Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Летом 1936 года я проделал восемь тысяч километров, петляя вдоль восточной стены.
Наша граница с Советами дрожит тревогой, хоть и затянута в колючую проволоку. Так, как будто мы находимся у подножия вулкана. Здесь растут цветы и пасутся козы. Лишь застывшие у подножия волны шлака говорят о том, что было раньше. И еще чувствуется непрерывная дрожь под землей.
Застывшая лава прошлого - это кресты в лесах, поставленные полицейским, погибшим в борьбе с диверсионными бандами, это проломы под крышами крестьянских хат, прогалины среди людей, которых смяли или смели взрывы Евразии. Это кровавое повествование, смердящее преступлением Востока, после которого в душах людей остались глубокие раны.
Дрожь эта непрерывна - иногда это приведенный в пограничную стражницу индивидуум, явно стремящийся за решетку; иногда это слухи, неведомыми путями ползущие по деревням; иногда - продуманные диверсии в узловых пунктах наших коммуникационных артерий...
На границе минуло время золотых интересов - импортных и экспортных, контрабандистского эльдорадо, безумных рейдов, организованных ватаг. Жизнь границы ушла под землю, но не замерла.
Я происхожу из Витебско-Смоленских ворот, ворот шириной в 70 километров, где за время истории произошло 28 великих сражений. Может поэтому у нас, людей оттуда, ухо профессионально чутко на шорохи из евразийских пространств, на мелодию границы, которая по-разному в нашей истории бежала от березки к березке, от болота к болоту, но всякий раз лентой шириной в несколько десятков километров.
Может быть именно поэтому я старательно отмечал трепет границы. И поэтому для меня стало событием, когда однажды я получил из тюрьмы, что на Святом Кресте, две большие общие тетради, усыпанные мелким маком буквиц, а когда вчитался, понял, что это воспоминания бывшего контрабандиста с раковско-ивенецкого пограничья.
Сергей Пясецкий - так назвался автор, - писал:
«Если бы вечером, в глухую осеннюю ночь, сбросить с границы покрывало мрака на длинном ее промежутке, мы бы увидели партии контрабандистов, стремящиеся к границе... Идут втроем, впятером, даже по десять и более. Большие группы ведут «машинисты», досконально знающие границу и пограничье. Малые партии ходят преимущественно на свою руку. Идут даже женщины, сразу несколько, чтобы за золото, серебро и доллары купить в Польше товар и с лихвой продать в Советах. Есть и вооруженные группы, но их очень мало. Оружие контрабандисты не носят. Если кто-то из них берет с собой ствол, то при задержании. если видит, что имеет дело не с хамами, чьих обрезов контрабандисты боятся больше всего, то отбрасывает оружие подальше от себя. С оружием ходят Алинчуки, Сашка и некоторые другие, имеющие очень веские на то основания.
Отпахнув заслон мрака с пограничья, мы бы увидели акул границы: крестьян с обрезами, карабинами, револьверами, топорами, вилами и кольями, подстерегающих добычу. Иногда увидели бы и диверсионную банду в составе десятка или нескольких десятков людей, вооруженных револьверами, карабинами, гранатами, а изредка и пулеметами. Увидели бы мы и конокрадов, уводящих краденых коней из Польши в Советы, а из Советов в Польшу.
Наконец, увидели бы необычную фигуру... человека, в одиночку измеряющего пограничье и переходящего границу... Чаще всего он идет самыми опасными путями. Шагает с револьверами в руках, с гранатами за поясом, с кинжалом на боку. Это шпион... Старый, закаленный, чудом уцелевший в десятках стычек, решительный, словно дьявол, до безумия смелый пират границы. Все боятся его: и контрабандисты, и стражники, и агенты всех подразделений разведки и контрразведки, и крестьяне... Поймать контрабандиста - заветная цель! Но наткнуться на такую сатану - страшнейшее дело.
Увидели бы и много других интересных вещей... О некоторых из них я расскажу дальше в своей повести».
Я зачитался рукописью. Откуда-то из глубины тюремных склепов ко мне протягиваются руки, замурованные от света. Какое же это жуткое дело долгими месяцами, даже годами слепиться над писаниной, в страшнейших условиях браться за писательство людям, несклонным к нему. Не иметь никакой помощи, никакой подсказки, никакого поощрения, никакой награды, склоняться под тяжестью сомнений, продвигаться в полной неизвестности, в неопытной голове перебирать слова - новый инструмент, столь отличный от ножа и браунинга, а потом посылать разбухшую вещь в далекий, отполированный мир.
