Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Граница осталась позади, и пассажиры с любопытством приникли к окнам. Ничто не изменилось - все тот же куявский пейзаж, такой спокойный в это пасмурное летнее утро. Но это было уже Царство Польское, край, объятый восстанием, и даже мирный и обыденный вид полей, покрытых созревавшей пшеницей, не ослаблял овладевшего путешественниками тревожного возбуждения.
На платформе станции Александров, новенькое здание которой так резко отличалось от уже успевших покрыться сажей и копотью прусских вокзалов, жандармский вахмистр собрал паспорта приезжих и попросил их обождать в станционном зале.
Дежурный жандармский офицер с привычной неторопливой быстротой просматривал лежащую перед ним пачку документов. «Попалась пташка, - подумал он, прочитав фамилию человека, о задержании которого он получил накануне срочное предписание, - А паспорт-то настоящий и виза подлинная. Французский подданный... Все же чудаки эти мятежники. Уж коли добыли настоящий бланк, то и вписали бы этому «французскому подданному» какую-нибудь фамилию по-французистее - Дюпон или Бурже, а то... Видать, во французском этот курьер не мастак. Сейчас мы это проверим». Закончив просмотр паспортов, он приступил к раздаче их владельцам. Задавая обычные вопросы о цели поездки, конечном ее пункте, предполагаемой длительности пребывания в пределах Российской империи, легко переходя при необходимости с русского на польский или немецкий, он пристально вглядывался в своего собеседника, старался поймать его взгляд, а уловив признаки нервозности, намеренно затягивал разговор. «Мало ли что бумаги у него в порядке, да сам он, может, не в порядке, вот ты и попытай его, в душу ему загляни, глядишь, и дрогнет. Арестовать-то, пожалуй, и не за что, а ты его на заметочку», - так инструктировал его когда-то великий знаток этого дела, ведавший просмотром паспортов на Варшавском вокзале. И, зная, что те же люди спустя несколько часов предстанут перед острым взором его наставника, новичок в науке «сердцеведения» старался. Но это было дело уже прошлое, сейчас прежнее усердие заменил навык. Бесстрастие, написанное на лице жандарма, было не служебной маской. Его не нарушало предвкушение невинного удовольствия, какое сулил экзамен французского языка незадачливому повстанческому курьеру.
Перед офицером стоял элегантно одетый худощавый блондин среднего роста, лет тридцати. Его привлекательное волевое лицо было спокойно, а серые глаза были устремлены прямо на офицера.
«Так вот ты какой, - с невольным уважением подумал жандарм. - Нет, это не курьер, это лицо позначительней. Уж не член ли это неуловимого жонда?» И он продолжал бесстрастно всматриваться в лицо приезжего.
«Попался, - с безнадежной уверенностью подумал незнакомец, хотя еще ничто, казалось бы, не подтверждало этого предположения. - Попался. Что им известно? Видно, проследили в Париже встречу с князем. Ну что же! А если...» Он не позволил себе додумать, мысль была слишком тревожная, а сейчас во что бы то ни стало нужно было сохранять спокойствие, глядя в глаза стоявшему перед ним врагу.
- Милостивый государь, я имею предписание арестовать вас, - с холодной учтивостью сказал офицер. Он произнес это по-русски. Мысль проверить знание приезжим французского, нелепость и ненужность которой он ощутил при первом взгляде на него, уже просто забылась.
- Воля ваша, но это какое-то недоразумение, - спокойно и правильно выговаривая русские слова, ответил незнакомец.
Вечером того же 24 мая (5 июня) 1863 года арестант был доставлен в варшавскую Александровскую цитадель. На следующий день ему было задано несколько обычных вопросов об имени, звании, целях его путешествия, но ни одного, объясняющего причину его ареста. В своей одиночной камере он слышал перестукивания, которыми был полон X павильон цитадели - основная политическая тюрьма Варшавы. Стучали и ему, он понимал «тюремную азбуку», его спрашивали - кто, когда, за что, нужно ли что-либо передать на волю? Но он не откликался, хотя с первой минуты не переставал думать о своем лучшем друге, также находившемся в этих стенах. Как он, не сломили ли его месяцы заключения? Но узник преодолел соблазн. Здесь никто не должен был знать о его аресте, а на воле... На воле это уже и так известно. Молчание! - вот оружие ошибочно арестованного мирного французского инженера. Шли дни, но на допрос заключенного не вызывали. Он требовал объяснения причин ареста и написал письмо французскому генеральному консулу в Варшаве. Письмо было доставлено адресату, и несколько дней спустя заключенный получил ответ. Консул извещал, что он обратился к местным властям с запросам о причинах ареста соотечественника и не замедлит сообщить ему о дальнейшем ходе его дела, которое, как он, консул, твердо надеется, скоро благополучно разрешится. А между тем на следующую ночь заключенный был разбужен окриком: «Выходи!» Тюремная карета ехала улицами малознакомого ему города, но когда в предрассветной мгле он увидел сквозь маленькое окошко Вислу, он догадался, куда его везут. Путь лежал на Прагу, к вокзалу ПетербургскоВаршавской железной дороги. Теперь ему стало все ясно. Он понял, что его ожидает. Ему предстояло великое, может быть (к чему обманывать себя надеждами), последнее испытание, навстречу которому мимо дорогого сердцу Вильно, через Динабург, Псков в столицу империи несли его колеса вагона. «Ну, Бронислав! Понастроили мы здесь этих дорог на свою погибель», - невесело усмехнулся он, когда мимо окон арестантского вагона проплыло здание станции в Белостоке.
