: Лука Бендэ, Алесь (Айзик) Кучер, Яков Бронштейн (1897-1937), Илларион Барашко (1905-1968), Орест Канокотин и ряд других. «Профессионализация» прежней «молодняковской» критики означала, по сути, злокачественное перерождение сообщества. Дискуссии и полемики, начатые еще в конце 1920-х гг., не были уже ни безобидными, ни творческими, но имели явно политический, агрессивный характер, отягощенный фатальными последствиями. Началась шумная «кампания» против Язепа Пущи с его «Письмами к собаке», Михася Зарецкого с его «кулацкой» и «нацдемовской» прозой. Владимира Дубовки с его поэмами - собственно говоря, против всего «нашаніўства» и «узвышэнства».

К этой кампании присоединились не только критики-профессионалы, но и бывшие поэты, прозаики, которые тоже «специализировались» в жанре «оглобельной критики». Дмитрий Жилунович (Цішка Гартиы) ради этого даже взял еще один псевдоним - Янка Пільны («Бдительный»), Под этим псевдонимом прежний национал-коммунист бичевал Язепа Пущу:

«Писателю надо лечиться, чтобы не парализовать себя. Ему надо пройти инфекционную камеру и избавиться от вредных наростов, отравивших его мысли и взбаламутивших его настроение» («Полымя», 1927, №5) [6].

Тодор Глубокий (А. Дударь) написал погромную статью «Ветер с Востока», представлявшую собой донос на Дубовку и Пущу. С аналогичной публикацией - «Тени на солнце» - выступил Андрей Александрович. Эти энергичные действия привели к тому, что «Узвышша» распустили и репрессировали раньше других литературных объединений.

От апологетики - к оглобельщине

Этот переход заслуживает внимания, ибо содержит в себе ряд поучительных моментов. Особенно впечатляет контраст между благородным намерением и последствиями - окончательным, так сказать, продуктом.

Дискуссии в литературе были и будут. Они являются приманкой не только для извечных литературных скандалистов, но и для эстетов, мечтателей, апологетов творческой идеи.

Поучительную историю поведал в своей книге-исповеди Борис Микулич - о собственном участии в «кампании» против «узвышэнцаў», в которых он видел литературных противников:

«Узвышанцы» на меня косились - с 1928 года в печати появилось несколько моих агрессивных рецензий и статей: «Узвышша» не выдержало и ответило мне в своем журнале - значит, заело. После одного «собрания», которое закончилось грандиозной попойкой с хождением на польское кладбище, я отстал от этой компании. И здесь Сенькевич (он редактировал «Полымя», ставшее тогда «нейтральным») вдруг предложил мне вместе с Лиходиевским написать рецензии на книги Таубина, Астапенки».

Микулич с радостью принял предложение...

Справка: Змитрок Астапенко был арестован в 1936 и осужден на 8 лет заключения. Умер в 1944. Степана Лиходиевского в 1933 сослали на 3 года в Казахстан, но он остался жив.
Юлий Таубин был казнен в подвале минской тюрьмы НКВД в ночь с 29 на 30 октября 1937. Ему было тогда 26 лет.
Бориса Микулича арестовали 26 ноября 1936. осудили на 10 лет заключения, в 1943 перевели в категорию ссыльного. Освободился в июне 1947, но в апреле 1949 был осужден повторно и умер от туберкулеза в ссылке в Сибири 17 июня 1954.

Не исключено, что многие из агрессивных сервилистов своего времени участвовали в самоубийстве литературы сознательно, искренне, идейно. Многие из них сохраняли верность сталинской идеологии и собственным политическим убеждениям даже перед казнью. Но расстояние между апологетикой и чистым сервилизмом, как выясняется, совсем невелико.

Комплекс Сотникова и Рыбака

Историю Сотникова и Рыбака многие считают повестью о подвиге и измене, герое и предателе. Но у Вас идя Быкова никогда не бывает все так просто.

Рыбак, кажется, выглядит живым воплощением холуйства. С какой готовностью он пошел на службу к полицаям. Как будто комплекс прислуживания сидел в него в генах. Даже неудобно за беларуса, столь гротескно деформированного в этом персонаже.

Одна моя знакомая из России спросила: «Скажите, отчего среди беларусов столько предателей? Как показала Великая Отечественная война»... Мне пришлось долго объяснять ей истоки и обстоятельства коллаборационизма. То, как в истории беларусы уникальным образом изменяли самим себе, но парадоксально через это и спасались. Они терпели угнетение, экспансию и насилие, а захватчики и насильники принимали их терпение за солидарность. И очень удивлялись, а затем обижались на беларусов за то, что «опять предали».

Не будем, однако, сбрасывать со счетов и «комплекс служения» в традиционной модели поведения беларуса. Он есть. Как есть осторожность и стремление ладить с поганым, наихудшим в мире начальством (Вл. Короткевич) - «другого Бог не дал».

Но и Сотников - «антипод» Рыбака - тоже служит! Он - раб своих убеждений, а иногда суеверий, раб железной и жестокой логики, догматически понятой военной обязанности. Ради этого Сотников готов расправиться со старостой, сочувствующим и помогающим партизанам, становится причастным к гибели ни чем не виновной Демчихи и ее детей. По большому счету, Сотников вместе с Рыбаком делит вину и за проваленное задание.