Название этого романа или повести - «Любовник Большой Медведицы». Он о том, как под холодным блеском никогда не заходящего созвездия делает свои первые шаги после демобилизации из армии молодой неопытный хлопец, которого знакомые берут на первое контрабандное дело. Под ногами сгибается серебристый колос, черные лесные недра открывают светлые полянки, над которыми в блеске своих семи звезд стоит Большая Медведица.
В постоянной опасности и шальных деньгах течет жизнь в пограничном Эльдорадо. Смелый и предприимчивый парень достигает все новых высот. Распоряжается тысячами долларов. Имеет любовниц по обеим сторонам границы, диктует границе свой закон. Прекращает носить товар, начинает «водить фигурки», то есть переводить людей через границу. И, наконец, выплывает на широкие воды настоящего пиратства - в компании с двумя другими отчаянными головами начинает нападать из засады на контрабандистов возвращающихся из-за границы с долларами и золотыми рублями. Неделями он спит под балдахином лесных елей. Знает каждую тропинку, по которой идет дичь, знает ее привычки, знает, когда ударить наверняка.
Например, вот история охоты на Берку по кличке Стоногий.
«Щур /кличка компаньона Пясецкого, в переводе с беларуского «крыса» - Прим. ред./ узнал в местечке, что некая группа повстанцев (так называлась одна из категорий плохо организованных «диких» контрабандистов) ходит за границу не прямо из местечка Раков, а из Волмы. На ту сторону несут очень ценный товар, а на нашем участке возвращаются без него. В то же время их проводник Берка «Стоногий» после переброски двух - трех групп возвращался из-за границы один и с уплаченными ему за товар деньгами. В зависимости от количества и ценности переброшенного через границу товара носил большие суммы, от пяти до десяти тысяч долларов. Нам подсказали примерный участок, на котором возвращался из Советов Берка Стоногий. Он находился неподалеку от Тэкли Поля. Спустя некоторое время мы уточнили, что Берка Стоногий после перехода границы идет шестью дорогами. Проходит возле дубравы наследника Новицкого, яр возле стодолы управляющего этого имения Карабиновича; неподалеку от корчмы на дороге из Волмы в Раков и, наконец, лесом вблизи корчмы. Там шел тремя дорогами: лугом возле деревни, левой окраиной леса и тропинкой, пересекавшей лес на другую сторону. Принимая во внимание разные обстоятельства, устраивали засады на одной из этих дорог. Все безрезультатно. А потом Щур узнал в местечке, что Берка Стоногий опять вернулся тем промежутком, который мы сторожили. Щур бесился.
Начались лунные ночи. Если небо очищалось от туч, было удобнее готовить засады. Однажды, как обычно, устроили засаду в двух точках: я на тропинке, что шла через середину леса, а Щур на его левом крыле. Прикинули, что Стоногий будет возвращаться по одной из этих дорог.
Был второй час ночи. Места наших засад находились на приличном удалении от границы. Опасаясь проглядеть еврея, возвращающегося из-за границы, я внимательно всматривался в пространство перед собой. Если казалось, что уловил какой-то звук, поднимался и пристально осматривал окрестности. Убеждался в обмане зрения и снова садился на пень от спиленной ели.
В какой-то момент услышал слева крик. Побежал туда окраиной леса. Приблизился к месту засады Щура и увидел, что он обыскивает какого-то крестьянина. который громко просил, чтобы Щур его отпустил: давал десять рублей золотом. Крестьянин нес в мешке более десяти килограмм овечьей шерсти и говорил, что идет к своякам, живущим возле Волмы.
Внезапно мне пришла в голову одна мысль. Когда Щур отпустил мужика, я сказал коллеге, что. по моему мнению. Берка Стоногий никогда не возвращается из Советов в одиночку, а всегда идет вместе с мужиком и бабой. Они идут первыми на расстоянии несколько десятков шагов друг от друга, а за ними крадется Берка. Напомнил ему о бабе, задержанной неподалеку от амбара Карабиновича. Щ\р, ничего не говоря, побежал той дорогой, по которой накануне прошел крестьянин. Через четверть часа он вернулся и сказал: «Ты прав, позади шла баба, а дальше кто-то в сапогах; объегорили нас».
