Папярэдняя старонка: Герои 1863 года

Аўтар: Дьяков В. А.,
Дадана: 17-07-2014,
Крыніца: Герои 1863 года. Москва, 1964.

Ранней осенью 1862 года Варшава казалась тихой, спокойной, смирившейся. Ни многолюдных уличных шествий, ни пения патриотических гимнов в костелах, ни «кошачьей музыки», которой молодежь награждала прислужников царизма, - почти ничего из того, что было обычным год-полтора назад. Большинство женщин одето в черное, но уже немало модниц рискуют носить наряды фиолетового и других «компромиссных» тонов. Открылись театры, устраиваются балы и великосветские рауты. Правда, посещают их богачи, чиновники и офицеры - по приказу наместника и рекомендации маркиза Велёпольского. Официозная печать кричит о разгроме революционного подполья, о благоприятных переменах в настроении польской общественности. Тем не менее Велёпольский передвигается по городу в бронированной карете под конвоем конных жандармов.

Падлевского, приехавшего из Кракова, не обмануло это внешнее спокойствие: он хорошо знал, что в городе давно и успешно действует многочисленная подпольная организация партии красных, именно поэтому он и приехал в Варшаву. Центральный национальный комитет вызвал Падлевского из Франции для того, чтобы он вместо арестованного Домбровского возглавил варшавскую городскую организацию и осуществлял связь с Комитетом русских офицеров в Польше.

Зыгмунт Падлевский родился в 1835 году в семье зажиточного помещика неподалеку от Бердичева.

Сначала он воспитывался дома, а потом - в Брестском кадетском корпусе и Константиновском военном училище.

Знакомство его с Домбровским состоялось в 1855 году, когда Падлевский был зачислен в Константиновское училище, а Домбровский, окончив ученье, ждал отправления в часть. В 1857 году Падлевский поступил в Артиллерийскую академию, а через два года, окончив ее, получил назначение в гвардейскую конную артиллерию, которая располагалась в Петербурге и его окрестностях. Во время пребывания Домбровского в Академии генерального штаба он часто встречался с ним, и они постепенно стали друзьями.

Падлевский окончил Артиллерийскую академию первым в выпуске; особенно большими были его успели в математике. В годы ученья и в первые годы службы он не очень задумывался над какими-либо социально-политическими проблемами. Достаточные средства и широкий круг знакомств в аристократических кругах Петербурга позволяли ему вести светский образ жизни. Но настал момент, когда все переменилось. Падлевскому опротивело обычное времяпрепровождение, его перестала привлекать блестящая карьера, которую открывали перед ним способности и связи. Сказалось, по-видимому, патриотическое воспитание Падлевского (его отец и некоторые родственники были участниками восстания 1830-1831 годов), оказали влияние передовая петербургская журналистика, лондонские издания и потаённая поэзия, оставила след близость к В. Ф. Лугинину и другим оппозиционно настроенным офицерам Артиллерийской академии.

Первостепенную роль в повороте Падлевского к революционному движению сыграли, несомненно, его участие в кружке генштабистов и дружба с Сераковским и Домбровским.

Огромное впечатление произвели на Падлевского манифестационное движение в Польше и кровавые расправы царских войск над его участниками. Гвардейский мундир стал давить его грудь, он не мог оставаться больше в рядах армии, расстреливающей безоружных манифестантов. Весной 1861 года Падлевский твердо решил выйти в отставку и уехать на родину. Но в это время возвратился из заграничной поездки Сераковский.

Он привез свежие новости из Лондона и Парижа, Познани и Кракова, Варшавы и Вильно. Революционный взрыв близился. К нему нужно было готовиться, соединяя усилия революционеров, действующих в эмиграции, на польских землях, в России. Предстояла жестокая борьба, в которой дорог каждый сознательный, преданный делу человек.

Слушая Сераковского, переполненного решимостью немедленно начать подготовку к восстанию, Падлевский понял, что его намерение оставить службу, казавшееся таким самоотверженным, было лишь пассивным протестом. Ему стало стыдно своей слабости, захотелось поскорее найти место в той революционной армии, которая начинала складываться в глубоком подполье. Сераковский рассказал, между прочим, о возникшем в эмиграции замысле создать Польскую военную школу для подготовки будущих повстанческих командиров. Желающих учиться было сколько угодно, но учить молодых патриотов, оказывается, некому. Мерославский, который хлопочет о школе, самовлюблен сверх всякой меры; он имеет заслуги перед отчизной, но его познания, основанные на опыте ноябрьской революции и боев 1848 года, не соответствуют современному уровню военного дела, многие из его «новшеств» сумасбродны. Ему дали понять, что из Петербурга можно было бы прислать специалистов и настоящих патриотов, но пан Людвик не желал и слышать об этом. Поэтому Сераковский считал, что некоторым участникам петербургского кружка не мешало бы поехать за границу и попытаться заставить пана Людвика изменить свое мнение. Даже если это не удастся, важно быть поблизости от школы, чтобы в нужный момент вмешаться в дело.

Через несколько дней Падлевский высказал Сераковскому желание стать преподавателем вновь создаваемой Польской военной школы. Вызвался ехать также товарищ Падлевского по Артиллерийской академии - Владислав Коссовский. По совету Сераковского они не подали в отставку, а решили просить о продолжительном отпуске, это давало возможность в случае нужды вернуться на службу. Получив рекомендательные письма от Сераковского, сговорившись с Коссовским о встрече в Париже и оформив одиннадцатимесячный отпуск «для лечения», Падлевский летом выехал из Петербурга. Некоторое время он гостил у родителей, а затем через Киев и Варшаву поздней осенью 1861 года приехал в Париж.

Коссовский был уже там. Он сообщил Падлевскому, что Польская военная школа начинает работу в Генуе в ближайшие дни, но от услуг приехавших из Петербурга офицеров Мерославский отказался. Вообш.е встреча с кумиром польской молодежи паном Людвиком подействовала на Коссовского удручающе. Попасть на прием к Мерославскому было нелегко. Дождавшись своей очереди, Коссовский увидел пожилого человека в генеральском мундире, демонстрировавшего какие-то изобретенные им второстепенные детали солдатского снаряжения. При этом он страшно суетился и оригинальничал. Судя по всему, пан Людвик был очень далек от понимания насущных задач польского освободительного движения, хотя претендовал на то, чтобы стать его руководителем.

Падлевского встретил в приемной Мерославского его личный секретарь Ян Кужина. Этот бывший варшавский студент, участвовавший когда-то в революционном кружке и вынужденный эмигрировать, производил не очень приятное впечатление: он всячески старался подчеркнуть недосягаемость своего патрона и важную роль собственной персоны. Получив вежливые заверения, что Кужина постарается устроить так, чтобы Мерославский смог выкроить несколько минут для разговора с гостем из Петербурга, Падлевский вышел с твердым намерением не искать больше встреч ни с генералом, ни с его секретарем.

Общество польской молодежи, возникшее незадолго до этого в Париже, свою главную задачу видело в том, чтобы способствовать подготовке восстания в Польше и бороться за сотрудничество польских конспиративных организаций с русскими и западноевропейскими революционерами. Это вполне соответствовало взглядам Падлевского, он примкнул к обществу и вскоре выдвинулся в число его руководителей. Возглавляя левое крыло общества, Падлевский не давал спуска сторонникам соглашательской политики и поклонникам Мерославского, выступавшим за восстание, но не желавшим и слышать о сотрудничестве с русскими революционерами. Трубадуром «мерославчиков» среди молодежи был Кужина, и Падлевскому не раз приходилось горячо полемизировать с ним. Впоследствии одним из наиболее последовательных защитников революционно-демократических идей в обществе наряду с Падлевским стал бывший студент Киевского университета Стефан Бобровский (он приехал в Париж весной 1862 года).

Между тем дела военной школы в Генуе шли не блестяще. Виноват был в этом прежде всего Мерославский. Он не терпел инакомыслящих и всячески преследовал любые проявления самостоятельности в политических взглядах. Ему везде мерещились агенты полиции и интриганы. Под предлогом борьбы с ними он взял под контроль личную переписку подчиненных, придираясь к каждому непонравившемуся слову в просмотренных письмах. Некоторые слушатели, взбешенные поступками пана Людвика, ушли из школы, конфликты среди оставшихся обострились.

Общество польской молодежи с беспокойством наблюдало за происходящим. Когда группа слушателей школы отказалась подчиняться Мерославскому, общество на очень бурном собрании поручило Падлевскому съездить в Геную. Падлевский убедил большинство слушателей согласиться с тем, чтобы начальником школы стал генерал Юзеф Высоцкий. Тот принял бразды правления и сразу же возвратился в Париж. Всеми делами на месте руководил майор Александр Фиалковский, а его фактическим заместителем стал Падлевский. В школе была создана секция Общества польской молодежи, к политической программе которого присоединилась основная масса слушателей. Был обновлен и преподавательский состав школы. Падлевский, приняв псевдоним «капитан Чернявский», взял на себя курс тактики и военной географии; Коссовский начал читать артиллерию.

Болезненно самолюбивый и злопамятный, Мерославский возненавидел Падлевского. Не было, кажется, такого ругательного эпитета, которого он не пытался к нему применить. Даже после смерти Падлевского пан Людвик не стеснялся злобно клеветать на него в своих претенциозных воспоминаниях. Вовсю старался и его подручный Кужина. Куда только не посылал он клеветнических писем, искажавших историю смены руководства в военной школе! Одно из таких писем, в котором Кужина называл Падлевского скандалистом и интриганом, было адресовано в Брюссель. Старый знакомый Падлевского Влодзимеж Милёвич привез это письмо в Париж. Оно было зачитано на собрании общества и вызвало всеобщее возмущение. Следуя старым шляхетским обычаям, Падлевский вызвал Кужину на дуэль, которая во избежание полицейских преследований состоялась в Швейцарии неподалеку от Базеля, Секундантами Падлевского были Милёвич и Коссовский; Кужина получил легкое ранение, Падлевский остался невредим.

