Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Имя и дела Зыгмунта Сераковского неотделимы от истории совместной борьбы народов России и Польши. Около двух десятилетий он находился в центре революционного движения, которое, подобно пламени, все сильнее охватывало империю Романовых. Сераковский посвятил свою жизнь борьбе за блага горячо любимой отчизны, которую он хотел видеть свободной.
Жизненный путь Сераковского начался на Волыни. Дворянство этого края, сравнительно недавно вошедшего в состав России, почти полностью было польским, а подавляющую часть крестьянского населения составляли украинцы. Противоречия и вражда между владельцами крепостных душ и их «крещеной собственностью» дополнялись национально-религиозными столкновениями католиков и православных. Но было бы ошибкой зачислять всех польских дворян в стан врагов и эксплуататоров украинского крестьянства. Из среды польского беспоместного, малоземельного дворянства выходили такие деятели, как Тадеуш Костюшко, Адам Мицкевич, Ярослав Домбровский. Из этой же среды вышел и Зыгмунт Сераковский. Его родители Игнаций Сераковский и Фортуната (урожденная Моравская) принадлежали к отпрыскам боковых ветвей знатных магнатских фамилий. Однако родство было настолько отдаленным, что Зыгмунту в трудную минуту не удалось собрать нужные документы, чтобы доказать принадлежность семьи к дворянству. Родовых или «благоприобретенных» поместий у Сераковских не было.
Родился Зыгмунт 19(31) мая 1827 года. Первые его младенческие воспоминания связаны с восстанием 1831 года. «Спи спокойно, собственной грудью прикрою тебя», - говорил отец сыну, уходя в повстанческий отряд. Домой он уже не вернулся. Нелегко было оставшейся семье «польского мятежника» в империи Николая. «Я, старший, уже не помню отца, - писал Сераковский в 1848 году. - Мать с молодых лет осталась вдовой и собственными трудами содержала свою старушку мать, нашу бабушку, и нас троих». Воззрения, воля, характер мальчика складывались под впечатлением патриотических рассказов о походах Костюшки - героя двух полушарий, о восстании 1830-1831 годов. По свидетельству родных, Зыгмунт в детстве отличался находчивостью, живостью ума и твердостью характера, не терпел никакой фальши. Ему было шесть лет, когда в дом Сераковских прибыл чиновник, производивший набор дворянских детей в кадетские корпуса. Польских мальчиков во времена Николая I зачисляли туда часто и без согласия родителей. Мать Зыгмунта, не желая расставаться с сыном, переодела его и представила как дочь. Чиновник уже вносил изменения в свои списки, когда Зыгмунт, шагнув из-за спины матери, вдруг заявил: «Я не дочь! Я сын - Зыгмунт Сераковский!» Сын остался дома, но фамильное серебро уехало с чиновником.
В 1838 году Зыгмунт поступил в русскую гимназию в Житомире, которую окончил через пять лет с серебряной медалью. Его познания, как значится в свидетельстве, в истории, языках, статистике были очень хорошие, в математике и географии - хорошие, в физике - достаточные. На выпускном экзамене Зыгмунт привлек всеобщее внимание блестящими ответами и по окончании гимназии получил право на чин четырнадцатого класса при зачислении на государственную службу. Как не вспомнить при этом пушкинские строки о станционном смотрителе - страдальце четырнадцатого класса, не огражденном своим чином даже от побоев! Подобная перспектива, естественно, не прельщала молодого Зыгмунта, мечтaвшeгo о продолжении образования. Еще в последних классах гимназии он стал работать репетитором, а затем два года был гувернером, собирая средства для учебы в университете. В 1845 году, успешно выдержав экзамены, Зыгмунт был зачислен казеннокоштным студентом Петербургского университета. Хорошо зная гуманитарные дисциплины, он, однако, поступил на физико-математический факультет, но, проучившись на нем около двух лет, перешел на первый курс юридического факультета по разряду камеральных наук. Университетское начальство характеризовало Сераковского как студента, в науках математических не особо преуспевающего, со скромным поведением, без предосудительного образа мыслей, тихого и неразговорчивого. Как, однако, далеки были рассуждения казенных опекунов от действительности, как мало они знали о внутреннем мире студентов!
В Петербурге Сераковский быстро вошел в круг польской интеллигенции и студенчества. В доме графа Жевуского, автора нескольких исторических романов, консерватора по убеждениям, собирался литературный кружок. Частыми гостями здесь были епископ Головинский, профессор Сенковский, известный в литературе под именем барона Брамбеуса, Пшецлавский - чиновник цензурного ведомства. Сераковский зарабатывал на жизцъ перепиской бумаг графа. Вскоре между шляхетско-клерикальным кружком и Сераковским возникли споры. Зыгмунт атаковал рутинеров со всем пылом своего темперамента. Ни эрудиция Сенковского, ни остроумие Жевуского, ни доводы епископа не переубедили его. Он произносил перед ними речи в высшей степени красные, приводя старых доктринеров в ужас отрицанием сословных привилегий, требованием уничтожжения крепостничества и введения всеобщего равенства.
В университете вокруг Зыгмунта вскоре стали группироваться патриотически настроенные студенты, а его квартирка на Васильевском острове превратилась в своего рода штаб польского землячества. Здесь были выходцы из беспоместного дворянства: Юзефат Огрызко, Александра Оскерко, Владимир Спасович, Балтазар Калиновский. К ним тянулся и вновь отходил от них Якуб Гейштор - выходец из среднепоместного литовского дворянства Все они стали впоследствии известными учеными или крупными общественными деятелями. Зыгмунт уже в те годы был первым среди своих коллег. «Собирались по нескольку десятков человек, - вспоминал позже В. Спасович, - увлеченно спорили на политические и научные темы Наши мысли были облечены в самые поэтические формы. Наши души были наполнены самыми возвышенными стремлениями». В воспоминаниях товарищей Зыгмунт встает как обаятельный человек, превосходный организатор, внимательный товарищ. Прирожденным трибуном, неодолимым в диспутах диалектиком, обладателем больших знаний и глубокого ума называли его товарищи.
В дружеском общении происходила кристаллизация взглядов, совместно искали друзья ответы на вопрос о смысле жизни Они стремились, по их собственным словам, к истине, к той высшей жизненной правде, которую хотели бы видеть в основе политических порядков и общественных отношений. Их сердца и умы были наполнены самыми горячими патриотическими чувствами и стремлениями. Но в понимании этих благородных идеалов, в путях их осуществления у друзей не было ни ясности, ни единства.
Зыгмунт под влиянием Адама Мицкевича выдвигал не только национальные, но и социальные проблемы, доказывал необходимость освобождения крестьян и наделения их землей. Якуб Гейштор проповедовал полюбовное решение распрей между дворянством и «хлопами» во имя объединения всех в битвах за отчизну. Постепенно студенческий кружок стал приобретать черты нелегального политического общества. Его члены проникали в среду слушателей военных училищ столицы, в аудитории римско-католической духовной академии, завязывали переписку с товарищами, остававшимися на родине. Большим достижением Сераковского было установление контактов с русскими демократически настроенными студентами, офицерами, публицистами. В то время оскорбленные национальные чувства заставляли многих поляков сторониться русских. Зыгмунт был одним из первых, кто смело ломал лед национального отчуждения. Конечно, не все русские стремились к дружбе с поляками. С кружком Сераковского был связан студент П. Филиппов, будущий петрашевец, имевший большое влияние на молодежь. Гейштор же был,противником сближения с русскими и упрекал Сераковского за дружбу с ними.
Огромное влияние на Зыгмунта и его товарищей оказали события 1846 года - краковское восстание, поднявшее над древней польской столицей знамя аграрной революции, и «галицийская резня». Общий рост революционного движения в Европе, оживление общественного движения в России - все это наполняло сердца польской молодежи уверенностью, что час освобождения отчизны не далек и не пристало в такое время сидеть сложа руки. В эти годы Зыгмунт устанавливает связи с литовской оатриотичеокой интеллигенцией, в среде которой около 1845 года возник кружок, душой которого были два брата - Францишек и Александр Далевские. Позже в него вошло несколько групп молодых виленских и минских ремесленников, и он принял название «Союз литовской молодежи». Кружок Сераковского стал петербургским отделением Союза литовской молодежи, принеся с собой дух демократизма и стремление к единству действий с русскими республиканцами. В Вильно всегда были сильны традиции филаретов, Адама Мицкевича и Иоахима Лелевеля. Произведения русских и польских демократов, призывавшие к революционному русско-польскому союзу, широко ходили по рукам. В середине 30-х годов в Вильно был центр «Содружества польского народа», основанного Шимоном Конарским - последователем Лелевеля и Мицкевича. В Виленской медико-хирургической академии возникло демократическое общество студентов во главе с Францем Савичем, боровшееся за осуществление республиканских идей и социальных лозунгов Мицкевича и декабристов. Среди офицеров виленского гарнизона тогда же действовала группа последователей декабристов (поручик Аглай Кузьмин-Караваев и др., всего около тридцати человек). Когда Конарский, Савич и др. были схвачены царскими властями, Караваев сделал попытку подготовить их побег и пошел за это на каторгу. Подвиг Конарского, Караваева, Савича не был забыт в Литве, как не был он забыт в России и Польше. Лелевель и Герцен видели в этом подвиге образец революционного содружества и залог грядущей дружбы русского и польского народов. И разве случайно молодой виленский художник Э. Андриоли (позже повстанец 1863 года, иллюстратор «Пана Тадеуша» и других произведений А. Мицкевича) посвятил один из рисунков Конарскому и Караваеву. «Конарский пострадал за отечество, внушается поступать так же», - читаем мы в документах Союза литовской молодежи. В этой среде горячее слово Зыгмунта Сераковского о необходимости общих революционных действий с русскими находило сочувственный отклик.
Наступил 1848 год - время неосуществившихся надежд, «весны народов», которой так и не суждено было перейти в лето демократической свободы. «События в Европе возбудили молодежь, - доносили жандармы из Вильно, - особенно же ремесленников, которые рвутся к оружию». Молодежь Польши верила, что весь мир переменится: революция во Франции, Германии, Италии, Австрии, действия польских революционеров в Познанском княжестве удесятеряли ее силы. «Во всей Европе революция, быть ей и у нас» - таков был ход мыслей польских демократов. Среди петербургских членов Союза литовской молодежи распространились слухи, что генерал Бем уже идет из Австрии к границам царской империи во главе польских революционных легионов, а поэтому нельзя медлить, следует влиться в них. В атмосфере всеобщего возбуждения вдруг прозвучал отрезвляющий голос Сераковского. Он потребовал проверить информацию о легионах Бема. Выполнение этого поручения Зыгмунт взял на себя. Как раз в это время он получил от матери письмо, зовущее его на родину для устройства семейных дел. Зыгмунт без особого труда получил отпуск и подорожную. Но 21 апреля 1848 года у самой границы, в местечке Почаев Кременецкого уезда Волынской губернии, Зыгмунт был арестован и вскоре предстал перед генералом Дубельтом, начальником III отделения по обвинению в попытке бегства за рубеж.
В казематах III отделения Зыгмунт держался твердо. Допросы не только не раскрыли существования революционного общества, но и не дали никаких улик для обвинения Сераковского в бегстве за границу. Однако шеф жандармов граф Орлов заявил, что «обстоятельства дела навлекают на Сераковского некоторые подозрения в намерении скрыться за границу и потому необходимо принять в отношении его меры осторожности». Николай I начертал резолюцию: «В Оренбургский корпус». Так «по подозрению в намерении» студент был определен в солдаты без суда и следствия. Но, пострадав сам, Зыгмунт спас товарищей. Он имел основание писать друзьям: «Клянусь вам, что я спокоен. Я нимало не думаю о погребении, а только о прощении. Будьте здоровы и веселы, как я здоров и весел».
20 мая 1848 года Зыгмунт в сопровождении жандармского поручика выехал на курьерских из столицы. Накануне ему передали сорок семь рублей серебром - прощальный дар спасенных друзей.
Перед отправлением в оренбургские батальоны Сераковский говорил, что надеется исключительно на свою силу духа. Ему пришлось действительно мобилизовать все силы, всю волю, чтобы с честью выйти из уготованных ему жандармами испытаний. Он пробыл в батальонах восемь лет, с 1 июня 1848 года до 16 февраля 1856 года. Товарищи Зыгмунта - дворяне, вместе с ним начавшие службу, были произведены из юнкеров в офицеры через шесть месяцев. Но Сераковский не мог добиться документального подтверждения своих дворянских прав. Он попытался получить личное дворянство, сдав экзамены за университет, но шеф жандармов отказался перевести его в ближайший университетский город - Казань. Сераковский не был оставлен даже в Оренбурге, где была значительная колония политических ссыльных. Местом службы Зыгмунту был определен форт Ново-Петровск, тогда только что строившийся. Вот в этомто степном укреплении и начал Зыгмунт трудную, но единственную дорогу к свободе - овладение «фрунтовой» премудростью для производства в офицеры. Другие пути были для политического преступника в империи Николая отрезаны. Что пришлось перенести Зыгмунту, попавшему из столичных университетских кругов в николаевскую казарму под надзор безграмотных унтеров и полуграмотных прапорщиков, поклонников зуботычин и шпицрутенов? По-видимому, к периоду жизни Зыгмунта в форте Ново-Петровске относятся эпизоды, рассказанные им позже Чернышевскому. Однажды неграмотный фельдфебель поручил Зыгмунту заучивать с новобранцами так называемые «пунктики», то есть обязанности солдата. Зыгмунт обратил внимание, что при переписке «пунктиков» в канцелярии были допущены ошибки в знаках препинания и первый пункт читался так: «Солдату надо знать: немного любить царя...» Но канцелярия была в Уральске, бумага пришла оттуда, поэтому фельдфебель рявкнул на грамотея и заставил его с товарищами заучивать явную крамолу. Случай сей выплыл, однако, на ближайшем смотре. На приказ проверяющего «читайте пунктики» Зыгмунт по-солдатски, без знаков препинания, прочел то, что их заставляли заучивать. «Зачем вы мне это читаете? Как же можно так образованному человеку?» - кричал генерал. С этим эпизодом, как гласит предание, связано перемещение Зыгмунта в Уральск под надзор батальонного начальства. Это произошло в августе 1849 года.