Чтобы дать пример фактуры, я привел какой-то фрагмент. Читал эту книгу со штабной картой в руках.
Постепенно Пясецкий остался один. Товарищей перестреляли, либо они разошлись. Щур, например, подался в далекий Ростов: это был довоенный ростовский бандит. Что гнало его туда? Он сам не смог бы ответить. Какая-то неизлечимая ностальгия управляет поведением этих людей.
Проводив друга, Пясецкий возвращается с той стороны границы.
«Волк рванул с места и через несколько прыжков вылетел на полосу. Торопясь, я подался за ним. Перед моими глазами показалось широкое открытое пространство пограничной полосы, взятой с обеих сторон, словно в раму, стенами леса... Волк мчался к проволочной ограде. Вскочил в разрыв, сделанный мной прошлой ночью, и исчез в лесу на той стороне полосы. Где-то у него неотложное дело... Перебежал вслед за ним пограничную полосу и оказался в лесу. Потом направился на запад».
Теперь, одинокий как волк, он рвет и кусает людей. Наконец-то подловил Берку Стоногого и отобрал у него 7400 долларов. Уже и сам не знает, сколько у него денег на разных малинах. Но они не радуют: постоянная неизлечимая хандра одолевает его. Идет прощаться с могилой, тем местом, где когда-то друзья нашли его без сознания, обессиленного, после побега из советской тюрьмы. Тут появлялось привидение, сам видел несколько раз белую тень. И сейчас она есть. Это дочь русского офицера, убитого на этом месте во время перехода границы. Попрощался.
«На северо-западе сияет невероятно прекрасная Большая Медведица. Ее окружили легкие пушистые снежно-белые облака. Это был конец моего третьего золотого сезона. Это была годовщина смерти Сашки Веблина - некоронованного короля границы. Это была моя последняя ночь на пограничье...»
Так закончилась эта толстая рукопись, густо усеянная синими штампами тюремной цензуры.
Издательство ответило, попросило узнать подробности. Ответ пришел нескоро (тюремная цензура!). Автор сообщал:
«Мое наказание окончится 30 сентября 1941 года. Окружным судом города Вильни я был приговорен к смертной казни, милостиво замененной Президентом на 15 лет. По закону, после отбытия двух третей срока наказания, я был бы нереведен на условное лишение свободы, но не имею возможности доказать, что не начну снова зарабатывать на прожитие оружием».
Переходя к своей рукописи, он писал:
«Пишу потому, что должен писать. Это является моей органической потребностью, неодолимым и непобедимым желанием. Нашествие воспоминаний иногда пугает меня, которые (вычеркнуто цензурой) на бумагу бы (вычеркнуто цензурой). Это разрушает мой ум. А в то же время здравый смысл подсказывает писать спокойно, терпеливо, по плану, совершенствовать стиль, познавать язык, углублять науку. Как это трудно без необходимых книг, в несоответствующих условиях. Как неприятно раскладывать работу на месяцы, годы, если хочется сделать ее сразу, чтобы успокоиться.
Мне очень досадно, что языковое облачение повести такое скверное. После года работы по овладению языком хорошо это понимаю. Уверен, что ошибки, которые допускаю, выглядят дикими и комичными. Избавлюсь от них в следующих романах... Мне сильно мешает знакомство с русским языком и то, что до сих пор я не встречался с людьми, правильно говорящими по-польски, поскольку более десяти лет нахожусь в окружении людей, которые пользуются странными диалектами, либо употребляют гротескную смесь из нескольких языков. До сих пор единственным моим проводником и наставником были «Wiadomosci Literackie», которые, по моей просьбе, бесплатно получаю от пана редактора с марта 1935 года. Из них черпаю знания, учусь языку и даже боюсь поблагодарить любимую газету за то, что где-то за боротом жизни есть человек, который сам ничего не давая, пользуется трудом, талантом и организацией многих людей, стоящих у верстака культуры. Они были моей радостью, моим светом, и от них я получил больше всего пользы... Мечтаю о том, чтобы в будущем поблагодарить их.
...Затрагиваю многие вопросы, потому что это письмо особенное (дальнейший текст вычеркнут цензурой). Следующий раз не буду иметь возможность писать так широко. Поэтому сразу прошу прощения, если дальнейшая корреспонденция будет лаконичной и сухой»...
