Папярэдняя старонка: Воспоминания Вацлава Сольского

1917 год в Западной области и на западном фронте

Аўтар: Солский Вацлав,
Дадана: 28-08-2011,
Крыніца: Минск, 2004.

УДК 94(476) (093/3) «1917»
ББК 63.3(4Беи)
С60

Серия основана в 2004 г.

Материалы рукописи предоставлены архивом Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете (США)

Рецензент канд.ист.наук, ст.науч. сотрудник Института историй НАН Беларуси И.Н.Романова

Солский, В.

С60 1917 год в Западной области и на Западном фронте / В. Солский; науч. ред. С.Н. Хомич, Мн.: Тесей, 2004. 224 с. (История Беларуси в архивных документах).

ISBN 985-463-161-3.

В книге приводятся воспоминания польского социалиста Вацлава Солского (1897 - 1990), члена минского Совета рабочих и солдатских депутатов, представителя минских большевиков в комиссии по выборам в Учредительное собрание, члена Военно-революционного комитета и генерального секретаря комиссариата по польским делам при областном исполнительном комитете Советов Западной области и фронта. Цель данного издания - ввести в научный оборот, сделать доступными для исследователей редкие исторические материалы. Воспоминания В.Солского о событиях в Беларуси снабжены обширным предисловием, подстрочными комментариями, справочным аппаратом и иллюстративным материалом и, безусловно, сыграют значительную роль в изучении белорусской истории.

Для научных работников, сотрудников архивов, преподавателей, аспирантов, студентов и всех интересующихся историей.

Содержание

"Революция сделала их счастливыми"

От автора

Глава 1. 1916 год и февральская революция

Глава 11. Январь 1918

Глава 12. Февраль 1918

"Революция сделала их счастливыми"

Первый вопрос, который волнует любого человека, берущего в руки книгу, о чем она? И дело не только в том, что за книгу мы платим деньги. Просто в наш стремительный век, когда информация буквально захлестывает человека, хочется быть уверенным, что время не будет потрачено зря.

Солский Вацлав. 1917 год в Западной области и на западном фронте.

Поэтому и в нашем случае есть смысл сразу сказать о главном: эта книга о том, как и почему большевики захватили власть в Беларуси.

Вопрос о причинах и характере Октябрьской революции насколько избитый, настолько же и неисчерпаемый. Буквально с октября 1917 г. секрет успеха большевиков пытались разгадать политики, историки, философы, любой думающий, интеллигентный человек. От того, что прошел без малого век, проблема не стала отвлеченно теоретической. У нее по-прежнему огромное практическое значение. По сути, от ответа на этот вопрос зависит оценка огромного периода в истории страны. Одобрим Октябрьскую революцию, признаем, что приход большевиков к власти был закономерен и в 1917 г. они более, нежели любая другая политическая партия, выражали интересы большинства населения бывшей Российской Империи, ее национальных окраин, и советская власть получит моральное оправдание, своеобразную индульгенцию Истории. Докажем, что революция была переворотом (именно так о ней и говорили сами большевистские лидеры в первые годы советской власти), а партия Ленина смогла удержаться у власти только благодаря беспощадному террору, развязанному романтиками мировой революции против своих врагов и оппонентов, и власть большевиков потеряет легитимность, а весь советский период нашей истории предстанет грандиозной ошибкой, тупиковым направлением в национальном развитии.

Вопрос настолько сложный, что только наивный человек способен предположить, что эта книга даст на него окончательный ответ, сделав то, чего не смогли достичь тысячи изданий, вышедших ранее. И все-таки читать ее стоит. Прежде чем мы попытаемся это доказать,

несколько слов о том, откуда вообще взялись материалы книги и почему только сейчас они попали к читателю.

В свое время автору этих строк довелось поработать в архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете (США). Основанный в 1919 г., архив содержит богатейший материал по истории многих стран мира, о чем свидетельствует уже объем материалов - 30 километров стеллажей и более 60 миллионов документов. К Восточной Европе и истории СССР отношение имеют, безусловно, далеко не все. И все же коллекция источников по России, Советскому Союзу и странам СНГ считается одной из крупнейших в мире.

Любой архив имеет свою специфику. Особенность архива Гуверовского института в том, что значительная часть документов - это личные бумаги: переписка, воспоминания, рукописи, мемуары, статьи, вырезки из газет и журналов, переданные в архив эмигрантами. В свое время многие из этих людей играли значительную роль в политической, экономической или социальной жизни до- или послереволюционной России. Однако, оказавшись в лагере противников новой власти, разойдясь с большевиками во взглядах на государственное устройство, они были вынуждены покинуть страну, увозя свои знания, опыт и память о событиях, участниками которых они были.

Книга, которую читатель держит в руках, написана именно таким человеком. Это воспоминания польского социалиста Вацлава Солского (1897 - 1990), активного участника большинства важнейших политических событий 1917 г. в Беларуси. До читателя эта книга шла через тысячи километров и несколько десятилетий.

«В белорусской историографии мемуары почти не используются, говоря точнее, они используются лишь в исследованиях, посвященных отечественной войне». Так в 1986 г. оценивал положение в отечественной исторической науке известный белорусский историк Н. Улащик, работая над темой «Мемуары и дневники как источники по истории Беларуси». Главной причиной, по которой историки редко используют мемуарную литературу, ученый считал слабое знакомства с этим видом источников, отсутствие работ, «в которых было бы обращено внимание как на наличие мемуаров, так и на их ценность» [1].

Замечание вполне справедливое. Однако была еще одна важная причина, которую ученый, не успевший закончить свое исследование, не мог назвать в середине 1980-х годов.

Как известно, советская историческая наука мемуары особо не жаловала. Не сказать, чтобы в исторических исследованиях они не использовались вообще, однако в качестве серьезного, самостоятельного источника историки, особенно занимавшиеся советским периодом, мемуары никогда не рассматривали. Частично это объясняется тем, что настоящих мемуаров в Советском Союзе почти не было. В 1920-е, а особенно в 1930-е годы такое невинное увлечение, как запись воспоминаний или ведение дневника, было делом небезопасным. Что же касается мемуаров, которые все-таки издавались в Советском Союзе, то после вмешательства цензора они получались скучными и бесцветными. Их героями и авторами могли быть только «настоящие» коммунисты, не знавшие ошибок и сомнений, «колебавшиеся» вместе с линией партии. Читать такие воспоминания сплошное мучение. А главное, историку они ничего не дают. Ведь до того, как мемуары увидели свет, редактор сделал все возможное, чтобы события, в них описываемые, полностью совпали с официально утвержденной версией.

Все это привело к тому, что в белорусской советской историографии серьезных воспоминаний о событиях 1917 г., несмотря на важность вопроса, не так уж и много, как того, казалось бы, заслуживает тема. Первые записи о деятельности большевиков и подготовке революции в Беларуси начали появляться менее чем через год после прихода большевиков к власти. В основном в форме газетных статей. Уже в 1918 г. А. Мясников, один из руководителей областного Исполнительного комитета Западной области и фронта (административно-территориальной единицы, в состав которой входила большая часть территории Беларуси), опубликовал приуроченные к годовщине газеты «Звезда» свои воспоминания о становлении большевистской партии и революционной борьбе в Беларуси в мае - сентябре 1917 г.

С завершением Гражданской войны и укреплением советской власти участники революционных событий в Беларуси начали еще более активно публиковать свои воспоминания в республиканских газетах и журналах. Как правило, это были небольшие по объему статьи, посвященные какой-либо годовщине или политическому деятелю.

Одним из первых заметных изданий о событиях 1917 г. стала книга В. Кнорина «Революция и контрреволюция», вышедшая в Смоленске в 1920 г. Через пять лет на ее основе В.Кнориным была написана еще одна книга: «1917 г. в Белоруссии и на Западном фронте», которая и до сегодняшнего дня остается для ученых важным источником по истории Беларуси этого

Опять-таки на формирование подобного отношения к мемуарной литературе сильно повлияли объективные обстоятельства. На протяжении всей своей истории советская система была настолько закрытой от внешнего мира, что во многих случаях воспоминания, рассказы, слухи, переданные людьми, покинувшими Советский Союз, являлись единственным источником информации. Западным историкам не оставалось ничего другого, как по крупицам собирать и проверять полученные таким образом сведения. И такой подход давал неплохие результаты. Несмотря на некоторые ошибки фактологического характера, работы западных историков 1950-1980-х годов в целом правильно изображали события 1917 г. и приход большевиков к власти.

Еще одно важное достоинство мемуаров - они помогают лучше понять отношения личности и государства, общества и власти. Как сейчас любят говорить западные историки, дают возможность, пусть и со значительным опозданием, высказаться представителям различных групп и слоев общества. В этом смысле хорошие мемуары, дневники (эти исторические источники имеют много общего) способны существенно изменить нашу оценку тех или иных исторических явлений.

В качестве примера можно привести сравнительно недавно опубликованные дневники Степана Подлубного, сына раскулаченного украинского крестьянина. С 1931 г. и до самой смерти в 1990-х годах с короткими перерывами Подлубный вел дневник. Опубликованный за границей вариант дневника охватывает период с 1931 по 1939 г. К данной книге и революциям 1917 г. дневник Подлубного отношение имеет весьма далекое. Но здесь важен другой момент: публикация дневника стала своего рода сенсацией в среде западных историков, показав, как условия тоталитарного государства преломлялись в сознании его рядового гражданина [2].

Для сравнения можно вспомнить дневники Иосифа Голубева (1916-1923), изданные в 2002 г. и, на наш взгляд, представляющие не меньшую ценность для белорусской историографии. Книга эта, однако, до сих пор не оценена по достоинству. И виной тому не столько интеллектуальный уровень содержания дневников, сколько сложившаяся традиция отношения к мемуарной литературе в среде историков-профессионалов [3].

И все же за последние 10 - 15 лет ситуация как в российской, так и в белорусской историографии существенно изменилась к лучшему. Стре-

мясь ввести в научный оборот мемуары и документы оппозиционных большевикам сил, в России переиздали издававшийся в 1920-х годах в Берлине «Архив русской революции» (22 тома), альманах «Минувшее» (16 томов), сборники «Белое, дело» и др., а также мемуары лидеров Белого движения и сочинения политических деятелей - Деникина, Врангеля, Краснова, Милюкова и др.

Не менее активно последние десять лет издавались мемуары и в Беларуси. Воспоминания публиковались в газетах и журналах, выходили в сборниках и отдельными книгами. Среди них немало мемуаров, касающихся событий 1917 г. В большинстве своем они принадлежат перу эмигрантов членов белорусских национальных партий, и соответственно отражают деятельность этих партий, позволяя заполнить «белые пятна» белорусской истории. Не случайно, самый «популярный» сюжет разгон Первого Всебелорусского съезда в декабре 1917 г. [4] Будучи непримиримыми противниками большевиков, авторы таких мемуаров, к сожалению, нередко описывают события субъективно, демонизируя большевиков, приписывая им всевозможные грехи и отказывая в поддержке масс. При такой подаче событий мемуары, меняя знак с плюса на минус по сравнению работами советских историков, все же остаются далекими от исторической правды.

В этом смысле настоящая книга выгодно отличается от мемуаров, написанных как большевиками, так и белорусскими национальными деятелями. Объяснить это можно тем, что их автор Вацлав Солский, хоть в 1917 г. и сотрудничал тесно с большевиками, но большевиком не был. К белорусскому же национальному движению относился пусть не сочувственно, но и не враждебно. Как сам признается, просто не обращал на него внимания. А потому воспоминания В. Солского это практически нейтральный взгляд на события 1917 г., чего в белорусской историографии до сих пор не встречалось.

Типичному представителю революционной молодежи Вацлаву Солскому в 1917 г. было всего 20. Однако ни для него, ни для многих его ровесников юный возраст не стал преградой для активного участия в политической жизни. Стремительная политизация российского общества бы-

ступление на фронте, так как оно уже началось... Оглашение второй резолюции, поддерживающей приказ о наступлении, вызвало громкий и несмолкающий хохот всего зала».

И вce-таки в борьбе с другими социалистическими партиями за расположение населения большевики победили. «Моментом истины», коренным образом изменившим соотношение сил и поднявшим популярность большевиков в обществе, стало корниловское восстание. Уникальность момента, его значение были очевидными с самого начала даже для большевиков, находившихся в провинции. Как пишет В. Солский: «Когда нам сообщили из Совета о восстании Корнилова, то Пикель чрезвычайно обрадовался. Я помню, что он воскликнул: "Великолепно! Корнилов нас спасет"». Несмотря на молодость, Р.Пикель на этот раз оказался абсолютно прав. Будучи представителями партии военного типа, сторонники В. Ленина с охотой брались за решение военных вопросов, от которых другие партии предпочитали держаться в стороне. В свою очередь, население оценило и запомнило способность большевиков быстро мобилизовывать значительные силы и достигать поставленной цели.

Тем не менее, даже в той благоприятной ситуации, которая сложилась после разгрома корниловского мятежа, члены минского комитета РСДРП(б) о захвате власти большевиками даже не мечтали. Знаменитый ленинский лозунг в Западной области не поддержали, а с брошюрой вождя «Удержат ли большевики власть?» минские его последователи обошлись и вовсе непочтительно. «Какие-то члены местного большевистского комитета обошли все книжные лавки и выкупили брошюру, а в газетном киоске на вокзале они ее просто конфисковали. Кнорин потом утверждал, что он тут ни при чем, что "какие-то дураки перестарались". Но он не отрицал, что сам предпочел бы, чтобы брошюра Ленина была изъята из обращения».

Революция в Петрограде для большевиков Западной области стала полной неожиданностью. Тем более, что самые видные представители минского комитета РСДРП(б) в это время находились в Петрограде на II съезде Советов. В городе новость о революции в столице никаких особых эмоций не вызвала. «Казалось, что город парализован. Не было никаких проявлений энтузиазма или хотя бы радости. Даже солдаты, поддерживающие новую власть, были угрюмы, неохотно разговаривали с прохожими. В Совете настроение было нервное, но тоже не приподнятое, не радостное. Я хорошо это помню, потому что кто-то обратил внимание Мясникова на "депрессию". Мясников сказал, что радоваться нечему и что дело только начинается и еще не известно, как кончится».

Как известно, конкуренцию большевикам в Западной области составил Комитет спасения революции, с которым минский Совет был вынужден считаться. По версии В. Кнорина, которую он высказывал в своей книге «1917 год в Белоруссии и на Западном фронте», бронепоезд под командованием большевика Пролыгина, прибывший в Минск в первых числах ноября, сыграл такую же роль, что и крейсер «Аврора» в Петрограде он перетянул чашу весов на сторону большевиков. Однако, по мнению В.Солского, прибытие поезда ничего в военном отношении не решало. «Он стоял на вокзале, потом его увезли на какие-то запасные пути... Бронепоезд имел одну или две пушки и несколько пулеметов. В случае вооруженной борьбы в городе его роль была бы минимальной». Выход большевиков из Комитета спасения и их более решительные действия, считает В. Солский, объяснялись не прибытием бронепоезда, а получением соответствующих инструкций из Петрограда.

Впрочем в 1917 г. большевики Западной области далеко не всегда проявляли такую дисциплинированность, как в приведенном выше случае. Часто они демонстрировали самостоятельность и независимость от центра. Объяснить это не так уж сложно, если вспомнить об общей атмосфере того времени, о пьянящем духе свободы, давшем многим людям возможность найти новое призвание, раскрыть способности, о которых они раньше не подозревали.

В советской историографии было не принято обращать особое внимание на личные качества тех или иных политических деятелей. Считалось, что воля масс гораздо важнее и способна нивелировать влияние личности. Хотя пример И. Сталина, самый очевидный, лежащий на поверхности, убедительно доказывал как раз обратное: в истории многое зависит от конкретного человека или людей, находящихся на вершине власти.

Революция создала в России совершенно новую политическую элиту. Кто были эти люди, волею истории вознесенные на политический Олимп? Какими они были в обычной жизни? В воспоминаниях В. Солского личностные характеристики большевиков Западной области один из наиболее интересных моментов.

В 1917 г. среди минских большевиков самыми выдающимися, по мнению В.Солского, были Б.Позерн, К.Ландер и В.Кнорин. Б.Позерн, правда, из Западной области скоро уехал. Председателем минского Совета вместо него стал К.Ландер, но и он в Минске задержался не надолго. Фактически же всю организационную работу вел В.Кнорин, отличавшийся необыкновенной работоспособностью. «В здании Совета на первом этаже в конце коридора у него была маленькая комната, в которой он не только работал, но обыкновенно и ночевал. Его всегда можно

было там найти. На собраниях он выступал редко, и оратор был неважный: у него был высокий, почти женский голос, и говорил он по-русски с сильным латышским акцентом. Но он держал в своих руках все нити, он же сносился с Петроградом и получал оттуда инструкции».

Особый интерес, учитывая роль, которую этот человек сыграл в белорусской истории, представляет фигура А. Мясникова и процесс его сближения с большевиками. Как рассказывал В. Солскому сам А. Мясников, до революции он большевиком не был и политикой интересовался мало. Во время войны будущий руководитель Облискомзапа служил артиллерийским прапорщиком. После Февральской революции он покинул свою часть и оказался в Минске, где сблизился с большевиками. Здесь и раскрылись его лучшие организаторские качества. По словам В. Солского, «Мясников был человеком чрезвычайно способным, умным, схватывал все на лету. Потом он оказался также прекрасным оратором, говорящим по-русски безо всякого армянского акцента, что очень редко встречается среди армян. Таких как он было в то время много. Революционная волна захватывала людей, не занимавшихся ранее политикой. Они открывали в себе подлинные таланты руководителей масс и одновременно находили в себе жизненный путь, удовлетворяющий их гораздо более, нежели прежняя деятельность. Таких людей, как Мясников, революция сделала счастливыми. Он сам говорил мне это, да, это было видно по его улыбке, его движениям. Мясников был красив и был немного похож на Наполеона. Он знал это и очень этим гордился».

В целом же, как видно из воспоминаний В. Солского, большевиков Западной области, и это вполне относится к другим регионам России того времени, отличали инициативность и организаторские способности. Это были люди дела, способные не только выступать на митингах, но и реализовывать свои лозунги на практике. Безусловно, люди такого склада были и в других социалистических партиях, но среди большевиков их процент был гораздо выше, что в конечном итоге и стало главной причиной победы большевиков в борьбе за власть.

Не меньший интерес, чем политическая деятельность большевиков в Западной области или портреты их лидеров, в воспоминаниях В.Солского представляют картины жизни города. Помимо нехватки продовольствия, керосина и дров одной из проблем Минска в 1917 г. была резко возросшая преступность. Летом 1917 г. власти Минска в лице органов Временного правительства и Городской Думы окончательно потеряли авторитет у населения. А особенно у преступников. Проблема преступности стала настолько острой, что за дело был вынужден взяться минский Совет, которому пришлось бороться не только с обычными

бандитами, но и со «скакунами». Вот как описывает В. Солский этот новый вид преступлений: «Скакуны орудовали в то время не только в Минске, но и в других городах, в том числе и. в Петрограде. Я не знаю, кто изобрел особые, довольно ловко сконструированные стальные пружины, которые прикреплялись к подметкам сапог. Во всяком случае, изобретение было сделано в месяцы революции. Надевая сапоги с пружинами, скакуны могли прыгать довольно высоко и на большое расстояние... Скакуны занимались грабежом, своих жертв они не убивали, а отнимали у них одежду и обувь. Их так боялись, что никто никогда скакунам не сопротивлялся».

Статус Минска как центра Западной области накладывал отпечаток на жизнь города. После Октябрьской революции население города становилось первым объектом не всегда продуманных социальных экспериментов большевиков. В начале 1918 г. Облискомзап принял декрет об обложении единовременным налогом в 200 рублей частников - владельцев, фабрик, заводов, гостиниц и т.д. Сказывался пример Петрограда, где подобные меры принимались регулярно. Правда, в Западной области эта акция имела свои особенности. Облискомзап объявил, что собранные деньги пойдут на покупку подарков для солдат на фронте. Кроме того, имена частников, которые внесут налог, обещали напечатать в местной прессе в качестве своеобразной «рекламы».

И декрет, и сбор средств на подарки были мероприятием достаточно бессмысленным. Солдат на фронте, о чем большевики хорошо знали, уже не было. Они все демобилизовались. Да, и деньги Облискомзапу в то время были не нужны. Еще в декабре Петроград стал посылать в Минск деньги в таком количестве, что К. Ландер и В. Кнорин хвастались: денег у них «сколько угодно». Так что налог был делом, скорее, принципиальным, нежели преследовал конкретную цель.

Безусловна, в воспоминаниях В. Солского много пробелов, которые он и сам признает. Например, в мемуарах абсолютно не затронут такой момент, как политика Облискомзапа по отношению к белорусскому национальному движению. В то время В.Солского эта тема интересовала мало. В конце 1917 г. он больше думал над тем, как перебраться в Германию, чтобы вести там агитационную работу, раздувая пожар мировой революции. В.Солский, как и многие представители социалистических партий, был абсолютно уверен в том, что Европа находится накануне мировой революции и без нее российская революция погибнет.

Очень скоро В.Солскому представилась возможность осуществить свой план. Германия возобновила войну с Советской Россией и в конце февраля немецкие войска заняли Минск. В. Солский не эвакуиро-

вался, остался в Минске и стал свидетелем вступления немецких войск в город: улицей шли солдаты в возрасте 40-45 лет, усталые и плохо одетые... Они еле волочили ноги. Спустя несколько месяцев, уже находясь в немецкой тюрьме, я узнал, что в этот последний год войны немецких солдат кормили настолько плохо, что они голодали форменным образом».

На этом мемуары В. Солского и заканчиваются. А чтобы завершить наш рассказ а нем, добавим, что при попытке попасть в Германию он был задержан. После немецкого плена вернулся в Советскую Россию, вступил в компартию, стал видным журналистом. Но в конце 1920-х годов покинул СССР и уехал на Запад. В 1945 г. переехал в Нью-Иорк, где и жил до смерти в 1990 г.

В книге максимально сохранен стиль и манера изложения В. Солского. Сделать это было несложно, посколько автор мемуаров профессиональный писатель, излагающий свои мысли ясно и доступно. К тому же воспоминания были максимально подготовлены к печати. Редакционной группе оставалось лишь уточнить некоторые фактические моменты. Там, где это требовалось, в конце главы давались примечания научного редактора с соответствующей пометкой.

Автор вступительной статьи выражает большую благодарность Гуверовскому институту войны, революции и мира Стэнфордского университета (США) за разрешение опубликовать мемуары В.Солского и всестороннюю помощь в процессе подготовки и издания книги.

От автора

Настоящая работа не история октябрьского переворота на Западном фронте и в Западной области, а личные воспоминания автора, который, естественно, не все видел и не все знал. В частности, от совершенно не соприкасался с белорусским национально-освободительным движением, которое приняло конкретные формы вскоре после февральской революции.

Для того чтобы уточнить и проверить свои воспоминания, автор пользовался доступными ему за границами Советского Союза источниками. Указания на это имеются везде в тексте. Надо, однако, отметить, что большевистские материалы, относящиеся к этому периоду, весьма противоречивы. История фальсифицировалась в Советском Союзе не только во время диктатуры Сталина, но и раньше.

В 1917 году в России было еще два стиля, старый и новый. Для устранения путаницы автор приводит вс даты не по новому, а по старому стилю.

Глава 1. 1916 год и февральская революция

Мои воспоминания об октябрьской революции в Западной области и на Западном фронте нуждаются в кратком вступлении. Со многими большевиками, игравшими впоследствии видную роль, я познакомился еще в 1916 году. Сам я начал работать в подпольном кружке тоже до 1917 года. Я должен поэтому начать мои воспоминания 1916 годом. Это тем более необходимо, что события, которые я позже наблюдал или в которых я принимал участие, имели свои корни в том, что происходило в России до 1917 года.

Летом 1916 года я окончил реальное училище в Москве и стал студентом Московского университета. Это было польское реальное училище, эвакуированное из Варшавы. Я родился и жил до начала Первой мировой войны в Польше, в городе Лодзи, где мой отец был врачом. Он, вместе со всей семьей, покинул Польшу в первые же дни войны, но моя семья поселилась в Минске, а я жил в Москве один.

Еще в реальном училище я стал членом польского подпольного кружка, в который входили гимназисты старших классов и несколько студентов. (В Москве кроме реального училища Гижицкого, которое я окончил, была и польская гимназия, тоже эвакуированная из Варшавы.)

Мой кружок руководился неким Лазовертом. Он был членом Социал-Демократии Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), партии, которая, объединившись в 1918 году в Варшаве с левым крылом Польской Социалистической Партии (ППС), образовала Польскую коммунистическую партию.

Хотя мой кружок руководился членом СДКПиЛ, он определенного партийного оттенка не имел. Мы занимались разработкой теоретических вопросов, читая и обсуждая такие книги, как «Политическая экономия» Богданова и т.п. Большим успехом пользовалась тогда книга Белами «В 2000-м го-

ду», утопический роман, представляющий мир при социалистическом строе. Мы обсуждали также некоторые главы «Капитала» и работы Розы Люксембург. Кроме этой теоретической работы, члены кружка, и я в том числе, принимали участие в распространении нелегальной литературы. У нас была связь с другими кружками, преимущественно русскими, и дело устроено было таким образом, что мы, по просьбе русских кружков, распространяли их литературу, а они нашу. Я помню, что мне однажды было поручено разнести по данным мне адресам какие-то листовки, всовывая их под двери квартир.

В реальном училище Гижицкого существовало тогда несколько подпольных кружков, самым сильным из которых был кружок «эндеков» (национал-демократов, правая партия Романа Дмовского). Социалистов в моем классе было всего три-четыре человека, но довольно многочисленной была группа «ПОВ» (Польска Организация Войскова - польская военная подпольная организация, состоящая в контакте с легионами Пилсудского).

Я жил тогда в Лялином переулке (при Покровке), снимая комнату в квартире русского немца по фамилии Гофман, бывшего аптекаря, у которого была дача под Москвой. Он с женой жил преимущественно на даче и разрешал мне пользоваться всей квартирой в его отсутствие. У меня поэтому часто жили или ночевали члены различных подпольных организаций, особенно работники «ПОВ», среди которых у меня было много друзей. Вообще говоря, отношения между членами различных групп, кружков и партий были в то время самые дружественные. Руководитель моего кружка Лазоверт направлял иногда ко мне членов меньшевистской и эсеровской партий (русских). Хотя считалось неудобным спрашивать их фамилии и политические взгляды, они становились мне известными очень быстро в результате разговоров и оценки ими политического положения (я говорю, конечно, о политических воззрениях, а не о фамилиях). После окончания реального училища я решил найти работу и сам зарабатывать на жизнь. Я принял это решение не по нужде. У моего отца были средства, достаточные для того, чтобы платить за мое учение и посылать мне довольно значительную в то время сумму денег каждый месяц. Но все члены моего кружка или сами зарабатывали на жизнь, или хотели начать зарабатывать в ближайшее время. Считалось недопустимым жить на средства «буржуазных» родителей.

Чем-то вроде биржи труда для членов подпольных организаций был в то время дешевый польский ресторан, помещающийся в Лубянском проезде. В этом ресторане бывали и русские. Я скоро узнал, что имеется возможность получить сразу же работу браковщиком в Москве, на фаб-

рике, изготовляющей пружины для ручных гранат. Главным инженером или одним из главных инженеров на этой фабрике был Ретке, имеющий связи в революционных кругах, но, насколько я помню, ни к какой подпольной партии не принадлежавший. Браковщиками работали у него чуть ли не исключительно члены различных революционных организаций, которых он принимал по рекомендации своих знакомых из революционного лагеря

О нем уже в это время ходили слухи, что он человек довольно таинственный и, может быть, даже опасный. Я уже не помню, кто меня с ним свел, но разговор с ним хорошо помню. Он происходил у него на квартире: у Ретке была прекрасная квартира на Тверской, недалеко от Страстного бульвара: Говорил он с сильным немецким акцентом и сказал мне, что он не очень заинтересован в том, чтобы браковщики работали «слишком усердно».

Я вспоминаю этот эпизод потому, что вскоре после этого Ретке был арестован и расстрелян как немецкий шпион. Это было тогда довольно громкое дело. Я проработал у него браковщиком всего две или три недели и ушел до его ареста: работа была скучной и платили довольно плохо.

Я решил стать шофером Земского Союза и поступил на шоферские курсы при Московском политехникуме в Коровьем Валу (это тот самый политехникум, в котором позже секретарем коммунистической ячейки был Маленков). Курсы продолжались там шесть недель, принимали на них только студентов.

Я был слишком молод, чтобы получить работу в Земском Союзе и поэтому «добавил» себе два года [5]. Сделать это мне было нетрудно, так как я родился в Польше, оккупированной в то время немцами. Мой возраст не мог быть проверен, и я получил бумаги, благодаря которым после окончания шоферских курсов был принят в Земский Союз в качестве младшего шофера (я имел право самостоятельно вести машину только после трех месяцев). Работу в Земском Союзе я получил тоже благодаря подпольным связям. В этой организации работало тогда много членов революционных партий, некоторые из них занимали даже весьма ответственные посты. В Центральном Комитете Земсоюза служйл Ю.M. Стеклов, позднейший редактор московских «Известий». Он помог мне поступить на работу, неглавным моим «протектором» был А.П. Розенгольц, впоследствии видный большевик, занимающий одно время должность Народного Комиссара Финансов расстрелянный в Москве в 1937 году после процесса Бухарина [6]

Розенгольц занимал в Земском Союзе должность заведующего банными и санитарными отрядами Западного фронта. Он обещал взять меня к себе и отправить на Западный фронт после трехмесячного стажа, который я проходил в Москве (Розенгольц в то время тоже был в Москве).

Моя работа в Москве заключалась в перевозке прибывающих на вокзал американских машин в гаражи Земского Союза. Они выгружались на Товарном вокзале, проверялись нами и приводились, обыкновенно на буксире, в соответствующий гараж. Это были новые американские машины, преимущественно следующих марок: Кадиляк, Форд и Кэйз (эту последнюю марку я потом нигде больше не встречал). Громадные количества этих машин выгружались ежедневно. Ходили слухи, что какие-то должностные лица получили в связи с этими поставками большие взятки. Так оно, вероятно, и было, так как американские автомобили были совершенно непригодны для той цели, для которой они предназначались. Земский Союз выписал их для перевозки больных и раненых. Между тем, это были прекрасные легковые машины, пригодные лишь для того, чтобы в них кататься по Москве. Для русских дорог они были вообще не приспособлены. Только Форды выдерживали эти дороги, другие же машины, которые Земсоюзом, отправлялись в провинцию, сразу же ломались, а запасных частей для починки не было. Прибывало в это время в Москву в среднем до 30 машин в день. Все шофера открыто говорили о том, что американские фабрики продали их потому, что эти машины были готовы, а автомобили-амбулансы пришлось бы строить и что покупка этих машин является наглядным доказательством коррупции, взяточничества.

После трех месяцев я был отправлен в Минск, а оттуда в местечко Полочаны, находившееся на расстоянии примерно 40 километров от линии фронта. В Полочанах была госпитальная база Земского Союза.

Моим непосредственным начальником в Полочанах был П. Злобин. Я знал, что он член партии эсеров, а Злобин был хорошо осведомлен относительно моих политических взглядов. В Земском Союзе в это время была вообще довольно своеобразная атмосфера. Мы ходили в военных мундирах, но без эполетов или с особыми эполетами Земского Союза. К начальству мы обращались по имени и отчеству, а между собой была принята форма «товарищ». Это объяснялось тем, что Земский Союз считался демократической, в некоторой степени антиправительственной организацией, и что в ней работало на более низких должностях, много членов революционных партий, а на более высоких - представители либеральных кругов. Во главе Земского Союза стоял князь Г.Е.Львов, ставший после февральской революции премьер-министром Временного Правительстваа. Одним

из уполномоченных Земсоюза по Западному фронту был С.В. Петлюра, в то время член украинской социал-демократической партии (это тот самый Петлюра, который потом боролся с большевиками и который был убит в Париже Шварцбаргом в 1926 году) [7].

М.В. Фрунзе, впоследствии видный большевик и одно время Народный Комиссар по военным делам, тоже работал в это время в Земском Союзе в городе Минске под фамилией Михайлов. Я видел его два или три раза, уже не помню по каким делам. В сборнике «Кастрычнiк на Беларусi» («Октябрь в Белоруссии»), изданном в Минске в 1928 году, и в других советских изданиях говорится, что Фрунзе играл крупную роль в Белоруссии до и после Февраля. Во время февральской революции я в Белоруссии не был, но думаю, что это неверно. Всех ее деятелей я потом знал или хотя бы о них слыхал. Фрунзе никогда не упоминался в разговорах. Верно, однако, то, что служащие Земсоюза и даже, можно сказать, Земсоюз в целом, принимали деятельное участие в февральской революции в Западной области [8].

Но я забегаю вперед. Как я уже сказал, я в это время там не был.

В декабре 1916 года или в январе 1917 года я должен был покинуть Западный фронт. Дело было так: в Полочаны прибыла большая группа плотников из Рязанской губернии. Они работали артелью и должны были строить бараки для персонала госпиталей. Это были простые крестьяне, большей частью неграмотные. Среди них орудовал мой начальник Злобин. Злобин, насколько помню, был сам крестьянского происхождения и очень быстро

нашел с ними общий язык. По роду своей работы в Земсоюзе он не имел никакого отношения к постройке бараков, но интересовался нуждами плотников, часто с ними разговаривал, писал для них письма родным. Розенгольц, который в то время работал уже в Минске и часто приезжал в Полочаны, посоветовал мне и еще нескольким шоферам «заняться» артелью плотников. Они жили в некотором расстоянии от Полочан, в очень плохих землянках и их плохо кормили. Я стал ездить к ним, но не на автомобиле, а верхом, чтобы было менее заметно. Вел я с ними разговоры на разные темы, тоже писал для них письма, однажды составил какую-то общую жалобу, которую они отправили по начальству. Жалоба не помогла, и они заговорили о забастовке. Я поддерживал эту мысль, но без особого нажима, скорей в общих чертах, и для меня самого было неожиданностью, когда однажды утром они отказались выйти на работу, объявив забастовку с целым рядом требований. Я тогда, кстати сказать, впервые убедился, насколько действительной является политическая агитация в таких условиях. Плотники, по всей вероятности, не забастовали бы без нее. Забастовки в военной полосе были чрезвычайно редким явлением, к тому же плотники были политически мало развиты. Ни я, ни другие шоферы, которые со мной к ним ездили, не давали им никакой революционной литературы. Мы просто разговаривали с ними, убеждая их, что без забастовки они не добьются улучшения своего положения. Этого было достаточно, чтобы они решились на забастовку.

Начальником Минского Военного Округа, в который входили Полочаны, был генерал-барон Рауш фон Траубенберг. Забастовка недалеко от линии фронта была опасным делом, о котором ему доложили. Среди плотников нашлись, очевидно, люди, которые все подробно донесли. Целая группа работников Земсоюза, в том числе и ни в чем неповинный Злобин, была отозвана в Минск. Мы не были арестованы, но нам было приказано оставаться в Минске без права выезда до разбора дела. Злобин был впоследствии оставлен на работе в Минске. Относительно меня и еще трех или четырех работников Земсоюза начальником Минского Военного Округа было принято решение о запрещении нам пребывания в прифронтовой полосе и в Западном крае. Забастовка плотников продолжалась, впрочем, только один или два дня и закончилась частичным удовлетворением их требований.

Такой сравнительно благоприятный исход дела объяснялся вмешательством нашего земсоюзного начальства, которое заступилось за нас очень энергично. Что касается лично меня, то за меня хлопотал Розенгольц, но он действовал через других, более высокопоставленных лиц. В конце концов мне было предложено отправиться в Москву, где со мной разговаривал сам князь Львов.

Разговор велся в его кабинете, он принял меня стоя и спросил:

- Вы кто будете? Большевик? Меньшевик? Эсер?

Я сказал, что он, вероятно, не ожидает от меня ответа на этот вопрос. Львов развел руками и сказал что-то вроде того, что ему это безразлично. Он спросил, хочу ли я работать шофером на Севере, а когда я согласился, то он вызвал кого-то и распорядился послать меня в Псков.

Пскове находилась тогда «Первая Северная Автомобильная Колонна Земского Союза», к которой меня и прикрепили. В колонне было около двухсот легковых машин, главным образом Фордов, и штук двадцать грузовиков. В Полочанах я мог возить в легковых машинах легкораненых и больных, так как эти машины были несколько перестроены. Но автомобили в Пскове оказались совершенно негодными для этой цели. Их только начали приспосабливать, мастерские в Пскове были плохо снабжены, и большое количество автомобилей отсылалось для этой цели в Петроград. Я и занимался их перевозкой.

Примерно за месяц до февральской революции я ушел из Земского Союза и отправился в Москву. Мне сообщили, что я должен непременно, хотя бы вначале, посещать лекции в университете. Я отложил достаточное количество денег, чтобы прожить в Москве примерно полгода.

Атмосфера в Москве за месяц до революции не была, насколько мне помнится, вовсе революционной. Было общее недовольство правительством, были разговоры в очередях о том, что немецкие агенты занимают отвественнейшие посты в правительстве и в армии. Очереди были главным образом за хлебом. Я помню, что обыкновенный хлеб купить было трудно, его не было уже с утра. В пекарнях продавались так называемые французские булки, которые стоили гораздо дороже. В Стрелецком переулке, недалеко от дома, в котором я тогда жил, была большая угловая пекарня. Ее как-то закрыли за недостатком хлеба и булок и вывесили в окне надпись: «Нет и неизвестно». Это значило, что хлеба нет и неизвестно когда будет. Перед пекарней всегда стояло несколько человек, читая лаконическую надпись и посмеиваясь.

Кружок польской социалистической молодёжи, к которому я принадлежал, по-прежнему занимался изучением первого тома «Капитала». Руководил им тот же Лазоверт. Когда я eму рассказал о жизни в прифронтовой полосе, он предложил мне сделать об этом доклад на заседании кружка. Он считал, что настроение на фронте гораздо более революционно, нежели в Москве, и он был, несомненно, прав. В моём докладе я рассказал о забастовке плотников и о разговорах, которые я имел возможность вести с солдатами в прифронтовой полосе. В последние месяцы моего пребывания в Полочанах

у меня почти совершенно не было работы по перевозке больных и раненых. Я научился, от скуки, чинить дезинфекционные котлы, в которых подвергались дезинфекции горячим паром одежда и белье солдат, в то время как они мылись в банях. Бани и котлы принадлежали Земсоюзу. Котлы были переносные и они часто портились. Я ездил их чинить в разные деревни недалеко от линии фронта, Ездил я верхом, на автомобиле туда нельзя было пробраться. С офицерами я дела не имел. Солдаты разговаривали со мной довольно откровенно. Они ругали правительство, ругали своих офицеров, много говорили о Распутине, о котором рассказывались на фронте самые невероятные вещи. Солдаты считали его немецким шпионом, были и такие, которые вполне серьезно спрашивали меня, верно ли, что Распутин - дьявол и что он может делаться невидимым, когда пожелает. Но самого царя солдаты не ругали, я вообще не помню разговоров о царе.

Были многие достоверно мне известные случаи убийства офицеров солдатами не только во время атак или в окопах, но и в расстоянии нескольких километров от линии фронта. Убивались офицеры, которых солдаты недолюбливали, или которые перед ними в чем-либо провинились. Я однажды ночевал в деревне, находящейся в расстоянии двух или трех километров от линии фронта. Приехал я туда поздно вечером и пошел к коменданту, которым оказался унтер-офицер; чтобы он указал мне место для ночлега. Он повел меня в избу в самом конце деревни. Это была хорошая изба, я ночевал в ней один. Крестьян в этих деревнях давно не было, они были заняты исключительно военными. Часа в два ночи я проснулся от крика за окном и еле успел выскочить в окно на двор. Изба горела ярким пламенем, не было сомнения в том, что её подожгли: огонь обнимал ее сразу с трех сторон: Я потом узнал, что в избе должен был ночевать какой-то капитан, - но он в последний момент не приехал или выбрал другую избу. На другое утро солдаты, выходящие из бани посматривали на меня с виноватой усмешкой, один из них дал мне понять, что «произошла ошибка»

* * *

Так как предметом этой работы являются события 1917 года в Западной области, я опишу февральскую революцию в Москве по возможности коротко. Я уже сказал, что для нас, работников подпольных кружков, она была неожиданной. Тем не менее, в первые же дни революции для нас было ясно, что это именно революция и что это революция победоносная. Это должно было быть, впрочем, ясно для всякого, кто жил тогда в Москве. Жители города буквальн жили в эти дни на улицах и на площадях. Вся Москва

была охвачена каким-то особым радостным подъемом. Мне особенно врезалась в память «исправность» московской толпы. Я не нахожу другого слова для явления, которое я имел возможность часто наблюдать. Проводил я тогда дни и ночи на улицах. И вот, я видел, как автомобили врезывались в толпу, иногда на полном ходу. Толпа немедленно, ловко и исправно расступалась, пропуская их. Так же исправно и быстро расступалась толпа, когда надо было пропустить ораторов, собирающихся выступать на митингах под открытым небом. Мест, где происходили эти митинги, было несколько. Больше всего слушателей собиралось у памятника Пушкину на Страстном бульваре, но митинги шли также у Никитских Ворот, на Театральной Площади, на Красной Площади и у здания Городской Думы. Публика собиралась с раннего утра, митинги продолжались, без всякого перерыва, до поздней ночи, а у памятника Пушкину они не прерывались даже ночью. Никто на митингах не председательствовал, выступали все, кому хотелось, и говорили о том, что лежало у них на душе. Выступали солдаты, рабочие, интеллигенты, студенты. Самое замечательное было то, что все говорили интересно, с подъемом и искренне. Скучных речей я не помню, хотя они, несомненно, были. Смеялись над ораторами редко. У памятника Пушкину выступала одним утром немолодая женщина, по всей вероятности проститутка, она была пьяна и несла всякую чушь. Часть слушателей смеялась, но другие требовали, чтобы ей дана была возможность сказать все, что она хочет.

Студенческие митинги происходили на Девичьем Поле. Я был направлен туда моим кружком, но собрание, в котором я участвовал, показалось мне слишком спокойным, скучноватым, как-то несоответствующим общему настроению, подъему и радости. Я пробыл на нем недолго и вернулся на Страстную площадь, где я был простым наблюдателем.

Постоянный, непрекращающийся митинг шел также перед зданием гостиницы «Дрезден», на площади, которая тогда называлась Скобелевской, а потом Советской. Однажды вечером это было на третий или четвертый день после революции, на трибуну пробрался там исхудалый, бледный человек. На нем, под изношенным пиджаком, была нательная рубашка с черными полосами. Мне показалось, что это тюремная одежда, и так, очевидно, думали и другие. (Я потом узнал, что заключенных в тюрьмах в это время уже не одевали в такого рода рубашки, им выдавали простые рубашки серого цвета.)

Вид этого человека, а, может быть, и его рубашка, произвели впечатление на довольно большую толпу слушателей. Стало тихо, но он начал говорить таким негромким голосом, что его не было слышно. Раздались возгласы, чтобы он говорил громче. Он сказал тогда фразу, которую я хорошо запомнил: «Подвиньтесь поближе, я хочу, чтобы меня слышала вся камера».

Он не сразу понял, почему слушатели смеются. Когда понял, то извинился и сказал: «Моя фамилия Дзержинский. Я только что из тюрьмы».

Я, конечно, знал, кто такой Дзержинский, ибо он был одним из основателей СДКПиЛ, но я до того никогда его не видел. Он, в 1914 году, был присужден к трем годам каторжных работ, а в 1916 году опять судился за революционную работу в 1910 году, получив еще шесть лет каторги. В момент февральской революции он находился в Бутырской тюрьме в Москве [9].

Я совершенно не помню, что говорил тогда Дзержинский в своей речи. Я подошел к нему, когда он ее закончил, заговорил с ним по-польски и сказал, к какому кружку я принадлежу. Ушел я с митинга вместе с ним, провожая его в небольшую гостиницу поблизости Александровского вокзала, в которой он жил. В гостиницу я с ним не вошел, но разговаривал по дороге. В Москве ходили тогда слухи, что извозчики, особенно лихачи, которые служили в охранке, имели особые знаки, по которым могли их узнать агенты охранки и полиция: серебряные украшения на вожжах определенной формы. Я не знаю, было ли это верно, но толпа на улицах задерживала извозчиков, у которых были такие украшения, и избивала их. Это случилось тоже в тот момент, когда мы шли по Тверской. Дзержинский сказал, что слухи об особых украшениях извозчиков распускаются, по всей вероятности, самими же бывшими охранниками для того, чтобы внести смуту, что охранка никогда бы не ввела такого глупого и всем известного метода узнавания своих людей. Он был в этот вечер озлоблен, жаловался, что «никто ни делает того, что нужно». Он также сказал, что «несчастных извозчиков» избивают, но архивы охранки уже, наверно, спрятаны и никто не позаботился о том, чтобы они попали «куда надо». Он высказал предположение, что в архивах имеются списки многих провокаторов, играющих большую роль в революционном движении, и сказал он это таким образом, что у меня создалось впечатление, что Дзержинский имеет в виду определенных людей, которых он подозревает в провокаторстве. Но никаких имен он не назвал.

Не знаю, в тот ли самый вечер или же в один из последующих дней я продолжал разговор с Дзержинским о провокаторстве и провокаторах. То, что ска-

зал Дзержинский, крепко запечатлелось в моей памяти потому, что я не был с этим согласен, а Дзержинский был для меня авторитетом, вопрос был важный, очень даже важный, и о том, что он мне сказал, я много и долго думал.

Для того что бы читателю была понятна суть этого разговора, мне необходимо сделать небольшое отступление. Дзержинский, как известно, был тесно связан с Розой Люксембург. Революционным учителем Розы Люксембург, когда она была очень молодой, был Мартин Каспшак, по профессии сапожник, один из руководителей польской социалистической партии «Пролетариат»: Каспшак родился в городе Познани в 1860 году.

В 1892 году он был обвинен в провокаторстве и исключен из «Пролетариата». Так как он был очень видным революционером, его дело разбиралось впоследствии международным социалистическим судом под председательством Августа Бебеля. Каспшак был признан невиновным и вернулся к партийной работе, но слухи о том, что он все же служил в полиции, не прекращались. Они не прекратились даже после его смерти, хотя он был повешен по приговору военного суда в 1905 году за то, что убил двух полицейских, защищая подпольную типографию, в которую ворвалась полиция.

Мой разговор с Дзержинским о Каспшаке возник, вероятно, в связи с тем, что он сказал об архивах охранки, ибо если Каспшак действительно был провокатором, то в этих архивах должны были быть какие-либо следы его работы в полиции. Но разговор, перешел на другой эпизод из жизни Каспшака. Роза Люксембург очень рано начала революционную деятельность. В 1888 году, когда ей было около семнадцати лет, она должна была бежать из Польши, за границу. Побег устроил ей Каспшак. Он знал какого-то польского ксендза, жившего неподалеку от границы, и уговорил его перевезти Розу Люксембург в Германию, в своей повозке. Каспшак сказал ксендзу, что Роза Люксембург - дочь раввина, что она должна была бежать от отца потому, что решила принять католическую веру. Ксендз всему этому поверил, но сама Роза Люксембург не знала, что Каспшак наврал ксендзу. Когда она это по дороге узнала, то сказала ксендзу, что Каспшак ему наврал, и кто она такая. Сказала она все это еще по русской стороне границы. Ксендз, тем не менее, перевез ее на немецкую сторону.

Вся эта история была хорошо известна в кругах СДКПиЛ. Нам в кружке рассказывал ее Лазоверт. Тогда же, в кружке, мы спорили о том, правильно или неправильно поступила Роза Люксембург, сказав ксендзу правду, и следует ли считать «честным» поступок Каспшака, обманувшего ксендза. Мнения по этому поводу в кружке разделились, а сам Лазоверт никакого мнения не высказал, а только несколько загадочно улыбался.

Вопрос, по существу сводился к тому, имеет ли революционер право применять всякие, даже нечестные средства для достижения революционных целей - или, другими словами, правильно ли положение, что цель оправдывает средства. Об этом я и говорил с Дзержинским.

Дзержинский сказал мне, что то, что сделала Роза Люксембург, объясняется исключительно ее мелкобуржуазным происхождением. Если бы она была работницей, если бы она выросла в нужде, ей и, в голову бы не пришло «смущать» ксендза. Каспшак, по мнению Дзержинского, поступил вполне правильно и вполне честно. Когда я возражал, Дзержинский разозлился. Он сказал, что для настоящего революционера не существует вообще объективной честности ибо революционное движение не может быть объективным: революция исключает всякий объективизм. То, что в одних условиях считается честным нечестно в других, а для революционеров честно только то, что, ведет к цели. Он сослался при этом не на какие-либо марксистские авторитеты, а на французского писателя Стендаля, которого он, как мне сказал, читал в Орловской тюрьме, где сидел до перевода его в Бутырки. В романе «Красное и черное» Стендаль - я потом много раз это проверял - говорит устами. своего героя Жюльена Сореля: «Я повесил бы трех людей, чтобы спасти четырех».

Дзержинский меня не убедил. Я готов был согласиться. что Роза Люксембург не должна была открывать ксендзу правду, что обман в этом случае был, может быть, и допустим, но за фразой Жюльена Сореля, которую Дзержинский цитировал, скрывалось что-то, перечеркивающее все те основы социалистического учения, в которое я верил. Читателю может показаться странным, что такого рода разговоры велись в Москве в революционные дни, да к тому же еще с человеком, только что выпущенным из тюрьмы. Но в той среде, в которой я тогда вращался, не было ничего важнее такого рода вопроса.

Я говорю не о русской революционной среде, которую я в 1917 году мало знал, но о польской революционной среде. Для меня и для моих друзей социализм был верой в полном смысле этого слова. Всё, что было в этой вере непонятно, все, что ее нарушало и чего я не мог принять, глубоко волновало меня и всех нас. Объясняется это, я думаю, тем, что польское социалистическое движение, особенно в это время, было проникнуто идеализмом не в научном, философском смысле этого слова, а в общепринятом.

Дзержинский, в этот день или потом, просил меня собрать членов моего кружка и по возможности близких нам других кружков. Он хотел с ними познакомиться. Собрание состоялось у меня на квартире. Я опять жил у Гофмана, уехавшего на свою дачу. Был, помню, на этом собрании Стефан Лент, мой товарищ по школе, впоследствии присяжный поверенный в Варшаве, убитый немцами после Варшавского восстания. Из других

помню Ольского. Это не была его настоящая фамилия, а кличка в моем кружке. Настоящей его фамилии я не помню, он учился не в реальном училище, а в польской гимназии в Москве. Когда я был в Москве десять лет спустя, в 1927 году, Ольский меня посетил. Он был в мундире с четырьмя ромбами, то есть, по тогдашним рангам, он имел высший генеральский чин. Кличка Ольский стала его фамилией. В 1927 году он командовал войсками ГПУ (я не помню, называлось ли ГПУ тогда еще ВЧК или нет). Ольский рассказал мне, что Дзержинский предложил ему работать в ВЧК сразу же после ее образования, вызвав его на эту работу из другого города. Ольский сказал мне также, что Дзержинский заинтересовался им тогда же, при первой встрече на собрании, о котором я говорил. Ольский был расстрелян в Москве в 1937 году.

Другой видный большевистский деятель, с которым я познакомился в это время, был И.И. Скворцов-Степанов [10]. Вскоре после февральской революции, в марте 1917 года, он стал редактором издаваемой большевиками в Москве ежедневной газеты «Социал-Демократ». (Эта газета выходила в Москве до марта 1918 года. После переезда в Москву Центрального Комитета большевиков, она слилась с «Правдой».) [11]

Скворцов-Степанов был человек необыкновенно высокого роста, немного резкий в обращении. Я в это время получил, уже не помню от кого, несколько номеров польских газет из Варшавы. Это была большая редкость, так как никакой связи тогда с занятыми немцами местностями не было. В одной из газет, помнится, была напечатана статья польского социалиста Тадеуша Холувко о русской революции. Я понес эти газеты Скворцову-Степанову, с которым я уже раньше познакомился на каком-то собрании. «Социал-Демократа» я читал каждый день и был вполне согласен с той политической линией, которая там проводилась. «Социал-Демократ» требовал тогда углубления революции и высказывался против каких бы то ни было попыток возвращения к старому. Особенно мне нравились статьи, направленные против политики П.Н.Милюкова, бывшего в то время министром иностранных дел. Это была, как я считал, империалистическая политика, мешающая заключению мира.

В начале марта Петроградский комитет большевиков принял резолюцию, в которой он высказался за поддержку Временного Правительства, поскольку его деятельность «направлена к защите интересов пролетариата и демократических масс». В той же резолюции говорилось о необходимости борьбы против попыток Временного Правительства восстановить монархию. Я разговорился со Степановым-Скворцовым на эту тему, когда принес ему польские газеты. Вопрос этот обсуждался на заседании моего кружка, который к тому времени перестал уже заниматься изучением теоретических вопросов. Наш кружок, и я в том числе, думали, что власть должна перейти в руки социалистов и что должно быть созвано правительство, состоящее из представителей всех социалистических партий, но без участия «буржуазии». Но особенно тревожил нас вопрос о мире. Очень может быть, что мы, подсознательно или сознательно, руководствовались не только политическими, но и другими соображениями. Заключение мира означало для нас возвращение на родину, а по родине мы все тосковали. Как бы то ни было, я высказал в разговоре с редактором «Социал-Демократа» более «левые» мысли, нежели те, которые он излагал в своей газете.

Скворцов-Степанов улыбался и теребил свою бороду. Он спросил, циммервальдец ли я. Циммервальдская платформа была известна подпольным организациям, работающим в России. Она обсуждалась в нашем кружке еще в 1916 году и была нами принята. Я сказал это Скворцову-Степанову. Но когда я вернулся к вопросу о создании чисто социалистического правительства, он резко меня оборвал и сказал, что если бы социалисты взяли власть, то революция была бы немедленно задушена. Либеральная буржуазия, говорил он, объединилась бы с мелкобуржуазными слоями (я помню, что он сказал «с купцами и с купчихами»), даже с черносотенцами, против революции. Он доказывал, что в России произошла буржуазная революция о революции социалистической могут мечтать только те, которые «ничего не понимают». Когда я его спросил, когда произойдет социалистическая революция, то он рассмеялся и ответил что-то в таком роде, что он до нее не доживет.

Мне думается, что Скворцов-Степанов высказал тогда не только свою собственную точку зрения. Точно также думали другие руководители большевиков, по крайней мере, в Москве. Мне приходилось слышать изложение таких взглядов на собраниях, на которых. я бывал и на которых

Конференция социалистов-интернационалистов, противников войны и противников общего фронта социалистов с буржуазными партиями во время войны, состоялась в Циммервальде, в Швейцарии, в 1915 году. Она выработала общую для всех социалистов платформу борьбы за мир.

выступали большевики, а также и в частных разговорах с большевиками. О диктатуре пролетариата в то время не было еще и речи. Эта идея появилась в воздухе только после возвращения Ленина из Швейцарии. (Он вернулся 3-го апреля.)

В самом начале апреля я уехал из Москвы в Минск. Целью моей поездки была подготовка конференции всех польских социалистических партий и групп. Эта конференция должна была собраться или в Москве, или в Минске.

Глава 2. Апрель

Минск был в это время главным городом так называемой Западной области. Это не было административное название. Границы Западной области никогда не были точно определены, но еще до революции и особенно во время революции это название всеми употреблялось. В Западную область входили губернии Минская, Виленская, Могилевская, Гродненская, Витебская и Смоленская. Эта часть России называлась также иногда Западным краем. Географически Западная область почти совпадает с теперешней Белорусской Советской Республикой.

Западная область была богата революционными традициями. Это была одна из самых бедных областей бывшей Российской Империи. Промышленности там почти не было, в городах работали мелкие ремесленники, преимущественно евреи. Там проходила черта оседлости, за которой евреям, за исключением лиц, имеющих высшее образование и купцов первой гильдии, не разрешалось жить.

Во время революции 1905 года по всему Западному краю прокатилась волна забастовок. Но еще раньше выходцы из этой области играли большую роль в революционном движении. Убийца Александра II Игнатий Гриневецкий (он сам погиб от бомбы, которую он бросил в царя), руководитель террористической группы «Народной Воли» в Петербурге в 1886 году Иосиф Лукашевич, убийца министра просвещения Боголепова Петр Карпович все они происходили из Западного края. В Минске же была основана Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия. Первый ее съезд, на котором было решено основать партию, происходил в Минске в марте 1898 года, в маленьком деревянном домике в конце главной улицы, которая до революции называлась Захарьевской, а потом Советской. В съезде принимало участие всего 9 делегатов. Только один из них, некий Кац, был рабочим. Он представлял на съезде «Бунд», еврейскую социалистическую партию, которая вошла тогда

в РСДРП. Более видным участником первого съезда партии был поляк Петрусевич. Он представлял на съезде Екатеринослав, так как в это время он там учился, но сам он был минчанин. Впоследствии он отошел от революционного движения и стал присяжным поверенным и очень видным минским гражданином. Он и его жена, женщина-врач, были близкими друзьями моей семьи, жившей в Минске с начала войны. Я тоже знал Петрусевича и как-то осматривал вместе с ним дом, в котором происходил первый партийный съезд. Петрусевич, вначале революции, был по своим политическим взглядам кадетом. Один из его двух сыновей находится сейчас в эмиграции, другой видный коммунист в Польше, в настоящее время Министр Торгового Флота. Петрусевич был потом председателем комиссии по Выборам в Учредительное Собрание. О нем будет еще речь впереди.

Несмотря на ее революционное прошлое, Западная область к моменту революции социалистических партийных организаций не имела. Единственное исключение в этом отношении составляет «Бунд», работавший там беспрерывно. Что касается социалистов-революционеров, то они имели лишь мелкие группы в Минске и, кажется, Витебске и Гомеле. Социал-демократы, меньшевики и большевики не имели вообще никаких партийных организаций. Я помню, что на это указывали мне местные социал-демократы после моего приезда в Минск. Подтверждение этого факта я нашел в сборнике «Кастрычнiк на Беларусi» («Октябрь в Белоруссии»), изданном в Минске в 1928 году, и в книжке В. Кнорина «1917 год в Белоруссии и на Западном фронте», изданной в Минске в 1925 году.