Год, проведенный в Ново-Петровске, не прошел бесследно. Зыгмунт выдержал первое, самое тяжелое испытание. Он принял груз солдатчины и не согнулся под его тяжестью. Тяжелая солдатская доля заронила в его душу первые мысли о необходимости борьбы за отмену шпицрутенов, за уничтожение палочной дисциплины.
В Уральске Зыгмунт пробыл до конца сентября 1850 года. Здесь он нашел друзей и единомышленников среди офицеров гарнизона и политических ссыльных. Те немногие свободные часы, которые у него оставались, он посвящал учебе, совершенствовался в иностранных языках, овладевал местными языками. Он свободно владел английским, французским, немецким, казахским. Зыгмунт укрепляет свои связи с оренбургской польской колонией и благодаря помощи друзей осенью 1850 года добивается перевода в Оренбург. К этому времени он получил производство в унтер-офицеры, а вместе с тем и некоторую свободу и досуг.
В Оренбурге Зыгмунт стал центром тамошней польской колонии, объединявшей как политических ссыльных, так и офицеров и чиновников. В те годы Оренбург был местом ссылки революционеров. Преимущественно это были польские дворяне - участники национально-освободительного движения. Но были здесь и русские революционеры - соратники Петрашевского (Плещеев, Ханыков и др.) Соизгнанники хорошо организовали взаимопомощь. На квартирах у бывших ссыльных бывших в городе, можно было отдохнуть от муштры, почитать книгу, послушать музыку, побеседовать с друзьями. Постепенно у польской колонии образовалась небольшая, но хорошо составленная библиотека, выписывались газеты и журналы.
Друзьям, собиравшимся у него на квартире, Зыгмунт ставил кувшин молока. Скудный бюджет солдата не позволял устраивать более щедрые приемы. Эти «великомолочные вечера» остались у многих в памяти. В круг ближайших товарищей Зыгмунта в Оренбурге входили военные Ян Станевич, Людвик Турно, Карл Герн, чиновники Венгжиновский и Кирш, ссыльные Бронислав Залеский, Евстафий Середницкий и др. Станевич был знаком Зыгмунту еще по Петербургу. Залеский, также литвин, был сослан незадолго до Сераковского, Середницкий и Гсфдон в прошлом были близки к Конарскому.
Польская колония в Оренбурге поддерживала постоянную переписку с известным поэтам Эдвардом Желиговским («Совой»), сосланным в Уфу Она приняла близкое участие в судьбе Тараса Шевченко, когда он находился в Оренбурге, и не оставила его после высылки в Ново-Петровск.
«Через красные очки смотрел Шевченко на мир, - вспоминает Гордон, - свобода Украины была его затаенной мечтой, а революция - стремлением». Нет ничего удивительного, что украинский поэт-революционер и демократ сблизился с польскими деятелями на почве, как подчеркивает Я Станевич, общности взглядов и стремлений. Здесь встает вопрос об отношениях Зыгмунта Сераковского и Тараса Шевченко На первый взгляд никакого вопроса нет. Сохранившиеся письма поэта свидетельствуют о дружеских его чувствах к Сераковскому. Он тепло отзывается о нем, называет своим оренбургским соизгнанником, вдохновенным Зыгмунтом, настоящим поэтом и т. д. До нас дошли и строки Зыгмунта, адресованные Шевченко Они также согреты сердечной теплотой, проникнуты заботой и вниманием польского революционера к поэту, который для Зыгмунта «наш лебедь», «батько», символ дружбы «единоплеменных братьев» Нет ничего удивительного, что долгие годы исследователи рассказывали о совместном пребывании в ссылке этих двух революционных деятелей, об их службе в одном гарнизоне и даже в одной роте Так представлена их жизнь в изгнании в известном фильме Игоря Савченко «Тарас Шевченко».
Для художественного произведения, возможно, это и допустимый прием, но документально факт одновременной службы Шевченко и Сераковского в одном гарнизоне не подтверждается, а обстоятельства их сближения представляются далеко не такими простыми Ян Станевич прямо указывает, что по соображениям «высших интересов безопасности государства» царские власти стремились не допустить совместного пребывания в одном гарнизоне тих двух опасных лиц. Когда поэта решили выслать в отдаленный форт на берег Каспия, Сераковского убрали оттуда. Меняя место ссылки, оба должны были проехать через Оренбург. Друзья надеялись организовать там их встречу, но это не удалось. За несколько дней до прибытия Сераковского через Оренбург провезли под конвоем Шевченко. Он разминулся с Зыгмунтом где-то в дороге. Первая их личная встреча произошла уже после ссылки в Петербурге. И Станевич после единственной встречи с поэтом встретился с ним уже в столице Теперь найдены в архивах Польши письма других соизгнанников Шевченко и Сераковского, которые подтверждают верность свидетельства Станевича. Неоспоримо, что царские власти всемерно мешали их сближению, но и через сотни верст, через пески и степи тянулись руки двух революционеров и соединялись в дружеском пожатии.
Из писем Шевченко видно, что Зыгмунт, находясь в 1854-1856 годах на службе в крепости Ак-Мечеть (форт Перовский), поддерживал переписку с поэтом, высылал ему рисовальные принадлежности. Из этой переписки до нас дошло лишь одно письмо поэта, датированное 6 апреля 1855 года. «Мой милый, добрый Зыгмунт, - пишет Шевченко, - благодарю тебя за твое ласковое, украинское сердечное слово, тысячу раз благодарю тебя» Поэт далее сообщает о тяжелой муштре, извещает о получении высланных ему книг и письма Станевича, шлет своим польским и русским (А. Плещееву) друзьям сердечные приветы, благодарит их за внимание и заботу
16 февраля 1856 года Сераковский был произведен в офицеры и назначен в Брестский полк, расквартированный на Украине. Тридцатилетний прапорщик подал прошение о прикомандировании его к какой-либо столичной части для подготовки к экзаменам в Академию генерального штаба. Командир Оренбургского корпуса Перовскии поддержал просьбу и снабдил Сераковского рекомендательным письмом В июне Сераковский выехал из Оренбурга. Он вез с собой рисунки и рассказы Шевченко.
В Петербурге Сераковскому удалось изменить место службы и вместо Брестского полка прикомандироваться к частям столичного гарнизона. Здесь он познакомился с видными общественными деятелями и начал борьбу за освобождение Шевченко. Решающую роль в этом деле сыграло сближение Сераковского с семейством графа Ф. П. Толстого, вице-президента Академии художеств, в прошлом ревностнейшего члена Союза благоденствия. Совместными усилиями польского революционера и бывшего декабриста был облегчен для Шевченко путь к свободе.
Возвращение Сераковского в столицу совпало с началом подъема освободительного движения. Разбуженный громом севастопольских орудий, русский народ готовился порвать оковы крепостничества. Росло число крестьянских волнений. Среди студентов и офицеров возникали тайные кружки. Из-за рубежа доносился страстный голос Герцена, а внутри страны свободная русская мысль, вырвавшаяся из николаевского застенка, стала проникать на страницы газет и журналов. Во главе освободительного движения шел Петербург. Здесь Чернышевский, ставший с осени 1856 года идейным руководителем «Современника», сзывал под знамена крестьянской революции лучших сынов России.
В Царстве Польском, так официально назывались польские земли в составе царской России, также усилилось национально-освободительное движение. Военно-полицейский режим, установленный Николаем и его наместником Паскевичем после подавления восстания 1830-1831 годов, оказался не в состоянии задавить свободолюбивый польский народ. Под нажимом демократических сил царская администрация начинала лавировать, создавать видимость готовности пойти на уступки. Отстранялись некоторые особо ненавистные массам чиновники, из ссылки возвращались деятели национального движения. С реформами, однако, не спешили, царизм по-прежнему рассматривал грубое насилие в качестве основной опоры своего владычества в Польше.
Передовая русская общественность, и прежде всего революционная демократия страны, поддерживала борьбу польского народа за свободу и независимость своей отчизны. А. И. Герцен в первых же бесцензурных произведениях подчеркнул необходимость установления взаимопонимания между русскими и польскими революционерами. «Мы с Польшей, - подчеркивал Герцен, - потому, что мы за Россию. Мы с Польшей, потому, что одна цепь сковывает нас». Не только в эмиграции, но и внутри империи устанавливались контакты, налаживалась взаимопомощь между русскими, поляками, белорусами, литовцами, украинцами в общем революционном деле. Крупную роль в развитии революционных связей народов сыграла польская демократическая колония в Петербурге. В столице на Неве в те годы проживали многие тысячи поляков. Среди них было немало аристократов, пресмыкавшихся у подножья императорского трона, но еще больше было студентов, разночинцев. Именно среди них находили сочувственный отклик призывы русских и польских демократов к общности действий против самодержавия. Здесь и развернулась деятельность З. Сераковского после возвращения из ссылки.
Во второй половине июля 1856 года офицер генерального штаба Ян Савицкий познакомил Сераковского с Чернышевским. Вскоре произошла и первая встреча с Некрасовым. Позднее Савицкий вспоминал, что он вместе с Чернышевским ввел Сераковского в круг лиц, руководивших тогда общественным мнением России. Осенью начинается сотрудничество Сераковского в «Современнике». С сентября 1856 по июль 1857 года он вел в журнале отдел «Заграничные известия» и опубликовал большую статью «Взгляд на внутренние отношения Соединенных Штатов».
Все статьи в «Современнике», от специальных историко-экономических исследований до литературно-критических обзоров, были подчинены борьбе за демократическое преобразование России. В них, вспоминал позже Н. В. Шелгунов, ничего нельзя было ни выпустить, ни прибавить, настолько все было цельно, последовательно, логично «Заграничные известия», естественно, не составляли исключения. Они составлялись в форме рефератов иностранной прессы. В поле зрения составителя попадали важнейшие события, на которые он мог обратить внимание читателя. До прихода в журнал Чернышевского эти обзоры заполнялись светской хроникой. Чернышевский намеревался сам вести этот отдел, но затем поручил эту работу Сераковскому, который и превратил «Заграничные известия» в полноценный отдел журнала.
Все разумное должно осуществляться, подчеркивал Сераковский. Цель жизни - всестороннее развитие духовных и телесных сил человека. Борьба во имя осуществления этих высоких идеалов, бесконечное развитие, бесконечное совершенствование человека и общества и составляет, по его словам, смысл и содержание жизни. И если не везде и всюду прогрессисты одерживают победы, то отчаиваться не следует. Они терпят поражения, пока действуют в одиночку. Когда же люди прогресса выйдут из тиши кабинетов и убедятся, что «и под шалашом индейца и в кибитке киргиза - везде начинается новая жизнь, новые стремления», дело прогресса станет неодолимо. Сераковский, таким образом, шел к признанию решающей роли сознательных действий масс в историческом развитии общества. Подготовке народа к свершению этих преобразований, воспитанию у него готовности жертвовать собой во имя осуществления истины, во имя спасения отечества должны, по его мнению, посвящаться все усилия деятелей культуры,
Сераковский боролся против разжигания национальной вражды и братоубийственных войн, за установление, как он выразился, «нового порядка вещей, основанного на взаимной любви и уважении народов». «Братство, любовь, взаимное уважение к личности лежит в основе всех наших нравственных понятий. Дальнейшее необходимое развитие мысли о братстве между людьми есть мысль о братстве между народами... Наши сыновья или внуки увидят, может быть, тесные братские союзы всех народов германских, романских, славянских и, наконец, общий европейский союз».
Сераковский писал, что знамением времени является стремление всех благородных умов к борьбе с общественными неурядицами и невзгодами. Прежде мечтали об отвлеченных благородных идеалах, ныне стремятся к воплощению их в жизнь.
Сераковский по складу своего ума и характера был прежде всего практиком, организатором революционных сил. Он недостаточно уделял внимания мировоззренческим вопросам. Эволюция его общетеоретических взглядов к моменту безвременной гибели не была завершена. Чернышевский называл его деистом. Другие, близко знавшие его лица, в том числе и Герцен, указывали на элементы мистицизма в его мировоззрении. Личная судьба Сераковского, как бы отражавшая трагедию его отчизны, вполне объясняет это обстоятельство.