Итальянское правительство, разрешившее по ходатайству Гарибальди размещение Польской военной школы на своей территории, должно было считаться с неизбежными дипломатическими демаршами из Петербурга. Поэтому, соглашаясь на замену Мерославского Высоцким, итальянские власти потребовали перевода школы из Генуи, где она была слишком на виду, в небольшой населенный пункт Кунео. Это, однако, не помогло. Через несколько месяцев русский царизм в ультимативной форме потребовал ее ликвидации. Итальянское правительство не решилось ответить отказом и в июне 1862 года объявило о закрытии школы. Нужно было срочно искать место для ее размещения где-либо за пределами Италии. Решено было послать представителя в Англию. Падлевский был самым подходящим человеком для осуществления этой миссии. И, конечно» он не отказался от возложенного на него поручения, хотя в день его отъезда в Англию русское посольство в Париже напомнило, что срок отпуска истек и если он немедленно не возвратится в Россию, то будет объявлен вне закона.

4 (16) июля 1862 года посыльный от М. А. Бакунина принес А. И, Герцену на его лондонскую квартиру записку: «Любезный Герцен! Сегодня я ни обедать, ни вечером не приду. А приехал сюда поляк с прилагаемым письмом от Высоцкого. Он приехал сюда и от Гарибальди, с которым виделся в Палермо. Сам же он гвардейский артиллерийский офицер, воспитывавшийся в Академии, товарищ и приятель Лугинина и только что теперь получивший из Петербурга, куда он ехать не хочет, приказание немедленно воротиться. Что он говорит о Польше и о Варшаве, очень интересно. Он желает непременно тебя видеть и сам по себе и по поручению Высоцкого...»

На следующий день Бакунин в новой записке подтвердил свои рекомендации: «Высоцкий не великий, но честный человек, пользующийся теперь, кажется, из всех эмигрантов исключительным доверием края. Молодой человек, им присланный, умный и симпатичный, даже и тебе понравится, тем более что говорит по-русски, как мы, и, служа между русскими, выучился думать по-русски. И потому, прошу тебя, прими нас благосклонно».

Встреча Падлевского с Герценом вскоре состоялась. Собеседники, судя по всему, остались довольны друг другом. Прощаясь с новым знакомым, Герцен подарил ему свою фотографию с надписью: «В память встречи в Лондоне 19 (7) июля 1862 года от А. Герцена».

Падлевский нашел в окрестностях Лондона помещение для школы и все подготовил для ее переезда. Но английские власти, испугавшись дипломатических осложнений, аннулировали свое согласие на размещение школы в Англии.

Поездка в Лондон все же не осталась безрезультатной. Она позволила Падлевскому наладить связи с польской эмиграцией в Англии, дала случай для знакомства с Герценом и Бакуниным. Возвратившись в Париж, Падлевский снова виделся с Бакуниным и беседовал с ним о сотрудничестве русских и польских революционеров. Памятью об этих встречах является фотография, подаренная Падлевскому Бакуниным, и надпись на ней: «В надежде на будущий братский союз. М. Бакунин. 7.VIII [25.VII] 1862. Париж». Все это было чем-то вроде прелюдии к начавшимся через полтора месяца большим переговорам между польскими и русскими революционерами.

Польская военная школа, дела которой привели Падлевского в Лондон, прекратила свое существование. Она функционировала всего девять месяцев, но все-таки сумела подготовить немало повстанческих командиров, таких, как Б. Колышко, Р. Рогинский, Ю. Оксинский, В. Бехонский, Ф. Вислоух, З. Минейко и др.

В Париже Падлевский с головой ушел в дела Общества польской молодежи. Вместе с Бобровским и Милёвичем он разработал план большой пропагандистской кампании за активизацию действий по подготовке восстания, за распространение идей русско-польского революционного союза. Однако участвовать в осуществлении этого плана Падлевскому уже не пришлось. Вслед за вестью об аресте Домбровского в Париж пришел вызов ЦНК, и он отправился в Варшаву. Вместе с Падлевским выехал Бобровский, получивший важные конспиративные поручения в Киеве. Вдвоем они добрались до Познани, оттуда повернули на Краков. Здесь их пути разошлись.

И вот Падлевский в Варшаве. Перед ним члены ЦНК: Бронислав Шварце - высокий, очень подвижной блондин с красивым лицом и большими выразительными глазами, Агатон Гиллер - сутуловатый мужчина с длинными свисающими вниз усами, которые придают его крупному носатому лицу холодное и высокомерное выражение. Один из первых новых знакомцев Падлевского, расторопный и восторженный Юзеф Рольский - помощник Домбровского по городской организации, заменивший его на посту напальника города после ареста. Дела не ждут, приходится с ходу включаться в работу.

Через Рольского Падлевский устанавливает связь с руководителями и активом варшавского подполья, насчитывающего уже около двадцати тысяч человек. В течение нескольких дней он знакомится с руководителями отделов, на которые делится варшавская повстанческая организация, с так называемыми окренговыми, возглавлявшими конспиративные округа (в каждом отделе было по два-три округа), с некоторыми из вотских и десятских. В большинстве своем это опытные и энергичные конспираторы, рвавшиеся в бой и требовавшие от ЦНК решительных действий Нелегко было завоевывать их доверие новому челове ку, недостаточно знакомому с местными условиями Большую помощь Падлевскому оказывал Рольский Сыграло роль также то, что в конспиративных кругах скоро узнали о его старой дружбе с Домбровским - это было самой лучшей рекомендацией для нового начальника города.

Значительно быстрее и легче вошел Падлевский в круг вопросов, связанных с военной организацией. По поручению ЦНК Шварце, ведавший после ареста Домбровского сношениями с военной организацией, начал было представлять Падлевскому руководителей входивших в нее кружков, но оказалось, что в этом нет надобности, так как большинство из них было ему знакомо по Петербургу. Знал он и Потебню, который возвратился из Лондона вскоре после приезда Падлевского. Однако узнать Потебню Падлевский смог только по голосу: в монашеском одеянии, с большой окладистой бородой, он стал совершенно неузнаваемым. Очень помог Падлевскому своими советами и знакомствами Сераковский, задержавшийся ненадолго в Варшаве по дороге в заграничную командировку.

Среди других петербургских новостей, которые привез Сераковский, очень важным было известие об окончательном оформлении общероссийской революционной организации - тайного общества «Земля и Воля». Руководящий центр общества назвался Русским центральным народным комитетом, в который вошли А. А. Слепцов, Н. Н. Обручев, Н. И. Утин, В. С. Курочкин, Г. Е. Благосветлов. Хотя существующие кружки очень разнородны по численности, дееспособности и политической окраске, стремление к единству так велико, что «Земля и Воля» уже представляет собой немалую силу.

Беседы с Сераковским помогли Падлевскому уяснить первоочередные задачи ЦНК в создавшейся обстановке. Одна из них, занимавшая и ранее видное место, выдвинулась на первый план в связи с рассказами Сераковского о «Земле и Воле».

Чем более крепли конспиративные организации в Польше, чем дальше заходила подготовка к восстанию, тем яснее становилась необходимость тесного сотрудничества всех революционных сил, независимо от их национальной принадлежности. Падлевский видел, как понимание этого неуклонно пробивало себе путь в Лондоне и в Париже. Приехав в Варшаву, он убедился в том, что сотрудничество фактически уже осуществлялось, в частности в студенческих и военных организациях. Вопрос об оформлении русско-польского революционного союза явно назрел и стал неотложным.

В массах рядовых членов варшавской организации стремление к союзу было так велико, что некоторые деятели умеренного крыла партии красных, выступавшие раньше против сотрудничества с русскими революционерами, теперь вынуждены были либо высказаться за союз, либо помалкивать В ЦНК самыми горячими и последовательными сторонниками русско-польского сотрудничества являлись Падлевский и Шварце, наиболее влиятельным противником - Гиллер. Однако вскоре Гиллер вынужден был изменить свою позицию. В связи с этим ЦНК смог принять решение о необходимости переговоров с русскими революционерами. Сразу же возник целый ряд весьма существенных практических вопросов: с кем именно вступать в переговоры, кого уполномочить для их ведения, а самое главное - какую политическую программу следует отстаивать в ходе переговоров, какие области сотрудничества считать особенно важными.

Сведения, привезенные Сераковским, не оставляли сомнения в том, что переговоры следовало вести с «Землей и Волей». Но Русский центральный комитет только возник и, действуя в подполье, еще не выявил своей программно-тактической линии. Напротив, программа издателей «Колокола» была широко известна и встречала понимание в Польше; между редакцией «Колокола» и партией красных уже имелись личные контакты, в частности через Падлевского, ставшего членом ЦНК. Потебня от имени военной организации выразил готовность оформить союзные отношения с партией красных. Но он настаивал на предварительном согласии издателей «Колокола» и на том, чтобы они стали чем-то вроде арбитров во взаимоотношениях партии красных с военной организацией. Все это обусловило решение ЦНК сначала провести переговоры в Лондоне, а потом продолжить их в Петербурге. В долгих и горячих спорах было принято письмо издателям «Колокола», содержащее политическую платформу ЦНК. Для переговоров уполномочили Падлевского и Гиллера. Первый из них представлял позицию левого крыла партии красных, второй был выразителем взглядов и настроений ее правого крыла.

