Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
В четырех предшествующих очерках речь шла о людях, которые были единомышленниками и сподвижниками Бобровского, а один из них, Падлевский, и самым близким его другом. Но с Бобровским на страницы нашей книги на смену кадровым офицерам, чей опыт и образование определяли их способность возглавить вооруженную борьбу против ненавистного самодержавия, вступает абсолютно «штатский», как тогда говорилось, человек, сам без колебаний признававший свою полную некомпетентность в военных вопросах. Все герои этой книги были людьми молодыми, некоторые еще просто юными, но Стефану Бобровскому в момент его гибели было всего 23 года. Не удивительно ли, что мы ставим этого юнца-студента в один ряд с выдающимися руководителями восстания 1863 года?
Это удивительно, но в то же время и бесспорно справедливо. В восстании 1863 года было время, когда на плечи Стефана Бобровского легли почти все обязанности по руководству восстанием в целом. Многое в истории восстания становится ясным, когда знакомишься с этим связанным с именем Стефана Бобровского этапом движения и с обстоятельствами его гибели.
* * *
Младший сын Юзефа и Теофили Бобровских Стефан родился 17 января 1840 года в деревне Терехово Липовецкого уезда Киевской губернии. Уже десяти лет от роду мальчик остался сиротой. Главой семьи и воспитателем Стефана стал старший брат Тадеуш, только что окончивший юридический факультет Петербургского университета. Бобровским принадлежало небольшое имение, но Тадеушу необходимо было материально поддерживать братьев-офицеров Станислава, а затем Казимежа, сестру Эвелину, вышедшую вскоре замуж за поэта и драматурга Аполло Коженёвского. Таким образом, выкроить средства для образования Стефана было нелегко. Но замечательные способности мальчика убеждали старшего брата, что связанные с учением Стефана материальные трудности оправданы. После недолгого пребывания в Немировской гимназии Стефан оказался в частном петербургском пансионате Эмме. Юноша вскоре перестал быть бременем для семьи, так как владелец пансионата согласился уменьшить вдвое плату, взимавшуюся за его пребывание в пансионате (вместо 1200 рублей 600), поручив Стефану преподавание в младших классах истории, бывшей с детских лет его любимым прeдмeтoм. Шестнадцати лет Стефан Бобровский стал уже студентом Петербургского университета.
Тадеуш Бобровский, когда-то однокашник Зыгмунта Сераковского и по Житомирской гимназии и по университету, стоял в стороне от общественного движения, за ним закрепилась даже репутация консерватора. Однако вряд ли атмосфера дома Бобровских была столь уж консервативной: Казимеж стал участником петербургских офицерских кружков, был на заметке у жандармерии, а затем принял участие в восстании; Эвелина связала свою судьбу с писателем-демократом, в 1861 году активным руководителем варшавского подполья, одним из основателей городского комитета красных. Последовавший вскоре арест и ссылка в Вологду лишили Аполло Коженёвского возможности участвовать в подготовке восстания и повстанческой борьбе, но не изменили убеждений Коженёвских. И это не отразилось на их отношениях с Тадеушем, которому вскоре вновь пришлось заняться воспитанием сироты, на этот раз племянника Конрада Коженёвского, ставшего впоследствии
знаменитым писателем под именем Джозеф Конрад.
Нам трудно судить, в какой мере Стефан Бобровский был обязан своим духовным формированием родному дому, а в какой петербургскому окружению. Мы знаем уже, насколько значителен был подъем общественной жизни в столице России в годы учения Стефана Бобровского, Через товарищей-студентов, а скорее всего через брата Казимежа он познакомился с будущими руководящими деятелями восстания 1863 года, вошел в круг организации, руководимой Сераковским и Домбровоким. Здесь, в Петербурге, он подружился со своим земляком, почти соседом по Украине, Зыгмунтом Падлевским.
Руководители организации, очевидно, высоко оценивали идеологическую зрелость и способности юного студента. Это вытекает из ответственного поручения, данного в 1860 году Бобровскому. Весной он посетил по заданию организации Киев, а летом того же года, не завершив образования, совсем перебрался туда и жил на полулегальном и нелегальном положении до февраля 1862 года, когда ему пришлось спешно покинуть и город и вообще пределы Российской империи при весьма примечательных обстоятельствах.
Направление Бобровского в Киев было связано со стремлением в условиях нарастающего революционного подъема организационно консолидировать силы будущего освободительного восстания.
Киев с его университетом святого Владимира был в эти годы важным центром общественной жизни. Как раз во время приезда Бобровского развертывался второй этап следствия по делу так называемого Харьковоко-Киевского тайного общества, студенческой демократической организации, возникшей еще в 1856 году и являвшейся одной из предшественниц «Земли и Воли». Почти столь же давней была и тайная патриотическая организация студентов-поляков, носившая название «Тройницкий союз» (наиболее часто объяснение этого названия от трех земель - Волыни, Подолии и Киевщины).
В Киеве и, в частности, в многонациональной среде киевского студенчества живо обсуждались центральные проблемы общероссийского общественного движения. Но здесь были свои специфические, политически весьма острые проблемы.
Основной вопрос эпохи - ликвидация феодального строя и крепостничества - имел на Правобережной Украине особую национальную окраску. Наследием длительного пребывания под властью шляхетской Речи Посполитой было то, что украинское крестьянство испытывало здесь гнет прежде всего польских помещиков. Владельцами гигантских латифундий на Правобережье были польские магнаты. Но польское население здесь отнюдь не сводилось к небольшой численно группе помещиков. На Правобережье жило почти полмиллиона поляков, что составляло почти десять процентов всего населения края, В значительной массе это были однодворцы, главным образом из «выписанных», исключенных из дворянского сословия шляхтичей, помещичьи служащие, интеллигенция, ремесленники. В этой среде демократические и национально-освободительные идеи находили широкий отклик.
В этих условиях идеологическая борьба в польском обществе на Украине была и чрезвычайно сложной и очень острой. Помещики и близкие к ним, находящиеся под их влиянием общественные круги были решительно враждебны социальным переменам, враждебны революции. Правобережную Украину они рассматривали как свое «историческое достояние». Перед лицом подымающегося польского национально-освободительного движения они примыкали к партии белых. Они были, пожалуй, согласны с восстановлением Польши, но такой Польши, которая бы еще более укрепила их господство на Украине. Можно сказать, что белые с Украины составляли в этой партии крайнее, наиболее реакционное, наиболее националистическое крыло.
В то же время демократические слои польского общества на Украине, в социальном отношении близкие массам украинского народа, связанные с ними всеми условиями повседневной жизни, жаждали социальных и демократических перемен и в Этом их устремления были близки надеждам и чаяниям украинского крестьянства. Стремясь к возрождению независимой Польши, они не закрывали глаза на то, что в границах старой Речи Посполитой жили не только поляки. Они верили в то, что новая Польша предоставит демократические права и удовлетворит национальные потребности всех своих граждан. Как решить эти вопросы, они в подавляющем большинстве не знали, на первом плане, понятно, у них оставались собственные национально-освободительные чаяния, и лишь немногие из них в эти годы подымались до понимания права украинцев, белорусов, литовцев на совершенно самостоятельное от Польши государственное существование. При всем том не случайно, что наиболее последовательные революционные демократы в партии красных, в наибольшей мере освободившиеся от традиционных, приобретавших характер национализма взглядов на межнациональные отношения, были выходцами с бывших восточных «окраин» Речи Посполитой и прежде всего с Украины.