Группа польских деятелей в Петербурге задумала издавать газету, которая должна была пропагандировать идеи дружбы славянских народов, бороться против русско-польской вражды. После долгих мытарст и хлопот Огрызко, старому товарищу Сераковского, удалось добиться разрешения на ее издание. В редакцию «Слова» вместе с Сераковским и Огрызко вошли Ян Станевич, поэт Э. Желиговский, профессора Б. Калиновский, В. Спасович, А. Чайковский и др.
Передовые писатели и общественные деятели: Чернышевский, Некрасов, Герцен, Шевченко, Тургенев и др., демократические журналы («Современник», «Русское слово») оказали помощь и поддержку прогрессивному польскому изданию, популяризировали его в широких массах читателей.
Обширные замыслы редакции не были, однако, осуществлены. В царской России оказалось невозможно даже в самой осторожной, умеренной форме выступать против национальной вражды. Защищать элементарные права угнетенных царизмом наций означало вступать в противоречие с политикой правительства: защищать польскую культуру, пропагандировать достижения польской науки нельзя было без критики царской администрации. Ведь вся передовая польская культура и наука была неразрывно связана с национально-освободительным движением, с традициями совместной борьбы русских и поляков против царизма. В № 15 «Слова», вышедшем в феврале 1859 года, было помещено короткое письмо известного польского историка И. Лелевеля, в котором он пожелал успехов новому польскому органу. Выражая сожаление, что не может принять приглашение редакции о сотрудничестве в «Слове», Лелевель пожелал успехов новому органу, солидаризировался с благородными стремлениями его сотрудников. «Сердцем и мыслью я с Вашей колонией», - писал он. Наместник в Варшаве Князь Горчаков заявил царю, что не ручается за «порядок» в Царстве Польском, если в Петербурге и далее будет выходить «Слово». Лелевель был не только крупным ученым, но и одним из руководителей польского национально-освободительного движения. И, несмотря на то, что для публикации письма было получено специальное разрешение цензуры, газета была запрещена, а ее редактор-издатель Огрызко посажен в Петропавловскую крепость. Прогрессивная общественность протестовала против этой расправы. Герцен, Добролюбов, Шевченко выступили против грубого попирания царскими администраторами свободы слова и печати. И. С. Тургенев в письме царю говорил о нелепости запрещения органа, боровшегося за разумное соединение и примирение двух народностей. Это письмо в многочисленных списках ходило по рукам. Демократический Петербург видел в запрете «Слова» и аресте его редактора начало перехода «либерального» Александра II к. кровавой политике своего отца. Н. А. Некрасову приписывается широко распространившийся в то время экспромт: «Плохо, братцы, беда близко, арестован уж Огрызко».
Часть бывшей редакции «Слова» во главе со Спасовичем обратилась к царю с покаянным письмом, осуждая «несбыточные мечтания поляков». Сераковский и Станевич попытались предпринять издание прогрессивного польского журнала с прежней программой. Редактором-издателем нового ежемесячника «День сегодняшний» должен бы стать Ян Станевич. Журнал не был разрешен. Сераковский стал готовить записку, предназначенную для представления царю с целью убедить правительство изменить его политику в польском вопросе.
Над своей запиской «Вопрос польский» Сераковский долго и тщательно работал, советуясь с товарищами и друзьями: В. Д. Спасовичем, Виктором КалиновСким и др. В записке, завершенной в конце 1862 года, на основе анализа обширного исторического материала Сераковский выступил в защиту принципа дружбы и сотрудничества русских, поляков, украинцев, белорусов, литовцев как единственно возможной и разумной основы их существования и развития. Прочное объединение этих народов, писал Сераковский, ссылаясь на уроки истории, невозможно путем насилия, господства одного народа над другим. Он выдвинул смелый план разрешения польской проблемы путем преобразования государственного строя всей страны на основе широкой автономии национальных окраин. В ведении центрального правительства должны остаться лишь сношения с иностранными державами, финансы и военное дело. Путем такого преобразования, при осуществлении принципа свободного развития народностей, писал Сераковский, можно соединить все части империи связью гораздо более прочной, чем крепости и цитадели. Литва, Белоруссия, Украина, отмечал он, имеют много общего как с русским, так и -польским народом, и они «могут служить самой надежной связью России и Польши». В некоторых частных суждениях, например в оценке униатской церкви, Сераковский допускал ошибки, но общая главная мысль о возможности разрешения национального вопроса на принципах дружбы, сотрудничества, развития исторически сложившегося родства, близости языка и культуры народов, была верной и перспективной. Но, разумеется, план Сераковского был неприемлем для царского правительства. Даже самые «либеральные» сановники пришли в ужас при первом же знакомстве с его запиской. Только в кругу русских революционеров Сераковский нашел понимание и поддержку. С какой сердечной теплотой говорил Герцен о любимой мечте Сераковского - о дружбе вольной России с независимой Польшей. Только среди друзей, русских, польских, белорусских, литовских революционеров, мог Сераковский увлеченно развивать планы преобразования империи Романовых в дружеский союз вольных славян.
Мысли, высказанные в записке «Вопрос польский» и нашедшие понимание и поддержку в кругах революционной демократии, Сераковский и Виктор Калиновский высказывали и членам кружка украинских общественных деятелей в столице (Костомаров, Белозерский, Кулиш и др.) Однако, как это видно из «Автобиографии» и других свидетельств Костомарова, революционно-демократические принципы разрешения национальной проблемы не нашли сочувственного отклика в этом кругу.
На первый взгляд может показаться, что издание «Слова», подготовка официальной записки «Вопрос польский» свидетельствуют о колебаниях Сераковского, об отходе от последовательных революционных позиций. Но только на первый взгляд. Эти и подобные действия Сераковского, Станевича и других польских революционеров убеждали колеблющихся и сомневающихся в том, что силе можно и нужно противопоставить силу, если все доводы разума и логики не в состоянии убедить царское правительство. Это было не либеральное прожектерство» а часть продуманной революционной тактики. Современники передают, что в революционных кругах Литвы и Белоруссии накануне восстания ссылались на рукопись Сераковского «Вопрос польский» как на документ, дающий хорошую основу для разрешения национальной проблемы.
Рука об руку с Чернышевским и Добролюбовым Сераковский трудился над сплочением демократических сил страны, готовя их к грядущей, скорой революции, привлекая на ее сторону все разумное, благородное, мыслящее, что только было в офицерском корпусе царской армии.
Эта тщательно законспирированная нелегальная революционная деятельность Чернышевского и его соратников не может быть восстановлена во всех подробностях, В воспоминаниях современников эта тема или вовсе обходилась молчанием, или освещалась намеками, иносказаниями, а документов участников революционного движения осталось очень немного. Но и по оставшимся свидетельствам можно составить картину этой напряженной работы и убедиться, что Сераковский играл в ней далеко не последнюю роль. Чернышевский увековечил память своего друга в романе «Пролог», выведя там его в качестве основного героя под фамилией Соколовского, но сохранив почти без изменений все сколько-нибудь существенные факты его биографии. Он вкладывает в уста этого польского революционера призыв огромной взрывной силы: «Вся земля мужицкая! Выкупа никакого! Убирайтесь, помещики, пока живы!»
«Пролог» дошел до нас далеко не в полном виде. Лица, знакомые с первым вариантом романа или знавшие о его содержании из уст самого автора, с которым были вместе «в мрачных пропастях земли», указывают, что утерянные страницы «Пролога» содержали сцены споров Соколовского (Сераковского) с генералами о социализме в военных кружках, что эти споры и деятельность Сераковского в среде офицеров Николай Гаврилович всегда ставил в прямую связь с «Военным сборником». Около года Чернышевский редактировал этот журнал, но как много он успел сделать, как много сказать с этой всероссийской легальной трибуны! Соредакторами Чернышевского по «Военному сборнику» были офицеры генерального штаба Н. Н. Обручев и В. М. Аничков. И тот и другой были близкими товарищами Серакавского.
Сераковский, указывают соизгнанники Ни1Колая Гавриловича, передавая его рассказы, был близким человеком в кружке «Современника», другом Добролюбова и разделял все убеждения последнего. С этим прямо перекликаются строки из писем Добролюбова за декабрь 1858 года к его старому другу: приезжай в Петербург, «я тебе целую коллекцию хороших офицеров покажу». А через несколько дней Добролюбов писал: «Недавно познакомился с некоторыми офицерами Военной академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского». В свое время, комментируя эти письма, Чернышевский писал: «Это были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей Военной академии), другой - из лучших профессоров ее. Николай Александрович был близким другом некоторых из замечательных людей обоих кружков». Одним из этих близких к Добролюбову, Чернышевскому и Сераковскому офицеров был полковник генерального штаба Н. Н. Обручев. В годы демократического подъема он не раз заявлял вождям освободительного движения, что, если революции понадобится хорошая шпага, он готов обнажить свою. В 1863 году, когда гвардейскую дивизию, начальником штаба которой был Обручев, бросили против повстанцев Литвы, возглавляемых Сераковским, этот момент настал. Полковник Обручев не поехал в Литву, год сидел в резерве, не поднял оружия против вчерашних друзей. Это был демократически настроенный, превосходно образованный офицер, на которого многие товарищи смотрели как на нового Пестеля. Такими глазами смотрел на него и Сераковский. И когда Чернышевский, уже тяжело больной старик, отбывший каторгу и ссылку, перебирал дорогие реликвии - письма Добролюбова и комментировал их, он прямо не назвал ни одного из этих замечательных людей. Да и как их было назвать, если одни, погибнув в бою за свободу, числились в официальной России «мятежниками», «государственными преступниками», другие же занимали видные посты.
На квартире Сераковского (в 1857-1860 годах Станевич жил вместе с ним) частыми гостями бывали Чернышевский и Добролюбов, Обручев и Аничков. Здесь завязывались знакомства, круто изменявшие жизненный путь людей, превращавшие вчерашнего верноподданного в революционера. Сераковский и Станевич, действуя под непосредственным влиянием кружка «Современника», создали в Академии генерального штаба хорошо организованный революционный центр, оказавший большое влияние на распространение освободительных идей в царской армии.
После Крымской войны, обнажившей военно-экономическую отсталость царской России, правительство, спешно реформируя армию, обновляя ее командный состав, открыло доступ в военные академии заслуженным боевым офицерам. Формально решающую роль при зачислении играли не протекция и знатность, а наличие двухлетнего стажа службы в строю и высокая оценка на вступительных экзаменах. Этими положениями широко воспользовалась одаренная офицерская молодежь, имевшая за плечами военный опыт, участвовавшая в обороне Севастополя, в боях на Кавказе и в Средней Азии.
В конце 50-х годов в академиях - генерального штаба. Артиллерийской, Инженерной, в стрелковых и кавалерийских учебных центрах, образцовых полках, размещенных в столице и окрестностях, сосредоточилось значительное число офицеров - выходцев из беспоместного, мелкопоместного дворянства, чиновничества и пр. Просматривая формуляры слушателей военных академий тех лет, поражаешься обилию пометок: родового или благоприобретенного имения нет, сын коллежского регистратора, титулярного советника и т. д.
Эта среда жадно тянулась к знаниям, зачитывалась журналами. А лучшим и популярнейшим из тогдашних журналов был «Современник». Офицеры, собираясь у Чернышевского, с увлечением обсуждали новости политики и культуры. В составе слушателей академии 1857 года было два сотрудника «Современника» - Сераковский и Станевич. Как видно из воспоминаний товарища Зыгмунта по академии Новицкого, он возобновил знакомство с Чернышевским именно через Сераковского.
То обстоятельство, что среди профессоров академии находились такие люди, как Обручев и Аничков, также способствовало усилению влияния демократических идей в среде ее слушателей. Одно время товарищи Сераковского - профессора университета Спасович и Калиновский читали в академии специальные курсы по разработанным ими же программам, а Ян Станевич, окончив академию, остался в ней работать библиотекарем. Этот скромный пост открывал, однако, перед ними огромные возможности. Много позже один из царских генералов назвал Яна Станевича «скрытой волей готовящейся смуты». Если учесть, что офицеры, окончившие академию, разъезжались по полкам, направляясь преимущественно в Царство Польское и Западный край, где размещалось около половины армии, то не удивительно, что в скором времени почти в каждой воинской части образовались офицерские кружки и общества, группировавшиеся, как правило, вокруг офицеров генерального штаба. Многие генштабисты за два года учебы в академии получали не только солидные военные знания, но и крепкую революционную закалку.
