Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
I.
Протекло двадцать лет с того времени, когда был создан этот план нашей внутренней политики в Западной России; но в по сию пору о нем можно говорить только как о «плане», а не как о совершенном уже «деле». И по сию пору в Западной России осуществление этого плана все еще - для одних составляет pium desiderium, другие видят в нем «невозможность» или «ненужность», или даже «опасность», и во всяком случае успех этого дела пока равняется нулю. Даже можно сказать, что в настоящее время план этот, после 20-ти лет своего существования, находится далее от своего осуществления, чем он был в самом начале.
Правда, еще недавно «лицо весьма компетентное по своему общественному положению» в северо-западном крае, из Минска, заверяло печатно, что «никакой уступки в деле употребления русского языка в дополнительном римско-католическом богослужении до сих пор ни высшим правительством, ни местным начальством сделано не было, вследствие чего богослужение это происходит на русском языке и поныне в тех римско-католических приходах, в коих оно было введено несколько лет назад», и что «исключение составляют только те приходы, которые остаются вакантными вследствие выбытия священников; но и эти последние доверены таким ксендзам, кои не употребляют в богослужении польского языка». Патриот мог умилиться, читая такое заявление. Но как-то инстинктивно чувствуется - где ложь и где правда. Потому редакция «Руси», печатая это заявление (в № 14, 1883), усомнилось в нем и поручила своему минскому корреспонденту проверить его. Оказалось, что минское «весьма компетентное по своему общественному положению лицо» сказало неправду. Минский корреспондент «Руси» пишет: «Ужели предполагают, что не найдется людей, близко знающих настоящее положение не только вопроса о русском языке в костелах, но и вообще русского дела в северо-западном крае, которых русское чувство может только лишь раздражаться подобным маскированием истины, и которые не станут молчать?» Описавши далее преследования ксендзов, совершавших свое богослужение на русском языке, он говорит в заключение, что в Минской губернии «было много костелов, где прежде служили по русскм, а теперь или за смертью ксендзов вовсе не служат, или служат по-польски. («Русь» № 16, 1883).
Такое же положение этого дела в Минской губернии представляется в весьма обстоятельной статье г. Гоера из Бобруйска, напечатанной в № 2 «Руси» 1884 года. Почтенный автор её говорит, что «в прежнее время в Минской губернии из 52 римско-католических костелов в 38 совершалось богослужение по русски а в настоящее время действительно служат на русском языке только четыре ксендза, из которых два переводятся в Вильну, так что скоро на всю губернию останется только два ксендза, служащих по русски».
Но Минская губерния не есть вся западная Россия, и даже не весь северо-западный край. В других губерниях этого края: Виленской, Гродненской и Ковенской введение русского языка в католическое богослужение не имело и такого эфемерного успеха.
Даже и в Минской губернии его введение не было полное, какое имел ввиду составитель этого плана. Обыкновенно под «дополнительным богослужением» разумели молитву за государя, читаемую по окончании обедни; но автор плана разумел под этими словами все при католическом богослужении читаемое, поемое и говоримое не по латыни, то есть разные молитвы, гимны, проповедь и исповедь. Главнее же всего, автор плана имел в виду дать западнорусскому католику на русском языке «молитвенник» - этот vademecum всякого католика. Правда, в Минской губернии многие ксендзы говорили проповеди, исповедовали и совершали требы по-русски, но русского молитвенника еще до сих пор нет, и в руках западнорусского католика все еще остается молитвенник польский.
II.
Самое происхождение этого плана пришло в забвение. Но так как верная и возможно полная история его необходима не только как история, но и как более действительное средство для дальнейшего осуществления его, и так как план этот создан мною, - мне принадлежит самая основная идея его - и вследствие того я внимательно следил за судьбою его от самого начала до последнего времени, то я и принимаю на себя труд изложить здесь его историю.
Обыкновенно относят начало этого плана ко времени графа Муравьева. Но это неверно. При графе Муравьеве еще не было этого плана. Идея располячения католического богослужения в крае при нем так же была невозможна, как невозможно одному и тому же человеку, в одно и то же время, идти по двум дорогам. Правда, религиозная политика графа Муравьева, как и настоящий план, исходила из той же точки отправления, - из факта тождественности в крае католицизма и полонизма, и непомерного давления полонизованным католицизмом русской народности, о чем сам он говорить ясно в своих «Записках»; но так как граф Муравьев был некогда одним из более влиятельных деятелей «воссоединения» тридцатых годов, так как и «оракул» виленской религиозной политики шестидесятых годов принадлежал к той же «плеяде», то и теперь была пущена в ход та же мера, в виде «обращений» католиков к православию, - обращений целыми деревнями и приходами, превратившихся в какую-то оргию; так что наиболее пылкие из тогдашних виленских «деятелей» не скрывали желания и надежды «отбросить католицизм за Неман». Эта мера очевидно исключала возможность моего плана: человек, предложивший тогда примирение с католицизмом, хотя бы даже под условием располячения его, был бы признан в Вильне человеком сомнительной политической благонадежности или помешанным.
План этот был создан при генерал-губернаторе К. П. Кауфмане. Но и тогда он должен был вытерпеть ожесточенную борьбу с людьми рутины, а может быть и худших мотивов.
К. П. Кауфман прибыл в Вильну около половины 1865 года. В первые месяцы его управления продолжалась в крае та же мания «обращений», как и при Муравьеве, с теми же обращателями из военных начальников, акцизных надзирателей, становых, писарей и подобн. - и теми же средствами: обещаниями, угрозами и даже насилием, что все впоследствии было со всею удовлетворительностью выяснено и доказано при разборе в правительствующем сенате дела гродненского крестьянина Малиновскаго и других двадцати с ннн. (См. «Голос» 1880 г., № 283).
Я прибыл в Вильну в том же 1865 году, в месяце марте, вызванный из Москвы попечителем виленского учебного округа И. П. Корниловым для устройства виленской публичной библиотеки из книг, оставшихся, в количестве близь двухсот тысяч томов, после закрытых римско-католических монастырей северо-западного края.
