Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Почему мы не стали русскими? (читая забытый роман)
Часть 1
Из поколения в поколение воспитываясь по-русски, на образцах русской культуры, в русскоязычной государственной и общественной системе, мы так и не стали людьми русской культуры, русской метафизической природы. Если бы это произошло, то, может быть, индивидуально, мы и не чувствовали бы себя ущемленными: меньшими, младшими, вторыми - то есть униженными. Просто одну свою национальную и человеческую полноценность мы сменили бы на другую, и уже во втором поколении «швы» бы разгладились. Белоруссика стала бы приобретением ретроспективных наук, как латынь, как античность... Но этого не произошло. Русскими мы не стали.
Я думаю, что дело здесь не в сопротивлении народа, который в массе своей особенно и не сопротивлялся и часто, хоть и не вполне осознанно, так и называл себя - русским. Правда, в последние годы ситуация с самоназванием решительно изменилась. Что лишний раз говорит о безуспешности двухсотлетней кампании русификации нашего края.
Дело и не в слабом напоре русификации - вся идеология, весь державный аппарат только и предупреждали любое проявление не национализма даже, а отдельной национальности.
Дело в другом. Суть его, между прочим, изложена в забытой книге, которая для меня стала открытием.
«Роман из общественной жизни западного края» Н. Ланской, который так и называется - «Обрусители» - вышел в свет в Петербурге в 1880-е годы (Мне попалось второе издание, 1886 года.) Вышел вполне официально в то время, когда многие авторы за подобные обличения могли заплатить свободой и жизнью.
(Хотя это, так сказать, общий взгляд на эпоху. Существует еще и частное мнение, согласно которому в 80-е годы петербургских либералов захватила чуть ли не мода посмеиваться над Муравьевым и чиновниками-обрусителями что так рьяно и - известное дело - тупо взялись за внедрение на Беларуси российской идеи).
Так или иначе, а легкость, с какой вышел этот роман, может быть объяснима тем, что обличения Н. Ланской - как бы из другой плоскости, в другом жанре. Автор никак не похожа на революционерку из числа поклонниц Герцена или Бакунина. Она не идеолог. Ее писания - как бы вне политики. В свое время они могли восприниматься как женские опыты в журналистике, письма недовольной провинциальной дамы.
Кстати, петербургская газета «Неделя» в № 4 от 25 января 1887 года так писала об «Обрусителях»:
«Сюжет названного романа - деятельность русской администрации в западном крае... Мы не можем понять только одного: зачем это обличение написано в форме романа? Интереса собственно художественного оно, конечно, не имеет. Оно важно и интересно лишь настолько, насколько содержит, в себе действительную правду, так как это в сущности даже не картины нравов, а просто описание целого ряда «преступлений по должности». По-настоящему такое произведение следовало бы писать с документами в руках, а отвечать на него - назначением сенатской ревизии».
Несмотря на такую оценку, «Неделя» рекламировала «Обрусителей», и вскоре роман вышел вторым изданием, а перед этим, в 1885 году, был переведен и издан по-украински. В предисловии к львовскому изданию говорится:
«Кождый добрый обыватель Галичнны повинен вважати за свой святый політичный обовязок - показати австро-угорским Русинам внутрешне житье родных им и исторично близких народен, а особливо показати им долю народу, що подбила Росая.
Для того то й подаемо отсе в перекладе образ, представляючш долю народа белоруского под панованем россiйскім, урядованье тамошних институцій громадских, мировых судіев и властей політичных, названых там загально обрусителев, т. е. людей, котори хотели бы змосковщити, а притом ободрати зо всего все не российски народы в Poccіи.
Образ се правдивый, а зовсем несходный з деклямаціями россійских славянофильских комитетов и их прихильников...»
Выходит, что не тот жанр «Обрусителей» и послужил маскировкой, под которой - скорее всего, независимо от желания аполитичного автора - спряталась политика, которую сразу же использовал достаточно развитый в то время украинский национализм. Белорусский тогда лишь начинал оформляться в произведениях Ф. Богушевича - как бы «на том берегу», - в среде выходцев из польской культуры и католической веры. На «этом берегу» - были «западно-руссизм», более радикальный, но малоизвестный «Гомон» и совсем уж неизвестные сепаратисты.
Что до самой Н. Ланской, то, похоже, написав множество корреспонденций и жалоб, она исчерпала возможности документальных жанров и с верой в силу художественного слова принялась за роман. Дабы показать всю подноготную приезжих администраторов. Возможно, роман как роман не удался, но показать - показала, привлекла внимание к проблеме русификации. Впрочем, ненадолго. Еще в прошлом столетии «Обрусители» были основательно забыты (в белорусской литературе они, кажется, вообще никогда и нигде не упоминались), как забыта была и сама писательница.
Что-то о Ланской я нашел в «Словаре псевдонимов...» И.Ф. Мосанова, во втором его томе (Москва, 1957). Там Н. Ланская - это псевдоним Надежды Владимировны Яковлевой, издавшей в конце прошлого века несколько книг публицистики и прозы, в том числе «Обрусителей». В «Неделе» она регулярно публиковала письма из Лоева, а также петербургские эскизы; новеллы... Еще более бегло вспоминается о Н. В. Яковлевой в словарях Н.Н. Голицына, А. Арсеньева. С.И. Пономарева [1]. И все...
Сама тема обрусительства позже, в 1920-е годы, будет основательно раскрыта Александром Цвикевичем в его груде «Западно-русская школа и ее представители» [2]. Правда, А. Цвикевич писал научные очерки об идеологии и идеологах из жизни столиц - Вильни, Варшавы, Петербурга, не вдаваясь в частности провинциальной жизни, которым посвятила свою книгу Н. Ланская. Тем не менее, авторы обеих книг в своем стремлении: первый - к эмоциональности, вторая - к документализму - достигают порой одинакового пафоса. Примеры этого я приведу позже, как и другие уместные дополнения и иллюстрации к Н. Ланской из А. Цвикевнча; пока же обратимся к «Обрусителям».
Вопреки забвению, многие страницы этой книги сегодня воспринимаются вполне злободневно. Тогда, в конце XIX века все это было на слуху публики, искавшей в романе прежде всего художественную ценность, тогда это были актуалии, проблемы, которые лишь возникали, чтобы просуществовать в неразрешенности целое столетие и стать корнями уже наших проблем.
Итак, в начале 1860-х годов на Беларуси проводилась известная реформа, началось и закончилось восстание 1863-64 годов, сотни участников которого погибли, а многие тысячи были высланы либо подались в эмиграцию.
Одновременно происходил еще один, менее известный, но не менее грандиозный и значимый процесс. Население края в результате восстания и его подавления не уменьшалось, а наоборот, росло, как на дрожжах. То есть, если до 1861 года за 13 лет оно увеличилось на 17 тысяч, то за следующие 12 лет - на 675,5 тысяч (данные БелСЭ). Цифры впечатляют, но еще более впечатляет качество этого потока, о котором «Обрусителях» пишет Н. Ланская:
«Посредник Лупинский приехал в западный край как раз вовремя. Несколько лет тому назад западный край был центром, куда стекалось великое множество людей великорусского происхождения преимущественно и православного исповедания непременно. В то время край представлял собою арену где, не рискуя ничем, можно было тысячу раз отличиться, выйти, что называется, в люди и затем, успокоившись на лаврах, произнести со спокойной совестью: мы обрусили.
