Папярэдняя старонка: Воспоминания русских офицеров и чиновников о восстании 1863 г.

Город Гродно и Гродненская губерния во время последнего польского мятежа 


Аўтар: Cлавутинский С.Т.,
Дадана: 10-02-2013,
Крыніца: Cлавутинский С.Т. Город Гродно и Гродненская губерния во время последнего польского мятежа (Отрывок из воспоминаний) // Исторический вестник №37-7 (июль, 1889 г.).



I.

В 1866 г. меня перевели в Гродненскую губернию, в 4-й мировой участок, вновь образованный из трех волостей крестьян бывших помещичьих и из трех же волостей крестьян государственных (о присоединении которых к нашему ведомству только-что последовало правительственное распоряжение). В покидаемом на всегда, неприютном Вилькомире простились со мною иные - очень любезно, иные, от кого и не надеялся, довольно добродушно, так что можно было подумать: «неправ же был злополучный Артемий Петрович Волынский, говоривший, что русские уж слишком склонны поедать друг друга...»

Простилось со мною, тоже любезно и искренно, одно польское помещичье семейство. За то прощанье помню добром особенно почтенную старушку пани Сюзанну Б-ву, умную дочь её панну Франетту и старичка пана Соколовского. A при этом, памятно маленькое обстоятельство, не раз наводившее меня на размышления!

Пани Сюзанна Б-ва, между прочим, проговорила тогда, что вот в Гродненской губернии «обыватели» (то-есть, польские помещики) говорят чистой польской речыо, уж не так, мол, как в губернии Ковенской, где польская речь не мало искажена примесью слов и оборотов не только литовских, но даже и русских.

A на деле вышло, как раз, наоборот: в Гродненской губернии, вообще, говорят по-польски все-таки гораздо хуже, чем в Ковенской. Только в Варшаве, отчасти в Дрездене и Карлсбаде, у проживающих там поляков, отчасти и в Белостоке, слыхал я чистую польскую речь, какой уже не доводилось слышать ни в Ковно, ни в Вилькомире и его уезде, ни в Тельшах, тоже с его уездом, ни в четырех, хорошо мне известных, уездах Гродненской губернии: Гродненском, Волковысском, Сокольском и Белостокском. Отсюда я вывел заключение, что самое сильное русское влияние, именно влияние языка, всегда действовало на «поляков» Северо-Западнаго края, - и, конечно, оно шло, не замирая, из далека, еще из того времени, когда Литовская Русь, даже по соединении ея с Польшею, жила все-таки самостоятельно, сохраняя свое православное вероисповедание, хоть бы и под формой унии, сохраняя, вместе с тем, свой народный язык и большую часть народных обычаев. Впрочем, «поляков» в Северо-Западном крае, также немного, как, например, немцев, a пожалуй, и великоруссов. Вообще, здешние поляки, в огромном большинстве, потомки чисто-русских людей и литовцев; и немудрено, что русская речь, с её твердо, естественно выговариваемыми словами, с ее многообразными, широкими, сильными оборотами, властно вторгается в здешнюю, искусственную речь польскую.

Но как ни сильно влияние русского языка, кажется, еще долго «интеллигенция» Северо-Западного края, представляемая здесь наиболее кармазинною [1] шляхтою и городскими сословиями католического вероисповедания, будет считать себя чисто польскою. В польских тенденциях здешних людей так много натянутого, неестественного, фальшивого. Их рьяный полонизм является чрезвычайно странным, a иногда и чересчур наивным. Для примера в последнем отношении приведу здесь небольшой, но характерный случай:

В начале 1864 года, при мне, помещик и уроженец Витебской губернии, человек очень умный, образованный (в одном из высших привилегированных наших учебных заведений), человек при том практической деятельности, на пылкий вопрос покойного Михаила Петровича Погодина: «ужели, будучи уроженцем витебским, считает он себя поляком, a не русским?» - вместо прямого ответа, рассказал следующий анекдот:

В 1818 году, император Александр Павлович возвращался с Варшавского сейма - и отец рассказчика, - на ту пору, предводитель дворянства, - в городке, где по маршруту назначена была остановка для вечернего чая, представлял государю на почтовой станции дворян своего уезда. Выходя со станции, чтобы садиться в коляску, государь заметил, что лошади запряжены уже не так, как запрягали ему от Варшавы и до самой этой станции: прежде, везде впрягались в дышло только две лошади и впереди их были три уносных с форейтором на середней, здесь же были впряжены в дышло четыре лошади рядом, с двумя уносными впереди. «А!» - сказал, будто бы, государь-«вот и русская запряжка, a я думал, что здесь еще Польша...» - и с этим уехал.

Живо помню как был взволнован Михаил Петрович анекдотом этим вместо ответа на его вопрос, и с какой, затем, горячностью перебрал он множество исторических фактов для доказательства, что Витебск, Полоцк, да, наконец, и весь Северо-Западный край - искони веков русская, чисто русская земля. Витебский поляк воздержался от спора и даже малейшего возражения не сделал, но, конечно, историк наш не убедил его.

Скажу, кстати, вот o чем: здешние поляки, не смотря на всю свою закоренелую веру в польские традиции и тенденции, все-таки несколько чувствуют фальшивость своего положения, происходящего от преследования патриотических, будто бы, целей - и нередко высказываются o необходимости «примирения» между ними и нами. Идея, по правде сказать, довольно странная, если и признать, что она вполне искренняя и не имеет никакой особой подкладки. Начать с того, что «примирение», даже немыслимо по несуществованию между нами ссоры, раздора, как первоначальной причины для всей последующей борьбы. Во взаимных отношениях и наших и здешних людей существует только недоразумение, но лишь с их стороны, вследствие упорного и неразумного желания их быть непременно поляками.

В Гродненской губернии, столь сильно бьющей в глаза своим основным и теперь еще весьма живучим русским элементом, я слишком близко видел, в продолжение моего долговременного там пребывания, глубокие следы и многопечальные результаты только-что окончившейся борьбы, борьбы возникшей из-за бешенного в бессилии своем разгула мнимо-патриотических иллюзий.

II.

Прощанье мое с Вилькомиром не затянулось, я уехал скоро, но со скорбью в душе. Так жаль мне было покинуть участок мой, в котором - смело скажу - потрудился я много и с любовью к делу. Впечатления всего, что вызвало перемену места для служебной моей деятельности, были тяжелы, чересчур сильны. И уже оттого не манила меня к себе Гродненская губерния. A к тому еще слухи дошли, что в Гродненской губернии крестьянское дело совсем уже покончено, - поверочные комиссии везде по уездам закрыты, и просто-на-просто делать там нечего, кроме разбора мелких дел o порубках да потравах, и кроме еще наблюдения за крестьянским управлением в волостях и сельских обществах. (Я тут очень ошибался, но тогда и все мировые «деятели» думали, что, с окончанием поверочных действий, совсем завершается в крае крестьянское дело). Наконец, я должен сознаться, что, вероятно, вследствие тогдашнего же душевного моего настроения, неприятным мне представлялось, что придется иметь дело все с белорусами, с народом по общему мнению, забитым до совершенного отупения.