В то время в Вильне все занимались политикою, - местною политикою, делами края; все принимали в них живое участие, в штатские, и военные, и духовные, и ученые; говорили о политике и в кабинете генерал-губернатора, и в гостиной светской барыни, и за общим столом в гостинице, и за стаканом кофе в кофейной, и за кружкой пива у Железной хатки (любимого сборища виленских русских людей в летние вечера). Нельзя вспомнить этого времени без удовольствия и удивления, как люди, приехавшие из самых различных мест России - из Вологды и Курска, Астрахани и Пскова, соединялись в одну плотную семью, одушевленную одним желанием - послужить по мере сил «русскому делу». Выходя от моих библиотечных работ в книжном складе, я попадал на настоящую ярмарку, на которой в это время главным товаром были «обращения». Одни умилялись от них; другие делали глубокие соображения о будущем; третьи с циническою откровенностью рассказывали о своих «способах» обращений. Как человек духовно-академического образования, следовательно хорошо знакомый с свойствами религиозных идей и характером религиозной жизни, и вместе с тем как решительный сторонник полной религиозной свободы в государстве, исключающей всякие средства обращения, кроме внутреннего убеждения, я не мог не видеть всей неразумности этих обращений и не возмущаться ими. Как на эти «обращения» смотрели потом некоторые из лучших людей здешнего православного высшего духовенства - хорошо показывает ответ покойного митрополита Макария. На предложение виленской гражданской власти - «изыскать средство к удержанию обращенных из католицизма в православие», он отвечал:
- «Так как обращали их ваши чиновники, то пусть они же изыскивают и средства к удержанию их».
Несомненно, совершавшаяся в это время в северо-западном крае «обращения» были:
Во-первых, противны принципу религиозной свободы, которого никакое государство, претендующее на цивилизацию, не может игнорировать.
Во-вторых, оскорбительны для самого православия, как представляющие его лишенным внутренней привлекающей силы, и потому будто бы вынужденным действовать чрез столь недостойные средства.
В-третьих, не достигают своей дели; напротив приводят к результатам, диаметрально противоположным тем, которые имелись в виду.
Еще живя в московской духовной академии, между 1848 и 1852 годами, следовательно в период весьма близкий к «воссоединению» 1839, я слышал от своих товарищей из северо-западного края об этом событии рассказы, совершено не похожие на те, которые излагаются в истории событий 1839 года.
Прибывши в Вильну, я услышал почти буквальное повторение их от здешних старожилов. Потом мне сделалось известным содержание «отчета» исследования состояния православных приходов в северо-западном крае, особенно обращенных из унии (о храмах, богослужении, духовенстве и прихожанах), исполненного по поручению Муравьева виленским вице-губернатором А. И. Полозовым и директором народных училищ А. И. Садоковым. Этот важный документ был препровожден Муравьевым к митрополиту Семашке, и в настоящее время должен быть или в его бумагах, или в литовской консистории. Содержание его полезно знать всея желающим получить обстоятельные сведения об истинном положении воссоединенных приходов чрез двадцать пять лет после «воссоединения». И содержание этого документа таково, что способно отбить охоту к «обращениям» у всякого, сколько-либо разумного и честного обращателя. Потом сделались мне известными результаты так называемой «поверочной комиссии», учрежденной в Вильне для разыскания причин разности в количестве прихожан римско-католических приходов, по отчетам ксендзов и отчетам гражданской администрации: именно, почему в первых показывалось количество прихожан много более, чем в последних? Причину этого «комиссия» нашла в том обстоятельстве, что отчеты гражданской администрации показывали количество полных прихожан в римско-католических приходах, т. е. таких, которые были католиками и были записаны таковыми; а по отчетам приходских ксендзов, кроме полных католиков, значились и не полные, т. е. такие, которые, по убеждениям и церковной практике, были католиками, а «записаны» были православными. Эти последние были из «воссоединенных» униатов и число их было весьма велико. Истинность этого факта подтверждалась и предписанием римско-католическим ксендзам не допускать к исповеди и причастию неизвестных им лиц, не удостоверившись из их паспортов, что они не православные, - предписание, очевидно, остававшееся мертвою буквою. Все это невольно порождало во мне убеждение, что если «воссоединение» 1830-х годов, считавшее в числе своих деятелей людей несомненно с высокими умственными и нравственными качествами, принесло такие жалкие результаты, то чего же должно было ожидать от настоящих «обращений», совершаемых людьми, решительно к тому некомпетентными?
В-четвертых, насильственные или обманные обращения противны характеру религиозной жизни и свойствам человеческого духа. Если человек интеллигентного слоя с нравственным достоинством, имеющий кроме религии своими воспитывающими факторами науку и искусство, если почувствует недовольство своею старою религиею, то с великим трудом, с великою внутреннею борьбою переходит в новую. Что же теперь сказать о человеке народа, для которого религия есть все, который сживается с своею религиею до полной неразделимости, для которого религия есть сущность всей жизни, для которого обычаи и обряды религии его отцов и его детства становятся второю природою? Попробуйте насильно оторвать его от этой религии - и вы потрясете всю его духовную природу, разорвете всю его духовно-нравственную жизнь.
В-пятых, насильственные религиозные обращения в западиной России страшно повредили здесь государственным интересам. «Воссоединяя» западнорусский народ религиозно, мы отторгали его от России политически и национально, вооружали его против её, вызывали в нем ненависть и озлобление к самому имени «русского». Можно быть совершенно уверенным, что любовь и благодарность к русскому правительству в западнорусском населении за освобождение его от рабства и устройство его быта были сильно парализованы последовавшими затем «обращениями».
Все это не могло не отталкивать меня от практиковавшихся на моих глазах «обращений», и для моего чувства отвращения к ним нужен был только благоприятный случай, чтобы высказаться наружу. Этот случай скоро представился.
III.