Сюда стремились все те, кто был чем-либо недоволен у себя дома: всякий, кого обошли чином, местом или наградой, чей не приняли или возвратили проект, чье имение, вследствие новых порядков, пришло в упадок, а приняться за дело не было ни уменья, ни сил - все это спешило в западный край. Здесь стекались люди всяких профессий, возрастов и положений: молодые, старые, любившие пожить и прожившиеся вовсе, разочарованные в любви, обманутые в жизни и обманывавшиеся сами, все стремились сюда с лихорадочною поспешностью. Если было много званых, было много и избранных.
Это был пир, на который шли все те, кому нечего было терять, у кого ничего не осталось за душой дома. Здесь можно было только выиграть, там уж нечего было проигрывать. Это была ежечасная эмиграция. Манивший их стимул был таков, что мог расшевелить самого равнодушного и неподвижного человека, и действительно: равнодушные и неподвижные, за немногими исключениями, превращались здесь в исправных приобретателей...
Кроме того, человек, ехавший в этот провинциальный (!) край на службу, часто считал это таким со своей стороны подвигом, за который никакое вознаграждение не могло быть достаточным; такой жертвой, которую оценить надлежащим образом мог, разумеется, только тот, кто ее приносил. И хотя, в большинстве случаев, в жертву приносилась полуграмотность, если не вовсе невежество, свободное время, которое было некуда девать, пустой карман, который надлежало наполнить... а иногда и не совсем безгрешное прошлое - тем не менее иные считали себя благодетелями quand nieme... Находчивым и смелым людям тут было раздолье; тут можно было сделаться помещиком без гроша; не купив леса, выгодно продать его, совершить какую угодно сделку, назваться чьим угодно именем...
Аттестатов никаких не требовалось: достаточно было приехать из России и заявить себя православным, чтобы получить право на такие льготы, права и преимущества, которые превращались в настоящий рог изобилия. Можно поэтому представить, какая масса разной дряни наводнила собой эти несчастные 9 губерний! Какой контингент лжи, низости, всяких обманов, подкупов, подлогов и нравственного растления принесла с собою эта православная армия алчущих и жаждущих, чающих и ожидающих! Как саранча, бросились они на готовые места, торопясь захватить все то пространство, которое было для них насильственным образом очищено; церемониться было ни к чему, и под видом обрусения и пропаганды православия эти завоеватели преследовали такие цели, которые не имели ничего общего ни с религией, ни с нравственностью, ни даже с политикой действительного обрусения...»
«Возбужденные» публицистические страницы книги сменяются спокойными, описательными и вовсе «бледными», собственно «романными», и я опускаю их, отдавая предпочтение общим, эмоциональным характеристикам:
«В то время - это было в шестидесятых годах - гроза только что стихла и в атмосфере начинали появляться симптомы чего-то нового, какие-то пришлые элементы: с востока повеяло новым духом. Прежде всего наехали новые чиновники в форменных фуражках; хотя это были люди не последней формации, но они привезли с собой семена новой флоры. Прежде, бывало, наезжал из казенной палаты какой-то господин в зеленом вицмундире - и все знали, зачем он приехал и что надо делать... зеленый вицмундир объезжал таким образом города, вверенные его попечению, и, получив должное, даже не заглядывал в лавки. Потом вдруг совершился переворот: приезжий из палаты бросался прямо в лавки - это было уже новостью, осматривал, измерял. прикладывал печати, подводил статьи, даже параграфы статей, и хотя в результате система обвешивания и обмеривания оставалась та же, но дань получалась удвоенная... Затем наехали землемеры, мировые посредники разных фракций, акцизные чиновники, предводители дворянства по назначению «со стороны» и часто не дворяне и пр. и пр. Прокуроры и адвокаты были последним словом этого обновления...
Главной задачей было изменить то, что было худо, насадить новые семена и ждать плодов обрусения. Пока все это приводилось в исполнение, паны «будировали» по своим замкам: сбитые с толку крестьяне переживали разные направления, идущие из генерал-губернаторской канцелярии; догадливые евреи, смекнув своим безошибочным чутьем, на чьей стороне окажется право, учились говорить по-русски. Народилась новая культура.
В это время в пределах обетованного уезда появился Петр Иванович Лупинский».
По Ланской выходит, что Беларусь после реформы 1861 года и восстания 1863-64 годов, давшего повод к дискредитации и изгнанию прежних, нерусских панов и их администрации, напоминала Клондайк, золотой прииск. Правда - разработанный прииск, готовое место. И если на Клондайк ехали отважные авантюристы, то тут отваги не требовалось, сюда ехали мародеры.
Эмоциональный пассаж Ланской через полвека словно подхватит в своей научной работе, и сделает это не менее эмоционально, А. Цвикевич:
«Восстание /1863-64 гг. - Ред./ и начатый после него разгром польской экономической силы в крае раскрыли перед этим классом самые соблазнительные перспективы. Высокие пенсии, наградные, ордена, возможность легко заработать и выдвинуться по службе, реквизиции по польским имениям и городам, бесконтрольный разгул всесильной администрации, которая объявила войну всему польскому, теплые места администраторов, судей, посредников, полицейских, учителей, наконец, вакханалия, начавшаяся в крае с насильственной ликвидацией польских имений, что продавались с молотка по казенной оценке и которые можно было купить при казенных займах за чужие деньги в рассрочку на несколько лет и без всяких налогов, все это вместе взятое не могло не увлечь чиновной и поповской православной интеллигенции, и не оформить ее политического мировоззрения.
Муравьев знал, что делал, когда собственно на основе экономической заинтересованности задумал создать в крае свою социальную партию. В этом смысле он опирался не столько на крестьянство, как классовую силу, сколько на эту мелкобуржуазную армию чиновников и волостных писарей, которую он завлекал одновременно и идеен российской народности и российским рублем...
На этой почве и возникла в Вильне и вообще во всей Беларуси 60-х и 70-х годов та ядовитая, гадкая атмосфера, на какой пышным цветом зацвел политический «западно-руссизм»...
По степени своей экономической заинтересованности в русификации Беларуси, по шкурничеству, продажности, беспринципности «западно-руссы» Гаворского мало чем отличались от великорусских колонизаторов, для которых ничего, кроме голого денежного интереса, не существовало. Поставленное на почву фаворитизма, российское культурное землевладение в «северо-западном» крае совершенно логически развилось в аферу, спекуляцию, кулачество. О государственных и национальных интересах не было и речи. Каждый из пришельцев жаждал только что-нибудь урвать в крае и скорее оставить сто. Поляки часто бывали правы, когда говорили о примерах москальского варварства, которое приносили с собою эти культуртрегеры».