Но минуты душевного смятения остались позади, и, когда 15(27) июня арестованный предстал перед высочайше учрежденной в Санкт-Петербурге следственной комиссией, его взгляд был вновь спокоен и строг. Четким мелким почерком он писал: «Le sous-signe Jerome Ladislas Kieniewicz...» (Нижеподписавшийся Иероним Владислав Кеневич.)
Так началась его неравная борьба, в которой его противниками были следователи, судьи, слабые духом сотоварищи, борьба, которую он вел не ради собственного опасения. Он жертвовал и своей жизнью и посмертной честью ради общего дела, ради того, чтобы вывести из-под удара врага тех соратников, нить к которым мог дать он и только он. Но он не дал этой нити царским ищейкам.
«Загадочная личность», - писал о Иерониме Кеневиче «великий инквизитор» казанского процесса сенатор Жданов. Но он-то пытался по-своему разрешить эту загадку. Стараниями Жданова и его подручных при презрительной сдержанности самого Кеневича материалы следствия и суда по делу о «казанском заговоре» изобразили Иеронима Кеневича режиссером гигантской интриги. Оставаясь за кулисами и выдвигая на первый план наивных статистов, этот хитрый воспитанник иезуитов надеялся выйти сухим из воды. Горьким парадоксом является тот факт, что и сегодня некоторые историки-марксисты, руководствуясь, разумеется, прямо противоположными политическими критериями, продолжают рисовать скрытый смысл деятельности и моральный облик человека, казненного в июне 1864 года в Казани, в весьма неблагоприятном свете. Причиной тому крайняя скудость и отчасти противоречивость тех сведений, которыми располагает историк, когда речь идет о Иерониме Кеневиче.
Попробуем воссоздать этот образ. Будем при этом строго держаться установленных фактов. Откажемся в данном случае от попыток дорисовывать весьма вероятные и правдоподобные подробности, как это было сделано нами при описании сцены ареста Кеневича на пограничной станции Александров. Откажемся ради того, чтобы не смешивать эти любопытные, но необязательные и недоказуемые подробности с необходимыми и неизбежными гипотезами, которые призваны дать объяснение фактам, показать их связь и значение. Разумеется, наш рассказ от этого станет суше, но он не должен стать неинтересен. Слишком ярки сами факты короткой жизни Иеронима Кеневича.
Необычно, хотя и весьма характерно для условий польской действительности XIX века, было само начало биографии Иеронима Кеневича. Этот поляк родился и первые двадцать три года своей жизни провел во Франции, гражданином которой он стал по праву рождения. Иероним Кеневич родился 6 сентября 1834 года в Меце, в семье эмигранта - участника восстания 1830-1831 годов. Феликс Кеневич не был активным политическим деятелем, он стоял в стороне от бурных идеологических полемик в среде польской эмиграции. Хотя богатое имение Кеневича в Мозырском уезде Минской губернии находилось под секвестром, семья не бедствовала, получая поддержку от жившей в Белоруссии и в Галиции родни. Юный Иероним окончил школу в Нанси и поступил в парижскую Ecole centrale -крупнейшее и уже в ту пору знаменитое высшее техническое учебное заведение. Здесь он встретился и сблизился со своим ровесником - также сыном повстанца-эмигранта Брониславом Шварце.