Сотников и Рыбак -две крайности служения. Рыбак - продолжение Сотникова в другой ипостаси. «Служение идее», «принципам», что так рьяно проявляли литераторы в упорной грызне между собой, в политическом контексте того времени объективно укрепляло власть, являлось проявлением приверженности большевистской идеологии, сталинскому режиму, коммунистической тоталитарной системе.

«Конец дружбы»: Кучер и Моряков

Борис Микулич «ревновал » Кучера: пенял, что тот поет дифирамбы враждебным ему литераторам - в частности, Юлию Таубину. Алесь Кучер действительно в начале своей карьеры был критиком дифирамбичным. Впрочем, и достаточно квалифицированным: по крайней мере, мог отличить настоящую литературу от подделки.

Кучер 1920-х годов специализировался в жанре «литературных портретов». Кучер 1930-х - автор «портретов», служивших основанием для приговоров, выносимых органами внесудебной расправы. Очерк Кучера о поэте Валерии Морякове, напечатанный в журнале «Маладняк» (№ 7 за 1929 г.), - это заметка друга, весьма благосклонное рассмотрение эстетических и возрожденческих достоинств поэзии Морякова (которые действительно были). Отношения Морякова и Кучера с юности (они были ровесники) складывались как творческая и человеческая дружба. До времени.

Есть другой документ - «О творчестве Валерия Морякова», выполненный критиком по запросу Управления госбезопасности 20 мая 1935 года. Один и гот же поэт, те же самые произведения. Гот же самый критик - друг. И вот какие разные оценки Морякова:

«Бросается от крестьянских мотивов к городским, и ему чрезвычайно больно бросить один из них. Это видно по его сборнику «Лепестки», которому характерны художественность и эмоциональность стихотворений.

Самые сильные стихотворения третьего творческого периода Морякова: «Цыганка»..., интересный величайшей влюбленностью поэта в «золотую таинственность земли»: «Слышишь. Беларусь»... - бунтарски напряженное стихотворение; «Беларуси».... которое характерно искренней любовью поэта к отечеству...»

Из второго документа:

«Таким образом, перед нами творческое лицо Морякова. Моряков на протяжении своего творческого пути исповедовал буржуазно-националистические, кулацкие взгляды. Эти взгляды теснейшим образом переплетались у него с пьяной богемой и упадничеством, с враждебным отношением к фабрике, заводу, индустриализации советской Белоруссии, с клеветническими обвинениями по адресу советской власти, что она не бережет и не заботится о рабочих так же, как об интеллигенции, в том числе, интеллигенции художественной».

Справка. Поэт Валерий Моряков (1909-1937) арестован в 1936, расстрелян 29 октября 1937. Во время допросов следователь пользовался «разработками» Кучера, об этом свидетельствуют архивные документы. Реабилитирован в 1957.
Алесь (Айзик) Кучер (1910-1996) был награжден орденами «Знак Почета», «Отечественной войны» II степени, медалями. Известен факт: в 1970-1980 годы из библиотек исчезли публикации Кучера 1930-х годов - были вырезаны ножницами из подшивок газет и журналов.

Комплекс Сальери и школа ненависти

Вырисовывается четвёртый фактор, способствующий превращению литератора в агрессивного сервилиста - сублимация ненависти [7]. Творческое несогласие и конкуренция, накал литературной борьбы, ревность к чужой славе, зависть бездари таланту (комплекс Сальери) - все способствует такой сублимации. Однажды у творца возникает желание уничтожить оппонента.

Более пригодных условий для этого, чем тоталитарный, репрессивный режим, у него нет. Режим оправдывал убийство ради идеи, взращивал стадную ненависть и сакрализовал ее проявления (нечто похожее на «минуты ненависти», описанные в 1949 году Джорджем Оруэллом в романе «1984»).

В заочной расправе творцов с творцами удивляет чрезвычайная жестокость, этакий литературный каннибализм. Образчик коллективного каннибализма - «Посвящение поэту Пуще и другим подобным», сложенное «группой поэтов» Калининщины (был и там «молодияковский» филиал). Его напечатал «Чырвоны сейбіт» (1929, № 12):

Хто такі ты, Пушча?
Што ў цябе на сэрцы.
Яд, атрута, злосьць ?!
Табе ў дзень цёмна.
Цёмна, як уночы.
Бо чаму ты кажаш:
Запалю ліўтарню.
Годзе пляміць нашы песьні.
Голас скора ужо ваш трэсьне!

Происходил процесс выталкивания из литературы лиц, одаренных полноценными талантами, ярких индивидуальностей. Тоталитарному режиму, с его жестко ограниченными стандартами жизни, нивелировкой во всех сферах, такие не нужны.

«Кат ученый» - Лука Бендэ [8]

Иногда в этой фигуре находят нечто зловеще демоническое, мистическое. Вплоть до такой степени, что пытаются списать почти все преступления против беларуской литературы в 1930 годы на эту сверходиозную личность.

Лука Бендэ с отвращением, возмущением и почти мистическим ужасом писали Олег Лойко в биографической книге о Купале, Павлина Медёлко в своих воспоминаниях. Борис Саченко посвятил этому антигерою целый раздел книги «Снятся сны о Беларуси...».

«Академическое» обличье Л. Бендэ, его «литературоведческая» въедливость и настырность в поисках контрреволюции, холодная жестокость, «мастерство» превращать белое в черное - все соответствует чертам «палача ученого». Психологи найдут в его «литературно-критической деятельности» сублимацию сложного садомазохистского комплекса.