Заметим, что этот многотысячный наплыв и не мог быть иным. Ведь речь идет не о стихийном переселении, а о сознательно вызванной и организованной колонизации, которая была регламентирована десятками и сотнями инструкций, предписаний, законов.
Далее А. Цвикевич пишет:
«Временные правила для народных училищ Северо-Западных губернии», изданные Муравьевым 1 января 1864 года, поставили школу на совершенно неслыханную основу. Новый закон определенно не доверял местному учительству, независимо от того, было ли оно католическим или православным. Таким доверием с его стороны пользовались только «истиннорусские учителя», настоящие великороссы из внутренних великорусских губерний, на которых не лежало и тени чего-либо здешнего и симпатии к краю.
Во-вторых, новый закон делал твердую ставку на православное духовенство, опять-таки из центральных великорусских губерний, на которое была возложена задача высшего нравственного руководства народными школами на Беларуси».
Вот интересная деталь:
«Несмотря на приглашения и вызовы через попечителей и через газеты, долгое время не появлялось охотников занимать места в Западном крае, жаловался начальник Виленского учебного округа П. Корнилов и объяснял, служба в Западном крае требует от русского большего труда, энергии и такта, чем в центральных губерниях. Сама жизнь в уездном городе или в бедном местечке, вдали от всего родного, среди люден, чужих по вере и по убеждениям, а очень часто просто враждебных, является малоутешительной. Вне службы жизнь российского чиновника, полная тревоги и неприятностей, ограничивается узкими рамками семейного или товарищеского кружка» [3].
А. Цвикевич продолжает:
«Единственной возможностью приманить сюда на службу великоросса было дать ему как можно большую пенсию. Деньги - вот чем вместо прежней идейности и патриотического служения интересам империи начали привлекать Муравьев и Корнилов российское учительство и чиновничество... Программа «обрусения Беларуси» с этого момента ясно определилась не как культурная или национальная задача, а как узко экономический, попросту сказать, шкурный интерес тех «деятелей», что начали с 1864 года ехать на Беларусь на теплые места, на двойные пенсии, награды, подъемные, ордена и т. д.
Понаехало этих «деятелей», надо заметить, необычайное множество. «Толпы тех. что находились при (ген.-губернаторе) и по (управлению краем), с каждым днем все увеличивались», - пишет в своих воспоминаниях А. Мосолов, чиновник особых поручений при Муравьеве. Работы для них в самой Вильне не хватало, и многих посылали по местам просто без определенного назначения, в распоряжение губернаторов. Стремление этих господ к службе было огромно - каждый ехал сюда либо для того, чтобы проложить дорогу по службе, либо для того, чтобы исправить прежние ошибки и неудачи. На провинции, рассыпавшись по глухим уголкам Беларуси, вся эта чиновная сила действительно чувствовала себя не слишком хорошо - должна была жить во враждебном окружении и от тоски, как говорят, «пила горькую» и играла в карты.
Наплывая из глубины России с единственной целью - напихать себе карман - и не имея абсолютно ничего сдерживающего, вся эта орава чиновников, полицейских, посредников, учителей, а то просто офицеров тех бесчисленных жандармских и казачьих постоев, которые тучей покрывали после восстания «умиротворенную» Беларусь. - внесла в край необычайный нравственный распад, осквернила и обесчестила общественную жизнь в самых основах.
«Единственным счастьем для края, - пишет об этих временах один из современников. - была чрезвычайная жадность этих псевдопатриотов к деньгам. Только во взятке можно было найти себе в то время спасение от этой власти: нужно было откупаться во все стороны, чтобы избежать обысков, ревизий, скандалов, которые оставляли после себя следы полного опустошения». Только в редких случаях попадали на Беларусь люди общественно честные, желающие действительно служить делу', а не деньгам».
Но прервем пока цитирование А. Цвикевича и вернемся к забытому роману. Тем более, что картина - усилиями двух авторов - написана впечатляющая. Ниже мы попробуем проанализировать - что же это все-таки было, как следует квалифицировать этот наплыв, это нашествие. До сих пор Н. Ланская представила нам только одного героя своей истории.
Часть 2
«Он приехал в этот далекий край завоевать себе состояние, положение, сделать карьеру: он слыхал, что западный край был золотым дном для находчивых людей, а он. Петр Иванович, был несомненно находчив.
Петр Иванович был человек умеренный, особенно сначала, когда взяточничество, утратив деликатную форму добровольной сделки, превратилось здесь в бесцеремонный побор. Петр Иванович быт настолько строг к самому себе, что довольствовался арендной платой с какого-то конфискованного [!] имения, что в ту пору было поистине гражданским воздержанием».
Таким образом, нам известен главный герой, и теперь посмотрим, куда же он прибыл.
«Недалеко от исторического Витязь-озера, в непроходимой глуши лесов, расположилась со своими деревнями одна из болышгх волостей Полесья, под названием Волчья».
Витязь-озеро - это в реальности Князь-озеро в нынешнем Житковнчском районе. Во времена Н. Ланской это Мозырский уезд Минской губернии. Дополняют топографию упоминания Турлова (Турова), Мелешковичей - деревни на пути из Мозыря в Житковичи, Юрьевичей (Юровичей). Губернский Минск назван в романе Болотинском.
Н. Ланская весьма критично описывает состояние края. Заметим - не своего края. Взгляд ее поверхностен, как если бы она с той же, свойственной ей критичностью, писала о Грузии или Дальнем Востоке:
«Леса, например, этот клад, который на западе берегут как зеницу ока. - уничтожаются в уезде самым варварским образом».
Или вот - о Припяти, на которой стоит Мозырь:
«У людей предприимчивых эта река принесла бы миллионы, но у нас она год от году мелеет... Горы и река - эта краса, это богатство края - пропадают даром...
В социальном отношении это было самое невзыскательное место на всем земном шаре, без всяких претензий на какие бы то ни было современные усовершенствования и удобства».
Последнее сказано утке о Мозыре - «городке в полном смысле еврейском».
«В городе было несколько домов, которые составляли свой кружок, где хранилось ядро общественного мнения. Первым считался дом Лупинских...
Они, разумеется, не выписывали ни книг, ни журналов, запирали на ключ всякую дрянь, вычитали с прислуги за каждую разбитую тарелку и пропавшую салфетку, но гостей принимали с достоинством».
Так от характеристик края автор переходит к характеристикам людей. Портреты жителей города - градоначальника, судьи и прочих, их нравы и уклад жизни - словно списаны с известных типов советских времен. Впрочем, вся русская литература XIX века словно бы специализировалась на советских типах, что, видимо, и обеспечило такое внимание к ней именно в советское время.
Однако на первом месте в романе все-таки крестьянские типы. «Православные имели церковь, переделанную из костёла...» Но в основном крестьяне - это крестьяне-униаты. Они у Н. Ланской примитивны, лубочны, неинтересны, но именно с ними связана завязка романа - история крестьянского бунта в Сосновке - деревеньке из той самой Волчьей волости.