И снова опустилась завеса, и снова мы ничего не знали. Но уже был след к делам Виленского окружного суда. Просмотрел его акты и излагаю то, что вычитал в них. Эти судебные дела огромные, толстенные. Безошибочным путем, с непоколебимой мудростью они ведут к причиненному ущербу. Пока изучаю их, выпадает ко мне маленькая розовая бумажка с информацией:
«Сергей Пясецкий, православный, поляк, шляхтич, подхорунжий, разведчик II Отдела, кокаинист, особые приметы: зарубцевавшиеся огнестрельные раны на левом плече и ноге».
И только из дела встает его извилистая жизнь.
Родился в 1901 году, сын почтового служащего. Закончил семиклассную гимназию в Покрове. Юношей принимал участие в повстанческой антибольшевистской организации «Зеленый Дуб», взаимодействовал с польскими войсками при захвате Минска и в это время в первый раз ранен. Направлен в школу подхорунжих в Варшаву, откуда вышел со званием подхорунжего и в этом звании служил в беларуских добровольческих формированиях в кампании 1921 года. После войны его услугами пользовался Второй Отдел [1].
Пробел в деле. А далее сообщается, что 21 месяц сидит в Новогрудской тюрьме, находясь под следствием за ограбление и уничтожение группы контрабандистов. Но 25 августа 1925 года выходит на свободу без приговора; а уже в октябре снова ранен на советской территории. За этот короткий срок 30 раз переходит границу!
Какие-то там за границей происходят погромы, убийства; разрыв контракта. 18 января 1926 года Пясецкого увольняют со службы. Куда податься, если его профессия - игра с опасностью? Хочет уехать в Иностранный Легион, но, как офицер запаса не получает разрешения. Предлагает свои услуги французской разведке, знает Россию, но его не берут. Что делать? Денег нет, потому что никогда их не ценил. Золотые времена контрабанды прошли: граница укрепилась и на ней ничего нельзя заработать.
Пребывает в нищете. Голодает. Пешком идет к брату в Гродно. Но выясняется, что брат сам находится в нужде. Пясецкий тащится назад в Вильню. Вконец разваливается обувь. Идет босиком. От лучших времен остался только один надежный друг - наган. Любит оружие, в его повести оно часто упоминается.
Ощущает себя бездомным зверем. Принимает весь оставшийся кокаин - половину грамма. В деле находится заключение специалиста о том, что обычно кокаинисты употребляют пять сотых грамма, а в течение дня - 15 сотых, и что один грамм является смертельной дозой.
Чрезвычайно возбужден. Когда на шоссе появляется фура с евреями, едущими на ярмарку, выхватывает наган: «Руки вверх!» Получилось. Отбирает 1054 злотых. Щедро дает вознице на пиво и направляется в Новогрудок. Там еще сидит за прежнее дело (нападение на контрабандистов) верный компаньон Неверович, капрал в добровольческом отряде Домбровского, дважды раненый, после - сержант милиции на нейтральной полосе, который как и Пясецкий хорошо знает советские тюрьмы.
В Новогрудке Пясецкий, купив одежду и обувь для Неверовича, идет в тюрьму. Хочет внести залог за Неверовича, но узнает, что его уже освободили. Оставляет только 40 злотых на библиотеку.
Неверовича находит в Вильне. Что будут делать в Польше? Вынуждены идти той тропинкой, которой является их профессия. Научите рысь питаться растениями. Кто-то доверчиво открыл Пясецкому местонахождение дровяного сарая в Москве, где закопал бриллианты. За их возврат обещал половину, это 6000 долларов. Идти на дело планирует вместе с Неверовичем, а тем временем, экономии ради, перебираются из отеля к любовнице Неверовича в Новую Вилейку. Из этой экономии вышло то, что спустили весь капитал, успев только купить Неверовичу револьвер.
Надо в последний раз испытать счастье. Задерживают конку, двигавшуюся узкоколейкой из Василишек. Польскому чиновнику позволяют опустить руки и не обыскивают. Также и какую-то польку. Когда против этого протестует пассажирка-еврейка, Пясецкий приказывает ей снять еще и серьги, а когда она сопротивляется, бьет ее рукояткой револьвера по голове. Добыча очень жалкая - 160 злотых.
Продолжение весьма шаблонное. Предает любовница Неверовича. Полиция и наручники. Полевой суд.