Константин Петрович Кауфман, к несчастию для русского дела в северо-западном крае, пробыл здесь не более года. Потому многие в крае не имели времени достаточно узнать ёго умственные и нравственные качества, как человека и как администратора. Но он уже хорошо был известен для людей, более приближенных к нему. Это был человек высокого патриотизма, yе делавший компромиссов с нравственным чувством, обширного образования, гуманный, либеральный, дозволявший каждому «сметь свое суждение иметь». Потому нередко в его присутствии велись такие разговоры, которых нельзя было услышать при многих других лицах, занимающих подобное же положение. И его гуманно-либеральному отношению к людям именно был обязан своим происхождением нижеследующий разговор у него за обедом в один из последних месяцев 1865 года.
Речь шла об «обращении» целого прихода (кажется Шумского). Все восторгались успехом.
- Я вас уверяю, что мы скоро отбросим католицизм за Неман! - сказал А. В. Рачинский (ныне покойный), игравший в это время в Вильне значительную роль, и имевший в виленском русском обществе многих поклонников, которых в шутку называли «вице-Рачинскими», - человек вообще отличный, но страдавший ненавистью к католицизму, доходившею в нем до фанатизма, мономании (его слова и дела в этом отношении и по сию пору еще вспоминаются в Вильне).
Я сидел против Рачинскаго, и с моего языка соскользнули слова: «Еще бабушка надвое сказала»...
- Что вы этим разумеете? - резко спросил меня Рачинский.
- То, что мы или перебросим католицизм за Неман, или не перебросим. И всего вернее - не перебросим.
- Но почему вы так говорите? - спросил Рачинский.
- Потому что сил не имеем, - отвечал я.
- Сил не имеем! Сил не имеем!.. Так вот вы какой!...
Рачинский досказал глазами то, что не смел высказать словами.
Одобрительными, торжествующими улыбками сопровождали слова Рачинскаго сидевшие тут же несколько «обращателей» [1].
Тут же сидел и Константин Петрович, несомненно слышавший разговор. Чрез несколько дней он пригласил меня в кабинет, где обратился ко мне с такими словами:
- Я желал бы знать, на каком основании вы так говорили с Рачинским в последний раз об «обращениях»?
Я был уверен, что при Муравьеве мои слова могли стоить мне высылки из Вильны. Потому, чувствуя, что наступила критическая минута для тех принципов, которые были мне дороги, я не обинуясь высказал все основания, - которые читатель уже прочел выше. Константин Петрович, внимательно выслушавши все, отвечал:
- Сказанное вами все верно. Но это нисколько не изменяет дела. Мы не можем сойти с пути, по которому шли, до тех пор, пока пред нами будет стоять в крае ополяченный католицизм. Польско-католическая церковь есть единственное польское учреждение, вошедшее в русское государство и враждующее с ним. Польский костел есть враждебная России крепость, далеко врезавшаяся в русскую национальность и порабощающая ее. Я соглашаюсь, наше средство плохо, но мы не имеем лучшего.
Чрез несколько недель после этого разговора я представил Константину Петровичу мою «Записку о введении русского языка в римско-католическое богослужение в Западной России», как «лучшее средство» к разрешению западнорусского религиозного затруднения. Этим планом католицизм в западной России отделялся от полонизма, располячивался, обезвреживался для русского государства и русской народности; потому он был более рациональный, более достойный и справедливый для нашей западнорусской религиозной политики.
Основания этого плана были совершенно верны. Русскому государству и русской народности был враждебен не католицизм сам по себе, а полонизм, которым он был национализован в западной России. Католицизм, по своей сущности универсальный, облекается в национальность того или другого народа, содержащего его. Таким образом является католицизм английский у англичан, - французский у французов, - немецкий у немцев, - польский у поляков. Но в западной России существует нелепейшая аномалия: коренной русский народ содержит польский католицизм, с польским костелом, польским ксендзом, польским молитвенником, с польскими гимнами, проповедью, исповедью и всею церковною литературою. Происхождение этой аномалии хорошо известно: западнорусский народ был обращен из православия в католицизм польским духовенством, во время польского владычества в крае. Но должно ли это навсегда оставаться так? Если невозможно снова возвратить этот народ к вере его отцов (и в невозможности этой убедится всякий, кто честно отнесется к настоящему религиозному положению края), то следует для западнорусского населения католического исповедания располячить католицизм, создать русскую католическую церковь, с русским католическим священником, русским католическим молитвенником, русской проповедью, исповедью и всею церковною литературою. Этою мерою удовлетворено будет первейшее право западнорусского населения - молиться на своем родном языке, я вместе достигнута важная государственная задача - охранить русскую народность западнорусского населения от ополячения; которое неудержимо совершалось и совершается посредством польско-католическаго костела.
Примеры этого ополячения бесчисленны. Из них я укажу только на некоторые.
Раз, гуляя в окрестностях Вильны, я зашел в крестьянскую хату и разговорился с её хозяином. Говорил он чистым русским языком, равно как его жена и дети. Прощаясь, я сказал: «очень рад, что встретился здесь с русским человеком!»
- Нет, барин, я не русский, я поляк.
- Но от чего-же вы поляк? - спросил я. Ведь вы все говорите по-русски [2].
- Это ничего. Это - дома. А в костеле мы молимся по-польски, мы веры польской.
Добрый человек был много прав.
В другой раз я разговорился с крестьянкой. У нее в руках был польский букварь.
- Это вам для чего? спросил я.
- Детей учить, - отвечала крестьянка.
- Но ведь вы русская и детей нужно учить по-русски, - сказал я.
Нужно учить и по-польски. Мы польской веры, и наше набоженство (богослужение) писано по-польски, - отвечала крестьянка. - Не будут дети знать по-польски, не будут знать и набоженства. А это - худо.
И добрая женщина права.
В другой раз я разговорился с солдатиком, уроженцем северо-западного края.
- Нам, здешним, худо, - говорил солдатик. - Солдаты из московского края учатся только русской грамоте, а мы должны учиться по-русски и по-польски.
- Но зачем же вам учиться по-польски? - спросил я.
- Затем, что наше набоженство польское. Мы польской веры. Как-же не уметь читать своего молитвенника! Придешь в деревню - засмеют.
И солдатик совершенно прав.