Справка: Лука Афанасьевич Бендэ родился в 1903 в деревне Щекоцк (ныне Ивановский район Брестской обл.) в крестьянской семье. Окончил Белорусский Коммунистический университет (1926). (Сначала работал в Витебском ветеринарном институте, потом - в Институте языка, литературы и искусства АН БССР, одновременно - в журнале «На пагатове» и в Госиздате в Ленинграде. Печататься начал с 1925, член Союза писателей СССР с 1934.
С 1935 - в Институте русской литературы (Пушкинский Дом), заведовал кафедрой русской литературы в Ленинградском областном учительском институте. Во время войны служил в войсках НКВД в Ленинграде. С 1946 - преподаватель в педагогических и учительских институтах Даутавпилса, Ленинграда, Выборга, Житомира, редактор Ленинградского отделения государственного литературного издательства. Умер 23.12.1961.

Бендэ уничтожал других. Но и сам был унижен, хотя уцелел. В 1934 году он едва успел унести ноги из Беларуси, когда началась кампания борьбы с «вульгаризаторами». При этом прихватил с собой архивы писателей, репрессированных по его доносам. Вот что вспоминал один из литераторов, ставших жертвой «палача ученого»:

«Был я на квартире в Ленинграде у этого живодёра, как называла его Владислава Францевна /супруга Янки Купалы - ред./. После войны уже. Жил он роскошно, на Невском проспекте. Вся большая, из нескольких комнат, квартира заставлена была папками, книгами... И моя нашлась книга, что должна была выйти, да не вышла... И неизданные книги других беларуских писателей там стояли - Дубовки, Пущи, Горецкого, Жилки... Так, как нас брали, в таком порядке и стояли наши книги... Он их продавал, понятно, за хорошую цену...»

А вот каким увидел «монстра оглобельной критики» Борис Саченко в 1960 г.:

«Он даже внешне был неприятен. Худой, лысый до последнего волоса, с глазами, смотревшими как будто с того света, и пронзали насквозь. Помню, когда, знакомясь, он протянул руку, и я в ответ подал свою, показалось, что прикоснулся к чему-то липкому, омерзительному - то ли плесени, то ли паутине».

Но работы Бендэ производят впечатление не демонизма, а посредственности - посредственности, возведенной в квадрат. Его метод был чрезвычайно примитивен: уничтожение литератора через классовую оценку творчества, дополненную холодной ненавистью (комплекс Сальери) и какой-то особой дотошностью. А уничтожались и живые, и мертвые мастера:

«Творчество Купалы из активно деятельного, революционного, превращается накануне Октября в либералистское, ввиду отсутствия революционных элементов оно приобретает глубоко националистический характер, со всеми чертами, свойственными нашенивскому национализму».

«Творчество М. Богдановича по сути своей есть художественное проявление надежд, сил, стремлений, отчаяния, страха и бессилия беларуской буржуазии...»

Литературоведческую «школу» Луки Бендэ дополняли разработки его последователей. Это И. Барашко - «Буржуазные течения в современной литературе» (Мн., 1930), А. Кучер - «Великая перестройка» (Мн., 1933), О. Канокотин - «Литература - оружие классовой борьбы» (Мн., 1933) и другие.

4. Сервилизм как ритуал

Литераторы, которые пошли на сотрудничество с режимом большевиков в 1920-е годы на почве беларусизации. позволяли себе скрытый оппозицио- низм. верность «нашенивским» идеалам, определенный социальный критицизм.

Лука Бендэ (фото 1930 г.).

В 1930-е годы литераторы уже не имели выбора - идти или не идти на сотрудничество с властью. Власть диктовала им правила физического выживания. Причем соблюдение этих правил все равно не гарантировало никому безопасность от ареста, следствия, заключения или ссылки. И все же литераторы пытались принять правила жестокой игры. Далеко не все бросились писать статьи-доносы. Но сервилистами стали многие.

Критики преимущественно занимались выявлением и разобачением «классовых врагов» в литературе.

Прозаики взялись за выполнение «социальных заказов» - сочинение повестей и романов об индустриализации, коллективизации, раскулачивании и т.д. («Переполох на загонах» Платона Головача, «Весна» Кузьмы Черного, «Вязь» Михася Зарецкого, «Язеп Крушинский» Змитрока Бедули).

Драматурги использовали возможности этого рода литературы (интригу, конфликт), чтобы показывать ужасы капитализма, шпионаж и подкопы всевозможных врагов. Или же бросались в новейший жанр «производственной драмы» («Мост» Я. Романовича, «Здесь» Р. Кобеца, «Кочегары» И. Гурского).

Поэты отдали предпочтение одам, прославлявшим социалистическое строительство, партию, Сталина. Не было ни одного беларуского поэта, который не посвятил бы Сталину нескольких стихотворений. Возвеличивание вождя стало своего рода литературным ритуалом.

Не был исключением п Япка Купала. Составители предпоследнего его собрания сочинений старательно «вычистили» из этого издания как «националистические» произведения поэта (трагикомедию «Тутэйшие», около сотни стихотворений, публицистические статьи, письма), так и сервильные творения. А зря. Публиковать надо всё.

Стихотворений, посвященных Сталину, у Купалы достаточно: «Гебе, вождь...», «День Конституции», «О Сталине-сеятеле», «Спасибо партии Ленина-Сталина». Напрасно искать в этих произведениях искренность. Как известно. Купала всегда ненавидел вождя. Поэтому исполнение ритуала стало одним из тяжких этапов угасания его таланта. В купаловской «сталиниане» чаще всего проявляют себя усталость, автоматизм письма, дежурная газетная пафосность. Купала не донимал себя поиском метафор. Он автоматически рифмовал строку за строкой, часто применяя рефрены:

Дзякуй за годнасьць паэта народнага.
Дзякуй за Лeнінa ордэн мне радасны,
Дзякуй за прэмію Сталіна роднага,
Дзякую Сталіну, сокалу яснаму!