Находясь на легальном положении и имея благовидный предлог для поездки за границу, Гиллер без больших трудностей получил заграничный паспорт. Падлевский прибыл в Варшаву по чужому документу, которым его снабдили друзья в Пруссии. Опасаясь, что для новой поездки этот документ может оказаться непригодным, Падлевский обратился за советом к Шварце, который обладал большим опытом в этой области и имел в подчинении соответствующих специалистов. Шварце нашел документы Падлевского вполне надежными. Однако он счел своим долгом познакомить очень понравившегося ему нового члена ЦНК с «паспортной частью» подведомственной ему канцелярии Комитета. Были извлечены из тайников и показаны Падлевскому: набор бланков царских учреждений, факсимильные воспроизведения подписей крупных сановников, коллекция различных сортов гербовой бумаги и многое другое, С особой гордостью Шварце продемонстрировал в действии подвижную печать для скрепления фальшивых паспортов. Она была устроена так, что, переменяя буквы в названии местности, можно было получить тексты, годные для документов из любого населенного пункта в русской части Польши. Сделал эту очень нужную вещь член организации - искуснейший мастер Варшавского монетного двора.

Боясь навлечь на себя подозрения в случае ареста Падлевского, Гиллер уехал раньше его. Он ничего не сказал о своем маршруте и назвал только лондонскую гостиницу, в которой они должны были встретиться в условленное время. Падлевского, решившего ехать через Краков, до вокзала проводил Потебня, который представлял в будущих переговорах Комитет русских офицеров. Потебня должен был выехать в тот же день, но по другой, более знакомой ему дороге через Берлин, Гейдельберг, Брюссель, Они договорились поддерживать друг друга в том случае, если в Лондоне позиция Гиллера создаст опасность провала переговоров.

Задержавшись ненадолго в Кракове, Падлевский поспешил в Париж, желая посоветоваться с находившимся там Сераковским. Он нашел Сераковского у его оренбургского соизгнанника Бронислава Залеского, эмигрировавшего из России.

Из того немногого, что Сераковский смог высказать в присутствии непосвященных лиц, была видна его осведомленность о содержании и задачах предстоящих переговоров. У Падлевского создалось даже впечатление, что Сераковский уполномочен заменить Николая Обручева, делегированного на переговоры из Петербурга, но почему-то не сумевшего приехать. Во всяком случае, Сераковский просил Падлевского передать Герцену, что позиция петербургских офицерских кружков совпадает с позицией левицы партии красных и Комитета русских офицеров в Польше.

Несколько раз Сераковский напоминал, что без последовательного демократического решения крестьянского вопроса невозможны ни освобождение Польши, ни прочный союз между польскими и русскими революционерами. Сожалея, что не может ехать вместе с Падлевским, Сераковский высказывал надежду, что ему еще удастся выбраться и они встретятся в Лондоне.

И вот переговоры идут. Маленький второразрядный пансион для холостяков на тихой окраинной улице английской столицы. В комнате шестеро: Герцен, Огарев, Бакунин, Потебня, Падлевский, Гиллер. Иногда присутствует седьмой - Милёвич, которому было предоставлено лишь право совещательного голоса. «Что сказали бы вы, - вспоминал Герцен полгода спустя, - если б несколько месяцев тому назад кто-нибудь показал бы вам [...] шесть человек, тихо беседующих возле чайного стола, и прибавил бы: «Вот эти господа решились разрушить равновесие Европы». Тут не было ни Гарибальди, ни Ротшильда. Совсем напротив, это были люди без денег, без связей, люди, заброшенные на чужбину волей, а вдвое того неволей. Один из них только что возвратился из каторжной работы [Гиллер], другой шел туда прямой дорогой [Падлевский], третий сам оставил Сибирь [Бакунин], четвертый бросил свой полк, чтоб не быть палачом друзей [Потебня]».

Открывая дискуссию, Герцен, Огарев, Бакунин подчеркнули, что они считают партию красных самым влиятельным и революционным направлением польского национально-освободительного движения, имеющим право представлять его в целом, что именно поэтому они вступили в переговоры с уполномоченными ЦНК, а не с представителями какой-либо другой польской организации. Потебня присоединился к этой оценке партии красных. Армейские революционеры, заявил он, давно уже сделали выбор и сотрудничают с партией красных не только в Варшаве, но и во многих других местах. Со своей стороны, Падлевский и Гиллер высказали убеждение, что в лице издателей «Колокола» они видят представителей всей революционной России, что с их помощью они надеются не только укрепить уже имеющееся сотрудничество с Комитетом русских офицеров в Польше, но и установить прочные контакты с другими русскими революционными организациями. Таким образом, речь шла, как это понимали обе стороны, не о каких-то частных вопросах, рассматриваемых случайными людьми, но об оформлении русско-польского революционного союза в самом широком смысле этого слова.

Важнейшая задача переговоров заключалась в определении той политической программы, которая могла стать приемлемой основой для сотрудничества русских и польских революционеров. Изложение программы партии красных содержалось в письме ЦНК издателям «Колокола». Когда оно было зачитано, Герцен огласил набиравшийся в Вольной русской типографии ответ издателей «Колокола» на обращение Комитета русских офицеров в Польше. Третьим итоговым документом переговоров был ответ издателей «Колокола» на письмо ЦНК Важнейшие принципиальные положения всех трех документов и являлись, собственно, предметом продолжавшейся несколько дней дискуссии.

Споры вызвало, в частности, определение требований по крестьянскому вопросу. Русские революционные демократы, верившие в военно-крестьянское восстание, высказывались не только за полное юридическое раскрепощение крестьян, но и за безвозмездную передачу им всей надельной земли. Большинство польских революционеров, следовавших шляхетским традициям и боявшихся отпугнуть дворянство от революции таким последовательно демократическим решением крестьянского вопроса, выступали за денежную компенсацию помещикам. Эта позиция нашла выражение в письме ЦНК, где было зафиксировано, что польская сторона признает «право крестьян на землю, обрабатываемую ими» при условии вознаграждения помещиков за счет будущего народного правительства. Понимая ограниченность этой программы, издатели «Колокола» все же оценили ее положительно; в своем ответном письме заявили: «Нам легко с вами идти: вы идете от признания прав крестьян на землю, обрабатываемую ими».

Еще более острые споры вызвал вопрос о литовских, белорусских и украинских территориях, входивших в независимое Польское государство до 1772 года, то есть до разделов Польши между Австрией, Пруссией и Россией. Польские революционеры, боровшиеся за возрождение политической независимости своей отчизны, не признавали разделов. К сожалению, многие из них, увлекшись, забывали о том, что значительные территории старой Речи Посполитой имели не польское население, законно претендующее на самостоятельное решение своей судьбы. При этом их точка зрения волей или неволей оказывалась в опасной близости к позиции польских помещиков, добивавшихся восстановления Польши в границах 1772 года для того, чтобы эксплуатировать украинских, белорусских, литовских крестьян. Русские революционеры не только сочувствовали стремлениям польского народа к национальной независимости, но и готовы были оказать любую возможную помощь в ее достижении. Однако они не могли согласиться на националистический лозунг границ 1772 года и добивались, чтобы их партнеры по переговорам публично отказались от этого лозунга. В результате польская сторона сформулировала свою позицию следующим образом: «Мы стремимся к восстановлению Польши в прежних ее границах, оставляя народам, в них обитающим [ ], полную свободу остаться в союзе с Польшею или распорядиться собою согласно их собственной воле».

Протокола во время лондонских переговоров не велось, имеющиеся воспоминания их участников (Герцена, Гиллера, Милёвича) очень бедны подробностями. И все-таки с уверенностью можно сказать, что «тихая беседа за чайным столом» достигала моментами большого накала. Ожесточенный спор вызывали не только важнейшие формулировки в целом, но и отдельные содержавшиеся в них выражения. О характере переговоров и позиции его участников дает представление отрывок из «Былого и дум», написанный Герценом через сравнительно короткий промежуток времени и приводимый ниже с небольшими сокращениями.

«Как-то в конце сентября пришел ко мне Бакунин, особенно озабоченный и несколько торжественный.

Варшавский Центральный комитет, - сказал он, - прислал двух членов, чтоб переговорить с нами. Одного из них ты знаешь - это Падлевский; другой - Гиллер [...]. Сегодня вечером я их приведу к вам, а завтра соберемся у меня - надобно окончательно определить наши отношения.

Тогда набирался мой ответ офицерам.

Моя программа готова - я им прочту мое письмо.

Я согласен с твоим письмом, ты это знаешь... но не знаю, все ли понравится им; во всяком случае, я думаю, что этого им будет мало.

Вечером Бакунин пришел с тремя гостями вместо двух. Я прочел мое письмо [...].

Я видел по лицам, что Бакунин угадал и что чтение не то чтоб особенно понравилось.

Прежде всего, - заметил Гиллер, - мы прочтем письмо к вам от Центрального комитета.

Читал М[илёвич]; документ этот [...] был написан по-русски - не совсем правильным языком, но ясно. Говорили, что я его перевел с французского и переиначил, - это неправда. Все трое говорили хорошо по-русски.

Смысл акта состоял в том, чтоб через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладет в основание своих действий (признание [права] крестьян на землю, обрабатываемую ими, полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой». Это заявление [...] обязывало меня смягчить вопросительную и «сомневающуюся» форму в моем письме, Я согласился на некоторые перемены и предложил им со своей стороны посильнее оттенить и яснее высказать мысль о самозаконности провинций - они согласились. Этот спор из-за слов показал, что сочувствие наше к одним и тем же вопросам не было одинаково,

На другой день утром Бакунин уже сидел у меня. Он был недоволен мной, находил, что я слишком холоден, как будто не доверяю.

Чего же ты больше хочешь? Поляки никогда не делали таких уступок [...].

Мне все кажется, что им до крестьянской земли, в сущности, мало дела, а до провинций слишком много [...].

Ты точно дипломат на Венском конгрессе, - повторял мне с досадой Бакунин, когда мы потом толковали у него с представителями жонда, - придираешься к словам и выражениям. Это - не журнальная статья, не литература.

С моей стороны, - заметил Гиллер, - я из-за слов спорить не стану; меняйте, как хотите, лишь бы главный смысл остался тот же.

Браво, Гиллер! - воскликнул радостно Бакунин.

«Ну, этот, - подумал я, - приехал подкованный и по-летнему и на шипы, он ничего не уступит на деле и оттого так легко уступает все на словах».

