Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Перелистывая как-то на днях Варшавскую библиотеку за 1861 год [1] (повременное издание; заметим мимоходом, отличающееся разборчивостью и серьезностью содержания), неожиданно наткнулись мы на библиографическое известие о замечательной, по своей древности и художеству отделки, рукописной псалтири, принадлежащей виленской приходской Свято-Николаевской церкви.
Как ни странно говорить в единственном виленском духовном органе [2] о виленской же православной святыне на основании данных, почерпаемых из варшавского литературного сборника, воспользуемся однако ж, не обинуясь, нашею доброю находкою как на правах законной собственности, так и потому, что библиографическая заметка, на которую ссылаемся, принадлежит перу известного по своей основательной и многосторонней учености писателя г. Осипа Крашевского.
«Нам довелось, - говорит в начале г. Крашевский, - присмотреться ближе к старинной рукописной славянской псалтири, принадлежавшей в последнее время профессору Бобровскому, и можем удостоверить, что в самом деле выставлен в ней на конце год 6905 от сотворения мира, т.е. 1397 от рождения Иисуса Христа. Между тем, несмотря на то, один из прежних обладателей рукописи, не разобрав, по-видимому, настоящей цифры, сделал внизу следующую латинскую дописку: Scriptum est hoc psalterium a. ab incarnatione dominica 1095 jussu Michaelis Episcori a Spiridione Archidiacono in Urbe Kijovia (т.е. писана сия Псалтирь года от воплощения Сына Божия 1095 по повелению Михаила Епископа, Спиридоном Архидиаконом в граде Киеве). Покойный профессор Бобровский, при всей своей опытности в славянской библиографии, недосмотрел однако ж тоже подлинного летосчисления, и прежнюю ошибочную латинскую дописку своею вторичною окончательно утвердил».
Далее однако ж г. Крашевский заподозревает отчасти и выставленное в самой рукописи летосчисление: «Хотя, «- говорит он, - слова эти «лета 6905 списана быстъ книга сия Давида Царя повелением Смиреннаго Владыки Михаила, рукою грегинаго раба Спиридиона архидиакона, а писана в граде Киеве» дописаны киноварью и, по-видимому, таким же почерком, как и самая псалтирь, но как им не предшествует обыкновенная формула «от сотворения мира», как не показано индикта, который всегда обозначался, а также не прописан год, месяц и день окончания столь замечательного каллиграфического труда архидиаконом Спиридионом (единственный и вполне заслуженный фимиам, в котором древние смиренные труженики себе не отказывали), то скорей приходится предположить, что летосчисление обозначено не самим переписчиком, а дописано уже впоследствии, по преданию.
Главную при том трудность составляет имя Епископа Михаила, которое в списке Киевских Архипастырей около того времени нигде не встречается. Ибо хотя, по Ходыкевичу (Dissertlationes de utroque Archiepiscopatu Kijoviensi), в числе трех соискателей Киевской Архиерейской Кафедры после кончины св. Алексия являются в 1376 г. Михаил, Пимен и Дионисий, но первый из них никогда не занимал этой кафедры; упоминаемый же Орловским (Defensa biskupow i Dyecezyi Kijowskiej, 1748) XII-м в ряду иерархе» Михаил-Грек относится к времени, гораздо уже более отдаленному. «Во всяком случае, - заключает г. Крашевский, - имя Епископа Михаила и определение года его пастырства могут послужить при исследовании старины настоящей рукописи самым надежным руководством».
Не имея под рукою в том уединенном уголке, в котором доживаем, важных исторических трудов наших знаменитых церковных историков - Преосвященнейших Евгения, Филарета и Макария, и не обладав никогда (сознаемся в том откровенно) надлежащею библиографическою подготовкою для самостоятельного суждения в деле подобной важности, не думаем вовсе предрешать, каким бы то ни было образом, настоящего вопроса, довольствуясь скромною заслугою, что можем на него указать судьям компетентным; а только позволим себе, из личного уважения к памяти покойного протоиерея Бобровского, выразить здесь одно сомнение, Нам кажется более чем невероятным, чтобы как неизвестный прежний обладатель псалтыри, так и протоиерей Бобровский, могли делать столь положительные заметки и записывать их тут же сплошь да рядом с выставленным в конце рукописи летосчислением, не задеяв себе труда хотя бы только взглянуть повнимательнее на хронологию самой рукописи, которая (т.е. хронология), по-видимому, столь легко далась г. Крашевско- му. Сомнение наше тем позволительнее, что сам же г. Крашевский относится с недоверием и к своему открытию, т.е. не считает летосчисления рукописи вполне современным и достоверным, а прибавляет, что оно скорей может быть дописано впоследствии по преданию. В таком случае всего естественнее предположить, что нить предания [3] могла быть еще до некоторой степени доступною последним обладателям рукописи (оттого именно и решившимся на эти положительные и однообразные дописки), чем возводить на них обвинение в непростительной небрежности или просто в незнании самых начальных библиографических приемов. Нам казалось бы, что самая легкость, с какою далась рукопись первому, так сказать, случайному взгляду стороннего человека, должна была расположить г. Крашевского к осторожности и к более тщательной или, по крайней мере, снисходительной оценке дописок прежних исследователей псалтыри.