Описание крестьянина-аборигена без какого бы то ни было отождествления себя с ним и проникновения «в него» позволяет уточнить жанр произведения - это русский колониальный роман. В отличие от российского крестьянина, этот не называется и не признается «нашим», «своим», субъективно никак не выявляется да и говорит на не очень понятном языке.
Мужик у Ланской - при всей ее внешней симпатии к нему - бедный, голый, дурной.
«А между тем эта бедность, эта голь неприкрытая составляла ту силу несметную, которая кормила, поила и одевала бесчисленное число тунеядцев, оставаясь в то же время тупой, невежественной, покорной, полуодетой, полуголодной. Эта сила умела только давать... Мужик имел одно неотъемлемое право: он имел право платить всякому, даже не спрашивая, за что он платит...»
Причиной бунта стало наказание крестьянина Макара Дуботовки, который
«...в Сосновке родился, жил и кое-как работал... У Макара Дуботовки была совсем кривая старая изба, и надо было удивляться, как дождь не размыл, как ветер не разнес этих ветхих, разъехавшихся во все стороны бревен... Макар Дуботовка был мужик смирный. задумчивый и вялый: он носил на голове колтун, ходил в теплой шапке зимой и летом, и по праздникам посещал шинок, где... под влиянием водки... становился решителен и смел... Платил подати беспрекословно, работал не рассуждая, боялся волостного старшины хуже черта... напившись же, не признавал властей и готов был лезть в драку с кем угодно».
А занимался Макар починкой дороги, так как «сам губернатор едет». Многие крестьяне откупились, а ему нечем.
«Починка дорог, составляя здесь натуральную крестьянскую повинность, была совершенно ненатуральна в своем отправлении. Дорожные участки были распределены таким удивительным способом, что крестьянам приходилось отправляться в отведенные им места за 70, 80 и даже 100 верст». Обычно крестьянин, чтобы как-то уклониться, сдавал свой участок за плату жиду, а жид, «получив квитанцию в исправном состоянии путей, оставляет дороги на произвол всех стихий...»
Однажды случилось так, что Макар отказался ремонтировать дорогу. Старшина Кулак избил его и посадил в холодную, где Дуботовка и помер. Вот из чего, собственно, и вышла вся история.
В селе появляется «подбухторщик». Это крестьянин дядя Гаврик Щелкунов возвратился из солдат.
«В речах Щелкунова многое было не только новостью, многое было диковинкой для крестьян: им как-то не верилось, что в той далекой «Россее», откуда пришел он, солдат, есть посредники, которые не дерутся кулаками, мужики во многих местах обсуждают свои крестьянские дела сообща, миром и старшин выбирают сами.
Они полагали, что Петр Иванович существует только затем, чтобы делать сметы и раскладки, собирать подати и недоимки, отдавать в рекруты, а больше всего затем, чтобы распределять то количество розог, которое ежегодно отпускалось на волость, подобно тому, как отпускается из казначейства жалование или из кухмистерской обеды. Слова мировой посредник сливались у них какого неясно со словом закон... Для местного крестьянина нет страшнее слова закон... И чем менее он понимает, чего закон от него требует, тем сильнее он его боится... Это отлично поняли те ловкие местные эксплуататоры, которые построили на его невежестве, простодушии и беспомощности свою финансовую систему».
Крестьяне продолжают беседовать в корчме.
«- Ну, ты этого, дядя, не кажи, - вступился Степан Черкас, - во всех так. Вот намедни дядя Боровик из Малковской волости сказывал, что у них страсть что делается: посредник, говорит, аж чистый зверь. Взял он это, братцы, большущее имение на аренду, ну и хочется ему деньги с прибытком вернуть... Обложил, говорит, барщиной, вздохнуть не дает, и чуть что - сейчас к себе на конюшню: сам покуривает, а тебя дерут... И пьет же шибко, сказывают: водку, говорят, ведрами с графского завода доставляют... Вот, говорит, вам, подлецы, закон, а сам кулак показывает.
Отколе он такой? - спросили в один голос Бычковы.
Из «Россеи».
Там, значит, братцы, таких не требуется! - сострил Хмелевекий, и все засмеялись.
...после целого ряда поучительных бесед Щелкунов добился того, что крестьяне сочинили жалобу на безбожные поступки еврея-арендатора Цаплика... и с великими предосторожностями отправили ее в главную контору княжеских имений».
Безрезультатно.
«Старшина Волчьей волости Сидор Тарасович Кулак... распоряжался имуществом, трудом, честью и даже, можно сказать, жизнью нескольких тысяч людей... в его арсенале исправительных и карательных мер, кроме произвольных штрафов, арестов и розог, был еще и собственный здоровый кулак, его однофамилец...
Как-то раз избитые мужики вздумали пожаловаться посреднику, но тот их вытолкал и слушать не стал: мировой съезд хотя и выслушал, но ничего не сделал, а губернское по крестьянским делам присутствие, руководствуясь, конечно, законом, передало жалобу тому же исправнику, на которого жаловались».
Мужики решают «законным путем» в очередные выборы перевыбрать плохого старшину Сидора Тарасовича Кулака.
«Подождем до срока, теперь уж недолго! - сказали сосновцы и стали ждать срока. О принятом решении оповестили соседние деревни. Крестьянский мир тихо волновался, готовясь выразить свое неудовольствие и, в случае надобности, дать отпор».
Старшина Кулак о крестьянах-выборщиках говорит так: «Их желаньев-то не больно кто спрашивает». А посредник «Петр Иванович и без того уже решил, что, кроме Кулака, не будет старшиной никто другой». И вот -сама процедура выборов:
«- Ну, вот что, ребята, говорит ласково посредник. - Голоса между вами разделились, так чтобы не было никакого сумления, подделывается он под крестьянскую речь. - сделаем вот что: пусть те из вас, которые хотят старшиной Сидора Тарасовича. становятся направо, понимаете?, а те, которые хотят кого-нибудь другого, пусть становятся налево...
Почти вся толпа, за исключением родственников и приятелей Кулака, переходит налево... Посредник не сказал ни слова: повернувшись на каблуках, будто делая пятую фигуру кадрили, он прошел между рядами разделившихся крестьян с одного конца на другой, и та сторона, что была от него налево, естественно стала правою: Сидор Тарасович Кулак был выбран в старшины огромным большинством, о чем тут же составлен приговор».
Бунт тем не менее продолжал тлеть, несмотря на эти выборы и на то, что «подбухторщика» Щелкунова выгнали из волости, а остальных высекли...
Но вернемся к колонизаторам, в среду, которая для Н. Ланской и «наша» и «своя», которую она критикует до уничижения, но при этом и знает лучше, и себя от нее не отделяет.