Наряду с основными положениями политической программы во время лондонских переговоров обсуждались важнейшие вопросы практического сотрудничества русских и польских революционеров. Одним из них был вопрос о статусе революционной организации русских офицеров в Польше и о том, как ей следует действовать, если польский народ восстанет против царизма. Сущность достигнутой по предложению Потебни договоренности может быть сведена к трем пунктам: а) офицерская организация, находясь в тесном взаимодействии с партией красных, полностью сохраняет свою организационную самостоятельность; б) в случае восстания армейские революционеры не только не поднимут оружия против поляков, но и будут помогать им всеми доступными средствами; в) в повстанческой армии совместными усилиями будет создан русский легион, который понесет знамя восстания на восток.

Другим практическим вопросом, интересующим стороны, было установление постоянного тесного сотрудничества с петербургским революционным центром, с землевольческими организациями, действовавшими в России. Это было тем более важно, что уполномоченному петербургских землевольцев не удалось приехать в Лондон; в этих условиях аналогичная встреча в Петербурге являлась совершенно необходимой. Чтобы облегчить установление предстоящих контактов, издатели «Колокола» дали Падлевскому рекомендательное письмо к своим петербургским друзьям и единомышленникам. Потебня имел постоянную связь с петербургскими революционными кружками и в каких-либо рекомендациях не нуждался.

Падлевского результаты лондонских переговоров воодушевили необычайно. Даже Гиллер, весьма умеренный по политическим взглядам и неисправимый скептик по характеру, был увлечен общим энтузиазмом. «Вы будете нами довольны» - так звучали обращенные к издателям «Колокола» прощальные слова польских уполномоченных. В обратный путь варшавские гости снова отправились в одиночку. Гиллер задержался во Франции и Швейцарии по каким-то своим делам. Потебня по обыкновению спешил и поехал без остановок через Пруссию. Падлевский тоже спешил, но ему хотелось хоть мельком повидаться в Париже с Сераковским и заехать в Гейдельберг, где жила большая группа русских и польских эмигрантов.

Сераковский и оказавшийся у него Коссовский с большим интересом выслушали торопливый рассказ о лондонских переговорах. Они хорошо понимали, насколько их результаты важны для революционного движения в Польше и в России.

В Гейдельберге Падлевский повидался с Лугининым и несколькими своими друзьями из Союза польской молодежи.

Горячее дыхание развертывающейся в Польше борьбы Падлевский почувствовал еще в Кракове. Задержавшись здесь ненадолго, чтобы завершить создание галицийской конспиративной организации, он слышал много разговоров о полученном из Варшавы известии, что ЦНК взял на себя функции повстанческого Национального правительства. Решение об этом, принятое еще до лондонских переговоров, стало возможным только благодаря сумасбродному приказанию Велёпольского опубликовать в официозной газете программу партии красных. Расчет на то, что это подействует устрашающе и многих оттолкнет от подполья, оказался совершенно ошибочным. Результат был прямо противоположным: авторитет ЦНК и притягательная сила конспирации быстро росли. Этот процесс ускорился, когда ЦНК объявил себя Временным революционным правительством. «С тех пор, - рассказывает один из участников событий, - фаланга десятков с каждым днем неимоверно увеличивалась, пропаганда делала ужасающие успехи, общественное мнение края переходило все более и более в руки Комитета, делая его мало-помалу распорядителем судеб народа». В октябре Национальное правительство приняло постановление о взимании налогов на нужды подготовки восстания. Интересно, что их платили не только те, кто сочувствовал красным, но и белые, а также многие царские чиновники, боявшиеся подпольщиков и утратившие веру в незыблемость существующих порядков.

Сразу же по возвращении в Варшаву Падлевский узнал о новости, которая существенно меняла всю обстановку. Велёпольский побывал в Петербурге и добился от царя разрешения провести подтасованный рекрутский набор. Под предлогом подготовки к крестьянской реформе он настоял на освобождении от рекрутчины деревенского населения, а в городе предложил набор по специальным спискам (конскрипциям), составленным полицейскими властями и включавшим лиц наиболее «неблагонадежных» в политическом отношении. Таким образом, он рассчитывал забрать в рекруты и удалить за пределы Польши основную массу тех рядовых участников подпольных организаций, для обвинения которых в судебном порядке у властей не было оснований. «Нарыв назрел,- говорил Велёпольский, - и его надо рассечь. Восстание я подавлю в течение недели и тогда смогу управлять».

Весть о предстоящей бранке (рекрутском наборе) привела в возбуждение городскую молодежь и прежде всего участников варшавской организации партии красных. Большинство считало, что задуманную Велёпольским провокацию нужно сорвать, и требовало от руководящих деятелей подполья решения о вооруженном восстании в день проведения бранки Более опытные и уравновешенные указывали на недостаточную подготовленность восстания, на отсутствие вооружения, на просьбу русских революционеров отложить выступление до весны будущего года, когда оно может стать одновременным и повсеместным. Но эти трезвые голоса тонули в хоре тех, кому угрожала рекрутчина, их родственников и друзей, людей искренне верящих в успех немедленного восстания и просто крикунов-демагогов, число которых всегда быстро возрастает в кризисные моменты. И без того нелегкое положение подпольного руководства сильно осложнило появление изданного от его имени воззвания, в котором говорилось о том, что Комитет сумеет спасти молодежь от рекрутчины, что восстание должно вспыхнуть до начала набора. История этого воззвания до сих пор не выяснена. Есть предположение, что оно появилось в свет с согласия Эдварда Рольского, который замещал Падлевского во время его поездки в Лондон. Возможно, что выпуск воззвания был провокационной затеей «мерославчиков», поддержанной входившим в ЦНК В. Даниловским. Как бы то ни было, появление воззвания поставило ЦНК в такое положение, при котором отказ от объявления восстания в ответ на бранку грозил потерей авторитета для руководства партии красных и распадом большинства ее конспиративных организаций.

Таким образом, выбор момента вооруженного выступления оказался фактически в руках злейшего врага революции маркиза Велепольского. Обнародовав указ о бранке, он не спешил объявить день, когда она начнется. По имевшимся в ЦНК сведениям, взятие рекрутов намечалось на январь 1863 года, но срок мог быть и более ранним. С осени 1862 года предстоящая бранка как дамоклов меч висела и над руководителями подполья, которые в зависимости от нее должны были определить срок начала восстания, и над рядовыми подпольщиками, многие из которых знали, что они числятся в секретных списках будущих рекрутов. Это нервировало, толкало на поспешные непродуманные решения. Опасность взрыва непрерывно росла. Даже видные царские сановники пытались добиться отмены набора, но Велёпольский был непреклонен

Падлевский прекрасно понимал, что враги революции стараются вызвать преждевременное выступление, обреченное на разгром, но не мог найти выхода из создавшегося положения. На чуть ли не ежедневных и очень продолжительных заседаниях ЦНК выдвигались десятки различных планов, тут же признававшихся неприемлемыми. Дискуссии еще больше обострились, когда парижский агент ЦНК Юзеф Цверцякевич прислал текст полученного им письма от Герцена, который высказался категорически против восстания в ответ на бранку. Герцен писал: «...Произведите набор рекрутов, но не делайте демонстрации там, где нет ни малейшей надежды на успех. Через 2-3 года рекруты проникнутся духом свободы; они повсюду, где бы ни оказались, постараются приобщиться к общему делу. Если вы поступите сейчас иначе, вы поведете этих бедняг на заклание, как животных, и остановите движение в России еще на полвека; что же касается Польши, то в таком случае вы ее безвозвратно погубите».

Серьезность герценовских доводов не могли отвергнуть самые горячие сторонники восстания. Потебня и каждый из его товарищей готовы были, обращаясь к своим польским друзьям, снова и снова повторять слова Герцена: «Если вы хоть сколько-нибудь сочувствуете русской свободе и если ваша любовь к свободе Польши перевешивает ваше горе, если вы боитесь напрасных жертв, - я вас умоляю не совершать выступления, ибо оно не имеет ни малейшего шанса на успех и лишь погубит свободу обеих стран, подготовив новое торжество царскому кабинету министров».

Падлевский также понимал правоту этих слов. Но как быть с бранкой? Если не выступить в день набора, то силы и влияние конспиративной организации будут настолько подорваны, что и весной будущего года выступление станет невозможным. Много раз они с Потебней обсуждали различные варианты, но не могли найти приемлемого выхода из создавшегося положения. В конце концов было решено снова поехать в Лондон, чтобы подробнее рассказать издателям «Колокола» об изменениях в обстановке и выслушать их советы.

В «Былом и думах» об этом приезде Падлевского в Англию рассказывается в нескольких предельно кратких, рубленых фразах. «Приехал опять Падлевский, - пишет Герцен. - Подождали дни два. Набор не отменялся. Падлевский уехал в Польшу». Советы издателей «Колокола» изложены в двух документах, адресованных к офицерской организации и привезенных Потебней из этой молниеносной поездки. Один из этих документов был рукописным обращением Огарева и Бакунина к армейским революционерам. «Отклоните восстание до лучшего времени соединения сил, - призывает этот документ. - Ели ваши усилия останутся бесплодными, то тут делать нечего, как покориться судьбе и принять неизбежное мученичество». Другой документ - отпечатанное в Лондоне воззвание «Офицерам русских войск от Комитета русских офицеров в Польше». Текст его, подготовленный Потебней, был одобрен издателями «Колокола» «Вы видите, - говорится в воззвании, - что для нас выбора нет: мы примкнем к делу свободы». А заканчивается оно следующим призывом ко всем офицерам различных родов войск: «Товарищи! Мы, на смерть идущие, вам кланяемся. От вас зависит, чтоб это была не смерть, а жизнь новая!»