Но это наш единственный и последний упрек нашему путеводителю, за которым доследуем уже далее безмолвно и с полною доверенностью.
«Рукопись псалтыри, - продолжает г. Крашевский - в большую четверть листа, на прекрасном пергаменте, писана чрезвычайно изящно крупными буквами, из коих начальные (Inicyales) украшены миниатюрами и золотом; пробелы, предшествующие началу каждого нового стиха, вызолочены; некоторые дописки писаны киноварью и вообще ею наведены все точки. Рукопись состоит из 227 листов или 454 страниц.
На каэвдой из страниц оставлены с намерением по бокам и внизу очень широкие поля, на которых просторно красуется приблизительно около 225 разных миниатюрных изображений. Говорим приблизительно, так как точность зависит здесь от способа самого счета, потому что их можнб считать либо врознь, либо соединяя некоторые между собою, несмотря на их незначительную разрозненность. Сплошь, с начала до конца, все маленькие фигуры принадлежат, очевидно, одной кисти, но лишь только фигуры эти достигают несколько больших размеров или где представлены пейзажи, реки и деревья, работа является столь разнообразной, что кажется произведением другого уже художника. Однако ж это кажущаяся только неровность, обусловливаемая видоизменением самого предмета.
Там, где художник имел дело с изображениями, освященными однажды и навсегда преданием, он действовал смелей; но лишь только вступал в область фантазии, являлся ниже себя во всех отношениях. Для справедливой с этой стороны оценки настоящего труда необходимо более близкое знакомство вообще с историей византийского искусства. Г. Дидрон, знаменитый иконограф [4], путешествовавший по Греции с целью изучения истории восточного иконописного искусства, очень изумился, встречая везде одни и те же, как бы одною рукою созданные, типы.
Сначала факт показался ему просто непостижимым, особенно, когда он вполне убедился, что произведений живописи XVIII века никак нельзя различить от таких же XII века. Наконец случайное открытие рукописи, в которой заключается византийская живопись, объяснило ему всю тайну. Рукопись издана впоследствии в переводе г. Дюранда.
Греческие иконописцы не могут уклониться ни вправо, ни влево от дороги, указываемой им этим руководством, в котором однажды навсегда определена каждая фигура, каждая поза, все аксессуары до покроя, цвета и оттенка одежды включительно. Вдобавок приложены и готовые образцы. Фантазии живописца решительно тут нет места. Довольно лишь заглянуть в эту любопытную книгу.
В России она давно была известна, а теперь великолепно издана по старинному тексту, бывшему чрез много уже веков заветною нормою и образцом иконописцев. Итак, при определении времени восточной живописи незачем обращаться к форме, идее, искусству; ибо все, начиная от мозаики Софийской, едва ли не до последних времен, осталось однообразным и неподвижным. Однако ж в иллюстрованных славянских изданиях и разных священных изображениях, выходивших в Киеве и Западной Руси, сравнительно говоря, иконографическое искусство не представляет еще такого безусловного застоя и неподвижности. Некоторые художники, как, н[апример], Тарассович, пытались, и не без успеха внести несколько жизни и свободы в этот заветный круг до известных, по крайней мере, пределов. Не покидают они, правда, освященной преданием формы и тип остается все тот же, но рука художника и его дух решаются наконец кое-где на индивидуальные проявления, видна борьба дарования, сбрасывающего с себя оковы, по временам мерцают даже проблески творческой фантазии.
Миниатюры рукописи, о которой ведем речь, много имеют сходства с теми, которые находим под XII-м столетием у Ieroux d'Agincourt и в Moyen-Age (Manuscrits); все предметы, послужившие их содержанием, принадлежат только к разряду таких, какие указывает и объясняет руководство. Псалтырь Давидова, естественно, всего чаще представляет Царя Давида в разные эпохи его жизни, н[апример], то укрывающегося от гонений, то в обществе Царя Саула, чаще всего, однако ж, является Давид со своим божественным первообразом (Иисусом Христом).