Еще до моего приезда в Минск там была создана объединенная меньшевистско-большевистская партия (так называемая «Объединенка»). Помню, что такие же «Объединенки» существовали в других городах Западной области, в частности в Витебске и Гомеле. В Минской «Объединенке» большевики были в ничтожном меньшинстве: не больше десяти - пятнадцати человек на двести с лишним членов организации. Создание общей с меньшевиками организации, несмотря на раскол на партсъезде 1912 года, было чисто местным явлением, имеющим, однако, глубокие причины. Главная из них заключалась в том, что в это время, то есть в самом начале революции, никаких существенных разногласий между меньшевиками и большевиками не было. Их не было, по крайней мере, в Западной области. Я помню, что Вильгельм Германович Кнорин, с которым я близко сошелся в первые же дни моего пребывания в Минске и который был тогда одним из виднейших, , если не самым видным большевиком, сказал мне как-то, что вся Россия последует примеру Западной области и что раскол на меньшевиков и большевиков будет изжит. Он считал, что причины, которые к расколу привели, давно уже не существуют. Говорил он мне это в связи с попытками объеди-

нения на территории Западной области всех польских социалистических партий в одну попытками, которые увенчались потом успехом. Кнорин всячески способствовал объединению польских социалистических партий и он, несомненно, верил, что РСДРП тоже объединится. Я хочу сказать, что он верил в это, когда мы с ним говорили. Но несколько лет спустя тот же Кнорин объяснил создание «Объединенки» в Минске несколько иначе. В статье, помещенной в сборнике «Беларусь», изданном в Минске в 1925 году, он писал: «Немногочисленные минские большевики понимали, что людям, заброшенным сюда из Питера, Москвы и Иванова, в мелко-ремесленническом Минске образовать большевицкую организацию дело трудное. Поэтому большевицкая группа решила войти в »Объединенку» для того, чтобы внутри ее вести борьбу за свое влияние на социал-демократические массы, наладить связь с минскими рабочими и солдатами и отвлечь от меньшевиков лучшую часть тех, кто вошел в «Объединенку»».

Я думаю, что Кнорин написал все это больше для оправдания самого себя и других минских большевиков. Создание общей с меньшевиками партии считалось, в последующие годы, большим грехом с большевистской точки зрения, но тогда оно им не было. Ни о каком влиянии на «социал-демократические массы», во всяком случае, не могло быть и речи, по той простой причине, что такие массы в это время просто не существовали. Массы, то есть, поскольку речь идет о Западном крае, солдаты, служащие, ремесленники и рабочие, которых там было не много, не имели никакой партийной установки. Они поддерживали в начале эсеров, меньшевиков и бундовцев, потом большевиков, в зависимости от лозунгов, которые эти партии выдвигали, причем, конечно, самую крупную роль в этом изменении настроений масс играл лозунг большевиков о необходимости немедленного заключения мира с немцами. Этот лозунг и обеспечил большевикам поддержку масс Западной области.

Возвращаюсь, однако, к политическому положению в Минске к моменту моего приезда. Там уже существовал Совет рабочих депутатов, переменивший вскоре название на Совет рабочих и солдатских депутатов. Он был создан еще в начале марта. Как и кем я точно не знаю, да меня в этот момент в Минске не было. Один из минских большевиков (он не был минчанин, но служил в Минске в армии во время войны) И. Любимов, пишет в сборнике «Кастрычнiк на Беларусi», что решение об образовании минского Совета было принято на собрании «Политических Работников Служащих Земсоюза», на котором он присутствовал. «Тут же нами было решено, пишет он дальше, на следующий день назначить собрание для организации Совета рабочих и солдатских депутатов. Таким образом, 4 или 5 марта довольно пестрым и сравнительно случайным собранием был организован Совет и избран Исполком».

Так оно, вероятно, и было. Во всяком случае члены первого минского Совета никем делегированы, а следовательно, и избраны не были. Председателем Исполкома Совета стал Б. Позерн. Он не был тогда большевиком, а «межрайонцем», то есть членом группы, возглавляемой Троцким. Эта группа окончательно слилась с большевиками на IV съезде РСДРП(б) в августе 1917 года, но это было лишь оформление слияния, происшедшего фактически уже раньше. Позерн, насколько помню, оставался председателем Совета недолго, но он продолжал играть крупную роль среди минских большевиков [12].

Сейчас же после образования Польского Социалистического Объединения я стал членом минского Совета, представляя в нем, вместе с двумя другими польскими социалистами, Стефаном Хельтманом и Станиславом Берсоном, это объединение. Это была скорее почетная должность, так как общих заседаний Совета не было, да и сам Совет фактически не существовал, а существовал и заседал только его Исполнительный Комитет, членом которого в то время я еще не был. Исполнительный Комитет помещался первое время в старом доме недалеко от Виленского вокзала (адреса не помню), занимая две или три небольшие комнаты. Потом он переехал, заняв все здание по Юрьевской, 2. В этом здании, трех- или четырехэтажном, новом и просторном, помещалась, как мне кажется, до этого какая-то школа. С момента создания Совета шли разговоры о том, что ему должно быть предоставлено более внушительное помещение на Губернаторской площади, позже переименованной на Советскую площадь. Губернаторская площадь находилась в центре города, была как бы его сердцем. Там, до революции, были все правительственные здания: Управление Генерал - Губернатора, дом, в котором он жил, и т.д. Тут же, на площади, была лучшая и самая большая в городе гостиница «Европейская». Борьба за одно из этих правительственных зданий имела, понятно, политическую подоплеку. Вопрос шел о том, где должен находиться символ «настоящей» власти. Для минчан понятие подлинной власти отождествлялось с Губернаторской площадью. Минский же Совет, хотя он в это время власти еще не имел, к ней, несомненно, стремился. Но все правительственные здания на Губернаторской площади были заняты учреждениями Временного Правительства. Здание Генерал-Губернатора занимал комиссар Вре-

менного Правительства Самойленко, бывший раньше председателем Минской Губернской Земской Управы (он был вскоре сменен присланным из Москвы комиссаром Временного Правительства Ждановым).

Минскому Совету, вплоть до октября, так и не удалось осуществить свою мечту и переехать на Губернаторскую площадь. Для того чтобы сделать мое дальнейшее повествование более ясным, я должен познакомить читателя с руководящими работниками социалистических партий этого периода, прежде всего с большевиками, так как они играли главную роль в последующих событиях. Вот самые видные из них:

Б. П. Позерн.

К. И. Ландер.

В. Г. Кнорин.

А.Ф. Мясников.

И.И. Рейнгольд.

Р. В. Пикель.

С. Г. Могилевский.

М. И. Кривошеин.

И. Е. Любимов.

В. С. Селезнев.

И.Я. Алибегов.

И.А. Аптер.

П. П. Цельмин.

Л. П. Резауский.

Из меньшевиков я лучше всего помню Фишгендлера, из бундовцев доктора И. В.Теумина и доктора Каминского, из эсеров Нестерова и Сороколетова (я не помню их имен и отчеств. Это примечание относится и ко многим другим лицам. Многие имена и отчества остались у меня в памяти, в некоторых случаях мне удалось установить их по различным материалам в библиотеках. Но в отношении многих менее известных лиц установление их имен и отчеств было невозможно).

Но вернемся к большевикам. Самыми выдающимися из них были тогда Позерн, Ландер и Кнорин. Но Позерн из Западной области вскоре уехал, кажется в Петроград. Председателем минского Совета стал вместо него Ландер, но всю организационную работу фактически вел Кнорин. Он отличался необыкновенной работоспособностью. В здании Совета, в первом этаже в конце коридора, у него была маленькая комната, в которой он не только работал, но и обыкновенно ночевал. Его всегда можно было там найти. На

собраниях он выступал редко и оратор он был неважный: у него был высокий, почти женский голос и говорил он по-русски с сильным латышским акцентом (Кнорин, Ландер, Кельмин и Резауский были латыши. Все они, за исключением Ландера, были до революции солдатами минского гарнизона). Но он держал в своих руках все нити, он же сносился с Петроградом и получал оттуда инструкции от петроградских большевиков.

Кнорин был интеллигент (со средним образованием), ходил он, в начале революции, в мундире с погонами вольноопределяющегося. Говорил он всегда мягко и тихо, но был человеком весьма настойчивым и упрямым. Он, вместе с названными выше латышами, работал уже до революции в подпольной большевистской латышской группе. Он родился в 1890 году следовательно, к началу революции ему было 27 лет. Впоследствии Кнорин работал в аппарате Коминтерна и был, в конце двадцатых годов, представителем Коминтерна при польской Компартии, с местопребыванием в Варшаве. Он исчез во время чисток тридцатых годов.

Латыши-коммунисты отличались фанатизмом и каким-то особым политическим упрямством. Я обыкновенно остерегаюсь обобщений, но почти все латыши-коммунисты, которых я знал, были в этом отношении похожи друг на друга. Кнорин не составлял исключения. Но он был, несомненно, искренний, преданный революционному делу человек. Спорить на политические темы с ним было трудно, даже невозможно, так как он не отвечал на возражения, а только повторял одни и те же фразы, не меняя в них даже порядка слов. Я помню, что другой видный большевик того времени, Алибегов, сказал Кнорину однажды в моем присутствии, что он похож на лошадь, с той только разницей, что лошади надевают шоры для того, чтобы она не видела того, что ей не полагается видеть, а Кнорин сам надевает шоры, чтобы не видеть того, что идет вразрез с его мнением. Кнорин без улыбки ответил, что оно так и есть и что для настоящего большевика такого рода шоры очень полезная вещь.

Алибегов был не то чеченец, не то кабардинец. Отличался он необыкновенно веселым нравом. Когда он выступал на митингах, особенно солдатских, то пользовался всегда большим успехом, благодаря шуткам, которые он отпускал и рассказываемым им кавказским анекдотам. Он, вместе с Селезневым о котором будет еще речь впереди и И.А.Аптером был потом избран в Учредительное Собрание по большевистскому списку.

Любимов, старый, дореволюционный член большевистской партии, был, кажется, единственным рабочим в руководящей большевистской верхушке. Но он, как и Позерн, пробыл в Западной области недолго.

А.Ф. Мясников, впоследствии главнокомандующий запфронта, заслуживает того, чтобы на нем остановиться несколько более подробно. Мясников был

армянин, настоящая его фамилия была Мясникян, но он переменил ее еще до войны. Он родился в Тифлисе в 1886 году [13], учился в Институте восточных языков в Москве, а потом в Московском университете, который окончил в 1911 году, кажется, по юридическому факультету. В 1919 году он был председателем ЦИКа в Белоруссии, в 20-м году секретарем Московского Комитета Партии, а в 21-м Председателем Совнаркома Армении. В 1925 году он погиб в самолете, который загорелся в воздухе. Вместе с ним, между прочим, погиб тогда другой видный большевик из Западной области Могилевский.

В Большой Советской Энциклопедии (Изд. 1950 г.) я прочел, что Мясников был членом партии с 1906 года, что он был арестован в 1906 году, руководил большевистскими кружками в университете и т.д. Мне кажется, что такого рода биографию надо было ему придумать по особым соображениям. Большинство, или даже почти все руководители большевистского переворота в Западной области были убиты во время чисток, их имен, следовательно, нельзя было упоминать. Тех, которые умерли до чисток, сталинские биографы постарались поэтому возвеличить: надо же было, хотя бы задним числом, заменить кем-нибудь действительных руководителей переворота. Этим, по-видимому, объясняется и роль, приписываемая Фрунзе, роль, которую он в Западной области никогда не играл.

Что касается Мясникова, то большевиком до революции он не был и политикой вообще мало интересовался. Я его хорошо знал и помню, что он сам мне про себя рассказывал. Он был арестован в 1906 году за участие в каких-то студенческих беспорядках, но сейчас же освобожден, и этим его политическая деятельность тогда и закончилась. В момент февральской революции Мясников был артиллерийским прапорщиком. Его часть находилась неподалеку от линии фронта. В начале революции он, как и многие другие, не только солдаты, но и младшие офицеры, покинул свою часть и оказался в Минске. Он часто приходил в Совет «чтобы побеседовать», но к большевикам примкнул не сразу. Окончательно сагитировал его Алибегов, с которым он подружился.

Мясников был человеком чрезвычайно способным, умным, схватывал все на лету. Потом он оказался также прекрасным оратором, говорящим по-русски безо всякого армянского акцента, что очень редко встречается среди армян. Не подлежит также сомнению, что когда он решил примкнуть к большевикам, то сделал это по убеждению, и сразу же стал преданным и твердым большевиком.

Таких, как он, было в то время много. Революционная волна захватывала людей, не занимавшихся раньше политикой. Они открывали в себе подлинные таланты руководителей масс и одновременно находили себе жизненный путь, удовлетворяющий их гораздо более, нежели прежняя деятель-

ность. Я хочу этим сказать, что таких людей, как Мясников, революция сделала счастливыми. Он сам говорил мне это, да это и было видно по его улыбке, по его движениям. Мясников был красив и был немного похож на Наполеона. Он знал это и очень этим гордился.

К той же категории интеллигентов, захваченных волной революции, следует отнести Рейнгольда и его приятеля Пикеля. Оба они до революции были студентами, к моменту революции им было по 20 лет. Рейнгольд, сын богатых родителей, не пользовался в Западной области симпатиями. Он слишком хорошо одевался, был очень самолюбив и считался карьеристом. Впоследствии он сделал довольно блестящую карьеру, был даже одно время Народным Комиссаром Финансов сначала в Белоруссии, а потом, кажется, и Всесоюзным [14]. Ричард Витольдович Пикель был человеком совсем другого склада. Хотя он был польского происхождения, но по-польски говорил слабо. Он пришел к большевизму в результате долгих размышлений и сомнений и некоторая доля этих сомнений осталась в нем навсегда. Человек он был способный, но мало самостоятельный, он всегда где-то секретарствовал, кому-то помогал. Впоследствии Пикель заведовал секретариатом Зиновьева.

Пикель и Рейнгольд были обвиняемыми в процессе Зиновьева-Каменева в августе 1936 года, они оба были приговорены к расстрелу. На процессе они «сознались» во всевозможных преступлениях, но Пикель вел себя с гораздо большим достоинством, нежели Рейнгольд [15].

Следует сказать несколько слов и о Польском Социалистическом Объединении, сыгравшем большую роль в октябрьском перевороте в Западной области.

Оно было создано в Минске еще до моего приезда, сразу же после февральской революции. Оно имело отделения в Витебске, Гомеле, Орше и еще кое-где, но работало, главным образом, в Минске и на Западном фронте. В Объединение входили три социалистические партии: СДКПиЛ, ППС левое крыло и ППС правое крыло, так называемая «фракция революцыйна», которая впоследствии, уже в Польше, сохранила название ППС, в то время как левое крыло ППС и СДКПиЛ объединились и образовали коммунистическую партию.

Благодаря главным образом тому обстоятельству, что в Западной области и в особенности в Минске скопилось к тому времени большое количество беженцев из Польши, Польское Социалистическое Объединение могло созывать многотысячные митинги, а позже и издавать в Минске ежедневную газету на польском языке. Среди тех, которые поддерживали Объединение, было много настоящих и бывших членов трех вышеназванных пар-

тий. Но в руководстве Объединения их было немного. Я вспоминаю только двоих членов Объединения с большим политическим прошлым. Один из них был Ян Барыла, по профессии сапожник, старый польский эсдэк, довольно видный деятель СДКПиЛ в довоенные годы: замечательный оратор и прекрасный организатор. (Он сейчас находится в Польше и был в свое время арестован вместе с Гомулкой, которого он поддерживал). другой был Качоровский, тоже эсдэк, переменивший потом фамилию на Славинский и работавший в последующие годы в аппарате Коминтерна. Он исчез в конце тридцатых годов во время чисток.

Но центральными фигурами были не они. Во главе Объединения стоял формально Стефан Хельтман, который когда-то, задолго до революции, был членом ППС, но потом из нее вышел. Фактическим же руководителем Объединения был Станислав Берсон, никакого отношения к революционному движению раньше не имевший.

Он был весьма замечательный человек во многих отношениях. Происходил он из известной варшавской семьи банкиров и воспитывался за границей, в Швейцарии и во Франции. В 1917 году ему было около 35-ти лет. Я его встречал в Минске еще в 1916 году. Он был тогда младшим унтер-офицером в автомобильной части в Минске, обладал большими средствами и жил на широкую ногу. Начальник части, в которой он служил, какой-то капитан, получал от Берсона дорогие подарки и был у него постоянно в долгу. Благодаря этому Берсон делал что хотел и военной службой не очень утомлялся. Никаких революционных поползновений в 1916 году у Берсона не было, но я помню, что он однажды просил меня дать ему почитать какие-нибудь книги «социалистического содержания». Он вернул их мне очень скоро и сказал, что пробовал читать, но не мог: «Очень скучно, я не нашел в них того, чего я искал». Он так и не сказал мне, чего он искал в книгах, которые я ему дал. Но в другой раз он мне рассказал, что в Швейцарии или во Франции, еще в гимназии, он познакомился с каким-то социалистом, идеи которого его заинтересовали. Это было, пожалуй, единственное соприкосновение Берсона с социализмом до революции.

Однако он был человек чрезвычайно энергичный и по-своему искренний. Он сразу же стал на позиции крайнего «революционизма», не укладывающегося ни в какие существующие партийные рамки. Он был, по тогдашнему летучему выражению, «левее здравого смысла», упрекал Кнорина и других большевиков в соглашательстве и в реакционности. Они обыкновенно отвечали ему смехом, ибо спорить с Берсоном не приходилось: он не обладал тогда даже минимумом необходимых для революционера или даже просто политического деятеля знаний. Но свою политическую безграмот-

ность, он быстро изживал: стал читать по ночам политические брошюры и регулярно читал газеты, чего раньше, до революции, никогда не делал. Читал не только большевистские издания, но и «Русское слово», «Речь» и другие газеты "буржуазии", которые тогда еще выходили.

Я думаю, что крайняя "революционность" Берсона объяснялась его примитивностью. Он не умел и не хотел углубляться ни в какие вопросы, видел во всем только черное или белое. Но он был человеком далеко не глупым и доказал свою преданность революции в момент своей смерти. Он был арестован солдатами польской армии генерала Довбор-Мусницкого, о котором будет еще речь впереди. Армия генерала Довбор-Мусницкого состояла из поляков, бывших раньше в русской армии. В феврале 1918 года, за несколько дней до наступления немцев, Довбор-Мусницкий занял Бобруйск, Борисов и некоторые другие города вблизи Минска. Берсон был задержан отрядом этой армии по дороге из Минска в Москву [16]. Вместе с ним были задержаны некоторые другие польские социалисты, в том числе и такие, которые поддерживали большевиков. Но они были тут же освобождены. Что касается Берсона, то он обратился с речью к арестовавшим его солдатам и офицерам, в которой он доказывал, что они, как контрреволюционеры, должны его расстрелять. По рассказам очевидцев, он тут же и был расстрелян, причем до последнего момента он продолжал свою речь. Арестовавших его больше всего возмутило то, что Берсон сказал им, что, если бы они, "польские контрреволюционеры", попались ему раньше в руки, то он приказал бы их расстрелять без всякого суда.

Стоит, пожалуй, вспомнить и других, менее выдающихся членов Польского Социалистического Объединения. Двое из них, о которых сейчас будет речь, не были, конечно, типичны для польского социалистического движения. Я их вспоминаю для того, чтобы показать, насколько пестрая публика примыкала тогда к революции.

Фамилия одного из них была Новак. Он ходил в черной кожаной куртке, всегда с наганом. Был он, как он тогда говорил, рабочим-металлистом. Новак выступал иногда на собраниях, он был всегда под рукой, когда надо было послать кого-либо куда-нибудь с важным поручением. Он пользовался некоторым авторитетом среди польских рабочих. Считался он весьма преданным социалистом, хотя о его прошлом никому ничего не было известно. В 1920 году я встретил Новака, все в той же кожаной куртке, в Варшаве на улице. Он вел себя немножко странно, не хотел сказать мне, что он делает и где работает. Несколько недель спустя я увидел в газетах фотографию Новака. Он был арестован за вооруженное ограбле-

ние, во время которого он убил прохожего. На суде оказалось, что Новак сидел в тюрьме за бандитизм уже до войны. Он был приговорен к смертной казни.

С другим моим бывшим знакомым из Польского Социалистического Объединения я встретился более неожиданно. Я был арестован немецкими властями в феврале 1918 года и отправлен сначала в Ковенскую, а потом в Виленскую тюрьму. Коридорным надзирателем в виленской тюрьме Лукишки, находящейся тогда в ведении германских военных властей, оказался некто Кулеша не очень видный но довольно, активный член Социалистического Объединения из Минска, которого я хорошо знал. Он рассказал мне в первую же ночь я сидел в одиночной камере, что поступил он на службу к немцам по материальным соображениям, клялся, что немецким агентом он раньше не был, и так далее. Но он тут же стал ругать социализм и социалистов и восхвалять германские военные власти, которые, как он сказал, "наведут, наконец, порядок".

Пора, однако, перейти к деятелям не социалистического польского лагеря, так как они тоже сыграли значительную роль в описываемых событиях. Самым видным из них в Минске и в Западной области был Игнацы Матушевский, впоследствии польский министр финансов и один из самых ближайших друзей и сотрудников маршала Пилсудского. В то время Матушевский он был не то капитаном, не то поручиком в русской армии стоял во главе тайной польской организаций ПОВ (Польска Организация Войскова). У меня, еще с дореволюционных московских времен, было много знакомых и друзей в этой организации, и я знал, какую роль играл в ней Матушевский. Личные отношения с ним у меня были самые хорошие. Я часто выступал вместе с ним на польских митингах, в качестве его политического противника. Эти митинги устраивались ПОВ и другими, не секретными польскими организациями. Матушевский был обыкновенно на них главным оратором, но всегда требовал, чтобы были спокойно выслушаны также и его политические противники. В свою очередь мы иногда приглашали Матушевского на свои митинги, гораздо более многолюдные. У нас, то есть у Польского Социалистического Объединения, был уже тогда свой Народный Дом с большим залом для собраний. Я совершенно не помню, каким образом мы этот Дом приобрели: кажется, и в этом деле сыграл какую-то роль Стефан Берсон. У других польских политических партий и групп своих постоянных помещений не было, их не было также ни у меньшевиков, ни у большевиков, ни у эсеров. Выступления Матушевского на наших митингах были всегда весьма резки по содер-

жанию, но не по форме. Он, насколько мне помнится, был единственным несоциалистом, выступавшим в Народном Доме [17].

В это время в конце марта и в первые дни апреля - я был занят, главным образом, подготовкой конференции всех польских социалистических партий. Было решено созвать эту конференцию в Минске в мае месяце. Но хотя я приехал в Минск только для того, чтобы принять участие в подготовке конференции, я решил остаться в Западной области и в Москву не возвращаться. Меня привлекало польское социалистическое движение, которое в Западной области, и особенно в Минске, было гораздо более крупным и массовым, нежели в Москве и даже в Петрограде. Многотысячные польские социалистические митинги, отклик, который мы находили в массах, все это производило большое впечатление не только на меня. Я помню, что несколько позже, на еще до Октябрьского переворота, приехал в Минск Иосиф Уншлихт (впоследствии замнаркома по военным делам и одно время заместитель председателя ВЧК). Он был тоже поражен силой польского социалистического движения в Минске и говорил нам, что ничего подобного в Петрограде нет.

Кажется, в последние дни марта или же в первые дни апреля в Минск, а из Минска на Западный фронт приехали иностранные социалисты. Их было несколько человек, но я помню только троих: Марселя Кашена, бывшего в то время ярым "оборонцем" (он потом, как известно, стал одним из лидеров французской коммунистической партии), Франсуа Мутэ и английского социалиста Филиппа Сноудена. К иностранным гостям были в Минске приставлены в качестве политических провожатых большевики Кривошеин и Могилевский и меньшевик Фишгендлер. Сноудена я никогда не видел, я помню его только по фамилии. Но я присутствовал на двух или трех митингах, на которых выступали Кашен и Мутэ. Один раз я даже переводил на русский язык речь Кашена.

Не только большевики, но и меньшевики относились тогда к этим иностранным гостям крайне холодно. Я думаю, что, поскольку дело касается Кашена и Мутэ, то они такое отношение вполне заслуживали. Приехали они в Россию с целью уговорить русских социалистов всех оттенков продолжать войну с немцами. Это была позиция, на которой в это время стояло подавляющее большинство русских социалистов. Но Кашен и Мутэ совершенно не разбирались в смысле и в значении русской революции, у них был неправильный психологический подход к русскому народу, я хо-

роша помню речь Кашена, в которой он обращался к русским слушателям таким образом, как будто это дети, которые ничего в политических делах не понимают и которым надо льстить, потому что им это больше всего понравится. Он выучил несколько слов по-русски: "революция", "да здравствует народ", и тому подобное. Эти восклицания были приняты слушателями без всякого восторга. Одно место в речи Кашена вызвало смех всего зала. Большинство публики в зале составляли солдаты. Кашен стал убеждать их, чтобы они поддерживали Временное Правительство, которое хочет довести войну до победоносного конца, и употребил при этом самый неожиданный аргумент: он сказал, что солдатам, по настоянию французских социалистов, будет повышено "жалованье", что они будут больше "зарабатывать". Для русских солдат, захваченных революционной волной, революция не была вопросом денежным ни революция, ни война. Кто-то из зала спросил Кашена в шутку, сколько он сам зарабатывает. Когда ему перевели этот вопрос, он почему-то очень возмутился и отказался на него ответить.

Выступления Мутэ были не лучше. Он произносил звонкие фразы, все время приветствовал русскую революцию. Никакого содержания в его речах не было. Русские ораторы в то время часто выступали на митингах с точно такими же речами, но они говорили по-русски, а речи Мутэ теряли в переводе весь свой блеск. Кроме того, и это, пожалуй, было самое важное всем было хорошо известно, что французские социалисты приехали в Россию не только как представители своей партии, но и как представители французского правительства. Не удивительно, что русские солдаты, поддерживающие еще тогда русских оборонцев, встречали не очень дружелюбно представителей иностранного правительства, уговаривающих их продолжать войну.

Французские делегаты пробыли в Минске недолго. Сейчас же после их отъезда я занялся работой по подготовке Первого Фронтового Съезда Западного фронта. Действовал я среди солдат-поляков, выезжая два или три раза на фронт, который в это время был уже "мертв": не стреляли ни немцы, ни русские, но в то время, как немцы оставались в окопах, по русской стороне фронта войсковые части значительно поредели. На солдатских собраниях я призывал моих слушателей посылать на съезд поляков-социалистов, или же, в тех частях, где поляков было мало, голосовать за кандидатов-большевиков. Я был в контакте с Кнориным и другими минскими большевиками, а также и с руководителями Польского Социалистического Объединения, главным образом Берсоном, который тоже разъезжал по фронту, но выступал, главным образом, не на польских, а на русских собраниях.

Первый Фронтовой Съезд Западного фронта открылся в Минске, в здании Городского театра, 7-го апреля. На съезд приехали из Петрограда виднейшие социалистические деятели: Чхеидзе, Церетели, Скобелев и другие. Был и Родзянко [18] [19]. Их выступлений я совершенно не помню, помню только, что они сидели в президиуме съезда, что Чхеидзе постоянно писал какие-то записки и кашлял.

Большевики прислали из Петрограда на съезд двух довольно видных лидеров: Ногина и Бадаева. Ногин выступал на съезде в первый же день, сразу после приветственной речи генерала Гурко, ставшего незадолго до съезда главнокомандующим войсками Западного фронта вместо ушедшего с этого поста генерала Эверта.

Речь Ногина не была ни сенсационной, ни даже особенно интересной. Говорил он довольно тихо, категорически отрицал слухи о намерениях большевиков устранить Временное Правительство и заменить его властью Советов. Он высмеивал эти слухи и призывал к единству всех социалистических партий. Бадаев, на одном из последующих заседаний, говорил в таком же духе. Был на съезде еще и третий петроградский большевик, Лашевич, но он, насколько помню, вообще не выступал.

В один из первых дней съезда состоялось заседание чего-то вроде большевистской его фракции. Я говорю "чего-то вроде", так как оформившейся большевистской фракции на съезде не было. Заседание происходило в здании минского Совета, в комнате Ландера (у него была самая большая комната). На нем присутствовали местные большевики, а также делегаты с фронта, которые или голосовали вместе с большевиками, или же такие, относительно которых предполагалось, что они поддерживают или будут поддерживать большевиков. Было, в общем, не больше ста человек, на заседание были приглашены не все большевики, а только более видные, или же такие, которых в этот момент можно было найти. Но многие участники собрания в том числе и я сам пришли без всякого приглашения, просто потому, что им было интересно, что на собрании скажут Ногин и другие большевис-

тские вожди из Петрограда. За председательским столом сидел, в числе других, Кнорин и кивком головы допускал на собрание входящих в комнату. Я получил такой же одобрительный кивок.

Ногин говорил на этом собрании резко, с какой-то злобой. Он повторил то же самое, что сказал на съезде, но в более решительной форме, и выступил против тех местных большевиков, которые, как он сказал, не разбираются в "азбучных истинах" социализма и верят всяким "вздорным слухам" о социалистической революции, которую большевики, якобы, подготовляют в Петрограде (я хорошо помню, что он употреблял это выражение - "социалистическая революция" - и что кто-то из присутствующих спросил его, что он под ним понимает). Ногин разъяснил тогда, что социалистическая революция заключается, прежде всего, в уничтожении права собственности на средства производства. Другими словами, продолжал он, у буржуазии отнимаются не только фабрики, но и все предприятия, банки и промышленные предприятия тоже становятся собственностью народа. Но для того, чтобы такого рода мероприятия провести в жизнь, власть должна перейти в руки рабочих, рабочие должны свергнуть Временное Правительство, ибо добровольно оно от власти не откажется. Сказав это, Ногин тут же добавил, что социалистическая революция возможна только в стране, где капитализм не только достиг высшей формы своего развития, но и пережил себя, а в России капитализм находится еще в первой стадии развития.

Короче говоря, Ногин излагал известные марксистские теории, но делал он это нервно, как будто полемизируя с кем-то, хотя с теоретическими возражениями никто на собрании не выступал. Теоретический марксизм, пожалуй, мало кого в этот момент интересовал. Но все знали, что в Россию вернулся Ленин. Он приехал в Петроград всего за четыре или пять дней до открытия фронтового съезда и в Минске еще никто не знал, что сказал Ленин в первой же своей речи на вокзале в момент возвращения. Ногин, может быть, это знал, но я в этом не уверен: я не помню, приехал он в Минск из Петрограда или из Москвы. Во всяком случае, если содержание речи Ленина было ему известно, то говорить об этом он не хотел.

Сам факт приезда Ленина был для всех социал-демократов крупным и даже сенсационным событием. Имя Ленина было уже тогда широко известно, о нем несомненно слышали даже присутствующие на собрании солдаты с фронта, а что касается социал-демократических работников, то все они читали книги Ленина и знали, что он признанный идейный вождь большевиков. Не удивительно поэтому, что Ногина, когда он кончил свою речь, забросали вопросами о Ленине: что он предлагает делать, что он сказал после возвращения.

Ногин улыбался и молчал. В конце концов он сказал:

- Спросите Чхеидзе. Он ведь встречал Ленина на вокзале и они там обменялись приветственными речами.

Он, полушутливо, притворился, что ищет Чхеидзе среди присутствующих и когда ему сказали, что Чхеидзе на собрании нет, Ногин, все в том же шутливом тоне, сказал, что это его удивляет: "Раз у вас общая партия с меньшевиками, следовало пригласить Чхеидзе на собрание большевиков".

Это был намек на существование в Минске и Западной области "Объединенки", о которой я уже говорил раньше. В Петрограде и в Москве, как, впрочем, во всей России, меньшевики с большевиками не объединились, но тенденции к объединению именно в этот момент, несомненно, существовали [20] [21]. Однако, Ногин был решительным противником такого объединения и дал всем это понять на собрании.

Меня чрезвычайно интересовало, что сказал Ленин после приезда, какие идеи он провозгласил. Может быть поэтому я хорошо запомнил начало этого собрания, но дальнейший его ход у меня в памяти не остался. Помню только заключительный его эпизод. Ногину, кажется, мало кто возражал, но Станислав Берсон, когда уже собрание закрывалось, выступил с несколько истерической речью, упрекая Ногина и всех большевиков в трусости. Он закончил свое выступление вопросом, почему большевики не решаются "повести народ" на социальную революцию. Ногин ответил на это так:

- Потому, дорогой товарищ Берсон, что революция - это не банковская операция.

Ему, очевидно, рассказали, что Берсон сын крупного банкира. Многие из присутствующих тоже это знали. Послышался смех, смеялся, впрочем даже громче других сам Берсон.

Я не присутствовал уже не помню, почему, на всех заседаниях съезда. Но на одном или двух заседаниях я был. На первом же заседании, на котором я присутствовал, председателем съезда был избран, большинством 382 голосов против 334 голосов, поданных за эсера, солдата-фронтовика Сороколетова, большевик Позерн [22] [23]. Не знаю, кто предложил его кандидатуру, но тот, кто это сде-

лал, оказал Позерну медвежью услугу: он сказал, что Позерн старый питерский рабочий, настоящий пролетарий, и еще что-то в том же роде. Позерн был интеллигент, а по внешности даже типичный русский интеллигент с бородкой, с плешью, в пенсне. Эсер Сороколетов тут же "разоблачил" социальное происхождение Позерна. В его защиту, уже не как пролетария, а как преданного революции старого подпольного работника, должен был выступить Ногин, а затем и Бадаев. По требованию солдат - делегатов из зала, оба они тут же сказали несколько слов о самих себе и о своем революционном прошлом [24] [25]. Такого рода требования они обыкновенно выражались в словах "разъясните биографию" не были в это время необычными. Очень часто случалось, что выступавшие на собраниях и съездах должны были прежде всего сообщить слушателям, кто они такие. Хотя председателем съезда и был избран большевик, но настроение съезда было явно антибольшевистское. Большевиков, правда, на съезде не ругали потому, что ленинский большевизм еще тогда не существовал и большевики без Ленина не были опасными противниками. Настоящая борьба против них началась только с момента опубликования Лениным его известных "Апрельских тезисов" или даже несколько позже.

Но выступающие на съезде ораторы поддерживали, в общем, политическую линию эсеров. Большевистские ораторы, на первом же заседании, пытались, но не очень резко, поставить вопрос о войне и мире. Точных формулировок я уже не помню, но смысл большевистских выступлений был такой, что Временное Правительство должно немедленно или заключить мир, или сделать все возможное для того, чтобы мир был заключен. Эти требования не встретили большого отклика. Один из делегатов, солдат-фронтовик, поддерживающий большевистских ораторов, сообщил, что на его участке фронта солдаты сами договорились с немцами, которые обещали им не стрелять, пока в

Минске будет продолжаться фронтовой съезд. Это сообщение было встречено смехом. Кто-то даже даже обвинил солдата в том, что он немецкий агент, и он должен был защищаться, заявляя, что он не агент, а "русский хлебороб" из такой-то деревни и что он даже по-немецки ни слова не знает. На другом заседании выступил молодой прапорщик, резко критикуя знаменитый "Приказ № 1". Этот приказ был издан Исполнительным Комитетом Петроградского Совета еще в первые дни марта. Его авторство приписывалось то позднейшему редактору "Известий" Ю.М. Стеклову, то другим большевикам, но настоящим автором "Приказа № 1" был, по свидетельству Н.Н.Суханова, который присутствовал при составлении приказа, петербургский присяжный поверенный большевик Н.Д. Соколов, игравший в первые месяцы февральской революции довольно видную роль [26] [27].

Приказ №.1 предписывал всем частям армии и флота избрать солдатские комитеты и послать делегатов в Советы. В приказе говорилось также, что распоряжения военного комитета Думы должны исполняться солдатами только в том случае, если они санкционированы Советом. Солдатам также предписывалось не отдавать чести офицерам вне службы, отказаться от принятых в армии форм обращения к офицерам ("Ваше благородие", "Ваше высокоблагородие" и т.д.), а избранным солдатами комитетам сохранить оружие и ни в коем случае не отдавать его офицерам. Естественно, что такого рода приказ подрывал дисциплину в армии. Выступавший прапорщик сказал, что он убежденный революционер и преданный революции человек и что его поэтому и послали делегатом на съезд. Но он требовал отмены приказа, говоря, что его содержание разваливает фронт и создает двоевластие. Прапорщик был поддержан большинством делегатов. Это было тем более неожиданно, что выступавший раньше генерал Гурко, говоривший по существу тоже самое, что и он, поддержки на съезде не встретил. Объяснялось это, я думаю, тем, что солдаты относились с большим недоверием не только к генералам, но и ко всем офицерам более высоких рангов. К прапорщикам, особенно молодым, недоверия тогда еще не было.

Фронтовым съездом был избран Исполнительный Комитет, в котором эсеры имели подавляющее большинство (фамилии избранных эсеров не помню и по материалам того времени установить их не мог). Но в Исполнительный Комитет вошло также несколько большевиков, в том числе Мясников, Фомин, Селезнев, Любимов, Алибегов, Аптер, Позерн и Кривошеин. Один из избранных эсеров, Калманович, вскоре перешел к большевикам. О нем будет еще речь впереди.

Глава 3. Май

Тезисы Ленина были напечатаны в "Правде" в половине апреля отсюда их название: "Апрельские тезисы". В примечании к тезисам редакция "Правды" отметила, что поскольку тезисы говорят об окончании демократической революции и требуют немедленного превращения ее в революцию социалистическую, она, редакция, считает тезисы неприемлемыми. Ленин, впрочем, опубликовал эти тезисы не от имени партии, а от своего собственного имени. В Минске ленинские тезисы стали широко известны только к началу мая.

Петербургские газеты получались тогда с опозданием, по обыкновенной почте, которая в это время работала неважно. Да и получить петербургские газеты было не всегда легко. В Минск их тогда приходило немного, на улицах они сразу распродавались. Я иногда ходил по вечерам на вокзал: там можно было получить свежие газеты, когда приходил поезд из Петрограда. Но вокзал находился очень далеко от центра города, а к тому времени я был уже очень занят, по вечерам обыкновенно происходили всяческие собрания.

Я знал о существовании тезисов и о том, что основное их содержание было передано по прямому проводу в Минск и имелось у Кнорина и некоторых других большевиков. Но они, несмотря на мои просьбы, содержание тезисов мне не дали. Вероятно потому, что тезисы ошарашили их самих, они не знали, как к ним отнестись и не хотели пока что распространять их. В общем, хотя Ленин пользовался среди старых большевиков большим авторитетом, у них, по крайней мере у тех из них, с которыми я говорил, отношение к тезисам было определенно отрицательное. Еще до получения в Минске номера "Правды" с тезисами Позерн как-то сказал мне, что Ленин "прекрасный человек и умница", но что он оторвался от России, не разбирается в том, что происходит, и "написал вздор". Он добавил, что тезисы, вероятно, были иска-

жены при передаче по прямому проводу и что связь с центром, т.е. Петроградом, вообще сильно хромает и ее необходимо наладить.

Связь с центром была тогда действительно плохая. Радиостанций было очень мало и все они находились в распоряжении военных властей. (Сведения по радио передавались тогда, впрочем, по алфавиту Морзе или какими-то другими условными знаками, а не живой речью через громкоговоритель, как сейчас. Они поэтому часто искажались в передачах). Обыкновенные телеграммы шли долго и часто вообще терялись. Не помню, существовала ли тогда телефонная линия в Петроград, но ее очевидно не было или она не работала, так как по телефону с Петроградом никто не говорил. Лучшим и единственным способом сообщения был прямой провод. Он имелся в распоряжении и представителей Временного Правительства, и минского Совета. Радио, на широкую ногу, стали пользоваться только большевики после октябрьского переворота.

Прямой провод был, точно говоря, телеграфным проводом. Это был раз говор по телеграфу. Телеграфисту давали написанный текст, он вызывал к такому же аппарату в Петрограде или Москве соответствующее лицо, которое на телеграмму тут же отвечало. Такие разговоры по прямому проводу продолжались иногда час и больше.

Но вернемся к ленинским тезисам. Как я уже, сказал, я их получил только в начале мая. Основные положения этих тезисов известны: Ленин требовал немедленной передачи земли крестьянам, а всей власти Советам Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов. Главное его положение заключалось в том, что буржуазно-демократическая революция вошла во вторую стадию своего развития. В этой стадии вся власть должна быть передана в руки рабочих и крестьян, так как парламентская республика была бы шагом назад. Тезисы требовали также национализации всех банков под контролем Советов и контроля рабочих над производством и распределением товаров.

Тезисы Ленина произвели на меня большое впечатление. Я читал их вместе с недавно приехавшим в Минск врачом из моего родного города, старым социалистом, ставшим членом Польского Социалистического Объединения. Он доказывал мне теоретически, что программа Ленина неосуществима, что это явная ересь. Я знал, что точно такого же мнения придерживались почти все видные минские большевики. Но у меня отношение к тезисам было другое. Объяснялось это многими причинами, о которых стоит сказать несколько слов.

"Буржуазная" печать, распространяемая гораздо лучше, нежели большевистские и вообще социалистические газеты из Петрограда и Москвы (в Минске социалистической прессы еще не было), была полна резкими на-

падками на Ленина. Его обвиняли во всевозможных преступлениях, не только политического, но и уголовного характера, как например в том, что он живет в роскоши во дворце Кшесинской, украл там какие-то драгоценности, и т.п. Но главное выдвигаемое против Ленина обвинение заключалось в том, что он вернулся в Россию через Германию, с разрешения немецкого генерального штаба. Из этого факта делался вывод, что Ленин германский агент. В Минске в конце апреля и в начале мая происходили демонстрации, участники которых требовали ареста Ленина и его высылки из России или предания суду. В демонстрациях-принимали участие солдаты и офицеры, но они устраивались явно антиреволюционными кругами. Дело дошло до того, что в защиту Ленина должны были выступить петроградские "Известия", редактором которых был меньшевик Дан. Дан защищал, конечно, не политику Ленина, но Ленина как политического деятеля, "отдавшего всю свою жизнь на службу рабочему классу" [28].

Я знал, что вместе с Лениным, или другими поездами, но тоже через Германию и тоже с разрешения немецкого правительства, вернулись в Россию многие социалисты (в том числе вскоре после Ленина и Мартов). Именно потому, что на Ленина все нападали, что он стал "врагом номер первый", у меня было к нему другое отношение. Тот факт, что он воспользовался разрешением немецких властей для проезда в Россию, я считал ошибкой, но ничего преступного или особенно предосудительного я в этом не видел. Читал я поэтому его тезисы без всякой враждебности к их автору, скорее даже наоборот.

Но более важную роль играли политические соображения. Я читал тезисы в мае, насколько мне помнится, уже после образования коалиционного Временного Правительства. Оно было образовано 5 мая. Незадолго до этого, 19 апреля, министр иностранных дел П.Н.Милюков опубликовал ноту, в которой он сообщил союзным правительствам, что военные цели России остались, после революции, неизменными. Другими словами, Милюков, от имени революционного правительства, вновь выдвигал военные требования царской России, которые я считал империалистическими. Эта нота, как известно, и была причиной смены правительства, из которого вначале ушел Гучков [29] [30], а впоследствии также и Милюков. Министром иностранных дел вместо Милюкова стал Терещенко, и в правительство вошли социалисты-меньшевики Скобелев и Церетели, а Керенский, бывший раньше трудови-

ком, но в это время уже примыкающий к эсерам, стал военным министром. Смена правительства произошла под давлением масс. Опубликование ноты Милюкова вызвало стихийные рабочие демонстрации в Петрограде и в Москве, а в Минске положение было такое, что минскому Совету Пришлось в течение нескольких дней успокаивать возмущенных этой нотой солдат, требующих ареста местного представителя Временного Правительства. Я сам два или три раза выступал на Губернаторской Площади, где толпы солдат с фронта окружили здание, в котором работал комиссар Временного Правительства.

На Губернаторскую Площадь меня, вместе с другими ораторами, послал Кнорин. Он получил из Петрограда соответствующие инструкции от петроградских большевиков. Большевики в этот момент считали, что время для свержения Временного Правительства еще не наступило. Но для всех было очевидно, что фактическая власть уже тогда была не в руках Временного Правительства, а в руках Советов. Правительство, без поддержки Советов, было не в состоянии проводить в жизнь какие-либо мероприятия, а без защиты Советов, запретивших в Петрограде на три дня какие-либо уличные демонстрации, правительство было бы по всей вероятности свержено [31] [32]. Таким образом, требование Ленина о передаче всей власти Советам соответствовало, в большой мере, действительному положению вещей. Во всяком случае, никакой особой ереси я в нем не видел. (Исполнительный Комитет Советов в Петрограде был, впрочем, в это время не в руках большевиков, а меньшевиков. В Минске эсеры и меньшевики тоже имели большинство в Совете, они потеряли его только во второй половине мая).

Важным требованием в тезисах Ленина была передача земли крестьянам. Временное Правительство подготовляло аграрную реформу, но никаких точных сведений о ней не публиковалось, никто не знал, в чем она будет заключаться. А между тем крестьяне волновались, не хотели ждать, стали захватывать земли помещиков. В Западной области но не только в Западной области происходили и другие явления. В деревнях сжигались дома бывшего деревенского начальства, уничтожались запасы зерна, крестьяне часто запрещали помещикам и "кулакам" вывозить продовольствие в города и т.д.

Примерно в это время, в первой половине мая, я был в одной деревне недалеко от Минска, вблизи городка Кайданова. Там начались крупные крестьянские беспорядки, надо было узнать, в чем дело, а т.к. были сведения, что начали беспорядки крестьяне-поляки, то отправились туда несколь-

ко членов Польского Социалистического Объединения. Сведения оказались не совсем точными. Крестьяне в этой деревне, как и во многих других деревнях Белоруссии, говорили и по-польски и по-русски, но между собою они говорили по-белорусски. Помещиком же, из-за которого все дело началось, был поляк. К моменту моего приезда его там уже не было. Помещик был не крупный, крестьян, по их собственным рассказам, он не очень обижал, но когда он отказался "переписать на крестьян" какие-то луга, то они захватили помещичий дом вместе с парком и разделили между собой принадлежавший помещику скот. Потом они перессорились между собою, в деревне оказалось несколько раненых. В одной из комнат помещичьего дома был устроен госпиталь, из Кайданова привезли врача.

Все это произошло до моего приезда, а к моменту моего приезда крестьяне были смущены и не знали, что им делать дальше. На них произвело большое впечатление то, что из Минска приехал не какой-нибудь карательный отряд, не какое либо начальство, а только несколько человек, к тому-же без оружия. Их особенно удивляло, что у нас нет оружия: у них оружие было, они приобрели его от ушедших с фронта солдат.

Они предложили нам пожить у них несколько дней и отвели для нас лучшие комнаты в помещичьем доме. Не по нашей просьбе, а по собственному почину, они поставили также, "на всякий случай", вооруженную охрану. Я не помню фамилию этого помещика, но он был, вероятно, большой оригинал. В его комнате я нашел польско-французский словарь. Все ругательные слова в этом словаре были им подчеркнуты и на полях снабжены примечаниями такого рода: "дурак такой-то, живет там-то. Мерзавец такой-то". В словаре имелось множество фамилий поляков, в том числе и видных минских граждан помещик, очевидно, бывал и в Минске и о всех автор этой необыкновенной энциклопедии считал необходимым написать что-нибудь плохое. Читали мы его словарь ночью, а утром собрались в саду крестьяне, чтобы с нами поговорить. Они хотели узнать от нас, что будет с землей, правильно ли они поступили, отобрав у помещика его дом и скот. Мы не знали, что им ответить. Вернуть все добро помещику? То что они сделали было, конечно, незаконно, вело к анархии, а этим самым и подрывало "революционный порядок". Но помещик бежал, если они и очистили бы дом, то некому было этот дом передать. Никакого начальства в деревне тоже не было. Крестьяне знали о существовании Временного Правительства, они знали также, что где-то заседают какие-то Советы, но не знали, кого следует считать настоящей властью, кому повиноваться: Временному Правительству или Советам.

То что я видел в этой деревне было довольно типичным примером создавшихся тогда не только в Западной области условий. Двоевластие переходило в безвластие, а отсутствие каких-либо указаний относительно земли, того, кому она должна принадлежать, к анархии в деревне. Мы пробыли с крестьянами весь день, рассказывая им всяческие новости о Петрограде и ходе революции. К вечеру мы уехали, посоветовав им устроить пока что в помещичьем доме больницу не только для крестьян этой деревни, но и других. Такой совет мы дали крестьянам по настоянию врача из местечка Койданово, который жаловался на отсутствие больниц в этой местности. Предложение врача вывело нас из трудного положения. О захваченных коровах и свиньях мы с крестьянами уже не говорили и о захваченной ими помещичьей земле тоже предпочли не говорить.

В последние дни апреля в Петрограде состоялась первая конференция большевиков, приехавших на нее со всей России (было, в общем, около 140 делегатов). Она происходила во дворце Кшесинской. "Апрельские тезисы" Ленина были приняты на конференции подавляющим большинством голосов, несмотря на то, что против них выступили такие видные большевики, как Каменев, Зиновьев, Пятаков, Рыков, Ногин и другие. Из Минска на Петроградскую конференцию поехали Кнорин, Позерн, Ландер и еще кто-то. Они вернулись уже в мае месяце. Я хорошо помню их возвращение. Поезд прибыл с опозданием, поздно ночью, и прямо с поезда возвратившиеся поехали в Европейскую гостиницу, где жил не то Позерн, не то какой-то другой большевик. Берсон и я поехали в гостиницу вместе с ними. Мы хотели поскорее узнать петроградские новости, нас интересовало главным образом, провел ли Ленин свои тезисы или нет (в газетах никаких сведений об этом еще не было). И вот мы узнали, что все минские делегаты поддерживали Ленина на конференции, несмотря на то, что до отъезда на конференцию они считали ленинские тезисы совершенно неприемлемыми. Алибегов, который тоже был на вокзале и поехал в гостиницу, возмутился и кричал, что делегаты Запобласти оказались "ишаками" (ослами). Кнорин ответил на это, что Ленин их переубедил и что осел не тот, кто меняет свою точку зрения, когда считает, что так надо поступить, а тот, кто упорно и всегда остается при своем мнении, даже когда оно неправильно: "известно, что ослы отличаются упрямством".

Больших споров, впрочем, петроградские новости тогда не вызвали. Приехавшие из Петрограда делегаты устали, они проголодались, так как в поезде нельзя было получить ничего съестного. Кто-то раздобыл хлеб, колба-

су и водку. Пили за здоровье Ленина, Позерн рассказывал, какой Ленин замечательный человек. Ландер, обыкновенно молчаливый, ему поддакивал. Чувствовалось, что на делегатов подействовали в Петрограде не только, может быть даже не столько, аргументы Ленина, сколько сам Ленин, т.е. личность Ленина.

Делегаты привезли с собой принятые на конференции резолюции. Самым интересным местом этих резолюций показались мне решения о праве народов на самоопределение. В резолюции указывалось, что все народы, входящие в Российскую Империю, имеют право и должны сами решить, хотят ли они остаться в составе бывшей Российской Империи, или же образовать самостоятельные и независимые государства. Русский народ, как это говорилось в резолюции, должен всячески поддерживать стремления других народов к независимости, всякая другая политика была бы равносильна "анексии".

Такого рода положения были для меня важны потому, что они относились ведь и к Польше. Они были очень далеки не только от позиций, которую занимал Милюков, но и от позиции, на которую стало коалиционное Временное Правительство уже после ухода Милюкова. Оно, в начале мая, опубликовало официальное сообщение, в котором говорилось, что правительство стремится к миру без анексий и контрибуций на основе самоопределения народов, но под народами в тексте этого сообщения все понимали народы иностранные, а не входящие в состав России. О праве этих народов на независимое существование вплоть до отделения ни Временное Правительство, ни Исполнительный комитет Советов в Петрограде до сих пор ничего никогда не говорили.

Может показаться странным, что вопрос о независимости Польши был настолько важен для меня, политически воспитывавшегося в кружке, руководимом СДКПиЛ. Эта партия, как известно, не выдвигала требований о независимости Польши, а Роза Люксембург определенно и не раз высказывалась против независимости. Но ее точку зрения разделяли не все польские социал-демократы. В моем московском кружке полная независимость Польши считалась необходимостью, о которой нельзя было и спорить. Мы знали также, что Ленин в этом вопросе был с Розой Люксембург несогласен. Меня особенно обрадовало, что большевики, по отношению к Польше, приняли взгляды Ленина. Могу добавить, что именно это решение большевистской конференции стало впоследствии очень сильным аргументом, которым и я, и другие представители Польского Социалистического Объединения часто пользовались на польских митингах.

Тот факт, что большевики и только большевики выдвинули лозунг о праве на самоопределение для поляков, сыграл большую роль в деле поддержки большевиков польскими беженскими массами в России. Эта поддержка была для большевиков чрезвычайно важной не только в Запобласти. Сотни тысяч поляков находились тогда в Петрограде, не менее ста тысяч в Киеве, столько же в Харькове, около пятидесяти тысяч в Одессе, и т.д. Кроме того, в русской армии было не менее полумиллиона поляков вероятно, значительно больше.

Но я возвращаюсь к ходу событий. Ездившие в Петроград на конференцию большевиков делегаты привезли с собой и другие решения, решения секретного характера, о которых они нам, т.е. Берсону и мне, тогда ночью в гостинице ничего не сказали. Об этих решениях мы узнали лишь впоследствии.

Делегатам было приказано в Петрограде выйти из "Объединенки", т.е. совместной меньшевистско-большевистской партии, о которой я уже говорил, и образовать в Запобласти чисто большевистскую партию. Им было также приказано порвать с нами, т.е. с Польским Социалистическим Объединением.

В большевистской литературе эти дела представлены несколько иначе. Некий В. Фомин которого, кстати сказать, я по работе в Запобласти в это время совершенно не помню, написал в сборнике "Кастрычнiк на Белаpyci", что "объединение с меньшевиками много вредило работе" и что на Первом Фронтовом Съезде Запфронта большевики оказались в меньшинстве потому, что у них не было своей организации [33] [34]. В. Кнорин тоже утверждает, что раскол с меньшевиками был вызван местными политическими условиями. "Вопрос о войне и мире", пишет он, "в частности вопрос о наступлении, был тем, на котором сшитая белыми нитками единая социал-демократическая фракция Минского совета раскололась на две, почти равные части. Раскол нашей советской социал-демократической фракции довел до окончательного раскола той объединенной организации РСДРП, которая в Минске образовалась в начале марта" [35] [36].

Все это было написано впоследствии, спустя несколько лет (сборник, о котором идет речь, вышел в 1925 году), вероятно для того, чтобы показать, что большевики Запобласти были всегда согласны с решениями своих центральных органов в Петрограде.

На самом же деле, дело было совсем не так. Им был дан приказ "в порядке партийной дисциплины", они этот приказ выполнили, но выполнили его неохотно и без всякого внутреннего убеждения в его правильности. Я помню,

что мне это говорили и Позерн, и Кнорин, и другие большевики. Можно даже сказать, что полученный приказ, поскольку он относился к Польскому Социалистическому Объединению, они определенно саботировали. Нам было сообщено не письменно, а устно, и в полуюмористической форме, что, следует быть, "мы теперь с вами враги" и тут же было добавлено, что "раскол", вероятно, окажется только временным, что им удастся переубедить своих петроградских вождей. Помню, что они сообщили нам все это у нас, в нашем Народном Доме: пришел к нам Кнорин и еще кто-то, а с нашей стороны присутствовали Хельтман, Барыла и я. Кнорин тут же сказал, что они, несмотря на их решение, рассчитывают и в дальнейшем на нашу поддержку и хотят с нами "неофициально" совместно работать. Мы ответили им, что вопрос о поддержке будет поставлен на конференции польских социалистических партий, которая должна была вскоре собраться, и что мы ничего заранее сказать не можем.

В том, что большевики Запобласти весьма неохотно шли на разрыв с нами, нет ничего удивительного. В большевистской организации в Минске, после раскола с меньшевиками, оказалось не больше пятидесяти человек [37] [38]. У них были еще небольшие группы в Гомеле (около тридцати человек), где они откололись от меньшевиков несколько раньше, и в некоторых других городах. Я не помню точно, сколько было членов в "Польском Социалистическом Объединении", но в одном Минске их было не менее одной - двух тысяч.

Вскоре после этого я поехал в Петроград для того, чтобы снестись с польскими социалистами относительно польской социалистической конференции. Было окончательно решено созвать эту конференцию в Минске, и я надеялся уговорить кое-каких польских социалистов в Петрограде на ней присутствовать. Поехал со мной в Петроград Ян Барыла, который, как я уже говорил, был старым членом СДКПиЛ. Говорили мы в Петрограде со многими польскими социалистами, но главным образом с Лапинским, Юлианом Лещинским, Яковом Долецким и Иосифом Уншлихтом. Все перечисленные, за исключением Лапинского, были эсдэками [39]. Так как Барыла был эсдэком, а я бывшим членом руководимого эсдэками круж-

ка, то петроградские эсдэки сразу же потребовали от нас, чтобы мы раскололи Социалистическое Объединение в Запобласти, образовав там, вместо него, группу СДКПиЛ: Лапинский, принадлежавший тогда к левому крылу ППС, был того мнения, что наше Объединение может продолжать существовать, но в него должны входить только эсдэки и левое крыло ППС. Но мы отклонили предложения эсдэков и Лапинского. Мы считали, что в Объединении должны быть представлены по-прежнему все польские социалистические партии. Барыле угрожали, что его исключат из СДКПиЛ, но он не уступил. В конце концов мы вернулись в Минск вместе с Уншлихтом. Он представлял на конференции СДКПиЛ, но выступал на ней мягко и о том, чтобы в Объединение вошли только эсдэки и левое крыло ППС, уже не говорил. На него в Минске произвела большое впечатление многолюдность наших собраний и вообще вся организация нашей работы. Мы рассказывали о ней в Петрограде, но там нам не особенно верили.

На конференцию, кроме Уншлихта, приехали потом еще какие-то делегаты, но я не помню, кто именно. Был делегат из Гомеля, один или два делегата из Витебска и несколько делегатов с фронта: солдаты из частей, в которых было много поляков. Но делегаты из Москвы не приехали, и конференция, начавшаяся большим митингом, прошла без особого подъема. На первом же пленарном заседании выяснилось, что среди делегатов члены или бывшие члены СДКПиЛ и ППС составляют очень незначительное меньшинство. Большинство делегатов ни к каким социалистическим партиям раньше не принадлежало. В результате конференции была таким образом создана как бы новая организация, в которой вопрос о прежней партийной принадлежности ее членов не играл большой роли. Я был избран генеральным секретарем Объединения, в его правление вошли те же люди, которые заседали в нем раньше: Берсон, Барыла, Хельтман и другие. Было также решено издавать в Минске ежедневную газету на польском языке. Она должна была быть органом объединения. Докладчиком по этому поводу выступал Берсон, по его предложению среди делегатов была собрана небольшая сумма денег на издание газеты. Она оказалась совершенно недостаточной, и я тогда не думал, что решение об издании собственной газеты нам удастся когда-либо осуществить.