«...когда избрание на должность предводителей дворянства было заменено назначением их, Петр Иванович попал в предводители уездного дворянства, сделавшись в то же время председателем съезда мировых посредников. Эти два одновременные повышения чрезвычайно подняли его в собственных глазах. Перед этим он лихорадочно работал: он вдруг пропадал на несколько дней, и в городе проходил слух, что он ездил в губернию и играл в ералаш с самим Степаном Петровичем. Степан Петрович был фат, многие выражались о нем еще резче, но он знал все привычки и слабости его превосходительства Михаила Дмитриевича, и поиграть с Степаном Петровичем в ералаш было все равно, что получить награду; проиграть ему было еще выгоднее.
Назначенный после губернского ералаша предводителем дворянства, Петр Иванович тотчас же переменил все аллюры: вместо кухарки-бабы взял повара, повесил в гостиной новые драпри, выписал жене рояль и детям бонну. Он даже собирался выписать бильярд, находя игру на бильярде весьма полезной в гигиеническом отношении, но почему-то отложил, решив предоставить заботу о своем здоровье местному клубу.
...вместе с правом именоваться «паном маршалком», добился привилегии дворянского мундира, что для него, человека маленького и незаметного, с отсутствием видных предков, было чрезвычайно поощрительно.
...он облекался в мундир, привешивал шпагу, которую евреи величали «шаблей», украшал свою грудь орденами и, стоя с серьезным лицом перед зеркалом, приказывал подавать лошадей.
...он чувствовал себя таким счастливым, что готов был подать милостыню каждому нищему, хотя и слыхал, что это противоречит ученым теориям политической экономии.
К чести Петра Ивановича, надо заметить, что он поддался искушению не вдруг, уступал шаг за шагом, но, раз решив в принципе, что не брать нельзя... он уже не мог остановиться».
Тем временем на место Лупинского посредником в Волчью волость был назначен Михаил Иванович Гвоздика, который «приехал в западный край с решительным намерением нажиться». Этот Гвоздика ссорится со своим приятелем, опять-таки из-за Кулака, и приятель подговаривает крестьян Сосновки против Кулака.
Тем же временем изгнанный Щелкунов «дошел до Петербурга». Оттуда в Сосновку прислали запрос, на который местный писарь ответил, что Щелкунов... «человек... вроде как бы не в своем уме и приключилось ему это повреждение от водки...»
А что в это время крестьяне?
«Они решили, миновав посредника, написать просьбу и на этот раз нести ее в губернию самим. Это было дело трудное и даже опасное, потому что Гвоздика не допускал в своем участке никаких отлучек, и ослушники, как настоящие дезертиры, карались самым строгим образом...»
Все-таки не удержусь от сравнении и вспомню в этом месте о беспаспортном режиме в деревне, о военизированной мирной жизни... Не при Сталине это началось. Как, впрочем, и все, что было при Сталине.
«Старый, но еще видный из себя статский генерал Михаил Дмитриевич Столяров удостоил их выслушать, улыбаясь непонятному говору крестьян.
Quel jargon! - обратился он к Степану Петровичу Овсянскому.
Impayable! - ответил тот, ничего не слыхав...»
Несколько позже в салоне Степан Петрович вспомнит об этой аудиенции:
«- И потом этот польский язык, который я, разумеется, опускаю, как совершенно невозможный для передачи».
Аудиенция также не принесла никаких результатов, и наконец бунт созрел. Крестьяне кучей наваливаются на Кулака, срывают с него медаль, отбирают печати. Все уездное начальство едет в Волчью. О Кулаке они говорят - «не принял решительных мер».
Приехав первым в Сосновку, исправник Кирилл Семенович Уланов
«...начал с того, что немедленно послал в соседнее местечко за старой водкой, потом созвал крестьян и, никого и ничего не слушая, надел на Кулака медаль, провозгласив его первым старшиной в губернии. Бунтарей заковали в кандалы, а прокурор резюмировал: «Вы говорите: правда - как будто уж лучше правды и выдумать ничего нельзя?»
«В тот же вечер в «губернию» была послана эстафета, сообщавшая о благоприятном исходе бунта, а на другой день комиссия отправилась в обратный путь».
Вот тут-то и появляется в романе «третье лицо» - Татьяна Николаевна Орлова, провинциальная дамочка с обостренным чувством справедливости. «Орловы - люди в этом крае новые - отличались независимостью мнений и строгой замкнутостью своей жизни». Несомненно, что Орлову Н. Ланская списывала с себя.
«Татьяна Николаевна, с величайшей горячностью принимавшая к сердцу участь крестьян, ждала прибытия комиссии с болезненным нетерпением. Она прожила в северо-западном крае шесть лет и все ее симпатии легли на сторону белорусского племени, этого смирного, добросовестного, немного ленивого, терпеливого и невзыскательного племени, которое с такой безропотной покорностью несло тяжелое бремя своей жизни».
Белорусы здесь для нее - еще племя. Точнее - уже племя. Свои администраторы, политики, интеллигенция этого племени либо уничтожены «присоединителями» в боях, либо, оставив край, подались в Польшу и далее, где ополячились, офранцузились и т. д. Массово «обрусевших» еще не было, еще не выросли. В крае запрещены университеты, повешен дамоклов меч сепаратизма, новая администрация преподает свои «уроки восстания»...
«Она знала, что только доведенное до крайности притеснение могло истощить терпение этого терпеливейшего народа настолько, чтобы вызвать его на отпор».
Замечательная деталь. Сколько еще будет сделано для поддержания этого стереотипа «терпеливейшего народа» впоследствии! Белорусы - самые скромные, смиренные, безответные. Словно сам наш патриотизм - это культ собственного убожества. Мол, нас не поймут, не признают за белорусов, ежели не стерпим, не промолчим, ежели высунемся. Так воспитывался этот культ лжи, подобострастия, иждивенчества, комплекс младших...
Результаты комиссии не удовлетворяют Татьяну Николаевну, и она решает разобраться во всем сама.
«Собрав положительные сведения и цифровые данные, заручившись некоторыми официальными документами, Татьяна Николаевна облегчила свое горе тем, что приготовила корреспонденцию в одну из петербургских газет и написала письмо губернатору...
Прошло две недели. О происшествии в Волчьей волости стали понемногу забывать. Гвоздика по-прежнему производил суд и расправу. Кулак был возвращен к должности старшины, а шестеро обвиняемых крестьян сидели в остроге, искупая чьи-то чужие грехи».
И тут, словно гром среди ясного неба, - вот она. роль средств массовой информации! - письмо Татьяны Николаевны в газете.
«Петр Иванович, ударив себя по лбу, воскликнул: - «А что я говорил!» Впрочем, он немедленно успокоился, найдя, что сведения, сообщенные в корреспонденции, не только не компрометируют его, но даже выставляют в весьма выгодном свете».
По публикации назначена ревизия. К ним едет ревизор! Но никто не кричит: «Как - ревизор?!»
«Гвоздика, бывший в приятельских отношениях со всеми губернскими чипами, отправился его встретить на первой станции, и вместе торжественно и дружно совершили они въезд в уездный город».