Усложнившаяся обстановка не позволяла более откладывать проведение намеченных еще в сентябре переговоров польских революционеров с руководящими землевольческими деятелями в России. Поэтому вскоре после возвращения из Лондона Падлевский снова оказался в дороге, на этот раз он ехал в Петербург поездом Петербургско-Варшавской железной дороги. В кармане его лежали документы на имя путешествующего по своим делам графа Матушевича, а под подкладкой большого кожаного бумажника были искусно спрятаны рекомендательные письма Герцена и Бакунина. В Петербурге, выходя на привокзальную площадь, Падлевский издали увидел знакомую шапку Потебни. Приехав одним поездом, они из конспиративных соображений сделали вид, что не знают друг друга.

С вокзала Падлевский отправился к своему старому приятелю Николаю Ермолову, жившему рядом с Артиллерийской академией, Ермолов не интересовался политикой, но это был честный и отзывчивый человек, умеющий хранить доверенную ему тайну. Без особых усилий Падлевский в тот же день установил связь с офицерскими кружками. Во главе крупнейшего из них стоял в это время Комитет в составе слушателя Инженерной академии Э. Юндзилла, чиновника В. Опоцкого и возвратившегося из Франции В. Коссовского. Оказалось, что Коссовскому поручены контакты офицерских кружков с руководящими органами землевольцев, и Падлевский поспешил разыскать старого знакомого.

В тот же вечер Коссовский известил землевольцев о приезде представителя польских революционеров и руководителя Комитета русских офицеров в Польше, Русский Центральный комитет, стоящий во главе «Земли и Воли», уполномочил для ведения переговоров с Падлевским и Потебней своих руководящих деятелей Александра Слепцова и Николая Утина. На переговорах присутствовали также: Коссовский как представитель столичных офицерских кружков и Лонгин Пантелеев как представитель Петербургского комитета «Земли и Воли». В своих «Воспоминаниях» Пантелеев изображает себя чуть ли не главным представителем землевольцев. На деле его роль была весьма скромной.

Переговоры длились несколько дней. Встречались в разных местах: на квартире Слепцова, у Пантелеева, в отдельном кабинете одного из ресторанов, изображая холостяцкую компанию, собравшуюся за картами и выпивкой. Стороны подробно информировали друг друга об оценке ситуации в России, в Польше, в эмиграции, изложили свое политическое кредо, поделились ближайшими планами. Много спорили, но в итоге по важнейшим вопросам находили общий язык. За эти дни Падлевский не только получил довольно полное представление о взглядах и характере каждого участника переговоров, но и хорошо запомнил некоторые их внешние особенности.

Вот быстрый в движениях, скоро возбуждающийся и скоро остывающий Утин; встряхивая своей пышной черной шевелюрой, он говорил быстро, много и почти всегда дельно. Рядом Слепцов - немногословный, спокойный и выдержанный. Видно, что это серьезный, хорошо знающий жизнь и много думающий человек, самоотверженно отдавшийся революционному делу. У него чуточку чопорная манера держаться, и в первый момент это создавало впечатление, что он свысока относится к своим собеседникам. Но впечатление это улетучилось быстро и бесследно. Исхудавший, большеглазый, обросший густой бородой, Потебня выглядел старше своих лет. Он брал слово редко, говорил негромко, но в каждом его слове звучала такая сила убежденности, что к его словам нельзя было отнестись без внимания и сочувствия. У Коссовского, напротив, проскальзывало неверие в необходимость революционной борьбы, в осуществимость обсуждаемых планов. Страх и растерянность, которые Падлевский моментами улавливал в его взгляде, не были случайностью: по мере развертывания борьбы Коссовский становился все более осторожным, все чаще уклонялся от конспиративных поручений, а после ареста в 1864 году дал откровенные показания.

Круг рассматривавшихся в Петербурге вопросов почти полностью совпадал с содержанием лондонских переговоров, только обсуждение сосредоточивалось главным образом в практически организационной сфере. Важнейшие программные вопросы были решены без особенных дискуссий, в духе согласованных в Лондоне положений. В заключительном меморандуме - единственном сохранившемся документе петербургских переговоров - это последнее обстоятельство было специально отмечено. Первый пункт меморандума гласил, что основные принципы, изложенные в письме Центрального национального комитета к издателям «Колокола», участниками переговоров, «приняты за основание союза двух народов - русского и польского».

Наиболее важные практические решения, которых настоятельно требовала сложившаяся обстановка, были связаны с организацией взаимодействия в условиях надвигающегося восстания. Русская сторона снова высказалась против преждевременного выступления, но в случае его неизбежности обещала возможное содействие; польская сторона согласилась с правомерностью такой позиции.

Вероятно, по предложению Падлевского и Потебни к этому добавили еще две фразы: «Он [то есть ЦНК] надеется также, что умело направленная пропаганда доставит ему возможность войти в тесную связь с войсками, находящимися в настоящее время в Польше. В момент восстания эта пропаганда должна будет сосредоточиться на том, чтобы побудить войска к деятельному содействию восстанию».

Вообще положение и задачи возглавляемой Потебней офицерской организации обсуждались очень оживленно. Сразу же по приезде Потебня встретился с руководством «Земли и Воли» и сообщил о решении офицерской организации присоединиться к обществу. Русский Центральный комитет одобрил это решение. На переговорах, где офицерская организация выступала уже в качестве составной части «Земли и Воли», было решено, что русские военные, которые примут участие в восстании, должны будут образовать самостоятельный корпус. Создание корпуса и управление им будет осуществляться Комитетом русских офицеров в Польше, представитель которого будет находиться при повстанческом руководстве в Варшаве, В свою очередь, Центральный комитет «Земли и Воли» будет иметь при Комитете русских офицеров в Польше постоянного представителя, который сможет придать действиям корпуса «национальный характер в смысле борьбы за дело русской независимости и свободы».

Когда все это было сформулировано и внесено в меморандум, Потебня рассказал о финансовом положении офицерской организации. Члены кружков и сочувствующие им военнослужащие охотно выделяли в общую кассу часть своих средств, но это ни в коей мере не обеспечивало имеющиеся нужды; без регулярной помощи польских конспиративных организаций Комитет русских офицеров в Польше не мог бы сводить концы с концами. Слепцов, ссылаясь на казначея «Земли и Воли» А. Д. Путяту, заявил, что в ближайшее время общество не сможет оказать серьезной финансовой помощи офицерской организации. Падлевский от имени польской стороны обязался взять на себя ее материальное обеспечение до тех пор, пока обстоятельства не изменятся. В результате пятый пункт меморандума пополнился следующей фразой: «До нового распоряжения все расходы по военной организации принимает на себя Центральный национальный комитет».

Во время последней встречи встал вопрос о том, что без регулярного обмена информацией было трудно обходиться и прежде, а теперь действовать без нее будет просто немыслимо. Условившись предварительно обо всем, что связано с технической стороной дела, в меморандум включили пункт о регулярной переписке и еженедельном обмене корреспонденцией «с целью осуществления постоянной связи и взаимопомощи двух организаций». В Петербурге связными были назначены Пантелеев и Коссовский; передаточным пунктом должно было служить Вильно, где и у русской и у польской стороны были прочные связи.

Во время переговоров Падлевский с большой горячностью доказывал, что нет силы, которая могла бы предотвратить восстание. Но встречи с Утиным и Слепцовым, разговоры с Потебней, памятные слова Герцена не прошли бесследно. На обратном пути в Варшаву, обдумывая петербургские впечатления, Падлевский почувствовал справедливость их доводов и решил по возвращении сделать все возможное, чтобы предотвратить преждевременный взрыв. Но это не мешало ему продумывать основные стратегические принципы будущего восстания. Вскоре после петербургских встреч Падлевский разрабатывает свой план, предусматривавший нацеливание повстанческих сил Царства Польского на северо-восток. Этим достигались две важные цели. Во-первых, выводилась из строя новая коммуникация царских войск - Петербургско-Варшавская железная дорога (восстание 1863 года было одной из первых войн, в которых железные дороги приобретали стратегическое значение), а тем самым создавались условия для полного очищения Царства Польского от войск противника. Во-вторых, наступление повстанцев должно было содействовать распространению восстания в Литве и Белоруссии и установлению прямой связи с ожидаемой волной восстаний в самой России. Этот плац Падлевского был прямым следствием заключенного русско-польского революционного союза, его военно-стратегическим воплощением.

Между тем в отсутствие Падлевского ЦНК был принят «план дислокации». Он предусматривал немедленный переход варшавских конскриптов на нелегальное положение и отправку их из города к родственникам, знакомым или членам конспиративной организации в различных районах Польши.

Осуществляя план, можно было спасти тысячи людей от рекрутства. Однако, разъехавшись по всей Польше в одиночку или небольшими группами, конскрипты неизбежно потеряли бы связь с организацией и перестали бы существовать как серьезная сила, столь необходимая в первые дни восстания. Этого нельзя было допустить.

Падлевский настоял на внесении в «план дислокации» весьма существенных изменений: было решено не распылять конскриптов, а назначить для их размещения два удобных с точки зрения развертывания партизанской войны района: Свентокшижские горы и лесные массивы на востоке от Варшавы (Курневскую или Беловежскую пущу). Направив в эти районы будущих повстанческих командиров и снабдив собравшихся оружием, ЦНК мог бы создать две крупные базы для вооруженной борьбы.

Таковы те планы действий на случай восстания, которые обсуждались в ЦНК и собирали в нем большинство голосов. Впрочем, в декабре 1862 года трудно было проводить в жизнь какой-либо план, если бы даже он был принят единогласно, так как обстановка менялась слишком быстро и неожиданные события следовали одно за другим. 11(23) декабря царской полиции благодаря предательству удалось обнаружить подпольную типографию ЦИК, в которой издавался печатный орган партии красных - газета «Рух» («Движение») и нелегальные прокламации. Захватив лишь наборщика, который заявил, что работает ради денег и ничего не знает об издателях «Руха», полиция устроила засаду в помещении типографии. В этот день Бронислав Шварце должен был зайти туда в десять часов утра. Приближаясь к типографии, он заметил, что его тетка, живущая рядом, стоит у окна и делает ему предостерегающие знаки. Шварце повернул назад, но было уже поздно: полицейские заметили его и бросились вдогонку. У Шварце были хотя и выписанные на чужое имя, но настоящие документы, к которым полиция не смогла бы придраться. Однако в его бумажнике, кроме большой суммы принадлежавших организации денег, были и важные конспиративные бумаги, а в кармане у него лежал револьвер: с такими вещами никак нельзя было попадаться, это грозило провалом не только ему лично, но и всей организации.