В революционную организацию, действовавшую в Академии генерального штаба с 1857 года, кроме Сераковского, Станевича, Обручева, Аничкова, входили Ян Козелл-Поклевский, Юзеф Галензовский. Крупную роль в организации играл Виктор Калиновский, через него поддерживалась связь со студенческими революционными кружками в Петербурге и Москве, с патриотической молодежью в Вильно и Киеве. В 1858 году к ним примкнула новая группа офицеров, из которых выделялись братья Петр и Николай Хойновские. Набор 1859 года привел в академию Ярослава Домбровского, скоро ставшего одним из руководителей организации. Уже в 1858 году организация имела свои филиалы в Инженерной и Артиллерийской академиях, кадетских корпусах, Медико-хирургической академии и некоторых частях столичного гарнизона, начала устанавливать связи с революционными кругами Литвы, Белоруссии, Украины. Из военной среды она постепенно распространилась и на другие слои, преимущественно студенчество, из столицы перебросилось в провинцию. В организации преобладали офицеры - выходцы из «западных губерний», то есть Литвы, Белоруссии, Украины, но много было и русских и уроженцев Царства Польского. Среди однокурсников Сераковского, Звеждовского, Станевича были такие революционные деятели, как Владимир Обручев - один из деятелей группы «Великорус». К организации были близки известные деятели революционного движения в армии: Андрей Потебня, Василий Каплинский, Павел Огородников. Стремление польских офицеров, группировавшихся вокруг Сераковского, к союзу с революционными силами России - важнейшая черта их деятельности. Идейным источником демократических убеждений офицеров-республиканцев была польская и русская революционно-демократическая литература. Уже в первых беседах с новыми товарищами Сераковский обращал их внимание на статьи «Колокола», посвященные крестьянскому вопросу и польско-русским отношениям. Беседа, обмен мнениями о прочитанном являлись первым шагом на пути новых слушателей академии к нелегальной офицерской организации.
Большое впечатление производили на умы офицеров общая предгрозовая обстановка в стране, рост крестьянских выступлений, волнения студенчества. Руководители организации были превосходно осведомлены, имели в руках письма, содержащие новейшие данные о настроениях народа в Польше, Литве, Украине, и ссылались на них в спорах и беседах. Как заявил член офицерской организации Гауке (впоследствии прославленный вождь повстанцев «Босак»), русское крестьянство пробуждается и недалек тот день, когда оно найдет общий язык с крестьянами
Польши и Литвы. А если невольники и рабы поймут друг друга, дворянство погибнет от их рук, если, конечно, заранее не откажется от своих привилегий. Как же в этих условиях можно отрицать необходимость русско-польского революционного союза?
Приведенные данные говорят о том, что основной целью офицерского революционного общества постепенно становилась подготовка вооруженного восстания против царизма и крепостничества совместными силами русских и поляков. Но не сразу и не вдруг эти цели были приняты всеми офицерами. В понимании общих лозунгов о свободе, равенстве, национальной независимости среди них была большая разноголосица. Одни говорили о примирении помещиков и крестьян, вкладывая в понятие равенства установление гражданских свобод, равенство перед законом без ликвидации магнатского землевладения. Другие проповедовали необходимость пустить «с дымом пожаров» помещичьи фольварки. Но хотя среди военной молодежи и студенчества не было крепкого идейного единства в понимании путей борьбы за национальную независимость и принципов будущего государственного устройства освободившейся Польши и вольной России, ненависть к царизму, признание необходимости борьбы с ним объединяли всех. Поэтому в первые годы существования организации, когда прежде всего нужно было вербовать новых членов, вести пропаганду, выявлять сочувствующих, опоры по программным вопросам отодвигались.
Ни устава, ни других документов офицерской организации не сохранилось. По данным следственно-судебных дел об участниках восстания, можно в общих чертах воссоздать ее структуру, В основу организации была положена система «десяток», то есть десять членов союза составляли основное звено, оно делилось на три «тройки», объединенные руководителем - десятским. Далее следовало объединение по три десятка во главе с тридесятским; сотню возглавлял старший. Центр организации был в Петербурге, ее отделения - в Вильно, Москве, Киеве, Варшаве. Члены организации вносили месячные взносы - до 5 процентов дохода, были обязаны «словесно и письменно распространять пропаганду, соответственную цели общества», привлекать новых членов. Организация, как уже указывалось, зародилась в военной среде, но стремилась распространить влияние «на все слои народа», в чем, по словам некоторых ее членов, и преуспела: «Много мещан и крестьян было записано в это общество».
Среди активных членов организации были такие впоследствии видные деятели восстания, как капитан Людвик Звеждовский, поручик корпуса лесничих Валерий Врублевский. Через Константина Калиновского и Иеронима Кеневича поддерживались связи с передовой частью студенчества в Москве и Петербурге, где действовали польские студенческие общества - «огулы».
Через Сераковского и Станевича офицерская организация была связана с Т. Г. Шевченко, который поддерживал постоянные контакты со своими оренбургскими соизгнанниками с первых же дней после возвращения в Петербург. Хорошими знакомыми великого украинского поэта-революционера были и некоторые другие члены организации: Виктор Калиновский, Н. Д. Новицкий и др. Последний, как известно, принял активное участие в борьбе за освобождение родных поэта от крепостной неволи. Как вспоминал позже Новицкий, Шевченко не раз высказывал ему свое возмущение братоубийственными национально-религиозными раздорами между русскими, поляками, украинцами, выступал за установление между ними дружеских отношений.
Численность военно-революционной организации установить трудно. Свыше семидесяти офицеров - участников восстания были ее членами, но, разумеется, это далеко не все, кто входил в ее состав. Организация существовала около шести лет, сыграв роль подлинной кузницы военных кадров январского восстания 1863 года. За этот период в трех военных академиях столицы несколько раз сменился состав слушателей. Выпускники, разъезжавшиеся по воинским частям, часто создавали новые ее ячейки, о которых сохранились или самые общие сведения, или отрывочные упоминания
Осень 1859 года явилась переломным моментом в истории организации. К этому времени завершается первый, подготовительный период ее развития, складывается ее основной костяк, сплачивается руководящая группа, определяются пути пропаганды. Именно осенью этого года по предложению Сераковского было решено проводить литературные вечера Они устраивались еженедельно на квартирах видных деятелей организации с целью пропаганды, выявления сочувствующих и вербовки новых членов. Эти вечера, принявшие вскоре под влиянием тогдашних событий характер бурных политических споров, сыграли крупную роль в истории организации, являлись ее внешним полулегальным покровом. Многие современники не знали о существовании нелегального офицерского союза, но о литературных собраниях шла широкая молва среди военных столицы. Мысль Сераковского об организации этих литературно-политических диспутов была счастливой находкой. Проведение вечеров связано с именем Ярослава Домбровского. В его квартире проходили многие из них. Он, Василий Каплинский, братья Хойновские были душой этих диспутов. Здесь происходила политическая и нравственная подготовка будущих руководителей восстания, оттачивались революционно-демократические убеждения, выявлялись люди, достойные приема в члены нелегального союза. Может быть, значение этих споров и дискуссий, определивших идейный облик целой фаланги польских революционеров, лучше всего, сам того не замечая, подчеркнул польский консерватор Юлиан Клячко, который писал о польских революционерах - участниках Парижской коммуны: «Боже, ты знаешь, что те чувства и мысли, которые сейчас их объединяют с Коммуной, они вынесли из университетов Москвы, из казарм Петербурга».
В мае 1860 года Сераковский надолго уезжает в заграничную командировку. Она была связана с его давнишней идеей - борьбой против шпицрутенов.
Во время учения в академии Сераковский под руководством профессора Спасовича и полковника Обручев глубоко изучил военно-уголовное право и военную статистику и после окончания академии был оставлен при военном министерстве. Образованный в это время Особый комитет готовил реформу военно-уголовного законодательства. Сераковский представил военному министру собственный проект реформы. Материалы эти пока не найдены, но Чернышевский писал, что записка Сераковского была богатым сводом фактов, обосновывающих необходимость облегчения участи солдат, избавления их спин от палок и розог.
Против проекта отмены телесных наказаний восстали генералы николаевской школы во главе с военным министром Сухозанетом. Они ссылались на военно-уголовное законодательство Англии и Франции, допускавшее телесные наказания. Другая часть военных деятелей во главе с великим князем Константином Романовым и товарищем военного министра Милютиным высказалась в поддержку проекта. Для сбора данных, необходимых для реформы военно-уголовных законов, за границу был послан Сераковский. По-видимому, и Сухозанет и группа Милютина возлагали на его миссию свои особые надежды.
Сераковский направился в Лондон, где в это время происходил IV Международный статистический конгресс, в качестве члена русской делегации. В повестке дня конгресса значился пункт о военной статистике При его обсуждении Сераковский поднял вопрос об отмене палок. По словам Герцена, он буквально втеснил вопрос о телесных наказаниях в работу конгресса, затребовал цифры, данные, подробности. Уже одно это говорит, что Сераковский вышел за пределы инструкций Сухозанета. Поражая чопорных англичан, он всюду - в кулуарах конгресса, в гостиных и салонах - с присущей ему страстностью ратовал за облегчение участи солдат. Как личный представитель военного министра великой державы Сераковский был принят в самых аристократических домах Лондона. Военный министр сэр Сидней Герберт представил его премьеру Пальмерстону и королеве Виктории. Для английской прессы это была сенсация: Россию на конгрессе представляет офицер, восемь лет носивший солдатскую шинель, поляк, поднимаюший свой голос в защиту русского солдата! Англичане на конгрессе было заявили, что у них в армии и флоте палок нет, но Сераковский, тщательно подготовившийся к спору, тут же привел официальные приказы и инструкции британского адмиралтейства.
Благодаря неустанной работе Сераковского Лондонский конгресс статистиков, хотя и в неофициальном постановлении, высказался за отмену телесных наказаний. Герцен, превосходно осведомленный обо всем из уст самого Сераковского, с которым часто в те дни встречался, отмечал, что Сераковскому нужно было это решение, чтобы генералами от науки пришибить генералов-«дантистов». Герцен оказал Сераковскому самую горячую поддержку и помощь. Именно благодаря ему мы знаем о напряженной работе Сераковского на статистическом конгрессе. «Мы познакомились с ним в 1860 г., - пишет Герцен, - человек деятельности непомерной [...] он никогда не знал не только часа, но не знал, обедал он или нет. Постоянно занятый своим проектом, он не стеснялся с другими и несколько раз приезжал за полночь, будил меня, если я спал, и садился возле постели, чтобы читать записку, которую ему надобно было везти часам к 8 к Сиднею Герберту или в конгресс [...]».
О результатах своей деятельности Сераковский регулярно посылал донесения в Петербург. Собранные им данные после обработки Яном Станевичем направлялись военному министру Сухозанету и товарищу министра Милютину. Материалы, рассматривающие порядки в русской армии в сопоставлении с соответствующими учреждениями в английской, французской и других армиях, были настолько интересны итак красочно свидетельствовали о необходимости реформы в России, что доклады Сераковского затребовал царь.
Против некоторых положений он сделал пометки: «Дай бог, чтоб и у нас так было». Это была любимая фраза Александра, приводившая многих царедворцев в восторг, и мало кто догадывался о лицемерии всемогущего деспота. Основная часть данных, собранных Сераковским в июле 1860 - феврале 1861 года, была опубликована в «Морском сборнике» в январе - апреле 1862 года под заглавием «Извлечения из писем о военно-уголовных учреждениях главнейших европейских государств».
Сераковский писал, что преобразования армии неизбежны в стране, приступившей к уничтожению крепостничества. Сохранение палок в армии немыслимо в стране, где нет рабов, а есть граждане, отбывающие воинскую повинность. Телесные наказания, подчеркивал он, унижают человеческое достоинство, убивают ту настоящую воинскую дисциплину, которая рождается из сознательного выполнения своего долга перед родиной. Палкой можно сколотить в огромные колонны автоматы, но палки не нужны, вредны в армии, где каждый солдат является самостоятельной воинской единицей, действующей мужественно, умело, инициативно. Уничтожение палок, отмечал Сераковский, требует коренного изменения и офицерского корпуса. В России слово «военный» звучит как синоним необразованного или малообразованного человека, который путем грубой силы заставляет себе повиноваться солдат. Но офицеры должны стать лучшими представителями умственной и нравственной силы .нации, тогда солдаты будут гордиться ими, охотно повиноваться людям, которые выше их по уму и благородству мыслей и чувств. Таких людей они закроют в бою собственной грудью.
Выступление Сераковского против шпицрутенов было поддержано «Современником», опубликовавшим специальный очерк Яна Станевича «Чудо «Морского сборника». Станевич показал, как преображаются офицеры и солдаты, когда в подразделениях дисциплина строится на принципах гуманизма, сознательного отношения к делу, без зуботычин и палок. Статьи Сераковского и Станевича явились частью борьбы, которую вели передовые русские офицеры против «крепостнических порядков в армии и флоте.
Подавив в крови крестьянские выступления против грабительской реформы, разгромив студенческое движение, защитники реакционных средневековых порядков стремились спустить на тормозах и проекты военных реформ. В журнале «Военный сборник» в начале 1862 года появились очерки немца на русской службе, царского флигель-адъютанта князя Эмиля ЗайнВитгенштейн-Берлебурга. Автор бесцеремонно заявлял, что офицерам наука не нужна, а сила армии покоится на мордобое; розги тем хороши, что можно наказать солдата и на биваке, и в походе, и даже под обстрелом неприятеля. В двух официальных журналах одновременно печатались статьи, излагавшие две совершенно противоположные основы правопорядка в войсках. Случай беспрецедентный даже для царствования Александра II. И на этот раз симпатии правительственных органов были на стороне придворного, Но, к чести русских офицеров, в их среде оказалось достаточно лиц, открыто, вопреки нажиму начальства принявших сторону Сераковского.