В деле приговор виден издалека. Но прежде, чем вынесут приговор, прилетают два гонца. Один послан смертью с пожеланием уголовного отделения суда. И посланный жизнью - свидетельство Второго Отдела от 9 января 1926 года:
«...работа Пясецкого была весьма результативной... Донесения имеют большую ценность... проявил большую преданность польскому делу... отличался отчаянной отвагой. В разведке служил добросовестно. Поручаемые задания выполнял не щадя здоровья и жизни».
Напрасно!
«Принимая во внимание и т.д. суд единогласно признал обоснованным и справедливым наказать обоих расстрелом согласно ст. 25, 28, 30, 31. 34 и, по судебному законодательству изъять из имущества подсудимых Пясецкого и Неверовича по 600 злотых, а также одинаково присудить им оплату судебного делопроизводства».
Еще один документ - сообщение о помиловании с заменой на 15 лет. А потом тишина.
И после, начиная с 1930 года, прошения о помиловании - словно стук из гроба.
Первое прошение о сокращении срока наказания написано в Равичах в январе 1930 года на имя Президента.
«...к отцу, - пишет заключенный, - податься не мог, ибо он жил в Минске-Литовском /т.е. в БССР - Прим. ред./, попасть в Иностранный Легион я не мог как офицер запаса. Шесть месяцев напрасных попыток и унижений... все обстоятельства сложились таким образом, чтобы склонить меня к преступлению, и в го же время не было ни одного, чтобы удержать меня от него... В России, вращаясь в сферах чиновников и офицеров Красной Армии, я научился широко распространенному там употреблению кокаина: не был вконец испорченным человеком, но неудачником... Я не заслужил себе ничего за свою работу, даже отдыха... после нескольких лет скитаний в армии, окопах, госпиталях»...
Суд на закрытом заседании 18 ноября 1930 года «не нашел оснований».
И снова прошение от 16 августа 1932 года, посланное из тюрьмы усиленного режима в Коронове.
Суд на закрытом заседании 3 ноября
года «не видит оснований». Теперь его сажают на Святом Кресте, и
появляется обычный гость - туберкулез.
На основе заключения тюремного врача, сопровожденного свидетельством двоюродного брата, столяра из Новогрудка, о том. что он дает ему жилье и берет на содержание, обращается к суду 2 декабря
года. И снова напрасно. 13 апреля опять прошение - без результата.
Наконец - последнее прошение от 24 апреля 1936 года. Ссылаясь на двоюродных братьев Кулаковских из Ново- грудка, родного брата Анатолия из Гродно, на свидетельство II Отдела, на врачебное заключение, на свидетельство тюремного начальства о хорошем поведении, на отбытие десяти лет тюрьмы усиленного режима...
На закрытом заседании Виленский Окружной суд 28 мая 1936 года решает, «что ни в обстоятельствах дела, ни в прошениях заявителя суд не видит никаких оснований признать Сергея Пясецкого достойным помилования».
Благодаря содействию министра Грабовского, я получил возможность посетить Пясецкого на Святом кресте.
Когда-то, перед войной, я путешествовал из Сандомира в Опатов, Климан- тов, Слупы чрез святокрестовые горы на Кельцы. Сбил ноги. Сгибались под рюкзаками. Поднимались вверх, так же напрасно, как тот святой, забыл его имя, который ежегодно поднимается на полметра. В наших головах шумело начало «Пеплов», вокруг нас шумела еловая пуща. Суеверно посматривали на каменистые вершины Лисицы, куда будто бы слетались на шабаш черти. Существовали мы с Польшей бедной и униженной, свободной от мыслей о нормах питания для заключенных, свободной от решений тайных судов: голодной в будние дни и щедрой по праздникам, окровавленной, но беззаботной.
Я ночевал в отеле «Польском», в комнате, предназначенной для гостей, приезжающих навестить узников. Утром явился шофер в зеленой форме. Закутанный в одеяло, я снова ехал дорогой, когда-то измеренной сбитыми пятками.
Меня принимал начальник тюрьмы, в прошлом руководитель российского острога в Радоме, в присутствии настоящего прирученного волка. Когда я выполнял формальности, волчара смотрел на меня кровавым взглядом.
Я получил разрешение на встречу с заключенным Пясецким. Землистое, измученное лицо. Кто же определит возраст этой маски? Блестящие, глубоко запавшие глаза. Это тот человек, что ежегодно стучит в мир из глубины гроба?
Говорит только о писательстве. Не жалуется. Спрашивает, постоянно спрашивает о том, как надо писать. Сообщаю ему, что аванс из гонорара оставляю у начальника тюрьмы. Это его совсем не интересует. Говорит над чем работает, что начал трилогию из жизни преступного мира.