Выбежав на улицу Видок, Шварце повернул к Маршалковской, отстреливаясь на бегу. «Сразу же за углом он оказался перед гостиницей «Венская» и вбежал туда; мимоходом успел бросить буфетчице бумажник (он не знал ее, но был уверен, что не найдется варшавянки, которая бы отказалась спрятать вещи человека, преследуемого полицией, и не ошибся); затем через внутренний ход, указанный кем-то, выбежал на проходной двор, миновав который оказался на Ерозалимских аллеях. Шварце пересек улицу и, добравшись до первого поворота, свернул на Братскую и далее через площадь Трех Крестов по Княжеской. Ему удалось оторваться от преследователей, и он начал надеяться, что те собьются со следа. Но не тут-то было: какой-то барчук, совершавший утреннюю прогулку верхом на породистом рысаке, заметил беглеца, крикнул об этом запыхавшимся полицейским и указывал им направление, пока не убедился, что они его схватят. Тем временем, пробежав по Смольной, Шварце снова оказался на Ерозалимских аллеях и повернул в сторону пересечения этой улицы с улицей Новы Свят. Здесь полицейские настигли Шварце; он был схвачен и доставлен в цитадель.

Арест Шварце был серьезным ударом по левому крылу Центрального национального комитета, и Падлевский очень скоро почувствовал это. На следующий день после ареста Шварце в Варшаве стало известно, что в Париже арестованы Ю. Цверцякевич, И. Хмеленский, В. Милёвич, Ф. Годлевский. При этих обстоятельствах было принято решение о роспуске старого состава Комитета и о создании нового, по восможности из неизвестных арестованным лиц. Реорганизацию поручили провести Авейде. Не имея возможности отстранить от руководства Падлевского, за которого горой встала бы варшавская городская организация, «умеренный» Авейде противопоставил ему в новом составе ЦНК Гиллера и еще трех своих сторонников.

В эти дни, возвращаясь из заграничной командировки, в Варшаву заехал Зыгмунт Сераковский (это он привез весть об арестах в Париже). Встреча друзей произошла на совещании, где было утверждено назначение Сераковского на должность повстанческого военного начальника в Литве. Падлевский, провожая Сераковского до самой гостиницы, посвятил его в последние новости. Меморандум о петербургских переговорах Сераковский уже видел у Цверцякевича в Париже; содержание его он полностью одобрил. «План дислокации» вызвал у Сераковского серьезные сомнения.

На позицию левицы в ЦНК влияли общественное мнение и то понимание ситуации, которое сложилось у большинства участников организации. Совещание комиссаров некоторых воеводских организаций, состоявшееся около 20 декабря, обратилось в ЦНК с ультимативным требованием о том, чтобы восстание было назначено на день взятия рекрутов. В этом же духе высказалось собрание руководящих деятелей варшавской городской организации, проводившеёся в самом конце декабря. Напротив, опрошенные поодиночке военные специалисты (Э. Ружицккй, З. Милконский и др.) заявили ЦНК, что до весны завершить необходимую подготовку к восстанию невозможно, что более ранний срок обрекает его на поражение.

Существенно изменил соотношение сил в ЦНК приезд Бобровского. 22 декабря на заседании ЦНК он произнес большую и горячую речь. Доказав и убедив членов ЦНК, что восстание неизбежно, Бобровский требовал энергичной подготовки к вооруженной борьбе большого масштаба, к провозглашению ЦНК Национальным правительством. Не согласившийся с решением ЦНК Гиллер был заменен в составе комитета Бобровским.

На следующий день Падлевский вместе с Потебней и Бобровским внимательно изучали большое письмо, которое Домбровскому удалось передать на волю из цитадели. Домбровский также высказывался за сосредоточение всех усилий на подготовке восстания и излагал свой план действий на первые дни борьбы. Он предлагал начать ее с захвата крепости Модлин силами восставших варшавян при содействии находившихся внутри крепости участников офицерской организации. План был рассчитан до мельчайших деталей и вполне реален. По предложению Падлевского одновременно с захватом Модлина наметили атаку на Плоцк, с тем чтобы освобожденный город сделать резиденцией будущего Национального правительства. Для подготовки операции члены организации и конскрипты должны были постепенно покидать Варшаву и собираться в Кампиносской пуще, в лесных массивах близ Сероцка. 25 декабря новый вариант плана был поставлен на рассмотрение ЦНК и одобрен его большинством.

Точный срок начала восстания все еще оставался неизвестным (он зависел от того, когда будет объявлена бранка). Но выбора уже не было, и Падлевский со всей энергией отдался подготовительной работе. Как военный специалист, он отлично понимал, что сделать предстоит очень многое. Нужны были оружие и боеприпасы: их в основном предполагалось закупить за границей, а затем тайно доставить на сборные пункты повстанцев. Необходимы был теплая одежда, обувь, снаряжение, медикаменты, продовольствие - этим должны были заниматься местные организации, опираясь на содействие населения. Нельзя было обойтись без знающих военное дело командиров» топографических карт, уставов и инструкций для обучения повстанцев военному делу. Здесь Падлевский рассчитывал на серьезную помощь революционной организации русских офицеров в Польше и офицерских кружков в Петербурге, связь с которыми после его поездки в столицу стала особенно интенсивной.

Очень беспокоил Падлевского вопрос о взаимодействии на местах конспиративных организаций партии красных с офицерскими кружками в близлежащих гарнизонах. Он не раз говорил об этом с Потебней, и они принимали меры для того, чтобы везде, где это необходимо, были установлены личные контакты и разработаны совместные планы действий на первые дни восстания.

По полученным в ЦНК сведениям взятие рекрутов должно было начаться 14 (26) января. В связи с этим вечером 31 декабря (12 января) Падлевский собрал руководителей варшавских конспираторов и предложил им в течение ближайших двух дней организовать массовый выход конскриптов из города. Указание начальника города варшавяне приняли с большим энтузиазмом и почти везде выполнили его безотлагательно. Это было очень кстати, так как Велёпольский перенес срок бранки и начал брать рекрутов в ночь на 3 (15) января. В его руки попали главным образом лица, негодные к военной службе.

Проведение бранки в корне меняло ситуацию, требовало ответных действий. На экстренном заседании ЦНК, состоявшемся 3 (15) января, было решено начать восстание через неделю, а в оставшиеся дни завершить его подготовку. На следующий день собрались комиссары конспиративных организаций со всей Польши и руководящие деятели варшавской городской организации. На этом совещании, объявив присутствующим решение ЦНК, Падлевский произнес замечательную речь, полную патриотических чувств и глубокого понимания тех социально-политических вопросов, без решения которых восстание было обречено на провал.

«После долгого сна, - начал Падлевский, - нация проснулась к жизни и решилась жить... Свою волю она объявила в крови и молитве; она ни перед чем не отступила; всем пренебрегла для независимости, как это видно из ее непрерывных жертв». Затем он напомнил об истории конспиративных организаций Варшавы, о создании Варшавского городского комитета и преобразовании его в Центральный национальный комитет. «Этот последний, членом которого я состою в течение последних трех месяцев, - продолжал Падлевский, - ясно наметил в своей программе образ действий и громко его провозгласил; его исповеданием веры являлось - поднять всю нацию до понимания политической обстановки в стране, внушить веру в успех восстания и вступить в бой с захватчиками; кличем к восстанию было немедленное возвращение простому народу его собственности».

Рассказывая о пропагандистской деятельности организации, мобилизации денежных средств и других мероприятиях по подготовке к восстанию, Падлевский особо выделил вопрос об оружии. «Я официально обещал городскому отделу, - заявил он, - 7 тысяч карабинов, ибо, по всей вероятности, я мог их иметь в стране; но арест французским правительством комиссии, назначенной для доставки его, открыл ее намерения, и это привело к тому, что провоз оружия через границу значительно задержится. Я не организовал изготовления кос, ибо это было преждевременно [...]. Охотничье оружие собрано в воеводствах, его хватит не более чем на 600 человек».

Информировав собравшихся о назначении военными начальниками в Сандомирское воеводство М. Лянгевича, в Плоцкое - К. Блащинского («Боньча»), в Подлясье - В. Левандовского, а в Варшавское воеводство - его самого, Падлевский снова вернулся к вопросу о недостатке оружия и о невозможности заготовить его в оставшееся время. «...Комитет, - сказал он, - хочет узнать ваше мнение, а именно: как вы и ваши организации рассматриваете это новое обстоятельство?» Чья-то реплика переадресовала это г вопрос оратору и Центральному национальному комитету, представителем которого он являлся.

В ответ Падлевский решительно заявил: он всегда высказывал мнение, что участники организации и в особенности молодежь «должна пожертвовать собою для спасения простого народа, для разрешения крестьянского вопроса самой польской нацией, для заложения основ великой народной войны, для избавления всей нации». «Так я мыслю, - говорил Падлевский, - и за это я положу голову. Как солдат регулярной армии, я понимаю всю трудность теперешнего положения; я знаю, что я не могу сделать ничего лучшего, как погибнуть, неся крестьянину своей собственной рукой то, что ему принадлежит, то, что он должен получить от нас и через нас». Речь 4 (16) января была последним выступлением Падлевского в Варшаве: на следующий день он оставил город, чтобы возглавить повстанцев, которые должны были нанести первые удары по врагу.