В газете «Северная пчела» появилась статья, резко высмеивающая и позицию «Военного сборника» и особенно незадачливого защитника кнута и палки. Автор статьи писал, что офицеры еще помнят то время, когда «Военный сборник», руководимый группой молодых офицеров, горячо восставал против грубого обращения с солдатами, проводил гуманные идеи. И вот через пять-шесть лет тот же орган защищает мордобой. Ссылаясь на первую статью Сераковского, автор заявлял, что она красноречивее всего опровергает рассуждения Витгенштейна. Если, по мнению придворного, солдату розги так же необходимы, как хлеб, то передовое русское общество думает иначе. «За тебя, солдат, раздастся могучее слово в русской литературе», - писал неизвестный союзник Сераковского. По-видимому, он знал, что говорил, так как всего через два дня, 2 марта 1862 года, в той же газете появился протест ста шести офицеров, который квалифицировал позицию «Военного сборника» как Появление невежества, возмутительного непонимания русского солдата и потребностей общества. Передовые круги общества с необыкновенным энтузиазмом встретили выступление ста шести офицеров. А. И. Герцен писал в те дни И, С. Тургеневу: «Я не намерен сидеть сложа руки, когда офицеры сотнями подписываются против телесных наказаний». Издатель «Колокола» видел в этом поступке офицеров ярчайшее доказательство, что армия переходит на сторону гуманизма против средневековья. Напуганные царские власти задавили начавшуюся в печати кампанию в Поддержку протеста ста шести. Среди запрещенных цензурой материалов находилась и «Песнь о шпицрутене», подготовленная к публикации в сатирическом журнале «Искра».
Страшный вблизи и вдали
Всем, кто по службе беспутен.
Чадо немецкой земли
Гибкий и свежий шпицрутен.
«Смело его воспою», -
Вторит мне «Сборник Военный».
На бивуаках, в бою
Нужен шпицрутен почтенный,
В полночь, чуть свет на заре,
В самой отчаянной схватке.
Даже на смертном одре
В бедной походной палатке.
Высмеивая «Военный сборник», неизвестный поэт в примечании писал, что журнал, потерявший доверие читателей, подобен отставному офицеру, у которого вместо эполет остались от оных только дырочки на плечах мундира.
Кто же скрывался за подписью «106 офицеров разного рода войск»? Несколько лет тому назад удалось после долгих поисков найти в архивах бывшего военного министерства подлинник этого бесценного протеста. Как оказалось, по прямому приказу царя, не считаясь с редакционной тайной, этот документ был затребован военным министром Милютиным, который расценил его как нарушение дисциплины, воспрещающей действия «скопом или заговором».
Изучение подлинника документа, испещренного подписями, показывает, что инициаторами протеста были слушатели Академии генерального штаба, многие из которых были близкими товарищами Сераковского и Станевича, участниками литературных собраний у Домбровского. Среди других подписей стоит имя Николая Михайловича Пржевальского, впоследствии прославленного, ученого, исследователя Азии.
Инициаторами протеста явились офицеры -слушатели Академии генерального штаба И. Фатеев, Н. Козлов, Н. Рошковский и др., связанные узами крепкой дружбы и общностью взглядов с Домбровским, Потебней, Сливицким, Арнгольдтом и другими видными деятелями революционного движения в армии. Несколько позже они же организовали другой коллективный протест против злодеяний царизма - панихиду в Боровичах, о чем подробнее рассказано в очерке об Андрее Потебне. Выступления передовой части офицерского корпуса жестоко подавлялись царизмом, но не оставались бесследными.
Деятельность Сераковского и руководимого им офицерского союза протекала в обстановке революционной ситуации, возникшей в России на рубеже 50-х и 60-х годов. Под давлением демократической общественности и крестьянских волнений царское правительство оказалось вынужденным встать на путь реформ. Долгожданная крестьянская реформа освободила крестьян без земли. Помещики, в руки которых было передано осуществление реформы, лишали мужиков лесов и угодий, навязывали им по грабительской оценке выкуп самых плохих участков земли. Крестьяне повсеместно выражали недоверие к полученной «воле» и считали, что настоящая воля -впереди. В Петербург поступали донесения о том, что, выслушав «Положения 19 февраля», мужики заявляли, что настоящая воля придет, когда крестьянский топор пройдет по панской шее.
Крестьянские волнения 1861 года совпали с религиозно-патриотическими манифестациями в Царстве Польском, против которых царизм бросил войска. На улицах польской столицы пролилась кровь. В знак протеста против злодеяний правительства во многих городах страны, в том числе и в Петербурге, состоялись панихиды по жертвам самодержавия, в которых совместно с поляками принимали активное участие многие русские студенты и офицеры. Осенью 1861 года в Петербурге, Москве, Киеве произошли массовые антиправительственные демонстрации и другие выступления студентов. Все эти события, как вспоминает Ян Станевич, оказали огромное влияние на Сераковского и его товарищей. Вместе со Станевичем Зыгмунт принял активное участие в сборе подписей под адресом в поддержку студентов, который передовая часть общества намеревалась предъявить царю.
Напряженная обстановка ускоряла дальнейший рост военно-революционной организации. Центр тяжести всей ее деятельности переносился из военно-учебных заведений и частей столичного гарнизона в войска, расположенные в Варшавском, Виленском. Киевском военных округах (система округов тогда только что вводилась военным министром Милютиным). Это были районы, где складывалась наиболее тревожная обстановка, где располагалась значительная часть царской армии и наиболее остро стоял вопрос о развертывании революционной пропаганды в войсках, принимавших непосредственное участие в подавлении крестьянских выступлений и (Патриотических манифестаций. Все эти изменения в сети военно-революционных организаций были неразрывно связаны с общим процессом консолидации революционных сил страны.
Революционные демократы во главе с Чернышевским ожидали, что крестьяне в ответ на грабительские положения 19 февраля возьмутся за оружие, и готовились возглавить народное возмущение, превратив его в демократическую революцию. В ряде прокламаций, изданных соратниками Чернышевского в России и в Лондоне Герценом и Огаревым, пропагандировалась идея народного восстания. В конце 1861 - начале 1862 года завершился процесс сплочения демократических сил страны. Многочисленные нелегальные организации, кружки и группы объединились в тайное революционное общество «Земля и Воля». Идейные основы этого общества были разработаны и пропагандировались в произведениях Чернышевского, Добролюбова, в статьях «Колокола», в нелегальных воззваниях. Основные программные принципы землевольцев сводились к уничтожению основы самодержавно-крепостнического строя - помещичьего землевладения и разделу земли между теми, кто ее обрабатывает, к ликвидации самодержавно-бюрократической машины и установлению народного, республиканского правления.
Русские революционные демократы не раз подчеркивали, что положение крестьян-великорусов существенно ничем не отличается от доли их украинских, польских, белорусских братьев, что они скованы одной цепью, что корень всех невзгод лежит не 8 национально-религиозной, а в социальной области, что в преследованиях иноплеменных народов повинны не русские крестьяне, а правительство, что только уничтожение царизма, власти крепостников-помещиков откроет путь к национальной и социальной свободе всех народов России. Русские революционные деятели считали, что движение в национальных районах должны возглавить местные революционные организации, которые будут действовать заодно с русской. Это интернационалистическое положение в тех условиях, когда у ряда народов пробуждалось массовое национальное движение, имело большое значение. «Мы можем свободно и без споров, по-братски, разграничиться после, писал Н. П. Огарев, - но освободиться друг без друга мы не можем. Польское общество, и литовское, и украинское, и русское общества должны представлять каждое одну из составных сил и потому действовать вместе».
Наиболее массовым и политически зрелым среди угнетенных народов Российской империи было польское национально-освободительное движение, и национальный вопрос в царской России в те годы в значительной степени связывался с польской проблемой. Борьба польского народа за социальную и национальную свободу протекала в сложных условиях. Завоевание национальной независимости было неотделимо от свержения отечественной феодальной аристократии и от аграрной реформы, которая являлась необходимым условием национального возрождения Польши. Польское национально-освободительное движение охватывало не только этнографически польские земли, но и территорию Украины, Белоруссии, Литвы. Борьба польского народа за свободу находила сочувственное понимание и поддержку передовой общественности всей России и прежде всего демократических сил Литвы, Белоруссии, Украины, которые, подобно Польше, также подвергались угнетению со стороны русского царизма. Движение не было однородным по своим социальным задачам. Это вызвало напряженную борьбу при выработке его программы и стратегии.
Крупное полуфеодальное польское дворянство, владевшее поместьями как на собственно польской территории, так и в Литве, Белоруссии, Украине, объединялось в партию «белых». Она возглавлялась группой польских магнатов и варшавских банкиров. В Литве и Белоруссии к этой группировке примыкало поместное дворянство, возглавляемое помещиками Якубом Гейштором, Александром Оскеркой и др. Они выдвигали программу пассивной, легальной оппозиции царизму (поэтому их называли иногда легалистами). «Белые» в Литве и Белоруссии приняли деятельное участие в подготовке грабительской «крестьянской» реформы, но считали необходимым дополнить ее введением польской культурно-национальной автономии. За литовским и белорусским народами они не признавали никаких прав.
Революционная патриотическая партия в польском национальном движении, оформившаяся к осени 1861 года, носила название «красные» (иногда ее называли партией движения). Она стремилась к уничтожению остатков феодализма и к завоеванию национальной независимости путем вооруженного восстания. Эта партия выражала интересы прежде всего рабочих, ремесленников, крестьян, но в нее входили и беспоместные, малоземельные шляхтичи, мелкие и средние буржуа. Социальная и классовая разнородность этого широкого блока обусловила острую борьбу в нем по аграрному и национальному вопросам. Наиболее последовательно интересы народных масс защищала так называемая левица - революционнодемократическое крыло красных, возглавляемое Игнацием Хмеленоким, а в дальнейшем Ярославом Домбровским, Зыгмунтом Падлевским, Брониславом Шварце. Они отстаивали необходимость совместных действий с революционными силами всей России, являлись последователями Чернышевского и Герцена, продолжателями радикальных интернационалистических традиций Адама Мицкевича, Петра Сцегенного, Эдварда Дембовского.
В сплочении сил левицы красных огромная заслуга принадлежит Сераковскому. В заграничных командировках (май 1860 - май 1861, август - декабрь 1862) он объехал чуть ли не всю Европу и даже часть Северной Африки. Он бывал в Лондоне, Париже, Берлине, Вене, Риме, Турине, Алжире, во дворцах королей и наместников, в хижинах рыбаков, в военных крепостях и арестантских ротах. И занимался он не только военной статистикой и военно-уголовными законами. Политические убеждения Сераковского, по словам Я. Станевича, не дождались бы осуществления, если бы он полагался на милость и добрые намерения царей. Убеждения, рожденные революцией, только революцию и считали единственно возможным путем общественного прогресса. Все благородные умы того времени были революционерами, был им Сераковский. Сама собой возникала между ними солидарность, основанная на общности убеждений. Идея всемирного братства народов имела много сторонников во всех странах.
В Европе, переживавшей в начале 60-х годов новый демократический подъем, Сераковский.с наслаждением окунулся в революционную стихию. Всюду он знакомился с виднейшими представителями демократии и везде находил понимание и поддержку освободительных усилий польского народа. Он познакомился со многими членами парламентских оппозиций крупнейших государств, стал другом Герцена и Гарибальди. К освободителю Италии он специально ездил на остров Капрера. Великий революционер, с именем которого связано освобождение Италии от иноземных поработителей и образование независимого объединенного государства, произвел огромное впечатление на Сераковского и сам полюбил эту пылкую восторженную душу. По словам друзей, Сераковский покинул родину Данте, преисполненный верой в скорое освобождение Польши
За границей Сераковский познакомился с руководителями различных фракций польской эмиграции. Но ни одна из них не имела программы, которую он мог бы назвать своей. Наиболее отвечала его взглядам фракция Мерославского, ибо она не признавала иных путей освобождения отчизны, кроме вооруженного восстания. Но и Мерославский, по словам Станевича, не удовлетворил Сераковского. Он не имел надежных связей с Польшей, не располагал точной информацией, неверно оценивал настроения нации и средства, которыми может располагать восстание. Известно, что с именем Мерославского, одного из руководителей повстанческих попыток в Познани в 1846-1848 годах, многие польские революционеры связывали программу национального возрождения и социального обновления своей страны. Эти надежды были развеяны поведением Мерославского в восстании 1863 года. Однако критическое отношение к нему и до этого было свойственно наиболее радикальной части польского революционного лагеря и прежде всего членам организации, созданной Сераковским. О борьбе с Мерославским лучшей части эмиграции во главе с Зыгмунтом Падлевским речь впереди. Но нельзя не оценить, что Сераковский одним из первых подверг сомнению программу и действия Мерославского. Последний проповедовал необходимость примирения крестьян с помещиками, отрицал возможность русско-польского революционного союза. Обе эти ошибки были, естественно, взаимосвязаны. Кто не разделяет программу крестьянской революции у себя на родине, тот косо смотрит и на ее приверженцев у соседей. Сераковский же союз с русскими революционерами рассматривал как основу грядущего восстания, мысля его не иначе, как революцию, осуществляемую совместными силами всех народов царской России.