Сходен и связан был жизненный путь молодых друзей, и еще не раз имя Шварце должно появиться на страницах биографии Иеронима Кеневича. Франция была их родиной, они не чувствовали себя здесь чужаками; на четырнадцатом году жизни Шварце успел получить боевое крещение на баррикадах Парижа. Но эти французские подданные, «французы», как называли их обоих даже соотечественники, выросли в польских семьях, были поляками, готовыми служить Польше своей борьбой и трудом. Примечательно, что, несмотря на различие семейных традиций - Кеневич, как уже сказано, происходил из помещичьей семьи, а отец Шварце был адвокатом, - оба юноши по собственному влечению или по советам близких избирают техническое образование. В те годы это было отнюдь не заурядным явлением. Юноша из богатой землевладельческой семьи, если видел вообще потребность в высшем образовании, чаще всего избирал право, это было почтенно да и небесполезно при решении сложных имущественных споров о наследовании, купле, продаже, закладе, аренде. Если образование должно было обеспечить юноше в будущем «кусок хлеба», он становился тем же юристом, чиновником, ксендзом. Но инженером? В самой Польше в это время инженеры были наперечет, и почти все они были иностранцами. Но во Франции в средине XIX века наступившая эпоха машины - могучего двигателя прогресса - рисовала перед молодежью новые пути и новые идеалы. И Кеневич и Шварце стали инженерами - строителями железных дорог.
В то время образование завершали несколько раньше, чем в наши дни. Но и сто лет назад девятнадцатилетний инженер был диковинкой. А именно девятнадцати лет от роду, в 1853 году, Иероним Кеневич окончил Центральную школу, получив диплом инженера, и окончил ее, очевидно, весьма успешно, если сразу же после этого он стал преподавателем Политехнического общества а Париже, а затем был приглашен на руководящие должности двумя, пусть даже, как он скромно определяет, второстепенными, железнодорожными компаниями во Франции.
Между тем окончилась Крымская война. Одним из первых проявлений «послесевастопольской весны», а говоря не столь поэтическим языком - вынужденного смягчения карательно-полицейской политики царизма, было объявление амнистии эмигрантам - участникам восстания 1830-1831 годов. Они могли вернуться на родину, но право это предоставлялось не автоматически, а было обусловлено унизительной процедурой подачи эмигрантами в русские посольства и консульства индивидуальных просьб. Среди польской эмиграции забурлило. Большинство эмигрантов отвергло амнистию.
Феликс Кеневич воспользовался возможностью вернуться на родину. Каковы были руководившие им мотивы - тоска ли по родным краям после четверти века пребывания на чужбине, стремление ли обеспечить материальное положение семьи, поскольку имение его при возвращении освобождалось от секвестра, - этого мы не знаем. Мы можем лишь предполагать, что целью этого уже пожилого человека не была нелегальная политическая деятельность. Вскоре после приезда на родину Феликс Кеневич перенес удар паралича.
В Россию направился и Иероним Кеневич. Но он ехал не с отцом, не в Полесье. Подавать прошение он не был обязан, он-то не был эмигрантом, не был он и русским подданным и менять подданство не собирался. В июне 1857 года он прибыл в Петербург для работы в Главном управлении российских железных дорог. Что влекло в Россию молодого инженера? Стремление быть ближе к семье, весьма высокий по тем временам заработок (2500 рублей в год), перспективы большой самостоятельной работы при строительстве дорог в необъятной стране? Вероятно, все эти факторы в той или иной мере играли роль. Цо Иероним Кеневич интересует нас не как инженер, и не этой стороной своей биографии он вошел в историю. Было бы гораздо важнее получить ответ на вопрос, имел ли приезд Иеронима Кеневича в Россию политические цели, но прямых данных на сей счет ныне имеем. Мы не знаем, каковы были в те годы его политические убеждения, принимал ли он участие в деятельности каких-либо эмигрантских организаций. Не знаем мы этого и о Брониславе Шварце. Зато нам известно, что, когда в 1856 году Шварце, окончивший несколько позднее, чем Кеневич, Центральную школу, выехал в качестве инженера на строительство железной дороги в Австрию, он вскоре установил связи с польскими конспиративными организациями, познакомился с некоторыми своими будущими сотоварищами по подготовке восстания 1863 года. Шварце делал попытки, на первых порах окончившиеся неудачей, перебраться в Царство Польское. С весны 1860 года он, возможно не без помощи своего друга, был принят инженером на строительство Петербургско-Варшавской железной дороги и поселился в Белостоке, сразу же развернув здесь подпольную патриотическую деятельность.
Не будем преувеличивать значения этих параллелей Напротив, скажем определенно, что если, отправляясь в Россию, Иероним Кеневич и имел в виду не ограничиваться своей официальной служебной деятельностью, а стремился вести нелегальную политическую работу для дела освобождения Польши, то степень его политической зрелости, понимания задач и путей будущей деятельности могла быть лишь очень незначительной. Он ехал в незнакомую ему страну, вступившую, как это уже было очевидно, в период бурного общественного развития, он не знал не только русских, но, по существу, и своих соотечественников - поляков.
