Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Справка: Николай Николаевич Улащик (1906-1986) - беларуский историк, археограф, археолог, этнограф, краевед, литератор.Основные печатные труды: «Нарысы на археаграфіі i крыніцазнаўству гісторыі Беларусі феадальнага перыяду» (1973); «Введение в изучение белорусско-литовского летописания» (1985); «Хроніка: Аўтабіяграфічныя нататкі» (1991); «Хроніка ІІ. Аўтабіяграфічныя нататкі» (1993); «Навальніца: Аутабіяграфічныя натакі» (1999); «Працы па археалогіі i крыніцазнаўству гісторыі Беларусі» (1999); «Мемуары i дзёнкі як крыніцы па геаграфіі Беларусі» (2000); «Краязнаўства: Нататкі пра бадзяніі ў 1924-1929 гг.» (2000); «Выбранае» (2001).
Воспоминания Николая Улащика, крупнейшего беларуского академического историка XX века, публиковались сначала в периодической печати. Наиболее значительным среди них была «Хроника» - воспоминания об основных событиях его жизни до 1955 года: детские годы, сталинские тюрьмы и лагеря, жизнь между арестами. «Краеведение» открыло новую страницу - Улащик пишет здесь о студенческих годах. Нет в «Краеведении» того академизма, который представляется неотъемлемой частью Профессора Истории, со страниц книги на нас смотрит веселый 20-летний студент Микола. В предисловии Виталий Скалабан рассказывает, что в примерно в 1970 году Николай Улащик сам принес в библиотеку Академии Наук БССР рукопись под названием «Краеведение: Заметки о скитаниях в 1924-1929 гг.». Она состояла из 12 ученических тетрадок, связанных в один блок.
Текст написан тарашкевицей, хотя Скалабан датирует ее периодом между 1937 годом и июнем 1941 (на трех тетрадках указана дата выпуска - январь 1937 года, а слово «довоенный» Улащик употребляет в отношении Первой мировой войны). Суть этого замечания в том, что использование классического беларуского правописания могли тогда приравнять к преступлению.
В 1935 году Улащик после отбытия срока лишения свободы вышел на волю и начал вынужденное странствие по СССР. Чтобы избежать повторного ареста и неминуемого в этом случае расстрела приходилось регулярно менять место жительства. В 1939 году он приехал в Ленинград, устроился школьным учителям. Наверно, тогда и записал свои воспоминания в обычных школьных тетрадях, имевшихся под рукой. Но писал их не с позиции 30-летнего человека, у которого за плечами - сталинская тюрьма, а в духе 20-х годов, жизнерадостном и динамичном.
1
Советская (или, если кому-то больше нравится. Восточная) Беларусь середины 20-х годов. Канула в Лету эпоха военного коммунизма, набирал обороты НЭП. Еще далеко до политических судебных процессов 30-х. Даже суд по делу Юрия Листопада в 1925 году был чем-то вроде исключения из правила.
Измученные фронтами, оккупациями и реквизициями крестьяне советской Беларуси потихоньку вставали на ноги, взамен старых покосившихся хат строили новые, более просторные. Через несколько лет хозяйства коллективизируют, скотину обобществят, большие дома заберут для колхозной администрации, крестьянские семьи - нет, не расстреляют, вышлют на Север или в Сибирь, «исправляться».
Советская Беларусь в 1921-28 годы - последний момент сытой жизни, золотая пора крестьянской, деревенской, исконной Беларуси, легенда беларуских национал-коммунистов. Своего рода затишье перед кровавым потопом. Но и этого антракта, в тактических целях разрешенного Москвой, хватило, чтобы «беларуское движение росло в геометрической прогрессии». Национально сознательные беларусы перестали быть новинкой, чудом. Все же достижения беларусизации были невелики и непрочны. Улащик вспоминал:
«В газетах и разных изданиях все время писали о переходе учреждений и государственного аппарата на беларуский язык. Это считалось показателем революционности... Как помнится, на последнем месте стоял Витебск... Можно сказать, что в 1926 году и далее говорить по-беларуски среди молодежи стало модным... Все это, однако, не приобрело настоящего массового движения, и когда курс изменился и говорить по-беларуски стало опасно, большинство отреклось своего языка».
В 1924-26 годы произошли два укрупнения БССР. Улащик подтверждает сложность момента:
«У нас повсюду говорили, что могилевчане присоединялись равнодушно, но витебляне упирались изо всех сил».
На то время приходится начало краеведческой работы. Сегодня существует стереотип, что в движении беларусизации главным «мотором» был Беларуский госуниверситет. Улащик оценивал его роль куда скромнее:
«Ун/иверсите/т ... уделял слишком мало внимания и этой республике, и народу. Профессоры съехались со всех концов России. Их работа совсем не была связана тематически с Беларусью».