Не все миниатюры имеют непосредственное отношение к тексту: впрочем, большею частью указывают розовою нитью киновари на те стихи Псалтыри, с которыми состоят в аналогии.
Несколько раз повторены некоторые священные моменты в жизни Спасителя, как то: Его рождение, крещение, распятие, изведение из ада душ ветхозаветных праведников и восшествие на небеса; к прочим, более выдающимся изображениям принадлежат лики: Богоматери, ангелов, святых патриархов и пророков, святых: Иоанна Златоуста, Симеона Стилита, Григория, Василия, Антония Печерского, Онуфрия и, наконец, в общей группе, торжество праведных и отвержение злочестивых.
Вообще, многие отдельные фигуры удачно нарисованы и отличаются легкостью и нежностью кисти, но попадаются и погрешающие против симметрии; где же их несколько группируется, где нужен фон, аксессуары, немного изобретательности и свободы, там поразительна бездарность. О пейзаже нечего и говорить: деревья, птицы и животные, как будто другой рукой набросаны своеобразно и аляповато. Но подобные аномалии нередки и в киево-византийской живописи. На одной из миниатюр более значительного размера представлена психостазия [5]. Св. Архангел Михаил держит весы, между тем, иной ангел с противною улыбкой, приподнимает чем-то крючкообразным одну из душ, повидимому, явно оказавшуюся уже несостоятельною. Впрочем, сатана, в других местах обыкновенно изображается или дюжим белоплотным и непокрытым детиною, или совершенно черным, вооруженным рогами и алчно пожирающим сынов Адамовых, при чем невольно так и припоминается Campo-Santo в Пизе.
Зодчество немногим о себе заявляет. Есть, однако ж, изображение осады какой-то башни (Столп-Доньо?), похожей на остатки доселе еще кое-где у нас встречающиеся [6], но кругом этой твердыни нет ни стен, ни рвов. Сгруппированные здесь воины, как и представленные в других местах рукописи, все в остроконечных шлемах, в кольчугах, большею частью вооружены щитами, оканчивающимися острием, предназначенным для водружения в землю. Эти нормандские щиты, употреблявшиеся в Европе прежде круглых (rondache), указывают не далее как на XIII столетие. Попадаются, однако ж, нередко и круглые щиты, расписанные красным цветом с позолотой. Воины вооружены копьями и прямыми мечами.
Луна и солнце везде обозначаются красным и синим цветом, реки олицетворены в виде фигур с урнами на груди, они тоже либо красные, либо голубые. Из символических животных встречаем здесь единорога, изображающего смерть. Ино- рогубо образец смерти - сказано в выноске. Это единственный - сколько нам известно - пример подобного значения и потому очень примечательный. В западной символике не одна семинарская, но и настоящая цивилизация подчас бы к вам заглянула.
Ответ: И взглянув на наши мостики, матерински ужаснулась бы - уж извините, что себя не пожалеем - нашей глупости.
Вопр[ос] 8; Ужасаться бы ей, кажется, вот и незачем. Впрочем, может статься, эта идея и не практична. Так вот же вы могли бы завести у себя маленькие ветряные мельницы, по примеру голландцев, и мигом осушили бы свои гнилые канавы.
Ответ: Подайте веру, благодетель! Канавы-то наши и дремлют оттого, что их не будит даже ветер.
Вопр[ос] 9: Положим, оно так; однако ж всякому горю ум и наука могут указать, если не вдруг конечный исход, так, по крайней мере, облегчение. Вы бы позаимствовались, например] для ваших бесконечных переправ, - ну что за беда, хоть от американских индейцев, - маленькими переносными челноками. Индейцы, по словам Купера, делают их из буйволовой кожи. Но это настоящая прелесть. И безопасно, и уютно. И весь корабль, как улиткину скорлупу, можно вскинуть на плечо, а настанет жара или случись ненастье - вот и зонтик!
Ответ: Позвольте уж нам остаться при наших бревнах, с ними, видите, как будто ловчей! Да и плечам-то привольнее.
Вопр[ос] 10: Ну, и поздравляю. Значит, все у вас преблаго- получно и на месте: и нищета ваших храмов, и отупелость народа, и самая непредставительность здешнего духовенства.