Одним из характерных для этих лет явлением, в частности в студенческой среде, была программа слияния с украинским народом, выдвинутая группой выходцев из польских и полонизированных дворянских семей (ее руководителями были Владимир Антонович и братья Рыльские). Демократическое по своим настроениям течение «хлопоманов», как их называли противники, внесло полезный вклад в развитие украинской культуры, но политически оказалось на ложном пути, заняв в дни восстания 1863 года позицию, враждебную польскому освободительному движению.
В этой сложной обстановке Стефан Бобровский, вошедший в руководство «Тройницкого союза», должен был искать ответа на вопросы, которого не давали еще ни его личный скромный революционный опыт, ни вообще практика возглавляемой им организации. Участие Бобровского в студенческом движении, ознаменованном в Киеве в 1861 году рядом бурных демонстраций, составляет важную часть его деятельности. Но, пожалуй, существеннее и важнее был отразивший формирование его революционной идеологии эпизод с созданием подпольной литографии.
Эта литография, которую обслуживал специально для этого вызванный из Царства Польского квалифицированный литограф Густав Гофман, была организована в Киево-Печерской лавре. Здесь, в цитадели верноподданнического православия, власти, разумеется, менее всего могли предполагать существование центра антиправительственной пропаганды. Под прикрытием официальной лаврской типографии, издававшей различные богослужебные и душеспасительные тексты, тайная литография, учрежденная лаврским литографом поляком Юлианом Залеским и принятым в качестве подмастерья Гофманом, могла бы существовать, вероятно, долго, если бы не донос предателя.
Все учреждение литографии и обеспечение необходимого для нее оборудования было делом Бобровского, который в этих целях осенью 1861 года, насколько можно судить, впервые в своей жизни посетил Варшаву. Разумеется, и пребывание в бурлящей Варшаве и встреча с зятем и его сотоварищами составили важную веху в жизни Бобровского.
Для чего же нужна была Стефану Бобровскому литография? Когда 2 февраля 1862 года полиция ворвалась в лаврскую типографию, она обнаружила там в отпечатанном или подготовленном к печати виде комплект трех номеров листовки «Великорус» и часть первого номера газеты «Возрождение» на польском языке, датированной 15 января 1862 г.
Уже сам выбор «Великоруса» в качестве первого объекта для широкой пропаганды весьма знаменателен. Вышедшие из среды русской революционной демократии листки «Великоруса» имели целью организацию массовой оппозиционной кампании. Несмотря на известную сдержанность программных требований, диктуемую обращением к широким общественным кругам, «Великорус» со всей определенностью ставил вопрос о неудовлетворительности крестьянской реформы 1861 года и о необходимости передать крестьянам всю находившуюся в их пользовании перед рeфopмoй землю безо всякого выкупа. Перепечатывая эти листки, солидаризируясь с ними, Бобровский бил в чувствительнейшее место белых на Украине, выдвигал на первый план важнейший социальный вопрос. «Великорус» решительно высказывался за независимость Польши, но он ставил определенно вопрос и о праве на национальное самоопределение украинцев («южнорусов»). Пропаганда этого требования главой польской нелегальной организации, распространение его в Киеве имели первостепенное 1П0литияеское значение.
Об этом говорит и сохранившийся фрагмент газеты «Возрождение». В передовой статье Бобровский доказывает необходимость издания независимого бесцензурного органа для польского населения Правобережной Украины. Статья эта не формулирует политической программы, однако и в ней мы встречаем важную декларацию: «Мы хотим полного соединения с Надвисльем [то есть с Польшей], но соединения добровольного. Нашим лозунгом в этом щекотливом вопросе будут слова варшавских ремесленников: ка1К0Й народ хочет быть с ним, пускай будет, а какой не хочет, пускай остается свободным». Эта формулировка, предвосхищавшая соответствующее положение письма Центрального национального комитета издателям «Колокола», отвечала задачам единства действий польских революционеров с революционерами русскими и украинскими в общей борьбе против царского самодержавия.
Царским властям скоро стала известна роль Бобровского в организации тайной литографии Начались розыски «преступника». Тут произошел комический эпизод, к находившемуся в Киеве Тадеушу Бобровскому явился двоюродный брат Александр Бобровский и рассказал о том, что его неожиданно арестовали и доставили к киевскому полицмейстеру. Но выслушав доклад о задержании студента Бобровского, полицмейстер только махнул рукой и тотчас освободил Александра со словами: «Это не тот, того я хорошо знаю!» Было ясно, что полиция разыскивает Стефана. Тадеуш Бобровский сам не знал, где скрывается брат. Его поиски также продолжались несколько дней, но все же оказались успешнее полицейских. Найдя Стефана у студента украинца Свейковского, Тадеуш Бобровский настоял на том, чтобы брат немедля отправился за границу.
Вместе с Бобровским бежал с Украины девятнадцатилетний студент Киевского университета Александр Крыловский. Русский, а скорее украинец по национальности, Крыловский был активным участником антиправительственных манифестаций, организованных польской молодежью в Киеве и Житомире, за что был осужден к сдаче в солдаты и содержался под стражей в Житомире, но в ночь с 8 на 9 января 1862 года бежал. Скажем несколько слов о дальнейшей судьбе этого интересного человека. Благополучно перебравшись вместе с Бобровским через границу, Крыловский направился в польскую военную школу в Италии. Он принял участие в восстаний в отряде Антония Езёранского, был ранен, находился в австрийском лагере для интернированных повстанцев, откуда также бежал. В 1868 году жандармерия была встревожена сведениями о революционной пропаганде, которую вел Крыловский среди русских раскольников, живших в Турции, и слухами о его намерении нелегально вернуться в Россию. По всем губерниям были разосланы предписания о задержании Крыловского. Но слух этот не подтвердился: в 1870-1871 годах Крыловский в качестве волонтера участвовал в обороне Французской республики. На родину Крыловский возвратился в 1875 году и был поселен с отдачей под полицейский надзор в Калужской губернии.
По дорогам, раскисшим от весенней распутицы, пробирались Бобровский и Крыловский к молдавской границе. На Днестре их задержал ледоход. Беглецы находились в имении, которым управлял Щенсный Милковский, брат Зыгмунта, о котором нам предстоит еще говорить. Неожиданно в имение пожаловал становой пристав. Хозяин, представив своих гостей приставу под какими-то вымышленными именами, принялся угощать представителя власти. Тот жаловался на судьбу и службу. «Вот и теперь ищу ветра в поле - какого-то студента, сбежавшего из Киева... он, уж наверное, в тридесятом государстве, а я скачи, заранее зная, что напрасно, да приказано!»
Весной 1862 года Бобровский приехал в Париж и сразу же стал одним из деятельных членов Общества польской молодежи. Он быстро освободился от распространенных среди польских патриотов иллюзий в отношении политического облика и талантов Мерославского и вместе с Падлевским, с которым он теперь особенно сблизился, решительно выступал против «генерала Людвика». Не удивительно, что самовлюбленный Мерославский отвечал Падлевскому и Бобровскому лютой ненавистью. Особенно до патологического бешенства доходила злость генерала против Бобровского, и это диктовалось уже не только личными, но и политическими причинами. В Бобровском Мерославский видел решительного сторонника столь ненавистной Мерославскому программы союза с русскими революционерами и главного пропагандиста прав на самоопределение украинцев и других, по мнению Мерославокого, «выдуманных» народностей.
В идейно-политической борьбе с Мерославским крупным успехом стало решение Комитета демократической эмиграции, в состав которого входил Бобровский, признать верховным руководящим органом движения варшавский Центральный национальный комитет.