Я, впрочем, не присутствовал на всех заседаниях конференции, так как был занят другой работой. В это же самое время происходили выборы в Минский Совет. Я выступал на рабочих собраниях, принимая довольно активное участие в подготовке этих выборов. Наше Объединение решило выдвинуть своих собственных кандидатов, и мы провели в минский Совет пять или шесть человек. Нам, вероятно, удалось бы провести гораздо больше, но

решение о выдвижении кандидатов Объединения на выборах было принято слишком поздно [40].

Я выступал на собраниях минских железнодорожников, а также рабочих минской электростанции. Я был избран членом минского Совета от рабочих электростанции, среди которых было довольно много местных поляков. Вскоре после этого, уже на заседании Совета, я был избран членом его исполнительного комитета.

Большевики на этих выборах одержали большую победу. Всего было избрано 337 членов Совета, из коих большевиков оказалось 184, эсеров - 62, меньшевиков - 25, бундовцев - 21. Остальные члены Совета были беспартийными. Председателем Совета был избран Позерн, а его заместителями большевик Любимов и эсер Хитров. Секретарем Совета и его фактическим руководителем стал Кнорин. В исполкоме большевики тоже имели подавляющее большинство: их было 23 человека, эсеров - 7, бундовцев - 4, меньшевиков - 2 [41] [42]. Победа на выборах в минский Совет была для большевиков неожиданной. До и во время выборов они надеялись провести в совет не больше 100 делегатов. Впрочем само понятие "большевик" было в этот момент понятием не очень точным и довольно растяжимым. Большевиками в минском Совете считались все те, которые голосовали за большевистских кандидатов в исполком. Насколько помню, члены нашего Объединения голосовали тогда по-разному: некоторые поддерживали большевистских кандидатов, другие меньшевистских. На конференции, о которой я говорил выше, был поставлен вопрос о том, должно ли Объединение поддерживать какую-либо социалистическую партию и какую именно, но этот вопрос не голосовался, так как многие делегаты считали, что Объединение должно определять свою политическую линию в каждом отдельном случае, в зависимости от обстоятельств. Только потом, в июне месяце, Объединение решило поддерживать большевиков ввиду позиции, которую они занимали в вопросе о войне и мире.

Я сказал, что победа на выборах в Совет была для большевиков неожиданной. Я хорошо помню, что Кнорин и Позерн говорили мне, что будет хорошо, если большевики проведут в Совет сотню или даже меньше своих людей. Алибегов был настроен еще более пессимистически, он считал, что

большевики, в лучшем случае, сумеют провести в Совет "десятка два" своих кандидатов.

Победа большевиков на этих выборах объясняется отчасти местными, отчасти общеполитическими причинами. На них следует остановиться несколько более подробно.

Выборы происходили в сложной политической обстановке. Незадолго до них новое, коалиционное Временное Правительство опубликовало заявление относительно войны, в котором, между прочим, говорилось, что военное поражение России и ее союзников сделало бы невозможным заключение мира на справедливых началах, "без анексии и контрибуции". В заявлении говорилось также, что Временное Правительство должно воспрепятствовать военному поражению союзников на Западе, так как германские войска, одержав на Западе победу, обрушились бы со всей силой на Россию. В заявлении говорилось поэтому о необходимости укрепления армии "для наступления и для обороны".

Это заявление было опубликовано 6 мая. 14 мая был опубликован приказ Керенского по армии. Это не был еще приказ о наступлении, но он, несомненно, подготовлял наступление, по крайней мере, психологически. Керенский призывал в нем солдат "пойти вперед сплоченными рядами", когда правительство это прикажет.

Оба эти документа имели очень важное значение. С одной стороны, они вызвали рост патриотических настроений во всей России. Керенский в это время был чрезвычайно популярен, его, после выступлений на митингах в тылу и на фронте, носили на руках и забрасывали цветами. Все "буржуазные" газеты поддерживали Временное Правительство, особенно в вопросе о войне. Укреплению оборонческих настроений способствовало и то, что партия эсеров, разделяющая целиком взгляды правительства в вопросе о войне, стала в этот момент самой крупной и самой могучей партией в России. В ее ряды вошли не только социалисты, но и, в большом количестве люди, до февраля никогда о революции не помышлявшие. По меткому замечанию какой-то газеты тогдашних времен, не быть хотя бы эсером или стоять правее эсеров считалось тогда в России неприличным. На фронте эсеры, к моменту образования коалиционного Временного Правительства, имели за собою подавляющее большинство солдат.

Но одновременно происходил и другой процесс. Часть солдат на фронте и часть рабочих в Петрограде и Москве стала относиться подозрительно к подготовке наступления, а следовательно, и к Временному Правительству.

Кажется большевики но я в этом не уверен, пустили тогда в ход следующую формулировку: "или революция победит войну, или война побе-

дит революцию". Эта формулировка стала ходкой фразой, она часто повторялась на митингах и даже в частных разговорах. Смысл ее был такой, что послереволюционная Россия не может одновременно вести войну и углублять и расширять революцию. Усилия должны быть направлены в какую-нибудь одну сторону. Дальнейшее ведение войны требовало, понятно, неимоверных усилий не только в смысле политическом, но и экономическом, а хозяйственная жизнь страны и транспорт были уже разрушены. Но мне кажется, что более важными были психологические соображения. Революция во многих умах отождествлялась с необходимостью немедленного изменения к лучшему, а это изменение не было возможно, пока продолжалась война. В разговорах с солдатами Запфронта, а иногда и с рабочими в Минске и других городах Запобласти, я часто слышал фразы, источником которых были соображения этого рода. Солдаты говорили примерно так: "Какая тут революция, если надо воевать, как и раньше, и хлеба, как и раньше, мало дают". Рабочие часто говорили тоже самое. Но характерной особенностью этого периода является то обстоятельство, что такого рода мысли очень редко высказывались открыто на собраниях и митингах. Они шли вразрез с общей, патриотической и оборонческой волной, и те, которые так думали, стеснялись и боялись защищать свою точку зрения на собраниях. Что касается большевиков, то они тоже были очень осторожны. Я часто слышал большевистских ораторов, начинающих свое выступление таким образом: "Я, конечно, не большевик, но..." Некоторые из этих ораторов шли даже дальше: они в начале своих речей ругали Ленина, называя его изменником и чуть ли не германским шпионом, а затем защищали большевистскую точку зрения, тщательно скрывая от слушателей, что это именно большевистская точка зрения. Но слушатели обыкновенно понимали. А часто не только понимали, но и голосовали за большевистские резолюции в подавляющем большинстве, после какого-нибудь митинга, ход которого совсем не указывал, что большинство собравшихся поддержат большевиков.

Другими словами, большевистские настроения уже тогда охватывали значительную часть солдатских и рабочих масс, но эти настроения не были заметны на поверхности политической жизни. Так было и во время выборов в минский Совет. Я помню большое собрание кажется, в железнодорожных мастерских, на котором выступали бундовцы, меньшевики, имеющие большое влияние среди железнодорожников, и эсеры. Большевики послали на это собрание Алибегова, который произнес шутливую речь без особенного политического содержания. Он уверял, что Ленин не дьявол, "как все говорят", а просто человек, рассказывал свои кавказские анекдоты, и т.д. Некоторые слушатели смеялись, другие свистели, третьи их было больше

всего молчали. Алибегов не мог притворяться, что он не большевик, так как он был в Минске хорошо известен, как большевик. На этом собрании Алибегов был, кажется, единственным большевистским оратором, но когда он предложил список большевистских кандидатов в Совет, то список получил больше голосов, нежели другие списки. Это было настолько неожиданно, что присутствующие на собрании потребовали вторичного голосования. Оказалось, что отмалчивающиеся рабочие действительно поддерживали большевиков. Их было избрано в Совет четыре или пять человек, а меньшевиков, эсеров и бундовцев по одному.

Под местными условиями, на которые я выше обращаю внимание, я понимаю, прежде всего, близость фронта. Минск в это время хотя фронт находился в расстоянии ста километров был прифронтовым городом в полном смысле этого слова. В нем находился целый ряд военных учреждений, сюда приезжали по делам и в отпуск офицеры и солдаты, а после февральской революции это движение усилилось, так как массы солдат приезжали в город без всякого разрешения, просто чтобы узнать новости или чтобы предъявить свои пожелания и требования. Это придавало городу особый характер. Выборы в минский Совет отражали настроение на фронте, которое в то время, как эти выборы показывают, было уже антивоенным.

Наконец, присутствие в Минске и в окрестностях Минска больших масс польских беженцев тоже сыграло свою роль. Беженцы, независимо от их политических настроений, стремились прежде всего к тому, чтобы поскорее вернуться на родину, а это было возможно только после окончания войны. Мне хорошо известны случаи, когда за большевиков во время выборов в Совет и во время других выборов голосовали поляки, ничего общего с большевиками на имевшие. Они просто надеялись, что большевики, скорее нежели другие партии, выведут Россию из состояния войны.

* * *

Для характеристики настроений и неустойчивости этих настроений мне хотелось бы описать два случая, имевших место в это время, т.е. к концу мая.

В Минске находились тогда мастерские Согора, т.е. Союза Городов, организации, похожей на Земский Союз. В этих мастерских работало много механиков, подлинных "пролетариев". я помню, что там были даже бывшие рабочие Путиловского завода из Петрограда. Мастерские были большие, они чинили автомобили и всякое военное оборудование. Одно время рабочие мастерских поддерживали меньшевиков и бундовцев, большевики посылали туда своих людей, но успеха в Согоре они не имели. Но вот к концу мая

произошло неожиданное событие. Рабочие мастерских, не в подавляющем большинстве, а поголовно, объявили себя анархистами. Во главе их стал некто Лукашевич, полуинтеллигент, работавший в мастерских конторщиком. Он, от имени Согора, предъявил минскому Совету целый ряд требований, не политического, а экономического характера. Он требовал, чтобы рабочие этих мастерских снабжались регулярно продовольствием, чтобы им было повышено жалованье, и т.п. Такого рода требованья предъявлялись Совету часто, но выполнить их Совет не мог. Лукашевичу и пришедшим с ним делегатам были даны какие-то обещания, но ничего сделано не было. Тогда Лукашевич заявил, что если Совет не исполнит требований анархистов-рабочих, то они разгромят Совет и возьмут власть в городе в свои руки.

Это не была пустая угроза. Лукашевич устроил большую демонстрацию в городе, в ней приняли участие не только все рабочие мастерских Согора, но и несколько тысяч жителей города. На следующий день Стефан Хельтман [43] и я отправились в мастерские Согора. По дороге мы захватили с собой Рейнгольда. Там происходил большой митинг, выступал Лукашевич, излагая анархическую программу. Был и какой-то другой оратор, выступивший с черносотенной антисемитской речью. Рабочие его освистали, но Лукашевич защищал этого оратора, как "подлинного анархиста", и сказал, что он его давно знает. Когда нам дали слово, то первым выступил Хельтман, который был человеком начитанным и который теорию анархизма знал гораздо лучше Лукашевича. Он совершенно сбил с толку Лукашевича, цитируя Бакунина и Кропоткина. Рейнгольд и я продолжали в том же духе. Мы сообразили, что наши слушатели, как это ни странно, гораздо больше интересовались отвлеченными политическими теориями, нежели вопросом о хлебе насущном. (В то время такие явления не были единичными, революция всколыхнула рабочие массы, заставила их думать, искать новых путей и новых теорий).

Мы излагали в своих речах азбучные истины: говорили о вреде и опасности антисемитизма, о научном анархизме и о том, что выступления рабочих Согора ничего общего с ним не имеют. После этого и нескольких других митингов в Согоре брожение там улеглось. Насколько помню, Лукашевич и несколько рабочих из мастерских продолжали считать себя анархистами, но большинство рабочих от анархизма отошло. Все это произошло в течение всего нескольких дней. Время было тогда такое, что люди легко станови-

лись приверженцами каких-нибудь теорий и взглядов, и так же легко и быстро отказывались от них.

Другой случай касается немецких прокламаций. Я, впрочем, не знаю, были ли это настоящие немецкие прокламации, или поддельные. Однажды утром ко мне пришел Пикель. Он был очень взволнован. Он показал мне листовку, которую принесли в Совет приехавшие с фронта два солдата. Они рассказали, что листовки были сброшены с немецкого самолета.

Листовка была подписана "командующим немецкими войсками" и "русские солдаты" призывались в ней к поддержке большевиков. В листовке говорилось, что германское военное командование готово заключить с большевиками справедливый мир, и т.п.

Прокламация была написана таким образом, что некоторые ее формулировки и фразы точно соответствовали статьям "буржуазной" печати, обвинявшей большевиков в сношениях с немцами, в том, что они поддерживают интересы Германии, а не России. Пикель был того мнения, что прокламации не были вовсе сброшены немцами, а что они были составлены и напечатаны противниками большевиков из "буржуазного" лагеря в самой России. Распространение прокламаций и даже сам факт их существования был, однако, для большевиков очень опасен.

Пикель пришел ко мне потому, что я был хорошо знаком с начальником минской милиции. Начальником в то время был поляк, член нашего Объединения, фамилию которого я позабыл. Пикель и еще кто-то из минских большевиков решили, что милиция должна произвести секретное расследование и узнать, кто и где эти листовки напечатал.

Но начальник милиции, о котором идет речь, совершенно для этой роли не годился. Его вмешательство могло только повредить делу, да к тому же милиция была образована только недавно, никакого аппарата для такого рода расследований у нее не было. Заняться делом мог только уголовный розыск, в котором в то время еще работали многие дореволюционные сотрудники, но передавать ему дело мы не хотели. Но меня самого заинтересовала история с листовками и я разыскал с Пикелем солдат, которые листовку принесли. Они сказали нам, что получили ее в своей части поблизости фронта и что там таких листовок много. Я как раз собирался ехать на фронт, для выступления на митингах, в какой-то полк, расположенный поблизости той части, где листовки будто бы были сброшены. Ландер, Мясников и Кнорин просили меня расследовать дело на месте и послали со мной капитана Селезнева, примкнувшего к большевикам в начале революции.

Селезнев и я потратили на это дело насколько дней. Мы были в той части, где прокламации будто бы были сброшены, и в других частях. Нигде никаких следов прокламаций мы не нашли, о них никто ничего не знал. Но нас несколько поразило следующее: когда мы показывали листовку на фронте, то там она никакого особенного интереса не вызывала. Солдаты считали вполне естественным, что немцы поддерживают большевиков, а большевики немцев. Когда Селезнев возмущался и утверждал, что листовка поддельная и что она напечатана не немцами, а русскими контрреволюционерами, которые хотят таким образом скомпрометировать большевиков, то солдаты не понимали его возмущения. Один из них сказал что-то в таком роде:

"Какая тут может быть компрометация? Большевики не хотят войны, а немцы тоже люди и тоже не хотят с нами больше воевать. Одним словом, все в порядке и обижаться нечего".

Интересно то, что солдат, который это сказал, стал недавно большевиком, а за несколько недель до этого был их ярым противником (Селезнев этого солдата хорошо знал). Выступая против большевиков, солдат обвинял их именно в том, что они "работают на немцев": это он считал их самым большим преступлением. Но в течение нескольких недель его взгляды настолько изменились, что он не только сам стал большевиком, но и в "работе на немцев" ничего предосудительного уже не видел.

Таких солдат было больше. Неустойчивость их политических воззрений была использована большевиками, которые знали, что хороший оратор может иногда привлечь на свою сторону большинство слушателей, относившихся к большевикам враждебно. Это удавалось особенно часто Мясникову, который выступал с речами в частях, о которых было известно, что они относятся к большевикам враждебно.

Эпизод с прокламациями так и остался невыясненным. Я о нем потом ничего больше не слыхал и поэтому, как уже сказал выше, не знаю, печатались ли эти прокламации немцами, или нет.

Глава 4. Июнь

В конце мая в Минске было создано Временное бюро большевистской партии. Его возглавлял Мясников, а в состав Бюро, кроме него, вошли следующие лица: Кузнецов, Галкин, Фомин, Кнорин, Пикель и Рейнгольд [44] [45]. Из этого списка видно, что большевики не избрали в свое Бюро за исключением Кнорина, Пикеля и Рейнгольда, да и самого Мясникова своих руководящих работников. Так было сделано нарочно. Мастерским ходом с их стороны следует считать то, что во главе Бюро они поставили Мясникова. Мясников был очень честолюбив. Большевики рассчитывали на то, что, став во главе большевистской организации, он разовьет энергичную деятельность и покажет, на что он способен. Они не ошиблись в своих расчетах. Мясников с этого момента совершенно переменился. Ему очень льстило, что он, большевик очень свежей даты, руководит всей большевистской работой в Запобласти: минское Временное бюро было, конечно, высшим партийным органом для всей Запобласти и Запфронта. Мясников большевистской работой фактически не руководил, за него руководили другие, главным образом Кнорин, но он формально считался с тех пор главным большевистским вождем и это его вполне удовлетворяло.

Большевистское Временное бюро начало фактически работать только в июне. Некоторое время оно существовало как будто подпольно: большевики Запобласти неохотно и медленно шли на открытый раскол с другими социалистическими партиями. Мы, т.е. Польское Социалистическое Объединение, пытались до последнего момента удержать их от этого. Сам Кнорин пишет об этом так: "Межрайонный центр, от которого старые большевики

уже отошли и во главе которого теперь стало Польское Социалистическое Объединение с тов. Берсоном, призывал всех к единству" [46] [47].

Под межрайонным центром Кнорин, очевидно, понимает объединение всех социалистических партий. Оно фактически существовало, но никакого центра не было, по крайней мере он никогда формально не существовал, и уже поэтому Польское Социалистическое Объединение не могло его возглавлять. Я, впрочем, полагаю, что и эту фразу Кнорин написал больше для того, чтобы избежать критики твердокаменных большевиков, могущих его упрекнуть в политических сношениях с другими социалистическими партиями. На самом деле, от совместной работы всех социалистических партий отошли не только, как он пишет, старые большевики, но все большевики. Кроме того, то, что он пишет, создает впечатление, что сношения и связи с Польским Социалистическим Объединением были в этот момент порваны окончательно и навсегда. Между тем, как раз после создания ими отдельной большевистской организации, сами большевики, и в том числе Кнорин, обратились к нам с предложением согласовать нашу работу или, проще говоря, с просьбой о поддержке. Польское Социалистическое Объединение обсуждало это предложение на заседании правления, но так как были голоса за и против, то мы решили поставить вопрос на общем собрании, которое и было специально созвано для этой цели. Не нем присутствовало не менее тысячи человек и продолжалось оно несколько часов: помню, что собрание началось вечером, а кончилось уже под утро. Несколько человек высказалось против поддержки нами большевиков, но очень большое большинство было за это. И на этом собрании главную роль сыграл вопрос о войне и мире. Были даже голоса, что мы, как поляки, собирающиеся вернуться в Польшу, не должны особенно вмешиваться во внутренние русские дела, но что вопрос о войне и мире касается нас и только поэтому мы должны работать совместно о большевиками. Берсон и я выступили, помню, против такой несоциалистической оценки положения, доказывая, что русская революция не является исключительно русским делом. В конце концов было решено, что наше Объединение будет поддерживать большевиков, поскольку они ведут политику, направленную к скорейшему окончанию войны.

С этого момента, т.е. примерно с начала июня, и начинается период тесного сотрудничества Польского Соцобъединения с большевиками. Наши представители вошли даже в секретный большевистский комитет по

работе среди солдат. Но прежде чем говорить об этом комитете, надо сказать несколько слов об общем положении в тылу и на фронте.

На фронте шла лихорадочная работа по подготовке общего наступления (по всему Запфронту). В тылу наступление подготовлялось газетными статьями "буржуазной" печати. Начались репрессии против большевиков и их газет, особенно против их солдатского органа "Окопная Правда". Номера "Окопной Правды" часто уничтожались на пересыльных пунктах. Они уничтожались также группами населения, среди которых было много солдат, на улицах Минска, так что вскоре газетчики отказались "Окопную Правду" продавать. Дезертиры с фронта арестовывались, но их было уже так много, что о заключении их в тюрьму не могло быть речи: не хватило бы места. За городом, в предместье "Серебрянка", был поэтому устроен лагерь для дезертиров, их там было не менее шести семи тысяч. Но тут встал вопрос о том, кто должен этих дезертиров охранять. В Минске находился тогда 37-й пехотный полк, из него и нескольких других частей состоял местный гарнизон. Из Могилева, где была Ставка Верховного Главнокомандующего, пришло распоряжение о том, чтобы дезертиров охраняли местные гарнизоны. 37-й полк получил соответствующий приказ, но он не был выполнен. Дезертиры объявляли себя большевиками, то есть политическими заключенными, а солдаты 37-го полка считали, что политических заключенных они сторожить не должны. Командир полка тоже не хотел, чтобы его солдаты соприкасались с большевиками-дезертирами. Он, кроме того, считал, что сторожить заключенных не военное дело, и потребовал, чтобы этим занялась минская милиция.

Начальником милиции, как я уже говорил, был член Польского Соцобъединения. Это был человек свирепого вида с усами а ля Вильгельм Второй и громоподобным голосом, но в начальники милиции он совершенно не годился. Грабежи на улицах и грабежи квартир, равно как кражи и всякого рода другие уголовные преступления, стали повседневным явлением, было опасно возвращаться вечером домой, а его милиция ничего не делала. Ее начальник произносил по всякому удобному и неудобному поводу речи на собраниях, он очень интересовался политикой, был убежденным социалистом и старым членом ППС, сидел до революции в тюрьме, но человек он был мягкий и для такой работы просто неподходящий. Когда ему было предложено поставить караулы милиции в серебрянском лагере, он пришел к нам за советом. Мы посоветовали ему держаться подальше от всего этого дела. Сделали мы это не по политическим, а по практическим соображениям. Мы не считали дезертиров ни большевиками, ни политическими заклю-

ченными, хорошо зная, что большинство из них просто шкурники, бежавшие с фронта потому, что в тылу жить было легче. Мы знали также, что среди дезертиров имеется много бандитов, никакого отношения к политике не имеющих. Но минская милиция сторожить их не могла, она была для этого слишком слаба, даже численно, а кроме того фронтовые солдаты очень обижались, когда их пытались умиротворить не военные, а гражданские власти.

Начальник милиции послушался нашего совета и караулов в лагерь не послал. Но он пошел дальше этого, составив воззвание к населению, которое он велел отпечатать и расклеить по городу. В воззвании он написал, что сам сидел в царской тюрьме за политическую деятельность, что сейчас, после революции, политических заключенных в России быть не должно и что он поэтому "с большим возмущением" отказался выполнить приказ о том, чтобы милиция сторожила "большевиков" в серебрянском лагере.

Положение было такое, что начальник милиции за свое воззвание, может быть, и получил нагоняй от комиссара Временного Правительства я смутно помню, что он нам жаловался на этого комиссара, но этим дело и кончилось. Безвластие было такое, что никто даже толком не знал, кому милиция и ее начальник должны подчиняться: комиссару Временного Правительства, минской Городской Думе, которая тогда еще существовала, или совету. А так как никто дезертиров сторожить не хотел, то они пользовались в лагере полной свободой, их там кормили, но они могли уходить из лагеря в любое время дня и ночи. Многие из них только ночевали в лагере, а день проводили в городе, посещая всякого рода митинги или просто околачиваясь без дела. Многие потом разъехались, но вместо них прибывали новые, часто под конвоем, который, однако, уезжал обратно, доставив дезертиров в этот своеобразный лагерь.

На фронт тем временем приезжали большевистские агитаторы из Петрограда и других мест. Часто одному такому агитатору удавалось совершенно расстроить военную дисциплину какой-нибудь части. Вот характерное донесение начальника штаба Первого Сибирского корпуса, относящееся к тому времени. Первый Сибирский Корпус находился на Западном Фронте. 11 июня, т.е. за несколько дней до начала наступления, начальник штаба корпуса послал в ставку Верховного Главнокомандующего следующую телеграмму, копия которой сохранилась в Центральном Государственном Военно-Историческом Архиве:

"Доношу копию донесения, полученного комиссаром Первого Сибирского (командиром Первого Сибирского Корпуса) от комполка 61-го Сибирского (командира б1-го Сибирского Полка): Мне и офицерам остается

только спасаться, так как приехал из Петрограда солдат пятой роты ленинец. В шестнадцать часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и Егорова повесить... Я еду в Лошаны. Без решительных: мер ничего не будет, много лучших солдат и офицеров уже бежало. Полковник Травников".

Начальник штаба Первого Сибирского корпуса добавил к этому донесению следующее:

"Командарм (командующий армией) выразил надежду, что если не 61-й, то другие полки славного Первого Сибирского корпуса не захотят наложить пятна на добрую славу корпуса и сумеют защитить своих начальников... В 61-й полк выехала делегация фронта с делегатом Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов" [48] [49].

Указание в этом сообщении на делегата Петроградского совета весьма интересно. Петроградский совет в это время был еще в руках меньшевиков и эсеров, большевики были в нем в незначительном меньшинстве. Но минский Совет уже находился во власти большевиков. Поэтому для успокоения солдат военные власти должны были вызывать представителей Петроградского совета.

В подлинности приведенного документа я не сомневаюсь. Я хорошо помню много такого рода случаев во фронтовых частях в период, предшествовавших июньскому наступлению.

* * *

После создания большевиками временного бюро большевистской организации в Западной области и на фронте развили работу два большевистских комитета. Кроме временного партийного бюро был образован секретный комитет по работе в армии. Во главе его стал Кривошеин, солдат, дореволюционный большевик, кажется, бывший московский рабочий. Официально помощником, но фактически политическим начальником Кривошеина был приехавший тогда из Петрограда представитель Военного Бюро большевиков, созданного Лениным. Фамилии этого петроградского делегата я не помню. И он, и Кривошеин были очень хорошими организаторами. Работали они по получаемым из Петрограда инструкциям.

В одной из этих инструкций говорилось о том, что дезертиры, вообще говоря, не являются подходящим объектом для большевистской пропаган-

ды, их можно использовать, но особенных надежд на них возлагать не следует, так как они уходят с фронта обыкновенно по шкурническим мотивам, они прежде всего трусы, а потому и ненадежны. Идеологические аргументы на них мало действуют. Инструкция предлагала обратить главное внимание на солдат, а также на младших офицеров, пользующихся хорошей репутацией в своих частях, в особенности на тех, которые получили отличия за храбрость в военное время (георгиевские кавалеры).

Как я указывал выше, Польское Соцобъединение решило поддержать большевиков, особенно в их антивоенной кампании. Члены Объединения, и я в том числе, работали в тесном контакте с секретным комитетом большевиков по работе в армии. В июне, еще до наступления, я несколько раз ездил на фронт, выступая уже не на польских, а на чисто русских солдатских собраниях. Ездил я как член исполнительного комитета минского Совета. Этот Совет был фактически советом не только рабочих, но и солдатских депутатов. В него входили делегаты минского гарнизона. Но военные власти Запфронта, а также комиссар Временного Правительства, не признавали существования совета рабочих и солдатских депутатов. (В Петрограде, а Москве и в других городах это признавалось, и там Советы официально назывались Советами рабочих и солдатских депутатов.) Военная цензура постоянно вычеркивала из сообщений в газетах слова "солдатских депутатов", но фактического положения вещей это, конечно, не меняло.

Военный большевистский комитет занимался также собиранием оружия и его распределением. Оружие было тогда приобрести не трудно. Денежных средств на это у большевиков в Запобласти, кажется, не было, но дезертиры охотно отдавали свое оружие, а кроме того большевики-солдаты перевозили оружие, которое они раздобывали своими способами (вероятно, просто крали со складов). Привозились в Минск винтовки и револьверы. Они хранились в доме, который большевики получили от городских властей для своего комитета (Петроградская, 6). Часть оружия распределялась среди поддерживающих большевиков рабочих в Минске, Борисове, Бобруйске, Орше и в других городах. Все это делалось под лозунгом необходимости защищать большевистские организации. В Запобласти были тогда образованы различные "батальоны смерти", "штурмовые батальоны" и т.п. отряды, руководители которых угрожали разгромить большевиков, а также и Советы. Лозунг о защите большевистских организаций не был поэтому только прикрытием подготовляемого ими вооруженного восстания. О вооруженном восстании в июне большевики в Запобласти еще не думали. Ленин в Петрограде уже его подготовлял, но в Запобласть эта политическая линия еще не проникла.

На солдатских собраниях я часто выступал вместе о Хинчуком, бывшим в это время видным и убежденным меньшевиком. (Он потом, но только спустя два или три года, стал большевиком.) Хинчук был тоже членом исполкома Совета, его послала в Совет какая-то военная часть. Он сам был солдатом, но ходил в мундире без погонов. Мы друг друга на собраниях не очень критиковали. Он излагал меньшевистскую точку зрения, призывая к укреплению дисциплины на фронте. Я высказывался против дальнейшего ведения войны. Лозунг диктатуры пролетариата тогда еще не выдвигался, но я поддерживал лозунг чисто социалистического правительства, т.е. правительства без участия представителей несоциалистических партий. Что касается требования о передаче всей власти советам, то оно в Запобласти и на фронте тогда еще большой популярностью не пользовалось. У меня лично, и у Польского Соцобъединения в целом, не было определенной установки по этому вопросу и на солдатских собраниях лозунга "Вся власть Советам" я поэтому не выдвигал.

Параллельно с большевистским комитетом по работе в армии работало бюро большевистской партии. Я говорил выше, что его председатель Мясников изменился после того, как он стал во главе этого бюро. Он сделался весьма ретивым, слишком даже ретивым большевиком, перестал слушаться других большевиков с более продолжительным партийным стажем и стал действовать по собственному почину. Первым шагом на посту председателя временного бюро большевистской партии было опубликование Мясниковым "манифеста" к рабочим и солдатам. "Манифест" был составлен в очень резком тоне, Мясников выступил в нем против эсеров и меньшевиков, которых он называл "почти социалистами" или "полусоциалистами" [50] [51]. В последующие годы такого рода выражения были заменены в большевистской литературе простой руганью, но в июне 1917 года даже они звучали слишком резко. Большевики были тогда заинтересованы в том, чтобы поддерживать в минском Совете хорошие отношения с другими социалистическими партиями, и Мясников получил за свой "манифест" нагоняй от большевиков, которые официально должны были ему подчиняться. Особенно грубо выругал его я случайно при этом присутствовал Кнорин, что было тем более неожиданно ввиду того, что Кнорин почти никогда не подымал голоса и грубых выражений не употреблял. Сам Мясников следующим образом вспоминает свой манифест:

"Сколько шума поднял тогда этот "манифест" не только в рядах врагов, но и друзей: слишком было смело и решительно... Было созвано летучее за-

седание во время одного из бурных собраний минского Совета, на котором раздавались только что изданные листы "манифеста". На заседании ряд выдающихся товарищей, как Любимов, Михайлов и другие, добивались, чтобы, пока не поздно, прекратить раздачу прокламаций и пересмотреть текст (манифеста)... Временный комитет окружало... много партийных работников, которые называли себя большевиками, но большинство из них было как-то запугано, забито, настроено на мирный лад, способно было служить большевизму только на словах, а на деле работать с меньшевиками... Мне кажется, что мирно настроенные товарищи рассуждали так: революция достигла многого, на что охотно идут и меньшевики; с ними мы можем работать вместе, нечего нам рассуждать о каких-то особых задачах пролетариата и самостоятельной роли большевизма" [52].

Михайлов, о котором идет здесь речь, это Фрунзе. Судя по словам Мясникова, он в это время еще или опять был в Минске, но я помню Фрунзе только по его деятельности в самом начале революции, т.е. в марте или апреле. Он тогда, но очень недолго, возглавлял минскую милицию, но особой политической роли не играл и стал более известен значительно позже, уже в Петрограде.

Что касается совместной работы с меньшевиками, то такие настроения в это время не только были, но они были даже преобладающими настроениями. Отношение к эсерам было несколько другое. Ввиду того, что партия эсеров разрослась за счет хлынувших в нее раньше несоциалистических элементов, а также потому, что эсеры не были партией ни социал-демократической, ни марксистской, большевики не надеялись на сотрудничество с ними в будущем. Но они определенно надеялись на сотрудничество с меньшевиками. По крайней мере так обстояло дело в Запобласти. Я это знаю не по большевистским официальным печатным заявлениям, а по частным разговорам с ними. Надо вообще сказать, что в Запобласти была несколько своеобразная обстановка. Большевики уже в мае - июне пользовались там гораздо большей поддержкой в массах, нежели в Петрограде, а при выборах в Учредительное Собрание за большевиков было подано больше 60% всех голосов, т.е. абсолютное большинство [53]. Но вместе с тем большевики Запобласти были настроены гораздо более "примиренчески" по отношению к другим социалистическим партиям и гораздо менее "ленински" в вопросе о захвате власти, диктатуре пролетариата и т.п., нежели большевики в центре и даже в других частях России.

Но я возвращаюсь к июньским событиям. Наступление на фронте началось 18 июня. В тот же самый день, но еще до того, как в городе были получе-

ны сведения о начавшемся наступлении, минский Совет устроил большую уличную демонстрацию. Она была устроена по почину Петроградского Исполнительного Комитета Советов. В Петрограде заседал в это время Первый съезд Советов. Во время этого съезда, 10 июня, большевики собирались устроить в Петрограде свою вооруженную демонстрацию, о чем было принято решение большевистским центральным комитетом. Большевистское воззвание к демонстрации было расклеено по городу, но в последний момент, по требованию президиума съезда, большевики от своей демонстрации должны были отказаться [54] [55]. По предложению Перетелли, Чхеидзе и других членов президиума было решено устроить общую демонстрацию для поддержки съезда Советов 18 июня. Большевики к этому решению присоединились, и эта общая демонстрация прошла в Петрограде с большим подъемом.

Большевики, которых большинство делегатов петроградского съезда обвиняло в намерении уже тогда захватить власть в свои руки, были заинтересованы в том, чтобы доказать, что эти обвинения несправедливы (к захвату власти они еще не были готовы). Они поэтому и в Петрограде и в Минске хотели создать впечатление, что они действуют вместе с другими социалистическими партиями и что никаких враждебных намерений по отношению к этим партиям у них нет. Но в Минске они действовали несколько более искренне, нежели в Петрограде. Минские большевики или, по крайней мере, большинство руководящих большевиков, действительно полагали, что надо идти вместе с меньшевиками, бундовцами, а что касается совместной демонстрации, то и с эсерами, и демонстрация, хотя большевики уже имели большинство в Совете, была устроена совместно всеми социалистическими партиями, с подлинным энтузиазмом и без всяких трений. Наше Объединение тоже приняло в ней участие. Это была одна из самых крупных, если не самая крупная уличная демонстрация, которую я видел в Минске.

Через несколько дней после демонстрации минский Совет опубликовал по поводу нее особое сообщение. Оно было напечатано в "Вестнике Минского Губернского Комиссариата" 25 июня. "Вестник" был органом губернского комиссара Временного Правительства. В сообщении, между прочим, употребляется название "совет рабочих и солдатских депутатов", которое цензура на этот рез пропустила. Вот содержание этого сообщения:

"Исполком минского совета рабочих и солдатских депутатов, обсудив обстоятельства, имевшие место в связи с мирной демонстрацией 18 июня в городе Минске, находит: воззвание партии "Народной Свободы" (кадетов),

расклеенные по всему городу, и устная агитация членов ее, призывавших население города Минска воздержаться от участия в демонстрации, грозившей якобы перейти в вооруженное столкновение, являются попыткой контрреволюционной буржуазии сорвать демонстрацию единства всей революционной демократии и посеять раздор в ее рядах. Такою же попыткой является и систематический поход мобилизованной контрреволюционной буржуазии и ее прессы против минского совета рабочих и солдатских депутатов, главным орудием борьбы с которым служит ее откровенная ложь и клевета. Минский совет заявляет, что, несмотря на бессильную злобную клевету и ложь контрреволюционной буржуазии и попытки некоторых элементов использовать демонстрацию 18 июня в связи с начавшимся наступлением на Юго-Западном фронте как ура - патриотическую и шовинистическую манифестацию, революционная демократия города Минска показала 18 июня полное единение своих сил и сплоченность в борьбе за демократический мир и дальнейшее развитие революции против всех тех, кто все спасение свое видит в затягивании войны и ликвидации революции.

Ввиду того, что во время демонстрации наблюдалось несколько случаев срывания флагов с лозунгами, нежелательными для некоторой части граждан, исполком выражает свое полное осуждение поведению этих граждан, как недостойному и дезорганизаторскому, и приветствует тот сознательный и дружный отпор, который оно вызвало со стороны революционно настроенных товарищей демонстрантов.

А также исполком заявляет, что все заметки о демонстрации, помещенные в "Русском слове" [56], в одной из которых говорится, что якобы социал-демократы большевики готовили вооруженную демонстрацию, а в другой, что были насилия над ними демонстрантов, являются совершенно ложными. Всем очевидцам предоставляется судить, насколько можно верить подобным газетам. Был единственный случай ареста толпой черносотенца, срывавшего флаг, который по установлении в милиции личности был отпущен.

Весь распорядок демонстрации был принят совместно Минским Исполкомом совета рабочих и солдатских депутатов и фронтовым комитетом. Все митинги были проведены под наблюдением особых президиумов из представителей обоих комитетов и нигде инцидентов не было, за исключением митинга на Нижней Ляховке, где во время речи социал-демократа

меньшевика-интернационалиста значительная часть пробовала кричать "довольно"" [57] [58]. Я привожу это сообщение полностью, так как оно интересно во многих отношениях.

Прежде всего оно свидетельствует, что демонстрация 18 июня была подготовлена и проведена совместно минским Советом и фронтовым комитетом. В Совете большевики уже имели большинство, но фронтовой комитет был тогда еще в руках эсеров и меньшевиков. Я помню, что так действительно было дело, т.е. что демонстрация подготовлялась и проводилась всеми социалистическими партиями. Помню также, что минские большевики особенно этим гордились. Говорилось даже в их среде что большевики Запобласти покажут большевикам в Петрограде, как надо проводить в жизнь лозунг совместной работы со всей "революционной демократией".

Под этими словами понимались тогда социалистические партии. Большевики особенно подчеркивали водораздел между этими партиями и "буржуазией", то есть, практически говоря, кадетами, и по тону и стилю приведенного выше сообщения видно, что оно было составлено большевиками. Тем не менее надо сказать, что такой водораздел к июню углубился и стал принимать все более резкие формы. Это выразилось не только в заметках о демонстрации московского "Русского Слова" и в попытках срывания флагов, о которых говорится в сообщении.

Я уже упоминал ударные батальоны, батальоны смерти и т.п. (В Петрограде были еще и женские батальоны, но в Запобласти их не было.) Эти военные добровольные группы были организованы будто бы для укрепления Фронта, но военные власти не очень торопились посылать их на фронт, что и неудивительно, так как собранные наспех группы людей различных возрастов, многие из которых вообще не проходили военного обучения, для войны на фронте, конечно, не годились. Их поэтому, по крайней мере на Запфронте, туда и не направляли. Они оставались в Минске и в других прифронтовых городах. Надо полагать, что эти батальоны, хотя они, может быть, и были созданы с мыслью об укреплении фронта, предназначались одновременно и для другой дели: для того, чтобы усмирить большевиков в случае их вооруженных выступлений. Но только в первую очередь большевиков. Это были, в полном смысле слова, антисоветские батальоны. Они этого

стремятся к скорейшему заключению справедливого мира, все же поддерживают наступление на фронте, так как оно уже началось.

Автор этой революции Кнорин признает в своей книжке [59], что минский Совет, вместе с большевиками, поддержал приказ о наступлении. Но он не объясняет, почему большевики так поступили, и о первой резолюции, оглашенной до перерыва, не говорит ни слова. Но и без его объяснений ясно, что это был тактический маневр. Начало наступления вызвало патриотический подъем, большевики Запобласти не хотели, чтобы их обвиняли в отсутствии патриотизма или в стремлении вести свою особую политику.

Оглашение второй резолюции, поддерживающей приказ о наступлении, вызвало громкий и действительно долго не смолкающий хохот всего зала. Прений о резолюции не было. Позерн предложил принять ее единогласно, но против нее голосовали два или три меньшевика-интернационалиста и представители Польского Соцобъединения.

Наступление на фронте очень скоро провалилось. Большевистские мемуаристы, в том числе и Кнорин, утверждали потом, что наступление было сорвано большевиками. Мне думается, что это неверно.

Наступление не могло удасться потому, что для него было уже слишком поздно. Солдаты уже не хотели воевать. Не только те солдаты, которые поддерживали на митингах большевиков, принимая их резолюции, не только дезертиры, которые, по выражению Ленина, "голосовали ногами", уходя с фронта. Не хотели воевать и те, которые незадолго до наступления носили на руках Керенского и аплодировали, когда он или другие ораторы призывали к наступлению. Патриотический подъем был соломенным огнем. Солдаты не то что устали, а, в подавляющей массе, считали, что войну надо прекратить.

Такое впечатление я вынес из поездок на фронт. Незадолго до начала наступления я был в Полочанах, где все еще находилась база Земского Союза, в которой я до революции работал. Там у меня было много знакомых и друзей, не только среди работников Земского Союза, но и среди солдат и младших офицеров, части которых были расположены в Полочанах или поблизости. Я мог говорить с ними вполне откровенно, и поехал я туда не для устройства митингов, а для того, чтобы повидаться с моими знакомыми и для самого себя узнать, что они думают.

И вот мне кажется, что если бы даже большевики не вели антивоенной агитации, то и тогда войну дальше нельзя было вести. Конечно, большевистская пропаганда сыграла свою роль. Но эту роль не следует преувели-

чивать. Я вполне разделяю мнение Льва Толстого, который пишет где-то в "Войне и мире", что все исторические события являются последствием миллионов событий, имевших место раньше, что только эти миллионы событий к определяют ход истории. Из этого Толстой делает вывод, что роль так называемых великих людей, "вершителей судеб", всегда, по существу, ничтожна, хотя она и кажется очень большой. Я думаю, что если бы Ленина вовсе и не существовало, то его роль сыграл бы Бухарин, или Троцкий, или какой-нибудь Иванов. Солдатские, т.е. в подавляющем большинстве крестьянские, массы не хотели воевать, ибо пришел момент, когда они могли разделить между собой помещичьи и государственные земли: они тогда думали, что получат землю в собственное владение, о колхозах и совхозах никто еще не помышлял. Крестьяне также думали, что пришел момент расправы с теми, которые их угнетали, и что момент расправы нельзя откладывать, потому что тогда вернется прошлое. Боязнь прошлого и уверенность, что война ведет к восстановлению прошлого, толкали крестьян к отказу воевать. А их политическая позиция и даже поведение громадного большинства я говорю о крестьянах в солдатских шинелях объяснялись чувством обиды, которое накоплялось в крестьянских душах и передавалось из поколения в поколение в течение столетий.

Чувство обиды влекло за собою ненависть не только к помещикам и царскому правительству, но и ко всяким внешним проявлениям материальной культуры или даже просто материального достатка, потому что достаток и культура были символами могущества угнетателей. Мне вспоминается унтер офицер уже немолодой, который заведовал конюшней в Полочанской базе в 1916 году (он был прикомандирован к Земскому Союзу из армии). До революции я часто с ним беседовал. Он был очень неглупым, очень уравновешенным человеком. Происходил он, кажется, из Тамбовской губернии, но был не украинцем, а русским крестьянином.

В июне 1917 года я встретил его опять в Полочанах, но жил он уже не в бараке при конюшне, а в доме какого-то священника в расстоянии каких - нибудь девяти километров от Полочанской базы. Священник с семьей давно эвакуировался в глубь России. Мой знакомый ездил на базу на повозке, но не каждый день: часто он оставался дома, ничего не делая. Вечером он повез меня к себе в гости, дом был с садом, небольшой, но приятный, с хорошей обстановкой. Унтер-офицер и его друзья солдаты ужасно дом загадили. Они переломали также деревья во фруктовом саду. Унтер офицер поил меня чаем. Он принес из кухни стаканы и тарелки, на, которых были остатки пищи. Вместо того чтобы их вымыть он выбросил тарелки в окно и

разбил их. Я ничего на сказал, но он сам объяснил свой поступок примерно так: "Хозяйское добро, черт его возьми".

Говорил он это с особой злобой: тарелки были для него символом хозяйственного достатка, которого он в своей деревне, вероятно, не знал. Поломанные фруктовые деревья в саду тоже были символом чего-то, вероятно какого-нибудь помещичьего сада. Я помню, что у него самого сада не было, что он работал батраком и очень бедствовал.

Я бы хотел добавить еще одно. Когда я вспоминаю город Минск этих времен, то вижу кафе "Селект". Это было лучшее кафе города и оно было своего рода барометром, показывающим меняющуюся политическую обстановку. Кафе было сравнительно дорогое. В дореволюционное время оно посещалось только офицерами и штатской публикой, но не солдатами. Там бывали, впрочем преимущественно штабные офицеры, одетые с иголочки, с широкими серебряными погонами. Офицеры военного времени, приезжавшие с фронта, уже в дореволюционное время часто погон не носили, заменяя их проведенной химическим карандашом линией со звездочками, тоже сделанными химическим карандашом. Это считалось особым шиком и признаком, что офицер не штабной, а фронтовой. Но такие офицеры предпочитали другие кафе, в "Селекте" они плохо себя чувствовали.

Кафе "Селект" пустовало в апреле и в мае, но с начала июня оно воскресло. Я жил неподалеку от этого кафе и, проходя, часто видел, что туда опять стали ходить шикарно одетые офицеры и хорошо одетые женщины, которых раньше, в предыдущие месяцы, тоже на улицах не было видно. Подготовлялось наступление и одновременно с процессом разложения на фронте в ближайшем тылу наблюдался другой процесс. Армия, вернее ее руководящие кадры, укреплялась, кадровые офицеры знали, что они теперь нужны, они, на короткое время, вновь почувствовали свою силу и значение. Они стали "подтягивать" солдат. В других кафе бывали иногда и солдаты. По военным правилам солдат мог оставаться в кафе, если попросил разрешения остаться у любого находящегося в кафе офицера. В предыдущие месяцы солдаты входили в кафе и садились, не спрашивая ни у кого разрешения. Но в июне офицеры начали настаивать на точном исполнении этих правил. Что же касается кафе "Селект", то там появился у входа швейцар, который солдат в кафе вообще не пускал. И кафе стали опять посещать местные купцы, военные поставщики и обогатившиеся на войне всякого рода посредники, которых в то время называли спекулянтами.

Все это, может быть, и мелкие штрихи, но для атмосферы города они характерны. Конечно, для подготовки наступления было необходимо восстано-

вить дисциплину в армии, а для восстановления дисциплины были, вероятно, нужны и такие мероприятия, как восстановление отдавания чести офицерам на улице и т.п. Но дисциплина восстанавливалась в прежних ее формах: революция была еще слишком молода и своих, революционных форм, еще не создала.

Обобщая, я бы сказал, что революция в этот период ушла в глубь, в солдатские массы на фронте и в рабочие массы в городах, особенно в столице, т.е. в Петрограде. На поверхности же городской жизни появились "бывшие люди". Так было, по крайней мере, в Запобласти. Участившиеся в это время нападения на членов Совета на улицах, равно как и угрозы разгромить Советы не были случайными явлениями, а выражением того кратковременного "возврата в прошлое", который тогда наступил.

Что касается внутреннего, более глубокого и более значительного течения революции, то одним из самых крупных событий, происшедших в июне месяце в Запобласти, был переход к большевикам видного эсера Калмановича, тоже в это время солдата, который выдвинулся своими выступлениями в Совете и на фронте еще до его перехода к большевикам. Его переход был важен потому, что за Калмановичем последовало довольно много других эсеров, а также беспартийных и колеблющихся членов Совета. (Калманович в последующие годы был в Москве Народным Комиссаром по здравоохранению. Он исчез во время чисток тридцатых годов.) [60].

Власти потеряли авторитет не только у мирного населения, но и у бандитов и воров. Такого мнения придерживался начальник минской милиции, о котором выше была уже речь. Дело было к концу июня. Исполнительный Комитет Совета вызвал его для доклада о все растущем количестве бандитских нападений и грабежей квартир. Начальника милиции спросили, что он намерен предпринять. Он сказал, что бандиты и воры потеряли всякое уважение к обыкновенным властям, они их больше не боятся, и если совет не вмешается в это дело, то бандиты не уймутся. Тут кстати надо сказать, что в росте бандитизма был посредственно, ввиду его бездеятельности виновен не только начальник милиции. Большую роль играла и фактическая безнаказанность уголовных преступлений. Обыкновенные суды тогда еще существовали (к моменту октябрьского переворота они исчезли). Но тюрьмы были уже переполнены и кроме того судьи выносили чрезвычайно мягкие приговоры, что несомненно объяснялось революционными временами и связанной с ними неохотой судить людей,

даже за уголовные преступления: это как-то напоминало "старое время". Излюбленным приговором стало "вынесение общественного порицания", что воров и мелких бандитов - более крупных все же заключали в тюрьму - напугать не могло уже хотя бы потому, что в общественном уважении они никак не были заинтересованы.

Исполнительный Комитет решил взять дело борьбы с бандитизмом в свои руки. Несколько его членов, в том число и я, были поставлены во главе групп по борьбе с бандитизмом. В группы вошли солдаты, сторожившие здание Минского Исполкома. Все они были вооружены, мне тоже дали большой наган. Вид у нас был грозный, и у всех нас были на рукавах повязки о надписью "Исполком Минского Совета". Повязки, по мнению начальника милиции, должны были особенно напугать бандитов.

Инструкций никаких мы не получили, но сообразили, что так как дело идет о борьбе с бандитизмом, то начинать ее надо непременно ночью. Мой отряд отправился на одно из предместий, где, по слухам, орудовал главный вожак бандитов и воров. Фамилии его никто не знал, но была известна его странная кличка: Почуй. Рассказывалось, что Почуй был до революции чиновником в каком-то государственном учреждении, что он отличается необыкновенной храбростью и т.п.

Мне посчастливилось встретить Почуя в одной из пивных. Это было не трудно, местные жители указали нам пивную, являющуюся чем-то вроде генерального штаба Почуя. Я не знаю, был ли очень храбр, но он был несомненно весьма нахален и хорошо ориентировался в положении дел. Дело заключалось в том, что хотя все знали, что Почуй бандит, доказательств его бандитских действий не было. А без доказательств об его аресте не могло быть и речи. Этим была бы нарушена "революционная законность". Почуй в ироническом тоне изложил мне все это и попросил из пивной убраться. Я все же арестовал его, но только на время производства обыска пивной, так как сам толком не знал, имею ли право арестовать его, или нет. Во время обыска в пивной было найдено довольно много оружия, но и тут нельзя было сказать, является ли хранение оружия преступлением, или нет. Был, кажется, какой-то закон, запрещающий хранение оружия и приказывающий сдать его властям, но этот закон не применялся, да и не мог применяться потому, что оружие было буквально у всех, а политические партии открыто разделяли его среди своих приверженцев.

Оружие мы конфисковали, пригрозили Почую ужаснейшими последствиями, если он не уймется и отправились в другую воровскую пивную. Там мы тоже произвели обыск и нашли не только оружие, но и небольшой склад краденого добра. Я счел себя поэтому вправе арестовать владельца

пивной и несколько подозрительных типов, у которых не было никаких документов, даже таких, которые показывали бы, что они дезертиры. Арестованных отправили под конвоем в милицию.

Ходил я с моим отрядом по Минску всю ночь, ходили и другие отряды, и на бандитов это подействовало. Они были напуганы, тем более, что в городе ходили слухи о том, что Исполком распорядился расстреливать бандитов и воров без суда. Слухи были неверны, но Исполкомом они не опровергались. Бандитские нападения на некоторое время почти совершенно прекратились. Исполком, ввиду такого успеха его работы в этой области, решил пойти дальше и поручил мне повести борьбу с так называемыми скакунами.

Скакуны орудовали в то время не только в Минске, но и в других городах, в том числе и в Петрограде. Я не знаю, кто изобрел особые, довольно ловко сконструированные стальные пружины, которые прикреплялись к подметкам сапог. Во всяком случае, изобретение было сделано в месяцы революции. Надевая сапоги с пружинами, скакуны могли прыгать довольно высоко и на большое расстояние. Они таким образом перепрыгивали даже с одной стороны улицы на другую. У них были костюмы, сделанные из длинных простынь, а на голове что-то вроде белых башлыков. Я никогда сам не видел скакунов в действии, но слышал, что когда они в темные ночи сваливались на прохожих как будто с неба, то это производило необыкновенное впечатление. Люди пугались до того, что были случаи смерти от сердечного удара. Вначале никто и не знал, каким образом они могут так высоко прыгать. Рассказывалось, что у них что-то вроде маленьких самолетов, были даже слухи, что они не люди, а духи или какие-то существа, с других планет, и слухам многие верили.

Скакуны занимались грабежом, своих жертв они не убивали, а отнимали у них все, что могли, часто раздевали их догола и отнимали у них одежду и обувь. Их так боялись, что никто никогда скакунам не сопротивлялся. Они наводили ужас на все население, действуя обыкновенно на окраинах, где улицы были плохо освещены. Их излюбленным местом действия был конец Захарьевской улицы, неподалеку от исторического домика, в котором в 1903 году происходил первый съезд социал-демократической партии.

В моем отряде был солдат по фамилии Королев, мрачный, крепкий мужик, который переоделся в штатское платье и разгуливал по ночам поблизости домика. Другой солдат переоделся бабой. Минские милиционеры уже раньше применяли тот же прием, но безуспешно. Но Королеву удалось поймать скакуна, который прыгнул на его товарища, одетого в женское платье. Скакуном оказался молодой парнишка дезертир. Или он, или задержанный в одну из следующих ночей другой скакун выдал

еще пять или шесть скакунов. Арестованных скакунов мы отправляли не в милицию, а прямо в тюрьму, хотя это и было совершенно не законно. Но нападения скакунов не прекращались.

Тогда у Королева появилась замечательная идея. Скакунов должны были судить, но все дела продвигались тогда очень медленно, черепашьим шагом, а напугать скакунов надо было сейчас. В Минске в то время не было еще электрического трамвая, ни автобусов, но была конка, т.е. конный трамвай. Вагон тянули две лошади. Но на Захарьевской улице, в месте, где улица шла круто вверх, припрягивали к конке третью лошадь. Королев предложил припрягивать вместо лошади арестованных скакунов с тем, чтобы они работали в своей "производственной одежде", т.е. в своих длинных белых халатах и с белыми башлыками.

Насколько я помню, предложение Королева никогда не было проведено в жизнь. Но кто-то сообщил о нем газетам, идея понравилась, и в течение нескольких дней довольно большая толпа собиралась на Захарьевской, ожидая появления скакунов в том месте, где раньше третья лошадь помогала тащить конку вверх. Рассказывалось даже, что скакуны уже это делают, хотя никто их там не видел. Сообщения газет имели кое-какое психологическое действие. Скакуны, среди которых было, наверно, немало хулиганов, которых привлекал оригинальный метод грабежа, побоялись компрометации, и их набеги на некоторое время прекратились.

Королев потом записался в анархисты, но он продолжал охранять Совет, несмотря на то, что анархисты и Советы считали органами мелкобуржуазной контрреволюции. О Королеве будет еще речь впереди.

* * *

Июнь месяц подходил к концу. Приближался июль, а с ним и "июльские дни", которые внесли большие изменения в политическую жизнь Западной области.

Глава 5. Июль

3 июля в Петрограде состоялись большие демонстрации рабочих, к которым присоединились и военные части. Демонстранты требовали ухода "десяти министров - капиталистов" и передачи всей власти Советам. Демонстрации, в еще более крупном масштабе, продолжались и на следующий день, 4 июля. В этот день в Петроград прибыло свыше двадцати тысяч кронштадтских матросов и рабочих во главе с большевиком Ф.Ф. Раскольниковым. Кронштадтцы, так же как и петроградские рабочие, поддерживали большевиков. Сами большевики утверждали во время июльских дней, что демонстрации были стихийными и что в это время они и не думали о захвате власти. Все доступные мне исторические материалы, как воспоминания Н. Н. Суханова, "История революции" Троцкого, и многие другие, которые я просматривал, подготовляя настоящую работу, подтверждают, что большевики в этот момент к захвату власти готовы не были. На это указывает поведение Ленина и других большевистских вождей в июльские дни, равно как и их решения, принятые в конце июля, на шестом партийном съезде, о котором я еще буду говорить.

Более точные сведения о причинах июльских демонстраций и о том, как они проходили, я получил в конце июля от непосредственных участников этих событий, прежде всего от Ф. Ф. Раскольникова. К этому я тоже еще вернусь. Сейчас мне хотелось бы обрисовать положение, которое создалось в Минске и в Западной области в результате того, что произошло в Петрограде.

В Минске и в Западной области вообще никаких демонстраций в июле не было. Минский Совет и минские большевики, как мне помнится, опасались, что многотысячные толпы дезертиров с фронта, наводнившие город, воспользуются петроградскими событиями для устройства чего-то, но никаких выступлений не было. Я говорю "опасались", потому что меня и дру-

гих членов Совета посылали тогда к солдатам, а также и в лагерь, где находились дезертиры, чтобы призвать их к спокойствию. Петроградские события были для минских большевиков неожиданными, они застали их врасплох. Связь с Петроградом по-прежнему хромала, по прямому проводу получались противоречивые и неполные сведения. В руководящих большевистских кругах никто даже толком не знал, были ли петроградские демонстрации стихийными, или же Ленин, в чем его обвиняли антибольшевистские газеты, действительно решил пойти напролом и взять власть в свои руки. Только спустя какие-нибудь две три недели после июльских дней минская большевистская организация получила из столицы соответствующие информации н инструкции. Это было уже в тот период времени, когда главным вопросом сделались не сами июльские события, а их политические последствия.

Надо вспомнить, что в петроградском Совете большинство имели тогда не большевики, а меньшевики и эсеры. Они, как впрочем и все политические партии за исключением большевиков, считали, что июльские демонстрации были ничем иным, как неудавшейся попыткой большевиков захватить государственную власть. Временное правительство, сейчас же после июльских дней, издало приказы об аресте самых видных большевистских вождей. Приказ об аресте Ленина был издан 7 июля. Он скрылся, но Троцкий, Луначарский и целый ряд других большевиков были арестованы. Еще до того в Петрограде были разгромлены толпой помещения большевистских организаций, редакции "Правды" и "Окопной Правды".