Я остался в Вильне недели на две, без определенной цели, только для того, чтобы поразвлечься несколько и заглушить томившее меня чувство; остался бы и более, если бы не надо было поспешить в новый мой участок, для приема государственных крестьян моего нового участка в ведомство мировых учреждений. Впрочем, Вильна, кроме красоты своих окрестностей, не представляла тогда ничего, что могло бы успокоить или только поразвлечь душевную тревогу. Настроение русского общества в Вильне было как-то пасмурно и смутно, чувствовалось, что все ждут неспокойно какой-то перемены.

Я заметил про это хорошему знакомому.

- И вольно вам замечать! - отвечал он брюзгливо:-ну и пусть их беспокоятся насчет возможной перемены. Ведь? беспокойство-то не o направлении русского здесь дела, a o личности, или, лучше сказать, o положении всех окружающих эту личность...

В самом деле, к концу того же 1866 года оказалось, что виленские предчувствия насчет перемены главного лица в управлении краем - сбылись...

В Вильне, однако, я провел время не бесплодно: из рассказов другого хорошего знакомого я собрал немало интересных и вполне достоверных сведений o событиях в Гродненской губернии перед началом последнего польского мятежа.

Не смотря на прекрасное июньское утро, скучным и неприятным казался мне, чуть не во всю дорогу; небольшой переезд от Вильны до Гродно. От Ландворовской железнодорожной станции и вплоть до Пореченской, мелькали все места неживописные и в сельскохозяйственном отношении весьма скудные. Тут уже не было холмистых, столь часто бросающихся в глаза своей производительностыо, местностей Ковенской губернии, тут тянулась во все стороны, утомительно для взора, песчаная, жалкая равнина. Вместо густо-заросших загонов (нив) по скатам холмов и по неглубоким долинам между» холмами, виднелись всюду тщательно возделанные поля с чрезвычайно тощей растительностью, и часто пересекались они большими, покрытыми вереском, пустырями, совсем непригодными для земледелия. Притом, мало было рек, речек, озер и даже болотистых пространств, что казалось странным, так как Северо-Западный край всегда представляешь себя преизобильным водами. Наконец, и леса здешние не походили на ковенские: конечно, на песчаной почве, то были все хвойные леса, но не сосновые, с высокоствольными, прямыми и стройными деревьями, a большей частью еловые, с деревьями приземистыми, растрепаннымии, мрачными на вид.

Итак было до станции Поречье на Петербургско-Варшавской железной дороге.

Обширная, со множеством разных построек, между прочим, и предназначенных, вероятно, для больших складов, второклассная, Пореченская станция выстроена в местности совершенно-пустынной; к ней прилегает одна только довольно-проезжая, и то в летнее время, грунтовая дорога, ведущая в известное минеральными водами местечко Друскеники (тоже в моем участке); да и вокруг, на большие расстояния во все стороны, нет хоть сколько-нибудь значительных селений, a есть только две-три жалкие деревушки, конечно, не с промышленным и торговым населением.

Широкие размеры Пореченской станции кажутся еще удивительнее при сравнении их к мизерными размерами железнодорожной станции в самом Гродне. Для чего ж бы, - невольно подумаешь, - понадобилась второклассная большая станция в пустынной, непроизводительной, чуть не безлюдной местности, когда в губернском городе, стоящем на судоходной реке (Неман), сочли нужным иметь только третьеклассную станцию? Но диковина эта объясняется теперь просто: в то время, как строилась Петербургско-Варшавская железная дорога, - уже существовали в полной организации и отчасти даже приводились в исполнение тайные замыслы по затеваемому польскому возстанию, и ради того-то именно сооружена была на пустыре, в тридцати-трех верстах от Гродно, эта знаменитая Пореченская станция.

Я должен упомянуть здесь o факте, кажется, у нас неизвестном. В числе инженеров и разных устроителей Петербурго-Варшавской железной дороги было очень много французских подданных из поляков-эмигрантов после восстания 1830-1831 гг., или из их потомков; они-то и сооружали эту дорогу применительно к новому мятежному предприятию. Про это рассказывал мне совершенно достоверный свидетель тогдашних гродненских событий, и что так было действительно, на то между прочим, ясно намекает внезапный отъезд из Гродно начальника тамошней железнодорожной станции с целым поездом людей собравшихся в повстанцы (дело впрочем вполне неудавшееся). Но мне и еще доводилось слышать, что на Пореченской станции, открыто и всегда беспрепятственно, происходили собрания участников в подготовлявшемся мятеже и что там же будто бы находились какие-то склады разных вещей нужных повстанцам для их предприятия. Дело возможное, - место было очень удобно: в расстоянии пяти-шести верст от железного пути при Поречье начинались в одну сторону огромные леса Берштовской волости Гродненского уезда, a в другую - леса такие же огромные Лидскаго уезда Виленской губернии, т. е., такие местности, на которые и рассчитывали особенно вожаки восстания для своих военных операций.

Те же самые расчеты, которые руководили устроителей железной дороги в Поречье, действовали при сооружении железнодорожных станций и дальше за Гродно, по направлению к Варшаве. Так, в Белостоке, большом уездном городе с тридцатитысячным населением - центре сильно развитой фабричной промышленности и торговли, - построена третьеклассная станция, a в двадцати-пяти верстах за Белостоком, как раз на границе Гродненской губернии с царством Польском уже в пределах его, и опять-таки в местности ни милейше незначительной для железнодорожного движения, красуется обширная второклассная станция Лаппы. Конечно, и она была тут построена недаром.

Впрочем, в то время, пo отношению к Польше и к полякам Северо-западного края, наша администрация многое между глаз пропустила; немудрено, что она и вовсе не обратила внимания на постройку железнодорожных станций, производимую компанией частных предпринимателей, которые, предполагалось, должны иметь в виду единственно денежные свои выгоды.

Верстах в восьми-десяти от Пореченской станции, характер местности по обеим сторонам линии железной дороги стал изменяться. Хотя я тянулась равнина, почти везде без возвышенностей, пересеченная не очень большими, все еще еловыми лесами, но почва обработанных полей промеж перелесков была уже гораздо лучше пустынной и бесплодной почвы, что наводила тоску от Ландварова, a особенно от местечка Оран и вплоть до Поречья - тут виднелась земля уже серая, в иных местах явно суглинистая, и, судя по хорошим хлебам на ней, довольно производительная. Притом, тут часто попадались луговые пространства, зелень которых была, как будто, ярче зелени лугов ковенских.

Чем больше приближались мы к Гродну, тем оживленнее становились окрестные виды. Пустырей, мест песчаных и болотистых уже вовсе не было видно. Леса отодвинулись гораздо дальше, протянувшись на краях горизонта сине-туманной полосою. Замелькали частые деревни, - как показалось мне тогда, - и лучше выстроенные и более населенные, чем в Ковенской губернии, Быстрая перемена характера всей местности, - приятный вид засеянных, хорошо-обработанных, благодатно-зреющих полей, яркая зелень лугов, оживленный вид крестьянских населений,-все это сильно повлияло на расположение моего духа. Я подъезжал к Гродно уже спокойно и весело.

III.

Вот, и мизерная гродненская железнодорожная станция. Вот, и старый, чуть не тысячелетний Гродно, - город несомненно русский и по историческому происхождению и по всем характерным признакам, лежащим на его физиономии.

