Папярэдняя старонка: Воспоминания русских офицеров и чиновников о восстании 1863 г.

В мятежном крае 


Аўтар: Любарский И.В.,
Дадана: 26-08-2013,
Крыніца: Любарский И.В.В мятежном крае. (Из воспоминаний). // Исторический вестник. Март, 1895. С.813-816.



Любарский Иван Васильевич (1832-1901), студент медицинского факультета Харьковского университета, впоследствии врач, историк. 1860-1864. Служба полковым врачом в Лиде Виленской губернии. Местное православное духовенство. Перевод полка в Брест-Литовск. Начало восстания. Пленные повстанцы в Брестской крепости. Встречи с восставшими при переезде в Ивангород. Бой под Жиржиным 27 июля (8 авг.) 1863 г.

Фрагмент

Из учебника географии осталось у меня такое впечатление, что наши западные губернии по самые границы царства Польского - вполне русские … … Велико же было мое разочарование …, когда в 1860 г. я очутился в Северо - Западном крае … Население - и православное и католическое - говорит белорусским наречием русского языка, но обучается польской грамоте, и всяки мужик как только выдвинулся из серой крестьянской обстановки, норовит объясняться по польски и надевает конфедератку … Повсюду богато украшенные величественной архитектуры костелы, и редко-редко попадались деревянные, ветхие церкви с подпорками и заплатами, похожие более на сараи, чем на храмы господствующие религии. Православное духовенство находилось в полном загоне, оно было принижено своею бедностью … Знакомясь с местными священниками и старясь уяснить себе условия их быта, я замечал общую им всем характерную черту какой-то виновности в том, что они существуют в «чужом крае». … …

Попадались между священниками и такие …, которые просто поражали своим циничным отношением к церкви и религии. Это были доживавшие свой век последние могикане унии 1839 г. … Они влияли крайне развращенно на свою паству, приводя ее постепенно к полному религиозному безразличию. С одним таким типичным униатом … под священнической личиной я случайно встретился в Лидском уезде Виленской губернии. Понадобилось мне съездить в роту нашего полка, недавно размещенную в большой православной деревне Докудово с приходской церковью. Ротный командир и оба субалтерна в этой роте были поляки. Едва я расположился на квартире капитана, как к нам влетел субъект в подряснике, с жидкими остатками волос на голове, с подстриженными усами и бородой.

- Поп тутэйшай парафии, - отрекомендовался он … подавая мне руку.

Это был сухой маленький господин, подвижный и словоохотливый, сохранивший какую-то ребяческую наивность, не смотря на свой старческий возраст … руского языка не знал. За то что я не мог объясниться с этим удивительным священником на его языке, он на первых порах без церемонии уязвил меня «завзентым маскалем».

- Вот, пане, обревизуйте его роту покрепче, - сказал священник, указывая на капитана, - да проберите его хорошенько за то, что анпугал меня, когда пришел сюда с ротой. Вообразите, у нас по деревне пошел слух,, что идет в Докудово с ротой архиправославный командир. Приплелись сюда они как раз под воскресенье. Я на другой день чуть свет давай звонить сначала в один колокол, потом во все, думаю себе: не принесет его нелегкая в такую рань, а сам сижу в алтаре да высматриваю, потому что боязно было. Если б показался, я сейчас бы начал бы начал говорить: Господи помилуй. Прошло этак с пол часа, никого из москалей нет. Ну, значит, спит пугало, задравши ноги, и усердия моего не слышит, запер церковь и пошел кофе пить. А потом узнаю, что он такой же дъябел как и я.

- Чего же вы, отче, так боялись?

- Как чего? А если б он и в самом деле оказался бла-го-на-ме-рен-ный да послал куда следует цыдулку, что докудосвкий поп мшу не справляет, то опять пришлось бы в монастырь идти на покуту.

- Да почему же вы не служите? - спросил я, крайне удивлённый.

- Очень просто, пане коханый, по вашему не умею, а по нашему нельзя. Вот крестить, повенчать, похоронить - это я с полным удовольствием, иначе попу с дочерями есть было бы нечего. А в воскресенье церковь моя всегда открыта, придут, помолятся, попоют наши хлопцы, и довольно с них. Да вы не думайте, впрочем, что я такой уж отверженец, в царский день редко когда молебна не откатаю. Вот только с кадилом не могу управляться. Поп настоящий ловко так фуркает им вперед и назад, а у меня не выходит.

- Я удивляюсь, что вы затрудняетесь служить по православному, - заметил я. - Сколько мне известно, в силу брестского церковного договора, весь униатский обиход и вся обрядность должны быть те же, что и у православных.

- Это когда было! - возразил он. - В то время, когда я стал униатским священником, у нас … были органы, ржанцы, годзинки, здровась Мария, анёл Панский, колокольчики … А теперь что: Господи помилуй, да подай Господи. Раз-таки поплатился я за своё неуменье. Приезжает как-то православный бискуп такой важный, весь в черном, на голове колпак с шлейфом. А ну-ка, отслужи, говорит, а я посмотрю. Я ни жив, ни мертв, начал плести обедню и все посматриваю на страшного аргуса. Он как будто бы и ничего, пристроился в уголку алтаря, да все поклоны греет. Работа моя в поте лица, может быть, и сошла бы, если б не эта фатальная ектения. Тут уж я совсем запутался и стал бормотать имена, какие только пришли в голову. По окончании всего представления, бискуп пробрал меня до десятого пота и, поблагодарив, уехал, а потом пишет: докудовский ксендз ниц не уме, послать его в науку на два месяца в монастырь. А мне какая наука? Отлежался я там, … а затем таким же … пришел в Докудово, каким был.

- Почему бывам, батюшка,не поучиться служить, как подобает, - посоветовал я, - это совсем не трудное дело. Смотрите в требник, и все выйдет хорошо.

- Поздно мне учиться, да и не к чему. Вон поляки похваляются что отвоюют себе всю Литву. Тогда мы уж не в унию, а прямо в католичество пойдем.

817

Россия являла в себе признаки полной развинченности вследствие преступного равнодушия наших правящих классов к интересам отечества и религии. Никогда не забуду разговора моего с одним поляком, подполковником генерального штаба, в должности начальника штаба пехотной дивизии, расположенной в Царстве польском. Когда в начале «повстанья» известный Сераковский, капитан генерального штаба, бежал «до лясу» и во главе банды стал воевать против русских войск, то я выразил свое негодование, что человек, получивший высшее образование (сначала в университете, потом в военной академии) на русские деньги, ездивший на казенный счёт за границу и во всём облагодетельствованный правительством, так подло отплатил ему. На это начальник штаба злостно возразил: «такому … правительству иначе и платить нельзя». Подобные люди сплошь и рядом занимали тогда ответственные места (когда по ходу событий стало ясно, что польской дело проиграно бесповоротно, тогда упомянутый штаб-офицер, чтобы отвлечь от себя всякие подозрения и упрочить карьеру, принял православие. Впоследствии, уже в чине генерала, он был убит при штурме Плевны …).

Русские люди в гражданской администрации края встречались крайне редко, большей частью только в губернских городах, в уездных - русский человек представлял исключительной явление. Притом же здешний русский служивый люд был совсем особого сорта. Коренных уроженцев России заносила сюда какая ни будь случайность, большинство же русских чиновников были русскими только по официальной принадлежности своей к православной религии, но родились в крае от смешанных браков

818

и первые впечатления детства восприняли от матерей-полек. Такие наблюдения я вынес из очень многих городов Северо-Западного края, куда меня бросала судьба. Всего долее мне пришлось прожить с батальоном нашего полка в городе Лиде, Виленской губернии. Здесь в гражданской администрации, начиная с городничего, все были поляки. Правда, нашелся единственный русский, смотритель уездного училища, называемый по польской терминологии паном префектом, да и тот был горький пьяница. Это был коренной русак, но в нравственном отношении совершенно безличный. По-видимому, его упрятали в это захолустье за пьянственную слабость. К своему училищу он почти касательства не имел, и польские учителя преподавали так, как хотели, без всякого контроля; благо в то время еще не была установлена, как теперь, систематическая ревизия преподавания со стороны окружных начальников. В присутственных местах бумаги писались по-русски с исковерканной грамматикой, но в воздухе присутствий и канцелярий не носилось ни одного русского слова. В нашем полку из 60 офицеров ровно половину составляли поляки, другая половина состояла из русских, литовских татар и немцев. Польская речь до такой степени укоренилась в офицерском обиходе, что даже если случайно сходились два-три русских офицера, то по усвоенной привычке говорили между собой по-польски. Офицеры-поляки, произведенные из юнкеров, до того плохо владели русской речью, что в обращениях своих с нижними чинами немилосердно ломали язык. Помню, как один субалтерн, выходя со взводом на полковое учение, встретился с знакомым и, остановившись, заговорил с ним, а солдатам приказал: ступай, ступай, другий звод, я це догоню, - вышло ни по-русски, ни по-польски.