Я уже отмечал в предыдущей главе, что настроение масс в это время чрезвычайно быстро менялось. Июльские дни, несомненно, свидетельствовали об укреплении большевистских влияний в среде петроградского пролетариата. Но после того, как демонстрации ни к чему не привели, не только мещанские слои, но, мне думается, также и большая часть петроградских рабочих, перестали большевиков поддерживать (я говорю это на основании разговоров об июльских днях с их участниками в Петрограде в конце июля). В Минске наблюдалось примерно тоже самое. Большевики на митингах, в середине июля месяца, не пользовались успехом, солдаты часто их освистывали, поднялась новая волна патриотизма.

В такой обстановке состоялось тревожное, ночное собрание Минского Комитета большевиков. Они пригласили на это собрание также и представителей Польского Социалистического Объединения Берсона и меня, чего раньше они никогда не делали. Нас вызвали часов в 12 ночи с польского собрания в Народном Доме, прислав за нами машину с Рейнгольдом и Пикелем.

Я хорошо помню атмосферу этого собрания, но довольно слабо его ход. Атмосфера была сгущенная. После арестов в Петрограде можно было ожидать арестов большевистских руководителей также и в Западной области. Речь шла о том, подчиниться ли арестам, или же воспротивиться им с применением, если нужно, вооруженной силы. Обстановка была такая, что, имея за собой минскую милицию и почти весь местный гарнизон, большевики могли успешно воспрепятствовать арестам. Берсона и меня вызвали, вероятно, на заседание для того, чтобы узнать, будем ли мы защищать большевиков в случае надобности. Несколько тысяч членов нашего объединения и солдаты-поляки в Минске и в Западной области были крупной силой, с которой большевики считались, вернее, на которую они рассчитывали. Мы, насколько помню, обещали, что выступим вместе с ними против арестов. Мы уже раньше, на общем собрании нашего объединения, решили поддерживать большевиков, особенно в их антивоенной политике.

Я совершенно но припоминаю, были ли на этом собрании вынесены какие-либо решения. Вероятнее всего, оно носило информационный характер. Доклад о событиях в Петрограде делал, кажется, Позерн, а потом Ландер говорил о новых обвинениях, выдвигаемых против Ленина. Позерн и Ландер принадлежали к "старшему поколению" большевиков. Отчасти поэтому они пользовались большим уважением. Позерна в Минске в частных разговорах называли даже "стариком". Я недавно проверил возраст многих из этих людей. Позерну было в это время 36 лет, Ландер был на год или два старше его. Рейнгольд родиля в 1897 году, т.е. в эти дни ему было 20 лет ровно столько же, сколько и мне. Пикель был на год старше. Кнорину, действительному руководителю всей большевистской работы в Западной области, было 27 лет. Можно, впрочем, добавить, что не только Рейнгольд и я, но и многие другие политические работники того времени не могли еще, по несовершеннолетию, принимать участие в выборах в городское самоуправление, которые в это время в Минске подготовлялись. Но такое же положение было и в других городах России, правда, не в Петрограде, где средний возраст политических работников был несколько выше.

Ландер, как я выше говорил, докладывал на собрании о новых обвинениях, выдвигаемых против Ленина. Вскоре после июльских дней, вначале в "буржуазной" печати, а затем и прокурором Временного Правительства, против Ленина было выдвинуто обвинение в том, что он получил деньги от германского генерального штаба и был им направлен в Россию в качестве немецкого агента. Меньшевики (в лице Церетели) и эсеры (в лице Чернова) опровергли в Петрограде эти обвинения. Они публично заявили, что они в них не верят. Большевики, конечно, тоже обвинение отвергали. Но "буржуазная" печать

каждый день печатала все новые подробности этого дела. И надо оказать, что даже в среде большевиков было, насколько я помню, немало рядовых партийцев, которые колебались и не знали, верить ли обвинениям, или нет. Мне помнится разговор, который я имел на эту тему не то с капитаном-большевиком Селезневым, не то с большевиком Галкиным, ставшим в конце июля одним из редакторов минской большевистской газеты "Звезда". Селезнев и Галкин были юристы, оба они, или один из них, рассказали мне о старом юридическом принципе, применяемом часто в уголовных делах, которые трудно разобрать. Принцип этот называется по-латыни "куи продест", т.е. по-русски "кому это выходит на пользу". Если, например, убивают человека и убийца неизвестен, то надо задуматься над вопросом, кто мог быть заинтересован в убийстве. Не подлежало никакому сомнению, что германский генеральный штаб был заинтересован в политической деятельности Ленина в России. Из этого, логически, можно было сделать вывод, что немцы были готовы заплатить или заплатили за такого рода деятельность. Так представлялось дело с чисто логической, так сказать объективной, точки зрения. Я должен добавить, что также и в среде польских социалистов я знал людей, которые в выдвигаемые против Ленина обвинения не только верили, но и считали, что если Ленин пользуется для политической работы немецкими деньгами, то ничего предосудительного в этом нет: русская революция в конце концов повлечет за собою революцию в Германии и немцы тогда убедятся, что они израсходовали свои деньги понапрасну. Такие вещи не говорились, понятно, на собраниях или митингах, но в частных разговорах они говорились. Такую точку зрения защищал, например, Берсон. Он даже собирался высказать ее на каком-то польском митинге, от чего мы его с трудом удержали.

Я лично в выдвигаемые против Ленина обвинения никогда не верил. Читал я все, что печаталось в газетах, и чем больше читал, тем меньше верил. Надо, быть может, вспомнить в двух словах, в чем все это дело заключалось:

Все обвинения были основаны на показаниях некоего Ермоленко. Он служил в военной разведке с 1904 по 1913 год, был почему-то из разведки уволен и во время войны попал в плен и вернулся к шпионской деятельности среди русских военнопленных. Шпионил он тогда уже для германского военного командования, которое, по его словам, перебросило его в Россию как германского агента. Ермоленко утверждал, что германские офицеры, отправлявшие его в Россию, сообщили ему, между прочим, что в России уже работает другой немецкий агент, а именно Ленин.

Все это звучало весьма несерьезно, Ермоленко никакого доверия внушать не мог. Несколько более серьезно, но тоже мало вероятно, было показание

петроградского купца Бурштейна относительно "центра германского шпионажа" в Стокгольме, во главе которого стоял будто бы немецкий социал-демократ Парвус. Бурштейн говорил, что Ленин поддерживает связь с центром в Стокгольме через польских большевиков Ганецкого и Козловского.

Газеты были полны подробностями сенсационного дела. Парвус, видный германский социалист русского происхождения, заключал, как известно, различного рода коммерческие сделки, не всегда вполне безукоризненные с моральной точки зрения. Но я об этом узнал гораздо позже. В 1917 году о Парвусе я, вероятно, ничего не знал. Что касается Ганецкого и Козловского, то с ними я познакомился только в конце июля, когда поехал в Петроград. Но я не верил, что Ленин - германский агент, так как считал совершенно исключенным, чтобы идеологический руководитель, вождь большевистской партии, человек, со взглядами и теориями которого я был хорошо знаком еще до 17-го года, согласился бы сыграть такую позорную роль. Кроме того, если бы Ленин действительно получал от немцев какие-то деньги на политическую работу, то это как-нибудь чувствовалось бы и отразилось бы на этой работе. Между тем, большевики, особенно в Западной области, в большей мере, нежели меньшевики, бундовцы и эсеры страдали от безденежья, постоянно нуждались в деньгах и из-за отсутствия денег не могли расширить своей пропагандистской работы. Это мне было хорошо известно, наше социалистическое Объединение два или три раза "одалживала" минскому большевистскому комитету небольшие суммы денег. Когда они решили издавать ежедневную газету, то они получили из центрального комитета в Петрограде на издание газеты всего 2000 рублей сумму, уже в это время довольно ничтожную [61] [62].

Я знал также, что местные большевики, в том числе и такие видные члены Минского Комитета, как Пикель, Рейнгольд и другие, живут впроголодь. Одно время это было, кажется, в середине июля месяца в Минске, в связи с предстоящими выборами в городское самоуправление, производилась перепись населения. Я уже не знаю, получали ли тогда члены исполкома Совета какое-нибудь жалование. Вероятнее всего, им ничего не платили, во всяком случае, я хорошо помню, что именно по материальным соображениям мне пришлось в это время взять работу в бюро по переписи, которая продолжалась всего около недели. Работал тогда со мной в той же группе

переписчиков Пикель, а в других группах были Рейнгольд и, кажется, Кнорин. Всем нам пришлось прекратить на время всякую политическую деятельность, просто потому, что надо было заработать кое-какие деньги на жизнь. Несколько позже члены исполкома Совета жили бесплатно в гостинице и пользовались бесплатной столовой в здании Совета.

В Польском Социалистическом Объединении обвинения против Ленина тоже вызвали большое волнение. Мы решили созвать общее собрание специально по этому вопросу. Собрание состоялось в нашем Народном Доме и было весьма многолюдным. Мне было поручено сделать на нем доклад о деле Ленина. Я должен был также отвечать на вопросы, главным образом, почему Ленин спрятался, не дал себя арестовать, чтобы опровергать на суде выдвигаемые против него тяжелые обвинения. Ответить на эти вопросы мне было нелегко. Я мог с чистой совестью защищать Ленина от обвинений в том, что он немецкий агент, так как в эти обвинения я не верил. Но я сам считал, что он должен был явиться на суд и лично высказаться на суде. Мне кажется, что точно также смотрело на это дело большинство членов нашего Объединения, да и не только польские социалисты. На солдатских митингах в этот период времени слушатели часто упрекали Ленина в трусости, в том, что он побоялся предстать перед судом, в то время как Троцкий сам потребовал своего ареста. Одной из главных причин того, что симпатии к Ленину лично, а следовательно, и к большевикам, в это время сильно пали, я вижу в его нежелании предстать перед судом. Мне вообще кажется, что на массы такого рода вещи, а в поведении Ленина массы усматривали прежде всего личную трусость, действуют гораздо сильнее, чем самые серьезные политические обвинения. Я ездил тогда на солдатские и рабочие собрания и в другие города Западной области и везде видел ту же картину: Ленина на митингах гораздо реже обвиняли в том, что он германский агент, чем в том, что он струсил и спрятался в то время, когда его друзья и товарищи по партии были арестованы.

Я помню, между прочим, довольно забавный эпизод, разыгравшийся на собрании, где я выступал докладчиком по делу Ленина. Воспользовавшись тем, что собрание было очень многолюдным, кто-то из руководителей Объединения предложил собрать деньги, которые были нам нужны не то для ремонта Народного Дома, не то для взносов арендной платы. Нам была нужна довольно значительная сумма. Был объявлен перерыв, после которого Берсон торжественно сообщил, что на собрании было собрано "то, что нужно, и даже больше". Он назвал какую-то невероятную сумму, что вызвало удивление, объяснив тут же, что "главные пожертвования поступили анонимно", в тот же вечер Берсон сказал мне, что нужные деньги дал он сам, из

100

собственного кармана. Берсон, как я уже говорил, был человеком богатым, сыном крупного банкира. Было, конечно, неудобно признать на митинге, что Народный Дом содержится на "банкирские деньги". Однако Объединение обладало все же и кое-какими собственными средствами. Его члены платили ежемесячные взносы и, кроме того, поступали кое-какие пожертвования, не только от Берсона. Благодаря этому мы могли печатать листовки, посылать наших людей в другие города на митинги и т.д.

Но у нас была более грандиозная идея: издавать ежедневную газету на польском языке. В Минске выходила тогда только одна, буржуазная газета. Путем издания газеты мы не только хотели укрепить и расширить свое влияние на массы польских беженцев, которых прибывало все больше. В истории польского революционного движения никогда не было легальной ежедневной газеты. Мы хотели быть первыми ее издателями. Было еще одно обстоятельство, толкающее нас к осуществлению нашей идеи. Как я уже говорил, в Минске стала выходить ежедневная большевистская газета "Звезда".

Первый ее номер, в количестве 3000 экземпляров, вышел 27 июля [63] [64]. В большевистской организации числилось тогда 660 членов [65]. У нас членов и сочувствующих к июлю было уже не менее 6-8 тысяч.

Денег на издание газеты у нас не было, но мы были уверены, что мы их как-нибудь соберем. Труднее было разрешить вопрос о составе редакции. В Польском Социалистическом Объединении не было людей с журналистской практикой, ни Берсон, ни я, ни другие руководители Объединения никогда статей не писали. Только один Стефан Хельтман писал когда-то в социалистических журналах, но это было давно. Мы не решались начинать такого большого дела собственными силами. Людей пишущих было очень много в Петрограде, где польской социалистической печати не было. Объединение решило послать меня в Петроград, чтобы переговорить с ними. Переговоры должны были касаться не только того, чтобы уговорить некоторых из них переехать в Минск. Мы хотели также заручиться политической поддержкой трех социалистических партий: ППС-левого крыла, ППС-правого крыла и СДКПиЛ. Мы хотели сделать из нашей газеты орган всех социалистических партий, входящих в Объединение.

Уехал я в Петроград вместе Мясниковым, который был избран делегатом из Минска на 6-й съезд большевистской партии в Петрограде. Этот съезд

101

открылся 26 июля. Я поэтому думаю, что уехал я к концу месяца. Кроме Мясникова, на съезд приехал также Позерн. Он к тому времени еще официально числился межрайонцем, но межрайонцы, как известно, формально присоединились к большевистской партии на шестом съезде. Мясников, за несколько дней до выезда в Петроград, был назначен редактором "Звезды". Это назначение, равно как и посылка его делегатом на съезд, имели "дипломатический" характер. Так как Мясников был очень тщеславен, то его выдвигали на различные посты, но фактическую работу за него делали другие. Что касается редакции "Звезды", то газету вел Кнорин при помощи Алибегова, у которого был живой, бойкий стиль. Секретарем редакции "Звезды" стал Галкин (я не помню его имени). Он был молодой юрист, присяжный поверенный, вошедший в большевистскую партию еще в университете. Он, как и Кнорин, отличался большой работоспособностью, а так как других постоянных сотрудников не было, то эти три человека и писали всю газету, пользуясь ножницами [66]. Но в конце июля столичные большевистские органы были закрыты, и редакторы "Звезды" этим материалом пользоваться не могли. Что касается Мясникова, то он хорошо говорил на митингах, хуже на собраниях редакции и вообще небольших собраниях, а писал очень медленно и с трудом. Все эти обстоятельства мне были хорошо известны, так как я часто бывал в редакции "Звезды" уже после возвращения из Петрограда.

Я жил тогда в Петрограде у моего кузена, доктора Ярмуловича из Варшавы. Он был военным врачом, ходил в капитанском мундире, но занимался и частной практикой, хотя это не разрешалось. У него была прекрасная квартира где-то недалеко от Литейного. Ярмулович к революционному движению никакого отношения не имел. В том же доме, этажом ниже жил Михальский-Лапинский, в это время один из вождей левого крыла ППС. Ярмулович знал хорошо Лапинского еще из Варшавы. По вечерам у Ярмуловича часто собирались польские социалисты всяких оттенков. Приводил их обыкновенно Лапинский. Он где-то служил кажется, в страховом обществе на хорошо оплачиваемой должности. Жил он весьма "буржуазно": он любил хорошо поесть, знал толк в винах, и революционные события мало отразились на его образе жизни.

В день моего приезда в Петроград я посетил вечером Лапинского, у которого застал несколько других социалистических деятелей. Они играли в карты (в винт). Это меня несколько удивило, в Минске на такого рода вещи ни у кого из нас не было времени, вообще говоря, жизнь там была го-

102

раздо более "революционной", более тесно связанной с происходящими событиями.

Я разыскал в Петрограде Фрунзе, который незадолго до этого появился на короткое время в Минске и который, как мне сообщил Мясников, хотел меня видеть. Я точно не знаю, зачем Фрунзе приезжал в Минск и в чем собственно заключалась тогда его работа, но мне кажется, что он был связан с большевистским комитетом по работе в армии. Встретился я с ним на какой-то частной квартире. Фрунзе расспрашивал меня о настроениях на Западном фронте, о работе в Минске и других городах Западной области. Он очень интересовался делами Польского Социалистического Объединения и ругал минских большевиков за то, что они незадолго до этого прекратили с нами политические отношения. Я указал ему, что большевики Запобласти действовали согласно инструкциям, которые они получили из центра и которые они исполняли весьма неохотно. Фрунзе стал тогда ругать и центральное большевистское руководство. Он сказал, что никто не знает, что надо делать, мы уже оказались в хвосте событий, потому что массы хорошо знают, что делать, и сказали нам это 4 июля, еще что-то в этом роде. Фрунзе был также чрезвычайно недоволен тем, что в Западной области в июльские дни не было никаких выступлений и демонстраций. Они были в Иваново-Вознесенске, в Риге, в Киеве, Нижнем-Новгороде, Самаре и целом ряде других мест. Но в то время, как июльские демонстрации в Петрограде были стихийными, выступления против Временного Правительства в других городах организовывались большевистской партией [67]. Я помню, что долго спорил с Фрунзе относительно стихийности революционных выступлений. Я стоял на той точке зрения, что только стихийное движение действительно революционно и что создать подлинную революционную волну ни одна партия не может. Фрунзе, не безосновательно, возражал, что это теории Розы Люксембург, теории, на его взгляд, глубоко ошибочные. Расстались мы с ним холодно.

Мои попытки уговорить польских социалистов переехать в Минск для работы в газете, которую мы собирались создать, кончились ничем. Эту идею поддерживал только один левый пепеэсовец Матушевский. Но в глазах эсдеков левое крыло пепепэс, которое потом объединилось с СДКПиЛ, создав польскую коммунистическую партию, считалось тогда соглашательской, чуть ли не контрреволюционной группировкой. Юлиан Лещинский [68], сто-

103

явший тогда во главе петроградской группы СДКПиЛ, говорил мне, что между левым и правым крылом ППС никакой существенной разницы нет. Во всяком случае ни он, ни другой видный руководитель эсдеков в Петрограде, Яков Долецкий [69] [70], не только отказались политически поддержать минскую польскую газету, но и считали, что сама идея организации такой газеты контрреволюционна, так как в ней должны были работать представители всех польских социалистических течений. Была возобновлена попытка превратить Минское социалистическое Объединение и его будущую газету в партийные органы СДКПиЛ, но я на это не согласился, да и не мог согласиться.

Несмотря на эти разногласия, я довольно близко сошелся тогда лично с Лещинским и Долецким, а также многими другими польскими социалистами в Петрограде. Личные отношения между представителями различных группировок были, вообще говоря, хорошие и близкие. Однажды я застал у Лапинского Лещинского и других эсдеков. Они пришли к нему на ужин. Этот вечер хорошо запечатлелся в моей памяти. Он продолжался в квартире моего кузена. Некоторые гости ушли, другие остались. Были и какие-то русские, вероятно большевики. Я это помню потому, что они все время просили нас говорить по-русски, когда мы в разгаре спора переходили на польский язык.

Спор был теоретический и начал его доктор Ярмулович. Мой кузен, хотя он и не имел отношения к политической деятельности, читал всегда политическую литературу, а так как он обладал замечательной памятью, то мог спорить и о том, что, как и где написал Маркс и даже Ленин. Доктор Ярмулович стал упрекать всех присутствующих в том, что они только насловах социалисты, а на дело они, как и капиталисты, пользуются трудом других людей, пользуются той самой "прибавочной стоимостью", о которой писал Маркс. Это привело к общему разговору на тему о том, чем является социализм и чем он не является. Ярмулович привел такой пример.

104

Его друг Лапинский считает себя убежденным социалистом, но у него есть прислуга. Этой прислуге он платит какое-то количество рублей в месяц. За это прислуга исполняет работу, которую, если бы у него не было прислуги, должен бы исполнять сам Лапинский. У него, Лапинского, остается таким образом для работы несколько часов в день или в неделю. Но если высчитать, сколько зарабатывает своей работой в час Лапинский и сколько его прислуга, то выйдет, что Лапинский зарабатывает, т.е. продает продукт своего труда за цену, во много раз превышающую ту сумму денег, которую он платит своей прислуге за час работы. Эту разницу в заработках мой кузен и считал "прибавочной стоимостью", утверждая, что нет никакой принципиальной разницы между прибылями фабрикантов, которые обращают в свою пользу прибавочную стоимость, создаваемую рабочими, и Лапинским, ибо Лапинский тоже эксплуатирует человеческий труд.

Посыпались возражения. Кто-то сказал, что все это не имеет никакого отношения к закону о прибавочной стоимости, который действует только тогда, когда фабрикант продает с прибылью товары, производимые его рабочими. Если бы фабрикант производил, например, шоколад, и сам его целиком съедал, его нельзя было бы назвать эксплуататором. Лапинский, фигурирующий в этом споре только в качестве отвлеченного примера, не может считаться эксплуататором, так как он продает только и исключительно свой собственный труд.

Кажется, что именно я выступил и с другим, не очень удачным возражением. Я сказал, что нет ничего несправедливого в том, что прислуга зарабатывает гораздо меньше, чем какой-нибудь образованный человек, который ведь потратил много лет, да и много денег, чтобы выучиться какой-нибудь специальности. Квалифицированный рабочий, по тем же причинам, зарабатывает больше, чем чернорабочий, и это тоже вполне совместимо с социализмом.

Мне ответил уже не Ярмулович, а другие. Доктор, инженер или адвокат, говорили они, хотя они продают только свой личный труд, несомненно, пользуются каким-то дивидендом от капитала. Капиталом в этом случае надо считать образование, которое они получили. Кто-то должен был платить за их науку, за их образование. Если даже предположить, что человек сделался врачом благодаря тому, что он сам зарабатывал на жизнь и на плату в университете в студенческие годы, то и тогда выходит, что он скопил за эти годы капитал в переносном смысле этого слова, и потом уже пользуется этим капиталом всю жизнь.

Единогласия по всем этим вопросам не было. Я сам тоже не знал, что думать. Были только возражения, что весь этот механизм действует при ка-

105

питалистическом строе, а при коммунизме, как учат марксисты, все люди будут получать столько, сколько им нужно. Но удовлетворение нужд и потребностей предвидится только при коммунизме - при социализме все будут зарабатывать в соответствии с их знаниями и способностями, т.е. "по заслугам".

Спор кончился часа в три утра, и кончился ничем. Но он глубоко взволновал меня. Для меня стало очевидно, что марксистские теории, которые я изучал в молодежном кружке, не так уже просты, как мне это раньше казалось, и, может быть, не так незыблемы. И что, во всяком случае, их осуществление возможно только в очень далеком будущем. Во время спора кто-то сказал, что самые молодые из нас доживут, может быть, до социализма, но коммунизм увидят собственными глазами разве только наши внуки, да и это неизвестно. Следовательно, то что мне в кружке казалось, не на основании теоретических размышлений, а просто потому, что мне хотелось, чтобы так было, делом очень близкого будущего, уходило в область будущего весьма далекого и туманного, становилось вопросом будущих поколений, вопросом людей, которые еще не родились. Когда кто-то сказал это во время спора, то Лещинский согласился с ним и добавил, что он это прекрасно знает и всегда знал. Но революционеры, сказал он, во всяком случае идейные революционеры, не становятся ими потому, что они согласны с какими-либо философскими теориями. Одобрение философских теорий дело разума, а не чувства.

Подлинные революционеры посвящают свою жизнь революционному долу не потому, что по Марксу или Энгельсу выходит, что так и не иначе надо делать. Они руководствуются прежде всего чувством, чувством справедливости, и для них часто менее важно достижение конечной цели, нежели борьба за эту цель, без которой, именно ввиду своих чувств, они не могут жить. Так было всегда в истории человечества.

Спор, который я выше описал, не был чисто теоретическим. Для меня и для многих моих тогдашних друзей все эти вещи были чрезвычайно важны, важны лично, ибо вопрос шел о фундаменте нашей жизни, о том фундаменте, который мы себе создали и всякое колебание которого лишало нас возможности действовать, быть активными революционерами. Колебания фундамента были для нас тем же, что землетрясение: они выбивали у нас почву из-под ног. Часто они наполняли нас страхом. Ночной петроградский спор я так хорошо запомнил, вероятно, потому, что аргументы моего кузена относительно интеллигентов-эксплуататоров долго не давали мне заснуть, что я потом часто возвращался к этому спору в размышлениях и разговорах.

106

В Петрограде я довольно часто встречался с Мясниковым. Он приехал на 6-й съезд большевистской партии, но на съезде встретили его не очень хорошо, вероятно, потому, что более осведомленные большевики знали, что настоящую работу в Запобласти ведет не он, а Кнорин и другие. Мясников несколько раз выступал на съезде. По протоколам съезда видно, что он предложил включить в порядок дня вопрос о работе в армии. "Я нахожу, сказал он, что наш съезд должен заняться этим вопросом. Наша партия на Западном фронте мало работает. У нас слишком оптимистический взгляд на армию. Наша армия является неустойчивой в смысле партийности" [71].

За предложение Мясникова высказалось при голосовании только 14 человек, и оно было отклонено. Большевики, конечно, уже давно работали в армии, но это была работа секретного характера и на съезде они о ней говорить не хотели. Этим, вероятно, объясняется отклонение предложения Мясникова. Но другое его предложение, поддержанное Позерном и внесенное как дополнение к резолюции Бухарина "о текущем моменте и войне", было уже отклонено по существу. Мясников потребовал, чтобы в резолюции было указано, что армия вполне готова к дальнейшему ведению войны. Мотивировал он свое предложение нежеланием"принижать значение России, как боевой единицы, в глазах всего мира" [72].

Мясников рассказал мне в Петрограде об этом своем предложении. Я был в недоумении: и ему и мне было хорошо известно, что армия к дальнейшему ведению войны не только не готова, но что солдаты воевать определенно не хотят. К тому же, основным требованием большевиков было тогда скорейшее окончание войны. Мясников сказал мне, что его предложение было хитрым дипломатическим маневром, при помощи которого он надеялся лишить всех врагов большевистской партии возможности обвинять большевиков в том, что они пораженцы. Но у меня создалось впечатление, что такое объяснение Мясников придумал задним числом, тем более, что "дипломатом" он не был, роль "дипломата" совсем ему не шла, я знал его как человека прямого и откровенного. На него, как на многих других большевиков, подействовали, по всей вероятности, аргументы "буржуазной" печати, да и то, что после июльских дней говорили рабочие, в том числе и те, которые до июльских дней поддерживали большевиков. Атмосфера во время шестого съезда была патриотическая, за дальнейшее ведение войны, против всяких

107

планов сговориться с Германией о заключении сепаратного мира. Эти общие настроения не могли не проникнуть в ряды партии.

Разговоры, которые я тогда вел с Мясниковым, он рассказывал о ходе съезда не только мне, но также Лапинскому и другим - убедили меня в том, что подлинные намерения Ленина были известны лишь очень небольшому кругу лиц. На съезде они не обсуждались. Но руководители съезда имели возможность влиять на делегатов, пользуясь, как мне потом рассказал Раскольников, авторитетом Ленина. Ленина на съезде не было, он тогда скрывался. Делегатам говорили частным образом, что Ленин предлагает что-нибудь и этого было достаточно, чтобы предложение было принято. Именно таким образом было принято предложение об отказе большевиков от лозунга "Вся власть Советам". Ленин решил снять этот лозунг потому, что большевики в петроградском, то есть решающем Совете, оказались или, вернее, были тогда в меньшинстве, без всякой надежды, особенно после июльских дней, на то, чтобы стать большинством. Что же касается эсеров и меньшевиков, обладающих большинством в Советах, то они перехода власти в руки Советов не желали, да если бы власть и перешла в руки Советов, то она не была бы в руках большевиков. Поэтому Ленин отказался от своего лозунга. Он к моменту шестого съезда уже определенно готовился к захвату власти большевиками, а не Советами. Но сказать это рабочим он не хотел, и даже перед делегатами съезда подлинные причины отказа от лозунга "Вся власть Советам" скрывались.

Не приходится поэтому удивляться, что делегаты съезда, как мне говорил Мясников, хотя и голосовали за отказ от требования передачи власти Советам, были несколько ошеломлены. Только благодаря этому лозунгу большевики приобрели поддержку рабочих масс в городах и солдат на фронте. Стихийные массовые демонстрации 3 и 4 июля тоже велись под лозунгом передачи власти Советам. Мясников, хотя к узкому кругу действительных руководителей партии его не допускали, понимал, в чем тут дело. Понимал и я трудно было не понять, что большевики решили пойти напролом и захватить власть в свои руки. Лозунг "Вся власть Советам" можно было согласовать с требованием диктатуры пролетариата: Советы представляли собою весь пролетариат, все социалистические партии. Отказ от этого лозунга явно свидетельствовал о стремлении большевиков установить диктатуру одной только большевистской партии.

К термину диктатура пролетариата, кстати сказать, никто не подходил тогда теоретически. Маркс, как известно, говорит о диктатуре пролетариата только мельком. Практически, до октябрьского переворота под диктатурой пролетариата понималась власть Советов. Термина "советское правитель-

108

ство" в обиходе еще не было. Власть Советов противопоставлялась власти Временного Правительства, т.е. правительства, в котором были представлены не только социалистические, но и "буржуазные" партии. Чисто социалистическое правительство мы считали логическим развитием революции, следующей ее ступенью. Это, однако, не значит, что с социалистическим правительством Мясников или я связывали понятие социалистической революции. Национализация промышленности и все вытекающие из нее последствия казались нам тогда музыкой довольно далекого будущего. Ленин уже говорил об этом, но большевистская печать затрагивала такие вопросы еще редко. Социалистическое правительство, в нашем понятии, должно было быть создано прежде всего потому, что этого хотело несомненное большинство народа Такое правительство должно было окончить войну и решить вопрос о земле, т.е. передать землю крестьянам: о колхозах или совхозах тогда никто еще не говорил. К этим двум основным вопросам сводился и лозунг "Вся власть Советам!" в умах масс, дальше они не шли.

Отказ шестого сьезда большевистской партии от лозунга "Вся власть Советам!" и вытекающие из этого отказа логические последствия смущали, как я уже сказал, Мясникова и меня. Но не только нас двоих. Польские социал-демократы, как Долецкий и другие, поддерживавшие уже тогда большевиков без всяких оговорок, тоже были смущены и не знали, или притворялись, что не знали, что все это значит. Некоторые из них говорили, что вопрос о передаче всей власти Советам вообще потерял свою злободневность, так как все равно будет созвано Учредительное собрание, в котором социалисты будут в большинстве. Но большевики в июле месяце об учредительном собрании тоже в своей печати говорили мало, они явно избегали этой темы. Однажды вечером Мясников привел о собой на квартиру моего кузена Ф.Ф. Раскольникова [73] [74]. Это было уже в последние дни июля месяца. Я не

109

знаю, был ли Раскольников делегатом на шестой съезд партии. Во всяком случае, он познакомился с Мясниковым или на самом съезде, или в связи со съездом. Съезд был тайный, все более известные большевистские вожди в Петрограде были к тому времени или арестованы, или же они скрывались. Сам Раскольников, который жил и работал в Кронштадте, был в Петрограде на полулегальном положении. Мясников привел его потому, что он знал, что в квартире д-ра Ярмуловича Раскольников мог переночевать. Мой кузен сразу и охотно на это согласился, а так как в комнате, где я жил, был свободный диван, то Раскольников со мной и поселился. Ночевал он в квартире две или три ночи подряд, потом, кажется, уехал обратно в Кронштадт.

Я до этого никогда его не видел, но очень много о нем слышал. Раскольников, в то время мичман военного флота (он ходил в мундире), возглавлял не только кронштадтских матросов, но и, можно сказать, всех кронштадтских рабочих. Кронштадт уже тогда целиком находился в руках большевиков. Там, на Якорной площади, постоянно происходили большевистские митинги. Единственной оппозицией по отношению к большевикам были в Кронштадте анархисты, но кронштадтские массы их не поддерживали.

В июльские дни Раскольников, во главе двадцати тысяч кронштадтских матросов, солдат и рабочих, был в Петрограде. Он мобилизовал тогда свыше сорока военных кораблей и всякого рода других суден, которые привезли кронштадтцев в столицу. Они сыграли большую роль в июльских событиях, заняв Петропавловскую крепость. Они очистили крепость и отправились обратно в Кронштадт только по настоянию Исполкома петроградского Совета (переговоры по этому поводу вел с Раскольниковым меньшевик Либер). Троцкий, в своей "Истории Революции", приводит часть воспоминаний самого Раскольникова, по которым выходит, что Каменев и Троцкий тоже посоветовали ему немедленно убрать кронштадтцев из Петрограда и что только после этого они оставили столицу [75] [76]. Насколько я помню, Раскольников ничего такого мне не рассказывал, что, конечно, не значит, что дело обстояло иначе.

Раскольников был человеком очень искренним и интересным. Он с первого же знакомства произвел на меня хорошее впечатление, и я помню, что Лапинский и мой кузен, которые тоже его раньше не знали, были о Раскольникове такого же мнения. Он не говорил мне ничего о большевистском съезде, считая, очевидно, что о таких делах с членами других партий он говорить не должен. Но зато он рассказывал мне очень подробно, что проис-

110

ходило в Петрограде в июльские дни. В частности, он рассказал мне, как было дело с арестом Виктора Чернова. Этот эпизод разыгрался в момент, когда кронштадтцы окружили Таврический дворец и Чернов вышел к ним и пытался их успокоить. Его тогда окружила толпа, создалось опасное положение, и, в конце концов, Чернова спас и увел обратно в здание Троцкий. В воспоминаниях Н.Н. Суханова, да и в Истории самого Троцкого, эпизод рассказан довольно пространно. Но в этих книгах только мельком указывается на тот факт, что кронштадтцы, точно так же, как и демонстрировавшие вместе с ними путиловские и другие рабочие, были в июльские дни левее большевиков. Раскольников рассказал мне о многих случаях, когда матросы и рабочие отказывались подчиняться распоряжениям вождей большевистской партии или следовать их советам. Они и большевиков считали "соглашателями", так как большевики отказались стать во главе демонстрантов. По мнению Раскольникова, если я хорошо вспоминаю то, что он мне рассказывал, Троцкому удалось спасти Чернова вовсе не потому, что толпа больше доверяла Троцкому, нежели Чернову, а исключительно благодаря решительности Троцкого, который действовал так быстро, что только тогда, когда Чернов был уже в здании, толпа спохватилась, что собственно произошло. Раскольников считал, что то же самое и с таким же успехом мог тогда сделать кто-либо другой, если бы он только действовал так же быстро и решительно.

Рассказ Раскольникова о спасении Чернова не был случайным. Он все время возвращался к одной и той же теме, по его мнению, большевики не сумели использовать революционной обстановки, они поэтому скомпрометировали себя в глазах масс, которые им больше не доверяют и которые отошли от них налево. В Кронштадте, говорил он, многие матросы считают, что большевики продали их и революцию, и Раскольникову стоит немало труда, чтобы разубедить их.

Мы беседовали с ним также и на более общие темы. Может быть, более правильным было бы сказать, что это была не беседа, а изложение Раскольниковым своих взглядов: говорил большей частью он, говорил много, как это часто бывает с нервными людьми в такие моменты, а я больше слушал. Он говорил не с целью убедить меня в чем-либо, а скорее высказывал вслух свои мысли, часто беспорядочные, как будто желая объяснить самому себе то, что происходит.

Больше всего он говорил о международной революции. Рассуждал он, примерно, таким образом: февральская революция, в лучшем случае, превратила Россию в государство, где социалисты могут свободно пропагандировать свои идеи. Но такое же положение уже давно существует в Германии,

111

во Франции, в Англии и в других странах. Социалисты там не преследуются правительством, и парламенты избираются там свободным голосованием. У западно-европейских рабочих нет поэтому никаких оснований для того, чтобы устраивать революции, следуя примеру России. Те свободы, которые дал русским рабочим Февраль, у западно-европейского пролетариата уже давно имеются. Рабочие на западе смогут активно поддержать русскую революцию и сбросить свои правительства только в том случае, если русская революция разовьется, т.е. если она перешагнет через этап буржуазно-демократических свобод. Между тем, аресты большевиков, уничтожение большевистской печати и т.п. указывают на то, что революция не только не развивается, но пятится назад. В такой обстановке нельзя надеяться на давление германских рабочих на свое правительство, чтобы оно заключило мир. Война поэтому будет продолжаться, подлинная власть будет все более сосредотачиваться в руках военного командования и офицерства, и революции придется отступить еще больше назад.

То, что говорил Раскольников, произвело на меня довольно большое впечатление. Я впервые почувствовал мировое, историческое значение русской революции. Не только я, но и, несомненно, многие другие ее участники и современники не отдавали себе отчета в 1917 году, что, собственно, происходит. Было слишком много частных, повседневных, местных политических вопросов, которые застилали нам общую картину. Мы редко думали о революции как об историческом событии, мы редко говорили и думали о ее историческом значении. Мы видели чаще всего только отдельные ступени: мы считали, что вот сейчас надо сделать то или другое, а завтра еще что-нибудь, потому что это вытекает из политической обстановки. Но всей лестницы мы не видели, и редко задавали себе вопрос, куда она ведет.

Перед моим отъездом из Петрограда я познакомился еще с двумя людьми, фамилии которых печатались ежедневно в газетах и вокруг которых подымалось немало шума. Это были поляки-большевики Яков Ганецкий и Козловский (имени которого я не помню). Они, будто бы, и были теми главными агентами, при помощи которых немецкое военное командование поддерживало связь со своим агентом Лениным.

Ганецкого с Козловским я встретил поздно вечером на улице. Не знаю уже, кто из моих петроградских друзей был тогда со мной и познакомил меня с ними. Ни один, ни другой не производили впечатления агентов, а в польских социал-демократических кругах в Петрограде к ним относились как к людям, совершенно несерьезным, и никакой политической роли они не играли. Козловского, который, кажется, был до революции присяжным поверенным в Петрограде, я никогда потом не встречал. Что касается Га-

112

нецкого, то я видел его в Петрограде в ноябре или декабре. Я уже не помню, о чем мы тогда на улице говорили. Помню только, что у Ганецкого была особая, несколько смешная манера разговаривать: он начинал какую-нибудь фразу и не кончал ее. Помню также, что кто-то из моих польских петроградских друзей сказал мне о Ганецком следующее: когда он кого-нибудь недолюбливает, то называет его "карандашником". Под этим он подразумевает мелкого человека. Такого выражения нет ни на польском, ни на русском языке. Он сам его придумал, и самое замечательное то, что во время войны он занимался в Стокгольме оптовой продажей и импортом карандашей.

О том, что Ганецкий или Козловский германские агенты, никто из моих петроградских знакомых не говорил. Такого рода обвинение считалось просто несерьезным и не подлежащим обсуждению.

Глава 6. Август

114

Я вернулся в Минск из Петрограда в начале или в половине августа.

Так как в Западной области в июле никаких выступлений и демонстраций не было, то и политическая обстановка, которую я застал, несколько отличалась от петроградской. Никого из видных большевистских деятелей в Запобласти не арестовали. Минский комитет большевистской партии помещался там же, где и раньше, заседал открыто, в минском Совете большевики тоже выступали открыто, боязнь арестов прошла, и никто больше не скрывался. Шли аресты солдат и иногда офицеров на фронте, они усилились. Арестованных отправляли по-прежнему главным образом в минский лагерь. Но положение в этом лагере тоже ничуть не изменилось. Арестованные по-прежнему разгуливали по городу. Нашлась, в конце концов, какая-то воинская часть, которая согласилась их сторожить, но это означало только, что арестованные ходили в город иногда без караула, а иногда в сопровождении двух-трех солдат из охраны.

Минский Совет протестовал против арестов и вызывал арестованных солдат на заседания Совета. Я помню одно или два таких заседания. Они были целиком посвящены арестам на фронте, и происходили они следующим образом.

На трибуне появлялся солдат, называл себя и сообщал, что он был арестован такого-то числа. Тут же, рядом с ним, стоял карауливший его солдат, который привел его из лагеря. Арестованный рассказывал о политических настроениях в своей части. Иногда арестованные произносили более длинные речи, требуя, чтобы минский Совет поддержал их. Затем кто-нибудь на членов Совета сменял арестованного солдата на трибуне, и начинались прения. Арестованных отводили на ночь обратно в лагерь. Вскоре минский Совет решил создать особую комиссию для выяснения вопроса, почему солдаты арестовываются. Большевики в минском Совете предложили, чтобы предсе-

115

дателем комиссии был не большевик, а эсер Туркин. Туркин был единогласно избран, съездил с кем-то еще на фронт и после возвращения доложил Совету, что аресты вызывают на фронте большое волнение и что они большей частью неоправданы. Туркин был сам солдатом (кажется, младший унтер-офицер), большевики нарочно избрали его председателем комиссии: они хотели показать, что даже беспристрастное расследование покажет несообразность арестов. Но они преследовали еще и другую цель. Июльские демонстрации вызвали усиление патриотической волны. Минские большевики, в особенности Кнорин, считали, что надо как-нибудь примениться к переменившейся обстановке. Я не знаю, делали ли они это по собственному почину или же получили соответствующие инструкции из центра. Во всяком случае, ко всеобщему, в том числе и моему, удивлению, они стали выступать на собраниях и в минском Совете с весьма патриотическими речами. Они доходили даже до того, что обвиняли в поражении военное командование и все другие партии.

Настроение в городе было явно антибольшевистское. Были летучие митинги на улицах. Какой-нибудь солдат или офицер с фронта рассказывал, что там происходит, собиралась немедленно толпа, ругающая большевиков. Такие митинги происходили почти каждый день в городском сквере в центре города, сейчас же рядом о Захарьевской улицей.

Велась и пропаганда посредством кино. Было бы ошибкой думать, что эту пропаганду придумали большевики или гитлеровцы. Она существовала и раньше, с той только разницей, что никакое учреждение или партия ею не руководили. Это была, так сказать, частная пропаганда, но она действовала, действовала даже очень сильно.

В Москве существовала в это время фирма Ермольева, производящая кинокартины. Были и другие фирмы, но фронте, все поддерживают революцию. Но вот прапорщик узнает, что немцы послали в Россию своих В настоящее время производство полнометражной кинокартины продолжается не менее одного года. Но тогда немые картины делали в течение одной двух недель. И это были очень хорошие картины, на высоком художественном уровне. Особым успехом у публики пользовалась так называемая "золотая серия Ермольева". Я очень отчетливо помню новую картину из этой серии, которая шла в Минске как раз в это время. Она показывалась не в кино "Гигант", самом большом в городе, а в другом, поменьше. Перед кино стояла большая очередь, надо было долго ждать, чтобы попасть в зал. Картина была такая: в России произошла революция, но революции угрожает опасность со стороны Германии, продолжавшей империалистическую войну. В семье молодого прапорщика, приехавшего в отпуск в Москву после ранения на фронте, все поддерживают революцию. Но вот прапорщик узнает, что немцы послали в Россию своих

116

агентов, что один из этих агентов, самый опасный из них, выступает в Петрограде. Фамилия Ленина в фильме названа не была, но актер, который играл Ленина, был на него похож и произносил большевистские речи. Прапорщик, который отправился в Петроград, пытался разоблачить его на собрании, но это ему не удалось. В картине были и сцены секретных переговоров Ленина с другими немецкими агентами. Но это не была грубая пропаганда. Наоборот, картина была интересная, актеры прекрасно играли (Ленина играл, кажется, актер Панов). Картина возбуждала и волновала зрителя, она шла в Минске очень долго, все о ней говорили и все ходили ее смотреть.

Атмосфера сгущалась и на фронте. Главнокомандующий уже был генерал Корнилов. По его требованию, еще 12 июля была восстановлена на фронте смертная казнь за "преступления, совершенные во время исполнения служебных обязанностей". Трудно было понять, что это значит. Солдаты, если они только не находятся в отпуску или в больнице, постоянно исполняют "служебные обязанности". Комиссар Временного Правительства Жданов объяснил в каком-то циркуляре, содержание которого было доведено до сведения минского Совета, что расстрел грозит всем, кто отказывается исполнять приказы военного начальства. Однако тысячи солдат, совершающих эти преступления, не расстреливались, а только отправлялись в минский лагерь. Ходили слухи, что на фронте солдат расстреливают, минский Совет несколько раз посылал своих представителей для расследования, и слухи всегда оказывались ложными. Насколько я помню, случаев расстрела за неповиновение на Западном фронте вообще не было. Но о расстрелах все время говорилось, и на летучих митингах часто выступали ораторы, которые требовали применения приказа о расстрелах.

Минские большевики готовились к областной конференции, которая должна была открыться в конце месяца. Большевистская "Звезда" писала о преследованиях, которым подвергаются большевики в Петрограде и на фронте, она выступала против Временного Правительства, но у нее не было определенной политической линии относительно будущего. В Петрограде Ленин уже, вероятно, думал о захвате власти. Но минские большевики не были об этом осведомлены. Они опасались, что военные власти не разрешат им устроить конференцию или что, если разрешат, то на нее приедет мало делегатов. Шедшим из столицы слухам они не верили. Алибегов, Пикель и другие, которых я хорошо знал, утверждали в частных разговорах, что все это ерунда, что если у Ленина действительно есть такие намерения, то партия за ним не пойдет. Я думаю, что они говорили это вполне искренне. Помню также разговор с Кнориным на ту же тему. Он был тогда определенным противником захвата власти большевиками, но не отрицал, что в Централь-

117

ном Комитете такие тенденции имеются. "Звезда", которой он фактически руководил, печатала патриотические статьи, восхваляла мужество солдат на фронте и т.п. Меньшевики в минском Совете подсмеивались над этими статьями и считали их неискренними. Они писались чаще всего самим Кнориным, который, по всей вероятности, хотел таким образом предотвратить закрытие газеты военными властями. Почему именно военные, а не гражданские власти имели право закрывать газеты, я не знаю, были, очевидно, какие-то законы на этот счет, но точного правового положения я не помню. Как бы то ни было, статьи Кнорина не помогли. 23 августа распоряжением комиссара Временного Правительства Жданова, сославшегося на приказ Командующего Западным фронтом, "Звезда" была закрыта.

Минский Совет созвал экстренное заседание в том же зале кино "Гигант". На собрании в защиту "Звезды" выступил Мясников. Как я уже говорил, Мясников был прекрасным оратором, он говорил с большим подъемом, его речь много раз прерывалась аплодисментами не только большевиков, но и представителей других партий. Я тоже выступил на собрании от имени Польского Социалистического Объединения, протестуя против закрытия "Звезды". Была единогласно принята резолюция протеста, к Жданову Совет отправил делегацию для переговоров, которые ни к чему не привели. Еще до этого, на заседании Совета уже после принятия резолюции Мясников выступил вторично. Он заявил, что всякие резолюции пустое дело и что вопрос надо решить совсем иначе: газета должна выходить по-прежнему и охраняться пулеметчиками из Первого полка имени минского Совета: "Пускай Жданов или Военное Командование попытаются закрыть нашу газету силой, мы встретим их тогда пулеметным огнем". Второе выступление Мясникова только ослабило впечатление от первой его речи. Оно не поддерживалось даже большевиками.

Полк, о котором говорил Мясников, в этот момент фактически уже не существовал, солдаты просто разъехались по домам. В своей книжке о революции в Западной области, изданной в 1925 году, Кнорин пишет, что большевики в это время продолжали вести работу на фронте и что "после общих собраний Совета собирались конспиративные собрания, на которых делегаты вооруженных частей делали доклады о политическом состоянии частей" [77] [78].

Такие собрания действительно были, я иногда присутствовал на них в качестве члена Совета, что, между прочим, показывает, что они были не так уж конспиративны. Доклады о политическом состоянии частей на собраниях делались, но докладчики с фронта, почти без исключения, говорили об антибольшевистских настроениях, которые на фронте усиливались. На

118

фронте и в Западной области происходили в августе и другие вещи, особенно интересующие нас, членов Польского Социалистического Объединения.

Генерал Довбор-Мусницкий стал образовывать польскую армию. Он был поляк, проведший всю свою жизнь в русской армии и довольно плохо говорящий по-польски. (О нем будет еще речь впереди). Довбор-Мусницкий организовывал свою армию так сказать явочным порядком. Он вел с военным командованием переговоры о том, чтобы ему было дано разрешение эту армию создать, но еще до получения разрешения поселился в Минске в небольшом доме и открыл в нем свой штаб. Я не знаю, разрешили ли ему потом организовать армию на территории России. Насколько помню, официального разрешения ни от Временного Правительства, ни от Верховного командования, он до конца так и не получил. Но время было такое, что за разрешением дело не встало. Довбор-Мусницкий собрал вокруг себя офицеров-поляков из русской армии. В окрестностях Борисова и Бобруйска начали организовываться польские полки. Солдат тоже из русской армии было вначале немного. Но вскоре они стали прибывать с фронта. Были случаи ареста этих солдат за дезертирство, но только по дороге. В месте расположения польских частей их уже никто не трогал. У них не было особых мундиров, генеральский чин Довбор-Мусницкого, которому помогало несколько других высших офицеров-поляков, имел свое действие. Довбору удалось наладить снабжение своих частей продовольствием и оружием.

Примерно в то же самое время в Минске начала работать более энергично ПОВ Польская Военная Организация в главе с Матушевским, о котором я уже раньше говорил. ПОВ работала нелегально. Я знал многих работников этой организации и мы, польские социалисты, не очень по этому поводу беспокоились. Матушевский и его люди были пилсудчиками, сам Пилсудский был социалистом, в то время еще членом ППС. Но Довбор, как мы хорошо знали, был человеком реакционных убеждений. К тому же ПОВ мало интересовалась русскими делами. Матушевский создавал кадры работников для будущей, послевоенной Польши, а также и кадры будущей польской армии. Что касается Довбора, то существовала опасность, что его армия вмешается в русские революционные дела, что она выступит не только против большевиков, но и против всех других социалистических партий. Ходили слухи, что Довбор угрожает такого рода выступлением, что именно для этого он организует свою армию. Говорилось также, что главное командование, т.е. Корнилов, именно поэтому и не препятствует ему создавать армию.

Стефан Хельтман и я отправились к Довбору для переговоров. Мы раньше сообщили ему по телефону, что хотим говорить с ним не в качестве членов минского Совета, а как представители Польского Социалистического Объединения. Он принял нас в своем штабе, был чрезвычайно вежлив, но

119

никаких ответов на наши вопросы он нам не дал. Мы спросили его, зачем он создает свою армию, намерен ли он вмешаться в междупартийную борьбу в России и т.д. Довбор все время повторял, что он генерал русской службы, подчиняется ставке Верховного Главнокомандующего в Могилеве и больше ничего. В политике, говорил он, он не разбирается, она его мало интересует. С ним были другие офицеры, и один из них сказал в конце разговора, что армия Довбора прежде всего польская армия, а в русских делах она намерена придерживаться строгого нейтралитета. Офицер обратился к Довбору:

-Не так ли?

Довбор ответил что-то невнятное. Нейтралитет - да, но в общем всепокажет будущее.

После разговора с Довбором Польское Социалистическое Объединение решило создать свои собственные военные части. Если Довбору, рассуждали мы, никто не мешает создавать свою польскую армию, то и мы имеем право это сделать.

Незадолго до этого в Минске судили польского офицера, молодого поручика, фамилию которого я не помню. Его судили за призыв солдат к неповиновению, но обвинение на суде не было доказано, и он был оправдан. Он бывал на наших митингах и считал себя "беспартийным социалистом". В числе членов Объединения было немало других офицеров-поляков, а также и солдат. Они, при помощи минского Совета и нашего Объединения, стали организовывать Первый Революционный Варшавский полк.

Я не помню названия местности, где он организовывался. Это было в расстоянии каких-нибудь 80 километров от Минска, но не в сторону Фронта, а на восток. Я ездил туда два или три раза. Полк, в котором в это время было всего несколько сот человек, находился в какой-то большой деревне, во главе его стоял тот же судившийся в Минске поручик. Офицеров более высокого ранга, кажется, не было. Но солдаты хорошо снабжались продовольствием, у них было несколько пулеметов, и почти у всех были винтовки. Мы надеялись, что в этот полк войдет много солдат на армии Довбора, но наши надежды не оправдались, были только единичные случаи перехода солдат и младших офицеров из армии Довбора в Варшавский полк.

* * *

Большевистская конференция открылась в Минске в конце августа. Прибывшие на нее делегаты представляли 2.530 членов партии из Западной области [79]. Но многие делегаты на конференцию не приехали. Было поэтому

120

считать конференцию совещанием и отложить созыв настоящей конференции до середины сентября.

Именно в этот момент вспыхнуло корниловское восстание. Но Корнилов намеревался захватить власть в Петрограде, и с этой целью отправил войска прямо в Петроград. Его ставка была, как известно, в Могилеве. С Западного фронта войска отправлены не были, было лишь опасение, что они будут посланы также с Западного фронта.

Восстание началось 27 августа. Оно не было неожиданным. Никто, конечно, не знал, что Корнилов выступит именно в этот день, но обстановка была такая, что его выступления ожидали к концу августа или к началу сентября. В Минске и на Западном фронте не только большевики, но и представители других социалистических партий считали, что враги революции попытаются задушить ее, что они усиленно готовятся к выступлению, и эта подготовка связывалась именно с именем Корнилова. Это не было случайностью. Поведение Корнилова на московском Государственном Совещании показало, что он метит в диктаторы. В Петрограде, Москве и на фронте, а также и в Минске, раздавались биографии Корнилова, его фотографии, брошюры с описанием его военных подвигов. У него был очень усердно работающий аппарат, подготовлявший если не самое выступление это делалось военными, и без всякой рекламы то, во всяком случае, рекламировавший Корнилова всякими способами. В Минске по городу разъезжали автомобили, выбрасывавшие листовки о Корнилове, также восхвалявшие его.

Момент для выступления Корнилова был, несомненно, подходящим. Я уже говорил о настроениях солдат и рабочих после июльских дней. Сейчас мне хотелось бы привести разговоры, которые я часто имел в это время с одним довольно типичным представителем мещанства. Минск не был промышленным городом, там было мало фабрик, и то, что принято называть общественным мнением, создавалось мещанами. Но они говорили не только от своего имени. Мне думается, что точно так же рассуждали миллионы обыкновенных российских граждан, в том числе и таких, которых захватила революционная волна и которые оказались членами одной из социалистических партий, сохраняя, однако, свое прежнее мировоззрение. Революция была для них явлением необыкновенным и для многих неожиданным. В тот период, после июльских дней и до выступления Корнилова, они думали, что революция умирает, что ее дни сочтены.

Так именно рассуждал зубной врач Сонкин, у которого я лечил зубы и которого мне приходилось тогда посещать почти ежедневно. Он был евреем, родившимся и прожившим всю жизнь в Минске. Ни к какой политичес-

121

кой партии он никогда не принадлежал, но революцию он приветствовал и поддерживал. Профессия зубного врача в Минске не была очень доходной. Сонкин сильно бедствовал, к тому же у него было двое детей, мальчиков, которым тогда было по четыре или пять лет. Сонкин хотел быть врачом, но не мог попасть в университет ввиду ограничений, которым подвергались евреи в дореволюционное время. Мечтой его жизни было, чтобы хотя бы один из его сыновей мог сделаться доктором. Он и на революцию смотрел, преимущественно, с этой точки зрения: она открывала перед его детьми новые возможности.

Все это я хорошо знал, так как Сонкин отличался большой разговорчивостью, а я мог только слушать его во рту у меня всегда был какой-нибудь инструмент. В августе месяце Сонкин был настроен весьма пессимистически. Рассуждал он, примерно, так.

Революция в России победила и изгнала царя, что, конечно, очень хорошо. Но революционерам захотелось слишком многого. Они не удовлетворились тем, что царь был изгнан и население, в том числе и евреи, получили права и свободы. Появились большевики. Они говорят, что землю надо отдать крестьянам, что рабочие должны сами править, а фабрикантов и капиталистов следует прогнать, и т.п. Все это, говорил Сонкин, очень хорошо и очень справедливо. Он сам был против капиталистов и фабрикантов и за то, чтобы крестьяне получили землю. Но капиталистов и их помощников, говорил он, слишком много, они слишком сильны, и, так как революция зашла слишком далеко, они ее задушат, и все вернется к старому.

Ссылался он при этом на такой пример: одним из самых богатых людей в России был тогда Дмитрий Рубинштейн, которого он называл Митькой Рубинштейном. Это был еврей, банкир, одалживающий деньги Распутину и царице такие, по крайней мере, ходили о нем слухи. Рубинштейн стал крупным миллионером благодаря военным поставкам (он, между прочим, был отцом Сергея Рубинштейна, тоже миллионера, убитого в Нью-Йорке несколько лет тому назад).

"Митька Рубинштейн, говорил Сонкин, полез слишком высоко. Он был запанибрата с царем, ужинал с балеринами, жил во дворце и скопил сотни миллионов. Зачем это было ему надо? Он мог бы очень хорошо жить и на один миллион. Но он пробирался все выше и выше, и потом все кончилось, и его будут судить. Так ему и надо. Так вот, то же самое произошло с русской революцией. Захотелось слишком многого, и кончится плохо. Вернется царь или вместо него какой-нибудь царский брат или дядя. Революция умерла, ее больше нет".

Сонкин знал, что Польское Социалистическое Объединение в общем и целом поддерживает большевиков. Он, как почти все минчане, понимал по-

122

польски и бывал иногда на наших митингах впрочем, он бывал на митингах и открытых собраниях и всех других партий. Он считал, что я в известной мере несу ответственность за гибель революции и пытался повлиять на меня.

Я сказал ему как-то, что он рассуждает типично по-мещански: мещане всегда всего боятся. Он боится расширения и углубления революции, потому что он думает, что революция от этого погибнет. Но гораздо большая опасность угрожает революции в том случае, если она не пойдет вперед. Именно тогда враги революции легко могут ее победить. Но я был вполне согласен с Сонкиным, когда он доказывал мне, что наступил момент, когда контрреволюция попытается вернуть все к прежнему. Я соглашался с ним также и в том, что вождем контрреволюции будет генерал Корнилов.

Я не помню, что в то время мне было известно о Корнилове и его прошлом, а что я прочел о нем в последующие годы. Троцкий в своей Истории посвящает Корнилову довольно много места, ссылаясь, между прочим, на книгу генерала Мартынова, который был вместе с Корниловым в австрийском плену, из которого Корнилов потом бежал. (Книги генерала Мартынова я, к сожалению, в библиотеках не нашел.) По словам Мартынова, Корнилов был монархистом с явно черносотенным оттенком. В плену, читая газеты, он часто говорил, что "охотно повесил бы всех этих Гучковых и Милюковых" [80] [81]. Этот штрих из биографии Корнилова вряд ли был известен кому бы то ни было в августе 1917 года. Но о Корнилове говорилось, что он послал ультиматум Керенскому, требуя подчинения ему Петрограда, что он собирал вокруг себя контрреволюционных генералов. Было также известно, что после поражения, которое армия потерпела в Риге занятой тогда же немецкими войсками Корнилов потребовал расстрела нескольких солдат "для примера", с тем, чтобы расстрелянные лежали на шоссе для устрашения других. Были также известны угрозы Корнилова по адресу петроградских большевиков: о них рассказывали приверженцы Корнилова на митингах. И я не сомневался, что Корнилов, в случае победы, расправился бы не только с большевиками, но, прежде всего, с Керенским и другими членами Временного Правительства.

