Папярэдняя старонка: Янковский Плакид

Виленский кафедральный протоиерей Ипполит Гомолицкий 


Аўтар: Янковский Плакид,
Дадана: 22-08-2012,
Крыніца: Литовские Епархиальные Ведомости №9, 15 - 1863.



Протоиерей Ипполит Гомолицкий родился в 1804 году, Слонимского уезда в селе Бялавичах, где имя его родителя (отца Льва), управлявшего этим приходом около 50 лет и воспитавшего в духе св. веры, любви и страха Божия не одно поколение, хранится доселе в признательной памяти и молве народа. Покойный Ипполит был младшим из трех братьев и, кажется, самым младшим в семействе. Это неравенство возраста попрепятствовало ему обучаться одновременно со старшими братьями и как для него, так и для убогого отца могло назваться поистине неблагоприятным; потому что оба старшие брата, наделенные от природы редкими способностями и трудолюбием, вскоре сами проложили для себя дорогу и отличились каждый на своем поприще. Оба они воспитывались в Жировицком, бывшем тогда на степени гимназии, училище. Впоследствии старший Михаил поступил в Виленский университет на факультет медицинский, столь справедливо славившийся именами своих знаменитых профессоров. Здесь обратил на себя внимание Осипа Франка (сына) и, еще будучи учеником, нередко употреблялся в качестве доцента. Вслед за окончанием полного курса определен адъюнктом, а потом и профессором физиологии. Какая-то общая всем членам этого семейства чрезмерная, если так выразиться можно, совестливость удерживала всю жизнь профессора Гомолицкого от медицинской практики; но его удивительная начитанность и глубокие познания по всем отраслям наук равнялись только скромности и той всегдашней готовности, с какою до самой своей кончины (в 1861 году) расточал он эти сокровища всем прибегавшим к его советам. Вильно лишилось в нем еще лучшего, бесспорно, знатока своей старины и истории края. Второй брат покойного протоиерея Игнатий (рановременно скончавшийся), посвятил себя духовному званию. Он был членом Духовной Консистории, брестским каноником (протоиереем), весьма замечательным по времени проповедником и человеком, общеуважаемым по возвышенности и благородству характера. Молодой Ипполит оканчивал Жировицкое училище именно в то время, когда его братья пользовались уже вполне заслуженною лестною известностью. Сначала, по-видимому, обе избранные ими дороги являлись ему в равной мере привлекательными. Отправившись по вызову старшего брата в Вильно и прослушав несколько университетских уроков, в том числе и своего красноречивого брата, Ипполит возымел было мысль записаться по медицинскому факультету. Профессор Гомолицкий, не поощряя вовсе этого намерения, предоставил однако же брату некоторое время для самоиспытания. Вскоре оказалось, что выбор никак не соответствовал слишком восприимчивой чувствительности и душевному настроению молодого человека. С каждого почти урока выносил он постоянно возрастающее убеждение в ненадежности своего здоровья и отчаянном состоянии всего организма. Воображаемые эти опасения не смущали, конечно, опытного профессора, но убеждая его в решительной несоответственности Ипполита к медицине, заставили, наконец, заговорить с братом о перемене факультета. При исчислении факультетов и объяснении относительных преимуществ и трудностей каждого из них, профессор Гомолицкий остановился как-то с любовью на принадлежавшей к университету Главной Семинарии, называя это заведение единственным в своем роде и во всех отношениях образцовым. Разговор касался, собственно, разных факультетов университета и опять сосредоточился на этом предмете - Главная Семинария пришлась только так, к слову, а между тем оно-то именно и было словом призвания для молодого слушателя. «Я не смел перебивать речи брата, - рассказывал нам вследствии покойный протоиерей, - но и не мог далее слушать, потому что мыслию переносился то к моему милому старику (отцу), то к брату Игнатию, воображая себе, как их обрадую, явясь во время вакации уже в семинарской тоге [1] и с готовою проповедью к нашему храмовому празднику».

В самом деле, вслед за тем (в 1823 г.) Ипполит поступил в Главную Семинарию - сперва, кажется, на иждивении брата, а потом на вакансию кандидата от Брестской епархии.

Да позволено нам будет при настоящем случае, насколько это уместно в скромной рамке епархиальной статьи, обрисовать, по крайней мере, в отличительных чертах устройство б[ывшей] Главной Семинарии. Надеемся на извинительность подобного отступления; - тем более, что оно как-то своевременно теперь, когда в числе поднятых и рассматриваемых вопросов находится, как известно, и важный вопрос о преобразовании наших высших духовно-учебных заведений.