В ночь на Пасху я бродил между крестьянами, дожидавшихся утренней службы около виленской «катедры» (римско-католического собора). Все они говорили между собою по-русски (с малым исключением для литовской речи). А в руках их были польские молитвенники и, вошедши в храм, они слышали польские гимны и польскую проповедь.
В Троицын день я был в Кальварии (верстах в семи от Вильны), сотни тысяч сельского народа стекаются туда на богомолье. Все эти сотни тысяч, за небольшими исключениями, говорили между собою по-русски. А молитвы читали и гимны пели по-польски.
В последствиях такой аномалии нельзя сомневаться ни малейше. Язык есть главное выражение народности и главный проводник её. Особенно же язык богослужебный. Особенно для простого народа, для которого церковь есть почти единственный культурный фактор, богослужебный язык, как язык высшей жизненной сферы, получает в глазах народа высший авторитет и освящение, становится для него священным языком. Таким образом коренной русский человек западной России, говорящий в своем обыкновенном быту по-русски, своим священным языком имеет язык польский. И человек этот рано или поздно сделает язык своей молитвы, гимна и проповеди языком всей своей жизни. А с языком этой национальности войдут в него её идеи, чувства и стремления, - и коренной русский человек западной России будет, таким образом, отчужден, оторван от родной национальности, «ополячен».
Эта опасность ополячения западнорусского населения посредством польско-католического костела увеличивается еще более тем обстоятельством, что польский и русский языки чрезвычайно близки друг к другу, что польская народность не только соседняя с русскою, но даже врезывается в нее своим панством, мещанством и ксендзовством, и что для польских патриотов ополячение западнорусского народа является непременным условием восстановления Польши, по известному девизу: «без Литвы нет Польши».
Все эти и приведенные в предшествующей главе основаиия были изложены мною частью в «Записке», частью же в кабинетной беседе с Константином Петровичем, который, по окончании её, сказал мне:
- План ваш совершенно верен. Я дам ему немедленное движение. Спасибо вам. Вы добрую службу сослужили Русскому Государству!
IV.
В Западной России католическое богослужение никогда не совершалось по-русски. «Тысячи грамот и других актов», писанных по-русски и русскими буквами в великом княжестве Литовском и язык хранящихся в виленской публичной библиотеке, доказывают только то, что государственным языком в княжестве был язык русского народа, составлявшего не менее девяти десятых всего числа его подданных [3].
Из актов и грамот XVI и XVII столетий западной России, писанных по-русски, никак нельзя заключать, что в то время в западной России католическое богослужение совершалось по-русски. Нельзя заключать прежде всего потому, что до Брестской унии в 1594 году весь западнорусский народ был православный. К католицизму принадлежало только самое небольшое количество панства, начавшего ренегатствовать от своей родной народности и тянувшегося к ополячению себя и в нем почитавшего свою славу. Конечно, эти люди слушали польское богослужение. Вообще дела католицизма на Литве при Сигизмунде II было не блестящи. Они улучшились при Сигизмунде III, при котором сильно начала разрастаться и уния. Но в унии, особенно ранней, богослужение было православное. Из унии многие стали переходить в католицизм: но в него переходили опять-таки магнаты, шляхта и мещане. И богослужебный язык их был польский. Польский язык и католицизм были неразрывны. Католицизм служил для поляков средством к ополячению Литвы, и они слишком хорошо понимали важность богослужебного языка в этом отношении, чтобы дозволить заменить здесь польский язык русским. Истинность этого подтверждается и тем фактом, что во всей массе книг, - в количестве двух сот тысяч, или около, - полученных после закрытых римско-католических монастырей в северо-западном крае в виленскую публичную библиотеку и разобранных моими руками, я не нашел ни одного «Ритуала», ни одного «Молитвенянка» этого исповедания на русском языке. Следовательно их не было.
Поляки не только не дозволяли переводить католические богослужебные книги с польского языка на русский, но даже православные богослужебные книги переводили с церковно-славянского языка на польский. Так, я в тех же по-монастырских библиотеках нашел православную литургию Златоустого, напечатанную латинскими буквами, с польским переводом en regard. Издание ХѴII века. Найдено не менее пяти экземпляров. [...]
Библия Скорины была напечатана за семьдесят лет до унии, когда западная Россия еще была вся православною; следовательно и перевод назначался для православных [4]. И притом библия для католика есть только книга назидания, а не богослужебная. Таковыми же были Ёвангелие и Псалтирь, напечатанные позднее в Риме і предназначавшиеся, по всей вероятности, для униатов. Кому же не известно, что Рим неохотно дает католикам-мирянам в руки св. писание? А правило виленского католического собора о «народном языке» есть только повторение такового же правила Петроковского собора и Тридентского, и практически не имело никакого значения. [...]
V.
Моя «Записка», представленная Константину Петровичу Кауфману, лежит как исходный пункт первою в «Деле об изъятии польского языка из римско-католического богослужения в северо-западном крае», которое хранится в управлении виленского генерал-губернатора. Ближайшим результатом её было прекращение «обращений». Становым приставам, акцизным надзирателям, мировым посредникам и под. было внушено обратить свою деятельность на свои прямые служебные обязанности. «Обращения» теперь явились ненужными с политической точки. Для религиозной политики в западной России открыт был новый путь.
Но этот путь был далеко еще не торным, как показало последующее. И первым «камнем преткновения» на нем явился виленский православный митрополит Семашко. Когда сказал ему Константин Петрович об этом плане, для чего он нарочно ездил к нему, то Семашко решительно не одобрил его. Я не знаю, в каких именно словах было выражено это неодобрение; но другим он говорил:
- «План этот есть измышление непростительного легкомыслия».
Жаль, что высокопреосвященный не мог, или не хотел, до этого времени довести своих «Записок»: вероятно в них он высказал бы свои причины неодобрения; а теперь оно является только голословным. Тем не менее слова его тогда повторялись многими и сделались в Вильне лозунгом целого полчища людей, объявивших плану войну. Чего только не было говорено против него, - и против автора его!.. Предводителем полчища был тот же А. В. Рачинский со своими адъютантами - «вице-Рачинскими». К ним примыкала целая толпа чиновников обращателей, которые уже успели войти во вкус своей игры и видели в «обращениях» легкое средство для себя к достижению крестов, имений и повышений.