Два года, проведенные Кеневичем в Петербурге (в мае 1859 года он переехал в Москву), - важная часть его биографии. На его глазах развертывалась острая борьба вокруг центральной проблемы эпохи - ликвидации крепостного права, здесь, в Петербурге, всего отчетливее прослушивался пульс страны В Петербурге нетрудно было раздобыть номера «Колокола», молодой поляк не мог не познакомиться со статьями Герцена «Россия и Польша», не мог не задумываться об отношениях обоих народов. С кем общался Кеневич, в какой среде формировались его взгляды на происходившие события, на обязанности патриота? Давая ответ следователям о круге своих знакомств в Петербурге, Кеневич назвал католического архиепископа, виленского епископа и еще несколько столь же «добропорядочных» лиц. Очевидна и понятна тенденциозность этих показаний. К счастью, мы не должны становиться на путь догадок, чтобы ответить на один из важнейших вопросов, определяющих складывание мировоззрения Иеронима Кеневича. Есть другие данные, говорящие о том» что в Петербурге знакомства Кеневича не ограничивались сослуживцами к высшим клиром
В ходе развернувшегося уже после гибели Кеневича следствия по делу о польских революционных организациях в Петербурге и русско-польских революционных связях накануне и во время восстания царские власти впервые получили сколько-нибудь обстоятельные сведения о кружке Сераковского - Домбровского. Особенно «подробные данные изложили в своих показаниях бывшие члены кружка Витольд Миладовский и Фердинанд Варавский. Оба они в числе лиц, причастных к кружку, бывавших на так называемых литературных вечерах, упомянули Иеронима Кеневича.
Показания подследственных - ненадежный источник. Особенно сомнительны они в тех случаях, когда речь шла о погибших или находящихся за пределами досягаемости для карательных властей, то есть о тех, кому не могло повредить сообщение о действительных или мнимых их «прегрешениях». Нередко стремление подследственного облегчить собственную участь или отвести внимание следствия от арестованных либо находящихся на свободе в России сотоварищей, диктовавшее ему тактику «валить на покойника», совпадало с заинтересованностью властей пусть задним числом подкрепить доказательствами то шаткое обвинение, на основании которого был вынесен смертный приговор. Именно так получилось с показаниями ближайшего помощника Кеневича по «казанскому заговору» Максимилиана Черняка, в которых он все нити дела вел к покойному Кеневичу. Мы могли бы поставить под сомнение и свидетельства Миладовского и Варавского, если бы они не подкреплялись совершенно иным и предельно выразительным источником
Летом 1862 года Бронислав Шварце, предупрежденный о грозящем ему аресте, покинул район Бело(тока и «перебрался в Варшаву, где жил на нелегальном положении. Вскоре он был включен в состав Центрального национального комитета, где стал ближайшим сподвижником Ярослава Домбровского, а после его ареста в августе 1862 года стал основным выразителем позиции революционных демократов в руководящем повстанческом органе. И вот в своих написанных много лет спустя мемуарах Шварце, говоря о своей кооптации в Центральный национальный комитет, так объясняет причины, делавшие его кандидатуру приемлемой для Ярослава Домбровского: «Для Домбровского я был коллегой Кеневича и знакомым его петербургских генштабистов (Гейденрейха, Звеждовского и др.), которые часто ночевали у меня, будучи проездом в Белостоке». Эта короткая фраза не только подтверждает факт знакомства Домбровского и Кеневича, которое могло завязаться только в Петербурге, но свидетельствует о том, что они были близки идейно-политически, ведь то, что Шварце - друг Кеневича, служило Домбровскому порукой при решении такого вопроса как включение Шварце полноправным членом в состав конспиративного повстанческого центра. И Домбровский не обманулся, делая такой выбор.
Источники не позволяют нам раскрыть подробнее характер контактов Кеневича как с Домбровским, так, несомненно, и с другими активными деятелями петербургской офицерской организации. О степени их идейной близости говорит не только приведенный эпизод и посещения Кеневичем собраний революционных офицеров. Есть все основания полагать, что Кеневич стал не только единомышленником Сераковского, Домбровского и их сотоварищей, но и доверенным активным деятелем складывающейся революционной организации. И если в Россию в 1857 году Кеневич ехал с патриотическими чувствами, но, вероятнее всего, без ясных целей и связей, то его переезд в мае 1859 года из Петербурга в Москву уже, несомненно, был продиктован конкретными и важными конспиративными задачами.