Виленская Главная Семинария, открытая в 1808 году и существовавшая до 1831 года, обязана была своим основанием предстательству тогдашнего попечителя Виленского Университета князя Ад[ама] Черторижского: но начертание плана внутреннего ее состава и устройства принадлежало главным образом ректору Вилен[ского] университета знаменитому Ивану Снядецкому. Участие в этом деле высшего духовенства выразилось как-то неохотно, скорей сказать можно, ограничивалось одним только страдательным согласием. Причины к тому лежали, по-видимому, в самых основах нового учреждения. Оно должно было содержаться, кроме небольшой суммы упраздненного папского алумната, из ежегодных взносов от всех римских [2] монастырей империи, по раскладке, соразмерной их доходам, и имело подлежать непосредственному ведению университета, управляясь особенным, так называемым, советом Главной Семинарии (Rada), в коем председательствовал Ректор Семинарии. На содержание дома, начальников, 50-ти воспитанников, библиотеки и больницы определялось 15.000 рублей сер[ебром] ежегодно. Науки богословские в самом обширном объеме преподавались лицами духовного звания; но все эти лица были профессорами университета, на счет которого и высылались иногда для образования за границу. Классные залы находились и в самом корпусе семинарии - для предметов специальных (напр., для уроков пения, обрядов, катехетики, новейших языков и пр.), и в особом флигеле - публичный богословский, - состоявшем, однако же, в семинарской ограде, где, кроме воспитанников Гл[авной] Семинарии и вольных слушателей из числа городского духовенства, могли присутствовать на уроках даже и миряне. Но сверх богословских, для воспитанников Гл[авной] Семинарии обязательных, еще были и некоторые светские курсы в университете, здания коего, к счастью, отстояли только в десяти минутах ходьбы. На университетские лекции семинаристы отправлялись каждый раз в сопровождении одного из своих префектов (инспекторов), обязанных оставаться безотлучно и во время урока. Лица эти избирались по большей части из прежних воспитанников семинарии, но несмотря на то, что имели высшие ученые степени, нередко докторскую, соревновали обыкновенно своим молодым подчиненным в тщательном записывании всегда почти импровизированной речи профессоров. Полный курс учения в Гл[авной] Семинарии полагается четырехлетний [3] . На этом основании воспитанники, без всякого, впрочем, различия, кроме постепенности уроков, разделялись на четыре разрядам и ежегодно делался вызов кандидатов, которых из римских епархий представлялось по четыре, из униатских же по два человека. Монастырям, столь прямым образом участвовавшим в содержании заведения, предоставлялось тоже право присылки кандидатов; но так как монастырские начальства на сделанные им приглашения отозвались, что имеют свои собственные, вполне удовлетворительные Новициаты, то Совет Гл[авной] Семинарии и не почел нужным возобновлять впоследствии подобные приглашения. В самом деле, до самого закрытия Главной Семинарии, монашествующие всех орденов как-то недружелюбно, почти враждебно к ней относились: даже самый просвещенный и учрежденный с целью образования юношества орден Пиаристов (Scholarum piarum) уклонялся постоянно от посещения богословских курсов в университете; хотя на других факультетах перебывали многие из членов этого ордена, отличаясь вообще замечательными успехами. В последние уже годы существования Главной Семинарии виленское городское монашествующее духовенство, как бы раскаиваясь в своем упорстве, или заслышав наконец нелестный голос общественного мнения, решилось иметь своих представителей и на факультете богословском. Но из числа этих вольных слушателей - чтобы не сказать гостей - только одни монахи базилианского ордена являлись аккуратно, своевременно и, по евангельскому выражению, в брачной одежде. Прочие же - конечно, слова наши относятся лишь ко времени, коего мы были очевидцами, - только нарушали спокойствие аудитории своими своенравными посещениями и только смущали достоинство уроков своими ответами.

Зато науки, наверно, редко имели поклонников поусерднее и почистосердечнее воспитанников Главной Семинарии. Совершенно отсталых между ними почти не бывало, а если и случались запоздалые, то разве такие, которые до последней возможности испытав свои силы, с грустью наконец уверились, что самою природою отказано им в более быстрой походке. Да ее никто от них и не требовал. Сами наставники как-то сразу угадывали и щадили этих добросовестных тружеников, а далее их забежавшие товарищи, конечно, и не подумали бы упрекнуть косностью тех, на чьих руках хранилась скрижаль семинарского устава и держалась вся лицевая сторона заведения. В самом деле, без них в образцовой семинарии, наверно, кое-что вышло бы не так по милости большинства, томившегося какою-то вечно лихорадочною жаждою науки и нередко целые ночи напролет проводившего за своими пюльпитрами. Не удивительно после того, что корпусное начальство, аттестуя постоянно с самой выгодной стороны этих стражей и блюстителей благочиния, называло их даже самыми способными из числа воспитанников. На этом пункте, правда, выходило обыкновенно разноречие с мнением профессоров, но, конечно, обе стороны по-своему были правы.