Лупинский говорит Орловой:
«- Что же я могу сделать... Нет-с, Татьяна Николаевна, пока начальник губернии прежде всего стоит на том: чтобы «не дискредитировать власть»... до тех пор разные Гвоздики... как у Христа за пазухой... Вы пишете корреспонденцию, я предоставляю его превосходительству факты, а ревизующий от присутствия член находит, что корреспонденция раздута, и в волости все благополучно... А все для того, чтобы «не дискредитировать власть».
Вот ведь ои вроде бы и искренен, и иронизирует, понимая весь идиотизм такого устройства. Сколько же таких, как он! А менять они ничего не хотят. Наоборот, они стремятся как можно лучше изучить правила этой игры и стать ее виртуозами.
Смерть исправника. Деталь из чиновничьей жизни. Н. Ланская пишет о дочери исправника:
«Она думала о своей молодой жизни, иногда утирала слезы, соображая, как лучше сделать оборку, куда пришить бант, и когда утром знакомые и сослуживцы покойника собрались на парадную панихиду, она вошла в глубоком трауре и очень интересная».
Знакомого из русской литературы XIX века сарказма здесь все-таки меньше, чем «женского взгляда». О чем свидетельствует и упомянутая лубочность крестьянских типов, и многие эпизоды мещанского быта, близкого и желанного Н. Ланской, но которые она, как автор социального романа, позволяет себе лишь изредка, как, например, вот:
«...на углу главной улицы открылся модный магазин «пани Липской», с заманчивой вывеской, где дамская шляпка походила издали на мужское седло, а шиньон с локонами напоминал пучок вместе связанных колбас».
Это, кстати, эпизод уже из второй части романа, где основной сюжет понемногу иссякает, а перо автора все более места заполняет описанием все новых и новых типов прибывающих обрусителей.
«Со времени «бунта» в Волчьей волости прошло полтора года, и в уездном городе многое изменилось: прибыли новые люди, ушли со сцены некоторые из старых, и печальная история «прискорбных недоразумений», как было официально озаглавлено происшествие в Сосновке, почти всеми забылась.
Простоватого посредника Грохотова. не умевшего даже поживиться как следует, заменил прибывший из Вятки или Перми г-н Шнабс, поживлявшийся уже решительно всем».
А что же главный герой?
«...бедному «пану маршалку» недоставало самой малости: спокойной совести - и этого решительно негде было взять!.. Теперь у него была одна задушевная мечта: прослыть за честного человека».
Н. Ланская явно симпатизирует обрусителям ««первой волны», видимо, - своей волны. И явно недолюбливает тех, кто приехал позже. Ведь она и ее приятели здесь уже почти местные, прижились за два-три года, А эти, лупинские какие-то, понаехали без году неделя, а занимают начальственные кресла. И еще, наверное, этой разницы в два-три года умышленно не замечают. И взятки берут!.. Похоже, именно такое раздражение, такая нервность водит рукою автора. По крайней мере, она стимулирует больше, чем обида за обделенных крестьян.
«Петр Дмитриевич [Колобов] принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья; он служил в проверочной комиссии при Якушкине и тех первых посредниках, которые, прослыв «красными» в глазах «ясновельможных в последствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды. Тогда времена менялись быстро: то с мужиком носились, как ни весть с какой драгоценностью, мужика сажали, рядом с паном, даже выше, ему не только возвратили его образ и подобие, его вознесли, его почти открыли... Пан имел право только соглашаться, чаще всего его лаже не спрашивали: мужику, напротив, внушили, что он может требовать, и его не только слушали, ему подсказывали.
Это было почти как на театре и также скоро кончилось...: явились другие люди, сверху пошли другие циркуляры, поиграв с мужиком, ему. как в сказке о рыбаке и рыбке, опять оставили одно дырявое корыто... Пошла переоценка земли, леса, угодий, и у мужика отняли то, что он начал было считать своим. Долго ли сбить с толку темного, безграмотного человека? Когда, отнимая, ему сказали, что это делается на законном основании, он стал совершенно в тупик, потому что на том же самом основании ему давали. Кое-где он вздумал даже упираться и бунтовать...
Расходившегося мужика поспешили унять... нагайками и штыками, потом его и совсем закрепостили, заменив старое ярмо барщины, которому всё-таки предвиделся когда-нибудь конец, ярмом чиновничьего произвола, которому и конца не было видно. Тогда, почуяв добычу, явились на службу обрусения Лупинские, Гвоздики, Ванины, Болванины, Акулы, Овсянские, Ля-Петри, Свистовские и, наконец, Столяровы. Словом, целый легион хищников-обрусителей».
«...неприятность корреспонденции усиливалась еще тем обстоятельством, что в Болотинск только что прибыл новый губернатор, про которого ходили такие слухи, что из конца в конец вся Болотинская губерния вздохнула о блаженной памяти уволенного Михаила Дмитриевича - «Умел взять - умел и другим дать!».
Начались увольнения.
«В то время ходил еще весьма распространенный слух, будто самое назначение это состоялось с целью очистить воздух Болотинской губернии - и это аллегорическое выражение было понято всеми в надлежащем смысле. Впоследствии все это так и осталось на степени аллегории: но тогда с умилением рассказывали, что новый губернатор принял даже какую-то бабу на самой дальней волости и, по ее жалобе, немедленно назначил строжайшее расследование».
На группу прогрессистов, сплотившуюся вокруг Орловой, после того, как она заговорила о взятках Лупинского, посыпались доносы от группы Лупинского.
«Вслед за грязным, бессмысленным и лживым доносом на Зыкова явился донос на Шольца, которому ставилось в вину немецкое происхождение и сомнительность его брака; на Колобова, обвинявшегося в распущении каких-то, волнующих общество, слухов; на Комарова за противодействие и оскорбление полицейской власти; на судью Натан Петровича за какую-то игривую надпись, сделанную им на бланке и, наконец, на Орлова за непосещение им храма Божия в торжественные дни, что, как было сказано в доносе, «возмущало патриотическое чувство русских людей».
Такие вот «вечные темы». Представляете? А жена Орлова в сердцах говорит:
«Ах, негодяй! Да я про них роман напишу! Да так и назову: «Обрусители». Воистину непредсказуемы пути, которые доносят до нас правду давнего времени!..
Наконец, «пан маршалок» поехал жаловаться куда-то так высоко, что захватил с собой все деньги. Но правое дело, как это водится, все-таки победило. И еще через два года Лупинского отдают под суд...
Часть 3
Выбравшись, таким образом, из фабулы романа, перейдем, вслед за Н. Ланской, и А. Цвнкевичем. к обобщениям, к механизму обрусительства в целом, к ответам на поставленные в ходе чтения вопросы.
А. Цвикевич цитирует К. Кауфмана [4], заместителя Муравьева, сменившего впоследствии его на посту генерал-губернатора края:
«Все мероприятия, влекущие в Западный край российский народ, российское просвещение, российские капиталы, одинаково нужны и полезны во исполнение высочайшей воли обрусения края».