Вслед за постановлением о вооруженном выступлении в ночь на 11(23) января 1863 года ЦНК принял обращенный к польской нации манифест и декрет по крестьянскому вопросу: их оглашением должно было начаться восстание. В целом эти документы содержат программу буржуазной революции, но отдельные их положения непоследовательны и противоречивы, так как появились в результате компромисса революционных демократов - идеологов крестьян с умеренными элементами в партии Красных, которые отражали интересы дворянского сословия. Еще более заметное влияние оказал путь компромиссов, по которому шел ЦНК, на его практические действия, последовавшие за решением о сроке восстания.

На заседании ЦНК 5(17) января было решено открыто провозгласить себя Национальным правительством, как только будет занят Модлин. Руководство захватом этой крепости было возложено на Падлевского, его первоначально предполагалось назначить главнокомандующим всех вооруженных сил восстания. Пост начальника города передавался Бобровскому, который должен был оставаться в Варшаве; предполагалось, что остальные члены ЦНК скроются, чтобы явиться в Модлин в момент провозглашения правительства. План этот отражал растерянность умеренной части ЦНК перед надвигающимися событиями и их желание устранить от дел одного из своих активнейших противников. Положение Падлевского было очень сложным. Он видел неразумность плана, понимал, что его хотят сделать ответственным за неизбежные неудачи. Однако, считая себя связанным мнением большинства, он не мог отказаться от возложенных на него поручений, тем более что речь шла о вьшолнении его собственных предложений.

В один из самых напряженных дней кануна восстания появился уполномоченный Центрального комитета «Земли и Воли» Александр Слепцов. Он ехал в Лондон для переговоров с издателями «Колокола» и должен был задержаться в Варшаве, чтобы ближе познакомиться с обстановкой. Несколько раз Слепцов встречался с Потебней и Падлевским.

Во время первых вооруженных столкновений Слепцов был в Польше; под свежим впечатлением от них он написал прокламацию, начинавшуюся словами: «Льется польская кровь, льется русская кровь...» Обращаясь к офицерам и солдатам русской армии, прокламация призывала их не проливать крови польских братьев, ибо иначе «дети будут стыдиться произносить имена своих отцов». «Помните это, - говорилось в прокламации, - поймите, что с освобождением Польши тесно связана свобода нашей страдальческой родины [...]. Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, обратите свой меч на общего врага нашего, выйдите из Польши, возвративши ей похищенную свободу, и идите к нам, в свое отечество, освобождать его от виновника всех народных бедствий - императорского правительства. Протяните братскую руку примирения и нового свободного союза полякам, как они протягивают ее вам».

Прокламация, написанная Слепцовым, была отпечатана подпольной землевольческой типографией и с середины февраля 1863 года широко распространялась как в районе восстания, так и далеко за его пределами. В Петербурге и Москве прокламацию рассылали по почте, вручали прохожим на улице, разбрасывали в университете, в военно-учебных заведениях, расклеивали в подъездах жилых домов. Специально посланные участники студенческих кружков повезли пачки прокламаций в Витебскую и другие губернии, отдельные ее экземпляры появлялись в Тамбове, Казани и других городах.

Одобренный ЦНК план действий был не наилучшим уже в момент его принятия. При всем том он сразу же начал разваливаться. Явившись на сборный пункт в Кампиносской пуще, Падлевский нашел вместо трех тысяч готовых к бою повстанцев только около пятисот почти безоружных, плохо снаряженных конскриптов. Едва Падлевский пришел в себя от неожиданности, как появился связной от Потебни с известием, что комендант Модлина, предупрежденный о планах повстанцев, принял меры, чтобы находящиеся в крепости члены офицерской организации не могли содействовать атакующим. Понимая, что в сложившихся условиях план захвата Модлина неосуществим, Падлевский решил все силы сосредоточить под Плоцком и двинулся в этом направлении.

Падлевский начинал боевые действия с тяжелым сердцем. В самый день его отъезда из Варшавы ЦНК по предложению приехавшего из-за границы Владислава Янковского -постановил, вопреки всей своей прежней линии и здравому смыслу, передать с началом восстания власть в руки диктатора - Людвика Мерославского. В. Янковский был немедленно послан к Мерославскому с просьбой ЦНК принять этот пост. Три члена ЦНК должны были выехать навстречу, представиться ему и влиться в его свиту. Создавалось впечатление, что большинство, проголосовавшее за эти решения, заботилось не об успехе восстания, а только о том, чтобы свалить с себя ответственность, переложив ее на сумасбродного пана Людвика. Решительные возражения Падлевского и Бобровского не были приняты во внимание.

Предоставление диктаторской власти Мерославскому было страшным ударом и для того дела, которому Падлевский отдавал жизнь, и для него лично. Падлевский хорошо знал Мерославского, был уверен в его бесплодности как полководца, считал вредными его политические взгляды. Решение о диктатуре ломало все прежние планы. Падлевскому пришлось собрать всю свою волю, чтобы подавить чувство возмущения действиями ЦНК, чувство отчаяния от следовавших одна за другой неудач. «Мы с тобою, - писал ему Бобровский несколько позже, вспоминая об этих тяжелых днях, - подавили личные убеждения, а ты даже и прошлые обиды, приняли [...] в видах торжества революционной правды диктатуру пана Людвика».

Хорошо еще, что для тяжелых раздумий не было времени: нужно было следить за формированием повстанческих отрядов, заботиться об их вооружении и снабжении, обдумывать и осуществлять планы сосредоточения сил для атаки Плоцка. Дни и ночи были до отказа заполнены множеством неотложных дел, приятными и неприятными встречами, совещаниями и переездами. И вот после невероятно хлопотливого дня 10(22) января настала мглистая холодная ночь, в которую должна была произойти первая проба сил повстанцев, возглавляемых Падлевским. Из уединенно расположенных имений и фольварков, из крестьянских хат и лесных сторожек, из наскоро сделанных землянок и шалашей повстанцы начали выдвигаться в указанные Падлевским пункты вокруг Плоцжа. В условленный час он дал сигнал к выступлению.

Ночная атака повстанцев на Плоцк потерпела неудачу. Командование царских войск было предупреждено и подготовилось к отражению нападения. Повстанцы были плохо вооружены и не имели боевого опыта, действия их не были достаточно согласованными. Повстанческий военный начальник Плоцкого воеводства Боньча (Блащинский), непосредственно руководивший боевыми действиями, не проявил распорядительности и военных талантов. Повстанцы оказались разбитыми и, преследуемые карателями, вынуждены были перейти к действиям небольшими группами и отрядами.

Неудача обескуражила и рядовых повстанцев и их руководителей. Ряды повстанцев начали таять. «Многие, - писал Падлевский одному из своих знакомых, - разбежались потому, что шляхта их сознательно обманывала и распускала от имени Комитета». Местные помещики, отчасти поддержавшие восстание в первый момент, но сразу же испугавшиеся возможных последствий, уговорили деморализованного Боньчу издать приказ о роспуске некоторых отрядов. Приняв это неразумное решение, Боньча уехал за границу, оставив плоцких повстанцев без руководства. Падлевский немедленно принял на себя должность военного начальника Плоцкого воеводства. Однако интриги помещичьей партии белых не прекратились.

Они уговаривали повстанцев прекратить борьбу, всячески подрывали доверие к тем повстанческим командирам, которые не соглашались на это; вынесли даже предательское решение поймать Падлевского и выдать его властям. Не останавливаясь для достижения своих целей ни перед какой подлостью, они 15(27) января отпечатали фальшивую прокламацию за подписью Падлевского, в которой содержался призыв к немедленному прекращению восстания. «Убегайте! - призывали гнусные предатели. - Сегодня шляхта, может быть, еще поможет вам спрятаться, а завтра назовет вас бродягами и откажет в какомлибо пристанище). К счастью, помещичья прокламация не получила распространения. Падлевский в тот же день выпустил воззвание, в котором обрекал «на вечное презрение и проклятие нации» таких деятелей партии белых, как К. Зонненберг, К. Уяздовский, братья Яцковские, З. Кельчевский, Ю. Хельмицкий. Часто повстанцы не проявляли нужной последовательности и беспощадности в этой борьбе, а враги восстания пользовались этим.

Все то, что Падлевский видел вокруг себя, убеждало его, что есть только один путь успешного развития восстания: неуклонно проводить назревшие социальные преобразования, чтобы удовлетворить чаяния трудящихся масс и прежде всего крестьянства, широко привлекать их в ряды повстанцев. Факты показывают, что он неуклонно шел по этому пути, хотя не всегда последовательно и умело. Обосновавшись после поражения под Плоцком в деревне Добринке, Падлевский наряду е формированием новых отрядов много внимания уделял установлению повстанческих властей на местах и регламентации их деятельности. В своих инструкциях он требовал, чтобы при занятии населенных пунктов обязательно читался манифест Национального правительства и декрет по крестьянскому вопросу. При этом должны были обязательно присутствовать не только крестьяне, но и помещики. Предписывалось немедленно освобождать крестьян и наделять их землей, закрепляя это письменным актом с подписью обеих заинтересованных сторон. Помещиков, которые откажутся подписать такой акт или иным способом активно выступят против повстанческого законодательства, Падлевский приказывал наказывать смертной казнью. Два такого рода смертных приговора были утверждены Падлевским. Привели в исполнение, правда, только один, но и этого было достаточно, чтобы заслужить горячую благодарность крестьян и лютую ненависть помещиков.

В первые недели восстания после неудачи под Плоцком не было крупных столкновений с царскими войсками, а в мелких стычках и передвижениях отрядов Падлевский не брал на себя командование. Исключением была лишь экспедиция к прусской границе для встречи диктатора Мерославокого. В качестве представителя Национального правительства встречать пана Людвика приехал Авейде, а вооруженным эскортом было приказано командовать Падлевскому. Это, разумеется, не вызвало его энтузиазма, но приказ он выполнил исправно. Пана Людвика ему, однако, увидеть не удалось, так как тот появился не в условленное время и не там, где его ждали; он принял командование другим встретившим его отрядом, но тут же был разбит и возвратился восвояси. Этого было достаточно, чтобы горе-полководец отказался от дальнейших попыток попасть в Польшу. Трагикомедия с его диктатурой, таким образом, окончилась.