В 1859-1862 годах Сераковский несколько раз посетил Вильно и возобновил старые дружеские связи с передовой интеллигенцией края. В Вильно существовала хорошо законспирированная нелегальная офицерская организация, возглавляемая капитаном генерального штаба Людвиком Звеждовским. Деятельными его помощниками были Ян Козелл-Поклевский, Валерий Врублевский, Клет Корево и др. Офицерская организация была связана с кружками молодежи и интеллигенции края, группировавшимися вокруг Константина Калиновского и ветеранов революционного движения в Литве братьев Францишка и Александра Далевских, с которыми Зыгмунт был хорошо знаком еще с 1846 года. Патриотическая дружная семья Далевских сыграла крупную роль в революционном движении в Литве и принесла на алтарь отчизны огромные жертвы. Александр умер от туберкулеза, нажитого на царской каторге, Титус был расстрелян Муравьевым, Константый - расстрелян версальцами, Францишек провел большую часть жизни в царских застенках, сестры и мать были в 1863 году высланы в Сибирь. Зыгмунт Сераковский с этой семьей неразрывно связал свое имя. Весной 1860 года он глубоко полюбил Аполлонию Далевскую, одну из первых красавиц Литвы. В июле - августе 1861 года Сераковский по поручению военного министра производил осмотр крепостей Виленского военного округа и был частым гостем в семье Далевских. Воспитанная в духе идей национально-освободительного движения, Аполлония не могла дать сразу определенного ответа на неожиданное предложение Зыгмунта. Родные услали ее в Ковенскую губернию, в местечко Кекданы, к сестре Юлии, жене учителя гимназии Беркмана (видного деятеля тамошней повстанческой организации). Девушке нужно было время, чтобы разобраться в своих чувствах, решить тревоживший ее вопрос: уместно ли в такое время думать о личном счастье? Из уст братьев она хорошо знала весь жизненный путь Зыгмунта. Первая встреча с Сераковским поразила ее. «Заинтересованная, я смотрела и думала: удивительное лицо, я выделила бы его среди тысячи самых умных людей, - писала она в своих мемуарах. - Поражало выражение разума, энергии, решительности, и при этом удивительная лучистость больших темно-серо-голубых глаз, отражавших каждую мысль, каждое чувство. Весь облик этого человека с первого взгляда захватывал, приковывал к себе». Между Аполлонией и Зыгмунтом завязалась переписка.
В июле 1862 года, получив новую заграничную командировку, Сераковский в сопровождении Яна Станевича приехал в Вильно, а затем в Кейданы. Там, в доме Беркманов, была отпразднована 30 июля (11 августа) 1862 года свадьба Зыгмунта и Аполлонии - последняя, по словам современников, мазурка на Литве перед восстанием. На свадьбе были многие близкие друзья, и между ними Ян Станевич, Кастусь Калиновский, Антанас Мацкявичюс. Был также на правах старого университетского товариша и Якуб Гейштор - глава аристократического крыла в польском движении на Литве. Встреча виднейших руководителей различных революционных течений во время свадебных торжеств была вызвана потребностями конспирации. Край был на военном положении, царские власти бдительно следили за жителями; нагайками разгонялись манифестации и демонстрации молодежи и горожан, подавлялись крестьянские волнения, были запрешены всякие публичные собрания, съезды дворян и т. д. И на свадьбу Сераковского пожаловали «голубые мундиры», но, увидев аксельбанты генерального штаба на женихе и его друге, поспешили ретироваться.
Друзья Сераковского собрались в тревожное время. Вопрос о вооруженном восстании русских и польских революционных сил был решен, но продолжались споры о его сроках, о выборе наиболее благоприятного момента.
Споры, разъединявшие революционеров, были, конечно, связаны и с определением программы восстания, его задач, движущих сил, В это время уже началось наступление реакции. В середине лета, накануне выезда Сераковского в Литву, царизм нанес давно подготовлявшийся удар по руководителям революционного движения. Н. Г. Чернышевский, Н. А. Серно-Соловьевич и другие видные деятели «Земли и Воли» были арестованы. «Современник» и «Русское слово» - ведущие революционно-демократические органы - запрещены, из армии начались увольнения «неблагонадежных» офицеров, вскоре были арестованы Я Домбровский и ряд его товарищей, готовилось введение в Литву и Польшу казачьих и гвардейских полков. Все это разрывало контакты и связи революционных организаций и групп, спутывало ранее намеченные планы.
В этой обстановке обострилась внутренняя борьба в повстанческом лагере. Дворянско-буржуазные националисты подняли голову, выступали против содружества революционных сил братских народов. На Украине их выразителями явились так называемые «громадовцы», выступившие против союза с польским революционным движением. Борьбу против украинских националистов начал перед арестом Чернышевский. В ряде статей, ссылаясь на Т. Г. Шевченко, он убедительно показал необходимость объединения революционных усилий русского, украинского, польского народов для сокрушения социального неравенства и межнациональной вражды. Сераковский продолжил эту борьбу с национализмом. Он опубликовал письмо Шевченко, чем документально подтвердил дружбу польского и украинского революционеров. В 1862 году во время поездки по Украине он встречался с руководителями молодежи, беседовал с крестьянами и вынес из поездки уверенность, что в случае восстания здесь можно рассчитывать на определенную поддержку.
Не удивительно, что собравшиеся в Кейданах в гостеприимном доме Беркманов друзья и соратники Сераковского не только вальсировали с очаровательной невестой и ее сестрами, но и оживленно обсуждали политическую обстановку в империи и Европе, перспективы грядущего восстания, в неизбежности и победе которого никто из них не сомневался. «В те дни, - вспоминает Гейштор встречу в Кейданах, - мы подолгу спорили с Зыгмунтом. Он верил в доброжелательное отношение к нам некоторых партий в России и в возможность восстания с их помощью». А у Гейштора такой веры не было. «Моя натура шляхетская», - говаривал он. «Кичливость, желание играть всюду главную роль не раз была причиной ложных его шагов», - пишет о Гейшторе жена Зыгмунта. Но за Гейштором, «шляхтичем демократического покроя» (опять же его определение), шли литовские дворяне - одна из серьезных сил в назревавшем восстании, с которой приходилось считаться. В то же время участие части польского дворянства в национально-освободительном движении, его влияние на программу и лозунги борьбы мешали выдвижению радикальных требований, способных увлечь крестьян - подавляющую часть польской нации и превратить восстание в грозную неодолимую силу. Вот что, по существу, скрывалось за фразами Гейштора о спорах его с Зыгмунтом.
В Кейданах Зыгмунт пробыл неделю, а затем с молодой женой через Вильно и Варшаву выехал за границу. Он побывал в Вене, жил в Париже, ездил в Алжир. Всюду он напряженно работал в архивах и библиотеках, посещал музеи и театры. Из Франции он отправил заболевшую Аполлонию домой. Он встречался с руководителями польского движения и русской революционной эмиграции. В Варшаве Сераковский обсуждал с членами Национального правительства обстановку, сложившуюся после ареста Домбровского, в Париже и, возможно, в Лондоне, подготовляя почву для переговоров русских и польских революционных деятелей. Бакунин, Герцен, Падлевский, Коссозский, Милёвич - вот далеко не полный перечень лиц, с которыми он встречался. В январе 1863 года Сераковский вернулся в русскую столицу. Проект об отмене шпицрутенов был готов.
В связи с окончанием длительной работы над проектом реформы, встретившей одобрение в правящих кругах, Сераковского ожидали «новые монаршие милости». Но в конце марта 1863 года капитан Сераковский отбыл из столицы в заграничный отпуск. Позже военный министр Милютин именовал его полковником. Возможно, что это не провал памяти автора «Моих старческих воспоминаний», а констатация факта. Приказ о его производстве в полковники был, повидимому, приурочен к оглашению указа об отмене телесных наказаний, назначенному на 17 апреля. Но след офицера Сераковского был потерян еше в начале апреля. Он сбросил царский мундир прежде, чем сменил на нем эполеты.
Ночью 10 (22) января 1863 года в Польше началось восстание. Центральный национальный комитет призвал народ к оружию. Плохо вооруженная, но вдохновленная" высокими патриотическими стремлениями героическая молодежь напала на гарнизоны царских войск. Захватить арсеналы и крепости не удалось. Борьба приняла партизанский характер. Против хорошо вооруженной 120-тысячной карательной армии действовали несколько десятков тысяч вооруженных охотничьими ружьями повстанцев.
Изданные перед выступлением декреты Временного Национального правительства явились официальной программой восстания. Они объявляли ликвидацию сословных привилегий и феодальных повинностей, передачу в собственность крестьян земель, находящихся в их пользовании, наделение безземельных крестьян-повстанцев небольшими участками земли. Декреты были рассчитаны на привлечение к восстанию не только крестьян, но и дворянства, и оставляли поэтому за помещиками значительную часть земельных угодий. Несмотря на эту ограниченность, декреты имели огромное революционное значение. Они осуществлялись в ходе массового народного движения и могли послужить отправной точкой для его дальнейшего развития. Именно за превращение начавшегося восстания в аграрную крестьянскую революцию боролись польские демократы, поддерживаемые русскими и западноевропейскими революционерами от Маркса и Энгельса до Герцена и Гарибальди.
С успешным развитием восстания в Польше, которое вскоре распространилось на территорию Литвы и Западной Белоруссии, руководители «Земли и Воли» связывали начало русской крестьянской революции. «Земля и Воля» предполагала с помощью польских и литовских повстанцев сформировать русские республиканские дружины и двинуть их затем к центру страны под знаменем: воля - народу, земля - крестьянам. Действия этих дружин должны были усилить борьбу крестьян против помещиков и предопределить падение царизма. Революционное выступление готовилось русскими и польскими революционерами в Поволжье и Приуралье. Из Англии польские, западноевропейские и русские демократы направили морем к берегам Литвы специальную экспедицию во главе с полковником Лапинским, она должна была доставить повстанцам оружие, боеприпасы и командные кадры. На борту парохода находилось несколько русских революционеров во главе с М. А. Бакуниным, в те дни одним из руководителей «Земли и Воли». Эта группа должна была содействовать созданию русских революционных дружин и усилить радикальные демократические элементы повстанческого лагеря. В конце марта - начале апреля 1863 года А. И. Герцен, оценивая перспективы борьбы, отмечал, что дело революции идет семимильными шагами, что во многих пунктах кипит работа по созданию отрядов смельчаков, что близок час освобождения родины от царских оков.
Маркс и Энгельс, анализируя ход восстания, выражали надежду, что в середине марта должна начаться аграрная революция в России, и если повстанцы продержатся до этого срока, успех демократических сил в России и Польше обеспечен, а это в корне изменит всю обстановку в Европе.
8 апреля 1863 года Энгельс писал Марксу: «Литовское движение - сейчас самое важное, так как оно 1) выходит за границы конгрессовой Польши, и 2) в нем принимают большое участие крестьяне, а ближе к Курляндии оно приобретает даже прямо аграрный характер». Эти строки, по сути дела, аттестация революционных усилий литовско-польских демократов, стоявших во главе повстанцев, оценка действий Зыгмунта Сераковского, Константина Калиновского, Антанаса Мацкявичюса. Это они подняли Литву и Беларусь, призвали крестьян к оружию, разворачивали здесь знамя аграрной революции.
22 марта (3 апреля) 1863 года Сераковский выехал из столицы. В Вильно на специальном заседании литовского повстанческого центра он принял пост командующего вооруженными силами Ковенской губернии. К этому времени во главе повстанцев Литвы и Западной Белоруссии встала группа Я. Гейштора, стремившаяся снять социальные лозунги восстания. Гейштор заверил Сераковского, что вся Литва ждет его прибытия, чтобы восстать как один человек, что повсюду в уездах созданы запасы оружия и боеприпасов, а добровольцы лишь ждут его сигнала, чтобы направиться к базам формирования. Давая эту информацию, Гейштор заведомо дезориентировал Сераковского. Вся подготовительная работа, которую он провел в губернии, заключалась в его хвастливых россказнях тамошним шляхтичам о поездках в Варшаву, о встречах с руководителями восстания, которые только и делали, что слушали советы Гейштора, учились у него уму-разуму.
Основываясь на полученной информации, Сераковский разработал план военных действий, предусматривавший концентрацию повстанцев Ковенской губернии в сильную многотысячную колонну для марша в Виленскую губернию, где восстание развивалось слабее. В остальных пунктах края должны были действовать небольшие отряды для отвлекающих маневров. Такое изложение плана Сераковского дает Гейштор. По-видимому, на официальном заседании руководства Зыгмунт говорил что-то близкое к этой версии. Но Сераковский не вполне доверял Гейштору. В первые же дни пребывания в Вильно он собрал б своем номере гостиницы Нишковского приехавших с ним офицеров - будущих начальников отрядов и военных руководителей, вызванных с мест, и обсудил с ними создавшуюся обстановку. На этом совещании Сераковский заявил, что основной целью повстанцев Литвы является распространение восстания на восток, широкое вовлечение в борьбу крестьян. Он был намерен, собрав сильную колонну, двинуть ее через Курляндию к Березине, с тем чтобы, используя недовольство латышей и эстов немецкими помещиками, поднять их на борьбу, а затем сделать то же самое в восточной Белоруссии. Поддержка крестьянства в условиях лесистой местности позволит повстанцам с успехом противодействовать сильным карательным отрядам. Оружие, необходимое для вооружения крестьян, и командные кадры, как надеялся Сераковский, вскоре прибудут морем из Лондона.