Я купил ему вечное перо и бутылочку чернил, а также пачку бумаги. Но бумагу не берет: правила не разрешают держать отдельные листы - должны быть сброшюрованы. Обещаю прислать общие тетради. Наполняю ручку. С восторгом смотрит, как наполняется прозрачный баллончик.
Осторожно берет в руку перо и пробует писать. За окнами, взятыми в плетенку толстых решеток, большими мягкими пластинками тихо падает снег. И из этого простого акта передачи орудия груда создается некий обряд. Позирует? Нет - скорее это какие-то два отличных друг от друга существа хотят достичь взаимопонимания.
Спрашиваю его о прежних друзьях. Этим летом поеду туда; буду с ними разговаривать. Но что можно рассказать о них после одиннадцати лет? Дает адреса, которые были когда-то актуальными, называет клички людей, которых наверняка много раз растрепал, разбросал ветер.
Прощаемся.
А потом я иду рассматривать острог. На перекрестке каждого коридора охранник протяжно кричит «У-ва-а-а-га-а!» и глухой гул, которым полнится этаж, замирает. Что означает этот гул?
В камерах, отделенных плетенками решеток от коридоров, полы которых отполированы до блеска (заключенные полируют их бутылками), стоят но стойке «Зважай!» две шеренги заключенных в арестантской одежде. Эти лица - лица упырей. Только один Сабирай - убийца директора мясной биржи - еще не утратил вида. До общей матовости землистой кожи не дотянули еще и украинцы из заговора против святой памяти Перацкого.
В камерах, маленьких камерах величиной в половину комнаты, сидит более десятка заключенных. Их матрасы подняты высоко под потолок. Ночью не остается и пяди земли. В камере всего по три скамеечки на десяток людей...
«Адпачывай...»
Глухой гул снова рождается в остроге. Это толпа арестантов в 700 с лишним человек начинает ходить по камерам, стуча деревянными подошвами сандалий.
Ходить... Но как?
Камеры такие тесные, что ходить невозможно. Поэтому нашли технику: становятся в два ряда и двигаются по камере, поворачиваясь по команде. Двигаясь так, разговаривают, или... думают. Никто не может ни сбиться с шага, ни отступить на половину ритма, ибо все смешалось бы.
Сейчас мы проходим вдоль ряда зарешеченных камер, и в каждой видим более десятка убийц, бандитов, кровосмесителей, шпионов, альфонсов, отравителей, наемников (на Святой Крест редко попадает заключенный, получивший менее десяти лет, а сколько здесь пожизненно осужденных, оставшихся еще от немцев)! В ритме, отбиваемом деревянными сандалиями, они ходят, бросаясь от стены к стене. Страшные лица увеличиваются, приближаются к дверям, чтобы через миг перед нами были ряды стриженых затылков. Как дикий хищник бросается острог от решеток к окну, от окна к решеткам на дверях.
В какой-то из этих камер пишет свои романы Пясецкий...
* * *
В Варшаве получил от него письмо. Сообщает, что отправляет мне роман «Пятый этап» и роман под названием «Жизнь разоруженного человека».
«Я очень хотел бы, чтобы в будущем вы гордились мною, - пишет Пясецкий, - и я постараюсь этого достичь. Спасибо, большое спасибо за вечное перо. Как ребенок тешусь им. Правда... Вечером думаю о том, как встану и буду им писать... и очень недоверчиво смотрю на каждого, кто поглядывает на него. Радует меня больше, чем когда-то оружие. Наконец я могу пользоваться тем, что составляет часть культуры. Не имея чем поблагодарить вас, посылаю привет от Большой Медведицы. В хорошую погоду вижу ее из моей камеры... Какие красивые, какие красивые, какие чудесные, какие лучистые у нее глаза!..»
КОРОТКО ОБ АВТОРЕ
Писатель М. Ванькович (1892-1974) родился в деревне Калюжица Игуменского повета (ныне в Березинском районе). Из старинного беларуского шляхетского рода Ваньковичей. Детство и юность провел в Минске, в 20-30-е годы жил в Польше, много путешествовал по Западной Беларуси. В 1949-58 жил в США. Автор романов, повестей, очерков, репортажей, мемуаров, написанных на польском языке
[1] «Двойка» - разведывательный отдел генштаба Войска Польского. - Прим. ред.