В то время польские помещики и чиновники не только не чуждались русских людей, но старались сблизиться с ними и приобрести наше расположение; поэтому приглашали русских в свои семейства и оказывали им самое предупредительное внимание. Я, например, совсем юный еще и холостой человек, был просто сконфужен тем, что ко мне первый приехал с визитом предводитель дворянства (маршалак) - лицо, пользовавшееся большим весом в местном обществе. Оказалось, что для сближения с офицерами польское дворянство подготовляло роскошный бал, и с этой целью заводились знакомства даже с теми из военных, кто по недостатку средств держался в стороне от уездного общества. Я воздержался от знакомств потому что, не знал по-польски, а поляки в то время по принципу иначе не объяснялись; поэтому заговорить в их обществе на русском или каком ни будь иностранном языке значило бы внести неприятный диссонанс в общую гармонию. На дворянский бал были приглашены

819

все без исключения офицеры, даже так называемые бурбоны (из нижних чинов мужицкого звания), которых тогда еще было в полках не мало, хотя эти кавалеры совсем не отличались знанием светских тонкостей. Бал вышел на славу, грациозные польки постоянно выбирали в мазурке военных, отдавая им явное предпочтение пред своими штатскими кавалерами, а за общим ужином, в разливанным море шампанского, любезные хозяева то и дело возглашали тенденциозные тосты «за братерство, едность, вспульную працу (общую работу), на поприще славянского прогресса, за шляхетных русских офицеров и т.п., причем происходили чоканья и обнимания. Впоследствии стало, конечно, ясно, к чему клонились эти заигрывания, а в то время никто из нас еще не догадывался о политических замыслах наших милых собутыльников, мы принимали все эти любезности за чистую монет, как проявления утончённой польской образованности, и приятно коротали свое время. Особенно льстило военной молодежи обворожительное отношение к ней красивых паненок, и хотя серьезное ухаживание с матримониальными целями некоторых ухарей за богатыми невестами потерпело фиаско под разными благовидными предлогами, тем не менее, офицерство плавало в удовольствиях рассеянной жизни и было в восторге от несравненного польского общества. Со своей стороны офицеры ответили, в виде реванша, затейливым пикником, на который съехались помещичьи семейства чуть ли не со всего уезда. В живописном лесу недалеко от города была устроена платформа под навесом для танцев и расставлены палатки для буфетов и уборных. Доставлен большой транспорт сластей, закусок и вин, гульбище освещалось разноцветными фонарями, поминутно взлетали ракеты, трещали и искрились фейерверки, полковая музыка оглашала воздух на далёкое пространство. Все это привлекало из окрестных деревень массу крестьян, которые воочию убеждались, как дружно живут москали с поляками, что и входило в планы местных помещиков для их отдалённых целей. Да и нельзя было зрителям не прийти к такому заключению, особенно под конец бала, когда разгорячённые танцами и обильным возлиянием помещики, чиновники и офицеры на виду у всех беспрепятственно чокались бокалами, обнимались и целовались, выкрикивая обычное при этом kochajmy sie (будем любить друг друга) и клялись взаимно в вечной и неизменной дружбе, не взирая ни на какие обстоятельства, ни на какие случайности. Наши-то русаки изливали свои чувства со всей искренностью открытой души и без всякой задней мысли, а друзья поляки были себе на уме…

Вне семейных домов, общественная жизнь, по установившемуся обычаю польских городов, сосредоточивалась в цукерне

820

(кондитерской), которая служила притягательным центром для всей Лидской интеллигенции. Здесь можно было не только напиться чаю или кофе, но подкрепиться водкой с закусками, а в соседнем помещении, непосредственно сообщавшемся с цукерней внутреннею дверью, отпускались «хозяйственные обеды». Клуба в этом городке не было, но кондитерская полнее его заменяла, тем более, что здесь к услугам гостей были два биллиарда, несколько шахматных досок и даже в боковой комнате карты. Охотники до чтения находили здесь несколько польских газет и одну французскую; русской ни одной, хотя офицеры были постоянными гостями кондитерской. Граждане как холостые, так и семейные считали обязанностью ежедневно побывать здесь; чиновники забегали в это место, идучи на службу, выпить чаю и пробежать телеграммы, а со службы - опрокинуть рюмку водки. Если нужно было повидаться с кем, то идти на квартиру не стоило; гораздо вернее было встретить искомого человека в кондитерской, особенно в вечерние часы. Здесь сосредоточивались все новости и происходили бесконечные и горячие толки по поводу событий, совершавшихся в то время в Италии. Все напряжённо следили за каждым шагом Гарибальди, подвизавшегося с своею бесстрашною тысячею то там, то здесь, на Апенинском полуострове, для освобождения Италии от мелких владетелей. Наполеон III, провозгласивший принцип объединения народностей, рисовался в понятиях поляков чуть не полубогом. Эта наполеоновская идея щекотала их чувство; с нею они соединяли и свои надежды. В неудержимых мечтах патриотов, польский народ, при помощи Наполеона, отделялся от России, Пруссии и Австрии и сплачивался в независимое и сильное государство. Но что бы до поры до времени не нарушать добрых отношений с офицерами русской службы, поляки еще не решались проговориться, что они замышляют поднять против нас оружие, напротив, они пред офицерами высказывали только туманное предположение, что Россия во имя великого принципа национальностей, для осуществления мечтательного Польского государства, добровольно откажется от провинций, населённых польской народностью, а таковым считались все губернии, где между преобладающим русским крестьянством одиноко разместилась польская шляхта в качестве землевладельцев и арендаторов.

Тем временем наши задушевные друзья и благожелатели исподволь старались вносить разврат в умы офицеров, представляя положение дела в таком виде, что народы польский и русский естественные братья, но что правительство над обоими - немецкое или, по крайней мере, оно следует внушениям немцев, задача которых - давить славян, одинаково как поляков так и русских, не давать им гражданской свободы и не допускать

821

никакого у них умственного развития. Следовательно, дескать, между нами и вами существует самая тесная общность интересов, и мы соединенными силами должны стремиться к своему самосохранению, наперекор вредному правительственному режиму. Особенно горячим пропагандистом подобных идей между офицерством выступал а цукерне Колышко, тот самый, который впоследствии (в 1863 году) командовал бандой сначала самостоятельно, а потом в соединении с Сераковским и вместе с ним был взят в плен по разбитии и рассеяния инсургентов. Колышко был молодой человек лет 25-ти, небольшого роста, плотный, с круглым и румяным лицом. Какая была его профессия в Лиде, я не интересовался; кажется, он просто там бил баклуши в качестве обеспеченного помещичьего сынка. Это был горячий польский патриот, цитировавший целые монологи из Мицкевича и заканчивающий каждый сборный вечер в семейных домах тем, что присаживался к роялю и с пафосом распевал: «еще Польска не сгинела». Он постоянно доставал откуда-то Герценовские памфлеты и совал их офицерам в руки, восторженно отзываясь о якобы необычайно светлых и здравых суждениях революционных листков относительно политического России и Польши. Известно, что эти лондонские изделия просто-напросто проповедовали упразднение Русского государства путём расчленения его на мелкие области под фирмой федерации, при чем Герцен призывал к этой разрушительной работе всех русских до мужика включительно с топором в руках. Свежо предание а верится с трудом! Эти преступные бредни, сулившие смерть России, как политической единице, сочувственно воспринимались молодежью нашего полка, как благовест прогресса и благополучия. Удивительное то было время общего умопомрачения, глубокого растления духа, отсутствия совести и сознания долга, даже простого национального инстинкта, долженствовавшего будить чувство самосохранения! Никакого нравственного устоя у большинства молодого поколения шестидесятых годов не было. С безумным самообольщением и туманными надеждами на неопределенное будущее оно стремилось по наклонной плоскости, не отдавая себе в этом осмысленного отчёта и не подозревая что, в конце концов само оно погибнет. Правда, между молодыми однополчанами моими было несколько лиц, подозрительно и недоверчиво относившихся к бесшабашной пропаганде, но они составляли меньшинство и не решались выступать с оппозицией против господствующего нахальства, быть может, опасаясь навлечь на себя репутацию отсталости от прогрессивного течения, что считалось в то время самым позорным клеймом. Старшие наши офицеры в более крупных чинах не стеснялись высказывать свое негодование против разрушительных идей, исходивших как из

822

русского, так и польского лагеря, но этим все дело и кончилось; никаких мер противодействия политическому развращению не принималось ни снизу, ни сверху.