Неотступная настойчивость жидка-фактора заставила меня остановиться в невзрачной Одесской гостинице, в которой, однако, впоследствии, я уже почти всегда останавливался. Гостиница эта содержалась чисто, в порядке, благодаря распорядительности хозяек, приличных и добрых двух сестер-евреек; в ней «номеров» и прислуги было мало, a оттого не встречалось бестолковой, шумной суеты, столь обыкновенной в больших гостиницах губернских городов; притом, ее не посещали, почему-то, польские помещики и там никогда не толкалась противная панская прислуга; наконец, мне нравилось и то, что Одесская гостиница, - здание деревянное и одноэтажное, - смотрела, вообще, приличным помещичьим домом.

От железнодорожной станции до Одесской гостиницы пролегает длинная, довольно широкая улица, Садовая. На ней немного каменных домов, (кажется, меньше десяти), a то тянутся, как и подобает на окраине города, все маленькие домики, между которыми, с первого же разу, отметил я ряд домиков одноформенной, своеобразной архитектуры, оштукатуренных снаружи, невысоких, но по-видимому двухэтажных, ибо у каждого в нижнем отделении было по два окна и в верхнем еще одно под полукруглым фронтоном. То были здания уже старые, оставшиеся еще от прошлого столетия; в них помещались когда-то рабочие на разных фабриках, заведенных пресловутым «реформатором», подскарбием литовским графом Антоном Тызенгаузом.

Кстати об этом магнате, который, действительно, затевал многое.

Лелевель особенно, за ним Ярошевич, другие тоже польские писатели, представляют графа Тызенгауза не только разумным патриотом, стремившимся изо всех сил преобразовать экономический быт своего отечества, но и просвещенным, гуманным радетелем всему крестьянскому населению края. Он жил в Гродне, управляя всеми «королевщизнами» в Литве, и реформаторская деятельность его, o которой те писатели рассказывают столько, поистине, диковинного, продолжалась тут немало времени (более десяти лет). И чего-чего не сделал, будто бы, он! Так, например, в отношении государственного хозяйства, он, говорят, привел в известность казенная земли и леса, водворил порядок в лесном управлении, провел каналы, расчистил реки, вызывал для заселения малолюдного края иностранных колонистов. В самом Гродне и в окрестностях его устроено было им множество всяких образовательных, благотворительных, промышленных, торговых и увеселительных заведений: тут были и кадетский корпус, и школы: бухгалтерская, архитектурная, межевая, повивальная, театральная, и медицинский факультет (с ботаническим садом, библиотекой и кабинетом естественной истории); тут были и госпиталь, и воспитательный дом; разные фабрики (для выделки сукон, полотен, шелковых материй, кисеи, шляп, булавок, экипажей, писчей бумаги); заводы смоляные, дегтярные, поташные, железные и лесопильные; купеческая какая-то контора; и, наконец, постоянный театр с постоянным при нем оркестром. Для заведывания и управления фабриками и заводами, a также для обучения на них рабочих из местных крестьян, Тызенгауз выписал из Германии, Франции и Голландии многое множество мастеров.

Вслед за польскими писателями, и те из наших, русских, которым доводилось упоминать o графе Антоне Тызенгаузе, - кроме одного. Костомарова, - отзываются об этом польском магнате в высшей степени сочувственно, признают его гениальным человеком, великим реформатором, - и очень сожалеют, что деятельности его воспрепятствовали, будто бы, интриги иезуитов и разных завистливых панов. Что польские-то писатели выставляют так напоказ Тызенгауза - оно понятно: им желательно, во что бы то ни стало, отыскать между своими магнатами времен окончательного падения Польши хоть одного, который ясно сознавал бы отчего гибнет отечество, который доброхотно и разумно хотел бы устранить по-возможности причины этой гибели; но почему наши писатели стараются прославить его - уж право, недоумеваю. Во всяком случае, доверять вполне польским свидетельствам отнюдь не следовало бы и отнестись к ним критически было бы нетрудно.

Я не верю в благодеяния прославленных реформ подскарбия литовского, - не допускаю, чтобы реформы эти были предприняты им вследствие разумно-сознаннаго плана: как надо действовать для возбуждения производительных сил в родном крае. Впрочем, положим, что граф Тызенгауз живо почувствовал, что кой-чего не достает Польше, что недостатки эти составляют общественное зло, могущее привести к гибельным последствиям; по. всей вероятности, как знатный и весьма богатый пан, - он много путешествовал по Европе, видел многое, замечал, сравнивал, и это раскрыло ему глаза, надоумило, внушило доброе желание идти на пользу отечеству, действовать для просвещения его, для развития производительных его средств. Но дело-то в том, как он действовал. Из перечисления школ, им заведенных, видно, что почти все они рассчитаны были на удовлетворение потребностей высших слоев общества, a не для удовлетворения существенных нужд простого народа. Тем более можно сказать это o фабриках тызенгаузовских, так как они вряд ли могли доставить хоть какую-нибудь пользу даже землевладельцам, живущим в своих имениях и дельно занятым. А, впрочем, главнейшим доказательствам бесплодности, совершенной незначительности затей и усилий подскарбия литовского служит именно то, что от всех его учреждений, o которых столько славы распущено, ни малейших следов в Гродне не осталось; разумеется, и народ, освобождению которого граф Тызенгауз, будто бы, сочувствовал «и даже положение его улучшал», никаких воспоминаний o нем не имеет, в чем я могу положительно заверить.

Гродно произвел на меня приятное впечатление, но описывать город я не стану. В нем нет решительно ничего замечательного. Даже здания старинной наружности не имеют ни красивого, ни внушительного, ни своеобразного вида (впрочем, древность их, кроме находящейся собственно уже вне города Каложинской церкви, этого прекрасного памятника чисто-русской старины, - не очень давняя, не далее XVI века); на всем старинном, конечно, все-таки выдающемся из массы недавних построек, (особенно каменных) лежит явный отпечаток того ничтожного состояния города Гродна, в каком находился он во времена польского государства. Но одна характерная черта Гродна, сильно отразившаяся в глазах моих, при первом с ним знакомстве, стоит того, чтобы указать на нее с особенной настойчивостью.

Город Гродно показался мне очень похожим на многие из великороссийских, не важных по промышленному и торговому значению, губернских городов. Напоминали их мне: и простой, довольно мизерный вид деревянных по большой части домов, даром-что они, по фасадам, по черепичным и гонтовым крышам, имели некоторую своеобразность; и длинные-длинные заборы, и обилие садов, и засоренные площади, a всего более, - отсутствие почти везде на улицах того движения, которое невольно предполагается во всяком городе с несколькими десятками тысяч жителей. Я наперед знал, что здесь, как и во всех городах Северо-Западного края, очень много евреев, что они составляют даже значительное большинство здешнего населения, и уже это одно должно было бы придавать Гродну резкую характерную особенность и тем отличать его от городов великороссийских; но оказывалось, что гродненские евреи далеко непохожи, - одной весьма заметной чертою,-на единоверцев своих, проживающих в Вильне, Ковне, Динабурге, даже в небольшом Вилькомире: в этих городах, с раннего утра до поздней ночи, повседневно, кроме шабашных суток, евреи двигаются, толкутся, быстро шныряют везде, a здесь что-то не видать было их суетливых побегушек, - они все больше выглядывали из лавок, из окон домов, и из-за ворот. (Последнее обстоятельство указало мне тоже, что Гродно - и не промышленный, и не торговый город, не смотря на свое счастливое положение на большой судоходной реке и между такими городами, каковы Вильна и Варшава, не смотря и на то, что значительное большинство его населения, то-есть евреи, по всем условиям своего быта, только и занимаются одною торговлею).