В течение 1862 года Бобровский выполняет ряд ответственных поручений Центрального национального комитета по подготовке восстания. Он нелегально побывал на Украине, где при его участии был учрежден подчиненный Центральному национальному комитету Провинциальный комитет на Руси (обычное в то время польское название Правобережной Украины). Бобровский совершает поездки в Галицию, Молдавию. Здесь Бобровский встретился с полковником Зыгмунтом Милковским. Заслуженный деятель польского освободительного движения, участник венгерской революции 1849 года, член Централизации Польского демократического общества, Милковский был уже в это время известным писателем (его литературный псевдоним - Теодор Томаш Еж), Хороший наблюдатель, мастер красочной характеристики, Милковский-Еж оставил в своих воспоминаниях яркий портрет Стефана Бобровского.
Первое, что бросается в глаза при чтении этих с юмором написанных страниц, это внешний, несколько комический облик Бобровского: «рассеянный, взъерошенный, неспособный без помощи сильнейших очков различить предмет в двух шагах от себя», Бобровский по рассеянности выпивал один за другим несметное количество стаканов кофе и чаю, которые подставляла ему во время беседы молоденькая смешливая жена Милковского.
«Выпьет кофе, а жена моя спрашивает:
- Не угодно ли чаю?
- Охотно.
После чая:
- Не угодно ли кофе?
- Охотно».
Но эти забавные мелочи не заслонили от Милковского того, что перед ним был человек «быстрой и глубокой ориентации, уверенный и смелый в принятии решений, он обладал всеми достоинствами, характерными для того рода людей, из которых формируются государственные деятели». Будучи вдвое старше, чем Бобровский, автор говорит о нем с почтительным уважением: «Я предвидел, скорее предчувствовал в этом невзрачном, тщедушном, невысокого роста юноше способности к выдающейся деятельности. Сколько их прошло перед моими глазами, но ни один не произвел на меня такого впечатления, как он». И Милковский заключает: «Его преждевременная гибель - это, по моему мнению, национальная утрата».
Еще ранее встреча с Бобровским оставила большое впечатление у сына Адама Мицкевича Владислава. В 1861 году он впервые приехал на родину и совершил поездку по местам, связанным с памятью своего великого отца. «Моим главным проводником по Киеву, - вспоминал Владислав Мицкевич, - был Стефан Бобровский, один из самых симпатичных и самых талантливых членов той группы, которая трудилась над подготовкой восстания в Польше. Он приходил ко мне с утра, и до вечера мы не расставались. Это был очень молодой человек, полный энергии и не по возрасту зрелый».
Те качества, о которых говорят современники, - острый и зрелый ум Бобровского, его преданность делу революции и революционная энергия, его способность убеждать собеседников и заражать их своей верой, - сыграли большую роль в решающий момент подготовки восстания.
Бобровский приехал в Варшаву в день нового 1863 года (по н. ст.). Всего двумя днями раньше был сформирован новый, после ареста Бронислава Шварце, состав Центрального национального комитета. В комитете царили неуверенность и смятение. Состоявшиеся незадолго до этого встречи с крупнейшими военными специалистами повстанческой организации - Сераковским, Милковским, руководителем Провинциального комитета на Руси полковником Эдмундом Ружицким убедили членов комитета в неподготовленности восстания, в невозможности начинать его ранее чем в мае. В этом духе уже были даны заверения и инструкции провинциальным комитетам в Литве и Белоруссии, на Украине. Но, с другой стороны, те же военные специалисты весьма критически отнеслись к плану «дислокации» рекрутов, А рядовые члены подпольной организации через съехавшихся в Варшаву воеводских комиссаров настаивали на том, чтобы восставать немедленно, еще до начала бранки.
Ко всему этому добавлялось катастрофическое положение с вооружением повстанцев. Арест в Париже посланного для закупки оружия Годлевского лишил комитет надежды на улучшение ситуации до надвигавшегося рекрутского набора.
На заседание Центрального национального комитета, созванное 22 декабря 1862 года (3 января 1863 года), был приглашен Бобровский. Лишь накануне он был ознакомлен с положением дел. Когда Бобровский закончил свою продолжавшуюся более часа речь, комитет провел голосование по вопросу, начинать ли восстание в дни рекрутского набора, и четырьмя голосами против одного (Гиллера) принял решение - начинать!
Что же сообщил Бобровский членам комитета, что положило предел уже давним колебаниям и заставило проголосовать за восстание новый состав комитета, который был подобран Авейде, по его собственному признанию, в расчете на то, что против одного левого Падлевского в комитете будет блок четырех умеренных? Единственным обнадеживающим известием было то, что дело с закупкой оружия можно было поправить, хотя и не в ближайшие дни. С другой стороны, Бобровский лояльно информировал комитет, что подавляющее большинство эмиграции высказывается за отсрочку восстания.
Речь Бобровского (ее содержание известно нам по записи, сделанной год спустя секретарем Центрального национального комитета Юзефом Каетаном Яновским) произвела сильнейшее впечатление на членов комитета потому, что в ней с неопровержимой логической силой было выдвинуто на первый план политическое содержание вопроса, до сих пор затушевывавшееся, заслонявшееся техническими деталями. Вопрос был не в том, начинать ли восстание в январе или в более позднее время. Обстоятельства складывались так, что отказ от восстания в момент рекрутского набора был равнозначен отказу от него вообще. Не только находившиеся под угрозой бранки члены организации, но весь народ, и сторонники и противники восстания, ждал, что оно вспыхнет в ответ на рекрутский набор. Не начать восстание теперь означало потерять не только конспираторов, превращенных в солдат царской армии, но и доверие и поддержку миллионов патриотов, скомпрометировать знамя освободительного движения, лишить это движение перспектив. Да, положение очень трудное, но разве сила восстания измеряется лишь силой конспиративной организации? Поднять знамя восстания - это означает провозгласить ликвидацию феодального гнета, наделение крестьян землей, свободу и равенство для всех независимо от национальности и вероисповедания и этим поднять на борьбу могучие народные силы. Борьба будет трудной, и нет гарантии, что она окончится победой, но даже поражение в такой борьбе не будет бесплодным для дела национального освобождения. Не выбор между январем и маем, а выбор между революционной борьбой и капитуляцией, отречением от этой борьбы - таков был, по мнению Бобровского, вопрос, стоявший перед Центральным национальным комитетом.
Из всех членов комитета, вероятно, единственным, кто отдавал себе до этого отчет в перспективе, с такой резкостью нарисованной Бобровским, был Гиллер и именно он выступал наиболее решительно против начала восстания. Он уже один раз сорвал план восстания, предложенный Ярославом Домбровским. Тогда речь шла о том, чтобы начать бой в момент, выбранный революционерами. Теперь уже приходилось решать, принять ли бой в момент, избранный противником. Бобровский раскрыл перед членами комитета, к чему вела тактика, принятая Гиллером - сознательно или инстинктивно в страхе перед социальной революцией (но это уже иной вопрос). И победа осталась на стороне Бобровского. Голосовавший против решения комитета Гиллер сложил свой мандат. По единодушному мнению на его место в состав комитета был введен Стефан Бобровский.
