Папярэдняя старонка: Очерки

Местные суеверия и предрассудки 


Аўтар: Янковский Плакид,
Дадана: 18-08-2012,
Крыніца: Литовские Епархиальные Ведомости №21, 22 - 1863.



28 августа 1848 г. Село Бялавичи.

Сегодня один из крестьян здешнего села прибежал ко мне до того взволнованный, что сначала не мог проговорить. Очень естественно было подумать о пожаре или о каком-нибудь внезапном домашнем несчастье, но меня успокаивало еще то обстоятельство, что сосед мой, как ни был взволнован, а держал бережливо в обеих руках что-то, завернутое в тряпье и повязанное крапивою.

- Здравствуй, Степан! - начал я, не дождавшись первого слова, - с чем добрым пожаловал?

- А вот с чем! Вот с чем! - посмотрите-ка сами, добродзею! [1]

- Готов, только видишь, любезный, недобрая молва идет про крапиву, будто она немножко кусается.

- О, пуще ее, добродзею, кусается то, что тут есть: посмотрите, - так увидите.

- Ну, ладно, посмотрим и увидим. Да потрудись же распеленать эту диковинку.

Сосед мой повиновался, но, принимаясь развертывать узелок, он дрожал весь, и сознаюсь, как-то заразительно.

Наконец из-под бесчисленных тряпок, одна другой все меньше и меньше, оказалось... - и что же?... уж подлинно parturiunt montes... - обыкновенное куриное яйцо!

День был солнечный. Я взял, поднес к свету яйцо - оно было прозрачное, очевидно, свежее.

- И все,тут, мой друг? Экая невидаль!... Яйцо.

- Но где-то я его нашел?! Зачем не спрашиваете, добродзею?

- Вот опять новость! Есть о чем и спрашивать!

- А если в гумне-то? Гм!

-- Так это особая статья! Значит, гумно плохо затворяется, здешние курицы как раз об этом проведали, да одна из них посмелее и распорядилась преспокойно положить тут свое яичко.

- А если оно оказалось в ржаной стороне [2] , под самым, как глянь, стропилами?... Ге?...

- На то, соседушка, и есть птица, что ей не надо лестницы.

- Так же не во гневе вам будет сказано, добродзею, что хотя здесь у вас кругом больше книжек, чем снопиков на вашем поле, а все-таки, значит, в них кое-что и не пишется. Вот что! Мы неучи, да знаем, что курице до настоящей птицы далеко. Если в крайней подчас надобности, т.е. будучи порядком напугана, и ухитрится она подняться на забор, то уже сборы-то сперва какие! - словно что наших баб на ярмарку, а потом кудахтанья и крика больше, конечно, чем было наличного полета. Так что и говорить, добродзею: не куриным-то носом и размахом взобраться на сам верх стороны!

- Ну а если твой меньшой шалунишка, с ведома ли матери, ан, может быть, и так, без спроса, вздумал припрятать там для себя яичко? Он мастерски лазит: намедни-то еще хозяйничал на моей яблоне куда выше любой стороны!

- Нечего сказать, добродзею, не хуже белки, каналья. Но я его, небось, уже по-своему допрашивал. И знать не знает. Да это и не ребяческое дело, добродзею. Тут свой, иной, знахарский умысел, которого, если вы не властны запретить, каким ни есть заклинанием или иным способом, то придется уж грешному человеку, перекрестясь, обратиться...

- Как не быть способу? Есть, и вернейший! -перебил я поспешно, не желая дать высказаться моему собеседнику, - пойдем-ка вместе, сосед, на кухню.

И мы отправились.

Я потребовал большую поваренную ложку, опустил в ней яйцо в кипяток, и подержал молча с добрую минуту.

Крестьянин следил почтительно за всеми моими движениями.

Затем, вынув из вода corpus delicti, подошел я к столу, повертеть яйцо для испытания, как оно сварилось и, разбив оконечность, уж не помню по которой из двух Сфифтовых метод сочинил наскоро попавшимся ломтиком хлеба так называемую французами мулъетку (une mouillette), которую тут же разом и проглотил благополучно.