В Москве Иероним Кеневич жил безвыездно до лета I86I года. Сюда он возвращался, живя здесь подолгу, и в 1862 году и 1863 году. Сначала он был помощником главного инженера строительства Московско-Нижегородокой железной дороги, а с марта 1860 года перешел на более высокооплачиваемую должность главного инженера Саратовской железной дороги. В Москве он сменил несколько квартир: из гостиницы Шевалье, находившейся напротив вокзала Николаевской железной дороги, он переехал в дом Солодовникова на Дмитровке, а затем в дом Дурново на Петровке. Последняя его московская квартира находилась «у Старого Пимена», недалеко от современной Пушкинской площади Молодой инженер, сын богатого помещика, да и сам хорошо зарабатывавший иностранец не привлекал внимания властей. Образ жизни его также был вполне «благонадежный»: он завязал роман с молодой вдовой Александрой Воейковой, родственницей московского жандармского штаб-офицера, взял у нее в аренду два принадлежавших ей имения в Тульской и Калужской губерниях. Никакого повода подозревать в нем революционера, ниспровергателя общественного порядка, при котором ему самому так недурно жилось, он не давал. И позднее перед лицом следственной комиссии Кеневич настойчиво подчеркивал: «Материальный интерес моего отца (а следовательно, и мой), получившего обратно права на значительное имение, давал мне непосредственный материальный интерес в поддержании настоящего порядка вещей, доставившего мне такие большие выгоды». Это было логично и не раз звучало убедительно, например, при контактах с «собратьями» - помещиками в Литве и Белоруссии, готовых видеть в наследнике богатого имения естественного единомышленника. Но на страницах истории русского и польского революционного движения и до и после Иеронима Кеневича можно найти много имен людей, чья жизнь и борьба были опровержением этой простой, но отнюдь не надежной в своей простоте логики. Следователей Иероним Кеневич не убедил, но для некоторых историков его «сомнительное» для революционера социальное происхождение и положение стало исходным пунктом построений, бросавших тень не только на самого Кеневича, но и на то дело, за которое отдали жизнь он и его сотоварищи.
Служебное положение и позиция в «обществе» были для Кеневича в Москве превосходным прикрытием его конспиративной деятельности. Он стал представителем, доверенным лицом польской революционной организации. К нему шли конспиративные связи, он, как сообщал Варавский, представлял Москву в формировавшейся сети подпольных организаций,
В самой Москве Кеневич, очевидно, действовал весьма осторожно, В это время здесь в среде полулегального землячества польских студентов - «Огула» складывалась тайная патриотическая организация. Как вспоминал впоследствии один из ее членов, Густав Реутт, вскоре выехавший в Италию, где он учился в военной школе, готовившей командные кадры для будущего восстания, он давал присягу в тайном обществе, для чего его возили «к одному поляку-инженеру, жившему й Москве». Имени этого инженера Реутт, судя по всему, не знал, по-видимому, больше сталкиваться с ним ему не пришлось. Кроме этого, отнюдь не бесспорного по своему содержанию сообщения, у нас нет данных о связях Кеневича с польскими студентами, как нет их и о связях с находившимися в Москве офицерами поляками, хотя вряд ли можно тредположить, чтобы установление таких связей не входило в задачи главного представителя польской революционной организации в старой русской столице.
Благодаря Брониславу Шварце мы знаем, что Кеневич завязал связи, казалось бы, с более далеко отстоявшими кругами - с русскими революционерами. В своих воспоминаниях Шварце упоминает, что из Белостока он ездил в Москву, где при посредничестве Кеневича установил контакт с московской организацией «Земли и Воли». В другом месте, характеризуя позицию Центрального национального комитета в то время, когда он входил в его состав, Шварце пишет: «Комитет свято придерживался совместного действия с петербургским комитетом «Земли и Воли», на который решающее влияние имел Зыгмунт Сераковский и с которым единодушно действовал в Москве мой коллега по Центральной школе Иероним Кеневич».
И ссылка на Сераковского со специальным указанием на единомыслие с ним Кеневича и сведения о непосредственных контактах Кеневича с землевольцами дают нам основание отнести Иеронима Кеневича к числу тех польских революционеров, которые видели в русской революции естественную и ближайшую союзницу борющейся Польши. Из этой среды вышли наиболее последовательные польские революционные демократы 60-х годов.
На страницах этой книги читатель уже встречал имена активных деятелей «Земли и Воли» в Москве, среди них и имя одного из руководителей московского подполья, Николая Михайловича Шатилова, документы которого были использованы при организации побега Ярослава Домбровского. Попытка определить круг связей Иеронима Кеневича среди русских революционеров в Москве неминуемо требует выдвижения гипотез, так как ни одного прямого указания ни сам Кеневич, ни землевольцы не дали. Для одной гипотезы у нас есть, как представляется, не малые основания.