IV.

Кровавый мятеж 1830-31 годов, - нечета восстанию 1863 г., - страшно прошел по многим областям бывшего польского королевства, к России присоединенным, a между прочим по Виленской губернии и в тех её уездах, из которых, впоследствии, образована Ковенская губерния; но губернии Гродненской, не смотря на близость её к театру войны, он мало коснулся. Конечно, это зависело вовсе не от того, что в Гродне был тогда губернатором человек энергический, будущий [2] усмиритель восстания 1863 года в Северо-Западном крае; a потому именно, что польския тенденции еще далеко не привились в то время к крупным и состоятельным гродненским помещикам, и если держались где, то в одной лишь серой шляхте, которая после прежних «красных» дней во время сеймов и сеймиков, тянула теперь жалкое и тесное существование в своих «околицах», по уездам Брестскому, Бельскому, Кобринскому, Белостокскому, Сокольскому и Гродненскому. Вообще, тогдашние гродненские «поляки» (я говорю собственно o помещиках вышеупомянутых категорий) не очень-то заботились o восстановлении «старожитной» Польши и сидели довольно смирно в своих усадьбах. Может быть, на них действовали в то время успокоительно отчасти и горькие, смиряющего свойства, воспоминания o последнем гродненском сейме, закончившем существование Польского государства, и o пребывании, за тем, в Гродне бывшего короля Станислава-Августа. Может быть, тоже влияла тут и особенная причина, o которой, в последнюю мою поездку в Северо-Западный край, я слышал странное предание: рассказывали мне, что, летом 1831 года, образовалось какое-то движение крепостных против помещиков, во главе которого стал, будто бы, крестьянин, наименовавшийся князем Гедройцем и присваивавший себе звание генерала. Рассказчики не ясно и смутно передавали o действиях этого человека и с подробностями рассказывали только o том, как он добивался непременно повесить некоего помещика Коленкевича и как потревожил, однажды, внезапным своим появлением, «обывателей», собравшихся в фольварк Либерполь, крупного землевладельца Быховца, расположенный в глухой местности Волковысского уезда. Что сталось с мнимым Гедройцем, об этом говорили мне крайне сбивчиво: иные - что, он вдруг исчез не известно куда, a иные - что помещики, будто бы, изловили его и повесили... Очень сожалею, что кратковременность моей поездки не допустила меня проверить основания для этого предания и собрать o нем больше сведений. Но одно несомненно: гродненские помещики, в мятеж 1830-31 годов, почему-то, очень боялись крестьянского восстания - и это, конечно, должно было останавливать их движение в сторону мятежа.

Но как бы там ни было, a гродненские помещики в мятеж 1830-31 годов, были, вообще, смирны, по крайней мере, особенными подвигами не отличались. За то в восстание 1863 года они оказались ярыми патриотами. Из них вышли: последний начальник ржонда Варшавского Траугутт, «диктатор» Литвы Калиновский, a также и многие довудцы; из них же вышли: «политик», задумавший разыграть в Северо-Западном крае крупную роль маркиза Велепольскаго, граф Виктор Старжинский, и особенно-ревностный, как говорят, сборщик «офяры» и податей на мятеж, Северин Ромер, будто бы, собравший и отославший в Hotel-Lambert до семидесяти миллионов франков. Один из уездных городов Гродненской губернии (Пружаны) был «завоеван» на несколько дней повстанскою шайкою, - случай единственный в целом Северо-Западном крае. В Гродненской же губернии, одна из шляхетских околиц «прославилась» предательской вырезкой русских. В эту губернию вторгались из царства Польского повстанские многолюдные шайки и иногда дрались с нашими войсками ожесточенно, например, при местечке Семятичах. В ней устраивались, с великим усердием, мятежные демонстрации, a «политиками и дипломатами» из мировых посредников, из предводителей дворянства, ловко подстроены были злохитрые козни против толко-что освобожденных, смиренных крестьян-белоруссов. Наконец, в самом Гродне, этом чисто-русском городе, мятежное движение началось раньше чем где-либо в Северо-Западном крае.

И по правде сказать: это бестолковое движение развилось в безобразных своих проявлениях, каких уж ни как нельзя было бы ожидать в Гродне, - от того именно, что оно не встретило на первых порах, должного отпора с нашей русской стороны, имевшей, однако, у себя для этого все средства.

V.

В 1860 году, когда начались польские демонстрации в Гродне, и до июля 1861 года, гродненским губернатором был действительный статский советник Иван Абрамович Шпейер, поступивший на это место из директоров какой-то московской гимназии. Надо думать, что почтенный г. Шпейер имел большие достоинства, и как человек, вообще, и как педагог в частности, но, уж как губернатор, он оказался вовсе не по тогдашним трудным обстоятельствам. Правда, и еще кое-где, даже в более значительных, чем Гродно, пунктах, оказались у нас тогда администраторы, и не педагоги, мало соответствовавшими важности событий; но все же нельзя не подивиться, что для окраиной нашей губернии, как-раз примыкающей к царству Польскому, гнезду мятежа, где мятежное движение стало проявляться очень открыто еще с половины 1860 года [3], выбран был в губернаторы человек, всей прежней деятельностью своею нимало неподготовленный к весьма разнообразной административной деятельности, притом нисколько незнакомый со всеми условиями быта в крае, вверенном его управлению, наконец, человек, который, - как говорили поляки, даже по происхождению своему, не мог иметь значения в их обществе...

При г. Шпейере разыгрались в Гродне чрезвычайно буйные демонстрации. Тут как будто испытывались те проделки, которыя вскоре широко были пущены в ход и в царстве Польском и во всем Северо-Западном крае. Тут еще в 1860 г., в костелах, особенно же в кафедральном, называемом фарою, распевались патриотические гимны, произносились возмутительные проповеди и производился панами и паннами, одетыми в характерную жалобу, сбор офяры на дело восстания. Но этим опыты не ограничились. Не знаю, в том ли же 1860 г. или уже в 1861 году, но все еще при г. Шпейере, ксендз Маевский (теперь, говорят, находящийся в местечке Друскениках) устроил торжественную в Гродне встречу процессии из Ружанаго-Стока, местечка Сокольского уезда, где был когда-то костёл иезуитский. Затем, в 1861 году, но, кажется, уже в промежуток времени между выбытием из Гродно г. Шпейера и назначением нового губернатора, произошло в Друскениках празднество соединения Литвы с Польшею, - демонстрация устроенная помещиком царства Польского слепым графом Воловичем и каким-то господином Остроменцким, - демонстрация весьма парадная и эффектная: при многолюдном сборище панов, шляхты и простого народа, отправлено было сначала, траурное, за ним -торжественное богослужение; а после того, весь день и до поздней ночи, польские дамы, в белых платьях, украшенных цветочными гирляндами, гуляли под руку с хлопами, любезно уверяя их, что старожитная Польша воскресла, и что с воскресением её наступили для всех свобода, равенство, полное благосостояние. И были тут всяческие увеселения для народа, гремела беспрерывно музыка двух больших оркестров, в народные танцы весело вмешивались панны, паненки и паны, в промежутках между танцами каждому хлопу доставались подарки на беспроигрышных лотереях. Демонстрация устроена была ловко: как раз на границе Гродненской губернии с царством Польским, на берегу живописного Немана, который течет здесь в местности густо населенной людьми литовского племени, людьми очень бойкими по всегдашнему своему занятию питейной контрабандою. Все эти потехи варьировались в самом Гродне нередким появлением к губернаторскому дому сборищ разнога люда как водится, по примеру варшавскому, с женщинами и детьми впереди. Тут уж крепко шумели и буянили. Начав с патриотического гимна, тотчас переходили к ругательствам против губернатора и против всякой русской власти. И странно: хотя сборища ничуть не имели грозного вида уже потому, что они бывали всегда немноголюдны. г. Шпейер так и не справился с ними. Говорят, ояь даже ни разу не вышел к буянам...