Сосед мой, торжественно настроенный и никак не ожидавший подобной развязки, остолбенел от ужаса и удивления. Опомнясь, он кинулся было, чтобы помешать в моем странно рискованном предприятии, но как уже было поздно, то всплеснул только руками и проговорил глухим голосом:

- Да вас же спрутит [3] , добродзею!

- Ну, уж и спрутит?

- Клянусь вам, - до вечера!

И неумолимый, чтобы не оставить мне даже тени сомнения, скрестил два указательные пальца.

Что же делать, мой друг! Во всяком случае, один из нас должен будет разувериться в своем заблуждении, о котором, авось Бог позволит, потолкуем еще завтра.

Но при этом последнем слове крестьянин так печально покачал головою и посмотрел на меня так прощально, что мне как-то неловко и совестно стало. Я искренне пожалел, и недоволен был собою, что не сумел отнестись менее резким и наступательным образом к этому бедному невежеству.

Мы расстались молча.

Однако же в продолжении дня сосед мой, по врожденному и простолюдинам чувству деликатности, не приходил сам осведомляться о моем здоровье, а только подсылал под разными предлогами то жену, то сестру, то сына проведать стороною: дома ли я, не собираюсь ли уехать куда-нибудь, не лег ли опочивать, не посылают ли за доктором?

К моему счастью, а на этот раз, может быть, и к чести здравого народного смысла, который (несмотря на расточаемые ему, при каждом удобном случае, похвалы), частенько однако ж в наших сельских околотках держится на волоске, со мною ни в этот, ни в следующие дни не случилось никакой перемены.

А все-таки самый случай к назиданию и пользе паствы оказался потерянным. На другой день я узнал, что собравшаяся на улице сходка передовых людей порешила так: если уж подобная штука могла мне сойти даром, то, значит, или я тоже кое-что смыслю в знахарском деле, или заколдованное яйцо было подменено кем-нибудь из домашних в то время, когда хозяин собирал крапиву.

К несчастию, Степан согласился с последним мнением и при сей верной оказии переколотил всю свою семью. Ах,

Боже мой, этим бедным людям, как будто, мало еще действительности! [4]

Из застольного разговора домашней челяди хозяину, и в особенности сельскому священнику, всегда можно унести что-нибудь небесполезное. И наоборот, для домохозяина и пастыря это, можно сказать, самая благоприятная минута к доброму действию на своих приближенных. В откровенной домашней беседе наш простолюдин столько же любознателен, развязан и смел, сколько равнодушен, робок и застенчив, когда ему читаются какие-нибудь начальничьи распоряжения или преподаются публичные наставления. К несчастью, те и другие он привык считать какими-то необременительными формальностями, для которых нужно одно только его присутствие. Вот он и присутствует, и слушает так, по обязанности. Если чего-нибудь не расслышал и не понял - а наверное-то, не понял очень многого, - он себе не изменит, не заговорит первый и не станет просить объяснения. У него расчет верен: лучше оставаться в неведении, так менее и ответственности. Но наедине, в случайном непринужденном разговоре, тот же самый человек, - откуда возьмется у него такая самостоятельность, - и пытлив, и спрашивает, и возражает, и отстаивает свое мнение и если, наконец, сдается на ваши доказательства, так будьте уверены, чаще всего притворно. Но что же делать, ведь это уже замечательно неутешительная черта человеческой природы, что невежество самодовольно, неуступчиво и даже считает себя вправе обижаться на каждое слишком явственное превосходство. Оттого вообще так мало любимых, истинно популярных наставников. Тут недовольно одних познаний и дарований, а нужно еще особенное чрезвычайно трудное умение скрывать свое превосходство (высшесть) и заставлять верить (как делал незабвенный Араго) любого зеваку, что он так и родился астрономом.

Как бы то ни было, а вот и сегодня, кажется, мне довелось сделать маленький пролом и пропустить сквозь это отверстие несколько света в печально-мрачную среду моих домочадцев. Присев к их обеду, я стал крошить хлеб и кормить кроликов, как вдруг старая стряпуха Екатерина встает из-за стола и, тяжко вздыхая по обыкновению, говорит:

- Ах! Не видите ли, - добродзею, что это делается с нашими кроликами?

- Да ничего, кушают хлебец исправно. Отрежь им, сердечная, еще кусочек.

- Им-то?.. Ах! Если бы вы знали, добродзею, то, что я знаю, то наверно и перестали бы им ронять этот святой хлеб!