30 июля 1864 года в сараях управления Нижегородской железной дороги в Москве жандармерией были вскрыты хранившиеся уже долгое время сундуки. В них был обнаружен архив польского студенческого «Огула» Московского университета и часть библиотеки «Огула». Найденные бумаги не раскрывали каких-либо революционных тайн: по ним можно было лишь заключить, что внутри «Огула» сложилась и действовала тайная патриотическая организация, готовившая студентов к активному участию в восстании. Но о том, что большинство поляков студентов Московского университета участвовало в восстании, власти уже давно знали, им хорошо были известны часто встречавшиеся в протоколах «Огула» имена казненных Болеслава Колышки и Титуса
Далевского, многих сосланных за участие в восстании.
Значительно более заинтересовал жандармов тот факт, что сундуки, в которых хранился архив «Огула», значились принадлежащими Юрию Михайловичу Мосолову.
И Мосолов и Шатилов были арестованы в 1863 году по так называемому «делу Андрущенко». В ходе следствия явственно определилось, что именно они были руководителями московской организации «Земли и Воли». Оба они были воспитанниками Саратовской гимназии, учениками Н. Г. Чернышевского. Мосолов учился в Казанском, а затем Московском университете, Шатилов, будучи моложе своего друга на три года, поступил в 1858 году сразу в Московский университет. И, наконец, еще одно примечательное обстоятельство: оба они в момент ареста были служащими управления Нижегородской железной дороги, куда Мосолов поступил в 1861 году.
Сопоставим факты. Еще в 1860 или начале 1861 года Кеневич помогает Шварце установить контакты с русскими революционерами - будущими землевольцами в Москве. Один из руководителей московских землевольцев становится хранителем бумаг польской студенческой организации. И он и его ближайший сподвижник по подполью - служащие управления железной дороги, одним из руководящих лиц которого до недавнего времени был Иероним Кеневич. Не слишком ли это много для случайных совпадений?
Мы полагаем, что изложенные факты дают нам основание для двух предположений. Во-первых, мы вправе считать, что одним из знакомых Кеневичу русских революционеров был Юрий Михайлович Мосолов, уже в это время активнейший деятель московского подполья, а в недалеком будущем руководитель московской организации «Земли и Воли» Вероятнее всего, именно контакты Кеневича и Мосолова были важнейшим звеном русско-польских революционных связей в Москве. Во-вторых, складывается впечатление, что свои большие связи в управлении Нижегородской железной дороги Кеневич использовал для того, чтобы создать там надежную легальную базу для русских сотоварищей по революционной деятельности.
Летом 1861 года Иероним Кеневич совершил большое путешествие. Маршрут, названный Кневичем в его показаниях, был таков: из Мозыря «в Париж, Тур, Нанси, на берега Рейна, в Париж, Берлин, Краков, в Галицию к дяде, затем в Вену, Прагу, Дрезден, Берлин, С.-Петербург, Москву и Мозырь». Все ли этапы этого путешествия отражены в показании? Не лежал ли «путь из Мозыря за границу через Варшаву? С кем встречался Кеневич, кроме своего галицийского дяди? Какие знакомства обновил, какие завязал вновь? Каковы были причины и цели этого сложного вояжа, затеянного в тот момент, когда революционный подъем в Царстве Польском и во всей России нарастал с каждым днем? Читатель согласится, что все эти вопросы немаловажны. Но все они остаются без ответа.
С осени 1861 года и до конца 1862 года Кеневич находился более всего в Белоруссии и Литве, выезжая в Петербург и Москву. Живя в Мозыре, Минске, особенно в Вильно, он общался с людьми различного социального положения и политического толка. И здесь - причиной тому как осторожность Кеневича, так и особенности источников, которыми мы располагаем, - более всего известны его контакты с людьми из «лучшего общества» - помещиками, оппозиционность которых царскому правительству выражалось в адресах, принимаемых или проектируемых на дворянских съездах. Эти белые, со страхом наблюдавшие приближение революции, считали Иеронима Кеневича своим, его кандидатура намечалась даже в состав руководящего комитета белых в Литве и Белоруссии. И в то же время невидимые для белых нити связывали Кеневича с партией движения, создавшей летом 1862 г. в Вильно свой комитет, руководивший подготовкой восстания. Еще по Петербургу знал Кеневич одного из деятельнейших членов Комитета движения капитана генерального штаба Людвика ЗвеждоБского, близкого друга Сераковокого и Домбровского. В сентябре 1862 года Звеждовский был переведен в Москву, здесь в начале 1863 года его пути вновь пересекутся с путями Иеронима Кеневича. Весьма вероятно, учитывая близость братьев Виктора и Константина Калиновских к кружку Сераковского - Домбровского в Петербурге, что Кеневич был знаком и с Константином Калиновским - душой партии красных в Литве и Белоруссии. Характерно, что в 1863 году в Москве Кеневич поддерживает контакт с Титусом Далевским - представителем виленских красных, в дальнейшем ставшим ближайшим помощником Калиновского.