Равнодушные строки - от равнодушия. И так со всей купаловской «сталинианой» - за небольшим исключением, о чем еще скажем.

Купала должен был исполнить еще один ритуал - раскрытия и осуждения «врагов народа»- убийц Кирова и Горького, троцкистов, уклонистов... Он и выполнил, с тем же холодным сердцем, мертвым равнодушием стихотворения «На смерть товарища Кирова», «Мало их повесить!..», «Смерть убийцам A.M. Горького». И в этих произведениях - феноменальная для Купалы небрежность в поэтической технике, в создании ритуального настроения ненависти:

Пятакоў і Троцкі,
Муралаў і Радэк
Пакінуць хацелі
Царскі нам парадак.

«Это не Купала!» - скажет возмущенный читатель. Да, это не тот Купала, которого мы знали раньше. Примитивность приведенных строк показывает не творческую беспомощность, но умышленную неловкость.

5. Иллюзии сервилистов

Купала, благодаря солидному творческому стажу и жизненному опыту, не имел иллюзии. Он как творец успел реализовать себя раньше. Свою Беларусь он воспел, усадил за свадебный стол, а потом похоронил. Лучшие произведения были уже написаны. Не имея ничего другого, ввиду отсутствия перспективы, творец пытался как-то прожить оставшиеся годы.

Более молодым - тем. кто только входил в фазу творческой зрелости и жаждал полной самореализации, трудно было увидеть заранее тупик своей творческой судьбы.

Одним из таких был Кузьма Черный (Николай Романов; 1900-1944). Мечта каждого прозаика - создать «роман века». Кузьма Черный, по своему таланту и творческим потенциям мог не только мечтать, но и реально был способен на это. Он практиковался в литературном импрессионизме, экспериментировал, постигал тончайшие приемы психологического анализа, проникновения в «поток подсознания». Он создал один из первых в беларуской письменности интеллектуальный роман - «Сестра» (1927-28 гг.).

Наверное, писатель не сразу ощутил в своей прозе переломный момент. Критика убеждала, что этот перелом - к лучшему.

Признаки кризиса имела его повесть «Лявон Бушмар» (1929). Произведение, написанное во время «великого перелома», уже наполовину было конъюнктурным. но наполовину еще психологически «черновским». Прозаик доказывал порочность кулачества, а попутно пытался найти «ген» собственничества, рассматривал кулачество не как социальное явление, но как инстинкт, данный в наследие, - своего рода фатум, рок. И здесь он сближался с художественным опытом Герхарта Гауптмана. Генрика Ибсена.

Следующие произведения Черного были уже впблне конъюнктурными. «Третье поколение» (1935 г.), «Люба Лукьянская» (1936 г.), «Весна» (1939 г.) - образцы сервильной прозы (не самые худшие), созданные по социальному заказу. Они не удовлетворяли самого создателя. В те годы Черному приходилось отбиваться от нападок «оглобельной критики».

Конъюнктурная покорность не спасла от ареста. Черного арестовали 14 октября 1938 года, он отсидел в КПЗ на Володарке почти 8 месяцев, потом - благодаря ходатайству более старых литераторов и везению, был отпущен (8 июня 1939). О своем заключении он написал в дневнике: «бросали на каменный пол и били палками, загоняли иголки под ногти, кричали в унт через бумажные рупоры»...

В 1940-е годы Черный сделал последнюю отчаянную попытку создать «роман столетия». Таковым могло стать произведение «Поиски будущего» (1943 г.), или «Млечный путь» (1944 г.). Но первому не хватило литературной шлифовки и лично пережитого материала. Второй, глобальный по своему замыслу, - остался незавершенным.

Умер К. Черный 22 ноября 1944 года от инсульта, при темных, невыясненных обстоятельствах.

Добротный сервилизм

Еще одно искушение, иллюзия художников, поддавшихся воздействию коньюнктуры, - искушение ремеслом: дескать, и сервилизм позволяет делать настоящее искусство - качественное, достойное.

Можно надеяться «на потом» (как Черный), можно апатично жить как приходится, можно доживать свой творческий закат (как Купала). Однако полная самореализация в условиях тоталитаризма - иллюзия. Единственная реальная возможность - не потерять «форму», сохранить человеческий облик.

Беларуский сервилизм имеет в своем активе несколько действительно добротных произведений. Одно из них - стихотворное письмо «Великому Сталину от беларуского народа», датированное 11 июля 1936 года. «Письмо», как свидетельствует ремарка, «подписали 2 миллиона трудящихся Советской Беларуси». Создателями этого уникального текста были Янка Купала. Якуб Колас, Андрей .Александрович, Петрусь Бровка. Петро Глебка, Изя Харик.

Каждый делал свою отдельную часть. Сочинение «Письма» превратилось в своеобразное соревнование - кто лучше. Стимулировал и «антигонорар», которым могла оказаться пуля или длительный срок заключения.