Мы не будем повторять уже знакомые читателю подробности стремительного развития событий накануне восстания. Бобровский принимал самое живое участие в обсуждении планов действий, заражая своей энергией товарищей. Из выдвинутых им самим проектов стоит упомянуть один, отвергнутый комитетом. Бобровский [предложил начать восстание с захвата в качестве заложника царского наместника великого князя Константина Николаевича. Не было бы нужды задерживаться на этом рискованном и не получившем развития плане, если бы не одна его важная черта: в его основе лежала мысль о начале действий в самой столице силами наиболее крупной и наиболее демократической по своему составу повстанческой организации. Не разбросанные по лесам и болотам всей страны маленькие отряды, руководимые шляхтой, а мощный кулак рабоче-ремесленной организации Варшавы являлся в глазах Бобровского важнейшей повстанческой силой.
После отправления Падлевского к отрядам Бобровский сменил его на посту начальника Варшавы, Несколько дней спустя - это было 10(22) января, в день начала восстания, Варшаву покинули члены вновь образованного Временного Национального правительства, которое должно было объявить о своем существованйи в захваченном повстанцами Плоцке. До этого момента (предполагалось, что речь идет о считанных днях) руководство восстанием было поручено Бобровскому, Которому были вручены печати Центрального национального комитета.
Но все сложилось совсем иным образом, Плоцк повстанцам взять не удалось. Временное правительство не только не заявило о себе, но вскоре рассыпалось, его члены оказались в разных концах Польши и вновь собрались в Варшаве лишь месяц спустя. Все руководство восстанием фактически сосредоточилось в руках начальника Варшавы. А этим начальником был малознакомый с Варшавой и еще неизвестный большинству членов варшавской организации близорукий и чудаковатый юноша. Казалось бы, трудно придумать ситуацию, более гибельную для восстания, и без того начавшегося при отчаянных обстоятельствах.
Обязанности, легшие на плечи Стефана Бобровского, были огромны, ответственность необычайно велика, трудности непомерны. И в этих условиях Бобровский показал себя человеком выдающихся организаторских способностей, хладнокровным и решительным руководителем, а также и трезвым политиком, которому масса неотложных текущих дел не заслоняет первостепенных ключевых проблем движения. Среди руководящих деятелей повстанческой организации разве только томящийся в цитадели Ярослав Домбровский мог в такой же мере соответствовать кругу задач, ставших перед Бобровским, и разве только к чему относились с таким же доверием и с такой же привязанностью члены варшавской повстанческой организации.
Этот авторитет новый начальник города Варшавы, действовавший под псевдонимом «Грабовский», еще совсем недавно вовсе неизвестный своим подчиненным, завоевал своей энергичной и целенаправленной деятельностью. Начало восстания потребовало от варшавской организации, значительно ослабленной уходом сотен ее членов в повстанческие отряды, громадных усилий по обеспечению отрядов. Нужно было оружие-и оно закупалось за рубежом, изготовлялось в самой Варшаве. Нужна была медицинская помощь - и была создана специальная комиссия, рассылавшая врачей в отряды, организовывавшая тайные госпитали. Нужна была связь - и была налажена бесперебойная тайная повстанческая почта и сотни (курьеров, чаще всего женщин, разыскивали в глухих лесах отряды, чтобы вручить начальникам приказ с печатью повстанческого командования. Нужны были деньги - и сборщики обходили дом за домом, собирая установленный Центральным национальным комитетом национальный налог. Роль столицы - Варшавы - в восстании была чрезвычайно велика, и эту роль Варшава играла благодаря патриотизму своего трудового люда и самоотверженности членов конспиративной организации, руководимой повстанческим начальником города.
Вся эта кипучая деятельность происходила в оккупированном царскими войсками городе, можно сказать, прямо на глазах у царского наместника, генералов, жандармерии. Но не случайно один из близких сотрудников Бобровского писал о нем: «Казалось, он был создан конспиратором. Деятельный, стойкий, неутомимый, полный инициативы, отважный, он был словно в своей стихии». Именно Бобровский заложил основы той организации «подземной Польши», которая оставалась неуловимой для карателей почти до последних дней восстания.
Как известно, в момент первого выступления повстанцам почти нигде не удалось достичь успеха. Н только провоцировавший восстание Велёпольский, сторонник прямого союза с царизмом, но и находившиеся в оппозиции к царизму противники восстания белые были убеждены в том, что оно будет подавлено в течение нескольких дней. Консервативная краковская газета «Час», нелегальным варшавским корреспондентом которой был, между прочим, Гиллер, решительно заявляла, что в Королевстве Польском нет никакого национального восстания, а происходит лишь отчаянное сопротивление рекрутов варварскому набору. Белые издали воззвание, призывающее прекратить бесперспективное восстание. Они делали попытки уговорами и даже подкупом склонить некоторых повстанческих командиров к прекращению борьбы.
А между тем неудачно начатое восстание не угасало, а даже набирало силы. Этому отчасти способствовали непродуманные меры царского командования, которое, опасаясь за судьбу небольших гарнизонов, отдало приказ о концентрации сил. В результате царские войска сосредоточились в нескольких десятках губернских и уездных городов, очистив значительные части территории, где происходило беспрепятственное формирование и передвижение повстанцев.
За промахами оперативными последовали промахи дипломатические. Растерянностью царя поспешила воспользоваться Пруссия, предложившая заключить конвенцию о совместной борьбе с повстанцами. Несмотря на предостережения министра иностранных дел Горчакова, понимавшего, что заключение договора с Пруссией лишь осложнит международное положение России, Александр И охотно принял «великодушное» предложение своего дядюшки - прусского короля. 27 января (8 февраля) в Петербурге была подписана конвенция, вошедшая в историю по имени прусского уполномоченного генерала Альвенслебена, а уже спустя несколько дней прусский канцлер Бисмарк «неосторожно» проболтался об этом, создав к тому же недомолвками впечатление, будто речь идет о широком русско-прусском союзе. Теперь польское восстание становилось фактором международного значения. Русско-прусское сближение вызвало недовольство Наполеона III, усердно разжигаемое Англией, стремившейся к ухудшению отношений между Францией и Россией. На горизонте, казалось, замаячила тень новой антирусской коалиции Франции и Англии, а может быть, и Австрии. Это уже было гораздо более по вкусу белым. Из уст в уста передавалась весть, будто на каком-то приеме в Тюильрийском дворце сам император Наполеон сказал князю Чарторыскому одно, но столь многозначительное слово: «Durez!» («Держитесь!»)
Правительства Франции, Англии, а тем более участницы раздела Польши - габсбургской Австрии не были заинтересованы в восстановлении независимой Польши и отнюдь не собирались идти ради этого на войну с царской Россией. Но использовать ее затруднения для дипломатического нажима, завоевывая при этом дешевой ценой популярность в общественном мнении своих народов, полных сочувствия борющейся Польше, - это их вполне устраивало. Этой циничной игры западных правительств не раскусили многие поляки; в течение нескольких месяцев серьезно побаивалось и царское правительство, у которого свежи были воспоминания Крымской войны.
Надежда на помощь западных заступников сыграла немалую роль в изменении позиции белых в отношении восстания. Но еще большее значение имел сам факт усиления восстания и боязнь того, что оно приобретет характер социальной революции. Белые начали прощупывать почву для присоединения к восстанию. Они, по собственному их свидетельству, руководствовались «наполеоновским принципом»: «чтоб овладеть движением, надо стать во главе его». Руководящий орган белых в Королевстве Польском - Дирекция выдвинула проект создания коалиционного повстанческого правительства из представителей Центрального национального комитета и Дирекции на паритетных началах.