Ответ: Пожалуйста, дайте перевести дух, г[осподин] учитель, и очиститься по пунктам. Храмы наши, правда, крайне бедны, но и мы же все живем не в палатах. Убогий здешний народ не оскудел однако же верою и усердно притекает к своим убогим же святыням. Да он, должно быть, и не так туп, как может это казаться стороною, когда несмотря на вековые счет, несмотря на самое тщательное сличение с несколькими другим рукописями, какие имеем под рукой, не можем высказаться решительно. Дописка, присочиненная в XVI уже столетии к началу описываемой нами псалтыри, нагляднее всего показывает, каким переменам подверглось с этого времени славянское рукописание».
Затем г. Крашевский рассказывает содержание начального листа Псалтыри, на первой странице которой красуется герб (Лелива) Ивана-Абрама Глебицкого-Йозефовича, подскарбия Литовского [7], на обороте же имеется следующее завещание: «Азъ рабъ Божш, въ крещенш «Иванъ прозваниемъ-же Абрамъ Іозефовичъ Подскарби Земски Великаго Княжества Литовскаго Его милости Короля Сигизмунта Казимировича, книгу сію именуемую Псалтырь повелехъ отделать [8] золотомъ, киноварью и чернильми на пергамене въ листь, и далъ есмъ ю къ Церкви Великаго Чудотворца Николая, перенесешя святыхъ мощей, въ городе Вильне». Далее обычная ссылка на проклятие Отцов Семи Вселенских Соборов тем, кто дерзнул бы посягнуть на отчуждение книги, и выставлен год 1518, индикта 6, месяца апреля, 10 числа.
И вот, как грозное привидение, сам собою встает роковой вопрос: кто же мог решиться на святотатство? Кто мог лишить эту древнюю святыню в нашем крае драгоценной ее собственности?
За неимением пока положительных юридических доказательств, мы не стали бы отвечать, что преднамеренно, может быть, никто. Правда, печальный факт налицо, но кто знает, может быть, и на этот раз многое, если не все, могла бы в нем объяснить домашняя его история. Нам самим известно кое- что, проливающее более кроткий свет на самую поразительную и, по-видимому, ничем не оправдываемую сторону этого дела, а потому и считаем себя обязанными, хотя бы только в качестве современного свидетеля, дать здесь место некоторым личным воспоминаниям.
Последними униатскими настоятелями Виленской Свято- Николаевской церкви были преемственно протоиереи: Антоний Сосновский и Михаил Бобровский. Протоиерей Сосновс- кий, официал самостоятельной тогда еще Виленской униатской епархии, хотя и был, - как у нас принято с некоторым пренебрежением выражаться, - самоучкой, но уж принадлежал, конечно, к самоучкам очень и очейь достопримечательным. Наделенный от природы счастливыми способностями и необыкновенной любознательностью, усовершенствовал он неутомимым трудом свое образование почти до строгого научного уровня, сохранив при том за собою очень полезную во многих отношениях и ничем не заменимую рутинную сноровку. Обладая обширными сведениями, особенно по местной церковной истории, пристрастился он преимущественно к старинным книгам, рукописям и вообще древностям славянским до такой степени, что при первом достоверном указании о существовании где-либо в стране подобного памятника, не успокаивался он, пока или не получал для рассмотрения, или не обозрел лично на месте указанного предмета. С этою единственной целью предпринимал он нередко довольно дальние поездки, вовсе не легко приходившиеся многосемейному и небогатому духовному. Все почти книги и рукописи, перебывавшие таким образом в руках любознательного протоиерея, носят, так сказать, следы этого знакомства; так как на полях книг, из коих делал он извлечения и выписки, оставлял он при том - по обыкновению многих записных библиофилов, - разные беглые отметки, а в конце рукописей обозначал (непременно по латыни) настоящую или предполагаемую эпоху их древности, место происхождения и кое-что насчет личности писателя. Многим, наверно, кроме нас, доводилось встречать эти отметки; и мы почти уверены, что дописка на Виленской Псалтыри, приписываемая г. Крашевским прежнему ее обладателю, принадлежит не кому другому, как только протоиерею Сосновскому. Действительно, могла ли подобная рукопись ускользнуть от внимания протоиерея Сосновского, бывшего несколько лет настоятелем Виленской Свято-Николаевской церкви? Сделанная же им дописка, относящая древность рукописи, вопреки имеющемуся на ней летосчислению, к эпохе гораздо более отдаленной, именно указывает на опытного, самостоятельного, да немного притом самоуверенного (каким и был в самом деле протоиерей Сосновский) изыскателя, который, может быть, по одному только хронологическому данному, т.е. основываясь на имени Киевского митрополита Михаила-Грека, не усомнился отнести настоящую рукопись к XIV веку. Профессор Бобровский, подтвердивший эту дописку своею, совершенно тождественною по содержанию, мог, конечно, руководствоваться при том и другими еще филологическими критериумами. Но самая эта тождественность содержания его дописки служит для нас, близко знавших взаимные отношения обоих покойных протоиереев, несомненным почти доказательством как вероятности нашего предположения, что первая дописка сделана не кем-либо другим как только протоиереем Сосновским, так и того, что самая рукопись, чему быть и следовало, по наследству в управлении Свято-Николаевским приходом перешла из рук в руки к протоиерею Бобровскому от протоиерея Сосновского, который вместе с тем мог передать своему преемнику и свой взгляд на относительную ее древность. Ибо профессор Бобровский, кроме искренней дружбы, высоко ценил специальные познания протоиерея Сосновского в славянской библиографии, зачастую прибегал к его советам и охотно сознавался, что всем своим заграничным и профессорским филологическим арсеналом принужден под час преклоняться пред смиренной рутиной своего друга.