В этом соревновании даже Купала изменил своему хилому сервилизму: его

строки, которыми завершается «Письмо», безусловно, наиболее совершенны, если исходить из критерия поэтической техники. Кажется даже, что это прежний Купала, темпераментный, пылкий, живой:

Хай смутах вамэй тваіх добрых ня росіць
Ці сонейка заход, ці сонейка ўсход,
Прымі прывітаньне, якое прыносіць
Табе, правадыр, беларускі народ.

Кажется, что Купала видел, когда писал эти строки, кого-то другого - действительно с добрыми глазами. Кого? Возможно, Властелина беларуской земли, о котором мечтал и которому мог бы служить как поэт...

Аналогичное письмо к «вождю» сложили беларуские поэты Западной Беларуси, в числе которых - Максим Танк и Наталья Арсеньева. У тех были свои иллюзии (до осени 1939 года) относительно советской Беларуси и ее кремлевского «батьки».

6. Клетка сервилизма (вопросы поэтики)

Сервилизм - этически порочное художественное явление, но все же с развитой и структурированной поэтикой (совокупностью особенностей и приемов).

«Клеткой» мы называем эту систему не только потому, что она содержит готовые рецепты и каноны творчества, но и вследствие того, что предусматривает целый комплекс ограничений и запретов. Таковыми являются запреты:

В первое послевоенное 10-летие (1946-56 г.) официальная критика наложила запрет на конфликт. Появилась «теория бесконфликтности», по которой в социалистическом обществе не может проявляться конфликт «между хорошим и плохим», но остается конфликт «между хорошим и еще лучшим», который и следует отражать в произведениях.

Подытожим приемы сервилизма.

Гиперболизм

Иначе, отсутствие меры в похвале и проклятии. Отсутствие меры - постоянный канон жанра. Гиперболизм мог стимулировать эмоции как молодых, гак и пожилых творцов, создавая иллюзию эмоциональности. Еще одна цитата из «Письма...», которая опять-таки принадлежит Купале:

Ты сонца для нас, што зямлю асьвяціла
I ласкай саграла палі, гарады.
О, Ты рэк паўнаводных імклівая сіла,
Ты - наша вясна, дарагі правадыр!

Здесь ощущается момент сакрализации - обожествление властителя, прием, известный с времен Горация, который обожествлял - может быть искренне - божественную природу императора Августа.

Экспрессивность

Качество, которое генетически связывает творчество сервилистов с достижениями Купалы, Тётки (Элоизы Пашкевич), «молодняковцев». По теперь средства выражения сосредоточились либо на восхвалении, либо на разоблачении.

В последнем случае применялись достаточно примитивные, хотя и энергичные, языковые средства, даже грубая брань.

Фольклоризация

Этот способ опять же изобрел Купала, который - как мэтр поэзии, пусть усталый. но мэтр - внутренне стыдился примитива. Он знал: примитив оправдан разве что в фольклорной стилизации. И потому большинство конъюнктурных стихотворений Купалы 1930-х годов - насквозь фольклорны. Прежде всего, стихотворения так называемого «левковского цикла». Это качество с умилением отметит Горький, который не умел подделываться под фольклор. Прочитав купаловские «левковские» стихотворения, он оставил на полях стихотворения «Лён» отметку из одного слова: «Славно!»

Як расьці стащ, як подрос,
Як лісткі узьняў дагары, -
Лён полола з раньніх рос
Да вячэрняе зары.
Сэрца ныла, бы з нуды,
Бы сама была ня ўся, -
Спадабала я тады
Брыгадзіра Міхася.
Ой лянок, лянок мой чысты,
Валакністы, залацісты!

«Лён» - словно тусклый отпечаток поэмы «Она и я» с ее циклической композицией, солнечной колористикой, освящением труда.

Самые «кровожадные» Купаловские инвективы сервильного периода смягчаются фольклоризацией - уподоблением народному жанру. Так в «крутом» стихотворении «Беларуским партизанам»:

Партызаны, партызаны,
Беларускія сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гітлерцаў паганых,
Каб ня ўскрэслі век яны.
На руінах, папялішчах,
На крывавых іх слядах
Хай груган іх косьці кліча.
На бяседу совоў кліча,
Баль спраўляць по іх касъцях.

Выбор между личным и общественным

Понятно, что в сервильной литературе положительные герои делают выбор в пользу общественной (гражданской) обязанности. В этом сходство сервилизма 1930-х и классицизма.

Но этот выбор более не освящается традиционной христианской моралью - наоборот, чаще всего он аморален. Жена обязана донести на мужа (« Третье поколение» К. Черного). Герой должен отказаться от друга, если тот пусть даже по недоразумению, попал в ряды «врагов народа» (драма К. Крапивы «Конец дружбы»). В рамках этого аморализма лежит и культ убийства - ради торжества социалистической идеи. Самая мерзкая сцена в «Миколке-паровозе» Михася Лынькова (1936 г.) - когда мальчик Миколка и его дед настреляли целую уйму белогвардейцев и любуются трупами.

Deux ex machine (Бог из машины)

Старый, как само искусство, способ разрешения конфликтных узлов произведения, разработанный еще в античном театре. Появлялись Гермес или Афина, либо другой олимпиец на специальной театральной машине и утрясали человеческие недоразумения. Мольер использовал этот прием в комедии «Тартюф», где лицемера смог обуздать только король Людовик XIV, пославший своего офицера арестовать его.

Карикатурное употребление приема мы находим в «Пинской шляхте», где правосудие восстанавливает асессор Крючков - гротескное воплощение Власти.