Несмотря на декларации о беларусизации, беларусов в университете было в 20-е годы не более одной трети. В 1926/27 учебном году только 31% учебных предметов в БГУ преподавали на беларуском языке. Смешно сказать, но во всей БССР существовал лишь один ВУЗ (если можно назвать его ВУЗом), где преподавание было только на беларуском - Могилевская высшая советско-партийная школа. Занятно, что «равнодушная» сегодня Могилевщина была тогда авангардом беларусизации.
Университет, о котором мечтал Улащик-националист, разочаровывал на каждом шагу. Он признается:
«Кто говорил по-беларуски, тот был приятелем, кто по-русски - тот чужим. И приятелей были редкие единицы, а чужих - масса».
Николай и его единомышленники искали выход своей энергии в краеведении. Так в конце 1924 года в БГУ появился краеведческий кружок. На учредительное собрание пришли 9 человек. Никифора Чернушевича избрали председателем - по его собственному предложению, Николая Улащика - секретарем. На следующий день он написал заметку в «Советскую Беларусь» о создании новой организации.
Весной 1925 года состоялись первые исследовательские экспедиции: раскопки курганов вокруг Минска и краеведческая экскурсия в Койданово и койдановский замок. Состояние замка вызвало ужас:
«Издалека он выглядит красиво: на холме, весь в зелени. Стены, башни, в середине - собор строгой архитектуры. Через ворота входим в замок и переполняемся злостью. Замок ужасно грязный. Место, куда должны приезжать отовсюду экскурсии, представляет собой какой-то закут, кучу грязи. В самой большой башне содержатся свиньи. Навоз из этого хлева течет по замковой горе».
В 1926 году Улащик поехал в Ленинград, с целью ознакомления с тамошней краеведческой работой. В поезде разгорелся спор о существовании беларуского этноса. Оппонент, по словам автора, доказывал попутчикам в вагоне, что самостоятельного беларуского языка не существует. Улащик, который перечитал горы книг о беларуской истории и культуре, высмеял дореволюционные теории западнорусизма, взятые на вооружение студентом-белорусофобом. Со свойственным ему юмором он пишет:
«Загнав в трубу первого, я начал задирать, вызвать на споры других и всех положил на обе лопатки... Я был полностью удовлетворен. Противники не отваживались вылезать».
Выяснилось, что в Ленинграде краеведческая работа отсутствовала. Николай вернулся домой, преисполненный гордости за краеведов БГУ.
Скромно он рассказывает о первом краеведческом съезде, состоявшемся в феврале 1926 года, сообщая об этом буквально одной строкой, хотя на съезде присутствовали весьма известные люди. В конце книги приведен список 146 делегатов съезда. Среди них Максим Горецкий, Дмитрий Довгялло, Ми грофан Довнар-Запольский, Дмитрий Жилунович, Язэп Дыла, Всеволод Игнатовский, Степан Некрашевич, Владимир Пичета, Андрей Шешелевич, Александр Червяков, Бронислав Эпимах-Шипило, Кондрат Атрахович (Крапива), Петрусь Бровка и им подобные деятели.
Впрочем, существовали веские причины на то, чтобы не уделять внимания этом) съезду. Было время разгула репрессий, большинство участников съезда находилось за решеткой. Воспоминания о них представляли еще большую опасность, чем письмо тарашкевицей. Улащик не мог гарантировать, что однажды его заметки не используют в качестве обвинительного документа против него же.
От походов в окрестностях Минска студенты перешли на новые рубежи. Следующий раздел книги «Краеведение» - «Туровщина», описание путешествия на Полесье. Турову и туровской земле достается от автора «на орехи». Туровщина, бывшая некогда колыбелью беларуской державности, теперь представляла досадное зрелище - забитый, бедный, ужасающе убогий край. Улащик подробно описывает быт, одежду и жилища полешуков, иронизирует в связи с их неопрятностью:
«В Радзиловичах мы однажды увидели девочку мурзатость которой превышала даже все полесские нормы. «Тетя, - спросили мы у ее матери, - моете ли вы когда-нибудь свою дочь?» Мать, которая возилась возле печки, флегматично взглянула на свое потомство и ответила: «Вот, когда идет дождь и в канаве есть вода, то она полощется, а когда воды нет, то где же мыться». Глядя на поникшую, серую фигуру матери, на ее нищенскую хату, мы ничего не сказали».
Полесье, открыл для себя Улащик, не похоже на центр Беларуси ни образом жизни, ни антропологическим типом населения:
«Если бы Полесье раньше не входило в состав Минской губернии, то не быть бы ему в составе Беларуси. Житель Полесься никогда не называет себя ни беларусом, ни украинцем. Он - полешук. Это ему твердо известно и сейчас, и в прошлом, когда у нас еще жили «тутэйшыя». Кстати, нас, беларусов, полешуки до сих пор называют литвинами, а край - Литвою».