Все это, пожалуй, может быть и так, - возразят нам, без сомнения, наши читатели! Да каким же образом дорогая псалтырь, принадлежащая Виленской Свято-Николаевской церкви, могла непреднамеренно очутиться в библиотеке профессора Бобровского и вместе с этой последней после его кончины поступить на праве собственности в чужие руки? Самым обыкновенным образом, как в жизни едва ли не каждого бессемейного ученого, располагающего на старости лет в деревне, на покое приводить в порядок свои многотетрадные записки и, пользуясь вожделенным безмятежным досугом, приготовлять их исподволь, совестливо, отчетливо к печати...
Главную суть этого явления давно уже разрешила и объяснила психология; нам только остается рассказать здесь его домашнюю историю, а это тем легче, что мы были, так сказать, наглядными ее свидетелями.
После закрытия Виленского университета протоиерею Бобровскому, как заслуженному профессору, предоставлен был едва ли не один из лучших тогда по обеспечению Ше- решевский приход (Гродненская губерния в Пружанском уезде). Обрадованный ученый перспективой чистого сельского воздуха и уединенной жизни, обещающей полное раздолье его заветным мыслям насчет осуществления наконец стольких важных литёратурных планов, к йоторым в продолжение всей трудолюбивой жизни накопилось такое богатство материалов, поспешил запереть шкафы своей обширной библиотеки, передал от них ключи в надежные руки и заказав по особому рисунку, разные затейливые тюки, в которых библиотечные книги размещены были бы по их настоящему порядку и классифировке, поручил выслать ему со всевозможною бережливостью этот ученый скарб по первому зимнему транспорту. Между тем, сам налегке, т.е. с одними только журналами да с коллекцией цветов, до конца жизни страстно им любимых, отправился к месту назначения. Оно почти во всем соответствовало неприхотливым ожиданиям скромного ученого; да одна беда - цветника перед домом, на какой всю дорогу расчитывал наш любитель, не оказалось.