Близился к концу 1862 год. Объявление о рекрутском наборе вплотную поставило перед Центральным национальным комитетом вопрос о восстании. На берегах Темзы, а затем на берегах Невы был обсужден и заключен союз между польскими и русскими революционерами. Мы не будем вновь пересказывать уже знакомые читателю подробности петербургских переговоров. Напомним лишь, что Центральный комитет «Земли и Воли» решительно высказал свое мнение о нецелесообразности восстания в Польше ранее весны - лета 1863 г., когда ожидался новый подъем крестьянского движения в России. Несмотря на это, один из пунктов согласованного мемориала, подытожившего петербургские переговоры, гласил: «Центральный национальный комитет признает, что Россия еще не так подготовлена, чтобы сопровождать восстанием .польскую революцию, если только она вспыхнет в скором времени. Но он рассчитывает на действенную диверсию со стороны своих русских союзников, чтобы воспрепятствовать царскому правительству послать свежие войска в Польшу».
Что мог иметь в виду Центральный комитет «Земли и Воли», принимая на себя такое обязательство? Как представлял он себе и польским союзникам революционные перспективы в России?
Землевольцы исходили из совершенно правильной оценки крестьянской реформы 1861 года как реформы, не удовлетворившей надежд и чаяний крестьянства. Возмущение крестьян манифестом и «Положениями 19 февраля 1861 года» проявилось в десятках стихийных бунтов, потопленных царизмом в крови. Среди масс темного, забитого крестьянства распространилось убеждение, что реформа 1861 года лишь предварительная, что по истечении двух лет переходного состояния, определенных манифестом 19 февраля 1861 года, последует новый манифест, который и принесет народу настоящую полную волю и даст ему всю землю. Русские революционеры были убеждены в том, что новое разочарование, которое неминуемо ожидало крестьян в 1863 году, подорвет их наивную веру в царскую милость и подымет их на повсеместное восстание. Задачу свою «Земля и Воля» видела в том, чтобы, мобилизуя и организуя революционную интеллигенцию, ведя пропаганду в армии, создать условия для превращения этого восстания во всероссийскую демократическую революцию.
Дальнейший ход событий показал, что распространенное среди русских революционеров убеждение в том, что «народ собран», «народ готов» к повсеместному восстанию, было ошибочно. Царизм использовал созданную реформой передышку для консолидации сил контрреволюции, а волна народного возмущения пошла на убыль. Произошел спад революционной ситуации, но в полной мере это выявил лишь 1863 год.
Теперь же, в канун этого года, с которым землевольцы связывали столько надежд, они должны были решить: как быть, если восстание в Польше в силу обстоятельств вспыхнет раньше ожидаемого подъема народного движения в России? Логика революции, логика верности союзу народов в общей борьбе подсказывала: сделать все возможное, чтобы поддержать начавшего борьбу, ускорив революционный взрыв в самой России.
Надеясь на повсеместное крестьянское восстание, землевольцы оценивали по-разному степень его подготовленности в отдельных районах страны. Это зависело от многих факторов: от остроты антифеодальней борьбы в предшествующие годы, наличия больших национальных или религиозных групп населения, испытывавших дополнительный гнет самодержавия, развития самих землевольческих организаций.
Одним из районов, привлекавших особенное внимание «Земли и Воли», было Поволжье и Приуралье. Здесь старые, хранимые в народе предания о восстании Пугачева подкреплялись недавним опытом крестьянских волнений: село Бездна Казанской губернии стало символом народного протеста против обманной реформы 1861 года. Здесь рядом с народами, испытывавшими национальный гнет царизма,- татарами, башкирами, чувашами, мордвой, жили гонимые и преследуемые официальной церковью русские люди - староверы, в которых революционеры того времени видели бунтарский элемент. Здесь, наконец, было много разночинной интеллигенции, в среде которой действовала одна из наиболее сильных и активных землевольческих организаций - казанская.