Соратники Сераковского, собранные им в Вильно, - Л. Звеждовский, братья Игнаций и Станислав Лясковские, Михал Гейденрейх, Юзеф Галензовский. Дмитрий Базанов, Станислав Олендзский и другие члены революционной организации - были направлены им по уездам в качестве командиров повстанческих отрядов и руководителей повстанческой администрации. Сам Сераковский вместе с И. Лясковским выехал в Ковно 3 (15) апреля. На одном из полустанков Сераковский и его спутники сошли с поезда и на заранее высланной повозке прибыли в столицу Жемайтии. Так произошло превращение офицера генерального штаба, направлявшегося в заграничный отпуск, в командующего повстанческими силами восставшей Литвы. Сераковский стал «Доленга» (в буквальном переводе с польского - «ловкий»).
В Ковно в каком-то заезжем доме Сераковского уже ждал Болеслав Длуский - видный деятель восстания, соратник Калиновского, незадолго до этого отстраненный группой Гейштора от руководства военными делами за свои чрезмерно демократические взгляды. До рассвета, склонившись над картой, проговорили два повстанца. У Сераковского, что называется, открылись глаза. Прежние подозрения подтвердились. Длуский доказал обман Гейштора. Приглашая Сераковского, Гейштор хотел его авторитетом прикрыть свои предательские действия по отношению к повстанцам-демократам. Отстранив путем интриги и вероломства от руководства Калиновского и Длуского, Гейштор столкнулся с противодействием рядовых повстанцев и начальников большинства отрядов, которые и слышать не хотели о подчинении такому заведомому защитнику помещиков, каким был Гейштор. Передавая Сераковскому командный пост, Гейштор хотел, как он сам выразился, спасти край от анархии. Но анархию, то есть полный развал повстанческого руководства, вызвали действия самого Гейштора и его сторонников. После многочасовой беседы с Длуским Зыгмунт вошел в комнату жены со словами: «Меня обманули, никто и ничто не ждет меня здесь, кроме смерти». Зыгмунт сгоряча решил было даже вернуться в Вильно, чтобы уличить обманщика, но скоро сообразил, что в одиночку будет просто бессилен что-либо предпринять. Он решил не отказываться от поста командующего, но бороться, не считаясь с Гейштором, по собственному плану.
Аполлонию Сераковский отправил в Кейданы, а сам в сопровождении И. Лясковского выехал 5(17) апреля в поневежские леса, куда приказал стягиваться местным отрядам и добровольцам из городов и местечек. В Жемайтии уже полыхало восстание. Антанас Мацкявичюс первым поднял знамя восстания в Литве. Вооруженными отрядами командовали Болеслав Колышко, Болеслав Длуский, Ян Станевич (Писарский) и др. Двум наиболее дисциплинированным и обстрелянным отрядам во главе с опытными командирами Длуским и Писарским Доленга приказал выдвинуться в леса в окрестностях Паланги, куда должна была прибыть морская экспедиция Лапинского, и обеспечить высадку ее участников на берег. В течение многих дней отряды безрезультатно маневрировали у побережья в окружении превосходящих сил карателей, которые тоже ждали прибытия десанта.
Как оказалось, капитан корабля был подкуплен агентами царизма и сорвал экспедицию.
Остальные отряды Сераковский стал концентрировать в поневежских лесах. Он стремился придать восстанию массовый народный характер, привлечь под повстанческие знамена местное литовское крестьянство. Его отряд быстро рос. В лагерь Доленги стекались революционная молодежь и окрестные крестьяне. Но острый недостаток оружия замедлял создание повстанческой армии. 6 (18) апреля в лагерь Сераковского прорвался через сильные заслоны карателей отряд Болеслава Колышки - в прошлом студента Московского университета, поборника русско-польского революционного союза. Его отряд уме получил солидную боевую закалку. Даже царские офицеры называли Колышку одним из самых смелых партизан Литвы. Он привел к Сераковскому Двести тринадцать опытных воинов. Отряд Колышки вошел в колонну Доленги в качестве самостоятельной боевой единицы под названием Дубисский полк. Вскоре к колонне присоединилась группа Мацкявичюса. Общая численность повстанцев выросла до пятисот бойцов.
В районе роговских лесов Доленга был предупрежден крестьянами о приближении царских войск. Проводник, местный крестьянин, вывел карательный отряд на партизанскую засаду. Казачьи разъезды были пропущены без выстрела. Когда же на греблю, проложенную в болотистом лесу, въехали повозки с пехотой, Доленга подал условный сигнал, и проводник юркнул в кусты. Солдаты, соскочив с повозок, стали отходить, отстреливаясь на ходу, но тут Мацкявичюс повел косинеров в атаку. В конечном счете крестьянские косы одолели царские штыки.
Проведя еще несколько удачных боевых операций, колонна Доленги вошла в дремучие леса в окрестностях местечка Оникшты, в местность, известную упорной многолетней борьбой крестьянства. По-видимому, это обстоятельство было принято Доленгой во внимание при выборе места длительной стоянки. Здесь повстанцы задержались около недели. По окрестностям рассылались конные группы, которые ликвидировали царские органы управления, прекращали работу крестьян на помещичьих полях, вводили в жизнь аграрные декреты повстанцев о наделении мужиков землей. Сам Доленга подолгу беседовал с крестьянами, стекавшимися к его лагерю, разъясняя смысл повстанческих постановлений, обязанности и права восставшего народа.
В лагере под Оникштами Доленга собравшихся воинов (их было свыше двух тысяч) разбил на батальоны и взводы, назначил опытных командиров из своих товарищей по революционным кружкам. Каждый батальон насчитывал около трехсот бойцов, из которых часть была сведена в стрелковые взводы (плутоны), часть в косинерские, где преобладали крестьяне. Именно касинерам Доленга уделил особенное внимание, поставив во главе их лучших командиров. Все эти меры привели к тому, что, по выражению Мацкявичюса, Доленга дал действительно ловкое направление литовскому восстанию. В его отрядах вместе сражались петербургские студенты и ковенские гимназисты, вчерашние офицеры генерального штаба и канцеляристы, крестьяне и знатные аристократы, литовцы и русские, немцы и латыши. С оружием в руках к нему перешла группа драгун во главе с русским солдатом Андреем. Он пал в бою и был похоронен как неизвестный герой.
21 апреля (3 мая) повстанческая разведка принесла весть о приближении к лагерю крупных карательных сил. Передышка окончилась. К этому времени вся Жемайтия была охвачена пламенем народного восстания. Царские генералы забрасывали виленское и петербургское начальство депешами о том, что «шайки мятежников» непомерно растут, что «не только пролетариат, чиновники, но и сельское население стекается к ним», что достаточно в каком-нибудь многолюдном местечке появиться хотя бы пяти «мятежникам», как немедленно будут разгромлены органы полиции и местного управления. «Число войск при сложившихся условиях явно недостаточно, восстание быстро возрастает и грозит сделаться поголовным». Повсюду, по выражению царских чиновников и полицейских, повстанцы «провозглашают низвержение с престола государя императора», «подрывают уверенность жителей в силу и авторитет правительства».
Получая подобные донесения, командующий войсками Виленского округа генерал Назимов решил двинуть в район Оникшт специальную карательную экспедицию в составе гвардейского Финляндского полка, усилив его казачьими эскадронами. Командиру полка генералу Ганецкому были предоставлены широкие полномочия. Он мог присоединять к себе по пути следования, в случае необходимости, встречные воинские колонны. Двинув вперед кавалерийские разъезды и рассадив пехоту на конфискованные у местного населения повозки, Ганецкий форсированным маршем двинулся в Жемайтию. Революционные круги Вильно, узнав о сборах Ганецкого, потребовали от Гейштора послать к Доленге специального курьера с предупреждением. Гейштор послал курьера, но тот «ехал так быстро» и так «отдохнул» в своем имении по пути, что отстал от колонны Ганецкого на несколько переходов. До Сераковского предупреждения друзей благодаря такой «поспешности» шляхетского гонца так и не дошли, тем не менее сложившуюся обстановку Сераковский оценил верно. Он видел концентрацию карательных сил вокруг своих отрядов и решил вывести их из готовящегося окружения.
Покинув лагерь, колонна Доленги широким почтовым трактом двинулась к местечку Свядощь в направлении крепости Динабург. Проходя через людные местечки и деревни, повстанцы демонстрировали населению свою силу, отряд пополнялся добровольцами. Доленг стремился ввести в заблуждение царских генералов. Он распустил слух, что идет на штурм фортов Динабурга, и некоторое время действительно шел в сторону мощной крепости. Был ли в какой-то мере реален план овладения крепостью? Да и существовал ли этот замысел? Перед восстанием Сераковский бывал в Динабурге в качестве инспектора военного министра, хорошо знал его укрепления. С двумя тысячами плохо вооруженных воинов напасть на форты можно было только внезапно, надеясь на восстание в крепостном гарнизоне. Но элемент внезапности в апреле, когда под крепостью уже появлялись повстанцы, отпадал совершенно; на помощь военных революционеров в самом гарнизоне надежда была слишком иллюзорна. Царские генералы позже посмеивались над этой, как им казалось, совершенно фантастической затеей. Но насмешки были не по адресу. Еще в лагере под Оникштами Доленга на военном совете сообщил офицерам отряда, что экспедиция с оружием и офицерами к берегам Литвы не прибыла, и поставил на обсуждение вопрос о марше в Прибалтику. Его план - поднять латышских и эстонских крестьян против немцев-баронов и царизма - был единодушно принят. Марш же по Динабургскому тракту на Свядощь был только отвлекающим маневром.
В лесах у Свядощи Доленга круто изменил направление. Разбив отряды на три колонны, он повернул их к курляндской границе. В центре шла колонна Доленги (четыре батальона), на флангах - справа Мацкявичюс, слева - Колышко с Дубисским полком. Пунктом сбора было назначено местечко Биржи (Биржай) у самой Границы. Сераковский рассчитывал, что некоторое время каратели будут искать его по дороге на Динабург. За это время, оторвавшись от преследования, он выйдет за пределы Виленского военного округа в район, менее насыщенный войсками, и, пока командующие двух смежных округов будут координировать действия, он успеет найти общий язык с латышскими крестьянами.
Марш отрядов Доленги вдоль курляндской межи к Биржам современники называли триумфальным шествием повстанцев. «Везде народ встречал нас как родных, - рассказывал Доленга. - Крестьянки приводили к нам своих сыновей». «У меня, - говорил он, - было две тысячи воинов, будь оружие, через неделю создал бы десятитысячное литовское войско». С хлебом и солью встречали повстанцев литовские крестьяне. Праздничным перезвоном колоколов сопровождали местечки и села их движение. Повсюду повстанцы собирали крестьян и разъясняли им, что сражаются за их свободу, повсюду присоединялись к ним добровольцы, но нехватка оружия заставляла принимать только тех, кто имел его. За колоннами повстанцев шли толпы крестьян, ожидая своей очереди на получение оружия. Капеллан отряда выступал с проповедями, разъясняя, что «разного рода люди идут на освобождение именно крестьян от подданнического звания». Действия Доленги были расценены царскими генералами как «коммунистические обещания». «Крестьяне почти все сочувствуют мятежу», - вопили местные начальники. «Это восстание есть народное», - говорил позже сам Сераковский. Именно так оно оценивалось и в «Колоколе» Герцена и в письмах Маркса и Энгельса.
Сераковскому не удалось оторваться от преследователей. Его марш-маневр был превосходно задуман и выполнен, но местное дворянство обеспечило Ганецкого полной информацией. Каратели поспешили вслед за колоннами Доленги, ведомые проводниками - помещичьими егерями и местными немцами-колонистами, превосходно знавшими биржанские леса. Это сводило на нет все преимущества повстанцев, прибегнувших к партизанскому образу действий, ставило плохо вооруженные крестьянские плутоны под удар вымуштрованных царских гвардейцев, 25 апреля (7 мая) в биржанских лесах соединились колонны Доленги и Колышки. Мацкявичюса, шедшего более дальним путем, ожидали к следующему дню. Не успели повстанцы разбить бивак, как внезапно были атакованы пехотой, казаками и драгунами. Проводники вьрвели авангард Ганецкого прямо на повстанческий табор. Повстанцы успели рассыпаться в цепи и, отступая перекатами, отстреливаясь, задержали атаку. Напоровшись на упорное сопротивление, каратели отошли. Повстанцы заняли позиции в лесу, ожидая колонну Мацкявичюса. Так закончился первый день битвы под Биржами - самой крупной и кровопролитной военной операции литовского восстания.
Из лесных завалов повстанцы видели, что к их врагу подходят подкрепления, но, ожидая третью свою колонну, особенно не беспокоились. К утру в район Бирж вышли уже основные силы Ганецкого - гвардейцы. Первая же атака показала повстанцам, что они имеют дело с отлично обученными стрелками императорской гвардии, вооруженной новейшими дальнобойными штуцерами, перед которыми охотничьи ружья выглядели детскими хлопушками. В рядах карателей действовало около двухсот егерей и колонистов, имевших приказ бить по командным кадрам повстанцев. От их метких пуль в самом начале сражения пало несколько командиров, в том числе и начальники косинеров, подымавшие воинов в контратаку. После двухчасового упорного боя одно из крыльев повстанцев дрогнуло и начало отходить. Стремясь выправить положение, Доленга вскочил на коня и бросился к отступающим, намереваясь личным примером увлечь косинеров в рукопашную. По всаднику, замелькавшему в редколесье, каратели немедленно открыли учащенный огонь. Тяжело раненный пулей в спину, Доленга упал с коня. Подоспевший адъютант вынес его на руках с поля битвы.