Конечно, несчастный педагог-губернатор много писал и очень жаловался высшему начальству по поводу происшествий этих, крайне его беспокоивших и совсем сбивавших с толку, но тем и ограничивалось все с его стороны. Однако, была же возможность прекратить наглое и глупое буянство гродненского мятежнического сброда, и не прибегая к особенно-крутым распоряжениям, как это будет сейчас видно из действий преемника г. Шпейера.

Губернатор Шпейер не сумел поступить как требовали обстоятельства - и, разумеется, зло стало усиливаться с каждым днем: спокойствие общественной жизни нарушалось уже непрестанно и на многих пунктах губернии (так например, процессии в роде той, что была затеяна в Ружаном-Стоке [4], направлялись из уезда в уезд, из местечка в местечко), масса мятежников, в виду безнаказанности явных мятежнических проделок, росла и росла... Наконец, г. Шпейер был уволен от должности. Но и тогда гродненские мятежники не хотели оставить его в покое.

В день его выезда из Гродно (кажется, это было в июне 1861 года), толпа певунов революционных гимнов, устроителей вздорных демонстраций (в каковой толпе, как и всегда, в то время, всего более фигурировали чиновники гродненской казенной палаты) [5] собралась в большой корчме на Погулянке [6], мимо которой должен был проехать бывший губернатор по пути на Вильну; тут-то наглецы эти предполагали устроить ему позорную встречу. Но мальчишеская затея не удалась: кто-то предупредил г. Шпейера - и гродненский исправник Магнус вывез его из города, окольной дорогою, под фартуком своей брички (обстоятельство, как говорят, долго потешавшее поляков, a впрочем, и в самом деле, очень смешное). Тем временем, экипаж г. Шпейера, отправленный прямо на Погулянку, с одним его лакеем, был остановлен наглецами и они разразились было свистками и ругательствами, однако, скоро увидали, что намеченной ими на поругание жертвы нет налицо. A тут, когда шпейровский экипаж еще задерживался на месте, где его остановили, вдруг нагрянула рота солдат под предводительством самого дивизионного генерала Гольдгоера. Казалось бы, устроителям погулянской потехи предстояла крупная неприятность, - a опять-таки дело окончилось для них благополучно: никто не был арестован, все даже очень весело разошлись... (Говорят, что наглецы кинулись к генералу Гольдгоеру с шумными приветствиями, с криками: ура! - словом сделали ему полную овацию и даже качали его на руках)...

Так покончилось правление г. Шпейера, покончилось нехорошо для него и еще хуже для гродненской губернии. Мятежное здесь движение, уже в смысле окончательных приготовлений к вооруженному восстанию, продолжалось теперь вполне беспрепятственно до прибытия нового губернатора, что и имело для многих «обывателей» пагубные последствия. O том, как наблюдалось с нашей стороны это движение, мне рассказывали тоже не мало, но рассказы эти слишком отрывочны, бессвязны, a при том, в них есть такие черты русской уступчивости, даже распущенности, как перед всяким нахальством, так и перед всяким соблазном, что я не решаюсь упоминать про все это...

Впрочем, гродненские баловники должны были скоро присмиреть, по крайней мере, на время.

VI.

Во второй половине сентября 1861 года, назначен был гродненским губернатором генерал-майор, свиты его величества, Александр Максимович Дренякин и, ровно через месяц по назначении, приехал в Гродно. Тотчас же по приезде его, было объявлено полицией по городу, что, прежде приема чиновников всех ведомств, губернатор будет смотреть войска, расположенные в губернском городе [7].

A русских войск в Гродне было тогда всего только два батальона; однако, смотр их, за Виленской заставой, на пространстве между окраиной города и вышеупомянутой Погулянкой, произвел громадное впечатление на многочисленную толпу, сбежавшуюся на зрелище. Генерал Дренякин, говорят, во время учения батальонам, несколько раз приказывал «брать на руку к наступлению» - и прием этот был особенно замечен публикою. После смотра, но на месте же оного, г. Дренякин вызвал к себе офицеров и сказал им «что они должны хорошо видеть обстоятельства, в каких находится местность, где они расположены на постое, a потому - должны быть чрезвычайно осторожными на всяком шагу и всёгда готовыми на то к чему потребует долг службы». - Речь была немногословна, но сильна по ясному своему смыслу да притом и сказана была так внятно, что зрители отлично ее поняли.

Во все время губернаторства генерала Дренякина (к сожалению, очень недолгого, - до начала марта 1862 года), уже никаких публичных демонстраций нигде не было - да и не могло быть, потому, что этот губернатор, произведший, на первых же порах, столь сильное впечатление, старался и потом быть как можно больше на глазах у всех: часто разъезжал по губернии, и всегда без всяких особых предосторожностей, a в губернском городе, повседневно, ходил один одинехонек и иногда, по вечерам захаживал даже в цукерни, особенно же одну, в которую собирались люди немало причастные к мятежным замыслам.

Впрочем, эти замыслы, a также приготовления к открытому восстанию и тогда не прекратились в Гродненской губернии; но все то шло уже очень исподтишка, с явной робостью и проявлялось иногда лишь в мелочных попытках пристроить в Гродне дело мятежа хоть как-нибудь. Была, например, попытка со стороны торговцев, будто бы, из царства Польского завести в Гродне большие склады разных товаров «для противодействия местной еврейской эксплуатации». Но уже в виду того, что предполагаемые склады затеяны были слишком по многим предметам торговли, a также потому, что устройство таких складов отнюдь не могло вызываться потребностями такого не богатого города, каков Гродно, главное же, надо думать, при соображении смутных обстоятельств времени и того еще откуда идет предложение, генерал Дренякин сразу отклонил все домогательства этих мнимых, наверное, торговцев.

Скорое увольнение г. Дренякина из губернаторов не возбудило и малейших попыток на проводы его, подобные проводам г. Шпейера.

VII.