- Ну вот! За что же вдруг такая немилость?

- Они испорчены, добродзею!

- Что?...

- Да то, что я уже раз вымолвила и сказала!.,.

Они сами себя заедают. Так вот что!

- Чего доброго, засмотрелись, может быть, на вас. А все- таки подай мне еще краюшку.

- Я давно уже и прежде примечала, - не трогаясь с места, продолжала стряпуха, и что с ними делается что-то недоброе, но только вчера уверилась в том собственными глазами. Ах! Что я видела! Что я тут видела, добродзею!

- Как же нам угадать, если ты заупрямишься и не скажешь, Екатеринушка!

- Они уже знают, что для вашей милости, добродзею, пусть их еще раз послушают. Вчера поутру, когда все уже вышли на работу и успокоилось в избе, сидела я вот здесь за прялкою, посматривая на очаг. Сижу я себе, ах, сижу, мой добродзею, как вдруг веретено у меня вот-таки так само собою выкатилось из рук. Мне бы так и крикнуть, позвать людей: не тут то было! Дух перехватило так, что даже кашель попятился и смолк, будто завидя смерть. Хоть глаз же, думаю себе, не сомкну, чтобы без святой исповеди не отойти. А между тем, перед моими грешными глазами вот что! Обе наши старые трусихи [5] у черная прабабуха да серая белоушка, вышли на средину избы, стали прямо против меня и, словно дети, наевшиеся белены, которым все бы рвать и щипать, хоть собственную последнюю рубашенку, так и они - давайка грызть каждая свою кожу и на груди, и по бокам, и где только смогли достать и хватить зубами. «Смотри Екатеринушка! - так, кажется, и говорят, - что нам учинилось!» А калиновыми своими глазками плачут, ах, плачут так, как и мы грешные, потому что уж в боли, как пред Богом, все равны, Добродзею!

Ну-ну, садись за стол, Екатеринушка, и догоняй своих кормильцев, а то они тебя обидят; я же вам объясню, в чем тут дело. Вам того и гляди сейчас мерещится о какой-то людской порче, коль скоро чего-нибудь в толк не возьмете. А если бы у вас была охота внимательно послушать дельной речи и самим поразмыслить, то вместо небылиц и вздорных сплетней, до которых вы так падки, могли бы на каждом шагу многому поучиться, вот хотя бы и в настоящем случае от этих бедных маленьких животных взять пример самой нежной, родительской заботливости. Затем я им объяснил, как и почему кроличьи самки для выстилки гнезда детенышам собирают из собственной же шерсти самые мягкие и пушистые клочки, подобно тому, как птицы отыскивают перышки; рассказывал, как некоторые породы крыс и лягушек носят своих детей до полного их возраста на спине, в складках кожи или в особенных для того от природы устроенных мешочках; поставил в пример такой родительской неясности и наших летучих мышей, столь безвредных, даже полезных и столь несправедливо гонимых - тоже по милости разных нелепых поверий; под конец, по школьной дружбе, у меня чуть было не сорвалась с языка и трогательная напраслина про пеликанов, однако ж я как-то благополучно остановился, не затронув этого пункта.

Да уже и давно была пора моим людям на работу. Они внимательно меня слушали и на этот раз не перебивали понапрасну, лишь бы затянуть разговор. Только насчет птиц один из них робко возразил, что птицы-то, небось, умницы, собирают чужие перья, а другой некстати заметил, что кро- лики-то, видно, родом из Украины, где, мол, степные лошади бросают сами себе кровь зубами.

Замечаний этих я, разумеется, не пропустил даром. Наконец слушатели мои все до одного убедились и по обыкновению покорно меня благодарили за доброе слово. Наиболее однако же меня порадовала старая Екатерина. Она расчувствовалась до слез, хотела переловить и по одиночке перецеловать всех кроликов, называла их умницами, чадолюбивыми Божьими созданиями, а себя так громко укоряла дурою, ничего не смыслящим бабьим миром, что для утешения бедной старухи я ей обещал переговорить с женою и выхлопотать новый платок к будущему празднику.

После того мне как-то, едва через неделю, довелось побывать в кухне. Я застал челядь опять за обедом. Кролики, по обыкновению сновали, увивались под столом.