Порядок времени и занятий, заведенный в Гл[авной] Семинарии, оставался раз и навсегда не изменным. Утром, в половине шестого часа - общая молитва в конференциальном зале; затем, в смежной с семинарским зданием церкви - римская или униатская обедня, в служении коей чередовались помесячно капеляны (духовники) обоих вероисповеданий; в половине 8 часа подавался в столовой завтрак, состоявший завсегда из какого-то горячего блюда, а с 8-ми часов до 12-ти следовали богословские и университетские уроки. В 12 часов - обед из трех приготовленных блюд. Ректор семинарии, духовники и инспекторы разделяли общий стол. Услуга при столе исправлялась поочередно самими воспитанниками. Во время стола читалась обыкновенно народная история или какое-нибудь современное замечательное сочинение; и хотя обедавшие не обязывались к строгому вниманию, но это очередное чтение сопровождалось несомненною пользою, потому что трибуна чтеца находилась почти возле самого стола начальников, которые не пропускали даром ни одного варианта, ни одной неверной интонации. С 2 часов после обеда до 4-х, а иногда до 6-ти шли или университетские уроки, или вспомогательные в корпусе семинарии. Ужин из двух блюд, таким же, как и обед, порядком, подавался в 7 часов. Затем до половины 9-го, когда звонок призывал на вечернюю общую молитву, все время предоставлялось на домашние комнатные v занятия. По воскресеньям и праздникам все воспитанники присутствовали при богослужении или в университетском, или в кафедральном костеле (в которых оканчивающие курс допускались и к произношению проповедей); униаты же, в дни, празднуемые одною греческою церковью, а в последнее время и в каждое воскресенье, отправлялись в Свято-Троицкую, тогда базилианскую церковь [4] или в старинную Св. Никольскую, предъявлявшую еще все следы своего векового запустения. По четвергам, а летом и чаще в свободное время предписывались по уставу загородные прогулки, которыми, однако ж, прежде всего дорожа временем, по большей части тяготились воспитанники, и от которых всячески старались отговориться, что ежедневные прогулки в университет вполне им достаточны для гигиенического движения, но местное начальство завсегда неумолимо настаивало на буквальном исполнении сем[инарского] устава, и мертвящая иногда буква закона здесь как раз оказывалась живительною. Зато, когда возвещалась отлучка из корпуса с какою-нибудь любознательною целью, - например, для обозрения университетских кабинетов, какой-либо частной коллекции по городу, богатейшей университетской библиотеки (из которой семинаристам выдавались книги под расписки) или старинных монастырских книгохранилищ, - все те лица как-то заранее улыбались; в те же дни, когда в парлаторию (приемную) допускались букинисты, (во время Виленского университета чрезвычайно многочисленные и смышленные), семинарскому начальству решительно не оставалось надежды рассчитывать на истощение само-собою ученой беседы [5] .

Для комнатных занятий представлялось то существенное удобство, что воспитанники помещались в отдельных кельях, обыкновенно по 2, кое-где по 3 человека. Были и единичные кельи, предоставляемые имевшим уже священническую степень, но это принадлежало к очень редким исключениям. Перемена комнаты случалась 2-3 раза в году по расписанию Ректора, и являлась каждый раз каким-то разрушительным событием для этого трудолюбивого, столь дорожащего каждою минутою, люда. Без сомнения, по мысли устава, здесь имелось в виду, с одной стороны, постепенное самое тесное сближение воспитанников обоих вероисповеданий, с другой же стороны - приготовление тех и других к разнообразным условиям их дальнейшего быта. И первая, ближайшая из двух целей, по-видимому, в совершенстве могла казаться достигнутою. Латиняне и униаты дружились между собою и уживались примерно. Ни тени этого высокомерия и покровительственной заносчивости, от коих богатое римское духовенство никогда не могло отстать в отношении к своим убогим униатским собратам, не проглядывало в Главной Семинарии. Юность и наука, как известно, в одной только Германии продолжают еще разделяться на корпорации. Но это естественное их доброе согласие в Главной Семинарии сопровождалось, притом, чертою, достойною замечания, а именно: неподдельным сочувствием римских воспитанников к греческим обрядам и даже явным пристрастием к нашему церковному пению. В особенности это относится к времени настоящего нашего рассказа, когда оба эти предмета преподавались в Гл[авной] Семинарии отменным знатоком пения [6] , а в числе униатских семинаристов, обладавших стройными голосами, едва ли не самым симпатичным отличался Ипполит Гомолицкий [7] .