Ядро последнего польского мятежа в Северо-Западном крае находилось в Виленской и Ковенской губерниях. В Вильне существовал ржонд отдельный от варшавского. Влиятельнейшие члены виленского ржонда затевали повести дело мятежа в крае самостоятельно, совсем порознь от такового же дела в царстве Польском. В Виленской и Ковенской губерниях мятежное движение было распространено широко и находило немало поддержки среди крестьянского населения - и последнему содействовали две причины: во-первых, влияние ксендзов на крестьян-католиков, которых много в Виленской губернии и которые в Ковенской представляют сплошную массу; во-вторых же, то тяжкое в высшей степени положение множества безземельных, бездомных и бессемейных батраков (особенно ковенских), которое влекло этих несчастных людей на всякие соблазны подставляемые им мятежниками. Да! виленские и ковенские мятежники нашли-таки поддержку в одной весьма значительной части местного простого народа, это - факт положительный. Недаром, например, вся шайка известного ксендза Мацкевича была составлена из одних крестьян.

Но совсем не то было в Гродненской губернии.

Крестьяне этой губернии, за малыми исключениями, белорусы с довольно значительной примесыо малороссийского племени; притом же большинство их, по воссоединении в 1839 году униатов, принадлежит к православному исповеданию. Уже одно последнее обстоятельство могло определять окончательно несочувственное отношение гродненского простого народа к польским мятежническим затеям: совершенно недоступные влиянию ксендзов, православные крестьяне были недоступны и соблазнам со стороны помещиков, ибо православное духовенство, разъяснениями и внушениями своими, поддерживало в них и верность законному правительству и надежды только на него в деле улучшения их быта. Впрочем, и католики-крестьяне гродненские нисколько не были податливы, они слишком живо помнили чем была для них старая Польша, со взбалмошными панами, с жестокими экономами панскими, с жидами арендаторами панских имений, распоряжавшимися крестьянами на всех помещичьих правах [8]. Белоруссы и малоруссы были особенно угнетаемы во все времена поляками и потому в Гродненской губернии польский мятеж 1863 года не нашел ни малейшего сочувствия в крестьянском населении, даже и между батраками, которых, впрочем, там гораздо меньше, чем в Ковенской и Виленской губерниях.

Польские мятежники знали про это хорошо, в Гродненской губернии они почти и не пытались действовать на народ соблазнительными обещаниями всяческих благ от восстановления Полыпи, a действовали преимущественно террором. В таких действиях была у них даже целая система. Сначала гродненские вожаки восстания придумали застращать народ посредством русской власти. И это чуть было не удалось им, благо тогдашняя русская администрация не только в Гродненской губернии, но и во всем Северо-Западном крае оказывалась довольно податливою влиянию хитроумных происков.

VIII.

Надо сказать, что не без тонкого расчета польские помещики Северо-Западного края везде понаделали весьма много мировых посредников. Обыкновенно, на каждый уезд было неменьше семи посредников, - так было и в Гродненской губернии. И вот, вскоре же по введении в действие крестьянских Положений, почти из всех Гродненских уездов, особенно же из Белостокскаго, Бельскаго, Сокольскаго и Гродненскаго, посыпались представления, от самих посредников, от мировых сездов, от предводителей дворянства, o разных случаях ослушаний, неповиновения, дерзостных и возмутительных поступков крестьян, как в отношении помещиков, так и в отношении мировых учреждений.

Пожалуй и было некоторое основание для представлений собственно об ослушаниях и неповиновении крестьян; кое-где все это действительно проявлялось; но на то были существенно важные причины. Многие жалобы целых сельских обществ и отдельных личностей из крестьян, a также «обзор волостей, произведенный членами поверочных комиссий от Министерства Внутренних Дел, при производстве новых выборов волостных и сельских должностных лиц» [9], вполне поясняют в каком положении находилось тогда крестьянское дело по уездам Гродненской губернии.

Во-первых, оказывается, что крестьяне жаловались (и совершенно основательно): «на неверное показание по уставным грамотам как всей наделяемой им земли, так равно пастбищ и неудобных мест; на отобрание покосов и стеснение в выгонах; на перевод крестьян-хозяев в батраки и обращение их участков в фольварковыя земли; на невключение в надел земель бывших в крестьянском пользовании до утверждения Положений; наконец, на неправильное исчисление повинностей и стеснительные для крестьян предположения o разверстании угодий и o перенесении усадьб, a также и на неудобства уже совершенных переселений». Во-вторых же, оказалось, что при польских мировых посредниках и мировых съездах все вообще крестьянское дело в Гродненской губернии находилось в самых неблагоприятных условиях: права крестьян, дарованные Положениями 19 февраля 1861 года, оставались, почти везде, им неизвестны; волостные старшины, назначенные по большей части по настоянию помещиков и мировых посредников, в видах ограждения помещичьих интересов и стеснения самостоятельности крестьян, распоряжались общественными делами самоуправно, под руководством писарей; волостные и сельские сходы не имели надлежащего значения; сельские старосты были по преимуществу нарядчиками на господские работы и ограничивались надзором за исправностью таковых работ; крестьяне, по распоряжению своих должностных лиц, поддерживаемых помещиками, подвергались телесным наказаниям в совершенно произвольном размере; o волостном суде и понятия крестьяне не имели: дела спорные между ними решались старшинами или писарями, а судьи прикладывали только свои печати к решению, записываемому в книгу приговоров волостного схода; часто также крестьяне теряли время и несли напрасные издержки, обращаясь в своих спорах в общие присутственные места.

Кстати замечу здесь, что картина крайней неурядицы в тогдашнем общественном крестьянском управлении, a также и полной беззащитности тогда крестьян против всяческих незаконных и злонамеренных действий, на них направленных, могла бы быть изображена гораздо ярче, чем в вышеизложенном официальном документе.

В нем не упомянуто o главной черте тогдашнего крестьянского «самоуправления», именно o том, что в нем все велось, что называется, на польский лад: законоположение, давшее крепостным крестьянам права личные, имущественные, и общественные, не уважалось, например, до такой степени, что на выборные крестьянские должности назначались самими мировыми посредниками верные им лица даже не из крестьян, при чем особенное, преимущественное значение в волостном управлении имели волостные писаря из шляхтичей, «оффициалистов», при помещичьих дворовых управлениях. Отмечаю, на основании положительных данных, обстоятельство это, как чрезвычайно важное, ибо оно, устраняя всю силу общественного управления, долженствовавшего много послужить к охранению существенных интересов только-что выходящих из крепостной зависимости крестьян, способствовало польским помещикам и мировым посредникам, самым действительным образом, ко всяческому угнетению, - каковое угнетение, по мысли вожаков восстания, и было необходимо нужно для вовлечения смиренных белорусов в открытый мятеж против правительства.

В виду неверно и - прямо сказать - злоухищренно составленных помещиками уставных грамот, в виду, и вообще помещичьей наклонности не к облегчению крестьянского быта, a скорей к окончательному его стеснению, немудрено, что гродненские крестьяне, замечая к чему клонятся такие действия и не находя защиты против них у мировых посредников, не скрывали своего неудовольствия, хотя выражали его отнюдь не в волнениях, a только в жалобах губернскому начальству, да иногда в уклонении от принятия уставных грамот, вводимых посредниками. Вот это-то все и представлялось уездными по крестьянским делам учреждениями, как дерзостное неповиновение крестьян разным законным властям, даже как явный бунт.

Примеры тому разительны, их надо здесь привести, хоть вкратце, как они, (вкратце же, и, конечно, не для тех выводов как у меня) показаны в журналах гродненского губернского по крестьянским делам присутствия, (к сожалению подлинных донесений мировых посредников, которые должны быть особенно замечательны, у меня нет под рукою).