Поэтому разглагольствованиям Колышки не было ни границ ни меры. Он пользовался всякой встречей с офицерами, что очень часто и происходило в цукерне, собирал их вкруг себя под видом сообщения какой либо новости и проповедовал вражду к правительству. Подкладка этой проповеди была крайне ехидная. Как я сказал выше, польская тактика, которой старался придерживаться даже заядлый Колышко, состояла в том, что бы до времени не задевать русского национального чувства и оставаться с нами, по наружности, в дружелюбных отношениях. Поэтому Колышко постоянно твердил: «прошу вас, господа, не смешивать политических понятий. Русский народ одно, а русское правительство - другое. Это последнее - наш общий непримиримый враг. Долг каждого патриота своей страны подкопаться под него и ослабить его, что б низвергнуть тиранию, иначе Россия никогда не освободиться от внутренних оков рабства. И в этом отношении русские могут смело рассчитывать на братскую и энергическую помощь поляков».

Последствия показали, как горько ошиблись агитаторы в своих расчетах на офицеров русской армии. Со стороны казалось, что умы расшатаны в конец, и что русская государственная организация при первом толчке готова развалиться. Но стоило лишь полякам раскрыть свои карты и явно поднять знамя бунта против нашей государственной целости, как в массе совершился психический переворот, и наступило отрезвление. Русские офицеры последовали велению долга, а офицеры-поляки, за малыми исключениями, остались верными присяге частью по внутреннему побуждению, частью в силу воинской дисциплины, которою были скованы, так что и эти последние волей-неволей шли сражаться против повстанческих банд. Может быть, многих из них удерживало от рокового шага и то убеждение, что если бы кто при столкновении с мятежниками обнаружил измену, то с таким живо расправились бы на месте сами солдаты. Отчасти ненадежный элемент в офицерском составе был ослаблен тем, что когда в ходу событий можно было предвидеть восстание в Польше и необходимость подавить его вооруженной силой, то гуманное правительство наше, щадя естественное чувство офицеров-поляков, которым предстояло идти с оружием, быть может брат против брата, сын против отца, предложило кому угодно из них перейти в войска, расположенные внутри империи, и этою высоко милостивою мерой, воспользовались многие поляки. В силу всех этих причин, когда вспыхнуло восстание, то «до лясу» ушло самое незначительное число офицеров, да и то

823

только в начале политической сумятицы, когда головы были еще разгорячены, и надежда пигмеев на одоление колосса заманчиво рисовалась в туманном будущем. Изменники-офицеры, почти все были поляки, говорю почти, потому что, сколько мне известно, в повстанских бандах очутились и два русских офицера, один - молодой прапорщик пехотного полка, изменивший своему долгу в пылу безумной любви к польке, которая потребовала от него этой жертвы, а другой - казачий сотник, вечно пьяный, был увлечен в мятеж просто-на-просто под влиянием винных паров, отуманивших его сознание до такой степени, что он не отдавал отчета в том, что делает. Оба несчастные заплатили жизнью за свое преступное легкомыслие.

В Лиде, насчитывавшей в то время две с небольшим тысячи жителей, было три громадных каменных костела прекрасной архитектуры, высоко и гордо поднимавшей к небу свои затейливые шпицы. Один из них стоял пустой, за ненадобностью, так как прихожан на все костёлы не хватало. Не много бы понадобилось переделок, что бы обратить пустующий костел в православный храм; но тогда, при господстве польщизны и католичества, некому было подумать об этом. Высшая власть в Вильне бессознательно шла на буксир польской «справы», а по отношению к русским интересом в крае спокойно дремала. Как известно, генерал-губернатор того времени Владимир Иванович Назимов был человек благороднейших принципов, в высшей степени гуманный, кроткий и обходительный. Как администратор, он вполне удовлетворял своей эпохе, но для того что бы предпринять капитальную перестройку политического здания, не было у него ни почина, ни энергии, ни зиждительной идеи, а сигнала из Петербурга быть не могло, ибо там более интересовались общечеловеческими вопросами, чем делами своего отечества, и были крайне ревнивы к своей безупречной репутации в глазах просвещенной Европы. Да что Европы? Боялись даже, как бы не попасть на худой счет у Герцена, а этот русский эмигрант, казался в глазах некоторых властных наших столбов шестою великою державой, могучим почерком своего пера провозгласившим в Колоколе весь наш Западный край польским и католическим, а приснопамятного митрополита виленского Иосифа Семашко, вынесшего на своих плечах воссоединение униатов с православной церковью в 1839 г., заклеймил кровопийцей разбойником. Вот к каким сигналам прислушивались! По правде Назимова нельзя было и винить за его равнодушие к организационным задачам в крае для восстановления попранной русской народности: он плыл в волне общего течения. Что касается вопроса о религии, то заниматься им было в то диковинное время начала шестидесятых годов признаком

824

отсталости и обскурантизма. И то сказать, тогда еще не понимали всей громадной важности, какую представляет вероисповедные отличия в крае; не понимали того, что, в силу сложившихся особым путем исторических событий, религия там определяет национальность. Население говорит одним и тем же русским наречием, отличается одинаковым общим наружным типом и характером, одинаково одевается и ведет одинаковый в общих чертах образ жизни. Но кто православный, тот считает себя русским, а кто католик, причисляет себя к полякам. И не только простой народ усвоил себе такие понятия, еще крепче держалась их польская шляхта, потому что это нужно было для польский целей. Только начиная с Михаила Николаевича Муравьева просветлели взгляды на жизненный вопрос Западного края, и с той поры в числе средств для располячивания Западно-Русского края религиозная сторона, как известно, заняла не последнее место.

Православная церковь в Лиде была устроена в невзрачном деревянном доме с низким потолком и с бедной вообще обстановкой. Церковь едва ли могла вместить в себя 50 богомольцев; поэтому солдаты приходили в храм Божий по очереди командами, как им Бог положил на душу. Служил священник без диакона, а пели на клиросе солдаты, как им Бог положил на душу. Это был центр, куда собирались такие люди, у которых еще не была вытравлена русская душа. Отсутствие паникадила в храме, жестяные погнутые свещники, черные иконы на иконостасной стене, истрепанные ризы на священнике - все это так не согласовывалось с привычными впечатлениями православного человека, что глубокая тоска невольно охватывала душу. И когда среди этой щемящей обстановки раздавались священные звуки, дорогие с самого детства, то еще больнее сознавалось отчуждение от родного мира, еще тоскливее чувствовалось одиночество в непривычной среде с её иными стремлениями и интересами. Особенно заметно было такое настроение в серой солдатской массе. Простые люди, умиленно осеняя себя широким крестом, беспрестанно полагали земные поклоны, с трудом очищая в тесноте место, и не жалели кровных грошей, чтобы затеплить перед святыми иконами свою усердную жертву.