Тяжелая рана командира еще более увеличила сумятицу в рядах повстанцев. Потеряв после пятичасового боя более ста человек убитыми, лишившись большинства командиров, они отошли. Дубисс14ий полк во главе со своим отважным командиром задержал карателей и позволил вынести раненых и спасти обоз.
Ночь прекратила кровопролитие. Многих не досчитали в своих рядах восставшие. Раненый Доленга лежал у костра в лихорадке. Когда ему сообщили, что повстанцы встревожены его состоянием и высказывают опасения за дальнейшую судьбу отряда, Доленга нашел в себе силы принять делегацию от батальонов. Опираясь руками о землю, он привстал и, скрывая боль, сказал подошедшим, что благодарит их за мужество в бою, что ранен тяжело и временно покинет отряд, но надеется скоро вернуться и просит временно, до его возвращения, во всем повиноваться начальнику штаба Лясковскому
На третий день боя инициатива перешла полностью в руки гвардейцев. Попытки других повстанческих отрядов оказать помощь Доленге оказались безрезультатными. Отряд Людвика Людкевича - старого товарища Сераковского, спешивший к Биржам, после упорного боя был отброшен от этого района. Отходившие от Бирж по лесной дороге повстанцы Доленги были атакованы карателями. Внезапность нападения, невыгодность позиции, а главное -острая нехватка патронов не позволили повстанцам отразить натиск. Колышко успел развернуть часть стрелков в цепь и на какое-то время задержал атаку. Основную часть уцелевших повстанцев увел с собой в поневежские леса Мацкявичюс. Другая, значительно меньшая группа, возглавляемая Колышкой, имея на руках тяжело раненного Доленгу, укрылась в окрестностях Бирж. Сражение закончилось победой Ганецкого, Мацкявичюс, Дубисский полк, ушедший с ним, действуя потом и соединенными силами и порознь, вписали еще не одну славную страницу в историю литовского восстания, но Доленги с ними уже не было. Он не смог сдержать своего обещания и вернуться в строй борцов за свободу. Не смог, но не по своей вине.
Ганецкий, впоследствии комендант Петропавловской крепости, всегда потом хвастал победой под Биржами. Еще бы! Усиленный гвардейский полк за три дня все же справился с повстанцами, имевшими три сотни дробовиков, свинцовым ливнем рассеял вооруженных косами крестьян. Но как бы то ни было, победу все же одержал царский генерал, и бой под Биржами стал поворотным пунктом в развитии литовского восстания. После этой неудачи у повстанцев уже не было ни сил, ни умения предпринимать далеко рассчитанные смелые марши, подчиненные достижению крупных политических целей. Вопрос о прорыве в центр империи был снят. «С исчезновением со сцены Сераковского, - говорили царские генералы, - утратилось единство, которое замечалось в предшествующих действиях мятежников». «С поражением Сераковского, - писал позже Гейштор, - способного, благородного начальника Ковенского воеводства, судьба литовского восстания была решена». Восхваляя Зыгмунта, Гейштор забывает добавить, что в поражения человека, которого он всюду величал своим другом, значительная доля ответственности лежит на нем самом. Трудно провести грань между стремлением Гейштора сдерживать, как ему казалось, крайности, демократические увлечения Сераковского и прямым предательством. Но если в действиях Гейштора по отношению к Доленге-Сераковскому и не было сознательной измены, то среди дворян Литвы нашлись и такие, что поспешили выдать тяжело раненного соотечественника в руки царских генералов. Прикрывая неблаговидные действия этих добровольных помощников палачей, Ганецкий распустил слух, будто его солдаты, прочесывая леса, случайно наткнулись на уединенную мызу, в которой и обнаружили раненого Сераковского и весь его штаб, не пожелавший покинуть вождя и добровольно разделивший с ним участь пленников. Но в этом сочинении генерала нет ни грана правды.
Сераковский был выдан Ганецкому помещицей Косцялковской. Вот как это произошло. Раненого было решено переправить через границу. Нужен был соответствующий экипаж. У названной помещицы была рессорная повозка. Трижды повстанцы упрашивали ее, объясняя, зачем им нужен экипаж, трижды она отказывала им. Ее родственник, находившийся в группе Сераковского, решился забрать экипаж без разрешения хозяйки. Этого она не перенесла. Встав на защиту своей собственности, попранных дворянских прав, Косцялковская бросилась к исправнику за помощью. В доме исправника находился Ганецкий, Вот так и наткнулись «случайно» на раненого.
Сераковский, Колышко и другие пленные были привезены в Вильно. Раненый Сераковский был помещен в военный госпиталь, Колышко сразу же предстал перед следственной комиссией. Все усилия царских офицеров получить от него какие-либо данные о действиях революционных сил оказались тщетны. Он давал точные описания военных столкновений с войсками, полемизировал с официальными сообщениями о результатах боев, но не назвал ни одного лица, оставшегося в строю. На прямой вопрос о руководителях движения он написал: «То, что существует Комитет, мне известно, но кто такие его члены, решительно не знаю...» Колышко решительно отверг обвинение, что действовал против русского народа: «Я во всех моих действиях и поступках имел всегда целью добро моего отечества и шел по дороге, какая всем и мне казалась доступною для достижения того. Любя отечество свое, я вместе с тем уважал прочие народности, а потому противу целости и пользы Российского государства я никогда не действовал. Тем кончаю мое объяснение». Получив эту отповедь, чиновники поспешили с завершением следствия. Начался военно-полевой суд, в протоколе которого отмечено, что Колышко вел себя во время заседания смело.
Во время суда над Колышкой в Вильно прибыл вновь назначенный генерал-губернатор края М. Н. Муравьев с широкими, подлинно диктаторскими полномочиями. Муравьев стяжал славу ренегата еще в 1825 году, затем прославился как палач повстанцев 1830 года. В годы «крестьянской реформы» он выступал даже против «Положений 19 февраля», находя их разорительными для помещиков. К его фамилии прочно прилепился титул «Вешатель». Он сам цинично говаривал, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают. Царь знал, кого послать в «мятежную» Литву. Еще по дороге в Вильно он начал утверждать смертные приговоры. Отважный Колышко был одной из первых его жертв. Муравьев приказал повесить храбреца в Вильно публично на одной из площадей. Колышку вешали дважды. Вначале веревка оборвалась, крик ужаса и негодования раздался над площадью. Но палачей это не остановило. Полузадушенный, окровавленный повстанец вновь закачался под перекладиной.
С не меньшим изуверством терзали и тяжело раненного Сераковского. Пуля раздробила ему три ребра, но это установили не сразу и потому трижды повторяли операцию. Раненый не мог приподняться на кровати, был в тяжелом забытьи, часто бредил. Революционная молодежь Вилыю разрабатывала один за другим смелые планы похищения Сераковского и вывоза его из города на лодке в ближайшие отряды повстанцев, однако Сераковский отклонил эти замыслы.
К раненому подсылали родственника Муравьева, князя Шаховского» знавшего Зыгмунта по университету и академии. Князь слыл либералом, болтал в свое время о конституции и у постели раненого прикинулся его другом. От имени Муравьева он заявил, что если Сераковский любит свою родину, то может предотвратить многие несчастья. Нужно написать памятную записку о положении в стране. По сушеству, это означало: выдай товаришей, и тебя помилуют. Сераковский, естественно, отказался от этого предложения, адресовав Шаховского к рукописи «Вопрос польский». Убедившись в провале подлого замысла, Муравьев изменил тактику и приказал «немедленно открыть над Сераковским военно-полевой суд». Расчет был прост - раненому только что произвели третью операцию, он обессилен, смертный приговор может сломить его и заставить дать «чистосердечные показания».
11 (23) июня у постели Зыгмунта состоялась сцена, именовавшаяся военно-полевым судом. Несколько часов подручные Вешателя терзали измученного, изнуренного физическими и нравственными страданиями Сераковского, переходя от угроз к льстивым обещаниям и посулам. Он не потерял власти над собой и никого из соратников не выдал. Ему вынесли смертный приговор и в ответ услышали не просьбу о помиловании, а заявление: «Суд надо мной должен быть гласным!» Но этого-то как раз и избегал Муравьев.
Расправа над Сераковским - офицером, публицистом, широко известным не только в России, имевшим знакомых среди членов дипломатического корпуса,- встревожила сановный Петербург, По свидетельствам современников, частично подтверждаемых и документами, какое-то участие в судьбе Сераковского приняли генералы Суворов, Милютин, английский посол лорд Нэпир, действовавший будто бы по просьбе королевы Виктории. О ходе следствия извещался и царь, осведомлявшийся даже о состоянии раненого. Все эти действия, расспросы, выражения сожаления и ложного участия преследовали, однако, по сути дела, лишь одну цель - снять с себя всякую ответственность за происходящее, переложить ее на Вешателя. А виленский сатрап, облеченный «особым монаршим доверием», похвалялся: «Я его не расстреляю, я его повешу!»
13 июня Муравьев утвердил приговор: «Соглашаясь с мнением военно-судной комиссии, я определяю: Сераковского казнить смертью, но вместо расстрела - повесить, исполнив приговор над ним в Вильно, на одной из площадей города публично». В ночь перед казнью Муравьев вновь предложил Сераковскому, со ссылкой на императора, купить жизнь и полное помилование ценой предательства. К этому предложению Сераковского специально готовили. Незадолго перед этим к нему неожиданно ввели жену. Палачи знали, что делали. Аполлония ждала ребенка, было известно, как горячо Зыгмунт любит ее, как нежно о ней заботится. Расчет был прост: увидит ее страдания - не выдержит, предложение, переданное от имени монарха, довершит остальное. Вечером 14 (26) июня доверенный Муравьева, виленский полицмейстер повез Аполлонию в госпиталь. Она еще ничего не знала о готовящейся расправе, «Всю дорогу, - вспоминает Сераковская, - я думала о том, чтобы владеть собой, чтобы удержаться от слез, чтобы своими страданиями не увеличивать его тяжкой доли, не бередить его раны. У кровати раненого стоял стол, за которым сидел комендант Вяткин и какие-то члены комиссии, а в дверях шесть солдат, столько же за дверью в коридоре. Дали четверть часа. От этих коротких пятнадцати минут на всю долгую, тяжкую жизнь в моей памяти осталась безграничная мука на лице любимого, лоб, ладони и щеки, горящие огнем, глаза его, сияющие от счастья, губы, радостно улыбавшиеся. При встрече он не обращал внимания на присутствие врагов, казалось, не видел и не знал их.
Я встала на колени у кровати. «Полька, - сказал он вполголоса, - вчера я подписал себе смертный приговop словами: «ничего не знаю, а если б и знал, не скажу вам». Не знаю, что случилось со мной, последние слова, которые я расслышала, были: «Боже! Тебя не подготовили, тебя не предупредили, что это наше последнее свидание!»
Ночью на листке, вырванном из библии, Зыгмунт писал жене: «Анели моя! Узнал, что жить и быть свободным могу под одним условием - выдачи лиц, руководящих движением. Гневно отверг. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если суждено умереть - умру чистым и незапятнанным. Скажи же ты мне, Анели, разве я мог ответить иначе? Я тебя любить буду, буду витать над тобой и нашим младенцем, а потом вновь встретимся в том, ином мире. Считай, что в понедельник я буду мертв».
Наступило серое мглистое утро - утро казни 15(27) июня 1863 года. Глухая дробь барабанов раздалась над городом. Жена, нет, вдова героя стояла у окна квартиры, ожидая последнего обещанного ей накануне свидания с мужем. Но прибыл полицмейстер и заявил: «Августейший государь возвращал вашему мужу свою милость, чины, почести и посты при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым, - открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству. Ваш муж отклонил монаршую милость, не открыл требуемых имен и потому сейчас, когда я это говорю, погибает позорной смертью на виселице». Это было в десятом часу утра.
«И стоя под виселицей, я буду протестовать против варварского беззакония», - говорил гневно Сераковский. Так он и поступил.
«Не думал я»,- писал А. И. Герцен в некрологе,- «что передо мной будущий мученик, что люди, для избавления которых от палок и унижения, он положил полжизни, - своими руками, его раненого, его не стоящего на ногах вздернут на веревке и задушат... У кого правильно поставлено сердце, тот поймет, что Сераковскому не было выбора, что он должен был идти с своими... И такая казнь!»
Ночью тело Сераковского было тайно зарыто на вершине Замковой горы в Вильно, у основания башни Гедемина.
Захламленные Лукишки, где казнили Сераковского, теперь одна из красивейших площадей столицы Советской Литвы. Она носит имя Ленина. Здесь на мраморной плите высечены имена Зыгмунта Сераковского и Константина Калиновского. Над плитой шумят молодые липы и не увядают букеты красных гвоздик.