Мировой посредник 1-го участка Белостокскаго уезда, например, доносил, что в Заблудовской волости «нет никакой возможности поверить четырнадцать уставных грамот по случаю своеволия крестьян, и впредь до разрешения o том высшего начальства». Посредник 2-го участка того же уезда доносил o не введении одиннадцати грамот «по причине ослушания крестьян» при чем еще указывал на крестьян имения Хорощи «в подаче числа наличных душ». Посредник 3-го участка Бельскаго уезда уведомлял o неповерке и невведении в действие сорока пяти грамот «по причине ослушания и сопротивления крестьян». Посредник 1-го участка Сокольскаго уезда донес, что на волостном сходе Маковлянской волости крестьяне объявили, «что с первых дней 1863 года они вознамерились отказаться от исполнения издельной в пользу помещиков повинности» и он же уведомил, что шесть грамот остаются не поверенными по причине «ослушания крестьян являться к выслушанию оных». Посредники 3-го и 5-го участков Гродненского уезда тоже уведомили: первый, - что крестьяне имений: Радзивонович, помещицы Пусловской, и Лунпы, помещиков Чеховских, решительно отказались находиться при поверке уставной грамоты, почему и просил «решительного распоряжения к прекращению подобного ослушания, которое остановило действия по введению грамот; a второй, - что крестьяне имения Заблоць, помещиков Покубятов, по введении уже грамоты и по вручении копии с неё сельскому старосте, захватив эту грамоту обманным образом, отнесли ее к помещику, с объявлением, что принять оной не намерены», почему посредник, до восстановления порядка в имении Заблоць, приостановился со введением грамот по остальным имениям.

IX.

Думаю, и вышеприведенных примеров достаточно для показания как натравливалось высшее губернское начальство на принятие «решительных» мер «против ослушания, неповиновения, сопротивления, упорства, возмутительных поступков крестьян», как все это вообще представлялось причинами, совершенно препятствующими введению уставных грамот. Польские мировые посредники достигали таким образом двойного, желанного для них, результата: во-первых, крестьяне, несочувственно расположенные к замыслам восстания, запугивались русской властью, через то должны были враждебно настраиваться в отношении к ней и в конце кондов искать защиты у поляков; a во-вторых, крестьянская реформа, столь неугодная помещикам в её окончательной постановке правительством, если не приостанавливалась совсем, то, по крайней мере, и замедлялась, и запутывалась чрезвычайно.

Ко времени замены польских мировых посредников русскими (уже во второй половине 1863 года) оказалось очень много невведенных уставных грамот; но было не мало грамот и вовсе несоставленных, ибо от составления уклонялись под всевозможными предлогами. Впрочем, в Северо-Западном крае все это было так естественно. Еще бы польским помещикам не противодействовать из всех своих сил, существенно затрагивавшим интересы их, Положениям 19-го февраля 1861 года!.. Но помещики эти, a также чиновники из них и из шляхты набираемые, и вообще, издавна привыкли обходить всякий русский законы, улаживать все им неприятное в наилучшем для себя виде.

Желание для поляков результаты, на которые я выше указывал, на первых же порах были достигнуты в отношении гродненского губернского начальства. Оно вполне поддалось влиянию тревожных тенденциозных донесений o волнениях, будто бы, крестьян и o препятствиях через то к правильному и успешному ходу крестьянского дела. Плачевных распоряжений этого начальства, «для водворения порядка между крестьянами», - весьма достаточно. Но я ограничусь только несколькими из них, и, кроме одного, - даже не особенно важными.

Так, губернское по крестьянским делам присутствие представления мировых посредников 1-го и 2-го участков Белостокскаго уезда и посредника 3-го участка Бельскаго уезда, «о распространяющемся неповиновении крестьян в волостях Заблудовской и Рудской», представило на распоряжение начальника губернии, a тот (Галлер, или граф Бобринский, - хорошо не знаю) предписал местным исправникам «о водворении порядка в неспокойных волостях и o подвержении зачинщиков неповиновения наказанию». Разумеется, неоднократно и в других местах, губернское по крестьянским делам присутствие и губернатор распоряжались подобным же образом. С своей стороны, полицейские чиновники (в то время все из поляков) очень усердствовали. Из журналов присутствия (19-го и 22-го января 1863 года) видно, что исправники вводили в имения войска и расквартировывали их, «в виде экзекуции», по нескольку солдат на двор; что, при этом, «по постановлениям мировых посредников [10], крестьяне наказывались розгами, арестом при земском суде и денежными штрафами (последним подвергались именно добросовестные «за неудержание крестьян от упорства»). Кроме того, o «подстрекателях двух сельских обществ» к ослушанию от избрания уполномоченных для поверки уставных

грамот и от явки к выслушанию оных», губернатор поручил судебному следователю произвести следствие, a от губернского присутствия представлено было на разрешение министра внутренних дел.

A между тем, в действительности, волнения, неповиновения, ослушания гродненских крестьян вовсе не было, - были только случаи, и то немногие, уклонения от выбора уполномоченных к поверке грамот, a также от явки к выслушанию грамот. Но несомненно, что сами мировые посредники действиями своими внушали народу полное к себе недоверие, несомненно и то, что все вообще тогдашние по крестьянским делам учреждения в Гродненской губернии не умели ни рассеять или ослабить это недоверие, ни даже поступать при нем так, как заблаговременно было указано верховным правительством.

18-го января 1862 года, высочайше было утверждено положение главного комитета об устройстве сельского состояния, в котором указывалось, что уклонение крестьян от избрания уполномоченных для выслушания уставной грамоты не может стеснять действий мирового посредника по поверке её, a равно и не может служить препятствием к утверждению и введению её в действие, - вменялось только в обязанность производить поверку в присутствии схода и прочитывать утвержденную грамоту на полном сходе, - a этого достигнуть, конечно, было совершенно не трудно. В виду такого правительственного распоряжения, отнюдь не должно было бы происходить всей вышеизложенной мною неурядицы при введении в действие уставных грамот по Гродненской губернии, особенно же не должно бы быть приостановки; в этом деле со стороны мировых посредников. Но гродненское губернское по крестьянским делам присутствие, как будто, и не замечало этой неурядицы, оно приняло те представления o препятствиях по введению грамот, как нечто непререкаемое, а, отнюдь не подлежащее проверке, - и не указало мировым посредникам на Положение главного комитета 18-го января 1862 года, как будто и не ведало про него; мало того, оно представило, от лица начальника губернии, па разрешение министра внутренних дел какие-то свои «общие предположения к устранению затруднений, встречаемых посредниками при поверке уставных грамот по случаю отказа крестьян от избрания уполномоченных и от собрания на сход для выслушания грамот». Но министр, указав, прежде всего, на Положение главного комитета 18-го января 1862 года, и, «не установляя по представленным

предположениям общего правила», предписал «принять зависящие меры к устранению возникших недоразумений сообразно каждого отдельного случая, a если, и затем, встретится где-либо затруднение, то войти с представлением o том со всей подробностыо частного случая». Любопытно, при этом, следующее обстоятельство: министр заметил, в своем предписании, что уклонение крестьян от собрания на сход для проверки и выслушания уставной грамоты и посторонних добросовестных от подписа поверенного акта (па что так жаловались гродненские мировые посредники) встретилось до сего времени в одной Гродненской губернии»

Но то ли еще было и именно лишь в этой, столь злополучной тогда, губернии.