Зашел я один раз в костел и попал в такую тесную толпу, что нельзя было пошевелиться. Был заурядный воскресный день, когда костел обычно наполняется только на половину, а тут собрался буквально весь город, словно на отпуст (храмовый праздник). Не умея объяснить себе это явление, я чувствовал только, что непрерывно приливающие все новые и новые богомольцы образовали наконец сплошную массу и давили со всех сторон. Тем не менее, я терпеливо переносил тиски и

825

духоту, следя с любопытством за ходом мессы, что бы сравнить с православной обедней. Под конец на высокой кафедре у боковой стены появился неизвестный проповедник в капуцинской сутане и сразу приковал к себе общее внимание. Капуцинского монастыря ни в городе, ни в соседстве не было; следовательно, новое лицо появилось откуда то извне. Это был человек лет под тридцать, с пробритой макушкой, высокий и сухощавый, одетый в толстое темно-серое сукно и подпоясанный веревкой; на левом запястье - крупные чётки, в виде цепи, с большим крестом. Продолговатое лицо, резкая складка между бровями, нос горбинкой, тонкие сомкнутые губы и глубокие, светящиеся глаза, обведенные синеватыми кругами, - все эти черты выражали в капуцине ум, энергию, решимость. Он склонился над кафедрой как бы в безмолвной молитве, потом выпрямился во весь рост, обвёл фосфорическим взглядом присутствующих, поднял кверху правую руку и заговорил. Речь его, сначала тихая и спокойная, постепенное принимала страстный оттенок, по временам уподоблялась бурной волне и бросала на слушателей громы заклинаний. Ксёндз говорил о Польше и в эту минуту своим магнетическим влиянием до такой степени владел толпой, что она, казалось, готова была ринуться всюду, куда он ей укажет. Довольно сказать, что я, посторонний и случайный слушатель, невольно чувствовал нервную дрожь во всем теле, а из массы слушателей беспрестанно вырывались громкие вздохи, и сотни кулаков искренно стучали в умилённую грудь. Вкратце эту политическую проповедь можно приблизительно формулировать так: Господь посылает испытания даже избранным своим народам. Мы, поляки, всегда исповедовали истинную католическую веру, единственно угодную Иисусу Христу, - ту веру, вне которой нет спасения человеческим душам, и тем не менее Промыслу Божью угодно было испытать верность своего излюбленного люда, поработить его варварской и еретической власти, которая отняла у поляков гражданские права и свободу совести, то есть все, что составляет самое дорогое и священное достояние человека на земле. Мы бесконечно долго и терпеливо переносили свои страдания, и Спаситель мира теперь убедился в непоколебимой верности своего народа Его святым заветам. Слушайте, благочестивые католики и верные дети Польши! Именем Всемогущего Бога возвещаю вам, как откровение свыше, что настал конец нашим истязаниям. Приближается минута, когда Господь разобьет ваши оковы и дарует нам утраченное земное счастье. Избавитель идет к нам, и блажен тот муж, которого он обрящет бдящим. Будьте же готовы принести всякие жертвы на алтарь отечества; жертвуйте всем, кто чем владеет, несите доверенным людям деньги, вещи, все достояние,

826

а когда придет время - самую жизнь. Во имя святой нашей церкви и дорогого отечества отцы должны на время отказаться от своих семейств, мужья от жён, матери от детей, невесты от женихов, подчиненные от своих начальств и дружно выступить на дело освобождения ойчизны, завещанное нам предками. Но горе тому, кто по равнодушию или из страха останется в стороне от всеобщего движения. На отступников ринется с неба гром и поразит на смерть без покаяния, священный огонь превратит в пепел все их имущество, а на том свете ждет изменников вечная адская мука. Молитесь, да просветят Иисус Христос и Матерь Божья ваши сердца и подвинут вас на богоугодные подвиги… На колени!

Все моментально шарахнулись на пол, огласив воздух стонами и плачем. Городничий и все уездные власти без колебаний исполнили команду. Остались на ногах только я и один полицейский служитель, стоящий несколько впереди меня. Капуцин сверкнул глазами и властно проговорил: «я вижу, что здесь, в этом священном храме, присутствуют иноверцы; но это все равно, заклинаю и их соединиться в общей молитве, иначе они тотчас понесут кару Божью». Положение вышло критическое. Наэлектролизованная толпа, по одному знаку, могла растерзать нас на куски. Полицейский стал примащиваться на колена, расчищая в тесноте свое месте, а я воспользовался этой заминкой и незаметно продвинулся за широкую колонну, подле которой стоял. Ксёндз успокоился и опять продолжал свою кощунственную и возмутительную речь, продержав на коленях покорную паству с четверть часа. В виде заключения проповедник объявил, что сейчас же, не выходя с костела, он испытает сердца католиков и исчез с кафедры, а через несколько минут, когда орган загудел заключительную мелодию, капуцин вышел из алтаря с выражением печали и утомления на лице и, скромно потупив глаза, стал пробираться между толпой с огромным подносом на руках. Его сопровождал уездный судья с запасным подносом, опущенным вниз. Со всех сторон протянулись руки, пожертвования, и пожертвования обильным дождем посыпались на поднос проповедника: медяки, серебро, ассигнации, даже очень крупные, кошельки и портмоне со всем содержимым, браслеты, серьги, часы, сразу образовали такую кучу, что класть больше было некуда. Наполненный поднос сменялся запасным из рук судьи, который относил все собранное в алтарь и вновь спешил к капуцину с пустым подносом. Чем все это кончилось, я не видел, потому что поспешил убраться подобру-поздорову, но слышно было, что, по окончании всего богослужения, в первый раз в Лиде были пропеты в костеле какие то новые песни будто бы религиозные, но в сущности революционного содержания.

827

С тех пор я закаялся заглядывать в костел и целый день чувствовал такое нервное расстройство, что никак не мог успокоиться. А когда вечером рассказал все, случайно виденное и слышанное, одному нашему строму майору, который более других в полку возмущался антирусскими проявлениями, то опытный служака заметил: «подождите, еще не то увидим при этаком преступном попустительстве властей. Городничий должен бы арестовать негодяя, а он, поди, пирует теперь с ксендзами, да помогает им офяры (пожертвования) считать. А что поделаешь? Войскам приказано не вмешиваться в такие дела».

Оказалось, что многочисленное сборище в костеле было не случайное, но явилось туда по повестке от местных ксендзов; в другом костеле нарочно не было службы в то воскресенье. С тех пор капуцин больше не показывался в нашем городке. Впоследствии я узнал, что это был один из самых фанатических эмиссаром нарождавшегося польского «жонда». Он беспрепятственно переезжал из города в город, из местечка в местечко, везде говорил свои зажигательные проповеди и собирал обильные офяры. Когда же вспыхнуло восстание, то этот «служитель алтаря» очутился в шайке Лелевеля [1], воодушевлял повстанцев с крестом в руках и, наконец, в одной стычке был убит [2].

II

Польские мечты. - Рассказ капитана З-скаго. - Траур. - Повстанская фура. - Сцена в Гродненском трактире. - Неприятный казус с офицером. - Брест-Литовсск. - Польская справа. - Пенник гимнов в костеле. - Подпольные листки и брошюры. - Усиление агитации. - Демонстративная панихида. - Пан Пененжек. - Программа восстановления Польши.

По мере того, как поляки больше и больше забирали силу, русское значение в крае постепенно умалялось. Выходило так, как будто бы господами положения были они, а временными гостями, пришельцами или, пожалуй даже паразитами на чужом теле являлись мы. Вместе с тем в польских умах все крепче укоренялись надежды на отделение от России. Стали проявляться и некоторые признаки такого самообольщения. Так, уездный предводитель дворянства однажды обратился к нашему полковому доктору, приобретшему репутацию искусного хирурга, с таким предложением:

- Скажите, коханый консильяжу (любезный доктор), надеюсь, вы останетесь у нас, когда Литва отойдет от России?

- Как это отойдет от России? - спросил озадаченный доктор, - я что-то не ясно себе представляю.

828

- Очень просто; отделились же от Австрии Ломбардия и Венеция и вошли в состав Итальянского государства. Почему же поляки не могут образовать независимого государства в пределах своей народности? Теперь к тому идет вся европейская политика.