В сервильных произведениях роли «богов из машины» чаще всего исполняли партийные секретари, иногда - милиционеры, офицеры НКВД - исполнители воли «вождя». Так, в комедии Крапивы «Кто смеется последним» (1939 г.) Горлохватского разоблачает Леванович, секретарь парткома.

Новояз (сервильный жаргон)

Язык сервильных произведений 1930-х годов образовывают два стилевых пласта. «Высокий» стиль смягчает экспрессивно окрашенные языковые единицы, которые передают чувства приподнятости, восторга и одновременно - самоунижения. «Низкий» стиль предназначен для разоблачения «врагов» и граничит с довольно грубой бранью. Кроме того, был создан специфический литературоведческий новояз, который, кроме брани, вбирал в себя политическую лексику, газетный жаргон того времени. Благодаря ему появились «термины» типа «нацдемовщина», «белбурнац» (беларуский буржуазный националист) и другие новообразования.

Подтекст (эзопов язык)

Как ни странно, но в произведениях 1930-х такой подтекст можно обнаружить. Иногда этот подтекст гипотетичен (кажущийся), иногда - просто парадокс, связанный с совмещением двух времен или двух типов восприятия. Однако подтекст автор-сервилист мог закладывать в произведение и бессознательно, интуитивно. Перечитаем, например, стихотворение Купалы «На смерть товарища Кирова» и увидим в нем скрытую «черную» иронию:

...Ня стала Кірава... Бяз часу сьмерць скасіла...
Герой загінуў ад варожай здрадніцкай рукі...
Таварышы! Зьняць шапкі над жывой магілай!
Хаваюць, ведайте, бальшавіка бальшавікі.

Явный подтекст имеет купаловское детское стихотворение «Мальчик и летчик». Нетерпеливость и любопытство маленького героя, которому невтерпеж посмотреть «на другой порядок и строй», выглядят, по крайней мере, странно:

Мне ўжо надакучыла дома -
Ў дзіцячы хадзі одно сад.
А так паглядзеў бы, вядома.
На іншы парадак і лад.

Наше поколение читало это произведение в усеченном варианте. Текст обрывался на том месте, где мальчик и летчик пролетали над Кремлем. В нем отсутствовали финальные строки:

I там зпад нябеснае далі,
Грымнуць громка усімі грудзьмі:
Дзень добры, таварыш наш Сталін!
Паклон з самолёта прымі!

Но и в этом варианте ощущается какая-то недосказанность... Что ответил Сталин мальчику ? Совсем не ответил? Почему? Неожиданный ответ на этот вопрос дает Адам Глобус (Владимир Адамчик). «Мальчик падает» - коротко пояснил Глобус.

Возможность разночтения - тоже своего рода подтекст, расширение границ «клетки». Таким подтекстом были наделены произведения, которые активно перечитывают и заново интерпретируют сегодня:

Отщепенец» Коласа, «Третье поколение» Черного, «Язеп Крушинский» Бедули, «Вязь» Зарецкого.

7. Выход из клетки

Его в заданных условиях не существовало. Но попытки выхода, расширения творческих возможностей, самореализации - были.

Они проявились в поиске «экологических ниш» - пространства, не заполненного идеологией. Правда, система предусмотрительно ограничивала и такие возможности.

Например, одной из таких ниш мог стать исторический жанр, бегство в прошлое. Некоторые российские писатели этой возможностью воспользовались (А. Толстой, В. Ян, В. Костылев, В. Язвицкий и другие). Впрочем, и в этом жанре приходилось приносить жертвы режиму в форме апологетики деспотии (например. «Орел и орлица», «Петр I» Алексея Толстого).

Но беларуские писатели были лишены возможности использовать этот жанр - для них существовала история только после 1917 года.

Применялись такие «нейтральные» жанры, как пейзажная, интимная лирика. Однако и на этом пути поэт мог попасть в категорию «богемщиков», мещан, «есенинцев».

Янка Мавр (Иван Федоров: 1883-1971) успешно использовал экологическую нишу приключенческой прозы. Оттенки идеологизации, конечно, есть и в «Полесских робинзонах», «Сыне воды», «Амоке», но законы жанра отодвинули здесь идеологию на второй план.

С риском для себя некоторые творцы пробовали прятаться в нишу «чистой эстетики», совершенствования поэтической формы. Но здесь ограничения были достаточно жесткими. Очень легко было оказаться среди «буржуазных декадентов» и «эстетов».

Например, Алесь Соловей (Альфред Радюк: 1922-1978) еще новичком написал стихотворение в форме сонета и послал его в газе ту. В ответ он получил совет не использовать в дальнейшем «отмерший» жанр. Как известно. Соловей к этому совету не прислушался и написал массу сонетов, триолетов, октав и александрин. Но это происходило в других цензурных условиях. А в 1930-е годы строительство литературных «башен» было занятием напрасным и опасным.

8. Диссидентство. 1956-1991 гг.

Режим подавления и политических преследований творческой интеллигенции после 1956 года относительно либерализовался. Тем не менее, многие типологические признаки прежних отношений между властью и творцами сохранились. Сохранились и прежние мотивации: страх, выгода, «служение идее». Но определенным образом расширились возможности для сопротивления. Появились новые грани процесса, одним из проявлений которого стало диссидентство.

Правда, в Беларуси в 1960-80-е годы диссидентство не оформилось в классическом виде. Главные причины тому - массовое физическое уничтожение потенциальных диссидентов в 1930-40 годы, осмотрительность преемников, сформированная веками беларуская ментальность («памяркоўнасць»).