Туровская экспедиция принесла славу исследователям, благодаря чему на следующую экспедицию - в Полоцк, удалось получить некоторую сумму из государственного кармана. Но вторая древняя столица Беларуси тоже не произвела впечатления на молодого Улащика. Он испытал сильное разочарование, так как надеялся увидеть город с прочными историческими традициями:
«Город, который /как/ никакой другой город Беларуси насыщен историческими памятниками, - он совсем заброшен... а сами современные полочане знают о своем городе столько же, сколько знают и другие жители о своем - т.е. ничего... Всех нас огульно позже обвиняли, что мы копались в старине, что интересовались и описывали замки, церкви. Эти люди не хотели знать или, может, в самом деле не знали, что в XI-XII веках в городах не было дворцов культуры и рабочих клубов».
Впечатляет та объективность, с какой Николай Улащик смотрит на Беларусь 20-х, остававшейся местечковой, серой, погрязшей в мелочных проблемах. Молодые романтики не могли смотреть на все это без боли в душе. Достаточно напомнить описание путешествия на Лысую Гору, самую высокую точку тогдашней БССР (Святая Гора оставалась в Западной Беларуси). Лысая Гора оказалась небольшой площадкой земли, которую полностью загадили свиньи. Но все же элемент восхищение присутствовал:
«Вокруг, насколько достает глаз, видны холмы, ложбины, лесочки. Обзор для Беларуси чрезвычайно широкий».
А следующая фраза - со скрытым смыслом:
«На западе, где опускалось солнце, была видна кучка новеньких домиков - это уже Западная Беларусь у поляков».
Начиная с 1927 года Улащик три лета подряд ездил в Украину. Любимым городом стал для него Киев:
«Днепр, каштаны на улицах, с самого утра на улицах появлялись молодые молочницы, смуглые и вообще привлекательные. Привлекательность помимо прочего им придавала одежда, белые их кофточки были у всех с разными узорами, вышитыми от руки, поверх этих кофточек были легкие безрукавки. В 20-е годы Киев имел почти чисто украинский характер: на улицах и вообще везде говорили по-украински: нам было завидно».
2
Николай Улащик родился 14 февраля 1906 года (1 февраля по старому стилю) в деревне Вицковщина, что в 20 км от Минска, на прежнем большаке Минск - Варшава. Дед по матери был униатом, об этом Н. Улащик сообщил в письме Адаму Мальдису:
«Деда при переводе в православие долго били, но, став православным, он сохранил униатскую икону или даже несколько их».
Многодетность семьи заставляла родителей думать о будущем детей. Николай Улащик-старший поступил традиционным для беларуских крестьян способом. Чтобы не дробить хозяйство, он обещал его одному из сыновей, а остальных решил учить, в том числе и Николая-младшего. Окончив реальное училище (уже в советские времен) он посещал в Минске вечернюю школу и мечтал об университете.
С мая 1924 года Улащик работал секретарем в Книжной Палате при Беларуской государственной и университетской библиотеке (в мае 1926 года библиотеку разделили на две: собственно государственную, нынешнюю национальную, и университетскую).
Это громко сказано - Палата. Первые два года Николай был единственным сотрудником этой палаты. В 1926 году в Государственную Библиотеку пришел новый сотрудник, который год назад вернулся из эмиграции - бывший руководитель слуцких повстанцев Владимир Прокулевич. Несомненно, что Прокулевич и Улащик встречались в здании библиотеки и разговаривали между собой, но о чем? На страницах «Хроники» Николай вскользь обронил фразу насчет разговоров со знакомым хлопцем-балаховцем, но не указал, где происходили эти встречи. То же самое и с Прокулевичем.
В 1924 году Николай успешно сдал все экзамены на социально-историческое отделение педагогического факультета, но 8 октября его вычеркнули из списка поступивших. Что случилось?
Дело в том, что Улащик оказался сыном кулака, то есть сельского «буржуя». В справке, представленной им в канцелярию БГУ, было отмечено, что отец имеет 24 десятины земли, трех коров, трех лошадей, трех овец и двух свиней. Классовое чутье подсказало правлению БГУ: сын кулака способен испортить своим вредным влиянием детей пролетариев и кухарок. Вступиться за Улащика попытался поэт Станислав Шушкевич (отец будущего первого руководителя независимой Беларуси), так уже на следующий день в стенгазете появилась карикатура, изображавшая юного кулака Улащика и подкулачника Шушкевича.
Улащик всеми способами боролся за восстановление. Сначала обратился за помощью в Главпрофобр, откуда в Правление БГУ прислали записку с просьбой зачислить Николая в студенты. Правление проигнорировало и эту просьбу. За Улащика вступился деканат педагогического факультета, но ему ответили:
«Вследствие того, что гр. Улащику отказано в приеме как местной, так и центральной приемной комиссией и принимая во внимание поданые на него отводы, просьбы его отклонить».
Скорее всего, ничего бы не вышло с восстановлением, но тут пригодилось Краеведческое общество БГУ, где ректор Пичета был председателем, Улащик - секретарем. Пичета помог восстановиться в рядах студентов. Но на этом беды не кончились. Еще дважды его исключали из «альма-матер». А вместо того, чтобы платить стипендию, с Улащика стали брать плату за обучение. Мотивация все та же: кулацкое происхождение.