- Но Россия - не Австрия, - заметил доктор, задетый за живое, - и побороть ее будет потруднее, чем разношерстную империю Габсбургов?

- Конечно, - спохватился маршалок, - я и говорю это.

Но могут быть разные политические компромиссы для объединения народностей. По-видимому, время такое настало. Да не об этом собственно речь. Я только хотел высказать, что вы, любезный доктор, пользуетесь таким заслуженным доверием в нашем обществе, что желательно, что б вы остались у нас, какие бы ни произошли политические перемены.

- Много благодарен за внимание, но, признаюсь, я бы не остался.

- Почему же? - удивился фантазирующий собеседник, - для просвещенного человека жить в стране с либеральными учреждениями, какою будет независимая Польша, и работать в культурном обществе должно быть заманчиво.

- Да попросту хотя бы потому, что я, как православный, был бы не совсем свой между вами, и польского языка хорошо не знаю, а быть связанным в выражениях своих мыслей неприятно.

- Э, полноте; стоит вам жениться на какой либо нашей красавице, и вероисповедное различие сгладиться, а языком овладеете. Я знал офицера, который прибыл в Вильну из глубины России и не понимал ни одного польского слова, а через несколько лет писал в альбомы такие прекрасные польские стихи, что, право, под ними сам Викентий Поль подписался бы.

Этот разговор, записанный дословно, достаточно характеризует уверенность поляков в успехе своих замыслов еще задолго до восстания и дипломатического заступничества за них некоторых европейских кабинетов. А что щляхта замышляла в своих планах вооруженный мятеж, в этом я имел случай убедиться по следующему обстоятельству. В нескольких верстах от города проживал в своем именьице отставной капитан З - ский, здешний уроженец и поляк, которому я оказал некоторые услуги и через это сблизился с ним. Во время службы в одной из внутренних губерний он женился по любви на русской девушке, а по выходе в отставку засел хозяйничать в маленьком своем фольварке. Он не препятствовал жене воспитывать детей в духе православной веры, в политику не вмешивался и потому не имел друзей среди своих «родаков».

829

Те не менее, на него, как на бывшего военного, имели виды. «И вот, - рассказывает он мне по секрету, - приезжает раз в фольварк неизвестный молокосос и, заявив, что имеет ко мне важное дело, удалился со мной в особую комнату. Тут он развел такую материю, что под стать хотя бы самому Пальмерстону. Восстание, дескать, совершенно подготовлено, во всех польских землях по Днепр, и успех его обеспечен. Собрано 100 миллионов злотых (пятиалтынных), чего на первый раз более, чем достаточно, затем будут захвачены огромные суммы в разных казначействах; оружие постоянно подвозиться из-за границы, и уже образованы большие и надёжные склады. Во все России тоже ожидается вооружённое восстание, которое развяжет руки полякам. Революционная сеть там, как и у нас, прочно организована надежными людьми и простирается даже за Волгу. Во всех польских воеводствах сразу станет под ружье 100 тысяч отборной молодёжи, да, кроме того, в пределы царства Польского вторгнуться две большие польские армии - одна из Галиции под предводительством генерала Лангевича, другая из Познани с фельдмаршалом Мерославским; ожидается и Гарибальди с отрядом итальянцев. А как только мы поднимем оружие, Наполеон (Наполеон III - Л.Л.) тотчас объявит войну России; это так же верно, как Бог на небе. Англия уже снаряжает свой флот и отвлечет к приморским городам массу русских войск. Вот наши шанцы, - воскликнул зеленый вершитель судьбы России, - и только в одном мы несколько затрудняемся, это - найти необходимое число опытных в военном деле командиров. В виду этого, жонд народовый командировал меня заявить вам, что, питая особенное доверие к вашим военным талантам и вашему патриотизму, он готовит вам номинацию (производство) в полковники [3] и облекает высокою честью командовать полком виленского воеводства, о чём, когда настанет час, последует особое распоряжение. Признаюсь, - продолжал капитан, - я совсем растерялся от этой неожиданности, но сказал эмиссару жонда напрямик, что такие фантазии, какие я сейчас выслушал, извинительны в молодой и горячей голове, но по отношению к людям, опытным в военном деле и смотрящим трезво на вещи, просто нелепы. В действительности, - говорю я ему, - вы можете набрать небольшие партии людей хотя решительных, но совсем необученных, из коих многие даже стрелять не сумеют. А знаете ли вы, что значит нестройная толпа против организованного войска? Я, как военный, знаю это, и поэтому именно мне и совесть и патриотизм не позволяют вести своих братьев на верный убой. Эмиссар великодушно предоставил мне время одуматься и, для вразумления пригрозил смертным приговором военного суда,

830

поспешно убрался на паре лошадей в нетычанке (нетычанка - «польская» одноколка с плетеным кузовом - Л.Л.) из соседнего барского имения. По-настоящему, - добавил капитан, - следовало бы задержать молодца, да я подумал, что таких агитаторов теперь найдутся, может быть, сотни, и я только бы ухудшил свое положение, а законные власти разве защитят меня, когда они и для своей защиты ничего не предпринимают».

Почтенный З - ский закончил свой рассказ тем, что он не все пересказал жене из аудиенции своей с гостем, что б преждевременно не пугать семью, но что сам с тех пор находится в тревоге и хотя принял на всякий случай некоторые меры, но сознает опасность, в которой находиться, потому что в глуши фольварка, при трех работниках, трудно бороться с разбойниками, нападающими врасплох. Интересуясь судьбой своего знакомца, я впоследствии узнал, что как только в Польше вспыхнул мятеж и еще не распространился на Литву, З - ский спас свою жизнь тем, что уехал с семейством к родным жены в Тверскую губернию, откуда официально сообщил, кому следовало, о полученных угрозах. Тем не менее, фольварк его был разграблен повстанцами, и все постройки сожжены дотла.

Летом 1861 года всякие увеселения, как общественные, так и в частных домах, вдруг прекратились. Замолкла даже музыка на фортепианах, из которых извлекались одни только учебные гаммы. Все дамы оделись в глубокий траур, деспотическое влияние которого отразилось и на немногих русских представительниц прекрасного пола, женах офицеров, так как показываться в цветных костюмах, при общем господстве чёрных, значило привлекать к себе внимание. Впоследствии объяснилось, что жонд наложил «на все подвластные ему области» народный траур по поводу событий, произошедших в Варшаве, а происшествия эти состояли в том, что поляки устроили там 25 и 27 февраля (1861 г.) дерзкие против правительства и многолюдные уличные демонстрации; первая обошлась благополучно, но расстроить вторую мирными средствами не удалось. Толпа швыряла в войска камни и бросалась на солдат врукопашную, причем был поврежден крест в руках у ксендза. Не осталось ничего делать, как пустить в ход огнестрельное оружие, и в результате оказались убитые и раненые [4]. Пошли глухие толки о поругании христианской святыни русским варварством, при чём факты были самым бессовестным образом искажаемы для того, что б выставить поляков агнцами невинности, а москалей чуть не людоедами. К сожалению, у нас не было сведений о событиях из официальных источников, что бы возражать на клевету, и потому пришлось поневоле отмалчиваться.

В 1862 г. нас передвинули в Брест-Литовск. На походе батальон наш случайно приобрел фуру (длинную телегу) с

831

повтанским оружием. В одном местечке, где мы остановились на ночлег, батальонному командиру отвели, разумеется, самую лучшую квартиру в заездном доме (постоялом дворе). Там под навесом уже стояла фура с какой то кладью, покрытою рогожами и плотно увязанною верёвками. Вечером денщик, не замечая подле фуры хозяина, запустил туда руку, вероятно, предполагая чем нибудь поживиться, и вдруг наткнулся на ружья. Смекнув, что дело не ладно, денщик доложило своей находке майору. Стали разыскивать владельца фуры, а его и след простыл. Жид, хозяин постоялого двора, на допросе показал, что не задолго до нашего прихода заехал к нему покормить лошадей неизвестный господин в серой сукмане (верхняя мужская распашная одежда - Л. Л.) и высоких сапогах. Распрягши коней, он вошел в «залу» и потребовал себе яичницу, а тут появились «панове» с войском. Он, хозяин засуетился и не заметил, когда и куда девался его гость. В повозке оказалось более 200 ружей, несколько десятков сабель, штыков, шашек и разного калибра пистолетов. Дали знать местной полиции, но пан в сукмане так и не был разыскан. Хотели было передать находку бургомистру местечка, но потом общим советом рассудили, что таким путем оружие опять попадет к будущим повстанцам, и предпочли взять фуру с лошадьми с собой, для предъявления начальству повыше. Нашему баталионеру была объявлена благодарность, хотя и с оговоркой, что с захваченным чужим имуществом поступлено не по правилам.