Существовали ли вообще произведения, запрещенные политической цензурой. или написанные «в стол», явно неприемлемые для публикации в тогдашних цензурных условиях? Увы... В «перестроечное» время из столов достали дневники, отдельные стихотворения, рассказы и заметки. Крупных диссидентских произведений мы не знаем.

Среди книг, изданных в зарубежье, следует отметить произведение Зьніча (Олега Бембеля) «Родное слово и морально-эстетический прогресс», напечатанное в 1985 году в Лондоне.

Беларуский самиздат - это рукописная беллетристика. Гик. и 1971-74 гг. в Новополоцке выходил журнал «Блакітны ліхтар». Его издавали местные литераторы В. Мудров, В. Шлыков, А. Рыбиков. В числе авторов состояли Владимир Орлов и Геннадий Кулаженко.

Накануне «перестройки» в Минске выходил журнал «Бурачок» (А. Беляцкий, В. Вечерко, С. Дубовец, В. Ивашкевич и другие)*. Авторы «Бурачка» последовательно и принципиально использовали «тарашкевицу» вместо «наркомовки».

Следует также упомянуть машинописные издания историка-диссидента Николая Ермоловича (1921-2000) «Падсьнежнік» и «Гутарка», которые он вытекал в Молодечно с 1963 по 1964 и с 1971 по 1976 годы. Они содержали и беллетристические произведения.

Возродились традиции анонимности. Образцом ее стал написанный в 1975 году (дата завершения текста, появлявшегося по частям) Франтишка Колдуна Лысогорского «Сказ про Лысую гору». Содержание поэмы - шарж на житье-бытье беларуских писателей, своей политической остротой она не выходит за рамки критики мещанства и неуважения к «беларусчине». Вместе с тем, подпольное распространение поэмы вызвало интерес к ней со стороны КГБ. Традицию анонимности в 1980-90 годы продолжил Колдун Лысогорский-младший, автор нескольких поэм памфлетного, откровенно политического звучания.

Политические жертвы в писательских рядах перестали быть кровавыми. Не было ни арестованных, ни отправленных в ссылку. Но неприятности в отношениях с властями имели В. Быков, А. Адамович, А. Карпюк, А. Рязанов, С. Панизник, В. Орлов и ряд других авторов. В 1975 году за нонконформистские взгляды поместили в психиатрическую клинику писателя Алеся Навроцкого.

Надо отметить общественную активность некоторых литераторов, освобожденных во время «хрущевской оттепели» из тюрем, лагерей и мест ссылки. Если одни молчали, запуганные пережитыми событиями, то другие развили бурную деятельность в «андеграунде» - Николай Улащик (1906-1986), Бронислав Ржевский (1905-1980) и особенно - Лариса Гениуш (1910-1983).

Были и контрдействия. Широкую молву вызвала отмена в 1973 году научной конференции, посвященной этногенезу беларусов. В связи с ней КГБ выявило «националистический кружок» в Академии наук БССР. В результате изучения гэбистами содержания интеллектуальных бесед ученых были уволены с работы Николай Прашкович (1932-1983), Вячеслав Зайцев (1917-1992), Александр Каврус (1935 г.р.), Валентин Рабкевич (1937-1995), Степан Мисько, Виктор Лапуть.

Большой резонанс вызвал «филфаковский бунт», который начался с невинной просьбы студентов филфака и истфака БГУ в ЦК КПБ перевести преподавание отдельных предметов на беларуский язык. «Бунт» завершился репрессивными мерами против заводил - Алеся Рязанова, Виктора Яроца и ряда других.

***

После 1956 года служение системе все больше приобретало чисто ритуальный характер, отмечалось личным неверием или неискренностью. Писатель отдавал дань теме - писал, скажем, произведение, посвященное Ленину, партии, Октябрю, а затем брался за реализацию более интересных ему творческих проектов. При этом мастера старались и ритуальное дело сделать как можно лучше, чтобы не было стыдно за свое ремесло. Так. Геннадий Буравкин написал добротную, но полностью сервильную поэму «Ленин думает про Беларусь» (1977).

Актуализировалась такая форма терпимого нонконформизма, как социальный критицизм. Примеры его можно найти в произведениях Ивана Мележа (1921-1976), Андрея Макаёнка (1920-1982), Пимена Панченко (1917-1995), Алексея Дударева (1950 г.р.) и других.

Относительная либерализация цензурного режима позволила несколько расширить диапазон социальной критики, а также жанровый и эстетический диапазон литературы. Способов побегов из «клетки сервилизма» стаю значительно больше. Открылись новые «экологические ниши».

Вместе с тем, некоторые темы оставались фактически запретными - например, события 1930-х годов и другие «темные» страницы истории, наркомания, события афганской войны, эротика... В ролях цензоров выступали Главлит, работники соответствующих отделов ЦК. партийные функционеры от литературы, негласные надзиратели из КГБ...

9. Стоический нонконформизм Василя Быкова

Алесь Адамович сравнил некоторую монотонность быковской прозы с упорством рядового или лейтенанта, который защищает свою высоту, - и не должен сменяться, ибо тогда перестанет ее оборонять. Одна из европейских газет назвала Василя Быкова последним писателем-традиционалистом Европы.

На самом деле менялись и Быков, и обстоятельства вокруг него. Но действительно впечатляют неизменные артефакты, связанные с его творчеством. Например, быковская манера письма - строгость и скупость в изобразительных средствах, суровость, неулыбчивость. мрачность. трагическая настроенность - они оставались всегда.