Впрочем, что касается нерасположения к плану митрополита Семашки, то высокопреосвященный слишком не любил «латинство», чтобы отнестись дружелюбно к мере, которая необходимо давала этому исповеданию весьма широкое право гражданства в Западной России.
Из всех возражений против этого плана (более шокирующие из них помещены в моей статье об этом предмете в «Вестнике Европы» за март 1881; повторять же их здесь не почитаю уместным) наиболее заслуживало внимания опасение, что «введение русского языка в римско-католическое богослужение соединено с опасностью для православия», н что «большая образованность католического сельского духовенства, его ловкость и изворотливость, в большее великолепие католического богослужения сравнительно с простотою сельского православного клира и убогостью православной сельской церковной утвари, при одном и том же богослужебном языке, будут действовать на сельские населения невыгодно для православия». Но прежде всего на это есть ясный и положительный ответ. Государство главнее всего должно иметь в виду государственные интересы. Некогда польский иезуит Скарга сказал в проповеди: «Пусть погибнет польское государство, только бы стояла святая католическая вера». Но я не думаю, чтобы у нас нашлись свои Скарги, или чтобы они нашли столь же бессмысленную аудиторию.
Потом, эти опасения - более мечтательные, чем действительные. В Германии, Франции, Англии существуют рядом католические и протестантские храмы, в которых богослужение совершается на одном и том же отечественном языке; и между тем мы не видим, чтобы то или другое исповедание чрез это теряло или приобретало сколько-либо значительное число прозелитов. При том православное богослужение, по своему внутреннему содержанию, по своей поэтичности, значительно выше католического.
Но так или иначе, в Вильне образовалось, в русском кругу, мнение, враждебное плану, и настолько сильное, что генерал-губернатор, не смотря на свое полное убеждение в его рациональности и настоятельности, должен был учредить комиссию для его обсуждения, в которой оказались противниками плану все члены за исключением председателя её, А. П. Стороженко, бывшего энергическим ратователем за это дело. Да еще из Москвы столь же энергически ратовали за него «Московские Ведомости».
Но уже самого Константина Петровича Кауфмана «дни были сочтены» в Вильне. Место его занял граф Эдуард Трофимович Баранов. Новый генерал-губернатор своим светлым умом вполне понял всю важность нового плана.
- «Вы создали меру высшей государственной важности!» - сказал он мне в разговоре, к которому он пригласил меня на открытии виленской публичной библиотеки летом в 1867 году.
И все свое огромное влияние он употребил на то, чтобы привести этот план к скорейшему осуществлению, не взирая на возраставшую оппозицию ему не только в Вильне, но и в Петербурге - и все это в русских сферах! Когда покойный государь Александр II, в том же году, проездом из-за границы, был в Вильне, граф Баранов лично докладывал ему о плане, и его величество изволил высказать свою волю, чтобы этот план немедленно был осуществлен.
Известие об этом быстро разнеслось по краю и произвело свое действие. Агитировавшая против плана клика присмирела. Повсюду, даже в Вильне, католическое духовенство стало высказывать свою готовность сообразоваться с волею государя. Но особенную решительность в этом деле высказало духовенство Минской губернии, в числе которого наиболее преданными и энергическими пионерами этого дела явились ксендзы: Сенчиковский, Копцегович, Заусцинский, Макаревич, Олехневич, Пиотровский и Кулаковский. Эти достойные служители алтаря и патриоты, не дожидаясь дальнейшей организации этого дела, кроме выраженной воли государя, огласили своя костелы русскою проповедью. Примеру их последовали многие другие ксендзы, так что из 62 римско-католических приходов Минской губернии в 38 был употребляем в проповеди и, сколько можно, в дополнительном богослужении русский язык.
Факт этот достоин внимания. Почему прежде всех других местностях план этот получил столь широкое осуществление в Минской губернии? Обязано ли это явление большему патриотизму и пониманию минского католического духовенства, видевшего в этом плане меру справедливости и разумности по отношению к нх совершенно русской пастве, или характеру населения губернии - сплошь коренному русскому?
Иное мы видим в виленском католическом духовенстве. В Вильне, как в центре гражданского правления края и местопребывании администратора римско-католических епархий, можно было бы ожидать еще более сильного движения в пользу этого плана. Но здесь католическое духовенство сначала выезжало на «заявлении готовности», а потом, с прибытием в Вильну генерала Потапова, прямо встало во враждебное отношение к этому плану. Первоначальною причиною этого явления, несомненно, было нерасположение к плану митрополита Семашки и его приближенных, хорошо бывшее известным в Вильне. Потому католическое виленское духовенство или боялось, или показывало вид, что боялось, идти наперекор столь могущественному человеку; или, что всего вероятнее, оно скоро смекнуло, что план этот стоит не на прочной почве, если в числе противников ему находился даже митрополит Семашко. Не мало вредила ему и двуличность администратора Жилинского. Действуя по правилу - «и нашим, и вашим», он лавировал между русскою и польскою стороною, выжидал, не высказывая своей инициативы, в только официально исполняя то, что ему предписывали официально же. Потому и в настоящем деле он выжидал последнего формального слова. К несчастию, это «последнее слово» сказал в Вильне не граф Баранов, скоро оставивший свой пост, а генерал Потапов, занявший его место, - и сказал в смысле отрицательном. Но в начале не только многие из католического духовенства сочувствовали этому плану, но и многие из местных помещиков того же исповедания, которые, под свежим впечатлением от недавнего ужасного урока повстания и его последствий, видели, что нельзя идти против течения жизни, нельзя воскресить умершего, бессмысленно жертвовать призраку имуществами, детьми и всем благоденствием дома и края, и что должно искать новых путей для новой жизни. Освещаемые историею, указывающею, что Литва никогда не была Польшей; что в период соединения её с Польщей в ней была огромная партия, ненавидевшая поляков и соединение с ними. [...]
VI.