А. Цвикевич продолжает:
«По плану Муравьева, этой цели должны были служить систематические мероприятия власти как в области административной, экономической и религиозной, так особенно в области культурно-общественной и просветительской. Вместе с выпиской из центральной России полицейских, урядников, великорусских попов и целой тьмы «истинно-русского» чиновничества, вместе с сохранением в крае военного положения и массы войск, - началось насаждение на Беларуси российской школы, книги и прессы».
Как это насаждение происходило на местах?
«Вестник Западной России» обратился с призывом «к свежим русским людям, которые прибывают в Западный край для деятельности на пользу коренного здешнего народа», где просит дружно помочь великому народному православно-русскому делу... Во всех уголках Западной России довольно найдется российских рук и голов, чтобы настойчиво сделать это дело, - исторической, политической и религиозной сознательностью доказать, что мы здесь «исконные владыки».
Обратим внимание на этот эпизод. Кому - доказать? Поверженному краю, который, утратив свою субъектность, превратился на время в молчаливый фон деятельности новых властей? Западу, которому Россия не слишком старалась что-либо доказывать? Да нет. Себе! Для себя самой она искала оправдания своей насильственной и слишком уж безнравственной политики. Она сама - голосами своих прогрессистов - осуждала и высмеивала «обрусителей», увязнувших в «Западном крае». И она же - голосами Гаворского [5] и ему подобных - оправдывалась, доказывала. И тогда доказывала, и прежде, и потом. Именно из этих оправданий и составлена целая идеология, внушение всяческих братств, единств и исконностей.
«Босота; сволочь, пустая ноздревщина, непроходимая семинарщина, отребье местной жизни» - вот эпитеты, которые посыпались из петербургской прессы на Гаворского, когда Муравьева сменил Кауфман, допустивший, по свидетельству современников, необычайный разврат среди российских чиновников, и когда за Кауфманом пришел А. Потапов [6].
Редактор петербургской газеты «Вести» Скорятин писал:
«Главным тормозом, сдерживающим в Западном крае российское дело, - является пролетариат, состоящий из чиновников, прибывших сюда на службу по призыву власти... те вредные босоногие патриоты, которые принесли на алтарь отечества в жертву свою нищету для того, чтобы суметь пристойно одеться, а будет возможно это все лишь идеологический аспект - школа, церковь, «краеведение»... Основу же обрусения составила политика новых властей в области землевладения. Вот что об этом пишет Н. Ланская: «В это время всех чрезвычайно занимал исход так называемого Ловишинского дела, представлявшего собой яркий образец той системы, которая, строя принцип обрусения на крупном владении, проводила его в жизнь продажею конфискованных имений, лесов и угодий на таких льготных условиях, что собственно термин продажа употреблялся тут скорее в виде простого приличия, нежели для определения самого факта.
То был период крупных подачек, разных пожаловании, беззастенчивых приобретений и наглых вымогательств; тогда была возможна самая произвольная перетасовка испокон века установленных прав собственности, и авторитет закона подкреплял такие сделки, которые были явным нарушением всяких прав».
Имеется в виду конфискация земли с применением войска, осады и т. п. Далее - из А. Цвикевича:
«Как известно, одной из самых главных мер борьбы Муравьева с польским влиянием на Беларуси была конфискация и продажа с публичного торга польских земель, в первую очередь тех помещиков, которые непосредственно принимали участие в восстании... Вместе с этим была выдвинута грандиозная программа насаждения великорусского землевладения на Беларуси, вместо землевладения польского. В своих записках на имя Александра II. поданных 14 мая 1864 года и 5 апреля 1865 года, Муравьев высказывается об этих экономических мероприятиях с самой острой решительностью:
«Заселить край россиянами сколько можно систематичнее, не выделяя старообрядцев, ибо они более других сохраняют российскую народность; создавать колонии из уволенных солдат; бить поляков по карману, чтобы все было спокойно: заселить край великорусскими крестьянами, продавать всем россиянам, независимо от состояния, конфискованные, секвестрованные и просроченные в кредитных учреждениях земли; решить вопрос о проведении таможенной линии между Царством Польским и Северо-Западным краем, чтобы пресечь саму мысль жителей этого края, что они могут образовывать когда-нибудь одно целое с Царством Польским».
В проекте закона о конфискациях и публичных продажах имений польских помещиков было отмечено, что «право на льготную покупку ликвидированных имений, на всяческие привилегии и поддержки со стороны правительства» имеют вообще все российские граждане «непольского происхождения». Стоит ли уточнять, что коренное население Беларуси, если и признавалось «неполякамн», то и в привилегированную категорию «истинно-русских» не входило. Оно - повторю - было молчаливым фоном, на котором выясняли свои отношения та и другая «категории».
Наконец, еще один важнейший фактор обрусительства - присутствие российской армии на Беларуси. Цвикевич пишет:
«Число российского войска на Беларуси возросло в ту эпоху до необычайных размеров. Если под конец 60-х годов мы видим в Вильне только штаб 27-й пех. дивизии, штаб местных войск с артиллерийским складом да губернский батальон с обозными командами, то в начале 80-х годов здесь было уже около десятка окружных военных управлений разных типов, штаб армейского корпуса, артиллерийская бригада, четыре пехотных полка, кавалерийская дивизия, саперный батальон, полевой жандармский эскадрон и т. д. и т. п. - огромное количество войск, словно крепость в западном секторе огромной империи».
Вызывать войска из центра государства, как это было во времена восстания для его удушения, сейчас в случае чего не приходилось:
«Северо-Западный край мог с избытком одолжить этой силы для придушения беспорядков в столицах. Кроме того, войско на Беларуси, благодаря введенной 1 января 1874 года всеобщей воинской повинности, с успехом выполняло огромную русифицирующую роль».
В самом конце романа Н. Ланской мы узнаем, что все ее «герои» - не просто приезжие, а люди, так или иначе связанные с российской армией. Оказывается, в Мозыре стоит гарнизон, которым командует ротмистр Александр Данилович
Зыков, а все перечисленные выше обрусители - действительные или отставные армейские чины. Тот же Лупинский, как выясняется,майор в отставке. И я не сдержусь, чтобы не провести еще одну параллель.
Кто-то из современников назвал Беларусь «страной отставников». Это правда. Ведь до 1992 года офицеры Советской Армии, уходя в отставку и выбирая себе место жительства, отдавали нашему краю абсолютное предпочтение. Причем все - и здешнего происхождения, и нездешнего, и совсем уж далекого. Словом, и эта «практика» началась вовсе не при Сталине, и не после революции.
Многое еще в этом романе звучит публицистически злободневно («...получая 7 р. 51 коп. в месяц, ухитрился выстроить два дома»), но я прекращаю и без того обильное цитирование. Возможно, его уже достаточно для представления забытого романа, а главное - самой проблемы обрусительства.