На походе был еще один маленький эпизод, который напрашивается под перо. В губернском городе Гродно мы имели днёвку, и наше офицерство валом валило в один незатейливый трактир - кто пообедать, кто поиграть биллиард, а кто просто поволочиться за дочерью трактирщицы, хорошенькой паненкой, которая стояла за прилавком, распоряжалась водкой и закусками и передавала заказы гостей прислуге. Офицерство рассыпалось на польском языке в любезностях, на которые кокетливая полька отвечала направо и налево с заманчивой благосклонностью. Один только безусый прапорщик, недавно выпущенный из корпуса, не мог принимать участия в веселых разговорах, потому что совершенно не знал по-польски. Он скромно подошел к польке и попросил, чтобы подали ему обед, но та не ответила ему обычным: «в тен момент, пане». Прождав безуспешно с полчаса, офицерик опять подходит к панне с этим заказом, но она остается нема и не двигается с места. Удивленный молчанием, прапорщик спросил: ужели она не понимает русского языка? На это паненка с презрением процедила: «я этого собачьего (псего) языка не желаю понимать». «Как вы смеете оскорблять меня, - зычно вскричал молодой

832

офицер, стукнув кулаком по прилавку и наливаясь кровью, - Да я вас так оскорблю, что всю жизнь помнить будете». Паненка побледнела и повалилась на стул в истерических рыданиях. Но прапорщик не унимался и громко заявил, что идет к губернатору лично принести жалобу. На шум выскочила трактирщица и, ломая руки, стала умолять шляхетного (благородного) офицера простить глупство её дочери, которая еще - децко и сама не понимает, что говорит. Ужели пан захочет погубить их за безумное слово девчонки и пустить по миру и т.п. Сцена вышла действительно тяжелая, особенно когда бледную как смерть паненку уносили в полном обмороке. Наконец, вмешались офицеры в дело и с большим трудом уговорили товарища оставить без последствий «глупую выходку», за которую обе женщины могли бы чувствительно поплатиться.

В этом же городе с нашим офицером едва не случился неприятный казус. Походя через общественный сад, он увидел идущих против него трех штатских молокососов, которые сплелись руками и заняли всю ширину аллеи. Приблизившись к офицеру, все в один голос крикнули: «пречь з нашей земи». Очутившись лицом к лицу с нахалами, офицер после минутной нерешительности свернул в сторону и обошел препятствие, что б не заводить скандала, как объяснил он, а, может быть, и потому, что сам был поляк и не желал подвергать неприятности своих «родаков».

В Брест - Литовске полок наш расположился частью в городе, частью в крепости. Городское население почти исключительно состояло из евреев, поляков было мало, нижний слой - мещане, верхний - люди уездной администрации с семействами. Что особенно поражало, так это обилие служащих поляков в самой крепости. Многочисленный штат тогдашней коммиссариатской комиссии, инженерное ведомство, артиллерийское, госпитальное, переполнены были поляками, которые совершенно явно высказывали свои симпатии к «польской справе» и вспомоществовали ей чем могли. Некоторые из них, одновременно со службой в военном ведомстве, были вместе с тем заведомо и членами жонда, который в то время уже широко раскинул свою сеть, образуя везде, где только мог, множество второстепенных и третьестепенных органов. Основною ячейкой организации служили так называемые десятки, которые формировались таким образом, что каждый патриот набирал себе десять единомышленников и становился их начальником. Более

833

юркие члены десятка набирали для себя новые десятки и, являясь здесь начальниками, оставались в связи с прежним своим десятником. Таким образом образовалась длинная и сложная цепь, связанная непрерывными звеньями. Для подпольного правительства особенно ценны были агенты, состоящие на военной службе, так как они, в виду предстоящей вооруженной борьбы, сообщали ему сведения существенной важности. Сбор офяры производился между ними довольно откровенно, при чем высказывались прозрачные намёки на то, что в недалёком будущем они передут с русской службы на польскую. В виде крайне редкого исключения и между служивыми поляками встречались люди с трезвыми головами. Не могу при этом не вспомнил моего нового приятеля, ординатора военного госпиталя Гилярия Васневского (ныне умерщего), который имел столько мужества, что открыто порицал польские махинации и нередко вел раздражительные споры с заядлыми патриотами. За это попрекали его эгоизмом, ради которого он дорожит будущей русской пенсией; он дескать, жертвует ойчизной, в которой для него не будет места; пусть же готовиться жить на пенсию в стране белых медведей.

Революционный энтузиазм сильно подогревался костелом. После каждой обедни, вместо установленной молитвы за царствующий дом, все становились на колена и, при участии ксендзов, затягивали польско-патриотический гимн, начинающийся словами: «Боже, Ты столько веков окружал Польшу ореолом могущества и славы, возврати нам отчизну и свободу». Эта песня, в которой изливались мольбы о восстановлении независимого Польского королевства, была так популярна, что распевалась на улицах при каждой церковной процессии, которых особенно много совершалось в то время; мало того, мотив её можно было слышать из растворенных окон каждого дома, где было фортепиано. Бывало, соберутся барыни на преферанс, засядут за зелёный стол и, перебрасываясь картами, в то же время мурлыкают воззвание к Богу о Польше. Не менее популярна была другая песня, начинающаяся словами: «с дымом пожаров…». Когда костел из храма молитвы превратился окончательно в революционный очаг, то полиция как будто одумалась и стала запрещать вокальные манифестации, но толпа не слушалась и еще с большим азартом выкрикивала кощунственный гимн, так что его слышно было шагов за сто от костела через растворенные двери и окна. Тогда полиция для очистки совести переписывала особенно усердствующих в пении, а практическим результатом было разве то, что начальствующее лицо давало дружеский совет подчиненному повлиять на жену или дочь, что бы они вели себя поосторожнее, все тем и кончалось.

834

Этот (1862) год был особенно обилен подпольными изданиями в форме газет, мелких брошюр, воззваний, писем самого возмутительного свойства. Все эти издания имели целью разжечь и поддержать польский фанатизм и тем подготовить элементы для восстания. Между прочим, в них подвергалось осмеянию все, что русское и православное. Эти революционные листки передавались из рук в руки без всякого стеснения, и потому не трудно было каждому не посвященному видеть из ради любопытства. Главным комиссионным местом был все тот же костел, в котором революционные издания раздавались после гимна или же засовывались в карманы, незаметно для самих присутствующих. Между прочим, мне не раз попадалась в руки газета «Стражница», по-видимому, имеющая целью внушить полякам не принимать тех широко - либеральных реформ и автономических льгот, введение которых было предпринято великодушным правительством нашим в царстве Польском. «Остерегайтесь москалей и не верьте им, - проповедовала газета, - они хотят ничтожными подачками закабалить вас в вечное рабство. Плюньте на московские милости и оттачивайте оружие. При Божием покровительстве только мечом и огнем мы можем добыть себе полную свободу». Один раз Васневский передал мне листок, напечатанный крупным шрифтом на прекрасной бумаге. «Вот полюбуйтесь, если это вас интересует, - сказал он. - Жене всунули в карман. Я сам не читал этой мерзости». На прокламации стояло заглавие красными буквами: Голос из Варшавы. Я был поражен разлитым в ней ядом и сатанинскою ненавистью, дышавшей в каждом слове. Прокламация повелительно требовала, что бы все поляки до одного человека восстали на русских, резали, душили и истребляли их везде, где бы москаль ни попался, будь это в поле с оружием в руках, будь в молитвенных капищах (церквах) или в общественных местах, в частных домах, - что бы истребляли открыто и тайно, бодрствующих и спящих, не щадили бы ни женщин, как производительниц тиранов, ни детей, как будущих мучителей Польши. Воззвание грозило проклятием святой католической церкви и муками ада каждому, кто не примет участия в «патриотическом» деле, а от доблестных полек требовалось, что бы они заставили мужчин положить к их ногам хоть по одной московской голове, в противном случае жена пусть с презрением оттолкнет от себя мужа, дочь отца, невеста жениха. Заключительные слова этого адского произведения были следующие: «сдирайте кожи с ваших тиранов и услаждайтесь их трупами». Подобная дикая литература смущала даже самых ярых патриотов, которые Ге могли не видеть, что польское дело попало в дурные руки. Они опасались, как бы это бессмысленное усердие вожаков не скомпрометировало

835

польскую справу в глазах предполагаемых друзей и союзников.