Преемник графа Э. Т. Баранова - А. Л. Потапов был врагом плана, столь ненавистного полякам; потому было бы странно ожидать от него содействия к его осуществлению.
Тем не менее к переводу на русский язык было приступлено. Но дело это было поручено человеку, заявлявшему себя, с самого начала, ярым противником его. Притом для перевода был выбран «Требник» (Rituale Sacramentorum), по которому ксендз совершает «требы», следовательно, такой род богослужения, который наиболее редко совершается; а «Молитвенник», наиболее важная книга для католика, по которой он молится ежедневно, - был оставлен без перевода. Для самого перевода «Требника» был приглашен человек, всего менее пригодный к тому.
Когда в начале 1870 года в Вильне вышел из печати «Требник» в русском переводе, и пошла молва о введении его в употребление, виленские поляки-патриоты торжественно успокаивали своих словами: «Ниц не бендзе! Ниц не бендзе!» («Ничего не будет! Ничего не будет!»). Скоро потом заходила по городу история, как виленские ксендзы, собравшись в «сакристии» (ризнице) виленского римско-католического собора, изрекли проклятие всякому, кто примет требник на русском языке, издевались над ним, плевали на него, рвали в куски и топтали ногами... Наконец был сочинен «рафаловский скандал». В этом же году, в праздник Благовещения, в костеле св. Рафаила, что на Снипишках, за обедней, при громадном стечении народа, ксендз, взошедши на амвон (место, с которого говорится проповедь) с русским требником в руке, показал его народу и сказал, что «московское правительство повелевает совершать требы по этой книге», но что «это противно святой католической вере»; что «книга эта - схизматическая и достойна сожжения». При этих словах ксендз взял приготовленную заранее зажженную свечу и, зажегши на ней требник, держал его горящим в виду народа, и наконец бросил его на пол под амвон, где затоптал его ногами костельный служка.
Вот какие дела делались в Вильне в описываемое время. Еще накануне в Вильне уже многие знали, что будет публично сожжен русский требник рафаиловским ксендзом, и что скандал этот был улажен сообща ксендзами в сакристии кафедры. Даже уверяли, что он заранее был известен местной власти. Но несомненно, рафаиловский ксендз Петрович был другом администратора Жилинскаго.
После «рафиловскаго скандала» виленской администрациею не сделано уже было ничего более к осуществлению этого плана, который с разу был призван «неосуществимым», и «дело» о нем было сдано в архив, где оно и покоится, вероятно, до сих пор. По крайней мере оно было там в 1882 году, когда я просил и получил разрешение осмотреть его.
Неумело действовало в вопросе о применении помянутого плана и прежнее министерство внутренних дел. Так, директор департамента иностранных исповеданий, г. Сиверс, в своем изложении высочайшей резолюции ввел такую оговорку: употребление русского языка в католическом богослужении разрешается, «если прихожане того пожелают», но было упущено из виду то, что в католических приходах, не только в Белоруссии, но и по всему свету, ксендз есть полный диктатор душ и владыка совести своих прихожан, и что они могут «пожелать» только того чего пожелает их ксендз! Но смысл этой оговорки надлежащим образом поняла тогдашняя администрация северо-западного края. Прежде всего высочайшее разрешение было объявлено в латышском приходе (в Режицком уезде Витебской губернии), где действительно совсем не было русских, и никто не понимал по русски, и богослужение издавна совершалось на латышском языке. Когда здесь ксендз прочитал «бумагу» в костеле с амвона, и разъяснил, что ею повелевается служить по русски, то народ пришел в негодование, и с ругательствами стащил ксендза с амвона. Интрига торжествовала. «Значит, народ не желает богослужения на русском языке». Та же комедия была сыграна и на Жмуди. А до русских приходов совсем не доходили, как будто их совсем не существовало.
Впрочем, ксендзы пустили в ход следующий маневр в последнее время. Когда стала ходить в крае молва, что папа согласен на введение русского языка в не латинскую часть католического богослужения в приходах, населенных русскими, тогда они стали убеждать своих прихожан, коренных русских людей, что и «они - певные поляки» («чистые поляки»); что они и в костеле молятся по-польски, и дома говорят по-польски: только их костельный язык - священный польский, а домашний язык простый польский». Не правда ли - ловкий фокус? И в действительности он не так смешон, как может казаться. В сельских населениях западной России и Царства Польского русский и польский языки так близки один к другому (как они в прежнее время были близки и в обеих литературах), что трудно определить, где кончается один и начинается другой, особенно для людей, незнакомых с литературными языками. Потому в этом деле должна быть соблюдаема особенная зоркость, и одним из непременных условий его должно быть то, чтобы не было никаких «регулирований» его из Петербурга, но чтобы оно всецело было предоставлено власти генерал-губернатора, который один в нем должен быть хозяином и ответчиком.
VII.
Исходя из той мысли, что русское государство не может пренебрегать столь важною мерою, как изъясненный выше план, или «предоставлять ее времени», как тогда рекомендовали в Вильне местные политики, усвоившие уже образ мыслей нового генерал-губернатора, А. Л. Потапова, я полагал, что пренебрегать этим планом для России значило пренебрегать своею государственною целостью, оставить огромную и важнейшую часть своей территории в параличном состоянии, дозволять враждебной силе подрывать самый государственный базис е этой стороны. Еще бессмысленнее было предоставить это дело времени». Время за нас ничего не сделает. Оно несомненно принесет нам только худое, если сами мы не будем ничего делать, а враги наши безостановочно будут работать всеми своими силами и средствами. Потому я решился подать новую «Записку» генералу Потапову, в которой я изложил, что именно следовало сделать, и предлагал к тому свои услуги. К такому шагу особенно побудило меня следующее обстоятельство.