В России было тогда ходячее выражение: "человек защитного цвета". Оно родилось в армии. В военное время солдаты и офицеры были одеты в серо-зеленые мундиры, этот цвет и назывался защитным, потому что он сливался с окружающей обстановкой с землей и деревьями, и людей, одетых в защитный цвет, трудно было издали заметить. После выражение

123

"защитный цвет" приобрело политическое значение. Бывшие приверженцы царского режима или люди, не имевшие вообще никаких политических убеждений, притворялись, что они поддерживают революцию, а многие из них даже становились членами революционных партий и произносили соответствующие речи на собраниях и митингах. Они пристраивались к революции. Им не доверяли и называли их "люди, одевшие защитный цвет". Большинство высших офицеров причисляли к этой категории. Так, например, говорили о генерале Балуеве, командующем Западным фронтом и имевшем свой штаб в Минске. Но о Корнилове говорили хуже. Еще до восстания его называли черным генералом.

Первые сведения о выступлении Корнилова я получил рано утром. Я ночевал в гостинице "Европа". У меня была там комната, предоставленная мне минским Советом, но я пользовался ею редко, ночуя обыкновенно в доме, где жили мои родители. Комнатой поэтому пользовались различные мои знакомые, а так как в ней было две кровати, то в ней, вместе со мной, часто ночевал еще кто-нибудь.

В эту ночь у меня ночевал Пикель. Когда нам сообщили по телефону из Совета о восстании Корнилова, то Пикель чрезвычайно обрадовался. Я помню, что он воскликнул: Великолепно! Корнилов нас спасет! Он хотел этим сказать, что восстание Корнилова поможет большевикам. Он был прав. Но я тогда не разделял его оптимизма. Мне казалось, что Корнилов, если он уже решился на выступление, то хорошо его подготовил, и что у него есть достаточные силы в Петрограде. Я переоценивал и самого Корнилова как военного и политического вождя, и те круги, которые за ним стояли. На первом же заседании Исполнительного Комитета, на которое Пикель и я сразу же отправились, я представил мою пессимистическую точку зрения и был очень удивлен, что никто моего мнения не разделял. В собрании участвовало человек 10-15. Они были созваны на скорую руку не всех членов Исполкома удалось вызвать. Присутствовали почти одни большевики, но также и эсер, фамилии которого я не помню. Он был очень озабочен, но не восстанием Корнилова, а его последствиями, и сказал Кнорину: "Ну и повезло же вам".

Однако все были того мнения, что следует немедленно принять необходимые меры для защиты города на случай, если корниловцы попытаются его захватить. В тот же день был образован "штаб гражданской войны", в который вошли члены Фронтового Комитета и члены минского Совета. Я совершенно не помню, кто вошел в этот штаб, да и само название его я восстановил только по книге Кнорина "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте". Помню только, что такой штаб действительно существовал и что боль-

124

шевики работали в нем вместе с представителями всех других социалистических партий.

Штаб прежде всего послал на фронт многих своих представителей с одной единственной задачей: удержать воинские части от похода на Минск и не допустить, чтобы они были отправлены в Петроград. "Штаб гражданской войны" действовал в контакте с комиссаром Временного Правительства Ждановым, который получил такие инструкции из Петрограда по прямому проводу. Помню заседание, кажется, тога же "штаба гражданской войны", на котором присутствовал Жданов, а также многие большевики, в том числе Кнорин и Мясников, редакторы закрытой Ждановым незадолго до того газеты "Звезда". Все разногласия между социалистическими партиями были вдруг забыты, никто больше не обвинял большевиков в том, что они немецкие агенты. Это было, понятно, только временное перемирие, но оно покоилось на довольно крепком фундаменте. Большевики были рады, что их значение и удельный вес возросли. С первого же дня корниловского восстания они поняли, что оно является водой на их мельницу и должно быть ими использовано до последней возможности. Что касается меньшевиков, эсеров и представителей Временного Правительства в Западной области, то они хотели использовать то влияние, которым большевики, как они думали, все еще пользовались на фронте. Кроме того, было хорошо известно, что у большевиков имеются секретные и полусекретные военные силы, а также и оружие. Нельзя была отказаться от них в момент, когда мобилизовались все силы для борьбы против Корнилова.

Оружие у большевиков, действительно, было, и даже в изобилии. Мясников, торжественно улыбаясь, давал по телефону приказы "своим людям": выдать винтовки таким-то, которые за ними приедут, или пулеметы, или даже пушки. Он делал это в присутствии меньшевиков и эсеров, в частности меньшевика д-ра Теумина, который теребил свою бородку и смотрел на него из-под очков. "Все отдаете или не все?" спросил он Мясникова. Мясников рассмеялся и ответил что-то в таком роде:

Не считайте меня дураком! Отдадим каких-нибудь десять процентов, остальное оставим для себя, на всякий случай.

Вооружались также, и даже в первую очередь, члены Исполкома. В комнату откуда-то принесли большой, тяжелый деревянный ящик. В нем оказались новые, еще в фабричной упаковке, так называемые испанские браунинги. Я не знаю, были ли они действительно импортированы из Испании, что весьма сомнительно. Во всяком случае, это не были револьверы русского производства, а какие-то заграничные. Но к ним подходили патроны русских офицерских наганов. Браунинги были с желтыми деревянными ручка-

125

ми, довольно большого размера. Мне тоже дали такой браунинг, он у меня оставался долго потом, и поэтому я так хорошо помню, как он выглядел.

У меня была особая задача: выехать к месту расположения тех польских военных частей, которые были сформированы нашим Объединением, и привести их в Минск для защиты города в случае надобности. Я отправился туда еще с кем-то, но автомобиль минского Совета сразу же испортился, и я решил обратиться за помощью к Берсону. Автомобильная часть, в которой он служил, находилась на окраине города. Берсон по телефону вызвал машину и решил поехать вместе со мной.

Уже по дороге, в городе-и за городом, мы встречали небольшие отряды солдат, иногда с офицерами, но чаще без офицеров. Мы спрашивали их, куда они идут, и получали от всех один и тот же ответ: к зданию минского Совета, чтобы защищать революцию. Их никто не вызывал, они двинулись по собственной инициативе.

Командующий Варшавским Революционным полком был предупрежден о нашем приезде и ждал нас. Оказалось, что в течение нескольких часов в полк пришло более ста солдат, в большинстве поляков, но были и русские. Прибыли также два или три офицера из армии генерала Довбора и с ними десятка два солдат. Я разговаривал с одним из офицеров, который мне сказал, что наши опасения относительно Довбора и его войск неосновательны. Довбор, говорил он, не решится на выступление против Временного Правительства, так как за ним не пошли бы его солдаты и даже офицеры. В той части, из которой офицер ушел, сразу же после получения сведений о выступлении Корнилова, был издан приказ о нейтралитете польских войск. Но он, равно как и многие солдаты, решил приказу не подчиняться и бороться против Корнилова. Поэтому они пришли в Варшавский полк. В полку было человек 500-600. Средств передвижения, за исключением нескольких грузовиков, не оказалось. Было решено отправить полк в Минск пешком.

Берсон и я провели в полку несколько часов, после чего вернулись в город, обещав командиру полка, что минский Совет подготовит для полка казармы, что и было сделано. Полк пришел в Минск, кажется, на следующий день.

Восстание Корнилова продолжалось всего четыре дня. Уже 31 августа оно кончилось. Петроградские рабочие, как известно, выслали навстречу войскам Корнилова своих представителей, большинство солдат отказалось идти дальше, Корнилов до Петрограда вообще не дошел, а генерал Крымов, командовавший 3-м кавалерийским корпусом, шедшим во главе корниловских войск, покончил самоубийством. Генерал Корнилов, вместе с генералами Деникиным и Лукомским, были арестованы. В Западной области и на Западном фронте никаких сражений с войсками Корнилова не было. Но

126

подготовка к борьбе против корниловцев велась очень энергично. Это не могло не привести к значительному усилению большевиков, игравших первую скрипку в организации защиты против предполагавшегося нападения контрреволюционных сил.

Но была и другая причина усиления самой большевистской партии и большевистского влияния в Западной области. Она заключалась в коренной перемене политической атмосферы. Это чувствовалось тогда на каждом шагу. Многочисленные разговоры и наблюдения, оставшиеся у меня в памяти от этих дней, я мог бы кратко резюмировать следующим образом: печать, поддерживавшая Корнилова, ораторы на митингах и совещаниях, мещане в частных разговорах, на улицах, в кафе, нападали на большевиков. Они требовали расправы с ними, и того же требовал Корнилов. Но когда Корнилов начал восстание, то массы поняли, что он стремится к расправе не только с большевиками, что он хочет подавить революцию. И тогда улица и фронт оказались опять во власти революционных масс, решивших защищать революцию. Я провел корниловские дни в Минске. Сразу же изменился даже внешний облик города. Антибольшевистских летучих митингов на улицах уже не было, на митингах выступали уже, как в февральские дни, солдаты, призывавшие к борьбе против контрреволюции. Оказалось, что прежние настроения были только пеной, прикрывшей течение революционной реки. Пена исчезла в течение четырех дней, и стало очевидным, что река не изменила ни своего направления, ни своего напора. Восстание Корнилова против революции поскольку Корнилов рассчитывал на использование контрреволюционных настроений и полагал, что они пустили достаточно глубокие корни было попыткой с негодными средствами.

Глава 7. Сентябрь

128

В самом начале сентября, сразу же после неудачи корниловского восстания, произошли перевыборы минского Совета. На этот раз большевики даже не вели особенной пропаганды. В этом не было нужды. Я помню, что когда я приезжал в воинские части, расположенные в окрестностях города, депутатами в Совет могли быть солдаты и офицеры частей, расположенных на расстоянии не более девяти километров от города, то местные устроители собраний говорили мне еще до их начала, что "у нас все будут голосовать за большевиков". На выборах большевики одержали большую победу. Было избрано 184 большевика, 62 эсера, 25 меньшевиков, 21 бундовец и 41 беспартийный, но поддерживающий большевиков. В исполком было избрано 23 большевика, 7 эсеров, 4 бундовца и 1 поалей-сионист [82].

Таким образом, большевики в минском Совете обладали таким большинством, что они могли делать, что хотели. Но они стремились к тому, чтобы работать совместно с другими социалистическими партиями. Поэтому резолюция, принятая на первом заседании нового Совета, согласовывалась с меньшевиками и бундовцами, а также и с эсерами. Она была потом принята на заседании Совета единогласно.

Отчет об этом заседании был опубликован в "Известиях Минского Совета" 9 сентября. Заседание состоялось, очевидно, на день или два раньше.

Я приведу эту резолюцию целиком, так как она характеризует политическое положение того времени и показывает, какие требования выдвигались тогда большевиками:

"Контрреволюционная попытка мятежа, организованного генералом Корниловым, являясь по существу своему стремлением к диктатуре имущих классов (буржуазии и помещиков), корни свои имеет во всех буржуаз-

129

ных группах и партиях, представители которых входят в состав Временного Правительства, во главе с партией кадетов и при более или менее явном содействии которых был задуман и проведен заговор. Ввиду явно контрреволюционного характера этих групп отныне должны быть прекращены всякие попытки организации власти при их участии.

Вместе с тем должна быть в корне изменена вся та политика соглашательства и безответственности центральной власти, которая создала самую возможность превращения верховного командования и аппарата государственной власти в очаг и орудие заговора против революции.

Единственным выходом из положения, способным оградить страну от повторения попыток, подобно корниловским, является немедленный созыв всероссийского совещания представителей Советов Рабочих и Крестьянских Депутатов, армейских организаций, а также демократических органов народного самоуправления.

Задача совещания образовать революционно-демократическую власть, ответственную перед ним на все время до созыва Учредительного собрания.

Впредь до организации власти на указанных началах руководство государственной жизнью остается в руках нынешнего состава Временного правительства, за исключением партий кадетов.

В основу деятельности этой власти должно быть положено следующее:

1. Издание декрета, отменяющего частную собственность на землю и передающего землю без выкупа трудовому народу, до окончательного разрешения земельного вопроса в Учредительном Собрании.

2. Введение государственного контроля над производство и распределением, с обеспечением рабочим преобладающего влияния в органах контроля.

3. Введение государственной монополии в важнейших отраслях промышленности и секвестр в случае необходимости отдельных предприятий, усиленное обложение крупных капиталов и имуществ и косвенных прибылей в целях спасения страны от хозяйственной разрухи.

4. Признание тайных царских договоров недействительными для Российской Республики и немедленное предложение всем народам воюющих государств всеобщего демократического мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов."

Дальше в резолюции были перечислены "немедленные меры, которые должны быть декретированы". В числе их было провозглашение декократической Республики, прекращение репрессий против "революционно-демократических и социалистических организаций", отмена смертной казни на

130

фронте и "осуществление на деле права наций, живущих в России, на самоопределение". Было также требование об освобождении из тюрем "всех уже осужденных" политических заключенных, но не было требования об освобождении тех, которые еще не судились. Против такого пункта выступили меньшевики и бундовцы, доказывающие, что освобождение арестованных до суда было бы нарушением юридического порядка [83] [84].

Я очень хорошо помню, как эта резолюция составлялась, так как принимал участие в ее редактировании. Кто-то из большевиков составил проект, настолько плохо написанный по-русски, что Кнорин его целиком забраковал. Другие проекты были не лучше. Мясников, как известно, был армянин (его статьи в "Звезде" приходилось исправлять в отношении языка), Алибегов был чеченец, а среди других видных минских большевиков преобладали латыши. Меня н Хельтмана привлекли к работе над резолюцией отчасти потому, что мы, хотя и не русские, хорошо владели русским языком, отчасти по другим соображениям: большевики хотели, чтобы их резолюция составлялась и представителями других партий и чтобы она была приемлема для меньшевиков, бундовцев и эсеров, а Польское Социалистическое Объединение было в этот момент чем-то вроде связывающего звена с этими партиями [85].

Пункт об "осуществлении на деле права наций, живущих в России, на самоопределение" был введен в резолюцию по настоянию Хельтмана и моему, но Кнорин и другие члены редакционной комиссии очень против него не возражали. Что касается пунктов о государственном контроле над производством и распределением, введении государственной монополии в важнейших отраслях промышленности и секвестра "в случае необходимости" отдельных предприятий, то эти пункты были выдвинуты Кнориным и другими большевиками. Это была очень скромная программа, ибо государственный контроль над производством и распределением существовал, в известной мере, еще до революции. Он был введен царским правительством во время войны. Царское правительство секвестировало также в военное время все, что было нужно. Программа показалась мне слишком умеренной в отношении этих вопросов. Помню, что и меньшевики, с которыми мы согласовывали текст резолюции еще до заседания Совета, считали ее, поскольку вопрос касался экономических дел, недостаточно революционной. Но

131

большевики твердо стояли на своем. Возможно, что они получили соответствующие инструкции из Петрограда. Во всяком случае их политическая программа, а резолюция была полной политической программой оказалась вполне приемлемой для всех социалистов. Она опровергала обвинение большевиков в том, что они стремятся к захвату власти, что они требуют передачи всей промышленности в руки пролетариата и т.п. В резолюции не было даже и речи о диктатуре пролетариата. В ней, правда, выдвигалось требование о созыве совещания "представителей Советов", с тем, что такое совещание должно взять в свои руки власть. Это был старый лозунг "Вся власть Советам!", но он был представлен в скрытой форме. Большевики вернулись к этому лозунгу ввиду того, что не только в Минске, но одновременно также в Петрограде и Москве большинство в Советах перешло к большевикам.

Интересно, между прочим, привести положение о выборах в Совет, напечатанное в "Известиях Минского Совета" 28 сентября [86] [87]. Это положение было принято Советом в самом начале сентября и опубликовано с некоторым опозданием. Согласно ему, участие в выборах в минский Совет могли принимать "солдаты всех званий" но не офицеры рабочие и служащие всех учреждений, частей и т.д., социалистические партии и профсоюзы. Выбирался один делегат на 125 человек, а социалистическими партиями один делегат на 100 членов партии. В положении ничего не говорится о том, что любой член Совета может быть отозван в любое время теми, которые его избрали. О такой возможности много, как известно, писал Ленин и другие большевики, подчеркивая, что в буржуазных парламентах депутаты избираются сроком на несколько лет и отозваны быть не могут, в то время как члены Советов отзываются немедленно избирателями, если они больше не выражают их взглядов. В этом Ленин видел одно на главных преимуществ Советов по сравнению с парламентами в демократических странах. Я не знаю, был ли такой пункт в положении о выборах в других местах. В Минске, повторяю, его не было, но зато в положении говорилось, что Совет должен переизбираться целиком каждые три месяца.

Членами Совета становились в то время самые разнообразные люди, иногда даже явные черносотенцы. Об этом свидетельствует инцидент, разыгравшийся на одном из заседаний минского Совета (22 сентября). Кое-какие следы инцидента я нашел в том же сборнике "Кастрычнiк на Беларусi". Я этот инцидент хорошо помню. Один из членов Совета подал в президиум анонимную записку такого содержания: "Пусть евреи не прячут крупу и са-

132

хар, тогда не будет погромов, потому что всем надоело". Записка была прочтена и вызвала бурю негодования. Антисемитизм, даже при царском правительстве, считался не только в социалистических кругах, но и в кругах либеральной буржуазии, явлением совершенно недопустимым. После революции, во всяком случае в то время, о котором я пишу, антисемитизма в России не было, еврейский вопрос в его антисемитском аспекте вообще не существовал. Неудивительно, что в зале поднялся такой вой, что заседание пришлось прервать. Когда оно возобновилось, то председатель потребовал, чтобы автор записки сам назвал себя. Но он этого не сделал. Тогда единогласно была принята резолюция против антисемитизма, "являющегося тяжелым ударом в спину революции". Что касается автора поданной записки, то он тоже единогласно был "изгнан из рядов Совета и демократии". Но это изгнание осталось символическим, так как автора так и не удалось идентифицировать.

Помню и другой инцидент. Он разыгрался в то же самое время, т.е. в начале сентября. В какую-то комиссию был предложен солдат-большевик по фамилии Туркин. В Совете был и эсер Туркин и когда выяснилось, что речь идет не о нем, то один из членов Совета, тоже солдат, латыш по фамилии Цаусняк, встал и заявил, что он, как старый большевик, возражает против кандидатуры большевика Туркина ввиду того, что "именующий себя большевиком Туркин является всем известным корниловцем". Председатель опроверг это, говоря, что он сам слышал, как Туркин ругал корниловцев и т.п. Но Цаусняк не уступал, пришлось передать дело особой комиссии, и в комиссии выяснилось, что Цаусняк был прав: Туркин, хотя и большевик, изменил свои взгляды в корниловские дни и пытался создать отряд для помощи Корнилову. Его пришлось исключить из Совета и из большевистской фракции [88] [89].

* * *

Ввиду изменения политического положения большевики решили возобновить издание ежедневной газеты. 15 сентября вышел первый номер газеты "Молот", которая, по признанию самой редакции, являлась продолжением закрытой 23 августа "Звезды". На следующий же день, 16 сентября, в этой газете была напечатана статья Мясникова, в которой имелся такой абзац:

"Ставка раздувает наши неудачи, выдумывает их, клевещет на геройски сражающиеся части, чтобы посеять в стране панику... Революционный на-

133

род должен, наконец, положить конец этой недостойной игре и оградить страну от пораженческой контрреволюционной буржуазии и генералитета" [90] [91].

Мясников написал это, чтобы подчеркнуть патриотизм большевиков, чтобы доказать, что пораженцы не большевики, а военное командование. Не все минские большевики были с ним согласны. Пораженчество, по крайней мере до перехода власти в руки социалистического правительства, было одним из основных пунктов большевистской политики. На Мясникова насели, кажется, что ему был даже сделан официальный выговор. Во всяком случае помню, что другие большевики его сильно и долго за эту статью ругали.

Обиделось также и военное командование: за эту статью и за другие статьи такого же рода. В книге "Кастрычнiк на Беларусi" приводится рапорт главнокомандующего армиями Западного фронта, генерала от инфантерии Балуева, Верховному Главнокомандующему [92] [93]. В рапорте генерал Балуев написал, что "Молот" "выливает целые потоки брани на высший командный состав и офицерство", обвиняя одновременно верховное командование в том, что оно затягивает войну, чтобы легче было задушить демократию. Балуев привел много выдержек из газеты и потребовал в заключение распоряжения о закрытии "Молота" и реквизиции типографии, в которой она печаталась, так как "характер деятельности газеты "Молот" надо признать безусловно вредным в чисто военном отношении и разлагающе действующим на армию". Вероятно, в результате этого рапорта "Молот" был вскоре закрыт, но типографию реквизировать уже власти не смогли. Мясников привел в исполнение свою угрозу относительно охраны типографии при помощи вооруженных солдат. Военные власти направили для переговоров с этими солдатами нескольких офицеров, переговоры, понятно, ни к чему не привели. Брать типографию штурмом военные власти не хотели, да и сомнительно, были ли в их распоряжении военные части, которые согласились бы это сделать. В течение многих дней перед зданием типографии собиралась толпа любопытных, останавливались прохожие. Охраной типографии командовал сам Мясников, который по этому случаю опять надел свои офицерские погоны и ордена, полученные им во время войны. Разгуливали с ним по улице еще какие-то офицеры, тоже с орденами. Все ожидали инцидентов, но их не было, и большевики вскоре начали издавать в той же типографии новую газету под названием "Буревестник".

134

Примерно в то же самое время, т.е. во второй половине сентября, Польское Социалистическое объединение начало, наконец, издавать свою собственную ежедневную газету, которая называлась "Польская Правда". Мы долго спорили относительно названия. Оно было предложено Берсоном, мотивировка названия была такая: надо показать, что у нас, польских социалистов, есть "своя" правда, надо противопоставить "Польскую Правду" большевистской "Правде". Что касается денег на издание газеты, то они целиком и полностью были даны тем же Берсоном. Так, по крайней мере, обстояло дело вначале. Берсон дал деньги на первые 15-20 номеров, потом, кажется, он получил какие-то деньги от минского Совета.

Газетную бумагу было тогда трудно достать. "Польская Правда" печаталась на оберточной бумаге темно-коричневого цвета, читать ее было довольно трудно. Еще труднее было ее издавать. Редактором стал Берсон и он же писал передовые статьи, равно как и много других статей в каждом номере. Но его статьи пришлось переделывать и исправлять. Оказалось, что он по-польски пишет плохо, делает грамматические и орфографические ошибки. Объяснялось это тем, что учился он, главным образом, за границей. Я был чем-то вроде соредактора и секретаря редакции. Было еще всего два или три сотрудника, тоже без журналистского опыта. Трудности были и с наборщиками. Хороших польских наборщиков нельзя было найти. Мы очень обрадовались, когда к нам явился настоящий, профессиональный наборщик, работавший раньше в Варшаве в течение многих лет и оказавшийся к тому же старым членом ППС. Его фамилия, кажется, была Малиновский. Но с ним были затруднения другого рода. Он много пил и хотя в нетрезвом состоянии работал он прекрасно и быстрее обыкновенного, но он чувствовал тогда потребность излагать в печатном виде свои мысли и взгляды. Когда какая-нибудь статья казалась ему недостаточно революционной, то он в конце ее допечатывал несколько фраз в таком роде: "Несмотря на все, революция уничтожит всех мерзавцев-капиталистов и выкупается в их крови". Он убеждал нас, что такого рода отсебятины он дописывает исключительно потому, что иначе трудно было бы сверстать номер, получились бы пустые места.

О верстке никто из нас не имел ни малейшего понятия. Мы были незнакомы не только с журналистским делом, но и с техникой печатания газеты. Линотипов у нас не было, она вся печаталась на плоских машинах. Это создавало новые трудности, так как набор часто рассыпался.

Вспоминая сейчас этот период времени, мне трудно понять, каким образом мы все же эту газету издавали: она выходила регулярно каждый день в размере четырех страниц. Берсону вскоре надоело писать статьи, и каждо-

135

му из нас пришлось писать по две три статьи в день. Хорошо помню мою первую статью в "Польской Правде". Писал я ее долго, переделывал и исправлял. Впоследствии статьи писались уже иначе. Я писал их на узеньких полосах бумаги, в типографии, и рядом со мной стоял наборщик Малиновский, который брал от меня эти бумажки и сейчас же набирал статью по частям, с такой же скоростью, как я ее писал. Статьи писались от руки. Пишущей машинки у нас не было.

Моя первая статья называлась, кажется, "О суеверии и вреде, который оно приносит" или что-то в этом роде. В Минске тогда циркулировали различные предсказания, не то из книг Нострадамуса, не то из каких-то других древних источников. Появилось также громадное количество гадалок. Этим промыслом занимались в России в нормальное время цыганки, и их предсказаний никто всерьез не принимал, это было ярмарочное развлечение. Но в эти месяцы предсказаниям верили. Меня часто спрашивали на митингах, известно ли мне, что вот 100 или 500 лет тому назад кто-то с точностью предсказал русскую революцию 1917 года, а согласно какому - нибудь другому предсказанию вся Россия будет вскоре завоевана потомком Наполеона. Предсказания переписывались солдатами и передавались из рук в руки. Все это наблюдалось не только в Минске и на Западном фронте, но по всей России. В "Истории революции" Л. Троцкого рассказывается о солдате по фамилии Николаев, который отправил с фронта письмо в одну из большевистских газет. В письме он обратил внимание на букву "к", весьма, по его мнению, опасную для революции. Колька (Николай Второй), Керенский, Корнилов, Каледин, кадеты, писал он, все они начинаются на эту букву, и казаки тоже, и они тоже опасны [94] [95].

В Минске подобного рода теории тоже выдвигались, но самым большим успехом пользовалось гаданье по картам и по кофейной гуще. Польское суеверие ни в чем не уступало русскому. Моя статья была написана с целью доказать, что суеверия вредны, так как они освобождают людей от необходимости думать, логически рассуждать и разумно предсказывать будущее на основании элементов нестоящего. Я сослался на каких-то философов, привел цитаты из Маркса. Но это происходило в самом начале издания нашей газеты. Потом ни у меня, ни у моих товарищей по редакции не было уже времени подыскивать цитаты и даже хорошо обдумывать то, что мы писали.

Нам очень помогала издававшаяся тогда в Петрограде Максимом Горьким газета "Новая Жизнь". Это была прекрасная газета, в ней было всегда

136

очень много материала, который мы использовали. "Новая Жизнь" была органом меньшевиков-интернационалистов. Но это не была партийная газета в узком смысле этого слова. В ней писали лучшие "левые" журналисты того времени, газета, по своей осведомленности и объективности напоминала "Русские Ведомости" дореволюционного периода кадетскую, великолепную газету, в которой, между прочим, писали иногда и социалисты. Я, кстати сказать, проживал в последующие годы во многих европейских столицах, но ни в Европе, ни в Америке я не видел ежедневной газеты, которую, по ее чисто литературному уровню и обилию информационного материала, можно было бы сравнить с "Русскими Ведомостями" или "Новой Жизнью".

Я уверен, что "Польская Правда" не стояла на очень высоком уровне, но большевистские "Звезда", "Молот", а потом "Буревестник" были немногим лучше. Большевистская пресса помещала большое количество всякого рода циркуляров, чего мы старались избегать. Она перепечатывала также статьи из газеты "Рабочий Путь". Эта газета заменила петроградскую "Правду", закрытую после июльских дней. Всем, и нам в особенности, хотелось знать, что пишут большевики в их петроградском органе. Но "Рабочий Путь" в Минске нельзя было получить. Связь с центром еще ухудшилась, а к тому же совершенно развалилась почта. В февральские дни и после почта в России работала прекрасно, но теперь письма пропадали, почтальоны иногда целыми неделями вообще не приносили почту на дом. Газеты, которые выписывались по почте, в Минск не приходили. Большевики как-то ухитрялись получать один два номера "Рабочего Пути". В них тогда печатались письма Ленина, вызывавшие большой интерес. "Молот", а потом "Буревестник" эти письма перепечатывали. Ленин писал в них открыто о восстании, время для которого, по его мнению, уже наступило. Такая позиция находилась в явном противоречии с политикой большевиков Западной области. Я уже привел большевистскую резолюцию, принятую единогласно минским Советом. В середине сентября в Минске заседала Первая Северо-Западная Областная Конференция большевиков. Ее резолюции, к которым я еще вернусь, мало чем отличались от резолюции, принятой минским Советом.

Я не помню, во время ли этой конференции, или еще до нее в Минске были получены первые экземпляры изданной тогда в Петрограде Лениным брошюры "Удержат ли большевики государственную власть?" В этой брошюре Ленин не только писал о том, что большевики должны захватить власть, но и дал ответ на поставленный им самим в заголовке вопрос. Он заявил, что нет такой силы на земле, которая могла бы помешать большевикам удержать власть до всемирной победы социалистической революции, если только они, большевики, не дадут себя напугать и сумеют власть захватить.

137

Брошюра Ленина вызвала в Минске большую сенсацию. Был, в связи с ней, такой смешной инцидент: какие-то члены местного большевистского комитета обошли все книжные лавки и выкупили брошюру, а в газетном киоске на вокзале они ее просто конфисковали. Кнорин потом утверждал, что он тут непричем, что "какие-то дураки перестарались". Но он не отрицал, что сам предпочел бы, чтобы брошюра Ленина была изъята из обращения.

Берсон и я несколько раз ходили в большевистский комитет за разъяснениями по поводу этой брошюры. Кнорин и Мясников говорили о ней неохотно и были явно смущены. Однажды вечером Кнорин просил меня и других польских социалистов зайти к нему на дом. Там ждал нас, кроме Кнорина, другой видный большевик, К. Ландер, тоже латыш, игравший потом, во время Октября, более крупную роль, чем Кнорин. Ландер был человеком молчаливым, труднодоступным, я редко его встречал. Судя по некоторым намекам Кнорина, Ландер был тем лицом, через которого в это время передавались инструкции большевистского центрального комитета.

Ландер прочел нам что-то вроде лекции, он даже подготовил к ней кое-какие материалы. Он показал нам номер "Рабочего Пути", в котором было напечатано предложение Ленина меньшевикам и эсерам. Ленин писал, что он предлагает такой компромисс: пускай меньшевики и эсеры образуют новое правительство без участия представителей буржуазии. Большевики не будут против этого возражать, если только это правительство будет опираться на Советы, если вся власть на местах будет передана Советам и большевикам будет предоставлена полная свобода пропаганды [96] [97].

Меньшевики и эсеры, сказал нам Ландер, отказались принять предложение Ленина, они боятся взять власть. Ленин этого не боится. Но, говорил Ландер, речь может идти только о передаче власти Советам, а не какой-либо партии. И не о захвате власти путем заговора или революции, а о переходе власти в руки Советов мирным путем.

Ландер, таким образом, выдвигал опять лозунг "Вся власть Советам!", с той только разницей, что большинство в Советах уже имели большевики. Мы, польские социалисты, не очень против этого лозунга возражали. Мы напечатали в нашей газете несколько статей, объясняющих нашим польским читателям смысл лозунга "Вся власть Советам". Мы писали, что Советы постоянно переизбираются, что они всегда связаны с массами и потому не так важно, какая партия сейчас имеет в Советах большинство. Гораздо важнее сам принцип передачи власти "революционной демократии". Мы

138

обращали также внимание на то, что правом избирать депутатов в Советы пользуются фактически все трудящиеся, не исключая членов таких профессий, как врачебная, инженерная и т.д.

Так оно и было, ибо почти все врачи, адвокаты и инженеры где-нибудь тогда служили и могли голосовать как служащие. Никаких ограничений "по социальному происхождению" тогда еще не было. Не могли посылать своих представителей в Советы только офицеры (но они могли избираться солдатами), помещики, фабриканты и духовенство, т.е. сравнительно очень небольшой процент населения.

Однако, как я уже говорил, большевики на своей конференции обошли ленинскую программу и его требования полным молчанием, как будто их вообще не существовало. Первая Северо-Западная Областная Конференция большевиков открылась в Минске 15 сентября и продолжалась три дня. На ней было представлено 9.190 членов партии и 25.000 сочувствующих [98] [99]. Польские социалисты были приглашены на конференцию в качестве гостей, в президиуме конференции был приехавший специально на нее представитель петроградских большевиков.

К сожалению, мне не удалось по библиотечным материалам установить его фамилию: она нигде не упоминается. Помню, что это был рабочий, кажется, латыш. Он, по всей вероятности, более крупной роли в Петрограде не играл [100].

На самой конференции этот петроградский представитель не высказывался, но он знал много петроградских новостей. Знал он также некоторых польских социалистов в Петрограде и передал мне от них привет. Самой интересной новостью, которую он нам рассказал, был переход к большевикам многих петроградских меньшевиков во главе с Лариным. Кроме них, к большевикам перешла почти целиком вся меньшевистская организация на

139

Васильевском острове в Петрограде, в рабочем районе. Эти сведения произвели на нас большое впечатление.

Конференция проходила мирно и даже скучновато. Делались доклады об укреплении большевистских организаций на местах, особенно в армии. Закончилась конференция принятием воззвания, которое напечатано в книге "Кастрычнiк (Октябрь) на Беларусi" [101] [102]. В воззвании говорилось, в самом его начале, что надо немедленно приступить к составлению списков кандидатов в Учредительное Собрание. Затем излагалась такая программа:

"Мы против войны, ибо она есть война грабительская" (цитирую дословно. Плохой русский язык воззвания показывает, что его писал армянин Мясников, чеченец Алибегов или кто-нибудь из латышей членов Минского большевистского комитета).

"Мы за рабочий контроль над промышленностью, за организацию промышленности на демократических началах, путем вмешательства самих рабочих и признанной ими власти.

Мы за правильный обмен продуктов между городом и деревней.

Мы против косвенных налогов на спички, сахар, табак, керосин и чай и за прямые налоги для капиталистов.

Вся земля, удельная, казенная и помещичья должна перейти без выкупа в руки народа".

Дальше выдвигалось требование о выборности всех государственных служащих и выражался протест против гонений на рабочую печать. Было также требование о том, чтобы Российская Республика не имела постоянной армии.

Что касается лозунга "Вся власть Советам!", то он был выражен в воззвании следующим образом:

"Мы за то, чтобы вся власть перешла в руки революционных рабочих и крестьян, ибо только такая власть способна вывести страну из тупика".

Только один пункт воззвания касался меньшевиков и эсеров. О них говорилось, что "они оказались настолько трусливы, что не решились взять власть в свои руки".

Воззвание заканчивалось требованием скорейшего созыва Учредительного Собрания. Мясников, который произнес на конференции заключительную речь, тоже говорил в ней главным образом об Учредительном Собрании. До него кое-какие выступающие ораторы обвиняли Временное Правительство в том, что оно саботирует подготовку выборов в Учредительное Собрание.

Такие выступления были, несомненно, искренними. Мне думается, что и выступление Мясникова по вопросу об Учредительном Собрании было

140

искренним. Созыв Учредительного Собрания рассматривался тогда большевиками как нечто совершенно необходимое, даже, я бы сказал, как завершение революции. У Ленина, несомненно, были уже тогда, другие планы, но в Западную область они еще не проникли.

Лозунг "Вся власть Советам!", по мнению большевиков, вовсе не исключал созыва Учредительного Собрания. Они тогда часто говорили и писали, что Учредительное Собрание будет "опираться на Советы". Обыкновенные, не слишком хорошо осведомленные члены партии полагали, что Советы будут продолжать существовать только до созыва Учредительного Собрания, как нечто вроде противовеса Временному Правительству, но когда Учредительное Собрание будет созвано, то оно "всех рассудит" и никаких временных правительств и временных советов больше не будет. Это часто говорилось в частных разговорах. Те, которые так говорили, были обыкновенно уверены в победе большевиков на выборах в Учредительное Собрание. В Западной области были основания для таких надежд. Влияние большевиков после корниловского восстания все возрастало, и на выборах они действительно одержали большую победу.

Но надо сказать, что в Петрограде гораздо лучше осведомленные политические деятели рассуждали точно также. Н.Н. Суханов отмечает в своих "Записках", что никто там не замечал логического противоречия в предположении, что Советы, как верховная власть, смогут сосуществовать с Учредительным Собранием, тоже носителем верховной власти. Суханов приводит выдержку из статьи, опубликованной в большевистском "Рабочем Пути" 4 октября. Он приписывает авторство этой статьи Зиновьеву, но добавляет, что Зиновьев написал ее по поручению Ленина. В статье говорилось, что "Советская Республика вовсе не исключает Учредительного Собрания, точно так же как Учредительное Собрание не исключает существования Советов". Дальше в статье говорилось о создании государства нового типа, о соединении советского принципа с Учредительным Собранием [103] [104].

Несколько позже Ленин развил этот тезис. Большевистская печать, в Западной области, как и в Петрограде, писала, что только Советы, только советское правительство способны обеспечить созыв Учредительного Собрания и проведение в жизнь его решений. Временное Правительство боится Учредительного Собрания, и если оно будет вынуждено его созвать, то только для того, чтобы, по требованию капиталистов и помещиков, разогнать его точно так же, как царь разогнал первую и вторую Думы. Суханов приводит в своих "Записках" несколько таких статьей из большевистской

141

печати, отмечая, что они появились по настоянию Ленина. Помню, что такого рода статьи были и в Минской большевистской прессе. Единственная разница между авторами таких статьей в Минске и их авторами в Петрограде заключалась в том, что Зиновьев и другие ближайшие сотрудники Ленина знали, что это только стратегия и тактика, в то время как защитники Учредительного Собрания в Минске были уверены, что большевистские верхи, включая Ленина, действительно хотят его созыва.

Но вернемся к минским делам. Первая Северо-Западная Конференция большевиков занималась, кроме выпуска воззвания, и более практическими делами. Она создала военную большевистскую организацию на Западном фронте. Общей военной организации большевики на фронте до конференции не имели, были только отдельные группы, работающие нелегально или полулегально. Сейчас, ввиду изменившегося положения, большевистская военная организация была создана вполне открыто, и ее устав напечатан в газетах. В уставе обращает на себя внимание пункт 11, который гласит:

"Все выступающие от имени партии на собраниях, митингах, лекциях и т.д. должны иметь особое на это удостоверение" [105] [106].

Такого пункта не было в уставах других партий. Они не опасались, что кто-нибудь выступит от их имени, не будучи на это уполномоченным. Но на большевистских и небольшевистских военных собраниях очень часто выступали тогда солдаты, считающие себя большевиками или действительно вошедшие в партию и ставившие руководителей партии в неудобное положение. Они были более радикальны, нежели партийное руководство, требовали немедленного ареста Временного Правительства и целого ряда других вещей (помню, что на одном собрании солдат-большевик требовал продажи за границей "всех царских брильянтов", с тем, чтобы вырученные за них деньги были розданы "героям революции", в частности матросам в Кронштадте. Он утверждал, что "вся партия" поддерживает его требование). Большевики решили поэтому снабжать своих представителей особыми письменными удостоверениями.

В минском Совете рядовые его члены-большевики тоже выдвигали радикальные требования, не всегда осуществимые. В книге "Кастрычнiк (октябрь) на Беларусi" [107] [108] я прочел следующую выдержку из протокола собрания минского совета, состоявшегося 22 сентября:

"Тов. Кривошеин говорит, что не всегда совет может немедленно проводить свои постановления в жизнь, так как по каждому отдельному случаю

142

нас причислили бы к анархистам и объявили бы особыми республиканцами. В одном Минске нельзя провести вопрос о переходе власти в руки Советов Рабочих и Крестьянских Депутатов"

Кривошеин, унтер-офицер, был одним из видных минских большевиков. После переворота он стал военным комендантом города. Из приведенной, не совсем грамотной, выдержки трудно понять, что он имел в виду, говоря об "особых республиканцах". Ясно, однако, что какие-то члены Совета требовали от большевиков большей решительности. Что касается боязни быть причисленным к анархистам, то она характерна для этого периода времени. Большевистские вожди часто упрекали тогда в анархизме тех членов своей партии, которые выдвигали слишком далеко идущие требования.

* * *

В заключение этой главы мне хочется привести разговор, имевший место в конце сентября. Помню, что это был конец сентября, так как в литературе того времени я нашел протокол заседания Исполнительного Комитета минского Совета, после которого разговор состоялся. Протокол мне о разговоре и напомнил.

Дело было ночью, часа в два. Берсон, Алибегов, Кнорин, Пикель, я и еще несколько человек задержались после окончания заседания на улице. Были также с нами меньшевики Бассист и Штерн, и один из них полушутливо спросил, какие посты будут занимать Кнорин и другие в случае, если большевики действительно свергнут Временное Правительство и возьмут власть в свои руки.

Кнорин, который всегда все принимал всерьез, стал доказывать, что ни о каком большевистском перевороте не может быть и речи, что все это контрреволюционные сплетни, и т.п. Но Берсон и другие стали шутливо распределять министерские портфели в будущем большевистском правительстве Западной области. Самый большой смех вызвало "назначение" Алибегова: Штерн предложил ему создать... министерство публичных домов и стать во главе такого министерства. Это был намек на эпизод, разыгравшийся незадолго до этого. Когда минский Совет вел борьбу с бандитами и "скакунами", то Алибегову было поручено взять с собой нескольких солдат и обойти все публичные дома города, так как ходили слухи, что там собираются бандиты (публичные дома были тогда легальны). Алибегов поручение выполнил и представил на следующий день рапорт такого содержания: "Сего числа я, во главе отряда революционных солдат, обошел публичные дома города Минска. В этих домах все идет нормально и по закону".

143

Кто-то спросил, дадут ли большевики министерский пост Берсону. Я в шутку сказал, что его следовало бы назначить министром автомобильного транспорта.

Никто из нас не предполагал, что через месяц Берсон станет Народным Комиссаром по делам национальностей, а Пикель - правда временным Народным Комиссаром, т.е. министром просвещения. Они получили эти посты в правительстве Западной области, созданном после переворота.

Глава 8. Октябрь

145

К началу Октября положение на Западном фронте было такое, что солдаты на собраниях не хотели слушать даже большевистских ораторов, когда те затрагивали какие-либо политические вопросы. Солдат интересовал только один единственный вопрос: когда будет заключен мир, когда они смогут вернуться домой. Снабжение фронта не только оружием, но и продовольствием было совершенно расстроено. Я видел военные части, не получающие никакого продовольствия в течение нескольких дней, причем это происходило не в связи с какими-либо битвами на фронте, в военном отношении, было полное затишье, а только потому, что был расстроен транспорт. Поезда перестали ходить регулярно, никто не знал, куда делся подвижной состав, но вагонов не было, продовольствие приходилось возить на фронт на грузовиках из Минска и других городов, но грузовиков тоже было очень мало. В городах Западной области тоже впервые начал ощущаться недостаток предметов питания. Цены на них очень возросли уже раньше, но сейчас трудно было получить что-либо даже по высоким ценам. Большевики обвиняли в своей печати капиталистов и спекулянтов в том, что они нарочно все прячут, чтобы задушить революцию. Спекулянты действительно орудовали вовсю, скупая все, что только было возможно, но они делали это не по политическим соображениям, а для наживы.

Наблюдалось и другое явление. Я уже отмечал раньше какую-то особую "исправность" толпы во время Февральской революции. Лица в толпе были тогда радостные, царствовало приподнятое настроение, незнакомые люди часто обнимали друг друга, всех ораторов все охотно слушали. Сейчас все было наоборот. Над страной нависла злоба - злоба всех против всех. В Минске на улицах шли летучие митинги, но ораторам уже не давали говорить, никто не хотел никого слушать. Когда где-нибудь соби-

146

ралась группа прохожих, то можно было быть уверенным, что дело кончится дракой.

Я хотел бы отметить еще одно обстоятельство. В книге "Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата" (стр. 336) я прочел, что Минский городской Комитет партии большевиков сообщил в ЦК в первых числах октября, что он может прислать в Петроград до корпуса солдат для помощи восстанию. Мне ничего неизвестно о такого рода предложении. Оно, вероятно, просто выдумано, так как минские большевики в первых числах октября о предполагаемом восстании ничего не знали и не могли знать. Но если бы они даже и предложили послать в Петроград целый корпус солдат, а в корпусе в то время было 40.000 человек, то они не могли бы этого сделать по множеству причин. Во-первых, с Западного фронта до Петрограда было больше тысячи километров, а вагонов тогда не хватало даже для перевозки продовольствия из Минска на фронт (не больше ста километров). Во-вторых, что гораздо важнее, солдат никуда нельзя было тогда отправлять они разбежались бы по дороге. Во время корниловского восстания, как я уже писал, нам удалось переправить в Минск те, численно небольшие, польские части, которые были организованы Польским Социалистическим Объединением. Но обратно, к месту их расположения, нам уже не удалось их послать. Попав в Минск, солдаты вскоре исчезли: они просто разбежались, сбросили свои мундиры, стали штатскими. Другие куда-то уехали по своим делам. Потом, уже после октябрьского переворота, "Варшавский Революционный Полк" был восстановлен, но состав его был уже другой. У большевиков были на фронте и в городах части, находившиеся целиком под их влиянием и исполнявшие их приказы, но только в том случае, если эти приказы можно было исполнить на месте или в небольшом расстоянии от места расположения части. Всякая переброска войск была равносильна попытке перенести воду в дырявом ведре, и минские большевики хорошо это знали.

Может быть, в Петрограде или в Москве дело выглядело иначе, но эти центры находились очень далеко от Минска и от Западного фронта далеко не только в географическом смысле, но и в политическом. В той же книге "Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата", на стр. 335 напечатано письмо Ленина в Центральный Комитет партии. Ленин писал его еще 29 сентября. Вот выдержка из этого письма:

"Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Вся честь партии большевиков стоит под вопросом. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту".

147

В Минске, в начале октября, никто не знал, что "кризис назрел". Минские большевики занимались в это время, главным образом, подготовкой выборов в Учредительное Собрание: рассылались агитаторы в другие города Западной области и на фронт, составлялись и печатались предвыборные листовки и т.д.

Уже раньше в Минске начала работать Комиссия но выборам в Учредительное Собрание Западной области и Западного фронта. Председателем этой Комиссии был избран присяжный поверенный Петрусевич, поляк, в прошлом один из основателей большевистской партии, но сейчас либерал, примыкавший к кадетам. Я уже писал о нем на стр. 37. Представителем большевистской партии в Комиссии был капитан Селезнев. Он был человек мягкого характера, тихий и скромный, но иногда он внезапно и неожиданно терял самообладание и совершенно менялся: кричал, ругался, бил кулаком по столу и т.д. Такие припадки случались с ним редко, но как раз на одном из первых заседаний Комиссии по выборам в Учредительное Собрание Селезнев вдруг взбесился, обругал представителей всех других партий и самого председателя. Он сам потом не мог толком рассказать, что вывело его из себя, в газетах об этом заседании было сообщено, что Селезнев заявил на нем, что армия не намерена защищать помещиков и буржуев, а будет сражаться только после того, как большевики одержат победу на выборах в Учредительное Собрание.

Как бы то ни было, капитана Селезнева пришлось отозвать из Комиссии по выборам.

В свой список кандидатов в Учредительное Собрание большевики в Западной области ввели трех польских социалистов: Лещинского, Бабинского и Гжельщака. Первые два были социал-демократы, Гжельщак, кажется, был левым ППС-овцем. Все трое жили в Петрограде [109]. Они фигурировали в списке на первых местах, и все трое были впоследствии избраны членами Учредительного Собрания. Их ввели в список для того, чтобы получить голоса находившихся в Западной области миллионов поляков.

Когда Селезнев был отозван из Комиссии по выборам, то минский большевистский комитет предложил мне заменить его. Выдвигались такие аргументы: большевистский список не является чисто большевистским, так как в него включены и польские социалисты. А поскольку наше Объединение

Мне думается, что главная причина того, что большевики выдвинули мою кандидатуру в Комиссию, заключалась в другом: у них просто не было своих людей для работы, которую они не считали очень важной. Все их люди были мобилизованы для предвыборной агитации. Что касается решения нашего Объединения о поддержке большевиков на выборах, то оно было принято на общем собрании, вернее на митинге членов нашей организации, при участии около тысячи человек. Принимая его, мы, опять-таки, руководствовались прежде всего провозглашением большевиками принципа полного права на самоопределение для народов, входивших до революции в состав Российской Империи. Этот принцип был подтвержден в большевистской резолюции, принятой минским Советом в сентябре месяце. В программах других социалистических партий о праве на самоопределение, вплоть до выхода из состава Российской Империи, ничего на говорилось. Но это была только одна из причин. Другие заключались в том, что все мы тогда считали большевистскую политику, прежде всего в вопросе о войне, правильной. И мы также разделяли взгляды большевиков в других областях, в частности относительно перехода власти в руки Советов. На нашем митинге предложение поддерживать большевиков на выборах было принято значительным большинством.

Я посоветовался по телеграфу с польскими социалистами в Петрограде. Все они были за то, чтобы предложение большевиков принять. В первых числах октября я заменил Селезнева в Комиссии по выборам и стал регулярна посещать ее заседания.

Комиссия, по крайней мере Западной области и фронта, не была организацией, занимавшейся техническими вопросами. При ней работал технический аппарат, но сама комиссия состояла из представителей 19 политических партий, подавших свои списки, и обсуждала она дела чисто политического характера. А так как в ней были представлены все партии, принимавшие участие в выборах, то она имела довольно большой авторитет, к ее решениям прислушивались, и эти решения пространно обсуждались местной печатью. Председатель, Петрусевич, считал, что Комиссия ответственна прежде всего за создание атмосферы, в которой выборы будут происходить. Поэтому он протестовал против всякого рода нарушений свободы выборов, причем был настолько объективен, что добился разрешения принять участие в голосовании для всех солдат-большевиков, находящихся в заключении в Минске и на фронте. Но он протестовал также против некоторых выступлений большеви-

149

ков, когда эти выступления, по его мнению, нарушали свободу выборов. Человек он был властный, часто вмешивался в дела, никакого отношения к выборам не имеющие, но так как в Комиссии он пользовался большим уважением, то его предложения протестовать против чего-нибудь обыкновенно принимались большинством голосов.

В начале октября минские пекари объявили забастовку, которая продолжалась довольно долго. В городе не было хлеба, начались голодные беспорядки. Но пекари не уступали. Профсоюзом пекарей руководили большевики, а забастовка была объявлена потому, что городское самоуправление реквизировало все частные пекарни в городе и все запасы муки. Оно сделало это потому, что спекулянты скупали муку, а в спекуляции принимали участие некоторые владельцы пекарен. Только за несколько недель до этого большевики потребовали в минском Совете, чтобы государство секвестировало предприятия, если это окажется нужным для страны и для народа. Реквизиция пекарен, несомненно, оправдывалась необходимостью. Большевики должны были поддержать это мероприятие оно вполне совпадало с их программой. Но пекари, многие из которых сами принимали участие в спекуляции, выступили против реквизиции, и большевики оказались в затруднительном положении. Пекари все же были рабочие, к тому же союз пекарей был одним из немногих минских союзов, поддерживавших большевиков; правления других союзов находились в руках меньшевиков и бундовцев. В конце концов, большевики решили отказаться от своих принципов и поддержать пекарей.

Это возмутило Петрусевича. На очередном заседании Комиссии он потребовал, чтобы она вынесла порицание минскому комитету большевистской партии за поддержку забастовки, и выразил уверенность, что его предложение будет принято представителями всех политических партий. Я считал, что забастовка пекарей не имеет никакого отношения к выборам в Учредительное Собрание и что Комиссия не может выражать порицания какой-либо политической партии. Я сказал это на заседании. Начался спор, продолжавшийся несколько часов. В конце концов, Петрусевич снял свое предложение.

Такого рода конфликтов, иногда по более крупным политическим вопросам, было в Комиссии много. Моя работа в Комиссии не была лишена комического аспекта. Петрусевич был близко знаком с моей семьей и хорошо знал также и меня. Вне заседаний он говорил мне "ты", я же к нему обращался на "вы". На заседаниях он обращался ко мне на "вы", обыкновенно с подчеркнутой вежливостью, но когда я выводил его из терпения, то он забывался и называл меня по имени и на "ты". Это вызывало общий смех. Мое

150

личное знакомство с Петрусевичем было всем известно. Часто случалось так, что за какое-нибудь предложение голосовали все члены Комиссии, а я голосовал против. Однажды Петрусевич спросил меня, не смущает ли меня тот факт, что 18 членов Комиссии говорят одно, а я один другое.

- Я мог бы еще добавить, сказал он, что Вы не только самый молодой член нашей Комиссии, но и очень молодой ее член.

Он намекал на мой возраст, который был ему известен. Он знал, что я не имел права по несовершеннолетию принимать участие в выборах в городское самоуправление.

Я ответил, что список, который я представляю, получит на выборах больше голосов, чем все другие, взятые вместе, и что поэтому меня ничуть не смущает, что все другие члены Комиссии со мной несогласны. Петрусевич ответил мне так:

- К сожалению, ты, вероятно, прав. В конце прошлого столетия я был одним из создателей той партии, которую ты сегодня представляешь. Я глубоко об этом сожалею.

Но после заседания он попросил меня, чтобы я проводил его домой. Жил он в самом конце Захарьевской улицы, почти за городом. Мы шли пешком. Петрусевич держал меня под руку и рассказывал мне но дороге об организации большевистской партии и об идейных спорах, которые тогда велись. Прощаясь, он сказал мне:

- Идейных людей было тогда больше. Сейчас их очень мало. Вот Ленин, он идейный человек и с чистыми руками. Но он сумасшедший.

* * *

5 октября открылась 2-я Северо-Западная Областная Конференция Большевиков. Она тоже заседала в Минске. На ней было уже 353 делегата, из которых 247 имело решающий, а 106 совещательный голос. Эти делегаты представляли 28.500 членов партий и 27.856 сочувствующих, причем в сочувствующие были записаны также и члены тех партийных организаций, которые не были еще утверждены Областным Партийным Бюро, созданным после первой Областной Конференции в сентябре месяце [110] [111].

Я присутствовал на одном или двух заседаниях Конференции, но слабо ее помню. Она вынесла резолюцию, в которой, между прочим, говорилось, что "ближайшей жизненной задачей спасения революции и страны является взятие в свои руки путем согласованной между рабочими, солдатскими и крестьянскими депутатами революционной инициативы и всей полноты

151

власти, как в центре, так и на местах". Конференция обещала "приложить все усилия, чтобы съезд Советов состоялся 20 октября". Она послала приветствия Ленину и Зиновьеву и выразила надежду, что "на почетных местах в Учредительном собрании мы увидим своих вождей, Ленина, Зиновьева и других" [112] [113].

Троцкому, бывшему уже в то время председателем Петроградского Совета (он сменил на этом посту Церетели), приветствие не было послано, и он в резолюциях не был назван, вероятно, потому, что Ленин и Зиновьев проживали в Петрограде все еще на нелегальном положении, так как Временное Правительство все время возобновляло приказы о их аресте. Что касается Троцкого, то он был освобожден из тюрьмы еще 4 сентября под залог в 3000 рублей, что было тогда смехотворной суммой.

И эта резолюция была составлена в таких выражениях, что из нее нельзя было ничего заключить о подлинных намерениях большевиков. Но у минских большевиков в тот момент никаких определенных намерений, никакой ясной политической линии, вероятно, и не было. Ее не было и у Центрального Комитета. Согласно "Запискам" Суханова, решение о вооруженном выступлении было принято Центральным Комитетом только 10 октября в заседании, происходившем на квартире самого Суханова, но в его отсутствие [114] [115]. Но это решение держалось в строгом секрете, о нем не были осведомлены даже крупные столичные большевики, и большевики в Минске о нем знать не могли. Кроме того, против вооруженного выступления были такие видные большевики, как Зиновьев и Каменев. Уже после 10 октября они опубликовали в Горьковской "Новой жизни" заявление, категорически высказываясь против вооруженного выступления. Что касается самого Ленина, то он только 19 октября открыл свои карты, да и то не целиком. 17 октября в "Новой жизни" была напечатана большая статья Базарова, который предостерегал большевиков против вооруженного выступления и писал, что оно будет, несомненно, подавлено, а подавление его повлечет за собой подавление буржуазией всего рабочего класса и революции. В ответ на эту статью Ленин, который не обращал внимания на то, что пишут другие газеты, но очень считался с "Новой жизнью", отправил в редакцию этой газеты пространное письмо. Орган Максима Горького и меньшевиков-интернационалистов напечатал ответ Ленина Базарову, продолжениями в номерах от 19, 20 и 21 октября, т.е. всего за четыре дня до вооруженного восстания. В своем письме Ленин говорил, что отказ от

152

восстания влечет за собой отказ от передачи всей власти Советам. Дальше он писал, что надо или отказаться от лозунга вся власть Советам или же пойти на восстание.

Я привожу здесь только некоторые пункты этого письма Ленина, в котором он впервые заговорил о вооруженном восстании. Я смутно помню, что основное содержание напечатанного в "Новой жизни" письма Ленина было передано по прямому проводу в Минск, но особенного впечатления письмо не произвело. Минские большевики не только продолжали отрицать, что вооруженное восстание готовится, но были сами уверены в том, что оно не состоится. На каком-то собрании уже не помню, на каком, когда кто-то заговорил о письмах Ленина в "Новой жизни", то Ландер сказал, что Ленин говорит о восстании вообще и чисто теоретически, а не о восстании в настоящий момент (это было, очевидно, за несколько дней до переворота).

В Комиссии по выборам в Учредительное Собрание, на одном из заседаний был поднят вопрос о предполагаемом выступлении большевиков в Петрограде, но Петрусевич сейчас же сказал, что он в восстание не верит: "Большевики не такие дураки, чтобы на него пойти". Что касается Кнорина, то он был совершенно уверен, что никакого вооруженного выступления не будет. Я хорошо помню многие мои беседы с ним на эту тему. Разговоры о предполагаемом восстании Кнорин искренне считал сплетнями, пускаемыми в ход врагами большевистской партии. Однажды, в разговоре с какими-то приехавшими с фронта большевиками я случайно при этом разговоре присутствовал он вышел из себя и своим тонким, почти женским голосом стал кричать на них, обвиняя их в распространении провокационных и идиотских слухов. Приезжие говорили, что на фронте все ожидают выступления большевиков в Петрограде в ближайшее же время.

Интересно, что Кнорин не совсем освободился от этой своей установки даже спустя несколько лет. Отрицание намерения большевиков устроить вооруженный переворот, очевидно, вошло у него в привычку. В своей книге "1917 год в Белоруссии и на Западном фонте", на стр. 38, касаясь ходивших по городу непосредственно перед переворотом слухов о готовящемся выступлении, он написал такую фразу:

"Днем наступления называют 20 октября. Этому верят даже мало информированные большевики".