Соберем в одно целое наши беглые, далеко не полные воспоминания о Главной Виленской Семинарии. Какие-то исключительно благоприятные обстоятельства сложились к осуществлению задуманного плана и преуспеянию этого высшего духовного заведения. Все здесь как-то пришлось кстати и в меру: и средства содержания, и число воспитанников, и добровольный с их стороны зрело-обдуманный выбор, и не затрудняемый формальностями прием кандидатов [8] , и отдельный богословский факультет, и близость университета для наук вспомогательных, и самая, наконец, внешняя обстановка, вполне приличная, но слишком далекая от этого оптического рассчитанного лоска, коим впоследствии подернулись даже учебные заведения. Очень понятным образом заинтересованное в деле и зорко присматривавшее за Гл[авной] Семинариею духовенство монашествующее должно было, однако же, ограничиться одними общими возгласами, против чересчур философского направления наук и против непомерности уступок, делаемых униатам [9] . Но эти эластичные возражения, затрагивавшие именно основную мысль нового учреждения, тем самым как нельзя лучше свидетельствовали о его целесообразности. В самом деле, соприкосновение с университетом одно только могло спасти Главную Семинарию от общей всем специальным заведениям односторонности; а обязательные курсы истории, философии, филологии и права обусловливались самым назначением этого учреждения, заслужившего впоследствии право на имя, столь справедливо ему присвоенное; рассадника архипастырей. Что касается второго обвинительного пункта, т. е., непомерных уступок униатам, после векового забвения и пренебрежения, то, увы, они оказались уже несвоевременными и недействительными. Едва прошла четверть столетия со времени закрытия Главной Семинарии, как на том же самом месте свершился факт, который история могла бы назвать каким-то справедливым, хотя и поздним, возмездием, если бы случайность события не была засвидетельствована столь же торжественным образом, как и оно само. Здесь в 1858 году, 12 октября, происходило освящение православной [10] церкви во имя Св. Апостола Андрея Первозванного и во время священного обряда, видимо, растроганным Иерархом произнесены были исполненные величественного спокойствия, приличного той безмятежной высоте, с коей раздавались, но тем не менее, особенно знаменательные и умилительные слова: «Посмотрите на этот храм, который удостоились мы посвятить ныне на служение Всевышнему. Он поступил к нам без особого старательства, так сказать, случайно, но радование ваше о сем, молю вас, православные, соединить с моим собственным радованием. В храме сем молился я четыре года, еще в юношеском возрасте, когда храм этот и я сам принадлежали иной церкви. В сопредельных сему храму зданиях провел я лучшее время жизни и получил высшее образование. И вот мне уже шестьдесят лет. - Если это последний год моей жизни, последний год моего служения, последние мои слова к вам, то не забудьте о вашем Пастыре. Не судите о нем по тому, чего не сделал и сделать не мог, но - по тому, что совершил действительно с Божией помощью, ко благу своея паствы, своей церкви, своего отечества, и с чем уповает он предстать на суд праведный Господа [11] ».

Переходим к нашему рассказу.

В 1827 году Ипполит Гомолицкий окончил Главную Семинарию со степенью магистра богословия. И престарелому его родителю не только дано было дождаться возвращения младшего из сыновей, но и видеть его еще постепенно удостоиваемым самых высших отличий и почестей среди белого духовенства. В следующем 1828 году он вступил в брак и рукоположен в помощники к отцу, к Бялавицкой церкви, при коей и остался бы, наверное, подобно многим из прежних воспитанников Главной Семинарии, неся охотно и достойно обязанности сельского пастыря, если бы с последовавшим в том же самом году открытием столь давно ожидаемой униатской семинарии, епархиальное начальство не вызвало его в числе первых к более видному и соответственному поприщу. Поприще это, ьрцако ж, было не легко и далеко не заманчиво. В самом деле, молодому священнику, окончившему высшие духовные науки, как бы он ни чужд был пошлой самоуверенности, все-таки не могла улыбаться мысль о предстоящем для него совершенном, так сказать, перевоспитании. А необходимость в том была наглядная, по самому плану новой семинарии, в которой все науки, в возможно скором времени, предполагалось преподавать по-русски. С другой стороны, к приличному обеспечению наставников [12] на первых порах не представлялось решительно ни надежды, ни возможности за неимением наличных сумм на первоначальное устройство и содержание семинарии [13] . Правда, наконец, Слава Богу, изысканы были средства на семинарию. Кроме монастырских зданий, назначенных на их помещение, Высочайше разрешено было возвратить белому духовенству имения, некогда пожертвованные именно на предмет учреждения епархиальных семинарий, и впоследствии присвоенные орденом базилианов. Но экономические средства, как известно, самые неудобные и неподатливые для начала. Имения состояли в разных, довольно отдаленных, местностях и передавались Постепенно в ведение Высочайше учрежденных, для управления оными Администрационных Комиссий, конечно, нe с особенною поспешностию и далеко не в удовлетворительном виде. Между тем, администрационным комиссиям предстояло вдруг разом приискать необходимые источники, а семинарским правлениям озаботиться заготовлением, по крайней мере, существенных принадлежностей новых заведений, на немедленном открытии которых высшее начальство горячо настаивало и к открытию которых, по-видимому, все было готово: и помещение, и ученики, и наставники. В это именно время самой многосторонней и усиленной деятельности возложена была на профессора Ипполита Гомолицкого вовсе не номинальная должность секретаря семинарского правления. Новый секретарь в продолжение двух-трех месяцев оставался невидимкою для товарищей, проводил все часы или в семинарском правлении, или в кабинете о. ректора семинарии, советовался только с этим последним. И вдруг при случившемся проезде какого-то высшего чиновника из столицы, который любопытствовал взглянуть на нашу семинарию и познакомиться с наставниками, представлявший их ректор [14] отрекомендовал посетителю профессора Гомолицкого как единственного русского знатока, а пока и переводчика при будущей русской семинарии. Конечно, скорые успехи, особенно в языке одноплеменном, очень понятны; и все наставники той курьезной русской семинарии, при коей один из них считался переводчиком, еще до окончания года могли бы в свою очередь удостоиться по справедливости подобной же аттестации; но профессор Ипполит Гомолицкий как опередил тогда своих товарищей, так и превзошел всех впоследствии в совершенном усвоении духа, склада, даже нежнейших оттенков русской речи. Этот раздражительный, вечно встревоженный слуховой нерв, который стоит на страже своей народности и подстерегает чужую, как-то в особенности и едва ли не через меру развит в племени славянском. Все члены этого семейства очень дорожат и наперерыв гордятся чуткостью своего слухового органа; а между тем она-то, может быть, и служит одною из самых главных причин известного всему миру славянского несогласия. Как бы то ни было, а сомнительность, даже ошибочность самого критериума неоднократно проверена опытом, и самым достоверным тому примером мог служить покойный Ипполит Гомолицкий. В богослужении ли, в проповеди ли, в разговоре, по наружности, приемам и всему обращению, он один только всем, не знавшим его происхождения, казался древле-православным и коренным русским. Случалось, правда, что и многим из его товарищей расточались похвалы насчет прекрасного знания русского языка, безукоризненности произношения и т. д., но подобные похвалы на первых порах знакомства слишком очевидно отзывались снисходительностью и походили на поощрения. Дело в том, что покойного Гомолицкого никогда не хвалили, а обыкновенно на первом же шагу обращались к нему с вопросами и доверяли замечания, от которых должен он был ограждать себя и своих собеседников поспешным, но все-таки подчас уже немного поздним признанием: что и он-де такой же грешный самоучка!