Пять лет прошли быстро, вот уже сданы выпускные экзамены. В мае 1929 года, за месяц до выпускного вечера, в профком педагогического факультета поступило письмо, которое надо привести целиком, чтобы сохранить колорит той эпохи:
«В профком Трудпросвета Педфака от члена Трудпросвета Ю. Ерофеева.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Будучи в подшефной деревне Гриченского с/с, мне по делам организации коллектива пришлось проводить работу с батраками деревни Витьковщина соседнего Рубилковского с/с Самохваловичского р-на. В процессе работы по заявлению батраков было выяснено следующее: Улащик Н.Н., студент Педфака 4 курса социально-исторического отделения происходит из д. Витьковщина Рубилковского с/с Самохваловичского р-на, отец которого «знаменитый эксплуататор» (слова батраков) имеет 35-40 десятин земли, имел 2-х батраков, но считая, что профсоюз устанавливает высокую ставку, решил подённо нанимать. Имел несколько взысканных штрафов за неимоверную эксплуатацию батраков. Имеет два дома, причем 1 дом сдает летом поддачу, приезжающим и отдыхающим. Вместе со всем упомянутым он же и церковный староста в Витьковщине, за что также получает прибыль. На мой вопрос, приезжает ли сын к отцу, ответ был утвердительный. Кроме того, те же батраки сообщили, что отец упомянутого студента записал 5 душ лишних для получения большего количества земли. Записаны две дочери, одна из них в Минске учительница, получает 130 рублей, замужем за директором техникума (не знают какого), вторая на иждивении упомянутой и учится в техникуме. Один сын закончил политехническую школу в Ленинграде и работает. Все эти души записаны для землеустройства.
Считаю недопустимым такое дело и прошу обратить внимание профкома на это дело, предварительно проверив, по каким документам принят Улащик. О действительности мной описанного ранее подтвердил председатель батрачкома Майоров, председатель Гричинского с/с т. Савчук, который живет всего 1 км от Улащиков.
Заявитель Ю. Ерофеев».
Но несмотря на этот донос, Улащик получил диплом. То ли такие доносы были обычным явлением для ГПУ, то ли это ведомство уже «держало» Николая для более важного случая.
3
В 1930 году был дан ход фальсифицированному делу «Союза Освобождения Беларуси». В этом грандиозном, хотя и скверно поставленном спектакле было занято много актеров. Для Улащика нашлась одна из самых «престижных».
Надо сказать, что он предчувствовал арест, да и как было не чувствовать, если вокруг хватали друзей, преподавателей, коллег по учебе и краеведческой работе. Арестам способствовала тотальная система доносительства. Как вспоминал Улащик, улицы Минска пестрели объявлениями типа «в такой день чистку будет проходить такой-то, давайте на него компрометирующие материалы».
Вряд ли Улащик имел тогда иллюзии насчет советской власти или справедливости советских карательных органов - в отличие от многих национал-коммунистов и молодых беларуских «возрожденцев» пролетарского происхождения. Чтобы спастись от репрессий, он выписался из Минска и переехал в Москву, к своему другу Феликсу Купцевичу.
Это был человек необычной судьбы и, безусловно, патриот Беларуси. Вот основные этапы жизни Купцевича: комиссар на железной дороге, борец с трудовым дезертирством, секретарь Кричевского райкома партии, потом заместитель главного редактора «Звязды». От современников получил прозвище второй беларуский Белинский (первым Белинским считался Адам Бабареко). Внезапно карьера оборвалась. Во время учебы в московском Институте красной профессуры его «разоблачили» русские преподаватели и исключили за националистический уклон в сторону беларуского национал-демократизма. Тут же последовало исключение из партии. Феликс устроился фрезеровщиком на один из московских заводов, потом экономистом в государственное издательство РСФСР. Но это его не спасло. Купцевича трижды арестовывали карательные органы (в августе 1930, в апреле 1933, в ноябре 1937), а в марте 1938 его расстреляли.
Возможно, Улащик обладал интуитивным чувством опасности. В любом случае, он энергично и при том расчетливо боролся за выживание - в отличие от многих своих современников, покорно ждавших ареста и уничтожения.
Ощутив, что над Купцевичем тоже сгущаются тучи, Улащик оставил Москву, переехал в Ленинград к своему брату Константину. За это время следствие собрало много компромата на него. Чекисты объявили Николая во всесоюзный розыск. Брата вызывали в следственные органы на допросы; он утверждал, что ничего не знает.
Константин Улащик работал главным инженером на заводе. Днем его не трогали, зато каждую ночь вызывали в ГПУ. В дуэли чекистов с инженером кулацкого происхождения не выдержал Николай, добровольно пришел с повинной. Его арестовали 12 июня 1930 года и уже 16-го отправили в Минск. Здесь, в «двухместном номере американки» (выражение Улащика) он сначала три месяца сидел вместе с Иваном Цвикевичем, потом с Вацлавом Ластовским.