Но позиция Дирекции определялась не только своекорыстными расчетами лидеров белых. Те патриотически настроенные представители шляхты и интеллигенции, которые до сих пор шли за Дирекцией, были удивлены и возмущены ее отношением к восстанию. Они требовали присоединения к восстанию, роспуска самостоятельной организации белых и, не дожидаясь общего решения, сами включались в повстанческую деятельность. Дирекция все более лишалась опоры. Завязанные по ее инициативе переговоры о создании «общенационального фронта» были попыткой спастись от полного политического краха и компрометации.
После отъезда Временного Национального правительства из Варшавы Бобровский стал руководителем вновь созданного органа - Исполнительной комиссии. Состав ее менялся, но в основном в нее входили представители умеренных во главе с Гиллером. Не сумев воспрепятствовать началу восстания, они пытались теперь, вновь войдя в состав руководства, воздействовать на его политику. Но численное превосходство умеренных в Исполнительной комиссии, а затем и в воссозданном в 20-х числах февраля Временном Национальном правительстве не отражало действительного соотношения сил. За находившимся в меньшинстве Бобровским стояла реальная и надежная сила - демократическая и по составу и по духу организация Варшавы. Идти на прямой конфликт с Бобровским Гиллер и его присные не решались. В результате и в восстановленном Временном Национальном правительстве, несмотря на формальное равенство всех его членов, Бобровский сохранял реальные права главы, «премьер-министра».
Но на первый взгляд для возникновения конфликтов в новом повстанческом руководстве и не было причин. По единодушному решению были приняты меры для прекращения затянувшейся интермедии - диктатуры Мерославокого.
Сначала диктатор не спешил на поле боя. Когда дальнейшие отсрочки стали уже невозможны, Мерославский прибыл в северо-западную часть Королевства Польского, принял на себя командование над самым крупным в этом районе повстанческим отрядом и одно за другим -7(19) и 9(21) февраля - потерпел два тяжелых поражения в боях под Кшивосондзем и Новой Весью. Отряд был разбит, диктатор скрылся за границу и никаких вестей о себе не давал. Нечего говорить о том, что никакого общего военного руководства (а ведь в этом и был смысл его назначения на пост диктатора) Мерославский восстанию не дал.
В отрицательном отношении к Мерославскому были едины оба политических полюса Временного Национального правительства. Разница заключалась в том, что для Гиллера Мерославский был неприемлем потому, что с его именем шляхта безосновательно связывала свой страх перед социальной революцией, и отстранение Мерославского от диктатуры было необходимым условием достижения соглашения с белыми. Бобровский же знал истинную цену «демократизму» Мерославского, считал его честолюбивым демагогом и пустозвоном, вредным для движения в политическом отношении и бесполезным в военном.
Правительство приняло решение, что если до 24 февраля (8 марта) Мерославский не появится вновь на поле боя, считать декрет о его диктатуре аннулированным.
То, что присоединение белых к восстанию было по душе политически близким им умеренным, вполне понятно. Но неожиданным кажется положительное отношение к этому Бобровского, который вступил в переговоры с Дирекцией.
Бобровский не мог не приветствовать ликвидацию самостоятельной партии белых и ее до сих пор противодействовавшего восстанию политического центра. Он видел несомненные плюсы в возможности привлечь для нужд восстания значительные материальные ресурсы белых. Но он понимал, какую опасность таит в себе для политической линии восстания присоединение этих новых «союзников», и занял в переговорах с Дирекцией твердую позицию, добиваясь, по существу, ее полной капитуляции.
В своем письме Падлевскому в ночь с 22 на 23 февраля (с 6 на 7 марта) он, сообщая о том, что придется «торговаться» с Дирекцией, и раскрывая причины изменения ее позиции, делал вывод: «Конечно, нужно принять эту помощь; отталкивать нельзя и глупо; только следует вести себя осторожно, потому что по мере их содействия будут увеличиваться также и требования их».
Допустить белых в состав фронта сил, объединившихся для борьбы за независимость, но не дать им возможности овладеть руководством движения, сохранить выработанный политический и социальный курс - такова была намеченная Стефаном Бобровским стратегическая линия.
Была ли она правильна? Несомненно, что блок с белыми осложнял задачу развертывания широкого массового движения и дальнейшей демократизации восстания, но в сложных условиях повстанческой борьбы 1863 года, развертывавшейся под знаменем национальной независимости, он был неизбежен и необходим. Его серьезные минусы могли в значительной мере нейтрализовываться в условиях, когда руководящую роль в этом блоке играли революционные демократы. Так оценивал, в частности, эту проблему Энгельс, когда по поводу диктатуры Лянгевича, о которой нам предстоит далее говорить, писал Марксу 8 апреля 1863 года (н. ст.): «Какая партия первой нарушила соглашение о союзе, абсолютно необходимом для успеха восстания, трудно установить».
Избранная Бобровским линия была правильна, но реализовывать ее было необычайно трудно. Трудно было избежать и серьезных ошибок, о чем свидетельствуют события, происшедшие в это время в Литве и Белоруссии. Не разобравшись в причинах и смысле предшествующих разногласий между Литовским провинциальным комитетом и Центральным национальным комитетом и положившись на мнение комиссара ЦНК в Литве Нестора Дюлёрана, тайно «спевшегося» с литовскими белыми, Бобровский санкционировал реорганизацию повстанческого руководства в Литве и Белоруссии, что привело к захвату его белыми. Сколь отрицательны были последствия этого
происшедшего в конце февраля переворота, говорится в других разделах нашей книги.
Но в переговорах с Дирекцией, в обсуждении вопроса о взаимоотношениях с белыми на заседаниях Временного Национального правительства Бобровский был тверд и последователен. И тогда его политические противники предприняли обходный маневр.
Созванное в Кракове тайное совещание, на котором были представлены в основном галицийские и познанские белые, приняло решение, в качестве основного мотива выставляя опасность диктатуры Мерославского, предложить диктаторскую власть в восстании генералу Мариану Лянгевичу, с тем чтобы при диктаторе находилось и подчиненное ему правительство. Это решение, явно направленное против руководящего центра восстания - Временного Национального правительства, было формально санкционировано представителем этого правительства - участвовавшим в совещании графом Адамом Грабовским, который предъявил скрепленные печатью бумажки о том, что ему дано не определенное точно поручение, а в своей речи намекал на то, что собственно тайное повстанческое правительство в Варшаве уже распалось. Вслед за тем группа участников совещания направилась в находившийся близ Кракова, в деревне Гоще, лагерь Лянгевича и убедила его подписать уже заготовленное воззвание о провозглашении диктатуры. Порукой в лояльности этого акта по отношению к существующему повстанческому руководству и для Лянгевича стало присутствие Грабовского.
Мариан Лянгевич, в прошлом офицер прусской армии, затем преподаватель польской военной школы в Италии (с того времени датируется его острая вражда с Мерославским), был назначен в начале восстания командующим повстанческими силами в Сандомирском воеводстве. Его отряд провел несколько стычек с царскими войсками и хотя ни в одной из них не добился значительного успеха, но и не был разбит. Двигаясь из района Свентокшижских гор на юг, Лянгевич присоединял к себе остатки других разбитых отрядов, к нему стекались добровольцы; к моменту, «когда он подошел к галицийской границе, под его командованием находилось более трех тысяч человек. Это был самый крупный повстанческий отряд, а точнее - соединение отрядов. Относительные успехи Лянгевича на фоне неудач других повстанческих командиров завоевали ему широкую популярность. По предложению Бобровского Исполнительная комиссия присвоила Лянгевичу звание генерала, он был награжден также почетным оружием.