Тон революционных брошюр отличался меньшим озлоблением, но по содержанию они были так же нелепы, как и летучие листки. Одна из них под названием: «Житие блаженного мученика Иосафата Кунцевича, излагала биографию этого печальной памяти епископа с полным извращением фактов. … Брошюрка проводила ту мысль, что русские схизматики (еретики) издавна являлись гонителями католической церкви, а теперь довели свои преследования костела до невыносимой жестокости, которой пора самим полякам положить конец … . [5] Другая попавшаяся мне брошюра, под заглавием: Пророчество Петра пустынника, повествовала о неком святом муже Петре, который всю жизнь свою провел в пещере, в усердной молитве за освобождение Польши. Перед смертью, на 140 году жизни, получив от Бога дар пророчества, пустынник вышел из добровольного заточения и сказал окружавшим его полякам: «в древности наша ойчизна была счастливейшею страной в свете, не знала ни податей, ни барщины, ни солдатчины и невозбранно исповедала свою святую веру. Но пришли москали, ограбили и

836

поработили польский народ и осквернили наши костелы. Ныне спаситель мира, по заступничеству святой свой Матери и во внимание к молитвам польских угодников Божьих, положил спасти Польшу от её врагов. Скоро придет французский король с большой армией, соединиться с польским войском, выгонит всех схизматиков, восстановит святые костёлы, и тогда на нашей земле водвориться рай земной», Басня эта, очевидно состряпанная каким ни будь малограмотным католическим монахом, была предназначена для назидания простого народа и ходила по рукам в деревнях.

Множество подобных изделий подпольной литературы доставлял мне молодой вольнопрактикующий врач М - ский, с которым я случайно встретился на консилиуме и который с тех пор старался поддерживать знакомство со мной. Между прочим, он передал мне однажды курьезный листок на польском языке, отпечатанный на одной только стороне серой бумаги, под заглавием: «Молитва русских», без сомнения, сочиненная поляками. Содержание её приблизительно было такое: «Боже, ты возвеличиваешь поляков, просветив их сердце светом истинной веры и умудрив их ум наукой, а мы остаемся во тьме невежества; озари и нас лучом Твоего божественного света. Ты вложил в души поляков благородной стремление к свободе. Господи, не допусти такого позора, что бы мы выступили варварским орудием угнетения их» и пр. в таком роде. Польская справа, можно сказать, невзначай осчастливила М - ского. В Бресте он был пролетарием и ходил, что называется, без сапог, а в Курске, куда его выслали за агитацию, у этого врача развилась таковая практика, что ему понадобилась держать для разъездов шестёрку лошадей. Говорили, что он нажил там большие деньги.

Убеждение в том, что Франция объявит войну России, было всеобщее, и это придавало полякам много форсу. Они старались всеми мерами распространить слух, что Наполеон, безумно влюблённый в польскую графиню, первейшую красавицу в мире, дал клятву возвратить ей родину свободною и независимою. Для этого он будто бы дал понять князю Чарторыйскому, проживающему постоянно в Париже, что для начала поляки должны сами поднять оружие, а затем и он нагрянет с своею победоносной армией. С целью возбуждения умов беспрерывно распускались самые курьёзные слухи о разных чудесных знамениях в пользу Польши, например: при пении патриотического гимна в Ченстоховском монастыре, из глаз чудотворной иконы Божьей Матери будто бы полились кровавые слёзы; одному престарелому ксендзу в Варшаве явился Св. Станислав, патрон Польши, и поведал, что бы все готовились принять из его рук свободную ойчизну. Рассказывали, как о чуде, что в этом году на всех бобах,

837

выросших в Польше, отпечатался одноглавый польский орел, и бобы эти ходили по рукам, как предсказание свыше на восстановление государственного герба Польского королевства, хотя такая разновидность боба с темным пятном продолговатой формы и неясными очертаниями представляет самое обыкновенное явление. Фотографические карточки, снятые с так называемых «пяти жертв», убитых во время второй революционной демонстрации 27 февраля 1861 г., были распространены в огромном количестве экземпляров. Трупы изображены были с обнажением тех мест на теле, замазанных кровью, куда попали пули, и производили действительно щемящее впечатление.

Глубокий траур господствовал и в Брест - Литовском. Как в городе, так и в крепости, дамы и девочки появлялись во всем черном; не только цветного бантика, даже какой ни будь синей ленточки на шее нельзя было увидеть, Особенно ярые патриотки надевали на руки цепи, а на шею большие чёрные кресты и якоря. Жидовки во всем подражали полькам, при чем набольшее усердие проявляли «цибулизированные израелитки». Некоторые русские дамы пробовали протестовать против деспотизма польской моды, но цветные их платья всегда оказывались испорченными едкой жидкостью, а сами они подвергались уличном оскорблениям. Штатские мужчины также ходили во всем чёрном, и эта повсеместная чернота в глазах наводила невольное уныние. Один раз в городе была устроена очень пышная и очень демонстративная панихида. Повод к ней - дело второстепенное, а главная во всеувидение и во всеуслышание заявить о национальной скорби. Сбор публики, очевидно, состоялся по заранее разосланному сигналу, потому что часам к 10-ти утра к костёлу наехало такое множество экипажей не только из города, но и из окрестных имений, какого в Бресте еще никогда не видели. Стены костела были завещаны черным сукном, посредине на возвышении лежал чёрный пустой гроб, обставленный цветами, все присутствующие стояли на коленях с поникшими головами, ксендзы что то пели, а женщины ударяли себя кулаками в грудь и плакали. Вся эта недостойная святого места комедия закончилась всеобщим пением революционного гимна «С дымом пожаров…» [6]. Нужно полагать, что патриоты разъехались с облегчённым сердцем, словно и впрямь дело сделали.

Мы, русские, задавали себе вопрос: какая конечная цель всех этих мятежных демонстраций? Нам казалось, что поляки хотят

838

добиться политической независимости в пределах царства Польского, но дело разъяснилось в другую сторону. В крепости в знакомых мне польских семействах стал появляться приехавший из Варшавы молодой человек, пан Пенёнжек, о котором по секрету говорили, что он - важное лицо в революционной организации и прибыл, дескать, в Брест с большими полномочиями от жонда. С ним велись какие то таинственные разговоры к которым русские не допускались. Мы только заметили, что одновременно с приездом Пенёнжека пошли по рукам бронзовые и медные медали величиной с трёхкопеечную монету. На одной стороне выбит лик Богоматери, а на другой - сломанный крест с надписью: «спаси, Господи». Очевидно, эти медали предназначались в числе разных других средств для того, что бы поддержать возбуждение польских умов. Доктор Васневский, о котором я упомянул выше, как о поляке ненадежном для польской справы, встретившись случайно в одном польском доме с варшавским гостем, ребром поставил ему вопрос: чего добиваются польские патриоты?

- Полной независимости польского народа - вот наш лозунг, - с апломбом вещал член жонда. - Сначала мы справимся с Россией, а там примемся за Австрию и Пруссию. Во всяком случае все разорванные части нашего тела должны вервь соединиться.

- Признаюсь, - возразил Васневский, - Я не думал, что ваши планы простираются так далеко. Что же касается русской Польши, то ведь царство Польское пользуется многими самостоятельными учреждениями и, судя по ходу предпринятых теперь реформ, можно ожидать, что там будет установлена полная автономия.