После того не покажется удивительным, что кроме предметов богословских (он читал разновременно в семинарии пастырское, нравственное, догматическое богословие, гомилетику и библейскую историю) профессор Гомолицкий первый же преподавал здесь русский язык и русскую историю. Но заслуги покойного как даровитого и трудолюбивого профессора, с редким умением и поспешностью размерявшего объем богословских курсов с успехами первых, вовсе не приготовленных, воспитанников семинарии, как ни важны и доселе незабвенны для тогдашних его слушателей, за всем тем далеко не могут идти в сравнение с другими бесчисленными трудами, понесенными им на той же почве и для блага того же самого заведения. В них буквально отпечатлелась вся жизнь, выразилась вся душа покойного Гомолицкого. С самых первых дней своей служебной деятельности до перенесения семинарии из Жировиц в Вильно (в 1845 г.) он беспрерывно, пламенно, всецело посвящал все мысли и часы делу воспитания --и поистине может назваться отцом Жировицкой семинарии. К его прямой обязанности при открытии этого заведения относилось не только записывать имена поступавших кандидатов и отмечать их особенности, но составлять, так сказать, подробную опись домашнего быта каждого ученика и его убогого имущества; потому что к этим, - по-видимому не важным - обстоятельствам надлежало начальству примерять свои тогдашние вовсе не богатые средства и что от того зависел роковой иногда выбор - между бедностию и бедностию. Покойный Гомолицкий, как ближе других знавший местные условия и отношения (прочие члены семинарского правления прибыли сюда из соседних епархий), не мог не иметь важного влияния на первый прием казеннокоштных воспитанников: и его-то засвидетельствованию, всегда беспристрастному и справедливому, обязано было не одно безмолвное горе нечаянным предпочтением. Вообще, прием кандидатов на казенное содержание и каждое об них представление епархиальному начальству, в чем покойный постоянно уже и непосредственно участвовал как инспектор (с 1832 г.), исправляющий должность ректора (с 1836 г.) и, наконец, как ректор семинарии (с 1839 г.) - как-то, видимо, его затрудняли и волновали. Он колебался до последних минут, и даже, не обинуясь, сознавался, что выжидает: авось не явится ли кто-нибудь победнее и подостойнее благодеяния правительства. Столь чистая черта беспристрастия и удивительной честности одна уже могла бы казаться достаточною для обрисовки всего характера, но она еще не была самою выдающеюся и единственною в своем роде. Если же занимает первое место в нашем рассказе, так это только по порядку времени, и потому, что она первая внушила духовенству самую отрадную надежду насчет участи детей, отдаваемых в это не знакомое еще в здешней стране заведение. В самом деле, человек, поджидавший сирот, которые могли опоздать, не достаточно ли ручался, что будет попечительным начальником и добрым отцом уже подоспевшим!? В какой мере оправданы были эти ожидания, к счастью, нам разыскивать не нужно. Большинство священников Литовской епархии состоит налицо из воспитанников покойного Гомолицкого, а живут еще многие из тех, которые, как родители или опекуны, доверяли ему своих детей либо сирот. Обращаемся к их свидетельству спокойно и с тою несомненною уверенностию, которой само сознание, хотя бы только за других, уже так отрадно. Но не забываем при том и самых соответственных ценителей служебной деятельности покойного ректора, именно его товарищей и сотрудников. Некоторые из них давно уже святительствуют, другие занимают важные места в епархиальной иерархии, иные остаются все еще бессменно на скромном своем, столь полезном, поприще. Да позволено нам будет воззвать к их общему суду и засвидетельствованию, пристрастны ли мы, или только справедливы к памяти покойного ректора Гомолицкого, если решимся сказать, что такое счастливое сочетание природных и выработанных нравственных качеств, какими он отличался, принадлежит к очень редким и замечательным явлениям. Постоянное нелицемерное усердие к общему делу, любовь к святыне, к науке и к заведению, сделавшемуся для него вторым семейством, неизменная кротость и доброта душевная (не мешавшая вовсе наблюдательности, а только скрывавшая, так сказать, ее черную работу), редкое достоинство в обращении, наконец, этот такт ровный, безошибочный, не заученый, не казенно-наследственный, а пленяющий сразу и невольно своею простотою и естественностью вот некоторые из толпящихся в нашей памяти прекрасных сторон этого благородного характера. Как начальник учебного заведения, ректор Гомолицкий обладал еще одним вспомогательным, редко кому в такой мере данным, природным качеством, которое во многих случаях дозволяло ему без донесений, справок, расспросов, очных ставок и т. д. мгновенно обнаруживать известного рода нарушения корпусного порядка, а в глазах озадаченных воспитанников могло казаться каким-то ясновидением. Случайная и маловажная, по видимому, особенность, но так как она значительно упрощала и вообще облагораживала взаимные отношения между начальством и подчиненными, то и назовем ее без затруднения. Покойный Гомолицкий наделен был от природа вторым, так сказать, обонянием, поистине изумительным, так что не только, напр., комнатный угар разделял на категории вчерашнего и сегодняшнего, но даже отличал по запаху и определял самые камни [15] . Уж если такие непроницаемые предметы не ускользали от ректора семинарии, то каково же могло быть каким-нибудь нечаянным акцизным и табачным контрабандистам? Но дело в том, что покойный ректор никогда не делал публичного эффекта из своего ясновидения, а всегда находил возможным наедине и родительски довести виновных и до откровенного сознания, и до полного убеждения в черной стороне и вредных последствиях каждого проступка, как бы он ни казался маловажным. Да и могли ль в мягких сердцах юношей не найти себе отголоска слова человека, который до последней возможности отлагал в сторону всеоружие начальника и судьи, а являлся почти всегда благодушным отцом, для которого это положение было тем естественнее, что он знал столь хорошо семейный быт своих воспитанников и к каждому из них обращался, так сказать, на его домашнем наречии. Он радовался с успевающими, обнадеживал и не допускал до уныния менее способных, и одинаково заботился о всех, сострадал больным до такой степени, что продовольствовал их из собственного стола, похоронный звон, раздававшийся из семинарии, производил каждый раз на него всепотрясающее действие семейной утраты. Каждое из этих слов можно бы подтвердить примером. Ограничимся одним, самым последним по времени, но, как нам кажется, и самым убедительным. Это было в 1845 году, в то время, когда покойный Гомолицкий назначен уже был кафедральным Виленским протоиереем и должность ректора передал своему преемнику [16] , Вдруг в один июньский день, кем-то приносится весть в Жировицы, что из купающихся в реке Щаре воспитанников семинарии и уездного духовного училища один (Калишевич) утонул. Первым очутившимся, пешком, на месте происшествия оказался ректор. Он пробежал двуверстное расстояние и распоряжался об отыскании все еще под водою оставшегося тела с таким увлечением, что немедленно же должен был слечь в постель, занемогши воспалением легких, будущей причиною и последней своей болезни. «Да как тебе было хоть не вспомнить, - говорила крайне опечаленная добрая жена, - что ты уже не ректор!» «Виноват, мой друг, вспомнить-то не вспомнил, но, мне кажется...». - «Полно! полно! Не досказывай! Говорить запрещено! Хотя бы и вспомнил, то, наверное, не убавил бы шагу! Не так ли?»