Летом того же 1870 года покойный профессор виленского университета г. Адамович, горячий библиофил, сообщил мне, что имеющуюся в виленской римско-католической семинарии большую и прекрасную библиотеку, вследствие слабости ректора Т., раскрадывали жиды букинисты, особенно наиболее дерзкий из них N. который уже успел разворовать большую и прекрасную библиотеку Н. Малиновского, заарестованную за долги и хранившуюся «под надзором полиции» в кельях бывшего монастыря Босачек, ключ от которого был у жившего тут же полицейского солдата. Наворованные книги жид N. N. передавал другому жиду из Львова, который нарочно приезжал за ними в Вильну. Чтобы спасти остаток католическо-семинарской библиотеки от расхищения, г. Адамович советовал мне исходатайствовать у начальства дозволение пересмотреть ее и выбрать из её для публичной библиотеки книги, не относящиеся непосредственно к семинарскому преподаванию. Я так в сделал, и в сентябре того же года получил разрешение генерал-губернатора на пересмотр семинарской библиотеки и на выделение яз её книг, какие найду подходящими для публичной. Немедленно приступил к работе. Депутатом от семинарии при моих занятиях в библиотеке был назначен ректором молодой ксендз (имя его, к сожалению, не могу припомнить). Скоро я сблизился с ним. Это был человек, воплощавший в себе идею лучшего римско-католического ксендза, трезвый, тихий, обязательный, любивший книгу, много читавший по-русски, и хороший музыкант, многие часы моего отдыха от занятий, в холодной библиотеке, во время зимы, услаждавший своею игрою на мелодионе (он жил близь самой библиотеки).
В это время в Вильне было еще свежо впечатление от безобразия ксендзов в сакристии и «рафаловского скандала». Зная о моем близком отношении к этому «плану», он при первом же знакомстве завел о нем речь, и я не мало был изумлен и обрадован, когда он резко высказал свое отвращение к поступкам виленских ксендзов в кафедре и у «Рафала», и свое твердое убеждение, что виною всего этого был администратор Жилинский и его круг; что вне его найдется много ксендзов, которые с радостью готовы осуществить этот план; что многие из них знают хорошо русский язык и могут говорить на нем проповеди; что это нисколько не противно римско-католическому канону; что, если захочет виленский генерал-губернатор, то и здесь это дело пойдет также успешно, как в Минской губернии, и что он сам со всею готовностью желает примкнуть к этому делу. Достопочтенный ксендз, очевидно, предполагал, что я, как создавший этот «план», имел значительное участие и в его осуществлении. При этом он мне показал не менее двадцати своих собственных проповедей, писанных на хорошем русском языке. Я не мог оставить этого дела в пренебрежении, и в месяце ноябре того же года представил генералу Потапову «Записку», в которой, во 1-х, я указывал на молодого семинарского ксендза, как на человека, который мог быть весьма полезен для этого дела; во 2-х, советовал, не ограничиваясь «Требником», немедленно издать на русском языке «Молитвенник»; потому что для нашего дела не столько важно то, чтобы ксендз совершал «требы» по-русски, сколько то, что бы русский народ молился по-русски; в 3-х, указывал на храм Босачек, как на самый подходящий для первого опыта русского католического богослужения в Вильне; потому что он уже был закрытым и находился в ведении виленской думы, и потому что вблизи его находились три рынка, на которые три раза в неделю съезжается масса сельского народа на торг.
Холодно принята была моя «Записка» генералом Потаповым, при чем я не мог не вспомнить о приеме К. П. Кауфмана и об отношении к этому делу графа Э. Т. Баранова. Я вышел из генерал-губернаторского кабинета глубоко огорченный, не столько как человек, сколько как русский человек.
Чрез несколько месяцев я был уволен из службы без всякого объяснения мне причины.
Даже был выпугиваем полициею из Вильны. Но - не знаю к счастью ли для чего нибудь, и несомненно к великому несчастию для меня самого - я остался в Вильне....
Читатель, может быть, подумает, что, занимаясь политикою края, я не хорошо вел мое прямое дело? В ответ на это я приведу здесь выписку из двух писем ко мне бывшего попечителя виленского учебного округа И. П. Корнилова, который сам принимал широкое участие в библиотечных работах и у которого, следовательно, я работал на глазах. Автографы этих писем хранятся у меня. Оба они писаны после удаления меня из библиотеки. Первое от 26-го июня 1871; в нем, между прочим, писано:
«Отдавая должную справедливость вашим трудам по устройству виленской публичной библиотеки, я вполне сознаю, как вам тяжело, многоуважаемый Алексей Порфирьевич, расстаться, против воли, с учреждением, которое вашими руками исторгнуто из полнейшего хаоса и приводилось постепенно в стройный систематический порядок. Без вас, я уверен, мы бы не скоро еще выпутались из этой неурядицы. Вас оторвали от дела, когда оно приближалось к концу. Теперь остается только продолжать вашу работу. Вы управляли библиотекою во все мое время с безукоризненною честностью. Потому мне очень грустно, что вы так круто удалены и, так сказать, выброшены не с благодарностью, а с укором из библиотеки, которая вами создана».
Другое письмо писано одиннадцать лет спустя, 26 июля 1882 г. В нем, между прочим, сказано:
«Помню, как вы приняли от П. А. Бессонова громадные хаотические груды книг, с которыми он не знал как, сладить, и как вы тотчас умело и уверенно повели знакомое вам дело Я был свидетелем ваших настойчивых трудов, и сам иногда увлекался и помогал вам. Устройство прекрасной библиотеки из безобразного книжного хлама есть ваше дело и ваша неотъемлемая заслуга».
VIII.
Боюсь, что я невольно подвел под тот же обух и бедного семинарского ксендза, потому что с 1871 г. я больше не встречал его в Вильне. Подозреваю, что его «прибрали».
«Прибрали» и костел Босачек, на который я указывал в «Записке», как на первый римско-католический храм в Вильне, который должён был огласиться русскою проповедью и гимном. Он был обречен на сломку и, под ауспициями тогдашнего «лорда-мера» города Вильны, продан вместе с огромным монастырем за ничтожную сумму еврею. Впрочем еврей тут был только для вида. Кирпич, - превосходный, могущий просуществовать еще по крайней мере столько же веков, сколько просуществовал, и во всяком случае долее того, из которого построена часовня на Георгиевском сквере, - железо, черный мрамор, бутовый камень возили целое лето к одному именитому обывателю, выстроившему из этого материала несколько домов; и до сего дня по Вильне ходит слово, что дома его выстроены из «святых кирпичей».