Позже Падлевский принял командование крупнейшим из действующих в Плоцком воеводстве отрядов и начал продвигаться в район Курпёвской пущи, где местное население очень сочувственно относилось к восстанию. Отрядом, насчитывающим до семисот человек, командовал до этого В. Цихорский («Замечек»), имевший прочные связи среди местных помещиков. Оставаясь в отряде, он все время плел интриги против нового командира. Падлевскому было бы очень тяжело вести борьбу и внутри и вне отряда, если бы у него не было верных друзей и единомышленников, таких, как Э. Рольский, принявший пост комиссара воеводства, как комиссар Млавскогс уезда З. Хондзинский и многие другие. Большую поддержку оказывал Падлевскому из Варшавы Бобровский своими письмами, а также деньгами, снаряжением, типографскими принадлежностями и т. д.

Рейд Падлевского в направлении Курпёвской пущи начался весьма успешно: был занят городок Мышинец, население которого встретило повстанцев с большим энтузиазмом. Однако командование карательных войок быстро осознало опасность ситуации и начало сосредоточивать силы против повстанцев. В километре от окраины Мышинца произошло сражение, в котором восставшие оказали героическое сопротивление лучше вооруженным и более многочисленным войскам карателей. Падлевский поспевал всюду, где складывалось трудное положение. В белом полушубке и белой конфедератке, он, казалось, летал над полем боя на белом коне, не обращая внимания на огонь противника. В критический момент Падлевский оказался среди косинеров, взял знамя и поднял их в атаку. Это на время остановило карателей и позволило повстанческим силам отступить со сравнительно небольшими потерями.

Какое-то время Падлевскому удавалось избежать решительного столкновения, двигаясь форсированными переходами в западном направлении вдоль прусской границы. Потом (недалеко от Дронджева) пришлось дать один, а через несколько дней вблизи Цеханова еще один кровопролитный бой. Потери были велики, но не они составляли, как оказалось, главную опасность. Замечек, воспользовавшись тем, что повстанцы были утомлены изнурительными маршами и тяжелыми боями, попытался поднять бунт во главе конников - выходцев из имущих сословий. Косинеры и стрелки выступили в поддержку Падлевского, но сохранить отряд было уже невозможно. Замечек добился решения о его роспуске.

Этот удар на какое-то время сломил волю Падлевского. Доведенный до отчаяния усталостью и неудачами, он написал Бобровскому письмо с просьбой принять его отставку и разрешить ему отъезд за границу. Падлевский оставался на посту, а не покинул его немедленно, как делали многие другие. Повстанцы имели свою отлично работающую почту - ответ Бобровского пришел очень скоро. Это был документ огромной впечатляющей силы, в котором автор его раскрыл себя и как человек и как политический деятель. «Только те, кто выдержит до конца, заслуживают уважение людей, - писал Бобровский. - Коли погибнем на своих местах, наше дело приобретет двух чистых людей, которые будут служить примером для других, но оставить свои места, опозорить себя бегством - это... это все равно, что убить себя навсегда, дать себе патент на вековечное бездействие. Брось эту проклятую мысль отъезда за границу, мысль, которая никогда бы не должна тебя позорить». Хорошо понимая состояние Падлевского, Бобровский приглашал его приехать в Варшаву; он писал, что им нужно набраться сил друг от друга, «ибо тернистый путь борьбы, который мы с тобой избрали, труден».

Письмо вернуло Падлевскому самообладание: он дал себе клятву бороться до конца и быть твердым, что бы с ним ни случилось. Душевный кризис миновал, но он все же решил поехать в Варшаву, чтобы повидать Бобровского, а главное - чтобы кж можно полнее уяснить себе обстановку. Однако в тот весенний день, когда Падлевский приехал в Варшаву, Бобровского уже там не было. Сеть грязных интриг, вроде той, которую плели белые вокруг Падлевского, опутала его друга и вовлекла в трагически закончившуюся дуэль.

Падлевского угнетала в Варшаве не только гибель лучшего друга, но и вся обстановка, сложившаяся в руководящих повстанческих кругах после того, как белые, испугавшись политической изоляции, присоединились к восстанию. Казалось, здесь заботились главным образом о распределении постов и о создании видимости вооруженной борьбы с целью привлечь внимание Европы и добиться нажима великих держав на российского императора. Что касается социальных преобразований, то их не собирались продолжать и углублять; хуже того, даже осуществление не во всем последовательных январских декретов мало заботило тогдашний состав Национального правительства. Падлевский мог убедиться в этом хотя бы по тому, что в его присутствии Авейде назначил представителем гражданских повстанческих властей в Плоцкое воеводство доверенное лицо того самого помещика Уяздовского, который был в центре всех интриг против восстания в этом районе.

Все это еще больше убедило Падлевского в том, что продолжать борьбу по-настоящему можно, только опираясь на крестьянство, неуклонно проводя в жизнь социальную программу восстания. Он решил возвратиться в Плоцкое воеводство, чтобы сделать там все возможное для привлечения в повстанческие отряды крестьян. Обосновавшись в деревне Мыслаковке, близ Цеханова, Падлевский вместе с З. Хондзинским, Ю. Малиновским и еще несколькими единомышленниками начал осуществлять свой план. Его поддерживали некоторые повстанческие командиры, придерживавшиеся левой ориентации (Т. Кольбе, И. Мыстковский). Восстание начало возрождаться в Липновском, Пшаснышском, Млавском уездах. Однако помещики, смертельно возненавидевшие Падлевского, решили избавиться от него во что бы то ни стало. Скоро им представился благоприятный случай.

Создаваемые на месте повстанческие отряды были почти безоружными. Падлевский возлагал большие надежды на конспираторов, действовавших в прусской части Польши: они обещали доставить оружие и прислать .повстанцев. Уже несколько раз он был обманут этими обещаниями. Но вот пришло новое известие: хорошо вооруженный отряд перейдет границу 9(21) апреля, если Падлевский встретит его в определенный час в условном месте. Сделать это было нелегко, так как граница тщательно охранялась, а по дорогам все время рыскали казачьи патрули. Но Падлевский решился принять предложение и заблаговременно написал об этом своим прусским корреспондентам. Письмо это, по-видимому, через адъютанта Падлевского, являвшегося одновременно агентом белых, попало в руки царских властей. Бдительность карателей была усилена до предела.

Падлевский и четыре его спутника выехали из Мыслаковки на двух подводах; они были безоружны. Вскоре они натолкнулись на казачий патруль. Падлевский попытался избежать обыска, дав взятку, однако казак не взял ни сторублевой, ни пятисотрублевой бумажки. Тем временем подоспел офицер. Найдя в повозке документы повстанческого правительства и белую конфедератку, которую Падлевский собирался надеть при встрече с повстанческим отрядом, патруль задержал путников и препроводил их в Липно. Там Падлевского опознали - последняя надежда рухнула.

В Плоцке, куда был доставлен вскоре Падлевский, его предали военно-полевому суду. Он держался спокойно, хотя ему было ясно, что смертный приговор неизбежен. В суде ему был сделан единственный допрос. Ответы на семнадцать предложенных вопросов Падлевский написал собственноручно, по-русски, твердым уверенным почерком. Его спрашивали о составе и местонахождении повстанческого правительства, о его соратниках в Плоцком воеводстве, о способах связи с Варшавой и с Пруссией и о многом другом. Он лаконично ответил на некоторые вопросы, касающиеся его самого (там, где запираться не имело смысла). Обо всем остальном он сообщил лишь то, что никак не могло повредить ни людям, ни делу. Поскольку надежды на получение ценных сведений от подсудимого военно-судная комиссия не имела, формальности не затянулись: смертный приговор был вынесен в тот же день.

С момента вынесения приговора до его утверждения в Варшаве прошло более трех недель. Офицеры и солдаты, охранявшие Падлевского, относились к нему очень хорошо: давали ему книги, передавали письма жившей в Плоцке родственнице, позволяли видеться с ней. Предсмертные письма Падлевского сохранились: в них нет и тени страха перед смертью, они поражают глубиной чувств, ясностью мышления, величайшей самоотверженностью и бесконечной убежденностью в правоте своего дела. Одно из писем является, по существу, политическим завещанием. Падлевский начинает его с подробного описания обстоятельств своего ареста, заботясь, чтобы никто не заподозрил его в добровольной сдаче в плен. Затем он просит назначить на его место кого-либо очень энергичного, так как Плоцкое воеводство должно иметь в восстании большое значение. Наконец, он дает ряд советов, относящихся к ходу восстания на других территориях. Все это спокойно, ясно, просто, без единой фальшивой ноты, без малейшей попытки вызвать жалость к собственной персоне или выдвинуть ее на первый план. 3(15) мая, когда приговор был утвержден, Падлевский написал прощальное письмо родным, и здесь он остался тем же чистым, благородным, мужественным человеком, замечательным революционером. Через два часа он был расстрелян на окраине Плоцка за плонскими рогатками, то есть у заставы на дороге, ведущей к Варшаве.

В ближайшем после казни номере «Колокола» была опубликована очень короткая, но выразительная заметка Герцена. В ней говорилось:

«Мая 15 Сигизмунд Падлевский расстрелян царскими солдатами в Плоцке. Еще благородная, еще юная жертва со стороны Польши, еще преступленье с нашей стороны.

Давно ли он был в нашей среде в числе тех шести, о которых мы говорили, полный надежд, полный отваги...»

В народных преданиях и песнях Падлевский до сих пор живет как победитель в битве под Мышинцем, как повстанческий вождь, боровшийся вместе с народом и для народа. Один из польских поэтов - современников героя писал, что поляки сохранят память о Падлевском навечно, до тех пор, пока в Мазовше будут пески, а на Украине - степи.

 

Top