С точки зрения белых в пользу Лянгевича говорило не только то, что он был решительным противником Мерославского, но и его жестокие расправы с антипомещичьим крестьянским движением в районе, контролируемом его отрядом. Это была та сильная рука, которой искали белые. Они же позаботились о том, чтобы придать ей соответствующую голову: в состав кабинета при диктаторе должны были войти свои надежные люди. Среди них наряду с явными белыми намеченный список включал Агатона Гиллера и его сотоварища по Временному Национальному правительству Леона Круликовского. Судя по всему, в интриге, породившей диктатуру Лянгевича, Гиллер принимал прямое участие.
Так за спиной у Временного Национального правительства был осуществлен переворот, отдавший руководство восстания в руки блока белых и правого крыла красных. При первом известии о диктатуре Лянгевича Дирекция объявила о самороспуске и призвала всех своих сторонников активно поддерживать восстание.
Прокламация Лянгевича о провозглашении диктатуры была датирована 26 февраля (10 марта). Временному Национальному правительству она стала известна два дня спустя, когда экземпляр ее принес на заседание Гиллер. Впечатление было ошеломляющим. Особенно поразило присутствующих упоминание о том, что диктатуру Лянгевич принимает якобы по согласованию с Временным Национальным правительством.
Что было делать? Политический смысл действий Лянгевича оставался неясен. Выступить открыто против него означало внести раздор и смятение в ряды восстания. Было решено признать диктатуру, преобразовать Временное Национальное правительство в Исполнительную комиссию при диктаторе, оговорив ее права в решении всех политических и организационных вопросов. Для переговоров с Лянгевичем в его лагерь были направлены в качестве уполномоченных Гиллер и Юзеф Каетан Яновский.
Уполномоченные отправились в Краков, а тем временем в Варшаву прибыл повстанческий комиссар Краковского воеводства Войцех Бехонский, находившийся в лагере Лянгевича в момент провозглашения диктатуры. Его рассказ сильно встревожил Бобровского. Стало ясно, что дирижерами переворота были белые. Временное правительство приняло предложенный Бобровским проект письма Лянгевичу, в котором решительно ставило вопрос: или диктатор отстранит от всякого влияния на ход восстания краковскую клику и признает, что политическое руководство восстанием сохраняется за Временным Национальным правительством, или оно решительно выступит против Лянгевича.
С этим письмом для непосредственных переговоров с Лянгевичем в Краков выехал Стефан Бобровский. Здесь он неожиданно встретил Гиллера и Яновского, которым не удалось добраться до диктатора. Лянгевич еще ранее покинул окрестности Кракова и двинулся на восток вдоль галицийской границы, теснимый войсками, стянутыми царским командованием. 6(18) марта у деревни Гроховиски произошел упорный бой. Повстанцы отразили атаки царских войск, но ночью Лянгевич принял решение пробиваться сквозь кордон, преграждающий путь в глубь территории Королевства Польского, отдельными отрядами, а сам уехал, чтобы через Галицию пробраться к повстанцам на правом берегу Вислы, в Люблинском воеводстве. Отъезд диктатора имел катастрофические последствия. В повстанческом лагере возникла паника, повстанцы массами кинулись через галицийскую границу, где их разоружили и интернировали австрийцы. Лишь небольшой отряд под командой полковника Дионизия Чаховского сохранил боеспособность и прорвался в Свентокшижские горы. В течение одной ночи крупнейшее повстанческое соединение исчезло. В довершение всего сам Лянгевич сразу после перехода границы был арестован австрийцами.
Так постыдно завершилась «лянгевичиада», продолжавшаяся немногим более недели. 8(20) марта известие об этом достигло Кракова. Приехавший именно в этот день Бобровский принял немедленное решение. Советоваться было не с кем, но и медлить не приходилось. Трудно было предсказать, какие новые интриги замыслят организаторы диктатуры Лянгевича. Трудно было предвидеть, что предпримут приехавший в Краков взбешенный своим отстранением Мерославский и его сторонники.
Наутро в Кракове была распространена отпечатанная ночью прокламация следуюшего содержания:
«Соотечественники! Диктатура, захваченная одним из повстанческих генералов, пала 19 марта. Высшая национальная власть возвращается в руки Центрального национального комитета, существующего в Варшаве, который не переставал выполнять обязанности Временного правительства и который является единственной законной властью в стране. Возвращение верховной власти в руки людей, которые начали национальное восстание и с энергией руководили им, является для вас гарантией, что оно будет продолжаться дальше и завершится только победой. Мы будем бороться безустанно, нас не смутят трудности, не остановят препятствия, которые могут возникнуть на нашем пути. Мы не передадим более верховной власти в руки одного лица, так как это могло бы привести к упадку восстания, но, сильные чувством своей правоты, будем энергично подавлять все попытки фракций, стремящихся учредить власть, от нас независимую.
Соотечественники! С надеждой и непоколебимой верой мы вновь берем в свои руки национальную власть. Мы привыкли пренебрегать опасностью, мы убеждены, что сможем устранить печальные последствия падения диктатора. Верные делу, знамя которого, поднятое нами, не допускает раздоров в нашей среде, мы требуем от всей нации повиновения. К оружию! Перед нами враг. Наши братья гибнут. В повстанческих рядах сегодня место для всех поляков.
От имени Центрального комитета, действующего в качестве Временного правительства, чрезвычайный комиссар
Стефан Бобровский.
21 марта 1863 года».
Этой прокламацией Бобровский парализовал возможные покушения со стороны белых или Мерославского захватить руководство восстанием. Прокламация эта вновь восстановила поколебленный авантюрой Лянгевича авторитет повстанческого руководства. Большое значение имел отважный поступок Бобровского, подписавшего воззвание своим действительным именем. Все те, кто сеял недоверие к «анонимному» Центральному национальному комитету, вынуждены были притихнуть.
Борьба за повстанческое руководство, которую вели революционные демократы в лице Бобровского против белых, была на этом этапе выиграна. Отражением этого стал изданный Временным правительством сразу после возвращения Бобровского в Варшаву декрет от 19(31) марта, который, подтверждая январские декреты, решительно запрещал под страхом сурового наказания взимать с крестьян оброк. Напоминание о социальных основах восстания имело после недавнего кризиса в руководстве движением принципиальное значение. Вместе с тем декрет был издан в канун второго квартала, а денежный оброк взыскивался помещиками поквартально.
Между тем еще в Кракове Бобровский решил привлечь к ответу мнимого уполномоченного повстанческого правительства графа Грабовского. Этот весьма сомнительной репутации познанский помещик, бретер и дуэлянт, сыграл в установлении диктатуры Лянгевича хотя и второстепенную, но особенно гнусную роль. Гиллер, у которого в этом деле совесть была, очевидно, нечиста, на словах рьяно поддерживал Бобровского. Оба члена повстанческого правительства, направляясь на собрание деятелей организации, на котором Грабовский должен был объяснить свое поведение, договорились не подавать руки титулованному проходимцу. Грабовский довольно искусно оправдывался, отводя от себя обвинение в том, что он выдавал себя за представителя повстанческого правительства, уполномоченного санкционировать установление диктатуры. Уходя с этого не давшего результата собрания, Грабовский обменялся рукопожатием с присутствующими. Гиллер вопреки договоренности протянул ему руку, Бобровский же отказался. В тот же день Грабовский потребовал сатисфакции. Бобровский ответил его секунданту, что не чувствует себя обязанным драться на дуэли с человеком, честь которого запятнана, но окончательное решение предоставил третейскому суду. Не дожидаясь решения этого суда, он вернулся в Варшаву. Через несколько дней суд чести признал за Грабовским право требовать удовлетворения. Получив посланную из Вроцлава условную телеграмму, Бобровский обратился к коллегам по правительству с просьбой предоставить ему отпуск на несколько дней «для свидания с семьей». Непосвященные в инцидент, происшедший в Кракове, члены Временного правительства согласились, Гиллер же промолчал. Стефан Бобровский отправился в свой последний путь.