Улащику, которому инкриминировали руководство молодёжным крылом «Союза Освобождения», главное было не сломаться, не предать друзей. Он устоял.
Кроме него на роли заводил «молодых нацдемов» сватали Александра Аниховского - инструктора Белкоопцентра, и корректора «Звязды» Петра Зенюка. НКВД безошибочно зачислило корректоров, как хранителей беларуского слова, в число своих главных врагов, способных подточить опоры российского господства.
Краеведческую работу, выглядевшую в 20-е годы естественным проявлением интереса к родному краю и имевшую научный профиль, в 1930 году признали не только вредной, но и антисоветской. Вот какие обвинения предъявили краеведам:
- постановка национал-демократической пропаганды в учебных заведениях и печати,
- превращение краеведческой сети в организационные центры национал-демократического движения, захват в свои руки издательского дела и части периодической печати,
- обработка национально-демократически настроенной прослойки коммунистов и просовывание в компартию членов национал-демократической организации.
10 апреля 1931 года суд вынес приговор. Согласно со статьями 58-10 (антисоветская пропаганда и агитация, содержащая призыв к разрушению, подрыву или ослаблению советской власти) и 58-11 (любая организованная деятельность, направленная на подготовку или осуществление преступлений) части 1 Уголовного Кодекса РСФСР Николая Улащика выслали на 5 лет в Нолинск (в Вятской губернии).
Горькую судьбу изгнанника 24-летний выпускник БГУ разделил со многими деятелями национальной культуры: Вацлавом Ластовским, Язэпом Лёсиком, Адамом Бабареко, Владимиром Дубовкой, Максимом и Гавриилом Горецкими, Николаем Касперовичем, Аркадием Смоличем... Среди жертв той первой «зачистки» Николай Улащик - один из немногих уцелевших.
В Нолинске он оказался вместе с ученым Николаем Азбукиным и будущим эмигрантским деятелем Ефимом Кипелем. Кипель в своих мемуарах «Эпизоды», изданных в 1998 году в Нью-Йорке, так характеризует Нолинск:
«Жизнь в Нолинске была спокойная: мы зарегистрировались, где было надо. Старались не привлекать к себе никакого внимания... Мне было легче, ибо я устроился сначала в химическую лабораторию, Азбукин работал на складе, а Николай Улащик долгое время ходил без работы».
Далее идет любопытное замечание:
«Однажды Улащик выложил мне свои планы на будущее. В его планах я его поддержал и помог, чем мог. Вскоре мы с ним расстались. Он пережил лихолетье и испытания. Кажется, сейчас работает в Москве. Пусть детали наших разговоров и его личных планов так и останутся между нами».
Свои воспоминания Ефим Кипель писал в 1964-69 годах. Что он скрыл от читателей? Обратимся к журналу «Беларускі Гістарычны Агляд» за май 1996 года, полностью посвященный Николаю Улащику. Среди воспоминаний «друзей и коллег» там помещена заметка Витовта, сына Кипеля. Витовт вспоминает:
«Отец часто об Улащике вспоминал, верил, что жив, потому что отец хотя и помогал ему с побегом из ссылки (говорил, что планировали они, чтобы Улащик бежал на Запад), думал, что на Запад Улащик не попал, а что-то писать - боялся «лап НКВД».
И еще один штрих из детских впечатлений Витовта о Николае Улащике:
«Часто то один, то второй дядя Николай брал меня за руку, бывало, даже сажал на шею, прогуливался вдоль крутого берега Вой и учил беларуским песням. Дядя Улащик учил меня тогда «Мы выйдем тесными рядами».
Улащик в ссылке, иод надзором чекистов, учил мальчишку-дошкольника националистическому гимну, за декламацию которого проще простого было получить второй срок!
В Нолинске он пробыл три года, а потом действительно попытался бежать. Во всяком случае, самовольно уехал в Вятку. Ныне у нас есть показания самого Улащика, написанные им 24 марта 1933 года в ОГПУ (следственное дело находится в Информационном центре МВД Кировской области России). Цитируем:
«Под влиянием того, что считал приговор слишком жестоким и не соответственным вине, я по приезде на место ссылки в Нолинск решил бежать за границу. Для этого я решил предварительно просить перевода в Вятку, так как из самого Нолинска ввиду дальности расстояния от жел/езных/ дорог бежать было трудно. В Вятку приехал после двукратного заболевания воспалением лёгких, слишком слабый для побега и имея предупреждение врача, что третье заболевание будет, вероятно, смертельным. В Вятке лечился у врачей, и раз под влиянием минуты сказал Чернушевичу /Никифору - ред./, что, не имея никаких перспектив и сильно скучая, решил бежать из ссылки. Чернушевич отнесся к этому отрицательно, говоря, что это риск головой и что этого не следует делать ни в коем случае. Уговаривал он все время до самого момента моей посадки на пароход.