Глядя на тогдашние и теперешние проблемы и изъяны нашей общественной жизни, я думаю: а может, так оно было всегда, может, это какая-то заданность? И только культура, язык и сама природа возвращают присутствие духа? Но откуда тогда эти культура, язык и природа? И как они - наша книжность, архитектура, фольклор, менталитет - на протяжении столетий сохранили в себе свою первородную чистоту?.. Нет, явно было и по-другому. И явно другая у нашего края и у нас заданность. А в таком случае, когда же началось все это? Ответ подсказывает Н. Ланская, чье произведение и посвящено собственно началу этого: не началось, а - пришло, принеслось, внедрилось.
Глядя из России, это была банальная аннексия, когда одна империя получила свою долю в результате раздела Речи Посполитой между тремя европейскими монстрами того времени.
Глядя из Беларуси - это была оккупация, вызвавшая три антироссийских восстания - 1794, 1831 и 1863 годов, сливающиеся в одну освободительную войну. Единственное, что мешает сегодня согласиться с этим юридически точным определением - то, что у этой оккупации не было (и до сих пор нет) конца.
Видя и зная теперь характер этого нашествия, можно ли допустить, что это было «освобождение» пли «воссоединение с Россией»,как толковала нам прежняя пропаганда? Можно ли говорить о каких-то благотворных плодах этого нашествия, как, впрочем, и всех последующих административных нашествий с «большой земли»?
В сущности, ответом на эти вопросы и будет то, почему мы не стали русскими. Потому что вместо русской природы, языка, культуры нам предлагались природа, язык и культура чиновнические. Мы, народ, превращались не в русских, а в денационалазированных чиновников - вбирая в себя эту психологию, этот тип достоинства и ценностей. Они входили в нас не вместо нашей белорусской сути, а лишь потеснив ее. приглушив своим объемом, своей массой.
Мы так и не почувствовали ничего русского в себе, называя этим словом лишь цепь своей зависимости от системы, а не пуповину, которая могла бы связывать нас с национальной жизнью соседней страны. За двести лег мы так и не дали ни одного выдающегося явления русской культуры, литературы, гуманитарной науки.
Характеристики Н. Ланской точны и универсальны для всех последующих административных наплывов из России на Беларусь. Ехали сюда и деятели культуры, но лучшие из них сразу же интегрировались в белорусскую стихию (городская профессура, литературоведы И. Замотин, А. Вознесенский, искусствовед Н. Щекотихин и многие другие). Худшие - становились чиновниками аппарата.
В основном же ехали партийные, советские, комсомольские, милицейские и чекистские кадры, деятели пропаганды; ехали чиновники от образования и парторги колхозов... Ехали на место многих тысяч взращенных «нашенивством» и первой волной белорусизации, но тут же расстрелянных или высланных. На место интеллигенции ехали служащие - те, кто, в отличие от интеллигентов, несли не культуру, а идеологию; не язык, а канцелярит; не человеческую природу, а субординационный нюх.
Настоящими проводниками русификации стали у нас люди без исключения малокультурные, неинтеллигентные, бездуховные. Они и сами уже не были русскими, а лишь «с южным типом лица», как пишет о них Н. Ланская. Они, «всесоюзные», всеимперские граждане и положили начало тому «русскоязычному населению», для которого развал империи стал утратой родины, эмиграцией на месте.
Их русификаторство заключалось в навязывании лишь «материальной части» своего языка, нескольких постулатов идеализированной своей истории, городского фольклора да нескольких до неузнаваемости адаптированных «народных сказок», что никак не назовешь культурой! Да и возможно ли - навязать культуру? Можно, конечно, заставить ходить в кокошнике, играть на балалайке и сносно говорить по-русски. Но внутреннюю культуру, ее духовную, интимную часть можно только воспитать и только не во вред чему-то уже воспитанному.
Время и идеология оставили в сознании сегодняшних людей много всяких комплексов, совершенно необъяснимых с точки зрения здравого смысла. Например, само слово «русификация» воспринимается многими как оскорбление русского народа и чуть ли не подрыв добрососедства. Это от той же чиновнической услужливости, заискивания не младшего перед старшим и не меньшего перед большим, но народа подчиненного перед народом-начальником. А также, возможно, от подсознательного стыда за собственную русифицированность. Ведь русифицированный - не русский, а обездуховленный. Теперь мы знаем, кто и когда этот механизм завел.
В романе Н. Ланской совсем нет «культурных» вопросов, а обрусительство - это деятельность именно экономическая, социальная, административная. У нее это экспорт административного аппарата, который в экспортном варианте - наихудший, ибо ставит ниже закона и власти (т. е. ниже себя) не просто человека, а чужого человека, инородца. Ведь Белая Русь - это край, куда еще двести лет назад россияне приходили только с мечом, как захватчики. А тут это все дается без меча и каких бы то ни было заслуг!
Словом, все это шло к нам, но никак не меняло нашей национальной сути. Это все было временно, как «оперативная память», и при первом же порыве ветра куда-то исчезло.
[1] И.Я. Яковлева (1839-1914), в девичестве Ланская, автор романов «Обрусители» (1882), «Лавры и терния» (1884). сборника повестей и рассказов (1898), а также многочисленных очерков, печатавшихся в журналах и газетах. За роман «Обрусители» была привлечена к судебной ответственности; за роман «Лавры и терния», посвященный русско-турецкой войне 1877-78 гг. писательницу лишили пенсии, которую она получала за покойного мужа. - Прим. ред.
[2] Книга А.И. Цвикевича «Западно-руссизм: Нарысы па гісторыі грамадскай мыслі на Беларуасі ў XIX i пач. XX ст.» была издана в Минске в 1929 г. Вторым изданием она вышла только в 1993 г., через 64 года. - Прим. ред.
[3] Иван Петрович Корнилов (1811-1901), имевший чин тайного советника, был попечителем Виленского учебного округа в 1864-68 гг. - Прим. ред.
[4] Генерал-адъютант Константин Кауфман (1818-1882) с 17 апреля 1865 по июль 1867 года был Виленким, Ковенским, Гродненским и Минским генерал-губернатором и одновременно командующим войсками Виленского военного округа. Именно он инициировал принятие закона от 10 декабря 1865 г., запрещавшего лицам польского происхождения покупать имения в Северо-Западном крае и об обязательной продаже за 2 года всех имений, секвестрированных во время восстания 1863-64 гг. - Прим. ред.
[5] Ксенофонт Гаворскин (1821-1871)-православный поп. один из первых и самых активных деятелей так называемого «западно-руссизма». После окончания Петербургской духовной академии (в 1845 г.) преподавал в Полоцкой православной духовной семинарии. В 1862-64 гг. жил в Киеве, откуда по приглашению Муравьева-вешателя переехал в Вильню. Издавал здесь пол своей редакцией газету «Вестник Запад- нон России», отличавшуюся сильно выраженным антиполонизмом и антисемитизмом. - Прим. ред.
[6] Кавалерийский генерал Александр Львович Потапов (1818-1886) с февраля 1868 по июль 1874 гг. занимал те же посты в Северо-Западном крае, что до него К.П. Кауфман. Однако он решительно отмежевался от репрессивных методов своих предшественников. - Прим. ред.