На другой же день после своего приезда новый хозяин занялся этим важным делом и посвящал ему все свое свободное время с утра до позднего вечера, до самой глубокой осени. Наступила зима, но вышла ли она в этом году бесснежной, тюки ли не были заготовлены к сроку, виленский ли посредник не оказал довольно в этом деле настояния, уж именно не упомним, - а только транспорт с библиотекою не подоспел зимой. Профессор сначала больно скучал и жаловался, но как соседи спешили наперерыв пользоваться знакомством такого ученого и приятного собеседника, а он со своей стороны нуждался отчасти в их советах и руководстве на вновь предстоящем хозяйственном поприще, то первая зима, а за ней и летнее время, посвященное новым сельским заботам, проскользнули как-то неприметно. Следующей зимой, по первой снежной дороге, настоящий обоз с библиотекой профессора Бобровского проследовал через м. Жировицы. Все мы, жившие здесь тогда в изрядном-таки количестве ученики покойного Бобровского, обрадовались этому появлению и поспешили коллективным адресом поздравить нашего профессора с благополучным прибытием библиотеки, скромно при том высказывая надежду, что вот и нам теперь, может быть, доведется воспользоваться хоть крохами, упадающими от избытка его стола. Добрый Наставник дружески нас благодарил и гостеприимно приглашал провести у него будущим летом несколько дней вакаций. Между тем весной случилось обстоятельство, по-видимому, не имеющее ровно никакого отношения к библиотеке. В саду профессора родились вишни в непомерном изобилии, а в пасеках близко прилегающей к Шерешеву Беловежской пущи оказались значительные запасы превосходного белоснежного липца (меду). Профессор Бобровский как-то случайно вспомнил при том, что во время своих долголетних странствий за границей, где-то в немецкой земле присутствовал он при выделке особого сорта киршвассера, приготовляемого таким образом: вишни в бутылках или глиняных сосудах наливались медом-патокой, закупоривались герметически и тут же зарывались в землю на более или менее продолжительное время, смотря по вкусу и желанию приготовляющего иметь более или менее крепкий напиток. Напиток этот, по воспоминаниям профессора, далеко оставлял за собою даже знаменитые наши украинские наливки, хотя и приготовлялся немцами только на патоке. Что же бы могло выйти, - сообразил вдруг нам ученый, - если бы его приготовлять на нашем бесподобном душистом липце беловежском? И вот пошли в дело, в довольно таки кажется обширных размерах, опыты приготовления усовершенствованного киршвассера. Когда летом явились мы аккуратно всей ватагой в Шерешево и после некоторого отдыха стали приступать к нашему радушному хозяину с вопросами о местонахождении библиотеки и с просьбами допустить нас, хотя бы под караулом, в это святилище, профессор Бобровский, с какою-то предвзятою торжественностью, повел нас в сад, в котором была устроена беседка и здесь объявил, что хотя за неимением шкафов тюки, заключающие библиотеку, доселе не вскрыты, но для таких дорогих и любознательных гостей он приказал открыть теперь же один тюк, - только уж извините, прибавил с улыбкой, - чисто беллетристический, но зато самого медоточивого содержания. Затем внесены были корзины с партией только что, в самом деле, вырытого из земли киршвассера. Хотя мистификация была немного жестка и обидна для нашего молодого литературного самолюбия, но как люди мало-мальски воспитанные, не обнаруживая ни смущения, ни досады, испили мы до дна предложенную нам чашу, да впоследствии не одну, потому что киршвассер оказался отменно хорош - до того хорош, что, между прочим, легко даже заставлял забыть про библиотеку. Испытав сами на себе возможность подобного забвения, тем легче уже могли мы извинить ее и в нашем хозяине, человеке таких лет и заслуг, никогда, впрочем, не доходившем при том до самозабытия. В следующую за тем нашу бытность, все еще не находя щкафов с библиотекой, мы уже, как будто, и не приметили их отсутствия. Известна же, с одной стороны, бесконечная медлительность и беспечность наших провинциальных ремесленников, а с другой стороны, столько же бесконечная на этот счет снисходительность самих заказчиков. Так именно, кажется, и посмотрел на это дело один их опытных и близких соседей протоиерея Бобровского, г. Владислав Трембицкий. Человек этот, не только вполне образованный, но и основательно ученый, обладавший большими средствами и значительною, много редких книг и рукописей заключающею библиотекою, узнав из каталога, сообщенного ему профессором Бобровским о достоинстве его книг, не заявил, по редкой деликатности, даже желания хотя бы только заглянуть в заветные тюки, а просто предложил Бобровскому приобресть от него книги с тем, что покупка сейчас имеет состояться, но книги останутся в пожизненном пользовании прежнего владельца. Это последнее условие, кажется, в особенности тронуло протоиерея Бобровского. Он согласился на предложенную сделку, прибавив, что теперь, когда чувствует себя в долгу такой высокой деликатности, не дозволит ему долго тяготеть на своей совести и хотя бы это стоило чрезвычайных усилий, постарается поторопиться немедленным окончанием своих литературных работ.