Этой фразой Кнорин вряд ли хотел сказать, что хорошо информированные большевики слухам не верили, так как они знали, что выступление будет не 20, а 25 октября. Психологический смысл того, что Кнорин написал, а его книга была издана в 1925 году - заключался в другом. Он прос-

153

то повторил то, что говорил сотни, если не тысячи раз непосредственно перед переворотом, когда он обрушивался на "мало информированных большевиков", распускающих неверные слухи.

* * *

Книга Кнорина интересна еще в одном отношении. Он пишет в ней, что "2-я Конференция (речь идет о 2-й Северо-Западной Областной Конференции 5 октября) сыграла большую роль в подготовке Октября. Здесь впервые был поставлен вопрос о создании на фронте крепких вооруженных кулаков для предстоящей борьбы за власть Советов. От этой Конференции путь революционного движения идет прямо к Октябрю, к перевороту" [116].

Так писал Кнорин в 1925 году. Но если бы 5 октября 1917 года кто-нибудь сказал ему, что 2-я Областная Конференция подготовляла большевистский переворот, то он, несомненно, счел бы это вздором, если не провокацией. Я говорил уже о резолюциях Конференции. В них не было никакого намека на подготовку переворота. Что касается создания на фронте "крепких вооруженных кулаков", то большевики создали свою военную организацию не на 2-й, а на 1-й Областной Конференции, еще в сентябре. На 2-й Конференции; судя по отчетам об этой Конференции, о военной организации вообще ничего не говорилось. Больше того, большевики, правда, создали на фронте свою военную организацию еще в сентябре, но она работала слабо. Это показывает весь дальнейший ход событий.

Кнорин сам признает в своей книге (на стр. 35), что Фронтовой Исполнительный Комитет, избранный еще в апреле, продолжал выступать против большевиков. Он пишет также, что почти все дивизионные и армейские комитеты, избранные в "период керенщины", продолжали работать на фронте и что все они были настроены антибольшевистски.

Так именно и было дело. Солдатская масса, без всякого сомнения, в начале октября поддерживала большевиков, но в выборные органы на фронте они еще не проникли. Большевики отдавали себе в этом отчет, и они совсем не хотели рвать связи с другими социалистическими партиями.

18 или 19 октября многие видные минские большевики уехали в Петроград на Всесоюзный съезд Советов, который должен был открыться 20 октября. 23 октября, за два дня до октябрьского переворота, в Минске был создан Комитет Спасения Революции, в который, кроме большевиков, вошли представители всех социалистических партий. Комитет был создан, отчасти потому, что из Петрограда поступали противоречивые сведения и

154

связь с Петроградом по-прежнему хромала, отчасти ввиду циркулировавших по городу и все усиливавшихся слухов о готовящихся выступлениях. Говорили не только о предполагавшихся выступлениях большевиков, но и о подготавливаемом, будто бы, верховным командованием походе на Минск, об отправке с фронта в Минск каких-то кавалерийских дивизий, казачьих полков и т.д.

Я сейчас уже не помню, кто из минских большевиков поехал тогда в Петроград, а кто остался в городе. Не помню также, был ли я избран членом Комитета Спасения Революции, или только в нем работал. Обстановка, впрочем, была такая, что особых формальностей не соблюдалось. Мне, например, помнится, что мой старый знакомый Королев, о котором я уже раньше говорил, стал в Комитете Спасения заведовать каким-то отделом, хотя его об этом никто не просил. Он, впрочем, оказался для этой роли неподходящим, из Комитета вскоре ушел и жаловался мне на "бюрократов, которые ничего не понимают".

Комитет заседал на Юрьевской улице № 2. Никто в точности не разбирался, в чем должны были заключаться его функции. В Комитет постоянно приходили различные делегации. Была, помню, делегация минских набожных евреев, которые жаловались на несоблюдение ритуальных законов по убою скота. Какие-то городские власти мешали соблюдению этих законов. Были делегации дезертиров, изъявившие готовность сражаться в защиту революции. Приходили также представители различных военных частей. Каким-то образом в Комитете Спасения оказалось довольно большое количество оружия, которое выдавалось солдатам, прежде всего, солдатам Первого Революционного Полка минского Совета.

* * *

В здании, где работал Комитет Спасения Революции, был прямой провод для телеграфных разговоров с Петроградом. 24 октября, утром, мне сказали, что кто-то вызывает меня к проводу из Петрограда.

Я пошел на самый верхний этаж. Там, в небольшой комнатке, сидел у аппарата усталый телеграфист, солдат. Я никогда раньше в этой комнате не был и думал, что разговор по телеграфу ведется по азбуке Морзе, то есть знаками, но оказалось, что аппарат печатал не ленте слова и фразы. Телеграфист сказал мне, что меня долго искали, не зная, что я нахожусь в том же здании. Вызывал меня из Петрограда не то Ландер, не то Кнорин я не помню, кто именно. Знаю только, что вызывавшим был один из минских большевиков, уехавших в Петроград на Всероссийский Съезд Советов. Съезд должен был открыться 20 октября, но был отложен до 25 октября.

155

Когда телеграфист сообщил, что я у аппарата, из Петрограда было передано длинное и довольно путаное "предложение". Под "предложением" в то время понимался приказ, и это слово обыкновенно соединялось со словом "немедленно". Так было и на этот раз. Мне "предлагалось" немедленно внести протест в Комиссию по выборам в Учредительное Собрание против "саботажа" выборов, против того, что они будто бы срываются Комиссией под предлогом того, что большевики собираются захватить власть. Мне "предлагалось" опровергнуть такого рода слухи самым решительным образом. Я ответил, что о срыве выборов в Минске никто не помышляет и что в Петрограде имеются на этот счет неверная информация. Я в свою очередь спросил, что происходит в столице, но не получил ответа на мой вопрос. Мне опять было "предложено" внести протест в Комиссию по выборам. На этом разговор закончился.

Я понял, что большевики заинтересованы не в самом протесте, а в его пропагандистском значении. Но протеста я не внес, прежде всего потому, что для этого 24 октября не было у меня времени. Я только снесся по телефону с Петрусевичем, чтобы от него узнать, не произошло ли в Комиссии по выборам что-нибудь, чего я не знал. Оказалось, что ничего не произошло. Петрусевич был удивлен моим вопросом, но о моем разговоре с Петроградом я ему ничего не оказал.

Вскоре после этого кто-то сообщил, что генерал Балуев, главнокомандующий Западным фронтом, просит представителей Комитета Спасения Революции прийти к нему на совещание. Было созвано "летучее собрание": под этим термином понимался тогда просто разговор нескольких лиц, обыкновенно стоя. Было решено принять приглашение генерала Балуева, но только "с осведомительной целью", не давая ему никаких обещаний. Долгие споры вызвал вопрос, кто именно должен к Балуеву пойти. Меньшевики настаивали, что в делегации должны быть представлены все социалистические партии, входящие в Комитет Спасения, большевики считали, что к Балуеву могут пойти одни эсеры и меньшевики, они хотели от беседы уклониться. В конце концов кто-то решил, что пойдет меньшевик Штерн, большевик, фамилию которого я забыл, и я.

Совещание у генерала Балуева несколько раз откладывалось кажется, по его просьбе и состоялось только поздно вечером. Главное командование армиями Западного фронта помещалось на углу Захарьевской и Губернаторской, в большом здании, где раньше была женская гимназия. Балуев ждал нас в своем кабинете, с ним было еще несколько офицеров, полковников и штабс-капитанов. Они приняли нас очень официально и недружелюбно, до того недружелюбно, что я в первый момент готов был согласить-

156

ся со Штерном, который по дороге высказывал опасения, что главное командование может нас задержать или, проще говоря, арестовать. Но наши опасения вскоре рассеялись. Генерал Балуев оказался весьма вежливым, болезненным господином. Он сказал, что попросил он нас к себе для того, чтобы узнать, для чего был создан Комитет Спасения и чем он занимается.

Мы не могли дать на его вопрос определенного ответа. Штерн сказал что-то о напряженном положении и о слухах, что ставка Верховного главнокомандующего в Могилеве готовит какие-то выступления против "революционных органов". Балуев развел руками и сказал, что ему об этом ничего не известно. Полковники и штабс-капитаны потвердили, что им тоже ничего не известно.

- О каких революционных органах может идти речь? спросил Балуев. - Я не понимаю. Для меня существует только один такой орган: наше революционное правительство.

Какой-то полковник сказал, что весь народ и вся армия признают Временное Правительство, но что вот в Петрограде большевики будто бы решили его больше не признавать. Я ответил, что мы ничего об этом не знаем. Нас стали расспрашивать, есть ли у нас связь с Петроградом и что там происходит. Было очевидно, что нас пригласили главным образом с целью узнать от нас о положении в столице.

Генералу Балуеву принесли стакан воды, он принял какие-то пилюли. Он производил впечатление беспомощного и больного человека. Несколько офицеров ушло из комнаты. Балуев вдруг заговорил о том, что он болен, но не может уйти в отпуск и лечиться в такое тревожное время. Он спросил меня:

- Простите, вы студент?

- Да.

- Я сам учился в московском университете. Никогда не был реакционером. Я боевой офицер, был дважды ранен.

Он встал и прошелся по комнате. Помню, что в этот момент послышались где-то далеко выстрелы. Стреляли из винтовки. Мы насторожились, хотя ничего особенного в этом не было. Стреляли тогда в городе часто, особенно по вечерам и ночью. Может быть, кто-то гнался за бандитами или стреляли в воздух пьяные солдаты.

Балуев говорил еще что-то о ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве, жалуясь что она не отвечает на его запросы. Верховным главнокомандующим был в то время генерал Духонин. Он называл его не "генерал Духонин", а просто "Духонин". Один из полковников бросил ему удивленный взгляд. Генерал Балуев спохватился и сказал что- то в таком роде:

157

- Я говорю о генерале Духонине, нашем Верховном главнокомандующем. Впрочем, какие теперь главнокомандующие, когда их не слушают. Я вот тоже главнокомандующий формально. Пустые слова, больше ничего...

Перед уходом он попросил нас написать на бумажке наши фамилии и оставить ему "для порядка".

Несколько дней спустя генерал Балуев был арестован, но его вскоре освободили ввиду плохого состояния здоровья. Его заменил на посту главнокомандующего Западным фронтом подполковник Каменщиков, член минского комитета большевистской партии.

Мы ушли от генерала Балуева часов в одиннадцать вечера. Улицы были пусты. По Губернаторской, впереди нас, шел пьяный солдат в расстегнутой шинели, громко ругаясь.

Перед домом, в котором он жил, стоял зубной врач Сонкин с руками в карманах изношенного пальто. Он встретил меня кивком головы и сказал грустно, не здороваясь:

- Все кончено. Вот увидите, что все кончено.

Я ему ничего не ответил. В гостинице "Европа" я поужинал в ресторане, который был пуст. Обыкновенно по вечерам и до поздней ночи ресторан был переполнен.

Везде чувствовалось нервное напряжение, все чего-то ждали. Это была последняя ночь перед переворотом 25 октября.

"Телеграмма о вооруженном восстании в Петрограде 25-го октября была получена в Минске в тот же день, и с этого момента минский Совет взял на себя всю полноту власти в свои руки. Революционными войсками были подавлены все попытки реакционных сил оказать сопротивление революции. 2 ноября была провозглашена советская власть в Минске. 20 ноября 2-й фронтовой Съезд, под председательством А.Ф. Мясникова, с участием представителей ЦК большевистской партии Г. Орджоникидзе и В. Володарского, провозгласил советскую власть во всей Белоруссии.

Приведенная выше цитата взята из доклада П. К. Пономаренко, секретаря Центрального Комитета КП(б) Белоруссии, в 1942 году, на торжественном заседании партии и правительства в Минске, посвященном двадцатипятилетию октябрьского переворота [117] [118].

В словах Пономаренко было много неточностей. Неверно, что "революционными войсками были подавлены все попытки реакционных сил оказать сопротивление революции". Неверно, также, что советская власть была

158

установлена в Минске уже 2-го ноября. Она была провозглашена 25 октября, но уже 27 октября власть фактически перешла в руки Комитета Спасения Родины и Революции антибольшевистской организации, во главе которой стояли эсэры. Только в начале ноября большевики снова захватили власть и окончательно ее укрепили, как в городе, так и по всей Западной области, 20 ноября. Но надо рассказать все эти события в хронологическом порядке.

25 октября в Минске было получено "Радио № 1" Петроградского Военнореволюционного Комитета. В нем говорилось, что "Петроградский гарнизон и пролетариат низверг правительство Керенского, восставшее против революции народа" и что переворот произошел бескровно. Радио № 1 было адресовано минскому Совету. Совету предписывалось принять все меры для того, чтобы воспрепятствовать отправке в Петроград "ненадежных войсковых частей". В нем говорилось также, что надо действовать "словами и убеждением и только если это не поможет, вооруженной силой" [119] [120].

Я не знаю, в котором часу это радио было получено из Минска. Я узнал о нем примерно в поддень, в минском Совете. Но прежде чем перейти к личным воспоминаниям, я хотел бы привести еще одну цитату довольно длинный "лозунг", напечатанный на первой странице газеты "Буревестник" того же 25 октября:

"Нам нужно кончить грабительскую войну, предрешив демократический мир! Нам нужно отменить помещичьи права на землю и передать без выкупа всю землю крестьянским комитетам. Нам нужно уничтожить голод, побороть разруху и поставить рабочий контроль над производством и распределением! Нам нужно дать всем народам России право свободного устроения своей жизни. Но для того, чтобы осуществить все это, необходимо прежде всего вырвать власть у корниловцев и передать ее Советам Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Поэтому наше первое требование: вся власть Советам!" [121] [122].

Этот "лозунг" показывает, что кое-кто из минских большевиков был осведомлен о предполагавшемся в Петрограде выступлении. Большевистская газета не называла раньше Временного Правительства "корниловцами" и не говорила таким языком. Редактировал в это время газету "Буревестник" Мясников, и он, вероятно, имел из Петрограда, уже за день раньше, какие-то сведения, переданные или по радио, или по прямому проводу.

159

Я сомневаюсь, были ли эти сведения у других минских большевиков. Я раньше уже говорил о том, что самые видные местные деятели большевистской партии уехали в Петроград, на 2-й съезд Советов. 25 октября, на заседании, которое было созвано часа в два или три дня, из местных большевистских вождей присутствовали только, насколько помню, Мясников, Кривошеин, Пикель, Рейнгольд и Алибегов. На этом собрании было человек сорок или пятьдесят. Кажется, это было собрание большевистской фракции минского Совета, но очень возможно, что Мясников или Алибегов просто вызвали на собрание персонально всех тех, которых они считали нужным вызвать.

Я плохо помню, о чем на этом собрании говорилось. В памяти остались только отдельные эпизоды. Пикель требовал, чтобы немедленно был выяснен вопрос, кто подписал радио из Петрограда: он хотел знать, перешла ли власть в руки Ленина и большевистской партии или же в руки съезда Советов, т.е. также эсеров и меньшевиков. Мясников, который или не знал, кем радио было подписано, или не хотел этого сказать, утверждал, что вопрос о подписи не имеет никакого значения. Но Пикеля поддержали другие участники собрания, в том числе Берсон и я. Поднялся шум, заседание было прервано, потом оно прерывалось несколько раз. В конце концов было решено "принять к сведению, что власть перешла в руки съезда Советов", или что-то в этом роде. Было также решено сейчас же снестись с представителями других партий меньшевиками, эсэрами и бундом и вместе с ними составить воззвание к населению города, призывая его к спокойствию и поддержке новой власти.

Все это продолжалось несколько часов. Когда я вышел на улицу с Берсоном и Хельтманом, было уже темно. Город был совершенно спокоен, никаких летучих митингов на улицах не было и никакого волнения не замечалось, хотя весть о том, что произошло в Петрограде, уже разнеслась по городу и все жители обо всем уже знали. Вместе с моими друзьями из Польского Социалистического Объединения я отправился в редакцию "Польской Правды", чтобы приготовить номер газеты. Работали мы до поздней ночи, но заполнить номер все-таки не сумели: "Польская Правда" вышла на следующий день в уменьшенном размере только на двух страницах. Берсон написал небольшую передовицу о необходимости поддержать новую власть. Хорошо помню, что в эту ночь никто из нас не мог ответить на вопрос, который на собрании поставил Пикель: перешла ли власть в руки большевиков или же в руки всех социалистических партий?

Из редакции я вернулся в здание Совета, но ничего нового там не узнал. Не помню уже, как и с кем я в ту же ночь отправился в здание Духов-

160

ной семинарии, на Александровской улице (семинария была переведена оттуда в какое-то другое здание еще в начале войны). Там формировались военные части, состоящие из солдат, освобожденных ночью из тюрем и лагеря на Серебрянке. Возглавлял эти части прапорщик Ремнев большевик, тоже освобожденный из тюрьмы за несколько часов до того. Ремнев руководил также раздачей оружия. Небольшие отряды солдат отправлялись в город, чтобы наблюдать за порядком. Делалось все это беспорядочно. Кто-то предложил разделить город на участки, но тут же оказалось, что большинство солдат не знают города и не нашли бы улиц, которые были им отведены. В результате отряды солдат, посланные Ремневым, были только на главных улицах. На Захарьевской, в самом центре города, на тротуаре, я видел потом один из таких "революционных отрядов": солдаты достали откуда-то дрова или, может быть, доски, развели огонь и варили в котелках суп.

26 октября. Рано утром по всему городу были расклеены большие красные плакаты. Это был "Приказ № 1 населению Минска и окрестностей". Он был подписан минским Советом. Перед плакатами собирались небольшие кучки людей, читали их довольно апатично, шли дальше. Я видел где-то слишком ретивого унтер-офицера из отряда Ремнева. Этот унтер-офицер разогнал группу в двадцать или в тридцать человек, собравшихся перед одним из плакатов. Это были прохожие, они просто хотели прочесть плакат, но унтер-офицер приказал им разойтись он кричал, что "собираться запрещено". Прохожие пожимали плечами и уходили. Они вели себя как-то особенно безразлично, не высказывая своего отношения к событиям, не спорили с унтер-офицером и не разговаривали друг с другом.

Примерно такие же сценки я видел в этот и в последующие дни и на других улицах. Казалось, что город был парализован. Помню, что не было также никаких проявлений энтузиазма или хотя бы радости. Даже солдаты, поддерживавшие новую власть, были угрюмы, неохотно разговаривали с прохожими. В Совете настроение было нервное, но тоже не приподнятое, не радостное. Я хорошо это помню, потому что кто-то обратил внимание Мясникова на "депрессию". Мясников сказал, что "радоваться нечему" и что "дело только начинается и еще неизвестно, как кончится".

В книге Кнорина (стр. 40) напечатано содержание "Приказа №1" минского Совета. В приказе говорилось, что власть в Минске перешла в руки Совета, который обратился "ко всем революционным организациям и политическим партиям с предложением немедленно приступить к организации временной революционной власти на местах". В приказе также говорилось, что "установлена революционная цензура над всеми выходящими в Минске

161

и получаемыми здесь газетами для предупреждения распространения волнующих население слухов".

Цензуру, очевидно, кто-то решил ввести, но на самом деле в это время она еще введена не была. В эти дни примерно, до половины ноября в Минске выходили эсеровские и бундовские газеты (меньшевики своего органа в Минске не имели), продавались также газеты из Москвы и Петрограда, газеты всех направлений. Но вопрос о цензуре вызвал самые резкие протесты со стороны входивших в Совет эсеров и бундовцев. В тот же день, 26 октября, они потребовали экстренного созыва собрания Исполнительного Комитета Совета, на котором, прежде всего, потребовали, чтобы сообщение о цензуре газет было официально опровергнуто.

Собрание Исполнительного Комитета Совета, на котором я присутствовал, было очень бурным. Мясников обещал, что приказ о цензуре не будет проведен в жизнь. Один из эсеров (по фамилии, кажется, Кожевников) выступил с большой речью, протестуя против действий большевиков в минском Совете. Он сказал, что от имени Совета может выступать только Исполнительный Комитет, в который входили представители и других партий (президиум Исполнительного Комитета состоял уже тогда из большевиков). Мясников оправдывался, говоря, что все решения были приняты президиумом, что не было времени созывать Исполнительный Комитет и т.д. Он сказал также, что большевики обратились ко всем другим партиям, входящим в Совет, с предложением поддержать новую власть и что собрание Исполкома для того именно и созвано, чтобы этот вопрос решить.

Но никаких решений принято не было меньшевики, эсеры и бундовцы говорили, что у них нет еще достаточных данных, чтобы судить о создавшемся положении. Между тем, в город вошла 2-я Кавказская кавалерийская дивизия. Она была расположена на расстоянии 20 - 30 километров от города и ее вызвал, вероятно, главнокомандующий фронтом, генерал Балуев. Дивизия состояла преимущественно из текинцев так, по крайней мере, говорили в городе.

Бородатые, угрюмые, молчаливые текинцы в длинных черных бурках, не слезая с лошадей, запрудили всю Губернаторскую улицу и часть Захарьевской. Они перекликались между собой на непонятном языке. По-русски они не понимали или притворялись, что не понимают. Заседание Исполкома Совета к этому времени уже кончилось. Я и другие члены Исполкома пытались разговаривать с текинцами, но они не отвечали на наши вопросы. Мы хотели выяснить, "за кого" они, зачем они пришли в город. Дело было часа в четыре, город мгновенно опустел, жители попрятались по домам, опасаясь, что начнется перестрелка.

162

Перед зданием штаба генерала Балуева стояло несколько офицеров из 2-й дивизии (никто, впрочем, не называл ее иначе, как "Дикая дивизия" так она называлась еще до революции; о том, что это была 2-я Кавказская дивизия, я узнал только из литературы того времени). Мне удалось пробраться к ним, они говорили по-русски. Но и от них мы не смогли узнать, что они намерены делать. Один из офицеров повторял: "Как начальство прикажет, так и будет".

Несколько минут спустя я увидел такую сцену: большевик солдат Полукарпов, член минского Исполкома, пытается пробраться к зданию штаба генерала Балуева, но солдаты "Дикой дивизии" не пускают его туда, кричат что-то на своем языке, несколько из них обнажают шашки. Офицер, с которым я разговаривал, бежит туда, я бегу вместе с ним. Оказывается, что Полукарпов послан Исполкомом, что генерал Балуев, с которым он снесся по телефону, ждет его в штабе. Офицер приказывает чеченцам пропустить Полукарпова и еще нескольких членов Исполкома. Полукарпов в тот же день сообщает Мясникову в Совете, что генерал Балуев сказал ему, что против нового правительства он не намерен выступать и готов действовать в контакте с минским Советом.

В ту же ночь образуется Военно-революционный Комитет Западной области. Председателем его является Мясников. Берсон сообщает мне, что он и я тоже назначены членами Комитета. Я говорю "назначены", так как хорошо помню, что Комитета никто не избирал, что членами его было человек 20 или 25, назначенных Мясниковым или, может быть, Ландером или Кнориным, с которыми Мясников несколько раз сносился по прямому проводу.

27 октября [123]. Я ночевал или, вернее, спал два или три часа в здании Совета, в комнате и на кушетке Кнорина. Рано утром меня разбудил Берсон, чтобы показать мне что-то "очень интересное". Он вывел меня на улицу. Перед зданием Совета стояло не меньше 50 - 60 легковых автомобилей. За ними, уже на боковой улице, стояли грузовики, штук 40 или больше. У руля сидели солдаты-шоферы. На некоторых автомобилях была надпись белой краской: "Военно-революционный комитет".

Все эти машины принадлежали той автомобильной части, в которой Берсон служил еще до Февральской революции. Берсону удалось сагитировать солдат, и вся часть, как тогда говорилось, "отдала себя в распоряжение" минского Совета. Офицеров в части уже не было, они, как сказал мне Берсон, разъехались по домам.

163

Вскоре оказывается, что фронтовые армейские комитеты направили в город свои караульные отряды и что происходят столкновения между этими отрядами и отрядами минского Совета. Фронтовые комитеты, избранные, в большинстве случаев, еще до корниловского восстания, находятся почти целиком в руках эсеров. Единственное исключение составляет Фронтовой комитет 50-го корпуса, во главе которого стоит большевик Берзин [124] [125].

В Революционный Комитет поступают также сведения о том, что в городе расклеены плакаты эсеров. Эсеры высказываются против передачи власти Советам. Они призывают солдат и население не признавать новую власть.

В здание Совета приводят первого арестованного. Им оказывается мой старый знакомый П. Злобин, который был моим непосредственным начальником в Полочанах, когда я работал шофером в Земском Союзе, еще до начала Февральской революции (см. стр. 23 и 25). Злобина арестовали где-то на улице солдаты-большевики за то, что он расклеивал эсеровские плакаты и "произносил контрреволюционные речи".

Мясников тоже откуда-то знает Злобина. В здании Совета находятся многие эсеры и бундовцы. По их требованию Мясников немедленно созывает собрание Исполкома, на котором присутствуют только те его члены, которые случайно находятся в здании. Собрание единогласно решает освободить Злобина, извиниться перед ним от имени Совета. На том же собрании принимается решение, что ни один член социалистических партий не может быть в будущем арестован.

Злобина заперли в какой-то комнате. Мясников направляется туда и приносит ему извинения. Я отправляюсь со Злобиным в буфет Совета, где он сразу же вступает со мной в политический спор. Он говорит, что диктатура пролетариата, которую установил в Петрограде Ленин, может привести только к гибели революции и что он и его партия будут бороться против нового правительства всеми средствами. Я возражаю, что под диктатурой пролетариата подразумевается диктатура всех социалистических партий, т.е. и эсеров. Мы долго спорим. В наш спор вмешиваются другие эсеры и несколько бундовцев, а также два или три большевика. Спор носит скорее теоретический характер, цитируется Плеханов, Каутский, кто-то еще. Прерывается этот спор самим Злобиным, который говорит, что такого рода теоретические и академические разговоры можно было вести еще два или три

164

дня тому назад теперь поздно, дело совершилось, то, что произошло, неминуемо приведет к полному расколу в социалистическом лагере.

28 октября. В литературе того времени, главным образом, в книге Кнорина, я нашел документы, касающиеся перехода власти в руки Комитета Спасения Революции. Это произошло ночью 27 октября и стало известным 28 октября. Приведу сначала эти документы, а потом опишу то, что осталось у меня в памяти об этих событиях.

В книге Кнорина (стр. 44 и 45) говорится, что 28 октября Комитет Спасения Революции и Исполком минского Совета заключили соглашение. Основные пункты этого соглашения были следующие: 1) Комитет Спасения Революции не признает Петроградского Военно-революционного Комитета; 2) он признает, что вопрос о власти решается не в Минске и не на Западном фронте, а в столице; 3) Комитет Спасения Революции отказывается от посылки вооруженных частей в Петроград и Москву и не будет пропускать таковых частей через Минск; 4) Комитет признает амнистию политическим заключенным, но настаивает на их разоружении; 5) минский Совет посылает в Комитет Спасения своих представителей (Алибегова и Перно); б) Комитету Спасения временно принадлежит вся власть в районе Западного фронта и Западной области.

Это соглашение было подтверждено Исполкомом Совета в заседании 28 октября. Исполнительный Комитет Совета, издававший "Бюллетень Минского Совета", продолжал печатать распоряжения Правительства Народных Комиссаров, но снабжал их примечанием, что в районе Западного фронта и Западной области они исполнению не подлежат. Такое примечание печаталось по требованию Комитета Спасения Революции.

Кнорин пишет в своей книге, что "принять вооруженную борьбу в создавшихся условиях и при имеющихся силах было нельзя, это могло привести лишь к разгрому и полному поражению Ревкома и Совета". Этим он объясняет заключение соглашения, которое, по его словам, было подписано "на конспиративной квартире" в результате секретного заседания представителей минского Совета и Комитета Спасения Революции. Посредником между Комитетом и минским Советом являлся член Фронтового комитета А.В. Штерн.

Секретного заседания, о котором пишет Кнорин, я не помню, но оно, вероятно, имело место. Я хорошо помню несколько других заседаний и частных разговоров, предшествовавших заключению соглашения. Как раз в это время вернулся в Минск из Петрограда Ландер. Другие минские большевики вернулись на несколько дней позже. Я присутствовал на заседании Военно-революционного Комитета, на котором Мясников делал доклад о положении, вернее, о соотношении сил. Доклад был довольно туманный.

165

Мясников не знал, какие воинские части поддерживают Ревком. Никто этого не знал. Положение было такое, что солдатские массы сами не знали, что они сделают - завтра, через час и даже через несколько минут. Солдаты некоторых "эсеровских" частей, вызванных с фронта Комитетом Спасения, присоединились к караулам 1-го Революционного полка имени минского Совета, т.е. к большевистским частям. Но были и случаи перехода солдат этого полка к частям, поддерживавшим Комитет Спасения. Я собственными глазами видел, как группа солдат из частей, поддерживавших Комитет Спасения, разоружила караул 1-го Революционного полка. "Эсеровским" солдатам помогали в этом "большевистские" солдаты.

Мне пришлось беседовать с Ландером сразу же после его возвращения в Минск. Кажется, я говорил с ним непосредственно после заседания, на котором делал доклад Мясников. Ландер придавал большое значение работам Комиссии по выборам в Учредительное Собрание и просил рассказать ему, что в этой Комиссии происходит. С этого наш разговор начался. Он происходил в комнате Ландера, в здании Совета.

Я сказал ему, что заседание Комиссии состоится через несколько дней, но что члены ее, в том числе и я сам, весьма сомневаются, состоятся ли выборы в Учредительное Собрание. Ландер возмутился. Он сказал мне, что выборы непременно состоятся, что Учредительное Собрание будет созвано и что оно "решит все вопросы". Одним словом, он повторял то, что говорили и писали большевики до октябрьского переворота. Когда я возразил, что власть Советов несовместима с властью Учредительного Собрания, так как Советы это диктатура пролетариата, а в Учредительном Собрании представлены не только социалистические, но и все другие партии, Ландер сказал:

Ничего подобного. Все это ерунда. Учредительное Собрание будет созвано. Оно обсудит те мероприятия, которые проведены. Если оно их отменит, если оно не даст крестьянам земли и хлеба и выскажется за дальнейшее ведение войны, то тогда, конечно, петроградские рабочие Учредительное Собрание разгонят.

Он подумал и добавил:

Я говорил об этом с Лениным и с другими товарищами. Это не мое мнение, а то, что они мне сказали.

Потом мы говорили о положении в Минске и в Западной области. У меня сложилось впечатление, что Ландер был доволен тем, что произошло. Он подчеркивал, что все зависит от Петрограда: если там Ленин окончательно победит, то в Западной области Комитет Спасения Революции не сможет удержать власть. Во всяком случае, надо избежать кровопролития.

166

Нельзя, говорил он, бороться против эсеров и меньшевиков, социалистические партии должны сохранить единый фронт.

Весть о соглашении, заключенном Комитетом Спасения, была принята с большим облегчением и другими видными минскими большевиками. Я помню, что один только Мясников был против этого соглашения и доказывал, что у Комитета Спасения нет никаких сил ни на фронте, ни в тылу, что надо защищать власть Советов с оружием в руках. Мясников говорил это на каком-то собрании, уже после заключения соглашения. Не помню, было ли это собрание Революционного Комитета или президиума минского Совета. Но хорошо помню, что Мясникову возражали Алибегов, Пикель и другие. Они говорили, что вопрос вовсе не в том, кто сильнее: войска Революционного Комитета или отряды Комитета Спасения. Большевики ни в коем случае не могут идти на вооруженную борьбу с другими социалистическими партиями.

В своей книге Кнорин пишет (на стр. 46), что большевики вошли тогда в Комитет Спасения только для того, чтобы выиграть время. Мне кажется, что это неверно. Минские большевики, даже уже после октябрьского переворота в Петрограде, хотели сохранить совместный фронт с другими социалистическими партиями и к захвату власти относились более чем холодно. Это объясняется отсутствием какой-либо серьезной работы в первые дни после переворота. В момент корниловского восстания большевики сумели быстро мобилизовать свои организации на фронте и в городах Западной области. Те самые люди, которые в корниловские дни проявили большую энергию и немалые организаторские способности, сейчас, после переворота в Петрограде, никакой энергии не проявили. Они ждали развития событий.

Если, тем не менее, власть в Западной области вскоре перешла в руки большевиков, то это объясняется, прежде всего, апатией, охватившей тогда массы. Апатия, о которой я говорю, была заметна повсюду. Массы были парализованы. Характерно, например, что в октябрьские дни ни в Минске, ни на фронте не было никаких демонстраций, никаких митингов ни за, ни против того, что произошло в Петрограде. Когда Комитет Спасения, в который входило десятка два человек, решил взять власть в свои руки, то он не встретил сопротивления. Власть была ему передана без борьбы. Когда потом большевики вышли из Комитета Спасения и вторично захватили власть, то и это произошло без всякой борьбы и без участия масс, о подлинных настроениях которых в этот момент и сторонники, и противники октябрьского переворота в Петрограде мало знали.

Глава 9. Ноябрь

168

1 или 2 ноября в Минск прибыл бронепоезд, командиром которого был большевик-солдат Пролыгин. Команда поезда тоже состояла из большевиков. Прибытия этого поезда минские большевики ждали несколько дней. Комитет Спасения Революции тоже знал, что бронепоезд направляется в Минск и что им командует Пролыгин. Комитетом Спасения было отдано распоряжение задержать бронепоезд по дороге, но это не удалось.

На второй же день после прибытия бронепоезда большевики решили выйти из Комитета Спасения. Кнорин пишет об этом в своей книге (на стр.49) так:

"Прибытие в Минск этого бронепоезда означало смерть Комитета Спасения Революции. Вопрос о признании советской власти в Западной области и на фронте был предрешен. Совет стал фактической властью, Ревком начал действовать".

В действительности дело было несколько иначе. Прибытие поезда ничего в военном отношении не решало. Он стоял на вокзале, потом его увели на какие-то запасные пути. Я с трудом нашел этот поезд, когда поехал на вокзал, чтобы его посмотреть. Во всяком случае, он не мог играть той роли, которую сыграла в Петрограде "Аврора". Бронепоезд имел одну или две пушки и несколько пулеметов. В случае вооруженной борьбы в городе его роль была бы минимальной.

Выход большевиков из Комитета Спасения и их более решительные действия объяснялись не прибытием бронепоезда, а тем, что из Петрограда в это время были получены соответствующие инструкции.

2 ноября в городском театре состоялось общее собрание минского Совета, в котором участвовали также представители воинских частей, преимущественно большевики. На этом собрании Мясников сообщил о выходе большевиков из Комитета Спасения и обвинил этот Комитет в нарушении за-

169

ключенного соглашения. Нарушение соглашения заключалось, по словам Мясникова, в том, что Комитет пропустил в Петроград какие-то военные части и что он подготовлял "братоубийственную борьбу на фронте".

Собрание было довольно бурным. Представители бундовцев, А. Вайнштейн и М. Фрумкина [126] [127], заявили, что они выходят из Исполкома. Такое же заявление сделали представители меньшевиков. Но эсеры, несмотря на то, что Комитет Спасения состоял почти исключительно из представителей их партии, воздержались от голосования, когда большевиками была предложена резолюция, направленная против Комитета Спасения и требовавшая его роспуска.

Меньшевики, впрочем, вернулись в Исполком уже через несколько дней и огласили заявление, согласно которому они возвратились потому, что не хотели "раскалывать демократический фронт". Что касается бундовцев, то они заняли более непримиримую позицию, отказались вернуться в Исполком и продолжали защищать Комитет Спасения. Так как почти все минские профсоюзы находились в руках бундовцев, то большевики были очень заинтересованы в их поддержке. Но бундовцы ни на какие компромиссы не шли. Тогда большевики создали несколько своих профсоюзов, которые вышли из Центрального Бюро Профсоюзов, образовав свое собственное, большевистское Бюро. В книге Кнорина (стр. 55) перечисляются профсоюзы, которые тогда были созданы большевиками. Список этих профсоюзов показывает, что в первые недели после октябрьского переворота большевики не пользовались поддержкой минских рабочих. В списке на первом месте фигурирует "Союз служащих кинематографа". Речь идет о пяти или шести служащих кино "Гигант", в котором обыкновенно происходили собрания минского Совета. Дальше список называет такие профсоюзы: "Профсоюз рабочих по обработке дерева; Профсоюз рабочих по выработке мучных изделий и пекарей; чернорабочих и носильщиков; поваров; рабочих дрожжевого производства; кожевников; прачек и гладильщиц". Все это выглядит не очень серьезно. Я помню, что даже те рабочие, которые поддерживали большевиков до октябрьского переворота как, например, рабочие железнодорожных мастерских, отказали большевикам в поддержке после октябрьских событий.

Несмотря на такую обстановку, большевики легко, без особых усилий с их стороны, одержали победу над Комитетом Спасения Революции. Коми-

170

тет просто отказался от дальнейшей борьбы, он был тоже парализован. Что касается армейского командования, то его позицию лучше всего характеризует телеграмма, отправленная 5 ноября всем начальствующим лицам по фронту генералом Балуевым, главнокомандующим Западного фронта. В этой телеграмме говорилось, что "в Минске Комитет Спасения Революции распался, верх взял Совет Рабочих и Солдатских Депутатов". В телеграмме сообщалось, что комиссар Временного правительства Жданов сложил свои полномочия и что в Минске образован Военнореволюционный Комитет, который "взялся держать все в порядке". Телеграмма кончалась так: "Ввиду того, что вся власть перешла к Военнореволюционному Комитету, я заявил ему, что до установления новой власти в России и водворения порядка ни в какую политическую борьбу не вступаю и никаких шагов к выступлению не буду делать; предлагаю и вам держаться принятой мной тактики" [128] [129].

Примерно в то же самое время (первые дни ноября) происходили выборы в новые Советы Солдатских Депутатов на фронте. Я провел несколько дней в районе расположения 2-й армии, в которой было довольно много поляков. Председателем Совета этой армии был избран поручик Рогозинский, поляк, член нашего Объединения; в состав Комитета вошли также военные врачи Тихменев и Петров, сыгравшие потом довольно большую роль во время переговоров с немцами. К ним я еще вернусь.

Я был еще на Фронте, когда Совнарком приказал верховному главнокомандующему Духонину немедленно начать переговоры с немцами. Исторический разговор с генералом Духониным велся по прямому проводу. Тут же, по прямому проводу, верховный главнокомандующий за отказ начать переговоры с немцами был смещен и вместо него верховным главнокомандующим был назначен прапорщик Крыленко [130]. Это было 7 ноября. Вскоре после этого генерал Духонин, ставка которого находилась в Могилеве, был убит солдатами.

Смещение генерала Духонина не произвело в районе расположения 2-й армии большого впечатления. Солдаты были заинтересованы только в одном: поскорее уехать домой. Об этих настроениях я знал уже раньше, но сейчас я мог убедиться, что они охватили и довольно большую часть офицеров. Много офицеров просто исчезло они, каждый на свой страх и риск, уезжали с фронта домой.

Немедленно после назначения Крыленко верховным главнокомандующим Совет Народных Комиссаров стал посылать по радио призывы к солда-

171

там начать переговоры с немцами на отдельных участках фронта. Такого рода телеграммы были получены и во 2-й армии. Мне о них рассказали военные врачи Тихменев и Петров, и они тут же выразили желание отправиться к немцам в качестве делегатов для заключения перемирия. Наше объединение целиком поддерживало требование большевиков о скорейшем заключении мира. По совету прапорщика Рогозинского я захватил с собой этих военных врачей, когда вернулся в Минск.

В Минске оказалось, что Военнореволюционный Комитет уже занят под готовкой отправки первой делегации для переговоров о заключении перемирия на Западном фронте. Кандидатуры военных врачей Тихменева и Петрова были тут же утверждены. Но надо было разыскать еще других солдат и офицеров, по возможности владеющих немецким языком. Мне вспомнилось, что я встречал в Минске Яна Лоренца, солдата местного гарнизона. Лоренц происходил из моего родного города. Он был поляк, но учился в немецкой гимназии и прекрасно владел немецким языком. Я разыскал его, и он сразу же согласился войти в состав делегации [131] [132].

Фактическим руководителем этой делегации сделался Станислав Берсон, тоже владевший немецким языком. Делегация отправилась на фронт из Минска в середине ноября. Берсон потом мне рассказывал, что немцам были отправлены соответствующие телеграммы по радио, извещавшие о выезде делегации и о месте, где она перейдет линию фронта. Немецкое командование оставило, однако, эти телеграммы без ответа, и когда делегация с белым флагом вышла из окопов, то немцы всех участников арестовали и отвели в какую-то деревню. Оттуда привезли делегатов на автомобилях в штаб командующего Западным фронтом, немецкого генерала фон Зауберцвейга. Генерал, несмотря на то, что они говорили по-немецки, разговаривал с ними через переводчиков, знавших русский язык плохо и к тому же малограмотных. Это привело к конфликту на первом же заседании. Берсон и Лоренц сказали генералу, что они предпочитают говорить по-немецки, и обратили его внимание на неточности перевода. Генерал фон Зауберцвейг почему-то обиделся и заявил, что переговоры будут вестись через переводчиков, если же русским делегатам это не нравится, то они могут отправиться обратно туда, откуда они приехали. Вел он себя вообще чрезвычайно грубо, делегатов держали под замком в отведенной для них части какого-то здания и приводили оттуда на заседания под конвоем. Уже после окончания переговоров генерал фон Зауберц-

172

вейг и другие немецкие офицеры заговорили с русскими делегатами по-немецки, без переводчиков, и генерал фон Зауберцвейг сказал, что Лоренц и Берсон знают немецкий язык "лучше, чем многие из нас", но что переговоры должны были вестись через переводчиков "по принципиальным соображениям". После окончания переговоров для русских делегатов был устроен банкет вместе с немецкими офицерами, но они отказались в нем участвовать, так как на банкет не пригласили немецких солдат. Договор о перемирии по всему Западному фронту был подписан, он должен был вступить в силу 23 ноября, но перемирие фактически началось раньше, примерно 20 ноября.

В тот же день, т.е. 20 ноября, открылся в Минске Фронтовой съезд. Он происходил в здании городского театра. Я очень хорошо помню этот съезд, но совершенно не помню, как избирались делегаты на съезд и кого они представляли. Съезд избрал потом Облискомзап Областной Исполнительный Комитет Западного фронта, области в который, как я установил по литературе того времени, вошло 100 делегатов от фронтового Комитета, по 35 делегатов от областных съездов, Советов Рабочих Депутатов и Советов Крестьянских Депутатов и несколько делегатов от профессиональных союзов. Я был делегатом Фронтового съезда и был затем избран членом Облискомзапа. Очевидно, в Облискомзап вошли, в результате выборов на съезде, также и члены Исполкома минского Совета, если не все, то почти все.

Съезд принял следующее решение, которое я тоже нашел в литературе того времени:

1. Вся полнота власти в армии принадлежит солдатским комитетам. Оперативная часть армии, равно как и санитарная часть, и снабжение, находятся временно в ведении прежних органов, которые, однако, должны работать под контролем солдатских комитетов и их комиссаров.

2. Отменяются все офицерские и унтер-офицерские звания и чины.

3. Весь командный состав, снизу до верху, избирается солдатами на общих собраниях.

4. Упраздняются все военные знаки отличия и вводится однообразная форма для всех военных.

Многие из этих решений, как, например, введение однообразной формы для всех военных, никогда не были проведены в жизнь. Что касается избираемости командного состава, то этот принцип тоже вскоре был забыт. Мясников, насколько мне известно, был единственным главнокомандующим фронта, действительно избранным путем голосования, но не голосования на солдатском собрании, а на съезде. Он сменил на посту главнокомандующего подполковника Каменщикова, человека довольно бесцветного, канди-

173

которого не была даже выдвинута на съезде. Делегатами выдвигались другие кандидатуры, уже не помню какие, но при голосовании Мясников получил очень значительное большинство. После его избрания Мясников произнес небольшую речь. Он сказал, что это самый счастливый день в его жизни, говорил он также о своем прошлом и даже о своем детстве. Его речь очень понравилась, и я помню, что в этот момент кто-то сказал мне, что Мясников похож на Наполеона. Он был действительно немного похож на Наполеона я говорю о его внешности. Я думаю, что она тоже сыграла значительную роль. В то время на массы очень действовала внешность и искренность, а Мясников был, несомненно, человеком очень искренним.

Но были и исключения из этого правила, по крайней мере, в отношении внешности. Самое большое впечатление на съезд произвело выступление Володарского [133] [134]. Он участвовал в съезде как представитель петроградского Совета. Володарский был человек низкого роста и весьма непривлекательной наружности. К тому же говорил он по-русски с довольно сильным американско-еврейским акцентом, делал грамматические ошибки и часто останавливался, когда не находил нужных ему слов. Он был по профессии портным и жил до революции несколько лет в Америке.

Несмотря на все эти недостатки, Володарский, на мой взгляд, был лучшим оратором русской революции. Мне пришлось потом слышать Троцкого и многих других. Володарский превосходил их всех. Потом, в Петрограде, я присутствовал на собраниях антибольшевистски настроенных рабочих и солдат, на которых выступал Володарский. Он обладал способностью одной речью, одним выступлением влиять на слушателей таким образом, что они меняли свою политическую установку. У него были природные способности великого оратора, причем впечатление производило не то, что он говорил, а какой-то особый магнетизм его выступления. Я потом в Петрограде познакомился с ним ближе и ездил с ним с одного собрания на другое с единственной целью понять его "секрет", выучиться у него, как говорить на массовых собраниях. Но это было невозможно: у него было чисто индивидуальное дарование, своих речей он заранее никогда не подготавливал, не строил по какому-либо плану. Когда он начинал говорить, то вступал в какой-то транс, полузакрывал глаза, часто ходил во время речи по эстраде. Самое замечательное было то, что он потом совершенно не помнил, что он говорил. Он мне это сам сказал в Петрограде.

174

Но вернемся к минским событиям. Выступление Володарского, если и не решило судьбу съезда, то, во всяком случае, повлияло на колеблющихся делегатов и, несомненно, на многих из тех, которые приехали на съезд как антибольшевики и переменили свою точку зрения после его выступления. Его вначале слушали невнимательно, кое-где даже посмеивались, но вскоре настроение всего зала переменилось, стояла глубокая тишина, она продолжалась еще несколько секунд после того, как он окончил свою речь, и только потом раздались аплодисменты. Впечатление от его речи было настолько большое, что пришлось объявить перерыв. Я видел во время перерыва многих солдат, которые были до того взволнованы и растроганы, что они утирали слезы.

* * *

Облискомзап сейчас же после съезда образовал правительство Западной области и фронта. Оно еще тогда не называлось правительством, но фактически не было. Отдельные министерства назывались комиссариатами, и во главе их, по примеру Петрограда, стали Народные Комиссары. Комиссаром по военным делам стал Мясников, по продовольственным - перешедший только недавно к большевикам бывший эсер Калманович, Народным Комиссаром Юстиции - капитан Селезнев, Труда - Алибегов, Финансов - Феденев. Два члена Польского Социалистического Объединения тоже вошли в это правительство. Наркомом Просвещения стал старый польский пэпээсовец (член ППС) Громашевский, а Наркомом по делам Национальностей - Берсон. Одновременно, тоже по примеру Петрограда, где тогда был образован Комиссариат по Польским Делам во главе с Юлианом Лещинским, в Западной области был создан такой же Комиссариат. Комиссаром по Польским Делам стал Стефан Хельтман, я стал генеральным секретарем Комиссариата.

Что касается Комиссии по выборам в Учредительное Собрание, то она продолжала работать, хотя собрания происходили в сгущенной атмосфере. Непосредственно перед выборами Комиссия занималась главным образом тем, чтобы обеспечить хотя бы техническую свободу выборов и воспрепятствовать их фальсификации. В Комиссии были представители всех участвовавших в выборах партий, и делегаты этих партий присутствовали при выборах во всех выборных округах, в Минске они были во всех помещениях, где подавались голоса. Комиссия, уже после окончания выборов, но еще до объявления их результатов, приняла на последнем своем заседании постановление, согласно которому никаких нарушений выборов в Западной области и на Западном фронте не было.

175

Результаты выборов были неожиданны прежде всего для самих большевиков. Они надеялись на победу, но не на такую победу. Я лично тоже не думал, что большевики получат больше двух третей общего количества голосов. Помню, что за несколько дней до выборов, на заседании минского Исполкома, я делал доклад о работе Комиссии по выборам в Учредительное Собрание и предсказывал, что большевистский список соберет, вероятно, около половины всех голосов. Результаты выборов были такие: на фронте было всего подано 976 000 голосов. Большевики получили 653 000, эсеры 180 000, кадеты 16 000, остальные голоса пришлись на другие партии. В Минской губернии было подано всего 488 000 голосов, из коих 340 000 получили большевики, 108 000 эсеры, 8000 бундовцы и меньшевики, свыше 30 000 различные еврейские антибольшевистские партии.

Между тем, начали действовать Народные Комиссариаты. Власть окончательно перешла в руки большевиков. Наркомом Юстиции Селезневым были закрыты эсеровские газеты "Социал-Революционер", а затем "Новый Социал-Революционер". Была закрыта также газета, которую начали издавать в Минске меньшевики и которая называлась "Минская Искра". Никаких арестов еще не было, но были национализированы банки и в банках вскрыты сейфы. На фронте продолжалась стихийная демобилизация. В городах не хватало продуктов. Минская Городская Дума, избранная до октябрьского переворота и состоявшая в большинстве из меньшевиков и бундовцев, была единственной организацией, не признававшей новой власти, но не выступавшей против нее. К заседаниям Городской Думы и ее спорам с новой властью я еще вернусь. Мне пришлось - это было в январе 1918 года улаживать эти споры, когда я был назначен представителем минского Совета при Городской Думе.

Мне хотелось бы заключить главу о ноябре выдержкой из речи Орджоникидзе, произнесенной в Минске 23 ноября. Я хорошо помню это выступление. Содержание речи было напечатано в "Минской Звезде" 24 ноября [135] [136].

Орджоникидзе говорил о мире, который, по его словам, будет вскоре заключен с немцами. Представлял он дело следующим образом:

"Если германские и австрийские министры согласны на наш мир, то это происходит только под влиянием массового движения рабочих. Это результат нашей революции, которая находит отзвук в трудовых массах всего мира. Нас упрекают за насилие. В нашей долгой борьбе с царизмом насилие

176

нам настолько опротивело, что защищать его трудно. Но революция уже сама по себе есть насилие. Если мы в феврале низвергли Николая, то это тоже было насилие".

То, что говорил Орджоникидзе о давлении масс, в частности о давлении немецких масс на свое правительство, представлялось тогда весьма вероятным. Все делегаты, подписавшие с немцами договор о перемирии на Западном фронте, рассказывали после возвращения, что они заметили много признаков недовольства немецких солдат, что их держали под строгим надзором, фактически под арестом, именно для того, чтобы сделать невозможным их разговоры с солдатами, которые несколько раз пытались с ними снестись. Не подлежит также сомнению, что на многих участках фронта уже шло братание с немецкими солдатами и что инициативу часто проявляли не русские, а немцы. Минский Совет к этому времени начал печатание листовок на немецком языке. Они призывали немецких солдат к революции и распространялись на фронте. Не думаю, чтобы эти листовки сыграли большую роль. Помню, что было секретное распоряжение добиться от немцев на фронте, чтобы они, хотя бы в индивидуальном порядке, подписывались под этими листовками и чтобы листовки с их подписями немедленно отправлялись в минский Совет. Была даже попытка уговорить немецких солдат на одном из участков фронта отправить в Минск свою делегацию, но это не удалось.

Тем не менее, брожение среди немецких солдат было. Оно несколько улеглось в последующие месяцы и вспыхнуло с новой силой только год спустя, когда в Германии началась революция.

Глава 10. Декабрь

178

Переговоры с немцами о заключении перемирия по всему фронту начались в Брест-Литовске в конце ноября. 23 ноября был подписан предварительный договор, а 3 декабря окончательный договор о перемирии сроком на 28 дней, причем обе стороны обязывались предупредить за семь дней противную сторону в случае, если какая-нибудь сторона пожелала бы от договора отказаться.

Секретарем русской делегации в Брест-Литовске был Карахан. Делегация приехала из Петрограда особым поездом с двумя салонными вагонами. Я был на вокзале в Минске, когда этот поезд остановился по дороге к линии фронта, и тогда же познакомился с Караханом. Он в это время производил впечатление восточного вельможи. Одет он был как-то особенно элегантно, все лицо закрывала большая черная борода. Но в разговоре он оказался человеком довольно простым и очень веселым. В его функции в Брест-Литовске входило информирование Петрограда о ходе переговоров. Немецкие и русские инженеры провели полевой телефон из Брест-Литовска до русских позиций, а также телеграфную линию. Телефон, как потом оказалось, не действовал, говорилось, что немцы нарочно его испортили. Но телеграфная линия работала. И вот по этому телеграфу, когда окончательный договор о перемирии по всему фронту был подписан 3 декабря, Карахан отправил в Петроград такую телеграмму:

«Все кончено. Подавайте поезд».

Я хорошо помню эту телеграмму, потому что она вызвала в Петрограде переполох в Смольном Институте. Ее там не поняли, решили, что слова «все кончено» означают, что переговоры сорваны. Лениным были уже подготовлены резолюции или приказы о мобилизации рабочих и посылке на фронт из Петрограда воинских частей. Недоразумение выяснилось только через один или два дня, и Карахана, после возвращения делегации в Петроград,

179

сильно ругали. Он оправдывался, говоря, что его телеграмма была вполне ясна и виноват не он, а те, которые «не понимают простого русского языка». Эти слова были особенно смешны в устах Карахана, который был армянин.

Об эпизоде с телеграммой я узнал уже в Петрограде, от самого Карахана и от других. Я поехал в Петроград вместе с Яном Барылой на Первую всероссийскую конференцию СДКПиЛ (Социал-Демократии Королевства Польского и Литвы). Помню, что приехал в Петроград почти одновременно с возвращением делегации из Брест-Литовска, т.е. вероятно, в первых числах декабря.

Поехал я на конференцию по приглашению петроградских польских эсдеков, считавших меня «своим», так как я раньше работал в руководимом СДКПиЛ кружке. Польское Социалистическое Объединение предложило послать на конференцию и своих представителей не эсдеков, но Комитет по созыву петроградской конференции на это не согласился, несмотря на то, что эти делегаты хотели участвовать в этой конференции только в качестве гостей.

Перед отъездом в Петроград у меня была пространная беседа с Ландером, при которой присутствовал также и Кнорин. Все минские делегаты, ездившие в Петроград на второй Съезд Советов, к этому времени уже вернулись. Ландер хотел, чтобы я, во время моего пребывания в Петрограде, был в связи с ним и другими местными работниками, чтобы я извещал их о том, что происходит в Петрограде, и одновременно представлял там установку Западной области. Эта установка, сказал мне Ландер, несколько более умеренна, нежели установка Петрограда. Он подчеркивал, главным образом, необходимость совместной работы с меньшевиками, бундовцами и эсерами. Кнорин, который соглашался с Ландером, мотивировал такую установку местными условиями в Западной области, но Ландер возразил, что речь идет не о местных условиях, а о принципиальном вопросе. Он сказал что-то вроде того, что если и придется порвать с другими социалистическими партиями, то время для этого, во всяком случае, еще не наступило. Он сказал мне также, что эсеровские и меньшевистские газеты были закрыты в Запад.ной области по требованию Петрограда и что он считает, что этого не надо было делать. Кнорин согласился и с этим. Оба они полагали, что с эсерами и особенно с меньшевиками можно будет договориться, что они, в конце концов, выскажутся за поддержку нового правительства и, во всяком случае, откажутся от выступлений против него.

Кому-то кажется Мясникову Ландер тут же поручил сообщить в Петроград о моем предполагаемом приезде. Я должен был снестись в Петрограде с Я.М. Свердловым в Смольном.

180

Я отправился в Смольный на второй или третий день после приезда. Пошел со мной туда Яков Долецкий, о котором я уже раньше говорил. Долецкий работал в Петрограде и хорошо знал Свердлова.

Смольный Институт в эти дни часто описывался. Почему-то ни в каких описаниях я не встретил указания на одно обстоятельство, сразу бросавшееся в глаза. Внизу, у входа в здание, продавались газеты но исключительно газеты анархистов. На одном из этажей, не помню каком, был другой киоск, и там тоже продавалась только анархическая литература. Были также черные анархические плакаты с белыми буквами: «Анархия мать порядка» и другие в том же роде. Не знаю, чем объяснялось такое положение вещей, но помню, что слова «Анархия мать порядка» были в шутливых разговорах ходячим выражением.

Долецкий повел меня к Свердлову и мгновенно куда-то пропал. Свердлов, в пальто в накидку, в Смольном тогда было очень холодно стоял за письменным столом. У него была большая комната, в которой толпилось человек двадцать народу. Свердлов разговаривал с ними одновременно, несколько слов с одним, несколько с другим. Он сказал мне, что из Минска ему сообщили обо мне, и просил меня подождать. Я ждал, стоя, так как сесть было негде, минут двадцать, пожалуй даже больше.

Вдруг открылась дверь, и в комнату быстро вошел Ленин. Он принес Свердлову какие-то бумажки, написанные от руки. Я никогда раньше Ленина не видел, но узнал его по фотографиям. Первое впечатление было скорее отрицательным, что объясняется тем, что я представлял себе Ленина совсем иначе. Он оказался человеком очень заурядного вида, небольшого роста, с рыжеватой бородкой. Вот этот-то очень уж заурядный, очень обыкновенный его вид меня и смутил.

В комнате сразу воцарилась тишина. Свердлов прочел бумажки, а потом, указывая Ленину на меня головой, сказал, что я приехал из Западной области и был представителем большевистского списка в Комиссии по выборам в Учредительное Собрание.

Ленин поздоровался со мной. Помню, что, подавая мне руку, он представился: «Ленин». Потом, как будто что-то вспомнив, он просил меня пойти с ним в его комнату.

Комната Ленина была в том же этаже, в конце коридора. Она была меньше комнаты Свердлова и была отделена перегородкой от другой, совсем маленькой комнаты, где сидела его секретарша. Он сказал секретарше, чтобы ему сейчас не мешали: «Каких-нибудь пять десять минут».

Я довольно точно помню мой разговор с Лениным, но не помню порядка этого разговора. Он меня расспрашивал о положении дел в Западной области и

181

на фронте, особенно его интересовало, каким образом большевики добились там такой значительной победы на выборах в Учредительное Собрание [137] [138]. Он расспрашивал также о работе Комиссии по выборам в Учредительное Собрание, и когда я ему сказал, что ее председателем был его старый знакомый Петрусевич, то Ленин рассмеялся:

- Прекрасно его помню. Умный человек, а вот куда пошел...