Не можем, наконец, по крайней мере, не намекнуть на обстоятельство, положительно нам известное, что главною причиною, побудившей покойного ректора Гомолицкого просить увольнения от этой должности, был первый, представившийся здесь случай исключения одного, - уж не помним по какому поводу и кого именно, - из воспитанников семинарии. Служебные и личные отношения покойного ректора к сотрудникам и товарищам ознаменованы были тою неподдельною простотою, приветливостью и равностию обращения, которые, если бы не лежали в его характере, могли бы казаться наследованными по месту [17] . И дом, и стол его завсегда были открыты наставникам, равно как и приезжему духовенству, с которым он с особенною любовью беседовал о малейших подробностях пастырского деревенского быта, а в каждом старом священнике, казалось, почитал еще и память своего доброго родителя. Внимательный к нуждам и заслугам своих молодых сослуживцев, он предупреждал и как бы угадывал их просьбы, заступался за них горячо перед высшим начальством и тем вернее мог рассчитывать на успех, что таким образом отнимался у просьб их личный характер. Между тем, ни в ком, конечно, не могла родиться мысль (самая грозная обличительная статья против семейных ректоров семинарии, что покойный искал молодых людей и прочил себе в зятья), потому что он оставил своих сирот совершенно малолетними, и что вообще заискивание не было в его натуре. Кто-то из товарищей метко о нем выразился и справедливо, что он, пожалуй, в крайнем } случае и мог бы выдумать порох; но уж, наверно, никак не выдумал бы бокового кармана.