Бежать думал через Вятку - Нижний /Новгород/ - Москву - Бологое. Дальше смотря по обстоятельствам. При переходе рассчитывал, что помогут буржуазные белорусские организации (...) При мне был бессрочный паспорт, как документ для дороги, и цианистый калий, чтобы окончить самоубийством в случае ареста на советской стороне. Ц/ианистый/ калий высыпал в камере при аресте в Слободском. До стал ц. калий в лаборатории Нолинской Ш/колы/ К/рестьянской/ М/олодежи/, взял сам при посещении лаборатории, приходя к зав/едующему/ лабораторией Киппелю. Ц/ианистый/ калий взят без его ведома. Ц. калий был мною украден. При обыске в Медведке паспорт был у меня в носке, его не нашли.
(...) Вторично категорически заявляю, ручаюсь головой и всем вообще, чем можно поручиться, что Чернушевич Н.Ф. очень резко и настойчиво уговаривал меня не делать побега, возвратиться в Нолинск и ждать конца ссылки.
Писал собственноручно Улащик Н.Н.»
Постановлением Коллегии ОГПУ тогдашнего Горьковского края от 19 июня 1933 года пятилетнюю ссылку Улащику (срок считался с 11 июня 1930 г.) заменили заключением в исправительно-трудовой лагерь «на оставшийся срок» согласно приговору 1931 года.
В этот раз его отправили в Сибирь. Сначала в Мариинский ИТЛ (Новосибирская область), где отметились присутствием многие беларусы. Позже перевели в поселок Суслово (Кемеровская область).
Николай выжил, так как был молод и, как та лягушка в кувшине, никогда не сдавался. Следуя беларуской традиции, он всегда искал возможность как-то устроиться. 5 февраля 1935 году его срок наказания кончился. Снова обратимся к «Хронике»:
«Во мне словно что-то оборвалось, но никакой буйной радости не переживал». Почему не было радости? Может быть, из-за сосланного отца. В заметках «Размышления на склоне», написанных в 1983-86 годах и опубликованных в книге Алексея Кавки «Будем жить» (1997 г.), Улащик вспоминал об отце:
«Сфотографировался он с братом... Отец сидит, в манишке с галстуком, брат за ним стоит. Так я после забрал тот снимок и в художественное фото занес: отдельно отцов портрет сделать. Все смотрят: который же это мужик? Паном смотрится! А этот «пан» все годы топор или рубанок из рук не выпускал. За что и раскулачили, сослали в Котлас. Умирать домой отпустили. На кладбище немецком в Минске похоронен. На плите родня надпись сделала: «М1калай Фелщыянав1ч Улащик. 1861-1934». Зенон Позняк говорит, наверное, это единственная надгробная надпись по-беларуски».
Вернуться в Беларусь означало обречь себя на безработицу и неизбежный новый арест. Пройдя школу ГУЛАГа, он всеми возможными и невозможными способами стремился избежать второго срока за решеткой. Самый действенный способ состоял в том, чтобы не задерживаться на одном месте более года.
«После выхода из лагеря в 1935 году я взял за правило: работать на данном месте не более одного года. Правда, в этом был большой дискомфорт, приходилось бросать в какой-то степени обжитое место, бросать учеников, с которыми были наилучшие отношения, и ехать неизвестно куда, но опыт подсказывал, что для того времени это был лучший способ сохранить свободу. Во всяком учреждении, большом и маленьком, были стукачи. Естественно, что когда появлялся новый, неизвестный человек, они проявляли к нему чрезвычайный интерес, да и начальство, которое также следило за всеми, должно было прямо приказывать своим агентам узнать как можно больше о новичке. Стукач старался, но поскольку о новичке вообще никто ничего не знал, то сбор сведений происходил медленно; когда с течением времени материал собирался, я брал расчет и съезжал, никому не говоря куда еду, тем более, что и сам я об этом не знал».
Первым городом, куда приехал Улащик, был Ташкент. Узбекская столица в то время была переполнена ссыльными, а среди них и скрыться легче. Но найти работу в Ташкенте оказалось большой проблемой - в городе оказалось много людей с высшим образованием. Можно было завербоваться в армию, но, по словам Улащика, бороздить животом выжженную землю ему не хотелось. А здесь тянуло в Минск, навестить знакомых.
Но Минск, тот Минск, который Улащик так любил, который ему хотелось сделать похожим на Киев, встретил неприветливо. Знакомые старались не узнавать. перебегали на другую сторону улицы или поворачивались спиной. Об одном из таких «осмотрительных» он позже написал в своей «Хронике»:
«Я знал Крапиву, он меня знал со времени организации Центрального бюро краеведения, где /Кондрат/ был инструктором, а я, стараясь в те времена всех сделать краеведами, часто /туда/ заходил. Я едва не протянул руку Крапиве, как вдруг увидел, что он не хочет ни видеть меня, ни тем более здороваться. Го же было и при других встречах, когда я уже был полностью «нормальный», когда бояться не было чего».