- Ну, что, Екатерина, сспросил я с улыбкою, вспомнив наш последний разговор, - кролики все-таки заедаются?

- О нет, доброзею! Как рукою отняло, с пятницы-то ик субботу.

- Отчего же именно с пятницы на субботу?

Старуха замялась, встала поспешно, заглянула в ведро Ч под предлогом, будто бы нет водицы, вышла из кухни.

Обедающие засмеялись, кто тихомолком, кто не стесняясь,

- Что это значит? - спросил я в недоумении.

Все сначала отмалчивались. Но потом, кто слово, кто два сложились на рассказ: что в прошедшую пятницу, когда меня не было дома, Екатерина успела вечером привести из дерева ни Олыианщы давнишнюю свою куму, которая отрабляет разные порчи и что эта женщина, приготовив какую-то черную, как смоль, воду, варила в ней принесенное с собой полотенце, а после вытирала им всех кроликов, нашептывав притом таинственные, уже, конечно, ей только известные слова...

- Ах вы окаянные! - раздалось вдруг за дверями, - не вы ли сами мне это присоветовали? Не вы ли меня толкали -высылали? Я разве тем только виновата, что, несмотря мою старость, отбегала ноги и что из-за чужого добра истратила на лекарства и угощение последние 9 грошей [6] . Что мне эти вонючие трусы!? Я их разве ем? Пусть их все пропадаю?!! Пусть проваливаются сквозь землю!

Баба с каждым словом возвышала камертон и становилась невыносимее.

Все надежды - Бог меня прости! - я возлагал на кашель.

Не тут-то было. Дверь сердито растворилась и, грозно помахивая руками, Екатерина продолжала.

- Коли это так, коли уже так, так я же сама все да все расскажу, как тут было и есть, но никому из вас, поганые, от мала до велика, не спущу ни на этот мой мизинец!...

- Да ты, любезная, того, ведро, кажется, позабыла, - сказал я, лишь чтобы произвести диверсию, - а они-то ждут водицы.

- О нет, нет добродзею! Коли это так, коли они так, так пусть же их! - смолы напьются!

Но дверь была отворена, а предложение, к счастию, ко мне не касалось.

Ограничиваемся, на первый раз, двумя выдержками из наших, довольно уже устарелых, записок. Они буквально верны. Оба рассказанные нами опыта врачеванья народны предрассудков решительно не увенчались успехом. Не думаем, однако ж, ни оправдывать себя лично, ни виниться безусловно. Но при настоящем случае не можем не коснуться, хотя бы в нескольких словах, общего упрека, делаемого нашему скромному сельскому духовенству, среди которого столько вполне опытных и усердных деятелей, в его нерадении, беспечности или даже просто в неуменье относиться к народным поверьям. Доказательством тому выставляется их несомненная живучесть. Да какова-то среда, окружающая наши народные предрассудки? Легко ли она доступна? И не отличается ли ее топография существенно важными особенностями? До того, по-видимому, никакого дела нет нашим кабинетным обвинителям. У них на столе последняя книга Мишле А между тем, слон там, как там; и с некоторою охотою можно бы было, кажется, его приметить.

Сравнение нашего простолюдина с ребенком, которого воспитание было до крайности запущено, только отчасти справедливо. Это несчастный, угнетенный, долго помыкаемый сирота, - ну так; но с огромным, притом, запасом веками выработанной хитрости и лукавства. Круглому сироте для самосохранения и не остается, пожалуй, другой защиты. Но так как тут все для него в этой страдательной сосредоточенной силе, то он ей только одной доверяет, и ни пред какой другой столь неподдельно не преклоняется. Силы материальные и нравственные для него уже на втором плане. Первой, конечно, он боится, однако ж надеется ее переждать и сломить терпением; а последнюю он подозревает завсегда в какой-то задней мысли и враждебной к нему преднамеренности. При том же, о спокойной умственной силе, не заявляющей себя вдруг решительными результатами, он вообще не высокого мнения. Ему так часто удается провести и даже озадачить эту безобидную силу, что все научные приемы и самое имя ученого служат для него искони предметом глумления; высшая же, в его глазах, похвала чьих-либо достоинств состоит в названии хитрого человека [7] . Как же тут быть какому-то воображаемому мягкодушию и простоте сердечной, лежащих будто бы в природной основе его характера? И есть ли какая-нибудь возможность подействовать на него, вдруг да разом, нравственным убеждением и самою очевидностию благих плодов истины и просвещения? Да и справедливо ли, логично ли, с нашей стороны, рассчитывать на эту детски доверчивую простоту и доброту сердечную? Так ли он был воспитан? Кем? Чем? И когда к ним подготовлен?. . . Что касается неотразимой очевидности нравственной, - хотя бы подкрепляемой самыми несомненными фактами, - так знайте же, что наш простолюдин по природе софист: он обойдет и перетолкует по-своему ясную, как сам день, очевидность, несмотря на то, что со всеми признаками неподдельного убеждения, даже умиления, будет ее сознавать.