Ленина очень интересовала та работа, которая велась уже тогда среди немецких солдат посредством листовок. Она была сосредоточена в Минске. Ленин просил рассказать ему подробно содержание листовок, и когда узнал, что они сводятся к призыву к революции, то сказал, что это плохо, что так листовки писать нельзя. Я был сам автором одной из этих листовок, но Ленину об этом не сказал, а только спросил, чем они плохи и как, по его мнению, их надо писать. Сказал я это, вероятно, несколько обиженным голосом, потому что он вдруг улыбнулся, как будто догадываясь, кто был автором листовки, о которой я говорил. Ответил он мне приблизительно следующее:

- Немецким солдатам надо прежде всего объяснить, что произошло в России, в чьих интересах был совершен октябрьский переворот - объяснить, что только после переворота крестьяне получили землю, а рабочие - возможность контролировать производство и что только октябрьский переворот дал возможность русским солдатам вернуться домой, прекратить войну, в которой не заинтересован ни русский народ, ни немецкие трудящиеся.

Изложение всего этого, говорил Ленин, лучшая пропаганда, а выводы немецкие солдаты должны сделать сами, подталкивать их не нужно, никто не любит, чтобы его подталкивали». Он тут же сказал несколько фраз, которые следует употребить в прокламациях, причем некоторые слова и даже, кажется, одну или две фразы он сказал по-немецки. Я эти фразы потом записал и передал затем, после возвращения в Минск, Ландеру и Кнорину, в руках которых была сосредоточена пропаганда посредством листовок. (Ландер и Кнорин, как почти все латыши, владели немецким языком.)

Но я решил использовать мой разговор с Лениным для того, чтобы передать ему то, что мне сказал Ландер перед отъездом. На Ландера я не ссылался, сказал, что такова общая точка зрения работников Западной области.

182

Ленин внимательно слушал, спросил, выражаю ли я также мою собственную точку зрения. Я сказал, что да.

Он начал тогда говорить гораздо более резко, причем мне особенно не понравилось, что он употреблял такие выражения, как «господа меньшевики», «господа эсеры» и т.п. Так писали большевистские газеты, так иногда говорили ораторы на митингах, но в частных разговорах, с глазу на глаз, такого рода газетные и митинговые выражения не употреблялись.

Ленин сказал, что меньшевики и эсеры «должны пенять на себя», что вместо того, чтобы поддержать советскую власть, они поддерживают ее классовых врагов, кадетов и «кого угодно». И дело, как он говорил, заключается вовсе не в том, надо ли идти на разрыв с меньшевиками и эсерами, а в том, пойдут ли они на окончательный разрыв с советской властью. В конце разговора он бросил примерно такую фразу:

- Мы с ними готовы работать, кадетов, вот, мы решили посадить в тюрьму, им там и место, но наше постановление касается только кадетов, в нем TBK и сказано.

Он просил зайти к нему еще раз перед отъездом, но его приглашением я, не знаю уже почему, не воспользовался.

* * *

Заседания конференции СДКПиЛ происходили в здании Комиссариата по польским делам. Он помещался в особняке, принадлежавшем раньше какому-то петроградскому миллионеру. На стенах, покрытых синим шелком вместо обоев, были еще портреты членов семьи бывшего владельца особняка.

Ход конференции я помню слабо. Обсуждались, главным образом, вопросы будущего: должна ли СДКПиЛ перевести все свои силы из России в Польшу сразу же после заключения мира. Один эпизод на конференции мне особенно врезался в память. Дело было вечером, происходило не пленарное заседание, а заседание какой-то комиссии, в присутствии человек пятнадцати или двадцати. В смежной комнате позвонил телефон, оказалось, что звонит Карл Радек, что он просит разрешения участвовать в заседании.

Я тогда еще не знал Радека лично, но, конечно, хорошо знал, кто он такой, хотел его увидеть и был совершенно уверен, что его на заседание сейчас же пригласят. К моему удивлению, Долецкий, который председательствовал, сказал, что «данный товарищ» в настоящее время членом СДКПиЛ официально не является, что нет никаких причин для того, чтобы его пригласить в качестве гостя, и что поэтому надо ему сказать, что его присутствие на заседании считается нежелательным. Так ему и было сказано, и Ра-

183

дек на заседание не пришел. Я совершенно забыл, чем этот эпизод объяснялся. С Радеком, впрочем, я познакомился или в тот же день или на следующий, но не на конференции, а на квартире у Лапинского. Вопреки тому, что мне о нем рассказывали, Радек прекрасно говорил по-польски. Говорили мы с ним не на политические темы, а на литературные. И он, и Лапинский очень хорошо знали польскую литературу, особенно классиков. Радек знал, что я приехал на конференцию СДКПиЛ, но он меня о ней не расспрашивал. О руководителях СДКПиЛ Радек говорил иронически, притворялся, что не может вспомнить фамилию Лещинского, и определил его так: «Ну, этот их теперешний вождь, которого вы в Минске провели в Учредительное Собрание, как его зовут? Тот, который за всю свою жизнь не сумел написать ни одной теоретической статьи, ни одной серьезной брошюры, не говоря уже о книгах». Очень возможно, что причины конфликта между СДКПиЛ и Радеком в то время заключались в том, что Радек уже тогда отошел от польской политической работы и стал очень важной персоной в Смольном, в русской работе. Польские социал-демократы, быть может, почувствовали себя обиженными, тем более, что Радек, не отличавшийся тактом, стал относиться к ним свысока и с пренебрежением. Были, быть может, и причины политического характера, но, повторяю, что не помню, в чем они заключались.

Я стал бывать в Смольном каждый день, часто проводил там весь день и часть ночи. В Смольный пересылались для меня поручения и сообщения из Минска, которые мне передавал секретарь Свердлова. Меня просили из Минска, чтобы я остался в Петрограде как можно дольше, против чего я особенно не возражал. Революционная жизнь в Петрограде била ключом, она меня очень интересовала и привлекала. Я постоянно встречал или хотя бы слышал выступления большевистских вождей, которых знал раньше только по литературе и по газетам. Бывал я на очень многих собраниях, главным образом в Смольном, но также на рабочих собраниях, на заводах и на солдатских митингах, особенно когда на них выступал Володарский. В Смольном меня вводил на собрания Долецкий или кто-нибудь другой из петроградских эсдеков. Приглашал меня также на различные собрания и заседания Свердлов.

К сожалению, я совершенно не помню, на каких именно собраниях я был, т.е., вернее говоря, я не помню, были ли это собрания большевистской фракции петроградского Совета или, быть может, партийные большевистские собрания, или еще какие-нибудь другие. Некоторые из них ярко сохранились в моей памяти.

184

На одном из них выступал Троцкий, которого я тоже тогда увидел впервые. Заседание происходило в Смольном, она носило характер митинга и происходило в битком набитом зале, в котором помещалось человек двести триста. Троцкий был в военной куртке, говорил он о положении в Германии и о настроениях среди немецких офицеров и солдат. Он почему-то заговорил о денщиках в немецкой армии и произнес такую фразу:

- У них еще есть денщики, но будут они там уже недолго.

Фраза вызвала большие аплодисменты, а так как она была довольно «митинговая», То я и думаю, что это был какой-нибудь митинг.

Троцкий говорил с большим подъемом, он был, несомненно, прекрасным оратором, но я помню, что меня несколько отталкивало То, что он был оратором слишком эффектным, т.е. таким, который искал эффектов и умел их находить. Володарский никогда этого не делал. Когда речи Володарского прерывались аплодисментами, то он останавливался с удивленным видом. Он не притворялся, что аплодисменты его удивляют, а действительно был удивлен, так как аплодисментов не ожидал и на них в этом месте не рассчитывал. У Троцкого паузы и фразы, после которых он ожидал аплодисментов, были рассчитаны. Я все это помню потому, что увлекался в то время идеей выучиться хорошо говорить на митингах. Меня интересовала техника, к которой прибегали лучшие ораторы революции, я пытался изучить ее и, слушая Троцкого, я обращал больше внимания на его манеру говорить, чем на то, что он говорил.

Одно из заседаний в Смольном я помню гораздо лучше, нежели то, на котором выступал Троцкий, но я тоже не знаю, по какому поводу оно было созвано. Это был, во всяком случае, не митинг, а какое-то большевистское собрание, на котором присутствовало не больше ста человек. К сожалению, я не нашел в литературе, относящейся к тому времени, никаких данных, которые дали бы мне возможность установить более точно, какое это было собрание.

Оно происходило в длинной, очень узкой комнате. Я не помню уже, кто меня на собрание повел, но, очевидно, туда пускали только тех, которые имели какой-то особый документ или приглашение: эти бумажки показывались стоящему у входа в комнату. У меня ничего такого не было, и вначале меня не хотели пускать. Пустили только после того, как меня увидел Свердлов, который и велел пустить меня в комнату.

Одним из первых выступал на собрании Рязанов. Он был в шубе, которую только расстегнул, но не снял, и говорил он с места, отказавшись подойти к столу, за которым сидел председатель. Говорил он полушутливо, но чрезвычайно резко, и вся его речь была посвящена критике позиции Ленина и тех

185

членов Центрального Комитета, которые его поддерживали. Он атаковал Ленина лично, главным образом за закрытие меньшевистских и эсеровских гaзет. Ленин, который сидел не за председательским столом, а среди слушателей, несколько раз прерывал речь Рязанова какими-то возгласами. Помню, что на одно из возражений Ленина Рязанов ответил, примерно, так:

Вы, батюшка, очень плохо знаете историю, особенно историю Французской революции. Вы мало разбираетесь в философии, а что касается Маркса, то вы его совсем не понимаете или понимаете по-своему, что еще хуже. К сожалению, у Вас в партии и в Центральном Комитете много друзей, которые вообще ничего не читают, ничего не знают и ничему не учатся, надеясь на то, что Вы прочтете за них все, что надо, и за них же все обдумаете как следует.

Выступление Рязанова несколько раз прерывалось смехом и аплодисментами. Ленин выступал сейчас же после него. Из его речи было видно, что он относится к Рязанову с большим уважением. Он сказал, что знает Рязанова «пятнадцать лет с хвостиком», что Рязанов всегда ругал и его, и всех тех, кто с ним не соглашался, и что поэтому он, Ленин, особенного значения резкости Рязанова не придает. Ленин повторил в общем то, что он говорил мне в личном разговоре: что меньшевики и эсеры не вошли бы в правительство, даже ecли бы большевики На это согласились, так как они являются категорическими противниками передачи всей власти Советам. Меньшевистские и эсеровские газеты, говорил он, надо было закрыть, так как за меньшевиками и эсерами тянется вся мелкая буржуазия, они поддерживаются даже кадетами и co своей стороны поддерживают кадетов, xoтя, по теории Рязанова, «это теоретически невозможно». Ленин говорил Все это oчень спокойно, «пpoфессорским» тоном, избегая личных выпадов. Только один или два раза он назвал Рязанова «архи-путаником».

Особенно подробно отвечал Ленин на то место в выступлении Рязанова, в котором тот говорил о впечатлении за границей, произведенном мероприятиями Совнаркома в отношении других социалистических партий. Рязанов сказал, что закрытие социалистической печати и преследования социалистов не только не ускорят революции на Западе, но сделают ее невозможной. Социалистические партии в Германии и во Франции совершенно иначе представляют себе социализм, он в их понимании немыслим без демократии, и то, что делается в России, оттолкнет их от русской революции.

Я передаю, конечно, только основные положения Рязанова так, как они остались у меня в памяти. Ленин в ответ на это сказал, примерно, следующее: Большевики должны прежде всего заботиться о том, чтобы власть осталась в руках пролетариата, а не о том, что скажут о них за границей.

186

Если власть опять перешла бы в руки буржуазии, то это было бы равносильно поражению пролетариата не только в России, но и на Западе. Ленин согласился с Рязановым, что пролетариат Запада, особенно германский пролетариат, неправильно или не сразу поймет смысл русских событий, но что он поймет их позже.

Из других выступлений на этом собрании я еще помню речи Юренева [139] [140] и Шляпникова. Оба они поддерживали Рязанова. Шляпников говорил более резко, чем Юренев. Он не производил впечатления рабочего, говорил он как типичный интеллигент. Так как в своем выступлении он несколько раз ссылался на то, что он - рабочий и понимает рабочих «лучше других», то я спросил кого-то, действительно ли он рабочий, и был очень удивлен, когда получил положительный ответ.

Я вышел с собрания после его окончания вместе с Рязановым и Свердловым. Рязанову кто-то сказал, что я представлял большевистский список в Комиссии по выборам в Учредительное Собрание. Он разговорился со мной и повел меня в какую-то другую комнату, где было еще несколько человек. Там он спросил меня, были ли при выборах «большие жульничества», сфальсифицировали ли большевики в Западной области результат выборов и как они это сделали. Говорил он, как и на собрании, полушутливо, улыбался и часто смеялся, но у него были умные, проницательные глаза, которые не смеялись, и выражение этих глаз говорило мне, что он предугадывает мои ответы и не очень мне верит.

Я сказал ему, что никто результатов выборов не фальсифицировал, что большевики не могли бы этого сделать, даже если бы хотели. Рязанов тогда спросил, чем я объясняю тот факт, что во всех других выборных округах большевики оказались в меньшинстве и только в Западной области их поддержало подавляющее большинство населения? Я не мог на этот вопрос ничего ответить. Рязанов вскоре переменил тему разговора и спросил, какое впечатление произвел на меня Ленин. Я уже не помню, что я сказал. Рязанов, все еще в своей шубе и меховой шапке, стал сам говорить о Ленине. Он обвинял его в искривлении идей Маркса в вопросе о диктатуре пролетариата и лично в «азиатском упрямстве» (я хорошо помню это его выражение). Но разница между ним и Шляпниковым заключалась в том, что Шляпников, который тоже присутствовал при разговоре, видел все в очень черных

187

красках, говорил со злобой и обвинял Ленина и Свердлова в измене и обмане рабочего класса в то время как Рязанов, несмотря на все то, что он говорил, был настроен скорее оптимистически, то и дело разражался громким хохотом, подшучивал над Шляпниковым и, ходя по комнате взад и вперед, повторял:

- Ничего, ничего. Все будет хорошо.

У Шляпникова оказался личный автомобиль с шофером, что в то время было большой редкостью. В Смольном было много автомобилей, но это были машины для общего пользования. Для того чтобы получить машину, надо было иметь подписанное комендантом Смольного распоряжение. Шляпников отвез домой сначала Рязанова, а потом меня. Шофер Шляпникова был совершенно пьян. Он вел машину таким образом, что я предложил сменить его, т.е. самому вести автомобиль, но Шляпников сказал, что этот шофер уже несколько раз вел машину в пьяном виде, и никогда никакого несчастного случая не было. Рязанов разразился зычным смехом и сказал:

- Ничего, ничего. Если нам положено погибнуть, то и трезвый шофер не поможет. Имейте в виду, что в этом мире все происходит по заранее установленному расписанию, и никаких ошибок и изменений в расписании не бывает.

Я не знал, шутит ли он или говорит всерьез. Шляпников, впрочем, оказался прав: шофер довез всех нас троих домой.

* * *

На собраниях и заседаниях в Смольном я обыкновенно присутствовал в качестве гостя и не выступал на них. Была, однако, еще одна причина, по которой я был на этих заседаниях молчаливым зрителем и не высказывал своего мнения. Она заключалась в том, что я сам для себя еще не решил, кто прав и кто неправ в споре, который шел внутри большевистской партии и ее Центрального Комитета, и правилен ли, с социалистической точки зрения, был захват большевиками власти.

Этот вопрос был тесно связан с вопросом о диктатуре пролетариата. Однажды, на квартире Уншлихта, он и еще несколько человек начали спорить на эту тему. Были там Раскольников и Юренев других не помню. Уншлихт целиком и полностью поддерживал Ленина, Раскольников тоже, но у него были «теоретические» сомнения и колебания. Они были и у меня. Все такого рода споры вращались тогда вокруг Маркса: что он сказал и чего не сказал о диктатуре пролетариата, что он понимал под этим термином. Для меня было ясно, что теории Маркса в вопросе о диктатуре пролетариата не

188

могут быть применены к России. Маркс писал о диктатуре пролетариата как о переходном явлении, причем он имел в виду диктатуру большинства над меньшинством в переходное революционное время. В Германии пролетариат составлял большинство населения, потому что она была промышленной страной. Но в крестьянской России пролетариат, по отношению ко всему населению, был в ничтожном меньшинстве. Следовательно, объявление диктатуры пролетариата в России на учение Маркса опираться не могло. Я высказал эти соображения. Раскольников согласился со мной, но возразил, что дело не в теориях, а в фактическом положении вещей, которого Маркс не мог предвидеть и которое заключается в том, что большевики cмогут удержать власть и спасти революцию от поражения только при диктатуре пролетариата. Но я сознавал, что диктатура меньшинства над подавляющим большинством немыслима без применения насилия во многих областях. Раскольников был такого же мнения, и он признал, что закрытие меньшевистской и эсеровской печати, а также создание ВЧК (Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем) являются первыми шагами в этом направлении.

Это разговор, очевидно, имел место вскоре после моего приезда в Петроград, так как решение о создании ВЧК было принято 7 декабря, после заслушания Советом Народных Комиссаров доклада Дзержинского о необходимости создания ВЧК. Я полагаю, что я был у Уншлихта вскоре после опубликования этого постановления, так как мы во время разговора постоянно возвращались к созданию ВЧК как к самому крупному событию.

Юренев резко осуждал создание ВЧК, говорил, что это приведет к злоупотреблениям властью и к террору. Раскольников, который довольно близко знал Дзержинского, возражал ему, говоря, что Дзержинский «никогда не скатится до этого». Но Уншлихт целиком согласился с мнением Юренева. Он сказал, что ВЧК не нужна и вредна, так как она восстанавливает традиции борьбы против идей полицейскими мерами, что одно дело, когда террор применяют массы во время революционной борьбы, и совсем другое дело, когда он применяется профессиональными полицейскими, как бы они не назывались. С особой злобой и даже ненавистью Уншлихт говорил о Дзержинском. Он называл его неуравновешенным фанатиком, полусумасшедшим, человеком, менее всего подходящим для того, чтобы руководить ВЧК. Я только потом узнал от польских социал-демократов в Петрограде, чем объяснялась ненависть Уншлихта к Дзержинскому. Еще задолго до революции Дзержинский обвинил Уншлихта в Польше в том, что он является агентом полиции. Обвинение, как потом оказалось, было неосновательным, но они возненавидели друг друга на всю жизнь.

189

Стоит тоже вспомнить мои личные разговоры с Троцким.

Меня повел к нему Раскольников, уже не помню почему. Из всех комнат, которые мне пришлось видеть в Смольном, комната Троцкого производила самое европейское» впечатление. На его письменном столе почти не было бумаг, все было чисто и аккуратно. Помню, что с правой стороны стола были ровно нарезанные бумажки, на которых Троцкий во время первого разговора со мной, когда он меня расспрашивал о положении на фронте, что-то записывал, подкладывая их под низ стопки.

На мне была тогда солдатская шинель, которую мне дал кто-то в Петрограде: я приехал в легком пальто, а в Петрограде было очень холодно. Шинель была теплая, из бобрика (толстый шерстяной плюш). Троцкий думал, что я фронтовой солдат, и когда я ему объяснил, что получил шинель только в Петрограде, то он в шутку сказал, что я все же, вероятно, чувствую себя военным, так как внешний вид и одежда человека часто меняют его образ мышления. Я ответил, что военным я себя не чувствую, но что солдатская шинель мне очень помогает, так как солдаты на митингах в Петрограде тоже принимают меня за солдата и разговаривают со мной охотно и откровенно. Я тут же вспомнил и рассказал Троцкому, что незадолго до революции, когда я служил в Земском Союзе на фронте, мне тоже однажды пришлось надеть солдатскую шинель, но тогда она мне не помогла, а, наоборот, то, что я ее носил, привело к конфликту с каким-то прапорщиком. Я однажды ехал верхом через замерзшую реку, но лед проломился. Лошадь вытащила меня из воды на берег, но я весь промок. На берегу стояли солдаты, которые посоветовали мне снять с себя все и дать им просушить, а пока что они дали мне солдатский мундир и шинель. В этой шинели я гулял по деревне, и меня встретил какой-то прапорщик. Он принял меня за солдата и выругал за то, что я не отдал ему чести, а я, совершенно забыв, что на мне солдатская шинель, выругал его, и дело кончилось бы плохо, если бы не прибежали солдаты, которые выяснили недоразумение.

Троцкий, когда я ему рассказал эту историю, заговорил о дисциплине в царской армии, основанной на беспрекословном и бездушном выполнении приказов. Отдавание чести он считал одним из способов унижения солдата, постоянного напоминания ему, что он ничтожество, а офицер все. Но, добавил он, дисциплина необходима в каждой армии, также и в революционной:

- У нас с этим будут большие трудности, особенно после полного развала старой армии. Наша дисциплина будет, конечно, совсем другой.

- Неужели вы всерьез думаете о восстановлении армии? - спросил его Раскольников.

190

Троцкий ответил, что армию непременно придется восстановить в ближайшее время, но она будет восстановлена на совсем новых началах. Армия необходима для защиты революции от нападения капиталистических стран.

Он стал расспрашивать меня о настроениях среди солдат на Западном фронте. Я сказал ему, что, по-моему, солдаты ни в какую армию не пойдут, что они только и думают о том, чтобы демобилизоваться и поскорее вернуться домой. Эти настроения могут измениться, но, во всяком случае, о создании революционной армии в настоящее время не может быть и речи.

Троцкому не понравилось то, что я сказал. Он быстро закончил разговор, но просил меня зайти к нему через несколько дней, тут же записав день и час на бумажке.

Он был в это время Народным Комиссаром по иностранным делам, но встречался я с ним в Смольном. Не знаю, бывал ли Троцкий тогда в здании бывшего Министерства иностранных дел. Вероятно, нет. Все министерства бойкотировали новое правительство, и в декабре месяце работа министерств еще не была налажена [141].

Я был у Троцкого еще один или два раза. Насколько помню, ходил я к нему в связи с той пропагандистской работой среди немецких солдат, которая уже велась в Минске. Я не совсем уверен в этом, но мне кажется, что именно Троцкий предложил мне встретиться с группой лиц, которая занималась тогда в Петрограде подготовкой агитационного материала для заграницы и вообще заграничными делами.

Группа была очень немногочисленной. Вероятно, существовали еще другие такие же группы или органы, но я с ними не соприкасался. В группу, с которой я имел дело, входило несколько немецких военнопленных и один венгерец, тоже военнопленный. Все они были в штатском. Фамилий их я не помню и, насколько знаю, никто из них потом в революционном движении никакой роли не играл. Это были, впрочем, люди недалекие и

191

политически малограмотные, за исключением одного из немцев, который был раньше социал-демократом.

Гораздо более интересными оказались французы. Они были связаны с Радеком, который присутствовал при всех наших разговорах и был чем-то вроде руководителя всего дела. Французов было трое. Первым из них был Жак Садуль, капитан Французской армии, член Французской военной миссии в России. Это был человек очень образованный, умный и решительный. Он уже тогда заявлял себя сторонником большевиков, но Радек не питал к нему никакого доверия, о чем меня частным образом предупредил. Радек считал, что Садуль просто подослан французским правительством, но что разговаривать с ним, соблюдая необходимую осторожность, нужно, хотя бы потому, что у него всегда имелись различные сведения относительно положения дел во Франции, а часто и B Германии. Садуль продолжал в то время работать во Французской военной миссии, и он, как мне кажется, приезжал в Петроград из Москвы. Впоследствии Садуль стал видным французским коммунистом и, кажется, состоит им и поныне. Он был приговорен во Франции к смертной казни за дезертирство и измену заочным приговором. Согласно французскому закону, заочные приговоры недействительны, если обвиняемый добровольно возвратится во Францию. Он должен тогда вторично предстать перед судом. Садуль вернулся во Францию в 1926 году, судился в Орлеане военным судом и был оправдан. Все это я проверил, когда собирал материалы для настоящей работы [142].

Садуль приходил обыкновенно с французским солдатом по фамилии Пэти, тоже из Французской военной миссии. Третьим французом был, кажется, Паскаль, но я в этом не совсем уверен, так как помню его слабо. Паскаль, если это был он, имел офицерский чин. Впоследствии он тоже стал видным коммунистом, но порвал с коммунистами уже в двадцатых го-

192

дах. Но, повторяю, что точно не помню, был ли это Паскаль или кто-нибудь другой с похожей фамилией.

Лучшее впечатление из всех троих производил Пэти. Это был веселый и искренний парень, своих симпатий к большевикам он особенно не подчеркивал и посмеивался над Садулем, когда тот произносил слииыом звучные революционные фразы. Пэти был, однако, «другом русской революции» так он сам определял себя, не очень углубляясь в вопрос о том, какая именно революционная партия находится в России у власти. Попал он в Россию довольно интересным образом. В течение нескольких лет до войны он брал первый приз на ежегодных состязаниях печатания на пишущей машинке в Париже. Когда он был призван на военную службу, то написал письмо маршалу Фошу, сообщая, кто он такой, и предлагая свои услуги в качестве секретаря. Пэти был своего рода знаменитостью, маршал Фош был, очевидно, польщен, что он получил письмо от человека, о котором часто писали французские газеты, и предложение Пэти принял. Потом Фош, по просьбе Пэти, отправил его в Россию.

Я встречался с этим «маленьким интернационалом», как его называл Радек, довольно часто, иногда в Смольном, иногда где-нибудь в городе, обыкновенно на квартире у Лапинского. Целью наших встреч, громко выражаясь, была «подготовка международной революции» так определял наши собрания Радек. На деле они сводились к обмену информациями о том, что происходит в России и Европе, и к обмену мнениями относительно того, как лучше всего устроить революцию на Западе. Обмен информациями давал весьма положительные результаты. Немецкие военнопленные и венгерец ничего не знали, но французы всегда имели сведения из-за границы, а часто также и газеты. Садуль получал, вероятно, эти сведения из Французской военной миссии, которая сохранила связь с Парижем по дипломатической почте. Сведения были всегда ценны потому, что Петроград был тогда совершенно отрезан от Европы. Ни газеты, ни члены правительства никаких сведений из-за границы не получали, если не считать того, что рассказывали случайные приезжие, а таких было мало. До октябрьского переворота работало Петроградское Телеграфное Агентство, имевшее своих корреспондентов за границей. За границей имели также корреспондентов все крупные «буржуазные» газеты. Эти газеты были сейчас закрыты, Петроградское Телеграфное Агентство совершенно развалилось и фактически не работало. («POCTA», советское телеграфное агентство, было создано только позже.) Мне тогда в Петрограде рассказывали, что когда большевик Старк, назначенный директором Петроградского Телеграфного Агентства, явился туда в

193

сопровождении нескольких матросов, то директор Агентства в его присутствии застрелился, не желая работать для большевиков.

У Садуля были не только французские, но и итальянские, немецкие и английские газеты. Меня особенно интересовала немецкая печать. Я искал в ней каких-либо, хотя бы малейших, признаков приближающейся революции, но ничего такого в немецких газетах не было. Это были газеты военного времени, скучные, печатавшие длиннейшие статьи патриотически-агитационного характера. Они все же содержали сведения, которых в петроградских газетах не было. Петроградские газеты того времени содержали почти исключительно агитационный материал: всякого рода воззвания и призывы, сообщения о собраниях и отчеты о собраниях и т.д.

Хотя совещания группы, о которой идет речь, ничего конкретного не давали, я, после окончания конференции СДКПиЛ, оставался в Петрограде главным образом для того, чтобы в них участвовать. Я был тогда совершенно уверен, что революция в Европе вспыхнет в ближайшем будущем. В этом были уверены почти все те, с которыми я в Петрограде встречался, хотя никаких оснований для такой уверенности не было. Ее источником было, по всей вероятности, то, что по-английски называется «wishful thinking» а по-немецки «Der Wunsch ist dеr Vater des Gedankens». Мы верили в революцию на Западе потому, что очень хотели в нее верить. Что касается меня лично, то я не представлял себе, каким образом революция в России, без революции на Западе, может продолжаться. О «социализме в одной стране» тогда еще никто не думал, мы все рассуждали «по Марксу», а по Марксу выходило, что социальная революция в такой отсталой стране, как Россия, в стране, в которой рабочий класс уже из-за своей немногочисленности не мог играть той крупной роли, которую предопределял для него Маркс, что революция в такой стране может победить только в том случае, если она будет частью всемирной революции. Прихода ее мы ждали с недели на неделю. Наши ожидания напоминали ожидания тех, которые были уверены, что советская власть не может продержаться больше, чем несколько недель. Как известно, десятки миллионов людей в России и в Западной Европе так именно и думали, и в европейских газетах того времени постоянно высказывались предсказания, что большевистская власть провалится через неделю или две. Эти ожидания не оправдались так же, как не оправдались ожидания тех, которые ждали революцию в Германии, Франции и Англии.

Но мы этими ожиданиями жили, и они иногда принимали совершенно гротескные формы. Я помню, что на следующий же день после октябрьского переворота исполнительный комитет минского Совета поручил Берсону и мне «овладеть» военной радиостанцией за городом. Начальник этой стан-

194

ции отказался работать для нового правительства и передавать его радиограммы. Мы с Берсоном отправились туда вдвоем на машине, чтобы вначале посмотреть, в чем дело. Начальником станции оказался пожилой капитан, который просил нас только об одном: чтобы мы отвезли его в город на нашей машине, так как у него не было никаких средств сообщения. Солдаты-радиотелеграфисты приняли нас не очень дружелюбно, но согласились временно работать, пока их не сменят радиотелеграфисты-большевики. Что касается капитана, то он сразу же предупредил нас, что на станцию больше не вернется.

Но я вспомнил все это потому, что мы ехали тогда на станцию с надеждой услышать по радио, что в Европе уже вспыхнула революция. Надежда была смешная, ни на чем не основанная, но мы всерьез верили, что в Европе что-то уже произошло, и потребовали от радиотелеграфистов, чтобы они нам «перевели» все полученные в этот и прошлый день радиограммы. (Они передавались тогда по знакам Морзе.) И мы просидели на радиостанции больше часа, уговорив радиотелеграфистов, чтобы они перехватывали заграничные передачи и тут же «переводили» их нам. А когда мы ехали обратно в город, то не были уверены, все ли нам было передано или, может быть, радиотелеграфисты нарочно скрыли от нас что-нибудь.

Была еще одна причина, заставлявшая меня верить в то, что революция на Западе вспыхнет очень скоро. Она заключалась в том, что у большевиков не было никакой конкретной программы действий на будущее время. Такое утверждение может показаться странным, но, как читатель сейчас увидит, никто иной, как Ленин, подтвердил в 1923 году, что именно так было дело. В декабре 1917 года сам Ленин не знал, как дальше будет развиваться революция, и потому неудивительно, что на этот счет, т.е. относительно намерений большевиков, ходили самые разнообразные слухи. Я как-то спросил Радека, что намерен предпринять Ленин и большевистская партия в области внутренней политики. Он ответил мне шуткой. Ленин, сказал он, разрабатывает план создания советского рая на том свете. В рай будут пускаться только те большевики, которые поддерживали его в октябрьские дни. У входа в рай будут стоять Свердлов с Дзержинским и другие, как он сказал, «большевистские городовые», и уже известно, что Зиновьев, Каменев и Рыков в рай не попадут. Потом он добавил уже серьезно, что планы Ленина никому неизвестны. При таких обстоятельствах вопрос о революции на Западе становился для меня еще более важным. Я помню довольно бурное заседание конференции СДКПиЛ, на котором я высказал эту мысль, что первой задачей польских социалистов должна быть революционная работа среди немецких солдат и даже, ввиду того, что многие поляки хорошо владеют не-

195

мецким языком, пропаганда среди немецких рабочих в самой Германии. Я предложил, чтобы конференция приняла решение об отправке в Польшу членов партии специально для этой цели, сразу же после заключения мира (предполагалось, что Польша после заключения будет оставаться под германской оккупацией). Мое предложение поддержали только один или два делегата, оно не голосовалось, так как было признано преждевременным. Но я сам для себя уже тогда твердо решил уехать для работы в Польшу или даже в Германию при первой же возможности. Люди обыкновенно лучше помнят свои решения и поступки, нежели мотивы своих поступков и решений. Мне, однако, кажется, что наряду с общими соображениями о «необходимости» революции на Западе, основным мотивом моего решения которое я впоследствии провел в жизнь было сознание, что Россия после октября зашла в тупик и что русская революция в этом тупике погибнет. Я верил, что вывести ее из тупика может только революция в Германии, а затем и в других странах Запада.

Я сказал, что у Ленина в то время не было определенной программы и что он впоследствии сам это признал. Сделал он это в ответ на утверждения Н. Н. Суханова, который в своих «Записках» писал, что «у большевиков, кроме передачи земли крестьянам и готовности немедленно заключить мир, не было никаких других идей», что у Ленина, может быть, и были кое-какие идеи, которые он почерпнул у Кропоткина и из брошюры Маркса о Парижской Коммуне, но он эти идеи держал про себя, и т.д. [143] [144]. Ленин, в статье, напечатанной в «Правде» 30 мая 1923 г., отвечает на это так:

«Помнится, Наполеон писал: "On s'engage et puis... on voit". В Вольном русском переводе это значит: "Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уж видно будет". Вот и мы ввязались в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п... Нашим Сухановым, не говоря уже о правее их стоящих социал-демократах, и не снится, что иначе вообще не могут делаться революции» [145].

* * *

Как это ни странно, но в декабре месяце, за несколько недель до разгона Учредительного Собрания, никто за исключением Ленина и его ближайших сотрудников не знал, будет ли оно созвано или нет. В Петроград прибывали члены Учредительного Собрания со всех концов России.

196

В день моего отъезда из Петрограда в Минск я купил на вокзале «Правду». В ней были напечатаны «тезисы об Учредительном Собрании», после прочтения которых ни у кого не могло больше быть сомнений, что оно будет разогнано. Я сейчас разыскал эти тезисы в сочинениях Ленина [146]. Они были напечатаны в «Правде» 26 декабря 1917 г. В них говорилось, что «Республика Советов является не только формой более высокого типа демократических учреждений (по сравнению с обычной, буржуазной республикой при Учредительном Собрании, как венце ее), но и единственной формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму» и что «выставляя требование созыва Учредительного Собрания, революционная социал - демократия с самого начала революции 1917 года неоднократно подчеркивала, что Республика Советов является более высокой формой демократии, чем обычная буржуазная республика с Учредительным Собранием».

Интересно, впрочем, сопоставить эти тезисы Ленина с написанным им же декретом о роспуске Учредительного Собрания. Этот декрет, подписанный Центральным Исполнительным Комитетом Советов, был объявлен 6 января 1918 г., т.е. всего на десять дней позже, чем тезисы. В декрете тоже говорится, что «российская революция с самого начала своего выдвинула Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов как массовую организацию всех трудящихся и эксплуатируемых классов, единственно способную руководить борьбой этих классов за их полное политическое и экономическое освобождение». Но главный натиск в декрете делается на то, что «Учредительное Собрание, выбранное по спискам, составленным до октябрьской революции, явилось выражением старого соотношения политических сил», что «народ не мог тогда, голосуя за кандидатов партии эсеров, делать различия между правыми

197

эсерами, сторонниками буржуазии, и левыми, сторонниками социализма», и что «трудящимся пришлось убедиться на опыте, что старый, буржуазный парламентаризм пережил себя». В декрете также говорилось, что «всякий отказ от полноты власти Советов, от завоеванной народом Советской России в пользу буржуазного парламентаризма был бы теперь шагом назад и крахом всей октябрьской рабоче-крестьянской революции» [147] [148].

Декрет, по сравнению с тезисами, был более откровенен, он ставил все точки над и. Но я ехал обратно в Минск еще до его опубликования. Вместе со мной возвращался в Минск Ян Барыла, ехал с нами также по каким-то делам Иосиф Уншлихт. Мы обсуждали по дороге тезисы и были уверены, что Учредительное Собрание вообще не будет созвано. Того же мнения придерживались минские работники, которые встретили нас на вокзале. Созыв Учредительного Собрания и разгон его в тот же день был потом для нас неожиданным, мы объясняли его разногласиями в Центральном Комитете большевистской партии и победой Ленина в этом вопросе.

Глава 11. Январь 1918

199

Наш поезд прибыл вечером, часов в восемь, и мы, т.е. Барыла и я, прямо с вокзала отправились на заседание Облискомзапа (Областного Исполнительного Комитета Западного фронта и области). Мы об этом заседании узнали только на вокзале, но Пикель и Хельтман, которые пришли нас встречать, настаивали на нашем присутствии на собрании, так как оно должно было решить важный и принципиальный вопрос.

Он касался создания в Западной области Чека. Когда Чека, под председательством Дзержинского, была создана в Петрограде, то в Минске была тоже организована Комиссия по борьбе со спекуляцией. Но только со спекуляцией, а не, как в Петрограде, также и с контрреволюцией и саботажем». Разница была, конечно, принципиального порядка. Для всех было ясно, что петроградская Чека является ничем иным, как политической полицией. От создания такого же органа в Западной области местные большевики отказались. Они организовали Комиссию по борьбе со спекуляцией при Совнаркоме Западной области, и в эту Комиссию вошли представители Комиссариата по продовольствию, губернского и городского продовольственных комитетов, кооперации и железнодорожников [149]. Продовольственные комитеты состояли тогда из представителей всех социалистических партий, а также и беспартийных, отнюдь не поддерживавших большевиков. То же самое можно сказать о кооперации. Что касается железнодорожников, то их ввели в комиссию по чисто практическим соображениям: те, которых тогда называли спекулянтами, перевозили продовольствие по железным дорогам.

200

Таким образом, не только название комиссии, но и ее состав показывали, что она должна заниматься исключительно борьбой против спекуляции продовольствием и предметами первой необходимости, а не преследованием политических противников. Комиссия, впрочем, хотя она была создана в начале декабря, существовала только на бумаге и к концу декабря к работе еще не приступила. Но в Петрограде правильно оценили Комиссию как совсем непохожую на столичную Чека и потребовали, чтобы Комиссия называлась так же, как и там, и чтобы в ее функции входила борьба против контрреволюции и саботажа.

Я не знаю, кто лично в Петрограде этого требовал и какими путями требование было передано в Минск. Я смутно помню, что Свердлов, когда я был в Петрограде, затронул в разговоре со мной этот вопрос, считая его, однако, не очень важным. Но потом положение изменилось. На заседании оказалось, что из Петрограда категорически требуют проведения в жизнь решения, которое изменило бы характер и название Чрезвычайной Комиссии.

Ландер, который председательствовал на собрании, не высказывался ни за, ни против принятия петроградского требования. Он сказал только, что «петроградские товарищи» на нем настаивают. Алибегов, Пикель и другие высказались против, раздавались также голоса, что Петроград не имеет права вмешиваться в дела Западной области, в которых он слабо разбирается, в то время такие выступления были еще вполне возможны. Насколько помню, один только Мясников поддерживал петроградское требование, но ему не дали говорить, посыпались разные крепкие и непарламентарные восклицания, Ландер с трудом восстановил порядок. Помню еще такой эпизод: Кнорин, во время собрания, увел меня в коридор, и там спросил, не намерено ли Польское Социалистическое Объединение пригрозить уходом из Облискомзапа в случае, если в Западной области будет образовано Чека по петроградскому образцу. Ему, очевидно, хотелось, чтобы польские социалисты это сделали. Минские большевики могли бы потом мотивировать отклонение петроградского предложения нежеланием идти на разрыв с нашим Объединением.

Но в угрозе не было нужды. Петроградское требование даже не голосовалось. Ландер не поставил его на голосование, вероятно, потому, что он не хотел голосовать против него. Думаю, что такими же соображениями руководствовались и другие видные местные большевики, когда они протестовали против голосования по каким-то формальным соображениям. Ландер, закрывая собрание, сказал только, что голосование не нужно, так как всем ясно, что «подавляющее большинство» высказывается против.

201

Чека в Минске так и не была создана. Советская власть просуществовала тогда в Западной области всего сто дней, т.е. до срыва мирных переговоров в Брест-Литовске. Но Чека начала работать в Западной области только во второй период существования там советской власти, уже после германской революции.

Я писал уже раньше, что Облискомзап назначил меня своим представителем для переговоров с минской Городской Думой. Это случилось вскоре после моего возвращения из Петрограда. Мне уже раньше приходилось присутствовать на одном или двух заседаниях Думы. Она была избрана до октябрьского переворота, и большинство ее состояло из эсеров, меньшевиков и бундовцев. Председателем или, во всяком случае, главным лицом в Думе был правый эсер И.И.Хитров. Дума не признавала новой власти, но Хитров считал, что выступать против Совнаркома Западной области Дума не должна. Она занималась городскими делами и стремилась держаться подальше от политических вопросов. Но так как она не признавала Совнаркома, то и все его распоряжения, касающиеся местных дел, Дума просто игнорировала. Это приводило к различным конфликтам, не лишенным иногда комизма. Так, например, это было еще до моего отъезда в Петроград Облискомзап или какойто другой орган новой власти потребовал от Думы, чтобы она улучшила освещение улиц, так как в городе опять участились бандитские нападения. Дума обиделась и на специально по этому поводу созванном заседании вынесла решение, что улицы будут освещаться так, как Дума считает нужным, и что никто в ее действия не имеет права вмешиваться. А когда Дума получила по этому поводу еще какое-то грубое письмо от минского Совета, она распорядилась выключить освещение улиц вообще, и город оказался в темноте. Вайнштейн бундовец, а впоследствии большевик один из членов Думы, объяснял мне потом, что свет был выключен, главным образом, потому, что запасы угля подходили к концу, а минский Совет не хотел помочь Думе привезти уголь из какого-то другого города. Как бы то ни было, улицы не освещались совершенно в течение нескольких дней. Минский Совет решил показать Думе, что он может обойтись без нее. В книге Кнорина «1917 год в Белоруссии» [150] [151] я нашел распоряжение минского Совета по этому поводу. В нем говорится, что ввиду отказа городского управления города Минска осветить хотя бы частично улицы города, постановлено принять немедленно меры к освещению улиц. Взять из склада общественных и военных организа-

202

200 керосиновых фонарей, набрать партию рабочих в 200-300 человек» и т.д. Приказа этого я не помню, но очень хорошо помню, что минский Совет действительно раздобыл где-то несколько сот ручных керосиновых фонарей. Они совершенно не годились для освещения улиц, и никто не знал, что с ними делать. Несколько фонарей поставили просто на улицах, на тротуарах, но их в первую же ночь украли. «Партия рабочих», о которой говорится в приказе, не существовала. Но многие члены Совета, я в том числе, разгуливали по городу с керосиновыми фонарями в руках. Фонари мы получили потому, что ночь это была вторая ночь была очень темная, и без фонарей нам трудно было бы попасть домой. Но некоторые члены Совета действительно ходили по улицам вcю ночь, «освещая» таким образом город. Спустя два или три дня конфликт с Городской Думой был как-то улажен, и улицы уже освещались.

Все это происходило в ноябре. Но когда я вернулся в Минск в январе, разногласия приняли гораздо более серьезный характер. Они возникли на почве недостатка продовольствия. Вопрос был трудно разрешимый. Положение напоминало то состояние вещей, которое существует сейчас во многих странах так называемой народной демократии, в особенности в Польше. Недостаток продовольственных продуктов автоматически влечет за собой повышение цен на них и спекуляцию ими. В Варшаве в настоящее время можно купить все, что угодно, но только нелегально или полулегально и по дорогой цене. Следовательно, продукты, в которых ощущается недостаток, становятся недоступными для всех тех, которые вынуждены зарабатывать на пропитание и не имеют других средств к существованию. Это, конечно, несправедливо, ибо продуктами могут пользоваться только богатые, а не бедные. Но, с другой стороны, давно известно, что попытки уничтожить «вольный» или «черный» рынок ведут только к дальнейшему повышению цен. Существование вольного рынка все же дает возможность даже рабочим от поры до времени что-то купить.

Так было и в Минске. Не хватало муки, хлеба, сахару, мяса но все можно было приобрести по ценам, в пять или в десять раз превышающим цены, установленные минским Советом. Совет требовал, чтобы Городская Дума боролась со спекуляцией. Того же Совет требовал и от продовольственных комитетов, которые были созданы во всех городах Западной области. Но Дума и продовольственные Комитеты прекрасно знали, что борьба против повышения цен на продукты не может дать больших результатов при недостатке последних, и они от этой борьбы отказывались. Были даже случаи, что в некоторых пекарнях, принадлежавших уже тогда городу, хлеб,

203

с ведома и согласия Думы, продавался по ценам, в несколько раз превышавшим установленные.

Минские рабочие, да и не только рабочие, протестовали против этого, посылая все время в Совет делегации с требованиями добиться понижения цен. Но у Совета не было никаких органов, которые могли бы заняться этим делом. Даже городская милиция была официально подчинена не Совету, а Городской Думе. Начальником ее, по-прежнему, оставался тот польский социалист, фамилию которого я забыл. Он, правда, заявлял себя уже сторонником советской власти, но всем было известно, что он человек довольно бестолковый и рассчитывать на него и на милицию не приходится. Кроме того, ночное хождение с керосиновыми фонарями по улицам города было еще у всех в памяти, и минский Совет боялся скомпрометировать себя вторично.

Было поэтому решено договориться с Думой, и в Думу была отправлена делегация в составе нескольких членов Совета, в том числе и меня. Мы вели переговоры частным образом, с отдельными членами Думы и городского самоуправления, но они не дали никаких результатов. Я и еще кто-то из минского Совета выступали с речами и на заседаниях Думы, но наши выступления немедленно вызвали споры на политические темы. Иначе и быть не могло. Городская Дума была в то время единственной уцелевшей «дооктябрьской» организацией, чем-то вроде парламента, в котором заседали представители всех партий. Она воспользовалась случаем и, отказавшись от прежней своей линии не вмешиваться в политические дела, занялась обсуждением политического положения. Выступали эсеры, меньшевики, бундовцы, заседания были открыты для публики, и зал был всегда переполнен. Но Дума знала, что она парализована. Представитель эсеров И. И. Хитров выступил на одном из последних заседаний с речью, в которой он обратился к нам с вопросом, почему Совнарком не распускает Думу так же, как Совнарком в Петрограде распустил Учредительное Собрание? Совнарком не распускал Думу потому, что она была ему нужна, что он без нее не мог справиться с продовольственным положением, а также и потому, что минские большевики все еще стояли на той точке зрения, что идти на разрыв с другими социалистическими партиями не следует, а Дума состояла в большинстве из эсеров, бундовцев и меньшевиков. Но спустя несколько дней Облискомзап все же решил распустить Думу, а заодно и все продовольственные комитеты. Это было, примерно, в половине января. Облискомзап не сообщил об этом решении тем его членам, которые представляли его в Думе, и мы оказались в довольно неловком положении. Во время заседания кто-то принес из Облискомзапа приказ о роспуске Ду-

204

мы и расписание новых выборов. Председательствующий прочел приказ, и Дума тут же большинством голосов решила приказу не подчиняться. Члены ее отказались покинуть зал. Они ожидали прихода солдат, хотя в приказе Облискомзапа ничего об этом не говорилось. Я и другие члены Облискомзапа тоже оставались в зале: нам было интересно увидеть, что произойдет. Но ничего не произошло. Члены Думы просидели в зале всю ночь, а на утро разошлись по домам.

Я говорил уже раньше о польском генерале Довбор-Мусницком и о конфликтах с ним. Они значительно обострились в декабре, и в январе привели к малоизвестному эпизоду русской революции: 12 января Довбор-Мусницкий объявил войну России и начал против нее военные действия [152].

Конфликт назревал постепенно. В армию Довбор-Мусницкого после октябрьского переворота вошло довольно значительное количество солдат польской национальности, ушедших из русских армий. Различные источники различным образом определяют численность армии генерала Довбора в то время. Мне думается, что в ней было тогда не меньше ста тысяч человек. Она была расположена в городах Гомеле, Орше, Жлобине, Могилеве и Минске.

Город Рогачев находился целиком во владении этой армии. Она не получала продовольствия из складов русской армии, которые в то время были уже пусты. Командование армии должно было поэтому снабжать ее как-нибудь иначе. В некоторых городах и местечках отряды Довбора просто захватывали продовольствие, предназначавшееся для местного населения. В деревнях они часто реквизировали продовольствие у крестьян. Это вызывало столкновения и протесты местных Советов. Были также случаи вызова польскими помещиками в Западной области отрядов армии Довбора для их защиты. Отряды в таких случаях часто отнимали у крестьян продовольствие и брали его себе. В «Документах и материалах по истории Белоруссии» я нашел много телеграмм и постановлений, относящихся к этому делу. Так, например, Исполнительный Комитет могилевского Совета обсуждал в начале декабря вопрос о «бесчинствах, контрреволюционных действиях и насилиях штаба расположенной в Быхове польской дивизии, которая входит в переговоры с Союзом земельных собственников и посылает отдельным помещикам отряды, которые увозят и угоняют скот». Могилевский Совет, не очень хорошо разбираясь в политической географии, протестовал одновременно против попыток «присоединения Быхова к монархической Польше» (Польша как самостоятельное государство в это время еще не существовала; тем более, не могла существовать монархичес-

205

кая Польша) [153] [154]. Такие же протесты посылались в Минск из целого ряда других городов и местечек.

Штаб Довбора по-прежнему находился в Минске. В начале января участились случаи грабежа продовольственных и других лавок, а так как большинство магазинов и лавок в Минске принадлежало еврейским владельцам, то в городе заговорили о еврейских погромах. Были сведения, что в разграблении нескольких еврейских магазинов на окраинах города принимали участие солдаты армии Довбора. Рассказывалось также, что солдаты Довбора разграбили несколько еврейских квартир и что какой-то польский ксендз защищал евреев от польских солдат с крестом в руках.

Проверить точность всех этих сведений было трудно. Но в городе создавалось тревожное настроение, и Облискомзап решил послать Берсона и меня к Довбору для переговоров. Нужно сказать, что в распоряжении Облискомзапа не было в это время почти никаких военных сил. Армия демобилизовалась, демобилизовался также Первый Революционный Полк имени минского Совета. Польский Революционный Полк - он тогда назывался Варшавским Революционным Полком - еще существовал, но насчитывал меньше тысячи человек.

Берсон почему-то к Довбору не пошел, а вместо него в штаб Довбора-Мусницкого отправился со мной солдат Королев. Он в это время, кажется, был членом минского Совета.

Мой разговор с генералом Довбором продолжался больше часа. Он велся в присутствии нескольких офицеров его штаба. Я сказал Довбору, что Совнарком и Облискомзап хотят избежать конфликтов и что он должен быть заинтересован в том же. Лучшим выходом из положения, как я ему сказал, было бы издание им самим приказа, запрещающего всякого рода реквизиции у крестьян. Я также настаивал на том, чтобы он издал приказ, осуждающий погромы, и чтобы его же войска следили за тем, чтобы таких случаев больше не было.

Довбор говорил со мной по-русски, что объяснялось, по всей вероятности, тем, что польский язык он знал довольно слабо, делал грамматические и другие ошибки, что ему было неприятно. Но так как мы говорили по-русски, то Королев принимал в нашем разговоре участие, вставляя свои замечания. Королев, о котором я раньше уже писал, отличался большой и не всегда оправдываемой обстановкой решительностью. Хотя разговор велся в довольно дружелюбном тоне, он вдруг заявил, что Довбор должен «исполнить все приказы», потому что «сейчас не генералы приказывают солдатам,

206

а наоборот», или что-то в этом роде. Довбор спросил, что мы намерены предпринять, если он «приказы» не исполнит? Королев, не задумываясь, ответил, что в таком случае нам придется арестовать Довбора и повезти его на автомобиле в здание Облискомзапа.

К моему величайшему удивлению - и прежде, чем я успел что-либо сказать, Довбор ответил, что он подчиняется приказу об аресте. После этого он встал, как будто готовясь к выходу. Один из офицеров - кажется, его адъютант подбежал к Довбору и попросил разрешения отправиться в Облискомзап вместе с ним.

После этого наступило молчание. Оно продолжалось довольно долго. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. У меня не было никакого намерения арестовать Довбора, и меня никто на это не уполномочил. К тому же автомобиля, о котором говорил Королев, у нас не было. Он просто соврал, мы пришли пешком.

Мне пришлось извиниться за Королева и сказать, что он «превысил свои полномочия». Дальнейший разговор мы уже вели по-польски. Довбор опять уселся со вздохом облегчения, но он настаивал на том, чтобы я ему сказал, что предпримет Облискомзап в случае, если он отклонит мои предложения.

Я ответил на это, что Облискомзап объявит в таком случае демобилизацию его армии с тем, что всем демобилизирующимся будет выдано продовольствие или деньги на покупку продовольствия и что минский Совет займется подысканием для них квартир и работы. Совет, при содействии Польского Социалистического Объединения, действительно подготовлял такую демобилизацию. Мы знали, что очень много, если не большинство, солдат армии Довбора находится в этой армии только потому, что там их кое-как кормят. Это знал и Довбор.

Он сказал, что приказы, о которых идет речь, будут изданы. Один из офицеров добавил, что они будут изданы не потому, что этого требует Облискомзап, а только и исключительно потому, что такие приказы следует издать «для защиты чести польского мундира». Довбор добавил, что хотя «еврейские спекулянты прячут продовольствие», но еврейских погромов он не допустит не только как польский, но и как русский офицер (он, как я уже раньше говорил, был генералом царской армии и в то время еще носил русский генеральский мундир).

Я уже точно не помню, как дальше развернулись события. Я, кажется, сказал Довбору, что Облискомзап не издаст приказа о демобилизации его армии, если он подпишет и опубликует в Минске приказы, о которых мы говорили. Несколько дней спустя Облискомзап, не дожидаясь издания Довбором этих приказов, объявил демобилизацию его армии. Облискомзап, быть

207

может, считал, что Довбор нарушил данное им обещание или же мне не следовало давать Довбору никаких обещаний, так как я не знал, будут ли они сдержаны. Во всяком случае, демобилизация была объявлена, были заготовлены соответствующие удостоверения для демобилизирующихся, и минский Совет выдавал всем им продовольствие. В течение двух или трех дней демобилизовалось несколько тысяч человек. Польское Социалистическое Объединение потребовало, чтобы командование армией Довбора пропустило в Рогачев, где находились его главные силы, представителей Объединения для того, чтобы они могли сообщить солдатам о демобилизации. Довбор на это требование ответил отказом. Несколько дней спустя он и его штаб исчезли из Минска, а 12 января он объявил войну России.

Но дело кончилось объявлением войны она никогда не состоялась. Насколько я помню и поскольку я мог установить по литературе того времени, было только одно сражение в окрестностях Борисова, где армия Довбора разбила какие-то части, после чего войска Довбора вошли в Бобруйск и, кажется, заняли также и Борисов. Там они и оставались до начала нового немецкого наступления, т.е. до февраля. Потом, уже после немецкой революции и ухода немцев из Польши, Довбор был в Польше генералом, но ввиду его крайне правых политических воззрений он был вскоре устранен Пилсудским из армии.

По имеющимся в моем распоряжении историческим источникам я не мог установить, объявил ли Довбор войну России от своего собственного имени или же от имени несуществующей еще тогда Польши. В материалах я не нашел также никаких указаний на то, выдвинул ли он какие-либо требования. Насколько помню, никакие требования им выдвинуты не были, но войну он все же объявил, а так как Совнарком Западной области не имел в своем распоряжении никаких военных сил, то ему оставалось только одно: бороться против Довбора политическими средствами. Было созвано экстренное заседание Совнаркома вместе с Облискомзапом, которое продолжалось всю ночь. Единственной кое-как организованной военной частью, как оказалось из доклада Мясникова на этом собрании, был тот польский Варшавский полк, о котором я уже говорил. Мясников предложил двинуть eгo против армии Довбора, но это означало братоубийственную войну между поляками. Я и другие члены Польского Социалистического Объединения высказались категорически против этого. Нас поддержал Ландер и несколько членов Совнаркома - уже не помню каких. В конце концов было решено составить и отпечатать воззвание на польском и на русском языках. Воззвание Совнаркома Западной области и фронта было напечатано в «Звезде» 14 января. В нем говорилось, что контрреволюционная деятельность Польского

208

корпуса и генерала Довбор-Мусницкого широко известна», что «крестьяне и солдаты знают, что он является их злейшим врагом, а польская демократия от него ушла и сформировала свои революционные батальоны». Дальше в воззвании сообщалось, что «генерал Довбор-Мусницкий объявил, что начиная с 12 января Польский Корпус находятся в состоянии войны с советской властью». Воззвание заканчивалось призывом к населению сохранять спокойствие, и заверением, что в распоряжении Совнаркома находятся «совершенно достаточные военные силы» [155] [156] - что было явной неправдой. Листовки на польском языке, призывающие польских солдат корпуса Довбора демобилизоваться, были подписаны Социалистическим Объединением. Кроме того, Берсон, как Нарком по делам национальностей, выпустил воззвание к солдатам армии Довбора. В воззвании, насколько помню, шла речь о том, что будущее Польши зависит от победы русской революции. Составляли мы все эти листовки долго, дня два, так как формулировка почти каждого пункта вызывала политические споры. Распределение листовок взяли на себя солдаты армии Довбора, которые ранее демобилизовались. Но все это дело продолжалось каких-нибудь пять или шесть дней и потом затихло. Все почему-то были уверены, что Довбор, несмотря на то, что у него была армия, а у Совнаркома Запобласти ее не было, никаких крупных боевых действий не предпримет и не попытается занять Минск. Он, вероятно, мог бы это сделать, если бы захотел. Но после единственного сражения, которое я уже упоминал, части армии Довбора оставались там, где они были раньше, и положение даже улучшилось в том отношении, что Довбор вывел свои войска из Минска.

Что касается воссоздания армии, то первые шаги в этом направлении были предприняты только 30 января. В «Материалах и документах по истории Белоруссии» [157] [158] я нашел сообщение минского Совета от этого числа о «записи добровольцев в Красную армию». В сообщении говорилось, что при минском Совете создан военный отдел, которому поручена организация новой армии вместо прежней, «насильственно набранной». В армию принимались добровольцы не моложе 18 лет и только по рекомендации организаций, поддерживающих советскую власть. Всем поступавшим в армию обеспечивалось «иждивение и пятьдесят рублей в месяц», а инструкторам т.е. офицерам, но слово офицер тогда не употреблялось обеспечивались «особые оклады». Кроме того, члены семейств добровольцев обеспечивались продовольственными продуктами или деньгами для покупки продуктов «по мес-

209

тным рыночным ценам». В царской, дореволюционной армии солдаты получали лишь несколько копеек в месяц. Правительство не обеспечивало также продуктами членов их семейств, а выдавало только небольшие пособия. Обещание платить солдатам пятьдесят рублей в месяц, да еще выдавать их семьям деньги на покупку продуктов по местным рыночным ценам, т.е. по ценам вольного рынка, было, таким образом, большой приманкой. Но приманка не помогла. Добровольцы просто не являлись. Все мужчины «не моложе восемнадцати лет» были давно мобилизованы в царскую армию, а теперь они спешно демобилизовались и ни о какой новой армии не хотели слышать.