Зато стремились к общению те, кто раньше друзьями не были - такая уже у них была служба. Нетрудно представить себе дальнейшую судьбу Улащика, если бы он задержался на родине чуть дольше. Нину Улащик (в замужестве Белькевич), старшую сестру Николая, известную в то время учительницу, через некоторое время арестовали и сослали на Колыму за один только отказ стать сексотом (нелегальным осведомителем НКВД).
Ужаснувшись, Улащик поскорей уехал в Вятку, которую год назад переименовали в Киров. Искал работ). Пытался устроиться в областную плановую комиссию, ибо «методика работы мне понравилась». (Улащик узнал от знакомой девушки о том, как там работают: «А вот как. Придут утром и начинают курить в коридоре, после читают газеты, после приносят чай, ну и далее так же. Вы же наверное, умеете пить чай. А курить не курите. Это уже плохо, так как наши в основном курят, все же чем-то заняты»).
Однако в комиссию его не взяли, не потому что был некурящий, а потому что имел плохое прошлое. Пока искал что-то другое, в Вятке-Кирове начались аресты среди сосланных беларусов. Николай поспешил опять покинуть город.
Одиссея по советскому морю продолжалась: Иваново, Горки, Ульяновск, Саратов, Дергачи. Работал учителем истории и географии в школах этих городов. И повсюду бдительный глаз Старшего Брата. Долгие годы жизни в вечном страхе, когда, вставая утром с кровати, не знаешь, чем закончишь день. Других этот страх парализовал, Улащика отрезвлял, не давал расслабляться. Блуждая по России, он нашел даже время жениться.
Еще в конце 20-х Николай познакомился со студенткой Ленинградского института профзаболеваний Натальей Шамшориной. Это знакомство переросло в любовь, в 1938 году молодые люди поженились, через год Николай перебрался к жене в Ленинград, где устроился учителем и добился возможности сдавать экзамены в аспирантуру.
Спокойную жизнь нарушила немецко-советская война. Накануне ее советские органы провели, пользуясь сегодняшней лексикой, «зачистку» города. Под нее попал и Улащик, его мобилизовали в армию, несмотря на то, что ему было уже 35 лет, и он был признан негодным к воинской службе.
В казармах Улащика 23 июня 1941 года арестовали. Биографы не установили, из-за чего произошел арест, скорее всего основанием для него стали «анкета». Типичный образец логики действий советских властей в начале войны: арестовать всех бывших «врагов народа», чтобы не перешли на сторону нацистов! Так начался очередной трагический период жизни. 7 июля Улащика отправили по этапу: 11 дней в вагонах, набитых людьми, словно селедками, и вот он, город Златоуст Челябинской области. В здешней тюрьме Николай пробыл год и четыре дня. Наконец постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 22 июля 1942 года его выслали в Новосибирскую область сроком на 5 лет - якобы «за антисоветскую агитацию»
К счастью, за освобождение Николая боролась его жена Наталья Шамшорина, научный сотрудник АН СССР, выехавшая вместе с институтом в эвакуацию в Казань. Там же, в Казани, находился вице-президент АН СССР Леон Абгарович Орбели, которого Наталья умолила вступиться за мужа. Орбели на свой риск написал прошение на имя Берии, ходатайствуя за Николая Улащика как за талантливого историка, очень нужного советской науке. Может быть произошло чудо, может быть помогла обозначившаяся уже нехватка специалистов - ходатайство подействовало. 28 ноября 1942 года Улащика освободили из тюрьмы, едва живого, больного плевритом.
Выйдя из тюрьмы, он кое-как добрался до своего брата Ивана в Татарию - то ли в Азнакаево, то ли в Бугульму, это несущественно. Главное, что Николай оказался у родного брата, едва живой, и отлеживался у него, борясь с болезнями, 4 месяца. Брат Иван в 1935 году работал лесником на Логойщине. Хорошие люди вовремя предупредили о близком аресте. Не долго думая, собрал пожитки и убежал с женой и дочерьми в Татарию. Но не побоялся принять брата-рецидивиста. А Николай, выздоровев, только летом 1943 года приехал в Казани к жене-спасительнице.
По его собственным словам, «воинские комиссии, куда вызывали несколько раз, браковали, потому что оба легких были дырявые». Война с немцами внесла определенные коррективы в жизнь Советского Союза. Теперь уже не требовалось искать работу. Работа сама искала людей. Под конец 1943 года Улащик устроился преподавателем истории в фельдшерскую школу. Возможно, тем бы все и кончилось. Работал бы он в Казани до конца жизни. Но - случай...
Подруга жены (пожалуй, не без подстрекательства жены) начала подбивать Учащика к прохождению аспирантуры, хотя ему уже исполнилось 37 лет - не аспирантский возраст, к тому же не было самого элементарного - паспорта. Экзамены в аспиранту ру он сдал еще до войны, однако документов, которые подтверждали это, тоже не было. Все же рискнул, и поступил - о, жены, что вы делаете с нами!..