Трудно понять, как человек, на котором лежала громадная ответственность за судьбы восстания, за результат борьбы родного народа, мог поставить отжившие понятия средневекового кодекса чести выше своего долга. Дело, однако, не только в том, что Бобровский был сыном своего времени и был воспитан в духе дворянских представлений о чести. Бобровский понимал, что его политические противники поспешат использовать его отказ от дуэли с Грабовским для того, чтобы скомпрометировать и его самого и бросить тень на то дело, которому он служит. Именно в эти дни, с мыслью о предстоящей дуэли, он писал уже цитированное письмо Падлевскому, в котором высказывал убеждение, что погибнуть, но сохранить незапятнанным свое имя означает продолжать служить делу освобождения, воодушевлять своим примером других, в то время как спастись, опозорив себя, равнозначно моральной смерти. Этим письмом Бобровский не только ободрял друга, он делал выбор для себя.
С точки зрения того же кодекса чести граф Грабовский отнюдь не должен был стремиться к гибели своего «обидчика». Уже обмен выстрелами, не причинивший вреда участникам поединка, отвечал требованиям кодекса чести. Но «обида» Грабовского была лишь удобным предлогом для политического убийства, и не трудно догадаться, кто направлял руку убийцы.
Все в истории этого поединка - и поведение третейского суда, состоявшего из «почтенных» повстанцев-шляхтичей, которые поставили на одну доску честнейшего и неоценимого для восстания человека и светского прошелыгу, и поведение секунданта Бобровского графа Красицкого, согласившегося на условия поединка, обрекавшие Бобровского на гибель, - все это дополняет картину одного из отвратительнейших преступлений, совершенных белыми ради осуществления «наполеоновского принципа» - возглавить движение, чтобы обезглавить его.
31 марта (12 апреля) 1863 года в леске близ города Равича стали друг против друга два человека с пистолетами в руках. Один был опытным дуэлянтом, другой при своей близорукости вряд ли даже различал своего противника, и кто знает не в первый ли раз в своей короткой жизни должен был произвести выстрел. Но сделать этот выстрел Стефану Бобровскому не пришлось. Пуля, выпущенная человеком, который словно по иронии судьбы носил фамилию, служившую Бобровскому повстанческим псевдонимом, попала ему прямо в сердце.
На этом и можно было бы завершить наш рассказ о жизни Стефана Бобровского. Но Бобровский был не рядовым повстанцем, а политическим деятелем, и нельзя не сказать о том, какие последствия имела его гибель.
То, чего не удалось достичь белым сложными интригами, чего не дала им даже инспирированная ими диктатура Лянгевича, стало быстро реальностью после того, как им удалось устранить Бобровского. В мартовском Временном Национальном правительстве он был единственным революционным демократом, но его железная воля, его преданность делу восстания подчиняли себе колеблющихся и заставляли помалкивать противников. Повстанческое правительство шло тем курсом, который прокладывал Бобровский.
Но в трудной политической борьбе, которую вел с белыми Бобровский, он потерпел поражение, заплатив за него жизнью. В состав правительства еще в последние дни Бобровского и при его согласии был введен один белый - бывший член распущенной Дирекции Кароль Рупрехт. Но апрельское Временное Национальное правительство (вскоре оно отбросило слово «Временное») стало уже отчетливо белым. В нем оставались те же люди, которых месяцем раньше Бобровский заставлял - волей или неволей - следовать за собой. Теперь одни из них, как Гиллер, сбросили маску, другие, как Авейде, беспринципно повернули вправо.
Одной из областей, в которых поворот повстанческого руководства вправо, его отход от первоначальных принципов движения был особенно очевиден и происходил весьма быстро, была международная политика.
22 апреля (4 мая) повстанческое правительство направило главе польской консервативной эмиграции князю Владиславу Чарторыскому письмо, в котором, сообщая о предложении венгерских революционеров создать легион в помощь польскому восстанию, ставило вопрос: «С кем заключать союз, с консерватизмом или с революцией?» - и заявляло: «Мы без колебаний примем одно или другое в зависимости от того, чья помощь будет быстрее и надежней». Эту доходящую в своей беспринципности до цинизма постановку вопроса нет нужды комментировать. Следует только заметить, что обращение такого вопроса к Чарторыокому делало его совершенно риторическим: было достаточно хорошо известно, что симпатии Чарторыского не на стороне европейских революционеров. А 3(15) мая Национальное правительство назначило Чарторыского своим главным дипломатическим представителем, по существу передав в его руки всю международную политику восстания.
Свой разрыв с революционными союзниками новое повстанческое руководство начало именно с того союзника, связь с которым была особенно важна и принципиально значима, - с русских революционеров. Первый шаг в этом направлении сделал еще Лянгевич. Когда спустя несколько дней после гибели Андрея Потебни к Лянгевичу, уже диктатору, прибыл курьер с письмом Бакунина, вновь подымавшего вопрос о создании русских республиканских дружин в рядах повстанцев и предлагавшего лично приехать в Польшу, Лянгевич отнесся к этому пренебрежительно и заявил изумленному курьеру, что «не доверяет русским либералам и убежден в бесплодности всего союза с ними».
Обращение Бакунина не было последней попыткой русских революционеров. Дело Андрея Потебни пытался продолжить офицер-землеволец Павел Иванович Якоби. Вместе со своим близким другом, впоследствии великим русским ученым Владимиром Онуфриевичем Ковалевским Якоби обратился за советом к Герцену. Их письмо не сохранилось, но ответ на него достаточно ясно говорит, в чем заключался проект Якоби.
26 марта (7 апреля) сын А. И. Герцена Александр-«юниор» писал Ковалевскому по поводу проекта Якоби: «в последние дни новости были таковы, что поневоле заставляли приостановиться и призадуматься. Это вы, верно, оба сами почувствовали. Теперь дела идут опять лучше, силы оживают снова, и, однако, несмотря на это, я не решился бы именно в такую минуту на благородное, но фанатическое предприятие Вашего приятеля.
...Я Вам скажу, что я сделал бы: я подождал бы 2, 3, 4 недели» чтобы дать время польскому национальному движению принять окончательное положительно-политическое направление, установиться и прийти в равновесие среди разных партий, враждебных между собою. А кто может предвидеть, которая из этих партий возьмет верх и увлечет за собой все восстание? Ежели Ваш приятель, несмотря на эти печальные мысли, решится - то с богом!»
К этим разумным советам сына присоединился и Александр Иванович Герцен: «Я тоже думаю так, вопрос очень важный. Будет ли в Литве народное восстание? Оно могло быть, но многое изменилось. Не поберечь ли свои силы на свое дело? В Польше правое дело, необходимость заявления со стороны русских была очевидна. Может, составление русского легиона сделало бы чрезвычайную пользу для России, но возможно ли это?»