Как член Духовной Консистории, по званию ректора и по особому назначению (в 1842 г.), присутствовал он по временам в Консистории, следил с участием за течением епархиальных дел, но ни журналов, ни протоколов, ни бумаг исходящих не подписывал [18] , - к чему, впрочем, в строгом смысле и не обязывался, не имея в своем заведывании отдельного стола.

По Виленскому кафедральному собору не долго суждено было предстоять покойному протоиерею, (с 31-го декабря 1844 г. по 7-го мая 1846 г.) Но он внес с собою дух миролюбия и уживчивости, которого одного только можно было, кажется, пожелать тогдашнему составу соборного духовенства, а в отношении епархиальных собратий и молодых ставленников, своих недавних воспитанников, остался по-прежнему самым доступным и внимательным посредником, самым благодушным советником и руководителем.

С одновременным перенесением в Вильно архиерейской кафедры, епархиального управления, семинарии и кафедрального собора, возникали необходимо разного рода строительные работы или перестройки под непосредственным наблюдением духовных комитетов. Неизбежным, так сказать, членом всех этих комитетов был кафедральный протоирей Ип. Гомолицкий, и не по одному только своему званию, а по добросовестным многосторонним познаниям как в архитектуре, так и в технических и ремесленных частностях, чем удивлял нередко самих специалистов. Ибо покойный, при необыкновенной пытливости ума, сметливости и счастливой памяти, никогда не останавливался на поверхности предмета, не изучив его, по возможности, до основания; говорить же о чем-нибудь, тем более судить наобум и по одной наслышке, на то решительно не стало бы у него духа. «Да. Это просто человек на все руки!» - говорили не раз с увлечением имевшие возможность ближе его узнать и вполне оценить. Он сам только, казалось, в своей неподдельной и неподражаемой скромности, не сознавал и не догадывался о всем разнообразии [19] даров своей богатой природы. Но находились ли в кругу знакомых его столь недогадливые, которые разделяли бы с ним эту неуверенность? - решительно не припомнить. Высшее начальство оценило, если можно так сказать, разом всю сумму общественной пользы, коей залогом представлялись столь несомненные качества и добросовестное усердие. Оно удостаивало постоянно покойного самой лестной доверенности, возлагало на него, кроме обязанностей служебных, разные, по тогдашним исключительным обстоятельствам, особенно важные поручения, представляла в пример его службу; отличало ее духовными почестями (звание соборного протоиерея в 1835 г., камилавкою в 1842 г. и т.п.), свидетельствовало об ней пред августейшим монархом (сопричислен к орденам: св. Анны 3-й степени в 1838 г., св. Владимира 4-й степени в 1840 г., св. Анны 2-й степени в 1843 г., и пожалован золотым кабинетным наперсным крестом в 1835 г.; но в то же время будто страшилось слишком поощрять такую пламенную ревность, щадя в ней несоразмерно бедные физические силы. Сам покойный не мог заблуждаться на счет своего здоровья. Однако ж он продолжал трудиться с беспощадною к слабым своим силам энергией. Вдруг преждевременная, почти внезапная кончина жены лишила протоиерея Гомолицкого единственной - оказалось, жизненной для него - опоры. Умная и образованная женщина, нежнейшая подруга, домостроительная и образцовая мать семейства, она оставалась безотлучно на страже домашнего очага, у которого хозяин; - гость встречаем был только радостным хором малюток и завсегда мог, наверно, рассчитывать найти одну только отраду и отдохновение. Удар смерти, как нередко случается, и на этот раз оказался двойственным. Протоиерей Гомолицкий семью только днями пережил свою супругу.

Он оставлял шестерых малолетних сирот и в наследство им - память о себе. К счартью, наследство оказалось немаловажным. Друзья, товарищи [20] и почитатели покойного поспешили наперерыв, кто как мог, заявить свое участие к осиротевшим; подчиненные, при продаже небольшой движимости покойного, добивались чести иметь на память что-нибудь из принадлежавшего ему имущества; а великодушный наш владыка - которому и в частной благотворительности всегда первое место, - озаботился еще особым предстательством о назначении из сумм духовно-учебного ведомства оставшимся в сиротстве дочерям, впредь до замужества, приличного ежегодного пособия, каковым и доселе продолжает пользоваться младшая из пяти дочерей [21] .

м. Жировицы.



[1] Черная суконная ряска, с откинутым воротником и длинными сзади, фальшивыми рукавами (les volants).

[2] И униатских, базилианских в том числе - Ред.

[3] Бывали очень редкие примеры, что с согласия местного епархиального начальства и при несомненных достоинствах воспитанника, разрешалось окончившему семинарию, остаться еще на один год, для вящего усовершенствования и получения докторской степени; но в таком случае он подчинялся наравне с прочими семинарскому уставу. К этому, небольшому числу пятилетних принадлежал и Высокопреосвященный Михаил, нынешний архиепископ Минский и Бобруйский, поступивший в Главную Семинарию одновременно с покойным протоиереем Ипполитом Гомолицким.

[4] Что ныне в Свято-Троицком монастыре, в котором помещается и Литовская Семинария - Ред.