Оставался и прочный, как каменное здание, быковский нонконформизм. Писатель всегда шел против течения - насколько возможно было идти. Уже первые его «военные» вещи противостояли так называемой «лакировочной» прозе о войне, утверждали принципы «окопной» правды, жестокого реализма.

Позже Быков ощутил на себе удары официальной критики - за произведения, в которых искажал» правду о войне, по сути же, - боролся с официозом в ее изображении (повести «Мертвым не больно», «Проклятая высота», «Круглянский мост»).

Долгое время Быков пребывал в «мягкой опале» - вместе с Алесем Адамовичем и .Алексеем Карпюком. Известна его непоколебимая позиция во время кампаний против А. Солженицына.

Прозаик, традиционно считавшийся «военным», исподволь расширял тематику своих произведений, вводя в нее ранее запретные мотивы - раскулачивание, принудительную коллективизацию, насилие после октябрьского переворота, массовые репрессии 1930-х годов («Знак беды», «Облава», «Карьер», «В тумане»); события Слуцкого восстания («На Черных вырубках»); Куропаты («Желтый песочек»); чернобыльскую трагедию («В волчьей яме»).

Иногда говорят о творческой и идейной эволюции Василя Быкова как об одной из моделей превращения «совкового» творца в свободного. Думою, что здесь мы имеем дело с другой моделью - постепенного раскрытия творческой личности, перехода от сокровенного, выстраданного, к откровенному.

Надо добавить, что эстетический пик творчества Быкова пришелся на «советское» время. И не совпадал с пиком его гражданской активности. Но это несовпадение не говорит об «упадке» творца. Творческую личность надо воспринимать как целое, как сумму творческих импульсов и достижений. Отсюда и эта формула - стоический нонконформизм.

ЛИТЕРАТУРА:

Бембель А. Роднае слова i маральна-эстэтычны прагрэс. Лёндан, 1985.

Быкаў В. Крыжовы шлях (Артыкулы. Эсэ. Інтэрв'ю. Выступленні). Мн.. 1998.

Вялікаму Сталіну ад беларускага народа // «Крыніца». 1995, № 3 (8), с. 100-111.

Дэмакратычная апазіцыя Беларусь 1956-1991. (Даведнік) Мн.. 1999.

Калубовіч А. Крокі гісторыі. Беласток- Вільня - Менск, 1993.

Купала Я. Поўны збор твоpaў. Том 5. Мн., 1998.

Кучар А. Літаратурныя партрэты. // «Крыніца». 1998, № 11 (48), с. 103-111.

Макмілян А Беларуская літаратура 50-х-60-х гадоў XX стагоддзя. / Пер. с англ./ Мн., 2001.

Мікуліч Б. Аповесць для сябе. Мн.. 1993.

Сачанка Б. Сняцца сны аб Беларусь.. Мн., 1990.

Такі ён быў. Мн.. 1958.

Чарот М. «Суровы прыгавор падпісваю першым...». Зборнік твораў, том 1. Мн., 1978, с. 171-173.

Чорны К. Дзённік. // Чорны К. Выбраныя творы. Мн., 2000, с. 579-592.

Ямка Купала. Зборнік матэрыялаў аб жыцці і дзейнасьці паэта. Мн., 1955.

Adamovitch A. Opposition toSovelization in Belorussian Literature (1917-1957). Munich. 1958.



[1] Сервилизм (от Латинского «servilis» - рабский, невольничий) - 1) раболепство, холуйство: 2) рабская угодливость (Новейший словарь иностранных слов н выражений. Минск, 2001, с. 728).

[2] Н. Арсеньеву арестовали осенью 1939 в Вилейке и выслали вместе с детьми в Казахстан. После ходатайства ее помиловали, она вернулась в Беларусь в мае 1941.
К. Черного арестовали 14 октября 1938. Освободили 8 нюня 1939.
В. Жилка был арестован в июле 1930. в марте 1931 осужден на 5 лет ссылки в г. Уржум Нижегородского края. Там он 1 марта 1933 умер от туберкулеза в возрасте 33-х лет.
А. Власов был арестован осенью 1939 и осужден на 5 лет лагерей. Он умер 11 марта 1941 на одном из этапов пересылки, в возрасте 67 лет. - Прим. ред.

[3] М. Горецкого арестовали 19 июля 1930. сослали в мае 1931. казнили 10 февраля 1938. - Прим. pед.

[4] Колас Г. Карэнні міфаў. Мінск. 1998.

[5] Купала совершил попытку самоубийства 27 ноября 1930 г. Непосредственной причиной послужило то, что следователи ГПУ хотели изобразить его руководителем и идейным вождем мифической контрреволюционной организации «Союз освобождения Беларуси». - Прим. ред

[6] Есть зловещая ирония в том. что Дм. Жилунович ушел из жизни (11 апреля 1937) именно во время «лечения», которое он проходил в Могилевской психиатрической клинике по инициативе и под присмотром «врачей» в фуражках с голубым околышем. - Прим. ред.

[7] Сублимация - преобразование энергии сильного чувства (например, ненависти) в общественную деятельность и культурное творчество. - Прим. ред.

[8] Автор статьи использовал игру слов «кот ученый» - "кат ученый". По-беларуски «кат» означает «палач». - Прим. peд.

 
Top
[Home] [Maps] [Ziemia lidzka] [Наша Cлова] [Лідскі летапісец]
Web-master: Leon
© Pawet 1999-2009
PaWetCMS® by NOX