Картина, конечно, не утешительная, но она не утрированна* Да и к чему утрировать, когда в итоге этой печальной действительности, столь еще недавно на долю ответственности каждого из нас приходилось по паю. Но теперь, когда, по неизреченной милости Божией, вдохновившей и укрепившей нашего царя-освободителя, эта наследственная солидарная ответственность остается только вполне за сельскими пастырями и наставниками, и когда с открытием народных училищ представляется наконец единственная надежная возможность к духовному возрождению нашей, так называемой, меньшей братии, служители народа вправе, кажется, надеяться, по крайней мере, на добросовестную и беспристрастную оценку веками усложнившихся трудностей предстоящего дела. Это относится вполне и к младенствующим нашим народным училищам, от которых ожидать вдруг каких-то чудес было бы в равной мере несправедливо. Лишь бы им посчастливилось на первый раз обзавестись добронравными, терпеливыми и, сохрани Бог, не высокомудрствующими наставниками, а там - машина заведена, пущена в ход, ну и пошла, благодарение Богу! Так неужели по старой привычке к почтовой гоньбе станем торопить этих бедных тружеников - кочегаров?



[1] Здешний народ привык называть священников добродзеями или в других местностях добродиями (благодетелями) - название, хотя и не столько задушевное, как слово батюшка, но, конечно, не менее почтенное и тоже вовсе не легкое к достойному оправданию. Сохраняем как эту характерную особенность, так и другие в том же роде, полагая, что они именно уместны в «Епархиальных Ведомостях», лишь бы это были настоящие провинциализмы и допускались разборчиво и без натяжки.

[2] Хлебные сараи наших крестьян разделяются поровну на два склада, с одной стороны, для ржаного, а с другой - для ярового хлеба и сена. Две эти половины так и технически называются сторонами.

[3] Околеть в прямом (как прут) положении. Sleif werden, skolowaciec.

[4] Я никогда не мог дознаться, в чем именно состоит опасность этой роковой находки. Все, мною спрашиваемые, соглашались в одном: что умысел тут бывает разный - как и в полевых заломах, - но бедовые последствия равно неминуемы. Эта-то неопределенная таинственность более всего смущает простой народ и затрудняет сельских пастырей в борьбе с суевериями. А между тем, эти призраки, неуловимые и неоли- цетворенные, нередко зловреднее самой тяжкой действительности.

[5] Трус, трусиха, трусенята - общепринятые в здешней стране названия кроликов, очевидно, по их трусливости.

[6] Здешние крестьяне все еще считают на гроши, едва ли не потому, что грош представляет для них единицу, а двугрошевая стоимость копейки yже сложнее. - Сочин[тель]. И во многих местностях великорусских тоже считают грошами. - Ред.

[7] Оттого евреи, с которыми как ни состязаются в плутовстве наши крестьяне, но почти завсегда выходят побежденными, пользуются не только высокою доверенностью здешнего народа, но даже невольным почетом. Еврей, пожалуй, дозволит подчас крестьянину разразиться и руганью, но последний очень хорошо чувствует, по собственной же вековой тактике, что ему все-таки придется уступить и что он перехитрен своим более терпеливым противником, которому затем и не может отказать, по крайней мере, в мысленно сознаваемом превосходстве.

 
Top
[Home] [Maps] [Ziemia lidzka] [Наша Cлова] [Лідскі летапісец]
Web-master: Leon
© Pawet 1999-2009
PaWetCMS® by NOX