[5] Против букинистов выводимые из терпения инспекторы всегда почти должны были прибегать к вмешательству семинарского швейцара, личности чрезвычайно характерной и незабвенной всеми воспитанниками Главной Семинарии. Старик честнейший, но вечно чем-то недовольный и брюзгливый, с бесконечными усами, остался бессменно на неумолимой страже при дверях Главной Семинарии, почти до самого ее закрытия. Знал он и помнил всех перебывавших в заведении воспитанников и даже к тем, которые впоследствии посещали Семинарию будучи уже знатными духовными сановниками, относился совершенно по-лрежнему, затрудняясь впускать их и выпускать без разрешения м. Регенса.

[6] Тогдашним капеляном Гл. Семинарии, протоиереем Лужинским, что ныне Высокопреосвященный Василий, Архиепископ Витебский и Полоцкий.

[7] К этому же самому времени отнести должно и прекрасный хор певчих, исполнявший в совершенстве чудные и тогда еще почти единственные концерты Бортнянского, коими восхищали весь город. Хор этот составляли мальчики, ученики состоявшей при Главной Семинарии школы органистов, все до одного римско-католического исповедания. Регентом их был молодой человек, замечательно сведущий в церковной музыке, некто Домбровский.

[8] Даже приемных экзаменов как в бывшем Виленском университете, так и в Главной Семинарии не полагалось. Университетское начальство объясняло их бесполезность медицинским афоризмом, что не отсылать же больного потому только, что он не может определить своего недуга терминами научными - lege arlis. А богослововы неучей подводили под категорию грешников и применяли к ним слова Спасителя: «не требуют здравии врача, но болящии» (от Луки 5,31). Зато экзамены на степень, особенно магистра и доктора богословия, были чрезвычайно строги. Кроме диссертации (публично защищаемой докторами), тем и другим назначались еще особые темы, in occluso, т.е. под ключем и без всяких других пособий, кроме Библии.

[9] В последнее время две кафедры по богословскому факультету занимались униатами. Да и в самом университете многие из достойных его профессоров принадлежали к тому же вероиповеданию.

[10] Церковь эта, ныне домовая Виленского Духовного Училища, составляет особенное здание от училищного помещения; само училище помещается в том корпусе, в котором прежде была Главная Семинария - Ред.

[11] См.: Два приветствия в одно слово синодального члена Иосифа, Митрополита Литовского. Вильно. 1858.

[12] Время недавнее, а верится с трудом. Пишущий эти строки, будучи 1 уже профессором семинарии, но еще холостым, получал всего-навсего 60 рублей серебром годичного оклада; профессоры же женатые - около полутораста рублей, никак не более. И это неравенство жалованья казалось ничуть не обидным, даже справедливым. Но в Жировицах, единственном может быть месте по удобству и другим выгодам для учебного среднего заведения, в особенности семинарии, мы составляли так сказать, братчину и вели жизнь какую-то поистине патриархальную, служа посильно общему делу, радуясь успеху младшей братии, работая над собственным развитием и предоставляя все заботы о насущном хлебе на долю начальства, которое то и дело окружало нас возможными попечениями. Чтобы однако ж рассказ наш не показался какой-то идиллией, спешим оговориться: что хлеб насущный по тогдашним ценам в самом деле приходился почти ни по чем, но с другой стороны, мы были так патриархально просты, что вечно ни на какие театры, клубы, загородные гулянья и т.п. не променяли бы милой вечерней беседы здешнего вполне образованного общества или прогулок по чудным окрестностям нашего местечка.

[13] Семинарий открыто было на таких основаниях две: Литовская в Жировицах и Полоцкая в Полоцке - Ред.

[14] Протоиерей Антоний Зубко, потом Высокопреосвященнейший Антоний, Архиепископ Минский.

[15] Покойный занимался минералогиею, как любитель и знаток дела. Коллекция его камней и минералов, по большей части отечественных, после его кончины приобретена (за 100 рублей серебра) графом Евст. Тышкевичем и поступила в основанный им Виленский музей.

[16] Бывшему ректору Киевской духовной семинарии, архимандриту Евсевию, что ныне Высокопреосвященный Экзарх Грузии.

[17] Предместника его мы уже назвали.

[18] Однажды, помнится, как-то особенно приставали к нему члены Консистории, что б хоть для памяти подписал какую-то бумагу. «Ради Бога, не понуждайте, не губите, - отговаривался покойный со свойственною ему добродушнейшею улыбкою, - авось и мне суждено, как судье Крылова, таким только образом быть в раю!»

[19] Очень было замечательно и природное его настроение к музыке. Он буквально страдал от каждой фальшивой ноты - в певческом ли хоре или в оркестре; сам же играл на всех почти инструментах и, по отзывам знатоков, - изрядно.

[20] В следующем номере редакция надеется поместить одно из слов, произнесенных при погребении почившего.

[21] Единственный сын покойного протоиерея священствует вполне достойно на том же прародительском Бялавицком приходе.

 
Top
[Home] [Maps] [Ziemia lidzka] [Наша Cлова] [Лідскі летапісец]
Web-master: Leon
© Pawet 1999-2009
PaWetCMS® by NOX