Но молодой офицер решил идти намеченным путем. Он поехал в Польшу и предоставил себя в распоряжение повстанческого правительства. Якоби получил назначение в штаб генерала Тачановского. Познанский помещик Эдмунд Тачановский, по своим политическим симпатиям белый, являлся военным начальником Калишского и Мазовецкого воеводств и руководил крупнейшим в этой части страны повстанческим отрядом. О том, как был принят им Якоби, рассказывает в своих мемуарах повстанческий полковник Францишек Коперницкий: «Прибыл назначенный Военным отделом в штаб Калишского и Мазовецкого воеводств поручик Якоби, офицер русской артиллерии, русский по национальности, очень способный офицер. Тачановский принял его довольно холодно, заявив, что у него уже достаточно штабных офицеров, хотя, по правде говоря, за исключением Пини, майора Доманского и одного француза не было никого, кто был бы подготовлен для штабной работы. Тачановский вспомнил о ракетах, находившихся в фургонах, и выразил пожелание, чтобы Якоби подготовил несколько ракетчиков и командовал ими. Мы с Якоби пошли к фургонам, чтобы найти эти ракеты. К нашему огорчению и удивлению, оказалось, что ракеты эти обыкновенные, сигнальные».
Разумеется, никакой поддержки планам создания русских дружин Тачановский не оказал. Якоби мог помочь борьбе польского народа лишь своим личным участием в восстании, что он и делал в течение нескольких месяцев. В бою под Незнаницами 17(29) августа отряд Тачановского был разгромлен. Тяжело раненный Якоби спасся чудом. Навестивший его в Кракове Ковалевский писал в октябре Герцену о том, что Якоби поправляется и готов вновь служить делу восстания.
В этом письме Ковалевский писал: «Вообще все самые дельные люди в восстании оказались из русских офицеров». Пусть это и известное преувеличение (впрочем, Ковалевский, вероятно, имел в виду и поляков - бывших офицеров царской армии), мы все равно знаем много примеров самоотверженной помощи русских людей польскому освободительному движению. Но белые пренебрегали этой ценнейшей поддержкой. Отношение к Якоби - наглядное, но еще не самое сильное тому доказательство. Расскажем о судьбе капитана Никифорова.
Мы не знаем, в какой части русских войск служил Никифоров перед восстанием. Очевидно, он давно уже находился в Польше, так как сохранился собственноручно им написанный рапорт на польском языке, описывающий бой под Сосновцем. В этом бою, происходившем 26 января (7 февраля) 1863 года, то есть в самом начале восстания, Никифоров руководил пехотой отряда начальника Краковского воеводства Аполлинария Куровского. Благодаря умелым действиям Никифорова и его личному примеру повстанцы с малыми потерями захватили находившуюся в Сосковце пограничную заставу и взяли в плен ее гарнизон. Это был один из наиболее успешных для повстанцев боев начального периода восстания, и весть о нем быстро разнеслась по всей стране.
Свой рапорт Центральному национальному комитету о бое под Сосновцем Куровокий целиком основывал на рапорте С. Никифорова. Это вполне естественно, поскольку во время боя он сам оставался при кавалерии, не принимавшей участия в атаке на Сосновец. Было лишь одно существенное отличие: имя Никифорова в рапорте Куровского вообще не было названо и создавалось впечатление, что боем руководил лично Аполлинарий Куровский.
Десять дней спустя отряд Куровского перестал существовать. Он был полностью разгромлен при затеянной его командиром попытке овладеть уездным городком Меховом, где были сосредоточены значительные силы царских войск. Засевшие в домах солдаты хладнокровно расстреливали наступавших по открытому полю вооруженных косами повстанцев. Следует сказать, что меховский урок не пошел впрок Куровскому. Спустя год этот незадачливый вояка, будучи начальником штаба Краковской дивизии, которой командовал «Топор»-Звеждовский, затеял штурм другого уездного городка Опатова, во время которого погибли лучшие силы корпуса Гауке-«Босака», а тяжело раненный Звеждовский попал в плен я был казнен.
Во время паники, последовавшей после разгрома под Меховом, большая группа повстанцев - их было около двухсот человек - оказалась брошенной своими командирами на произвол судьбы. Руководство этим отрядом взял на себя Никифоров. Лавируя среди многочисленных колонн царских войск, Никифоров сумел после четырехдневного форсированного марша вывести отряд без потерь на соединение с большим отрядом полковника Антония Езёранского.
Вскоре после этого Никифорову было дано Центральным национальным комитетом, а вероятнее - Исполнительной комиссией, руководимой Бобровским, поручение направиться в Галицию, сформировать там повстанческий отряд и выступить во главе его в Люблинское воеводство.
Никифоров прибыл во Львов в те дни, когда белые готовили объявление диктатуры Лянгевича. Местный тайный комитет, куда прежде всего обратился Никифоров, находился в руках белых. Они не торопились с организацией отрядов, а тем более с передачей их под руководство варшавских красных. Они в оскорбительной форме отказались признать полномочия Никифорова. Тогда он сам приступил к организации отряда. Встревоженные белые обратились к находившемуся в это время во Львове генералу Юзефу Высоцкому. Тот отобрал у Никифорова его мандат и порвал его, заявив, что если Никифоров хочет, то он зачислит его рядовым в формировавшийся отряд Леона Чеховского. Никифоров согласился с этим по сути оскорбительным и явно рассчитанным на отказ предложением.
Неделей позже отряд перешел границу, а вскоре после двух стычек с царскими войсками большая часть отряда во главе с Чеховским откатилась назад в Галицию, а остальные прорвались на соединение с отрядом «Лелевеля»-Борелёвского. Среди этой группы был и Никифоров. Его мужество и опыт, проявленный в боях, сделали его сразу популярным среди повстанцев. Скоро он был назначен командиром роты.
Но Никифорову недолго суждено было служить в отряде Лелевеля. Уже в конце марта, почти в те же дни, когда оборвалась жизнь Стефана Бобровского, Лелевелю был доставлен приказ от имени Национального правительства (а вся связь с отрядами, действовавшими на юге Люблинского воеводства, осуществлялась через Львов), предписывавший немедленно без суда расстрелять Никифорова. Как писал позднее друг Чернышевского и Сераковского Ян Савицкий, Борелёвский, который «любил Никифорова и верил ему», был поражен и потрясен. Но не подчиниться прямому приказу повстанческого руководства Лелевель не решился. Обняв и поцеловав Никифорова перед лицом всего отряда, он отдал распоряжение исполнить приказ, «хотя потом со слезами на глазах говорил окружающим: я убежден, что этот человек был предателем не больше, чем я сам».
Авторов чудовищной провокации, жертвой которой пал русский революционер, несомненно, надо искать в тех же кругах, где родился и гнусный план убийства Стефана Бобровского.
О том, что против Никифорова не было никаких действительных обвинений, говорит не только противоречащее нормам повстанческой законности распоряжение казнить его без следствия и суда, без предъявления обвинения, которое он мог бы опровергнуть. Еще более веским доказательством является то, что инициативу казни Никифорова начали приписывать... Лелевелю, который якобы разоблачил его как шпиона. Это было тем проще делать, что и сам Лелевель вскоре погиб в бою и опровержений с его стороны можно было не опасаться.
Две затерянные могилы - руководителя первого повстанческого правительства и русского революционера, подло убитых по указке тех, кто перехватил руководство восстанием, как бы обозначили конец первого периода восстания 1863 года. Убийцы Бобровского и Никифорова - белые стали могильщиками освободительного восстания. И хотя не в их власти было прекратить не ими начатую борьбу, хотя восстание продолжалось еще более года и в истории его было еще много замечательных страниц, это не уменьшает зловещей роли, которую сыграли белые - консервативные помещики и буржуазия - в неудаче освободительного движения польского народа в 1863 году.