- Что нам автономия? Что конгрессувка [7] будет наша, в этом никто не сомневается; но мы требуем от России полного отделения нашего королевства в пределах 1772 года, и никаких уступок.

- Этого выражения я не понимаю, - сказал доктор, возмущенный нахальством эмиссара. - Никаких уступок!... Да разве вы - договаривающаяся сильная держава? Любопытно бы знать: чем вы можете подкрепить ваши требования?

- На нашей стороне исторической и нравственное право, за нас вся Европа, за исключением, разумеется, единичных поляков - ренегатов. А если это для вас не понятно, то и говорить с вами нечего.

Эта программа восстановления Польши в пределах 1772 года была впоследствии заявлена в адрес польского дворянства, поданном наместнику царства Польского, великому князю Константину Николаевичу. В этом удивительном адресе было сказано, что если правительство не присоединить царству Польскому весь Западный край, Белоруссию и Малороссию и не отдаст их в управление самим полякам, то дворянство не видит возможности оставаться верным правительству и всецело примет сторону крамольников.

Вскоре Пенёнжек куда-то исчез, а через некоторое время Васневский получил анонимное письмо угрожающего характера.



[1] Marcin Maciej Borelowski, ps. Lelewel (1829 -1863) - polski działacz społeczny i patriotyczny, pułkownik w powstaniu styczniowym. В отряде Лелевеля рядовым бойцом воевал ксендз Бржоско. Вероятно именно он и выступал в Лиде. Бржоско учился в Яновской семинарии (быв. Люблинская губ.), в 1857 г. посвящен в ксендзы и назначен викарием сперва в Сакулку, затем Луцк (быв. Седлецкая губ.). В 1862 г. ушел к повстанцам, постоянно выступал перед крестьянами. В 1863 г. был в отряде Левандовского а затем Лелевеля, после разгрома отряда Лелевеля, сам возглавил отряд повстанцев. Арестован 17 апреля 1865 г. и 11 мая казнен в Сакулке (см. Брянцев П. Д. Польский мятеж 1863. Вильна, 1892. С.79.).

[2] В мемурах «Воспоминания польского повстанца 1863 года» (Воспоминания польского повстанца 1863 года. [Из архива Н. В. Гогеля. Предисл. ред.].-ИВ, 1892, т. 49, № 9, с. 583-584.), События происходят в Бресте.: «В начале 1862 г. я был дома. Первое что я здесь услышал, это проповеди какого то капуцина, который своей патриотической и увлекательной речью собирал народ в костел из разных уездов. Этот капуцин молодой, высокий, красивой наружности, впоследствии, находясь в шайке Лелевяля, был убит в одной из стычек. На следующий же день я пошел послушать этого проповедника, хотя и не думал, что бы впечатление было велико, особенно после того, что я слышал раньше. Народу было много. Не только костел, но и за костелом было переполнено. Ксёндз капуцин, войдя на амвон, начал свою проповедь. Народ то падал, заламывая руки на колени, то опять вставал рыдая. Действительно, речи его, дышавшие ненавистью к правительству, рисовали положение Польши таким мрачными красками, изображали такие страдания отчизны, что, кажется, если бы он сказал: «берите ножи и приступайте к делу», я первый пошел бы за ним. Когда служба кончилась и капуцин выходил из костела, то женщины и мужчины бросались целовать его руку, а когда некоторые обрывали его верхнюю сутану, так что должны были сшить ему новую. И здесь также, как и в Варшаве, помещики, мещане и в редких случаях крестьяне пели гимны и носили траур.», Agrypin Konarski?

[3] Палкоўнікам потым стаў Людвіг Нарбут.

[4] Во время очередной демонстрации при столкновении войск с толпой было убито 5 человек.

[5] Далее Любарский не удерживается, в сноске дает фантастические факты из биографии Св. Иосафата, вершиной которых является утверждение, что «по личному указанию папы Римского 100 православных жителя Витебска были казнены лютой смертью и 100 наказаны кнутом и сосланы на каторгу». Показателен уровень политической достоверности и пристрастности Любарского - Л.Л.

[6] Chorał

(Хорал)

Muzyka Józefa Nikorowicza
Słowa Kornela Ujejskiego

Z dymem pożarów, z kurzem krwi bratnej,
Do Ciebie, Panie, bije ten głos,
Skarga to straszna, jęk to ostatni,
Od takich modłów bieleje włos.
My już bez skargi nie znamy śpiewu,
Wieniec cierniowy wrósł w naszą skroń,
Wiecznie, jak pomnik Twojego gniewu,
Sterczy ku Tobie błagalna dłoń.

Ileż to razy Tyś nas nie smagał!
А my nie zmyci ze świeżych ran,
Znowu wołamy: "On się przebłagał,
Во On nasz Ojciec, bo On nasz Pan!"
I znów powstajem w ufności szczersi,
А za Twą wolą zgniata nas wróg,
I śmiech nam rzuca jak głaz na piersi:
"А gdzież ten Ojciec, а gdzież ten Bóg?"

I patrzym w niebo, czy z jego szczytu
Sto słońc nie spadnie wrogom na znak...
Cicho i cicho - pośród błękitu
Jak dawniej buja swobodny ptak.
Owóż w zwątpienia strasznej rozterce,
Nim naszą wiarą ocucim znów,
Bluźnią Ci usta, choć płacze serce:
Sądź nas ро sercu, nie według słów!

О Panie, Panie! ze zgrozą świata
Okropne dzieje przyniósł nam czas:
Syn zabił ojca, brat zabił brata,
Mnóstwo Kainów jest pośród nas.
Ależ, о Panie! oni nie winni,
Choć naszą przyszłość cofnęli wstecz,
Inni szatani byli tam czynni,
О, rękę karaj, nie ślepy miecz!

Patrz! Му w nieszczęściu zawsze jednacy,
Na Twoje łono, do Twoich gwiazd.
Modlitwą płyniem jak senni ptacy,
Со lесą spocząć wśród własnych gniazd.
Osłoń nas, osłoń ojcowską dłonią,
Daj nam widzenie przyszłych Twych łask,
Niech kwiat męczeński uśpi nas wonią,
Niech nas niebiański otoczy blask.

I z archaniołem Twoim na czele
Pójdziemy wszyscy na straszny bój,
I na drgającym szatana ciele
Zatkniemy sztandar zwycięski Twój!
Zbłąkanym braciom otworzym serca,
Winę ich zmyje wolności chrzest,
Wtenczas usłyszy podły bluźnierca
Odpowiedź naszą: "Bóg był i jest".

Музыка Никоровича Юзефа - армянина польского происхождения, композитора и пианиста. Родился в местечке Збойск недалеко от Львова в известной армянской дворянской семье. В 1846 г. Юзеф Никорович женится на польке Аполлонии Капыстынской. На свадьбе в присутствии своего педагога Р. Шварца и писателя Корнелия Уйейского и К. Микули Юзеф исполнил на фортепиано собственное сочинение, которое настолько потрясло своим звучанием присутствовавших, что у всех оно ассоциировалось с заветной мечтой поляков об освобождении их родины от ига. Так в этот день появилась на свет музыка знаменитого впоследствии "Хорала" Ю. Никоровича. Эта известная песня «С дымом пожаров», обретя широкое распространение в Польше, превратилась в патриотический гимн польского национально-освободительного движения течение более 100 лет. Он был настолько популярен в народе, что, когда в годы II мировой войны руководство Войска Польского намечало проведение десантной операции в небе Варшавы, ее решили начать с проигрывания этого гимна. Другим подтверждением популярности этой мелодии является то обстоятельство, что многие музыканты использовали ее в своих сочинениях. В частности, английский композитор Эльгар Эдвард воспроизвел ее в своей симфонии "Полония", а М. Мусоргский - в своем произведении "Полководец", в других произведениях, посвященных Польше. Польский композитор Роман Палестра гимн "С дымом пожаров" переработал для большого симфонического оркестра.

[7] Царство Польское.

 
Top
[Home] [Maps] [Ziemia lidzka] [Наша Cлова] [Лідскі летапісец]
Web-master: Leon
© Pawet 1999-2009
PaWetCMS® by NOX