Я, впрочем, точно помню, что попытки создания новой армии не были ни в какой связи с объявленной генералом Довбором войной. Минский Совнарком получил соответствующие указания из Петрограда, и проводил он их в жизнь неохотно и без особого подъема, прекрасно зная, что добровольцы записываться не будут. Увлекался же Совнарком в это время тем, что тогда уже громко называлось «мирным социалистическим строительством». Под этим термином подразумевалось довольно скромное, но первое «обложение контрибуцией буржуазии в пользу трудящихся». Я расскажу о нем более подробно в следующей главе.

Глава 12. Февраль 1918

211

К началу февраля в Минске и в Западной области воцарилось спокойствие, которое трудно было бы объяснить объективными данными. В Бресте шли мирные переговоры. Они, как это ни странно, не вызывали никакого интереса. Все были почему-то уверены, что война кончена, осталось только подписать мирный договор, что является чистой формальностью. Никто не думал о немецкой армии, находившейся всего в расстоянии ста километров от Минска. Никто не думал и о том, что по русской стороне фронта нет больше солдат и что путь к Минску открыт. Таково было положение дел на западе. На востоке от города, тоже в расстоянии не более ста километров, находилась армия Довбора. О ней тоже никто не думал. Помню, что перед каким-то заседанием Облискомзапа всем его членам было роздано информационное сообщение о ходе переговоров в Брест-Литовске. Оно было получено не непосредственно из Брест-Литовска, а через Петроград и содержало какие-то речи советских делегатов. Сообщение показалось нам скучным, и на заседании о нем не говорилось. (Это было, конечно, до срыва переговоров в Брест-Литовске.)

И вот, в такой обстановке спокойствия перед бурей, которой никто не ожидал, Облискомзап обсуждал проведение в жизнь декрета об обложении единовременным налогом в двести рублей владельцев всех частных фабрик, торговых заведений, гостиниц, кинотеатров и т.д. Такого рода обложения проводились в Петрограде уже раньше. Западная область последовала примеру Петрограда но с некоторыми изменениями. Во-первых, Облискомзап, объявляя о единовременном налоге, счел необходимым добавить, что собранные деньги будут употреблены на покупку подарков солдатам на фронте. Это была явная неправда, явная уже потому, что солдат на фронте больше не было. Но Облискомзап полагал, что такая мотивировка распоряжения несколько усладит горькую пилюлю. Второе местное добавление к

212

столичным распоряжениям такого же рода шло B том же направлении «услащения пилюли». В распоряжении говорилось, что фамилии всех тех владельцев магазинов и т.п., которые внесут налог, будут напечатаны в местной прессе. Это предложение было, помню, внесено на заседании Облискомзапа Алибеговым, который сказал, что владельцы магазинов и кино поторопятся скорее уплатить налог, зная, что их фамилии и адреса будут напечатаны в газетах: за свои двести рублей они будут иметь возможность воспользоваться газетной рекламой. Предложение было вначале встречено смехом, но потом принято. Должен добавить, что вопрос о налоге имел скорее принципиальное, нежели практическое значение. Деньги в этот момент Облискомзапу уже не были нужны. Еще в декабре Петроград стал посылать в Минск деньги - конечно, бумажные - в очень большом количестве. Ландер и Кнорин говорили мне тогда, что денег «сколько угодно». Членам Облискомзапа стали платить нe то жалованье, нe тo поденные: Кажется, пятнадцать рублей в день. Из Петрограда посылались «керенки», посылались также банкноты дореволюционного времени. Их или продолжали печатать, или же в казначействе оказались еще запасы этих денег. На вольном рынке банкноты дореволюционного времени имели большую покупную силу, нежели другие. Покупная сила всех банкнот, впрочем, быстро падала, а иногда менялась почему-то в зависимости от внешнего вида бумажек. Так было, впрочем, во всей России. Никто не мог объяснить, почему рублевые и другие царские бумажки «с дырками», т.е. просто изношенные, стоили меньше, чем новые, но больше, чем «керенки», которые почти никто не хотел брать.

Обложенные налогом «буржуи» исправно вносили деньги. В городе было спокойно, уменьшилось также количество заседаний и митингов. Жизнь входила в свою колею, помню, что именно тогда, в начале февраля, впервые за долгое время члены Облискомзапа стали опять бывать в кино, встречаться по вечерам для выпивок или просто для того, чтобы поговорить по душам. Раньше для всего этого не было времени.

Действительность напомнила о себе после срыва переговоров в Брест-Литовске.

* * *

Они были сорваны 10 февраля после того, как Троцкий отказался принять немецкие требования и выдвинул известный лозунг «ни войны, ни мира». Советская делегация уехала из Брест-Литовска. Немедленно после этого немецкое военное командование заявило, что оно возобновит военные действия 18 февраля.

213

Об этом немецком заявлении в Минске знали только немногие. В газетах о нем не писалось. Насколько знаю, не писалось о нем и в Петрограде. О решении немцев возобновить войну я узнал от Ландера, но он тут же добавил, что это только слухи, и ничего определенного на этот счет еще неизвестно. Вскоре эти «слухи» были опровергнуты Мясниковым самым решительным образом. 15 февраля было расклеено в городе подписанное им «Объявление», текст которого я нашел в книге «Кастрычнiк на Беларусi» [159] [160]. Вот этот текст:

«Распространяемые по городу слухи о предполагающемся немецком наступлении, по-видимому, дело рук сотрудников штаба фронта, ибо единственным источником этих слухов одно частное неверное сообщение из одного пункта Западного фронта. Замечено, что подобные слухи неоднократно исходили из штаба Западного фронта. Вследствие этого, мною уже отдано распоряжение о розыске злонамеренных репортеров штаба Фронта».

Очень возможно, что Мясников, когда он писал это «объявление», действительно не знал о немецком заявлении: связь была тогда поставлена очень плохо, почти все сообщения немедленно опровергались, а официальных сообщений, как я уже сказал, не было.

В тот же день было опубликовано объявление Облискомзапа. Я совершенно не помню, обсуждалось ли оно на каком-либо заседании, не знаю также, кто был его автором и знал ли автор, что он пишет неправду. Текст объявления я нашел в той же книге «Кастрычнiк на Беларусi» (стр. 446). Этот текст не менее категоричен, чем обращение Мясникова:

«В городе распространяются слухи о якобы готовящемся немецком наступлении... Сим объявляется, что эти слухи неверны. Советы во всем отчитываются перед народом и массами. Они ничего не скрывают от населения. Виновные в распространении ложных слухов будут привлечены к строжайшей ответственности».

Я сейчас расскажу, какое впечатление произвели эти сообщения в Минске и в Западной области. Но прежде всего мне хотелось бы обратить внимание на один мало известный исторический факт. Первой реакцией Ленина на срыв переговоров в Брест-Литовске была попытка восстановить армию продолжать войну и оказать немцам вооруженное сопротивление. В «Правде» был напечатан 22 февраля декрет Совнаркома о срыве переговоров B Брест-Литовске. Этот декрет был подписан Лениным, он помещен в полном собрании его сочинений [161]. Вот важнейшие места декрета:

214

«Социалистическая Республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита Республики Советов против полчищ буржуазно-империалистической Германии. Совнарком приказывает:

1. Все силы и средства страны целиком на дело революционной обороны.

2. Всем Советам вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови».

Железнодорожным организациям предписывалось взрывать пути при отступлении и сжигать железнодорожные здания. Декрет предписывал также сжигать все хлебные и продовольственные запасы, если существует опасность, что они попадут в руки немцев.

«Рабочим Петрограда, Киева, всех сел и местечек» приказывалось рыть окопы и создавать для этого рабочие батальоны «с включением всех работоспособных членов буржуазного класса, мужчин и женщин, а сопротивляющихся расстреливать». «Расстреливать на месте преступления» приказывалось также неприятельских агентов, спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов и германских шпионов».

Я этого декрета совершенно не помню, «Правда», в которой он был напечатан, попала, вероятно, в Минск уже после занятия его немцами или совсем не попала. Но я хорошо помню воззвание Мясникова, которое он выпустил, вероятно, по распоряжению из Петрограда. Мясников, как я уже говорил, был армянин, и в моменты волнения он употреблял слова, не очень точно выражающие то, что он хотел сказать. Его воззвание, расклеенное по городу, 19 февраля, было озаглавлено так: «Ко всем трудящимся и обремененным!»

Я нашел текст этого воззвания в «Материалах и документах по истории Белоруссии» [162] [163], но дата его, как мне кажется, передана неправильно: оно бло выпущено не 23 февраля, как сказано в "Документах", а на четыре или пять дней раньше. "Все те, кому дорога свободная человеческая жизнь, говорилось в воззвании кто избегает порабощения, гнета и унижения, все сознательные и разумные трудящиеся, все вы призываетесь под красные знамена борьбы с международным грабежом и с гнусными врагами свободы, труда, вольной жизни, земли, советской власти и социализма".

Это был, по существу, набор слов, ничего не означавший, но приказ, по крайней мере, не угрожал никому расстрелом, никого не мобилизовал, никому не приказывал сжигать здания и продовольствие. Мясников лучше ориен-

215

тировался в положении на фронте, нежели Ленин, он знал, что армии больше не существует, и признал это в приказе: «Старая армия, писал он, разложилась, ее больше нет». Одновременно он издал другой приказ, который, несмотря на его секретное содержание, был тоже расклеен по городу. В нем он сообщал об организации партизанской борьбы против немцев. «Организацию этого дела, писал Мясников, возлагаю на матроса Ф.П. Перепелицына. Район его действий вся тыловая полоса противника на всем протяжении Западного фронта». Дальше в воззвании говорилось, что партизаны должны нападать на немецкие транспорты, портить железные дороги и полотно, «особенно непосредственно перед идущими поездами» и т.д. [164] [165].

Мало кто в городе понимал, что означает слово «обремененные». Все воззвания Мясникова были расклеены одно рядом с другим: то, в котором он называл вздором слухи о немецком наступлении, и то, в котором он обращался к «обременным». В кучке жителей, читавшей на улице эти плакаты, кто-то объяснил, что «обремененные» это то же самое, что обреченные, что все жители Минска обречены на гибель, что немцы уничтожат город и его население. Но никакой паники в городе не было.

Не помню, когда началась эвакуация города: вероятно числа 20-го или 21-го, потому что проведена она была быстро и продолжалась всего два или три дня. Эвакуировались только и исключительно представители властей. Население, за очень малыми исключениями, осталось в городе и об эвакуации даже не думало. Приказы об эвакуации передавались по телефону. Мне, как члену Облискомзапа, было сообщено по телефону не один, а несколько раз, что Облискомзап, как, впрочем, и Совнарком, эвакуируется в Смоленск.

В Смоленск вела хорошая шоссейная дорога. Она совсем не напоминала шоссейные дороги времен эвакуации городов в период второй мировой войны. Помню, что по дороге, не очень быстро, продвигалось несколько автомобилей и телег. Почти не было видно солдат. Они разбежались или разъехались уже раньше, а те, которые еще были в городе и решили в нем остаться, переоделись в штатское платье. Ходили слухи, что немцы будут брать в плен только тех военных, которые продолжают носить мундиры. Кстати сказать, слухи оказались впоследствии верными.

В эти дни я был также несколько раз на вокзале, откуда уходили поезда в Смоленск. Хотя некоторые местности между Минском и Смоленском находились в руках армии генерала Довбор-Мусницкого, поезда пропускались этой армией беспрепятственно. Был, насколько помню, только один случай задержки поезда как раз того, в котором ехал Станислав

216

Берсон. На вокзале тоже не было ни паники, ни даже особенного беспокойства. Вагонов и паровозов оказалось больше, чем достаточно, поезда уходили на одну треть пустыми.

Ходил я на вокзал, чтобы проститься с уезжавшими друзьями. Помню, что на второй или третий день эвакуации, уступая уговорам Пикеля и Хельтмана, я вошел с ними в поезд, чтобы уехать в Смоленск. Но в последний момент я все же подумал, что не должен менять принятого мною решения, и вышел из вагона на перрон. Поезд ушел без меня. На перроне и на вокзале происходили последние совещания, давались последние указания. Выделялся там среди других тот самый матрос Перепелицын, о котором говорилось в приказе Мясникова. Я тогда увидел его впервые. Помню, что он был человеком громадного роста и что настроение у него было самое оптимистическое. Разгуливал он по вокзалу в своем матросском мундире, похлопывал всех по плечу, и ему очевидно очень льстило, что Мясников назвал его по фамилии в своем приказе. Произвел он на меня не очень хорошее впечатление.

Я решил остаться в городе сразу же после того, как немцы возобновили наступление. На последнем заседании правления Польского Социалистического Объединения я сообщил о своем решении. Оно вызвало довольно длительные споры. Большинство было того мнения, что Социалистическое Объединение должно эвакуироваться. Но мы все знали, что почти все члены нашего Объединения остаются в городе, чтобы таким образом поскорее пробраться в Польшу, когда город будет занят немецкими войсками. В конце концов было решено, что правление не вынесет никакого постановления по этому вопросу. Члены правления поступят так, как они считают нужным. Я не был единственным членом правления, который решил остаться. Вместе со мной осталось в городе еще пять членов правления, остальные эвакуировались.

Правление не вынесло также никакого решения по более важному и более больному вопросу. Он касался того Варшавского революционного полка, который был нами создан и который в то время находился в Минске. Солдаты полка были с нами довольно тесно связаны, многие из них были членами нашего Объединения. Я был близко знаком, можно даже сказать, дружил с некоторыми из них. Полк ждал от нас не приказа, а совета. Приказ он уже получил: Мясников распорядился эвакуировать полк в Смоленск. Но приказ Мясникова не имел большого практического значения. Такой же приказ был дан Мясниковым тем очень немногочисленным военным частям, которые находились в Минске, но не меньше половины солдат этих частей приказа не исполнило. Они просто ушли и переоделись в штатское.

217

То же самое могли сделать солдаты Польского полка. У них было уже несколько собраний, но они никак не могли решить, что им делать. Они посылали делегации в правление нашего Обьединения и ставили нас в затруднительное положение.

Я отправился к ним как-то поздно вечером, за три или четыре дня до занятия города немецкой армией. Ночь была очень холодная, стоял мороз градусов в двадцать по Цельсию. Во дворе казарм шел митинг. Солдаты потребовали, чтобы я выступил. Я сказал, что могу высказать только свое собственное мнение. Вместе со мной приехал еще один член правления нашего Объединения, который, как и я, решил остаться в городе. Он тоже выступил и присоединился к моему мнению. Оно сводилось к тому, что польский полк, ввиду изменившихся обстоятельств, не может считать себя больше частью русской армии. Мы сказали также, что армии больше нет и что она навряд ли будет воссоздана: я был тогда уверен, что она воссоздана не будет. Поэтому солдаты Варшавского полка должны поступить так, как им диктует совесть. Если они считают, что они должны защищать русскую революцию и что это их первый долг, то они должны эвакуироваться. Если же они полагают, что их место, как польских социалистов, не в России, а в Польше, то они должны сделать из этого соответствующий вывод.

От меня требовали, чтобы я сказал, уезжаю ли я в Смоленск или нет, но я отказался ответить на этот вопрос. Мой план перебраться нелегально в Польшу, а затем и в Германию мог удасться только в том случае, если о нем знало бы как можно меньше людей.

Я прощался с моими друзьями из польского полка с тяжелым чувством. На другой день я узнал, что громадное большинство все же решило эвакуироваться и что полк уехал в Смоленск. В исторических материалах того времени, уже сейчас, в Нью-Иорке, я нашел цифровые данные, относящиеся к эвакуации военных частей из Минска и из Западной области. Было эвакуировано всего около трех тысяч солдат. В числе эвакуированных оказались латышские части, артиллеристы и несколько других. Самой крупной эвакуированной частью был Варшавский полк. Эвакуировалось 690 человек. Полк к этому времени насчитывал около тысячи солдат.

* * *

Последние моменты эвакуации я помню слабо, как в тумане. Врезалась мне почему-то в память встреча с тем капитаном, который возглавлял военную радиостанцию за городом и с которым я говорил на радиостанции несколько дней спустя после октябрьского переворота. Я его совсем забыл и не узнал. Он остановил меня на улице и напомнил мне, кто он.

218

Он был в мундире, но без погон. Я сказал ему, что если он решил остаться в городе, то ему следовало бы переодеться в штатское, потому что в противном случае он, наверное, попадет в плен. Он криво усмехнулся:

- Ну, и что же? Если попаду в военнопленные, то в офицерский лагерь, и можно будет опять надеть погоны. Представить себе не можете, как хочется. Глупо ведь, а? Мальчишество, и больше ничего. А все-таки, когда пришлось снять, было нехорошо. Это меня больше всего и оскорбило.

Я ничего не ответил. Мы стояли на улице. Было уже темно.

- Если бы я знал, продолжал капитан, что война будет продолжаться, я бы здесь не остался. Я бы сражался против немцев даже под Лениным. Вы знаете, что я кадровый офицер?

Я ответил что-то в таком роде, что это видно по его выправке. Я хотел уйти, но он настойчиво просил меня остаться с ним «еще минутку»:

- Я сказал, что боролся бы против немцев и под Лениным. Но я ему не верю. Хотя у него тоже, может быть, есть своя правда и своя вера. А вот через сто, и двести, и тысячу лет никто даже толком не будет знать, почему немцы дрались с русскими, для чего Ленин в России устроил переворот, из-за чего столько народу погибло и еще погибнет. И звезды через тысячу лет будут светить на небе совершенно так же, как они светят сейчас.

Он секунду помолчал, а потом сказал:

- Вы, вероятно, подозреваете, что я пьян. Но я никогда не пью и говорю совершенно серьезно.

Я достал паспорт на другую фамилию. Паспорта в царской России были без фотографических карточек, пользоваться чужими паспортами было сравнительно легко. Осталось только ждать занятия города немцами. Те польские социалисты, которые остались в городе, придерживались, как и я, того мнения, что «организатор партизанской войны» в тылу у немцев, матрос Перепелицын, особенного доверия не внушает и что нам лучше держаться от него подальше. Мясников очень расхваливал Перепелицына, когда я с ним прощался, но потом с Перепелицыным у меня был довольно продолжительный разговор. (У него к тому времени уже была конспиративная квартира, и он был одет в штатское.) Из разговора я заключил, что Перепелицын не имеет никакого представления о подпольной работе. У меня был все же кое-какой опыт в нелегальной работе с дореволюционных времен. Я считал, что мне лучше полагаться на самого себя. То же самое думали оставшиеся в Минске польские социалисты. Мы решили пробираться в Варшаву не вместе, а каждый отдельно, чтобы не обращать на себя внимания.

219

Немцы, не встречая абсолютно никакого сопротивления, продвигались вперед довольно медленно, делая в день не больше 15-20 километров. Моторизованных частей или кавалерии у них на Западном фронте или не было, или они не пустили их в ход. Продвигалась пехота, и в Минске довольно точно знали, какие местности по дороге уже заняты. За несколько дней до входа немцев в Минск я оказался в деревне, находящейся на расстоянии примерно 30 километров от города. Совершенно не помню, каким образом я туда пробрался, и даже не могу точно вспомнить, почему я туда поехал. Помню только, что в деревне, название которой я позабыл, жил ветеринарный врач, мой хороший знакомый. Я, вероятно, поехал к нему с мыслью ожидать прихода немцев не в Минске, где меня знало слишком много людей, а в этой деревне, лежащей к западу от Минска, и уже оттуда отправиться в дальнейший путь. В деревню приезжало в эти дни много всякого народу, демобилизованных солдат и т.п., так что мое присутствие там особенного интереса у крестьян не должно было вызвать.

Я жил у моего знакомого, в самом центре деревни, в деревянной избе. Деревня была большая, и я был там в первый раз. Мой знакомый рассказал мне, что во время выборов в Учредительное Собрание все крестьяне голосовали за большевиков. Неподалеку было какое-то поместье. Крестьяне разобрали между собой землю, принадлежавшую помещику, который уехал вместе со своей семьей вскоре после октябрьского переворота. Они разделили также между собой мебель из помещичьего дома и всякое его добро. Руководил всем этим делом солдат дезертир с фронта, происходивший из этой деревни. Он вернулся домой сразу же после октябрьского переворота. Фамилию его я запомнил, так как ее легко было запомнить: его звали Пушкин. Мой знакомый рассказал мне также, что у многих крестьян имеется оружие.

Пушкин считался главным большевиком в деревне, и он был председателем местного Совета Крестьянских Депутатов. Сам он при разделе помещичьей земли и помещичьего добра ничего себе не взял, что, конечно, очень расположило к нему всех крестьян. В день моего приезда Пушкин зашел к ветеринарному врачу. Он просил у него лекарство для «успокоения нервов», и тот дал ему валериановых капель. Я присутствовал при их разговоре. Пушкин произвел на меня впечатление человека умственно неуравновешенного, но я не ожидал, что ночью в деревне разыграется драма, в которой он будет главным действующим лицом.

Может быть, в связи с ожидаемым со дня на день приходом немцев, а может быть по каким-либо другим причинам, Пушкин стал вдруг pyraть большевиков и потребовал от крестьян, чтобы они немедленно вернули захваченную у помещика мебель. Многие послушались, и кое-кто даже понес

220

в поместье столы и стулья. Но крестьяне расхватали также тяжелые шкафы и кровати и много других вещей, а поместье находилось в расстоянии двух или трех километров от деревни. Лошадей же у крестьян не было. Все лошади до единой были ими угнаны в лес и там спрятаны. Белорусские крестьяне всегда угоняли в лес лошадей и скот, когда менялась власть. Они знали, что отступающие власти часто захватывают с собой крестьянских лошадей, а новые власти первым долгом реквизируют лошадей и скот.

Пушкин требовал, чтобы крестьяне понесли кровати и шкафы в помещичий дом на плечах, кричал что-то о Христе, который сам должен был нести на Голгофу свой крест, и уверял их, что Богу будет приятно, если они таким образом искупят свою вину перед помещиком и всем миром. Потом он отправился в свою избу, вынес во двор кучу бумаг и поджег их. Это были, кажется, бумаги деревенского Совета. Он пытался также поджечь свою собственную избу, бегал из одной избы в другую, требуя выдачи ему попрятанного оружия. Он, по всей вероятности, знал, кто из крестьян имеет оружие и где оно спрятано. Это и было причиной гибели Пушкина. Крестьяне не хотели отдавать оружие, а когда он стал им угрожать, что скажет немцам, когда они придут, где и у кого оружие находится, крестьяне его убили. Началась свалка в темноте, я наблюдал ее только издали, и потом за ветеринарным врачом кто-то прибежал, но было уже поздно.

Оставаться в деревне после этих событий я, вероятно, счел для себя слишком опасным во всяком случае, помню, что под утро я оказался на какой-то телеге, ехавшей в Минск. Вместе со мной ехал ветеринарный врач, который тоже не хотел оставаться в деревне, но он где-то по дороге слез. Приехал я в Минск утром, часов в десять. На Захарьевской, которая уже называлась Советской, меня остановили двое молодых людей школьного возраста. У них на плечах были винтовки, а на рукавах красно-белые повязки польские национальные цвета с буквами «ПОВ» - «Польска Организация Войскова» - польская военная организация. Они сказали, что знают меня, и объявили меня арестованным. Я спросил, кто является их начальником, и когда узнал, что их начальник комендант ПОВ Матушевский, то потребовал, чтобы они повели меня к нему.

Матушевский извинился передо мной, выругал в моем присутствии арестовавших меня гимназистов и тут же выдал мне «пропуск» для свободного передвижения по городу Минску. Только от него я узнал, что город ночью был занят частями армии Довбор-Мусницкого. Матушевский, представлявший другое политическое течение, решил тогда мобилизовать свою подпольную военную организацию и объявил себя комендантом города. Никаких советских властей в это время в Минске уже не было.

221

Немцы вошли в город спустя один или два дня. Я совершенно не знаю, где и как я провел это время, но помню первый немецкий отряд, который вошел в город. Это был ландвер, улицей шли солдаты в возрасте сорока сорока пяти лет, усталые и плохо одетые. На тротуарах стояли небольшие кучки людей, кто-то выкрикивал какие-то приветствия, но его никто не поддерживал, и он замолчал. Немецкие солдаты не обращали на приветствия никакого внимания. Они еле волочили ноги. Спустя несколько месяцев, уже находясь в немецкой военной тюрьме, я узнал, что в этот последний год войны немецких солдат кормили настолько плохо, что они голодали форменным образом. Я однажды видел, что несколько солдат, сидевших на скамейке, не встали, когда к ним подошел и с ними заговорил офицер: явление в немецкой армии совершенно невиданное. Мне потом объяснили, что был особый приказ, разрешавший солдатам не вставать при разговоре с офицерами ввиду истощения. Лучшие военные части немцы уже задолго до этого перевели на Западный фронт, туда и посылалось приличное продовольствие.

* * *

После прихода немцев я оставался в городе только день или полтора. Уехал я, кажется, первым поездом, шедшим из Минска на запад. Поезд был товарный, он, вероятно, привез в город - в закрытых товарных вагонах - немецких солдат или какие-нибудь военные припасы и шел обратно в сторону Варшавы. Вагоны были русские, железнодорожники - немцы. Никто точно не знал, куда поезд идет, известно было только его направление. Все мосты были в целости, поезд шел довольно быстро. В вагоне, кроме меня, было еще человек пять шесть штатских, они разговаривали по-польски. Пробрались они в вагон, как и я, дав немецким железнодорожникам немножко денег и папирос.

Я пробрался поездом до Вильны. Три или четыре недели спустя я был арестован немецкими военными властями в городе Ковно.

[1] Улашчык, Н. Мемуары i дзённiкi як крынiцы па гiсторыi Беларусi: з рукапiснай спадчыны. Мн., 2000. С. 68.

[2] Hellbek, J. Stalinist subjectivity: working, struggling, becoming: Stalinera autobiographical texts // Stalinism: the essential readings / Ed. by David L. Hoffmann. Maiden, МА; Oxford: Blackwell Publishing, 2003.

[3] «Счастье мое...»: дневники Иосифа Голубева. 1916 - 1923. Мн., 2002.

[4] См.: Езавiтаў, К. Першы Усебеларускi кангрэс // Беларуская мiнуўшчына. 1933. № 1. С. 25-29; Палажэнцава, Т.Ф. Арышт Мiкалая II у Магiлёве // Дняпроўскi край. Магiлёу, 1993. С. 79-81; Усебеларускi з'езд 1917 г.: сведчанне сучаснiка // Беларускі гiстарычны часопiс. 1993. № 1. С. 62-69; Краўцоў, М. Разгон: 20 гадоў назад // Спадчына. 1996. № 1. С. 181-194; Захарка, В. Галоўныя моманты беларускага руху: урывак // Спадчына. 1997. № 5. С. 3-17.

[5] Я был освобожден от военной службы, т.к. был очень близорук.

[6] Прим. научного редактора. А.П. Розенгольц на самом деле был членом коллегии наркомата финансов РСФСР в 1921 - 1923 гг., а в 1930 г. был назначен наркомом внешней торговли СССР. В 1938 г. приговорен к смертной казни как член «Антисоветского правотроцкистского блока». Расстрелян.

[7] Земский Союз - его полное название было «Всероссийский Земский Союз помощи больным и раненым воинам», был создан в 1914 году на съезде уполномоченных губернских земств. Эти земства (земские самоуправления) были установлены в 1864 году в ряде губерний Европейской России после Земской реформы. В компетенцию земских самоуправлений входили только местные хозяйственные дела, касающиеся данной губернии, как постройка дорог местного значения, борьба с вредителями полей и т.д. Однако в последующие годы функции и значение земств значительно разрослись. Ими открывались начальные школы, учительские земские курсы и семинарии, библиотеки, воскресные школы, сельскохозяйственные товарищества, артели кустарей, ссудо-сберегательные кассы и т.д. Земства занимались также страхованием недвижимого имущества, скота и посевов. Главная их работа заключалась, однако, в организации врачебного дела. Земствами в свое время было проведено по всей России оспопрививание. Открывались также земские больницы, Во время голода земства организовали питание голодающих, посылали врачей в провинции, пораженные эпидемиями. Ввиду всего этого в земствах сосредотачивалась интеллигенция: врачи, агрономы, учителя, статистики. Эта интеллигенция играла в земствах все более крупную роль.

[8] Прим. научного редактора. В Беларуси земские управления появились только в 1911 г.

[9] Феликс Эдмундович Дзержинский, польский дворянин, родился в родовом поместье Дзержиново в 1877 году, умер от разрыва сердца в 1926 году. Имение Дзержинских находилось в Виленской губернии, сам он кончил Виленскую гимназию. Он был, как известно, создателем ВЧК. В ранние годы, а также и в первые годы своей революционной деятельности, Дзержинский писал довольно плохие лирические стихи и мечтал о том, чтобы стать поэтом. Может быть, ввиду этого он всегда интересовался литературой и хорошо знал особенно польскую романтическую литературу.

[10] Прим. научного редактора. Иван Иванович Скворцов-Степанов родился в 1870 году, умер 1928 г. Он был членом социал-демократической партии с 1896 г., большевиком с 1904-го. В 1921 г. Скворцов-Степанов был заместителем председателя редколлегии Госиздата, а с 1925 г. редактором «Известий» и [с 1926 г.] директором института Ленина при Центральном Комитете партии. На 14-м партсъезде, в том же 1925 г., он был избран членом Центрального Комитета.

[11] Иван Иванович Скворцов-Степанов родился в 1870 году, умер 1928 г. Он был членом социал-демократической партии с 1896 года, большевиком с 1904-го. В 1921 году Скворцов-Степанов был заместителем председателя редколлегии Госиздата, с 1925 года редактором «Известий» и директором института Ленина при Центральном Комитете партии. На 14-м партсъезде, в том же 1925 году, он был избран членом Центрального Комитета.

[12] Борис П. Позерн, 1881-1937, большевик с 1903 года, один из секретарей Ленинградского Комитета партии с 1930 по 34-й год, близкий сотрудник Кирова, член ЦИK с 1934 года. Он был арестован и расстрелян в 1937 году. Это тот самый Позерн, о котором говорил Хрущев в своей секретной речи на 20-м съезде, как об одном из тех, которых во время чисток заставили сознаться в вымышленных преступлениях, в частности в участии в никогда не существовавшем Ленинградском «террористическом центре».

Примечания научного редактора: Борис П. Позерн, 1882 - 1939, большевик с 1902 года, один из секретарей Ленинградского Комитета партии с 1929 по 33-й год, близкий сотрудник Кирова, кандидат в члены ЦK ВКП(б) с 1930 г. В 1938 г. был арестован, а в 1939 г. приговорен к смертной казни. Расстрелян.

[13] Прим. научного редактора: Энциклопедия "История Беларуси". (т. 5) называет местом рождения А. Ф. Мясникова город Нахичевань-на-Дону.

[14] Прим. научного редактора: И. И. Ренгольд с октября 1917 г. был народным комиссаром финансов Западной области; в 1919 - наркомом финансов БССР. С мая 1919 на руководящих постах в Красной Армии. С 1936 г. зам. наркома земледелия в СССР. Репрессирован.

[15] См. «отчет о процессе Троцкистско-Зиновьевского Террористического Центра», Август 1924. Изд. Нар. Комиссариата Юстиции, Москва, 1936.

[16] Прим. научного редактора: Тут у автора мемуаров В. Солского ошибка ровно на год. События, связанные с гибелью Берсона, произошли в 1919 г. накануне наступления польских войск. (Энцыклапедыя гiсторыi Беларусi. Т. 2.)

[17] Игнацы Матушевский покинул Польшу в самом начале Второй мировой войны. Он был одним из тех, которые увезли за границу польский золотой запас, за что он получил, уже в эмиграции, высший польский государственный орден. Он умер в Нью-Иорке пять или шесть лет тому назад.

[18] Чхеидзе Николай Семенович (1864 - 1926), видный социалистический деятель, лидер меньшевистской фракции в 3-й и 4-й Думах. Церетели Ираклий Георгиевич (родился в 1882 году), известный меньшевистский лидер, член 2-й Думы, циммервальдец, вернулся в 1917 году из Сибири. Скобелев Матвей Иванович (1885 - 193?), депутат 4-й Думы, меньшевик, поддерживал с 1922 года большевиков, но в партию не вошел. Родзянко Михаил Владимирович (1859- 1923), председатель 3-й Думы, видный государственный деятель царских времен, примыкал к кадетам.

[19] Прим. научного редактора: Чхеидзе Николай Семенович (1864 - 1926), один из лидеров меньшевиков. Депутат III и IV Государственной думы. В последней выдвинулся как лидер меньшевистской "семерки" и постоянный оратор левой оппозиции. В годы войны занимал умеренно-интернационалистскую позицию. В феврале августе 1917 г. председатель Петроградского Совета, ВЦИК I созыва. С 1918 г. председатель Закавказского сейма, Учредительного собрания Грузии, в 1921 г. эмигрировал во Францию.

Церетели Ираклий Георгиевич (1882 - 1959), лидер меньшевиков, член II Думы, сосланный затем в Сибирь. Вернулся в Петроград после Февральской революции и занял место в исполкоме Петроградского Совета. Вместе с Даном, Скобелевым и Чхеидзе был одним из наиболее видных меньшевиков. С мая 1917 г. министр почты и телеграфа во Временном правительстве. Март октябрь 1917 г. лидер соглашательского блока. Был открытым противником Октябрьской революции, в 1923 г. эмигрировал во Францию, в 1940 г. в США.

Скобелев Матвей Иванович (1885 - 1939), русский политический деятель. С 1903 г. член РСДРП, меньшевик. С 1912 г. один из лидеров социал-демократической фракции IV Государственной думы. В первую мировую войну социал-шовинист. В 1917 г. после Февральской революции заместитель председателя Петроградского Совета, заместитель председателя ВЦИК I созыва, министр труда Временного правительства. После Октябрьской революции эмигрировал. Эволюционировал влево, был представителем Центросоюза в Париже и Брюсселе. С 1922 г. член ВКП(б). Был председателем Концессионого комитета РСФСР. Репрессирован, посмертно реабилитирован.

Родзянко Михаил Владимирович (1859 - 1924), крупный землевладелец, лидер октябристов. Депутат III, а с 1912 г. председатель IV Государственной думы, был тесно связан с царским окружением, однако после вступления России в первую мировую войну эта связь ослабела. Особую неприязнь Родзянко вызывал у императрицы и ее приближенных. В последние дни перед революцией прилагал все меры к ее предотвращению. Ему принадлежит знаменитая телеграмма Николаю, где он просит в интересах монархии создать новый кабинет министров, опирающийся на "народное доверие". После Февральской революции возглавил Временный комитет Государственной думы. После Октябрьской революции отбыл в белую Добровольческую армию, в 1920 г. эмигрировал.

[20] Н.Н. Суханов в своих "Записках о революции" пишет, что на второй день после возвращения Ленина, т.е. 4 апреля, в Таврическом Дворце было созвано общее собрание меньшевиков, большевиков и независимых с.д. Инициаторы этого собрания надеялись, что оно положит начало объединению меньшевиков с большевиками. Резкое выступление Ленина, которому отвечал Церетели, сделало это объединение невозможным. ("Записки" Н.Н. Суханова. Американс. Издание, стр. 285 и дальнейшие).

[21] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed., abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; New York: Oxford University Press, 1955. Р. 285.

[22] Сборник "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 19.

[23] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулау i дак. Вып. ІІ. Мн., 1927. С. 19.

[24] Ногин Виктор Павлович, 1878 - 1924, член РСДРП с 1898 года, член Петербургского и Бакинского комитетов партии до 17-го года. С сентября 1917 года председатель Московского Совета, позже нарком по делам торговли и промышленности. С 17 ноября 1917 года он вместе с другими видными большевиками подписал заявление о несогласии с политикой Центрального Комитета, т.е. Ленина, и вышел из состава Совета Народных Комиссаров. Позже он вернулся к политической деятельности и был, с 1918 года, заместителем Народного Комиссара Труда.

[25] Прим. научного редактора: Ногин Виктор Павлович (1878 - 1924), рабочий, член РСДРП с 1989 г. В довоенный период один из крупнейших организаторов большевистской партии; под псевдонимом "Макар" работал во многих организациях. Одновременно сыграл значительную роль в развитии профессионального движения, прежде всего среди текстильщиков. В 1917 г. один из руководителей Московской организации. После перехода Московского Совета в руки большевиков избран председателем. В ноябре 1917 г. в числе тех членов ЦИК, которые подали в отставку в связи с разногласиями по вопросу о социалистическом правительстве. На 2-м съезде Советов выбран в состав Совнаркома наркомом торговли и промышленности. В годы советской власти занимал крупнейшие хозяйственные посты; был председателем текстильного синдиката, проводил большую партийную работу, в частности был председателем Центральной Ревизионной Комиссии. Скончался от тяжелой болезни.

Бадаев Алексей Егорович, род. в 1883 году, большевик с 1904 года, петербургский рабочий крестьянского происхождения, депутат четвертой Думы, был арестован в 1914 году вместе с другими членами социал-демократической думской фракции, позже был членом Центрального Комитета ВКП(б). В 1938 - 1943 гг. председатель Президиума Верховного Совета РСФСР и зам. председателя Верховного Совета СССР. Бадаев был одним из очень немногих и старых большевиков, кого Сталин сохранил в активной политической жизни, хотя посты, которые занимал Бадаев, являлись чисто номинальными. Умер в 1951 г.

[26] "Записки" Н.Н.Суханова, американск.издание, стр.113.

[27] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed, abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; New York Oxford University Press, 1955. Р. 113.

[28] "Известия" от 17 апреля 1917 года.

[29] Гучков, Александр Иванович /1862 - 1936/, монархист, лидер Октябристов в Государственной Думе, военный министр в первом Временном Правительстве.

[30] Прим. научного редактора: Гучков Александр Иванович (1862 - 1936), русский предприниматель, основатель и лидер "Союза 17 октября" (партии октябристов, выражавшей интересы крупной буржуазии и части помещиков). С 1910 г. председатель III Государственной думы. В 1915 - 1917 гг. председатель Центрального военно-промышленного комитета. Во время Февральской революции вместе с В.В. Шульгиным пытался спасти монархию. В 1917 г. военный и морской министр Временного правительства. Противник советской власти. В 1918 г. эмигрировал во Францию.

[31] См. записки Суханова, американское издание стр. 319

[32] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed, abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; New York, Oxford University - Press, 1955. P. 390.

[33] Сборник "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 23.

[34] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi. Вып. I. Мн., 1927. С. 23.

[35] Там же, стр. 34.

[36] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi. Вып. Е Мн., 1927. С. 34.

[37] Л. Каган: Люты Кастрычнiк на Беларусi (февраль - октябрь в Белоруссии) в журнале "Полымя", N 7, 1926, стр. 91.

[38] Прим. научного редактора: Каган Л. Люты Кастрычнiк на Беларусi (февраль-октябрь в Белоруссии) // Полымя. № 7. 1925. С. 91.

[39] Лапинский, под фамилией Михальский, играл впоследствии довольно крупную роль, создав в Берлине, по поручению советского правительства, бюро по изучению политических и экономических вопросов. Лещинский стоял, в 1936 году, во главе польской компартии. Уншлихт был зам. Наркома по военным делам и зам. председателя ВЧК. Долецкий был директором ТАСС. Все эти лица погибли во время чисток (Долецкий застрелился в момент ареста).

[40] В большевистских материалах и воспоминаниях, относящихся к этому времени, я не нашел никаких указаний на то, что в минском Совете были представители Польского Социалистического Объединения. Они, очевидно, были зачислены в беспартийные.

[41] В. Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте". Минск, 1925 год.

[42] Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 36.

[43] Стефан Хельтман был в двадцатых годах Председателем Совнаркома Белорусской ССР. Он исчез во время чисток тридцатых годов.

[44] В. Кнорин "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте", стр. 24.

[45] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 24.

[46] В. Кнорин "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте", стр. 21.

[47] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 21.

[48] "Из истории становления Советской власти в Белоруссии и образования Белорусской Советской Социалистической Республики. Документы и материалы по истории Белоруссии". Издание Академии Наук БССР, Минск, 1954. Том 4, стр. 168.

[49] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР: док. и материалы по истории Белоруссии. Издание Академии Наук БССР. Мн., 1954. Т. 4. С. 91.

[50] "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 338-339.

[51] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулауi дак. Вып. I Мн., 1927 г. С. 338 - 339.

[52] "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 25-26.

[53] Прим. научного редактора: Большевики на самом деле получили абсолютное большинство голосов в Западной области. Однако, по последним подсчетам, за них проголосовали не 60%, а 50,7% избирателей (1 млн. 614 тыс.) (См.: Энцыклапедия гiсторыi Беларусi Т. 6. Кн II. Мн. 2003 С. 11.)

[54] См.: "Записки" Я.Н.Суханова, американское издание, стр. 390 и посл.

[55] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed., abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; Нем York: Oxford University Press, 1955. Р. 390.

[56] Речь идет о большой либеральной (кадетской) газете, издающейся в Москве с 1895 по ноябрь 1917 года

[57] Из истории установления Советской Власти в Белоруссии и образования Белоруссской Социалистической Республики. Документы и материалы Белоруссии. Издание Академии Наук БССР, Минск, 1954. Том 4, стр. 172.

[58] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР: док. и материалы по истории Белоруссии. Издание Академии Наук БССР. Мн., 1954. Т. 4. С. 104 - 105.

[59] Прим. научного редактора: Кнорин В. 917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 2б.

[60] Прим. научного редактора: Калманович Моисей Иосифович (1888 - 1937) с 1904 г. член партии эсеров, с 1917 г. большевик. С ноября 1917 г. начальник Минского гарнизона, комиссар по продовольствию Облисполкома. В 1919 г. член первого правительства БССР. В 1923 1924 гг. нарком продовольствия РСФСР и зам. наркома продовольствия РСФСР. С 1934 г. нарком зерновых и животноводческих совхозов СССР. В 1937 г. снят с поста и арестован. Расстрелян.

[61] В книжке "Кастрычнiк на Беларусi" (стр. 214) я нашел подтверждение того, что минские большевики получили из Петрограда на "Звезду" 2000 рублей, каковая сумма должна была обеспечить выход первых шести номеров газеты.

[62] Прим. научного редактора: Сумма в 2000 руб. на шесть номеров газеты встречается в воспоминаниях А. Мясникова. Падрыхтоука Кастрычнiка (да дня першай гадавiны "Звязды"). Кастрычнiк на Беларусi. С. 28.

[63] "Кастрычнiк на Беларусi", стр 28.

[64] Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулаў i дак. Вып. i. Мн., 1927. С. 28.

[65] Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП-б. Партиздат, Москва, 1934. Стр. 196.

[66] Галкин в последующие годы был председателем Верховного суда Белорусской СР. Он погиб во время чисток тридцатых годов.

[67] Это в большой мере подтверждает Троцкий в своей "Истории революции" (Том 2-й, стр. 71 и последующие, Американское издание).

[68] Юлиан Лещинский был расстрелян в Москве а 1937 году. Он стоял тогда во главе польской компартии.

[69] Яков Долецкий покончил самоубийством в 1938 году. Он был в это время руководителем ТАСС.

[70] Прим. научного редактора: Долецкий Яков Генрихович (наст. фамилия Фенигштейн. 22.02.1888 - 19.0б.1937.) Член СДКПиЛ и РСДРП с 1904 г. С конца 1918 г. в Минске и Вильно нарком внутренних дел, зам. председателя СНК ССРЛиБ. С 1921 г. ответств. руководитель РОСТА, с 1925 г. ТАСС. В 1937 г. арестован как польский шпион и "двойкой" приговорен к высшей мере наказания.

[71] Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б). Шестой съезд РСДРП(б). Москва, Партиздат, 1934, стр. 196.

[72] Там же.

[73] Раскольников Федор Федорович настоящая фамилия Ильин родился в 1892 году. Его отец был священником. Член большевистской партии с 1910 г. После февральской революции был редактором кронштадтской газеты "Голос Правды" и председателем Кронштадтского Совета. После Октября был одно время заместителем наркома по морским делам, а в 1920 г. командовал Балтийским флотом. С 1921 по 1923 г. был полпредом в Афганистане, затем, до 1930 г., редактором "Красной Нови", после чего вернулся на дипломатическую работу. В 1939 г. Раскольников, который был тогда советским послом в Болгарии, порвал с большевиками, написал открытое письмо Сталину и уехал в Париж. Вскоре после этого он умер при таинственных обстоятельствах: был, вероятно, убит.

[74] Прим. научного редактора: Раскольников(наст. фамилия Ильин) Федор Федорович (28.01.1892 12.09. 1939). В РСДРП с 1910 г., один из организаторов июльского 1917 г. мятежа в Кронштадте. С 29.01. 1918 зам. наркома по морским делам, а с 02.09.1918 член РВС Республики. В 1920-1930-е гг. на дипломатической и ответственной работе. В 1930 - 1935 г. полпред в Эстонии, Дании, Болгарии. В марте 1938 г. вызван в Москву. Отказался вернуться. Скончался при подозрительных обстоятельствах (выпал из окна). По одной из версий убит агентами НКВД.

[75] История Революции Л.Д. Троцкого, американское издание, стр. 52, том 2-й.

[76] Троцкий Л. История русской революции. Нью-Иорк, 1976. Т. 2. Октябрьская революция. С. 52.

[77] В. Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте". Минск, 1925.

[78] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 28.

[79] Прим. научного редактора: Беларусь. Мн., 1924. С. 216.

[80] Л.Троцкий "История российской революции", америк. издание т. II, стр.143.

[81] Прим. научного редактора: Троцкий Я. История русской революции. Т. П Октябрьская революция. Нью-Иорк, 1976. С. 143.

[82] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1825. С. 36.

[83] * "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 327.

[84] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулау i дак. Вып. I. Мн., 1927. С. 327 - 328.

[85] Я хорошo помню, что Хельтман, Берсон и я были избраны тогда в минский Совет по списку Польского Социалистического Объединения (и в качестве польских социалистов были затем избраны в исполком), но в цитированной книжке Кнорина об этом не говорится.

[86] "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 330.

[87] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулау i дак. Вып. I. Мн., 1927. С. 330 - 331.

[88] "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 352 (вышеприведенные инциденты описаны в сокращенной форме и не совсем точно).

[89] Прим. научного редактора: Приведенная автором сноска неверна.

[90] В. Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте", Минск, 1925.

[91] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 29.

[92] Стр. 341.

[93] Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулаў i дак. Вып. I Мн., 1927. С. 341 - 343.

[94] Троцкий Л. История русской революции. Том II. Стр. 284.

[95] Прим. научного редактора: Троцкий Л. История русской революции. Т.II. Октябрьская революция. Нью- Иорк. 1976. С. 284.

[96] Это предложение Ленина имеется в полном собрании его сочинений. О нем упоминает также Н.Н. Суханов в своих "Записках" (стр. 525, американское издание).

[97] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record. Edited, abridged, and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London, New York, Oxford University Press, 1955. P. 525.

[98] В. Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте" и В. Щербаков: "Октябрьская революция в Белоруссии".

[99] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 33.

[100] В "Краткой истории ВКП(б)", составленной Сталиным, сказано, что Октябрьской революцией в Белоруссии руководил Ежов (стр. 206, американское издание). В книжке "Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата", изданной агитационно-пропагандистским отделом партии в Москве в 1951 году, утверждается (на стр. 339), что руководителем октябрьского переворота в Белоруссии был Лазарь Каганович. Ни Ежова, ни Кагановича до и во время Октября в Белоруссии не было. На них пришлось возложить эти роли задним числом, так как все действительные руководители Октября погибли в чистках.

[101] Стр.352

[102] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi зб. артыкулау i дак. Вып. Е Мн., 1927. С. 352 - 354.

[103] "Записки" Н.Н.Суханова, американское издание, стр.551.

[104] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record / Ed., abridged and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London; New York: Oxford University Press, 1955. P. 551.

[105] "Кастрычнiк на Беларусi", стр.350.

[106] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулаў i дак. Вып. І. Мн., 1927. С. 351.

[107] Стр. 351.

[108] Прим. научного редактора: Сноска неточна. В книге этого документа нет.

[109] Лещинский, как я уже писал, был впоследствии одним из руководителей польской компартии. Бобинский в Польшу не вернулся, был видным коммунистом в России. Оба были расстреляны во время чисток. Судьба Гжельщака мне неизвестна. 148 решило поддерживать большевиков на выборах и своего списка не выставило, то моя работа в Комиссии будет только логическим последствием принятого Польским Социалистическим Объединением решения.

[110] "Кастрычнiк на Беларусi", стр. 353.

[111] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi зб. артыкулаў i дак. Вып. І. Мн., 1927. С. 356.

[112] Там же, стр. 354.

[113] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi зб. артыкулаў i дак. Вып. І. Мн., 1927. С. 354 - 356.

[114] "Записки Н.Н.Суханова", американское издание, стр. 556.

[115] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record. Edited, abridged, and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London, New York, Oxford University Press, 1955. P. 556.

[116] Кнорин: "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте", стр. 34.

[117] Двадцать пять лет Белорусской Социалистической Советской Республике. ОГИЗ, изд. политической литературы, 1944, стр. 24.

[118] Прим. научного редактора: Двадцать пять лет Белорусской Социалистической Советской Республике. Мн., 1944. С. 24.

[119] В. Кнорин. "1917 год", стр. 40.

[120] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 40.

[121] В. Кнорин, та же книга, стр. 38.

[122] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 38.

[123] Точные даты этих событий я установил по книге В. Кнорина "1917 год в Белоруссии и на Западном фронте" и по другим литературным материалам.

[124] Это тот самый Берзин, который впоследствии стал начальником Разведывательного Управления Красной Армии и играл довольно большую политическую роль. Он был расстрелян в Москве во время чисток 30-х годов.

[125] Прим. научного редактора: . Солский в данном случае спутал двух разных Берзиных. Берзин, о котором идет речь в книге (настоящее имя Берзин Рейнгольд Иосифович), в конце 1917 - 1918 гг. командовал латышскими частями в Западной области, затем входит в РВС различных фронтов. После Гражданской войны занимал руководящие посты в военной промышленности и сельском хозяйстве. В 1937 г. арестован, а в 1938 г. приговорен к смертной казни.

[126] А. Вайнштейн и М. Фрумкина, очень видные деятели Бунда, провели в начале 20-х годов раскол в Бунде и перешли к большевикам. Они погибли во время чисток 30-х годов.

[127] Прим. научного редактора: Вайнштейн Арон Исакович (23.01.1877 - 1938). С 1897 г, член Бунда. В 1917 г. член исполкома Минского городского совета, председатель Минской городской думы. От имени Бунда подписал Декларацию о провозглашении независимости Белорусской ССР (31.07.1920). В 1920-е гг. работал на ответственных постах в правительственных органах БССР, Киргизии и СССР. В 1935 г. незаконно репрессирован.

[128] В. Кнорин "1917 год в Белоруссии и на Западном Фронте", стр. 58.

[129] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 56.

[130] Прим. научного редактора: Крыленко Николай Васильевич (02.05.1885 - 29.07.1938). В РСДРП с 1904 г. С ноября 1917 г. нарком член Комитета по военным и морским делам, а с 09.11.1917 г. до марта 1918 г. Верховный главнокомандующий. С 1922 г. зам. наркома, с 1931 г. нарком юстиции РСФСР. Считал высшим доказательством вины подсудимого его личное признание. С 20.07.1936 нарком юстиции СССР. 01.02. 1938 арестован. 19.07.1938 приговорен к смертной казни. Расстрелян.

[131] Ян Лоренц стал впоследствии большевиком, был советским послом в одной из скандинавских стран, а затем послом в Латвии. Он исчез во время чисток.

[132] Лоренц Иван Леопольдович (20.09,1890 - 1942), дипломат. С 1923 г. полпред в Литве, с 1925 в Финляндии, в 1927 - 1929 в Латвии. С 1935 г. полпред в Австрии. Находился в стране до ее присоединения к Германии. Затем отозван в СССР и арестован. Расстрелян.

[133] Володарский, в начале революции межрайонец, а потом большевик, был убит на улице в Петрограде в начале 1918 г.

[134] Прим. научного редактора: Володарский В. (Гольдштейн Моисей Маркович) (1891 - 1918). Деятель российского революционного движения. Член РСДРП с 1905 г., меньшевик. Неоднократно подвергался арестам и ссылкам. В 1913 г. эмигрировал в США, где вступил в социалистическую партию. В мае 1917 г. вернулся в Петроград, был избран членом президиума Петроградского Совета. Участник Октябрьской революции, затем комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда. Член Президиума ВЦИК. 20 июня 1918 г. убит эсером Сергеевым.

[135] Документы и материалы по истории Белоруссии, том IV, стр. 291, изд. Академии Наук Белорусской Советской Социалистической Республики, Минск, 1954.

[136] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Док. и материалы по истории Белоруссии. Т. 4. Мн., 1954. С. 291.

[137] Западная область и фронт были единственными округами, где большевики одержали победу на выборах. В общем выборы в Учредительное Собрание дали такие результаты: за большевиков голосовало 25% избирателей, за эсеров и меньшевиков 62%, за кадетов 13%. Среди 715 депутатов Учредительного Собрания было 412 эсеров, 183 большевика, 17 меньшевиков, 16 кадетов.

[138] Прим. научного редактора: По последним данным партийная принадлежность 715 депутатов Учередительного собрания следующая: 370 эсеров, 175 большевиков, 40 левых эсеров, 15 меньшевиков, 17 кадетов, 2 энеса, 1 не назвал свой партийной принадлежности, 86 от нац. групп. (Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. Мн., 2003. Т. 6. Кн. ІІ. С. 11.)

[139] Юренев, впоследствии советский посол в Китае, Соединенных Штатах и других странах, был польского происхождения, настоящая его фамилия была Кшечковский. Его сын, воспитывавшийся в Соединенных Штатах, выступает сейчас часто на международных конференциях в качестве переводчика с английского на русский. Сам Юренев исчез уже после чисток.

[140] Прим. научного редактора: Юренев (наст. фамилия Кротовский) Константин Константинович (1888 - 01.08.1938), дипломат. В РСДРП с 1905 г. С июня 1921 г. на дипломатической работе. В 1933 - 1937 гг. полпред в Японии. 16.06.1937 отозван в СССР и назначен полпредом в Германии, но вскоре арестован. 01.08.1938. приговорен к смертной казни. Расстрелян.

[141] Н. Елизаров, в статье «Борьба большевистской партии за упрочение Советской власти» пишет: «Весь старый государственный аппарат, начиная с генералитета армии и кончая чиновниками из местных самоуправлений, встретил Советскую власть в штыки... Все старые министерства, департаменты, канцелярии прекратили работу... Когда представители Наркоминдела явились в здание Министерства иностранных дел, они застали там одних курьеров: все чиновники покинули Министерство, заявив, что они не признают нового правительства и с ним работать не желают». («Партия большевиков в борьбе за диктатуру пролетариата», изд. Московский Рабочий, 1951, стр. 356 и 359.)

[142] Радек или кто-то другой сказал, вероятно, Ленину о Садуле то же самое, что он говорил мне. В своем «Письме к американским рабочим» Ленин пишет о Садуле следующее: «Французский капитан Садуль, на словах сочувствовавший большевикам, на деле служивший верой и правдой французскому империализму...» (Ленин, собрание сочинений, том 28, стр. 49). Письмо, о котором идет речь, было опубликовано в «Правде» 22 августа 1918 г., но вскоре в заключительном слове на собрании партийных работников Москвы, происходившем в первых числах декабря 1918 г., Ленин уже рекомендовал Садуля как большевика: «Капитан Садуль, который присоединился к большевизму, пишет, что он удивляется, наблюдая удивительную покорность русской буржуазии, и заявляет, что их французская буржуазия будет поступать не так» (Ленин, собр. соч., том 28, стр. 198).

[143] «Записки» Н.Н. Суханова, американское издание, стр. 570.

[144] Прим. научного редактора: Sukha№v N.N. The Russian Revolution, 1917, а personal record. Edited, abridged, and translated by Joel Carmichael from Zapiske о revolutsii. London, New York, Oxford University Press, 1955. Р. 570.

[145] Собрание сочинений Ленина, 4-е издание, том 33, стр. 439.

[146] Сочинения Ленина, 4-е издание, том 28, стр. 245.

[147] «Собрание Узаконений» за 1918 год, стр. 227 - 228.

[148] Прим. научного редактора: «Собрание Узаконений» за 1918 год. М.,1919. С. 227 - 228.

[149] Решение о создании этой комиссии я нашел в Документах и материалах по истории Белоруссии» (издательство Академии Наук Белорусской ССР, Минск, 1954, том IV, стр. 319).

[150] Стр. 60.

[151] Прим. научного редактора: Кнорин В. 1917 год в Белоруссии и на Западном фронте. Мн., 1925. С. 60.

[152] Прим. научного редактора: Довбор-Мусницкий Юзеф Ромуальдович (25.10.1867 - 28.10.1937). В 1917 г. организовал на Западном фронте 1-й польский корпус. 12(25). 01.1918 г. объявил войну Советской Республике. С конца 1918 г. служил в польской армии.

[153] «Документы и материалы по истории Белоруссии», том IV, стр. 294.

[154] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Документы и материалы по истории Белоруссии. Т. IV Мн., 1954. С. 294 - 296.

[155] «Кастрычнiк на Беларусi», стр. 445.

[156] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi: зб. артыкулаў i дак. Вып. I. Мн., 1927. С. 445.

[157] Стр. 372.

[158] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Док. и материалы по истории Белоруссии. Т. IV. Мн., 1954. С. 372.

[159] Стр. 446.

[160] Прим. научного редактора: Кастрычнiк на Беларусi. С. 446.

[161] Ленин, полное собрание сочинений, издание 4-е, том 27, стр. 13 - 14.

[162] Стр. 381

[163] Прим. научного редактора: Из истории установления Советской власти в Белоруссии и образования БССР. Документы и материалы по истории Белоруссии. Т. IV. Мн., 1954. С. 381.

[164] «Материалы и документы по истории Белоруссии», стр. 383.

[165] Прим. научного редактора: Там же. С. 383.

Top

Меню:

1917 год в Западной области и на западном фронте

Содержание