В январе 1944 года Николай Улащик перебрался в Москву, в аспирантуру Института истории АН СССР. После непродолжительного скитания по случайным ночлегам ему дали место в гостинице «Якорь», где жили беларуские ученые. Это создало определенную проблему, так как встречи со знакомыми могли обернуться неприятностями. Но, к счастью, вскоре Минск освободили от немцев, и беларусы уехали на родину.
4
В 1947-м году Улащик защитил кандидатскую диссертацию на тему «Подготовка экономических реформ в Беларуси и Литве перед 1861 годом». Читал лекции в Московском университете, работал в Институте истории АН СССР. Однажды сорвался: в кабинете заместителя декана истфака МГУ, где вместе с заместителем декана находился также научный руководитель Улащика, неосмотрительно высказался о тяжкой колхозной жизни односельчан.
Последствия не заставили себя ждать. В 1949 году его уволили из МГУ, а 28 декабря 1950 года арестовали. В ответ на просьбу разрешить взять с собой в камеру рукописи научных работ, чтобы поработать с ними, двое полковников-следователей хохотали пару минут, а потом, вытирая слёзы умиления, выжали: они тебе никогда не пригодятся. К счастью, гэбисты сильно ошиблись.
Постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 28 апреля 1951 года Улащика приговорили по статье 58.10, часть 1 УК РСФСР к лишению свободы в ИТЛ сроком на 8 лет. Его отправили в лагерь в поселок Суслово, где он уже побывал в 30-е годы. Выжить помог начальник лагеря Михаил Галенчик, односельчанин Николая. Он назначил больного земляка заведующим вещевым складом. Так Улащик опять спасся.
25 марта 1955 года Постановлением протокола № 44 заседания Комиссии по пересмотру дел лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке, на поселении, его освободили из заключения и реабилитировали.
Улащик вернулся в Москву, где в течение 30 лет работал научным сотрудником Института истории. В 1964 году защитил докторскую диссертацию на тему «Предпосылки крестьянской реформы 1861 года в Литве и Западной Белоруссии».
Все 30 лет после лагеря Улащик жил в Москве. Недостаток Беларуси он компенсировал странствиями по Отечеству во время отпу сков и перепиской с беларускими учеными. Переписывался с ним даже партийный лидер Беларуси Кирилл Мазуров.
Владимир Орлов так вспоминает о последних днях жизни Улащика:
«Он знал, что у него остались дни жизни и не хотел терять ни минуты времени. Ему было тяжело говорить, но в тот короткий мой визит он успел продиктовать мне письмо в Браслав: за несколько недель до болезни Николай Николаевич нашел в Ярославле уездный браславский архив, вывезенный в глубину России в годы первой мировой войны. Улащик был историком до конца».
5
Нередко мемуаристика беларуских общественных деятелей кажется какой-то архипатриотической. Когда читаешь воспоминания, складывается такое впечатление, что авторы воспоминаний буквально каждый прожитый день приносили жертву на алтарь Отечества. Никакой личной жизни, никакого юмора и иронии, «жареных» фактов. Николай Улащик - действительно крупный историк - наполнил свои воспоминания массой случайностей: здесь и визиты к девчатам, и веселые студенческие вечеринки, и юмористическое описание знакомых и незнакомых людей.
Но при этом какая действенная любовь к отечеству без патетики, какой живой ум без умствования предстают на этих страницах!
В 1929 году Улащик отправился в «последний поход» но Беларуси. Беззаботная молодость кончалась вместе с периодом относительной свободы в общественной жизни, в воздухе пахло трагедией. Улащик закончил свои воспоминания случаем, имеющим явно символическое значение. Это встреча с ужом на границе Полесья и Случчины:
«Я прижимаю его к земле, расщепляю палку, втискиваю в расщеп голову ужа и несу, вытащив перед собой. Уж показывает мне язык и говорит свое «с-с-с». Хвост его крутится во все стороны. Он энергично выкручивается с посошка, что, наконец, ему и удается».
Игра завершилась смертью несчастного:
«Я ущемляю его третий раз, но такая игра наконец опротивела, положив на пень, разбиваю ему голову и иду дальше».
История играла с историком в другую игру, не менее опасную, но он противопоставил ей железную волю к жизни.
Российский историк, академик Михаил Тихомиров, он же директор Института истории Академии наук СССР, однажды с уважением и приязнью отметил едва ли не самую существенную черту в характере своего сотрудника Улащика: «тихое белорусское упрямство».
Николай Николаевич провел в тюрьмах, ссылке и лагерях около 12 лет и выжил, что удалось очень немногим. Выжил благодаря настойчивости и выдержке в борьбе с системой, а также благодаря любви и верности родных и близких. Выжил потому, что никогда не предавался иллюзиям, потому что имел холодную голову и горячее сердце. Историк переиграл историю, человек - систему.