Влиянию моей «Записки» я приписываю и издание попечителем виленского учебного округа, г. Сергиевским, римско-католическаго детского молитвенника, под заглавием: «Золотой Олтарик для юношества», издателем котораго был еврей С.
В январском «Циркуляре по виленскому учебному округу» 1884 года напечатана копия с отношения высокопреосвященного Александра, архиепископа литовского, в котором между прочим говорится, что «по распоряжению графа Муравьева молитвенник Золотой Олтарик был переведен одним из прелатов на русский язык, напечатан в значительном числе экземпляров и передан в ведение виленского учебного округа для распространения», в что теперь он, высокопреосвященный Александр, «просит попечителя о высылке ему молитвенника «Золотой Олтарик» в возможном количестве для рассылки по церквам с целью изъятия из употребления польских молитвенных книг в смешанных по вероисповеданиям семействах и бесплатной замены их этим молитвословом на русском языке». Прекрасная мера, вполне достойная высокого патриотического чувства и христианского миролюбия, которые отличают нашего глубокоуважаемого архипастыря и которые смело можно рекомендовать его римско-католическому со-иерарху! Побуждаемый этими чувствами, высокопреосвященный собственною рукою подает молитвенник чужого исповедания членам этого исповедания, чтобы только они молились на своем отечественном языке. Люди высшего религиозного понимания вполне оценят этот поступок высокопреосвященного Александра. Но, к сожалению, его желание не может быть исполнено виленским учебным округом немедленно, потому что таких молитвенников у него нет. «Золотых Олтариков» - два: один - большой, для взрослых, действительно весьма распространенный между римско-католическим сельским населением края, и другой - маленький, «для детей». При графе Муравьеве ни тот, ни другой не был переведен на русский язык, по той простой причине, что при нем не существовало еще самого «плана». Малый же «Золотой Олтарик» был переведен не знаю кем и напечатан по распоряжению г. Сергиевского никак не раньше 1871 года, с целью, как тогда говорилось, распространять его между учениками по сельским школам. Сколь велико было издание, сколько экземпляров было распространено, как долго они были распространяемы - достоверно я не знаю; но из того, что знаю, можно заключать, что все это делалось более для виду, чем с какою либо серьезною целью; пересмотр книг учебного округа несомненно даст точные сведения об этой «мере». Впрочем она - ложна в самом своем основании, потому что нельзя допустить, чтобы отцы дозволили своим детям молиться по книге, на которую сами смотрели подозрительно.
А. Л. Потапов был уволен. Место его занял генерал Альбединский. В 1876 г. в «Голосе» (№ 216) была напечатана корреспонденция мз северо-западного края, которая, говоря о неуспехе располячения католицизма, всю вину слагала на ксендзов и помещиков. «Запротестовал ксендз, не подписался помещик, и дело оставлено без дальнейшего хода. Скоро ли же дождется многострадальный русский народ западного края благодеяния молиться на своем родном языке! [5] Бог весть!..» Корреспонденция, очевидно, была писанапо честному побуждению; но факт представлен в ней превратно. Не ксендз и не помещик были главными виновниками «заторможения» плана, а тогдашняя местная власть. Предполагая генерала Альбединскаго «деятелем» иного рода, я решился «попытать счастья» и у него. Сначала послал к нему по почте письмо, в котором, указывая на корреспонденцию «Голоса» и кратко излагая ход дела, я предлагал свои посильные услуги для дальнейшего ведения его. На мое письмо не было «ни ответа, ни привета». Но я не терял веры. Написал новую «Записку» и лично отправился во дворец. На мое представление генерал Альбединский бегло отвечал:
- «Хорошо, ваша записка будет рассмотрена!» - как будто я в ней просил себе «ботанический дом» или Закрет в аренду. Не знаю, была ли моя записка «рассмотрена»; но результатов её я не видел никаких. Я пробовал было еще одно средство; но ничто не помогало. Обдумывая потом все это, я убедился, что иначе и быть её могло: каковы бы ни были личные идеи и таланты генерала Альбединскаго, он был плотно окружен лицами, несочувственно относившимися к «плану располячения католицизма».
Но вот и генерал Альбединский кончил свое пребывание в Вильне. Место его занял граф Тотлебен. Наученный опытом, я избрал новый путь, чтобы еще раз выдвинуть на вид лежавшее у моего сердца дело. Выбравши материал из моих «записок» к генералам Потапову и Альбединскому, я составил из него статью, в объеме, какой почитал наиболее подходящим, и послал ее в начале 1881 года в «Вестник Европы», где она в том же году, в мартовской книжке, и была напечатана.
Дело осуществления плана не мало не подвинулось. А между тем, кажется, вполне ясно, что все напевания о «препятствиях», о «невозможности» и пот. мы должны отбросить. План располячения католицизма введением русского языка в дополнительное римско-католическое богослужение остается главнейшим в судьбах Западной России в её отношениях ко всему нашему отечеству. И русское правительство, как имело, так и теперь имеет в своем распоряжении средства, вполне достаточные к осуществлению этой «важной государственной меры»: нужно только призвать к этому ум, знание, энергию и честное отношение к делу.
А. П. Владимиров. Вильна, 20-го мая 1884 г.
[1] Я передаю здесь в немногих словах только сущность разговора, который в действительности был много продолжительнее.
[2] Без усялякага сумневу, простыя людзі размаўлялі з аўтарам па-беларуску і роднай мовай для іх была беларуская, але ... на тое і рускі чыноўнік каб бачыць тое, што хоча. - Л. Л.
[3] Афіцыйнай мовай ВКЛ была старабеларуская мова. - Л. Л.
[4] Кнігі Скарыны надрукаваны на старабеларускай мове. І рускі чыноўнік нічога не ведае ці жадае ведаць пра магутную пратэстанскую плынь на Беларусі. - Л. Л.
[5] Яшчэ не хутка наш народ зможа маліцца на па-сапраўднаму роднай мове. - Л. Л.