И в самом деле, в этой рыцарской борьбе протоиерей Бобровский зашел в деликатности едва ли не далее своего соперника, потому что до самой своей кончины (внезапно последовавшей от холеры) не воспользовался ни однажды своим правом, т.е. даже и не дотронулся до представленных ему тюков. Они, без всякого сомнения, перешли к новому своему законному владельцу в том же самом виде, в каком за полтора десятка лет назад прибыли из Вильны. В одном из них, конечно, могла находится и Виленская харатейная рукопись Псалтыри, временно и заимообразно взятая профессором Бобровским для ближайших еще исследований текста и окончательной критической его оценки; но Псалтырь эта уже никак не находилась в описи книг и рукописей, уступленных протоиреем Бобровским. Он и по своей общеизвестной редкой честности, и по носимому им сану, не мог, не имел права, и не был способен решиться на подобную уступку. В особенности напираем на последний из приводимых нами доводов, так как он кажется нам самым решительным и неотразимым. Ибо возможно ли допустить, чтобы человек, способный из-за корыстных видов распоряжаться собственностью, существующей на лице и представляющей собою собственника истца святыни, настолько был прост и недогадлив, что не сумел бы уничтожить заглавный лист, свидетельствующий о принадлежности рукописи Виленской православной церкви, когда, притом, этот обличительный лист сам по себе не только не возвышает вовсе ценности и достоинства рукописи в палеографическом отношении, а напротив, как бы их умаляет, наводя на мысль, что некоторые из миниатюр, размещенных по полям рукописи, могут быть одолжены подскарбию Йозефовичу своим происхождением. С другой стороны, мы далеки и от того, чтобы заподозревать каким бы то ни было образом и приобретателя рукописи в умышленно-незаконной сделке. Тот, кто доверился описи и честному слову почтенного ученого до такой степени, что уплатил тысячи за библиотеку, о состоянии которой вовсе не справлялся, - кто предоставил эту библиотеку на неограниченное время в распоряжение прежнего владельца, мог ли слишком тщательно и торопливо сейчас же заняться сличением приобретенной им собственности с ее описью; а как иноверец едва ли даже он мог знать о существовании еще в это время какой-то старинной церкви, до того застроенной и, так сказать, запрятанной, Што многие их самих жителей Вильны почти не догадывались об ее существовании? При том же обе стороны, заключившие между собою настоящую сделку, в небольшом промежутке времени переселились в вечность. Остались только непричастные к делу наследники. Вот судьба, может быть, многих старинных церковных памятников за время унии.
С этой точки зрения, наш домашний рассказ не лишен, нам кажется, и некоторого серьезного значения, так как он указывает, вообще, не только на современный недостаток правильного административного контроля, но, что еще важнее, на неразвитость и даже полное отсутствие в стране спасительного контроля предания, не говоря уже о господствовавшем здесь прежде общем мнении, которому уже, разумеется, не было дела до памятников Православия. В самом деле, многим ли хотя бы из теперешних, слава Богу, таки довольно многочисленных и усердных ревнителей Православия, многим ли из среды нашего духовенства, многим ли, наконец, в самом соприкосновенном кругу прежнего и настоящего причта Свято-Николаевской церкви, сколько-нибудь известно, хотя бы только по наслышке, об утраченном так еще недавно памятнике, столь знаменитом по старине и по своему художественному достоинству? Положим руку на сердце.
Да, на этот раз по принадлежащему нам печальному праву, мы ее кладем первые.
Пишущий эти строки имел честь служить тоже настоятелем Виленской Свято-Николаевской церкви. Служение это, хотя кратковременное, совпадает с эпохой первого, так сказать, возрождения этого древнего храма столь великолепно просиявшего ныне второю славою при могучих способах и дружных приношениях всей земли Русской. Но когда вспомним, что этот древний страж Православия, поставленный здесь великим подвижником Веры Константином Острожским, тогда впервые пробуждался от своего векового искусственного усыпления по кроткому зову материнской любви, и что, воспрянув почти в одном отталкивающем взоры рубище, он вдруг, на последние, можно сказать, копеечные средства бедной братии, явился хотя й в убогой, но довольно благообразной обстановке - не можем не ощущать в душе некоторой тихой, но, может быть, совершеннейшей человеческой радости. И нам выпал жребий в этой древле Православной Церкви случиться первым звенрм ее благодатного воссоединения, и что мы имели счастие в храме обновленном, украшенном по мере возможности, и даже отопленном топливом, принесенным буквально ца раменах добрейшей паствы, встречать нашего вождя - архипастыря, тогда еще столь бодрого, сиявшего в этот день столь умилительною святительскою радо- стию и с таким увлечением возвещавшего всему сонму собранных вокруг него виленских православных о дивном торжестве уготованного Богом события. Но видит Бог, не о себе похваляемся; напротив, с грустным раздумьем упрекаем себя, что, принимая почти ежедневно посильные приношения доброй паствы и помня даже доселе едва ли не все важнейшие тогдашние приращения церковного имущества (начиная от круга богослужебных книг, пожертвованных архипастырем, до серебряного напрестольного креста, принесенного усерднейшим церковным старостой, давно уже покойным Львом Александровичем Сергеевым), не позаботились мы со своей стороны, имея к тому тогда полную возможность и силы, о составлении хотя бы краткого очерка прежних судеб Свято-Николаевского храма; причем, кроме живших тогда еще в Вильне некоторых основательных знатоков местной старины, всего естественнее было бы нам обратиться за сведениями и к нашему предместнику и наставнику, профессору Бобровскому. Одно, может быть, наше слово заставило бы его в это время вспомнить и возвратить по принадлежности то, что было им взято заимообразно и для временного только употребления. Теперь вся надежда на то, что вдова г. Трембицкого, к которой по наследству перешла библиотека мужа, не затруднится по первому востребованию отослать несомненную и никогда не подлежавшую отчуждению собственность Свято-Николаевской церкви. Не вышло бы только почему-либо поздно.