Вышеизложенное предписание министра внутренних дел последовало в самом начале января 1863 года, a к половине этого месяца составились уже вооруженные шайки в царстве Польском и началось настоящее восстание. Вскоре оно проникло в Гродненскую губернию. Несомненно, что, Здесь, из всего Северо-Западного края, вооруженный мятеж проявился раньше чем где-нибудь, - как раз вслед за началом движения повстанских шаек в царстве Польском [11]. На то было несколько особых причин. Во-первых, уезды: Бельский, Белостокский, Гродненский и отчасти Сокольский, на значительном протяжении, граничат с царством Польским, которое, в 1863 году, было главным гнездом мятежа; притом, уезды эти были удалены от центра русской власти, находившейся, в Вильне, гораздо более, чем некоторые уезды Ковенской губернии, тоже граничащие с привислянскими губерниями; в Гродненской губернии, и все в тех же уездах, шайки повстанцев могли находить для себя довольно значительный контингент и в шляхетских околицах, которых там очень много, и в народонаселении как уездных так и заштатных городов [12], наконец, по всей вероятности, кроме всех указанных причин, a также и соображений стратегических [13], предводители вооруженных шаек вторгались из царства Польского в Гродненскую губернию вследствие и ненависти к её простому народу происхождения чисто русского, a притом, в большинстве, вероисповедания православного, - и это тем более, вероятно, что народ этот, при всей пассивности своего характера, явно выразил полное свое несочувствие к мятежу.

[…]



[1] Шляхта разделятся у поляков на кармазинную и серую; к первой принадлежат паны, владельцы населенных имений, и чиновники немалого ранга, словом, - люди, имевшие некогда право носить кармазинный жупан; серою шляхтою называются жители шляхетских «околиц», владеющие мелкими клочками земли и сами их обрабатывающие. Вообще, пословица «шляхтич на огроде равен воеводе», была выражением только шляхетской пыхи.

[2] Впрочем, М. Н. Муравьев назначен был гродненским губернатором уже под конец мятежа 1830-31 годов.

[3] Открыто оно началось с демонстрации в Варшаве, бывшей в июне 1860 года, по поводу похорон вдовы польского генерала Савиньскаго, участвовавшего в мятеже 1830-31 гг. Но вот что у нас неизвестно и про что я слышал от Д. М. Л-а, офицера в Старо-Ингерманландском пехотном полку, квартировавшем, до мятежа и до введения в действие крестьянских Положений, - в Гродненской губернии: рота, в которой он состоял офицером, была расположена в Волковысском имении Рось, графа Потоцкого, (в 17 верстах от г. Волковыска), a сам он был на постое в деревне Шoвки, принадлежащей к этому имению. И вот, однажды, хозяйка дома, православная, но ходившая в костел на исповедь, (тогда это часто бывало, как бывало и то, что в одной и той же крестьянской семье иные из семейных были православного, a иные римско-католического исповедания), под большим секретом, посоветовалась с г. Л-м: принимать или не принимать у ксендза какую-то присягу, к которой он, ксендз, неволит и крестьян и крестьянок. Заметив из слов хозяйки, что дело идет o какой-то особой подозрительного свойства присяге, г. Л посоветовал этой женщине уклониться от ксендзовских настояний самым простым способом, - не ходить уже в костел. Случай этот указывает, что не только мятежнические замыслы, но и мятсжнические действия проявлялись в Гродненской губернии еще до начала варшавских демонстраций и что действия эти имели уже широкий размер, и они прямо были рассчитаны на возбуждение простого народа к восстанию. Притом не даром ксендз местечка Роси Андроцкий, при назначении в Волковыск сурового военного начальника, подполковника Казанли, внезапно исчез куда-то. A не удивительно ли, что наша-то губернская администрация ничего этого во-время не видела?

[4] Об одной из них в Белостокском уезде будет подробно рассказано в другом отрывке моих записок.

[5] Председателем этой палаты был тогда гродненский помещик Керсновский.

[6] У всех больших городов Северо-Западного края есть такие Погулянки. Это загородные места, в друх-трех верстах от города, непременно с большими корчмами, куда и собирается гулливый люд для попоек.

[7] Любопытен довольно мелкий, но все-таки интересный, следующий факт: вечером, в день приезда нового губернатора, навестил его, исправляющий тогда должность губернского предводителя дворянства, граф Виктор Старжинский. Он явился, что называется, запросто, в сереньком пиджачке, впрочем, с русским орденом в петлице, и, с первых же слов, со всей развязностью) прирожденного польского аристократа, повел было речь o политических обстоятельствах в царстве Польском и Северо-Западном крае. Но губернатор не дал ему разговориться на щекотливую тему и настойчиво направлял разговор на путевые свои впечатления. Затем, при общем представлении чиновников губернатору, граф Старжинский не счел нужным находиться. Конечно, и вечерний визит запросто, и неявка в день общего представления чиновников, были на перед рассчитанные демонстрации.

[8] В Гродненской губернии дольше чем где-нибудь во всех губерниях западных продержались, вопреки строжайших воспрещений от высшего правительства, жиды-арендаторы населенных панских имений, именно до тридцатых годов нынешнего столетия.

[9] Выборы эти были произведены, по смене польских посредников, во второй половине 1863 года.

[10] Постановления эти были решительно незаконны, ибо телесному наказанию Посредники могли подвергать только по делам судебно-полицейского разбирательства.

[11] Столкновения наших войск с вооруженными шайками начались в Гродненской губернии даже раньше чем в царстве Польском, - именно с 11-го января 1863 года; с этого числа и по 3-с февраля было пять битв с мятежниками, вторгнувшимися в Гродненскую губернию из царства, где военные действия начались уже во второй половине января 1863 года. Замечательно, что в Виленской и Ковенской губерниях первые схватки с повстанцами произошли гораздо позднее, чем в Гродненской: в Виленской губернии - 25 февраля (разбитие шайки у местечка Гудники), в Ковенской - 15 марта (разбитие Шайки у селенія Новобержи). Зато, раньше чем где-нибѵдь и усмирён был мятеж в Гродненской губернии: 23 июля была разбита последняя шайка (Врублсвского), да и вообще, после ожесточенного двухдневного, 24 и 25 января, боя при местечке Семятичах, уже нигде серьезных военных действий не было.

[12] В Гродненской губернии - девять уездных городов и шестнадцать заштатных.

[13] Стратегическая соображенія, конечно, были: вышеназванные пять уездов Гродненской губернии, a особенно Брестский, Бельскій и Белостокскій, - с их болотистыми реками (например, Нарев), a также с густыми лесами, представляли много выгод для малой войны, для партизанских действий; - так, по крайней мере, рассчитывали вожаки восстания; но они одно забыли, что - партизанская война может быть удачна лишь при том необходимом условии, если делу, за которое она ведется, сочувствует весь окрестный народ

 
Top
[Home] [Maps] [Ziemia lidzka] [Наша Cлова] [Лідскі летапісец]
Web-master: Leon
© Pawet 1999-2009
PaWetCMS® by NOX