Но Бог милостив. Будем надеяться, что посредство епархиального начальства, к которому, по порядку, Свято-Николаевскому причту остается войти с представлением, окажется еще своевременным.
[1] Месяц июль, стр. 223. Август, стр. 431-436.
[2]Литовские Епархиальные ведомости - Ред.
[3] Прибегаем к гипотетическому выражению о нити предания, не имея уже возможности положиться с достоверностью на свои воспоминания. Но немногие из уцелевших еще наших сверстников и слушателей профессора Бобровского, наверно, помнят, а некоторые, может быть, даже и доселе сохранили записки о Славянской библиографии, которые выдавались нам в руководство при начале каждого курса покойным профессором. Конечно, при множестве других перворазрядных предметов, мы довольно равнодушно относились к этим запискам, так как вдобавок они были еще и латинские. Таков уже был дух века. Латынь со своею терминологиею (как доселе, нр., в медицине и ботанике) казалась неизбежною и незаменимой даже в Славянской библиографии. Ведь и сам отец славянства (Добровский) издавал тогда свою славянскую грамматику по латыни. Но прошлое здесь только к слову, а речь наша о том, что в числе этих разных: codeх M.SS. membranaceus - codex M.SS. in charta bombycyna - exaratus cirtciter annum (secuti), которые нам в это время казались так неумолимо скучными, непременно должен был находиться и codeх membranaceus psalterii Vilnensis jussu episcopi Kioviensis Michaelis exaratus ab archidiacono Spiridione, с самою подробною оценкою его древности и критическим сравнительным обозрением в палеографическом и грамматическом отношениях. Выдавая свои обширные библиографические записки, с каждым годом, притом, дополняемые и увеличивающиеся в объеме (оттого, наверно, и откладывал он их напе- чатание, но содержанием, насколько нам известно, делился постоянно с другими славянскими учеными, в том числе и с московскими), профессор Бобровский очень естественно мог считать себя вправе удовольствоваться одною только краткою отметкою на хранившейся в его библиотеке и всегда ему сподручной рукописи виленской псалтыри.
[4] г. Крашевский принадлежит и сам к числу перворазрядных знатоков славянской иконографии, как о том свидетельствует, кроме многих статей по настоящему предмету, помещенных им в разных журналах, обширное систематическое его сочинение, озаглавленное, если не ошибаемся, Иконотекой.
[5] Борьба за обладание человеческой душой.
[6] Н[стример], в Каменец-Литовском Брестского уезда, где, впрочем, столп (и доселе еще так именуемый) довольно хорошо доныне сохранился.
[7] Г. Крашевский приводит разные генеалогические и исторические сведения, относящиеся к знаменитому некогда роду Глебицких-Йозефо- вичей. Абрам Йозефович был не только Литовским подскарбием, но и старостою Ковенским, обладал значительными имениями в Польше и Литве и был едва ли не богаче самого Сигизмунда 1-го, которого вексель на сумму 2000 злотых, занятых у подскарбия, доселе сохранился в фамильных бумагах гг. Йозефовичей.
[8] В польском переводе сказано: zrobic kazal em (т.е. я приказал сделать), как будто подскарбий приказал настоящую Псалтырь написать, что, однако ж, очевидно немыслимо. Разве в подлиннике употреблено выражение, равносильное слову отделать, т.е. Что подскарбий мог приказать разукрасить новыми еще миниатюрами вдобавок к прежде на ней имевшимся, что всего естественнее объясняло бы и замеченную г. Кра- шевским разницу живописи на этих миниатюрах. Но едва ли более удачны и наши славянские фразы, под которые старались мы подделаться, переводя настоящее завещание Литовского подскарбия.