Казанский университет и духовная академия уже не один раз проявили в эти бурные годы свои оппозиционные настроения. Студенты почтили память жертв расстрела в Бездне панихидой, на которой произнес яркую речь А. П. Щапов. Списки этой речи, начинавшейся словами: «Друзья, за народ убитые!», и завершенной возгласом: «Да здравствует демократическая конституция!», распространялись далеко за пределами Поволжья. В самом Поволжье и Приуралье распространялись листовки, не только изданные в Петербурге, - «Великорус», «Земская дума», «К образованным классам», но и своего изготовления. Рукописная прокламация «Пора!», появившаяся в Пермской губернии в конце 1861 года, призывала к вооруженной борьбе с самодержавием в союзе с польским и украинским народами. В это же время в Казани была сделана попытка обратиться к самому крестьянству. «Бью челом народу православному середь горя-злосчастья своего» - начиналось это воззвание, которое, напомнив народу о кровавом уроке Бездны, утверждало: «Нечего ожидать радости от царской милости», и призывало: «Пусть узнают силу русского топора мужицкого».
Осенью 1862 года хорошо законспирированный комитет казанской землевольческой организации создал свою типографию, в которой была отпечатана листовка «Долго давили вас, братцы». Простым, доступным пониманию народа языком в ней объяснялось, что «плоха надежда на нашего царя-батюшку», и говорилось: «Надейтесь, братцы, на самих себя, да и добывайте себе волю сами». Для пропаганды среди крестьян казанские студенты-землевольцы с зимы 1862/63 года приступили к «апостольским», как они их называли, поездкам по деревням Казанской, Вятской, Пермской губерний.
Поволжье и Приуралье занимали значительное место в планах «Земли и Воли». Об этом был информирован Герцен, с большой похвалой отзывавшийся о конспиративных приемах казанского комитета. Несомненно, что об этих планах, хотя бы в основных чертах, был информирован и представитель Центрального национального комитета Зыгмунт Падлевский. Зафиксированное в совместном мемориале обязательство - действенно поддержать польское восстание, если оно начнется раньше, чем движение в России, практически означало принять меры к ускорению революционного взрыва на Волге. Непосредственно организацией движения в Поволжье занимались казанская и тесно связанная с ней московская организацйи «Земли и Воли». Помимо контакта между руководством русской и польской революционных организаций был установлен, а точнее сказать - восстановлен контакт польских конспираторов с московскими землевольцами. В Москву вновь отправился Иероним Кеневич.
Мемориал, подытоживший переговоры Падлевского с уполномоченными ЦК «Земли и Воли», имеет дату 23 ноября 1862 года. Уже два дня спустя Кеневич прибыл из Вильно в Петербург. Выехал из Петербурга в Москву он 3 декабря. Встречался ли в этот раз Кеневич с членами ЦК «Земли и Воли», неизвестно.
Существующие сведения о его встрече с Утиным могут относиться к его последующим приездам в Петербург - в конце декабря 1862 года и в середине февраля 1863 года. Но не подлежит сомнению, что с Падлевским и Потебней Кеневич виделся и согласовал с ними планы своих будущих действий.
Вопрос о том, начнется ли восстание в Польше одновременно с рекрутским набором в январе 1863 года или оно будет оторочено до мая, сторонниками чего были не только русские революционеры, но и сам Падлевский, оставался открытым. Окончательное решение было принято лишь в конце декабря. Поэтому меры, которые намечались землевольцами для выполнения обещания о поддержке более раннего восстания в Польше, имели предварительный и условный характер, Такой мерой стала подготовка подложного царского манифеста.
Возникновение этого манифеста, сыгравшего немалую роль в истории «казанского заговора» и громадную роль в судьбе Иеронима Кеневича, составляет одну из очередных загадок в нашем и без того богатом «белыми пятнами» повествовании.
«Польская интрига», «польская диверсия», - восклицали по поводу подложного манифеста черносотенные журналисты; «диверсия белых», - еще и сейчас повторяют некоторые историки, считая создателем этого манифеста «агента белых» Иеронима Кеневича. Но так ли обстояло дело в действительности?
Мысль об использовании подложного манифеста имела в те годы немалое распространение. Вскоре после издания манифеста от 19 февраля 1861 года - в апреле - в Петербурге рассылался манифест с датой 20 февраля, в котором Александр П отрекался якобы от самодержавной власти. Летом 1861 года при переходе границы был задержан офицер-революционер Михаил Бейдеман, у которого были найдены клочки черновика манифеста от имени мифического царевича Константина. Бейдеман тяжело поплатился за свой наивный замысел - после двадцатилетнего одиночного заключения он умер в сумасшедшем доме. Идея поднять крестьян на восстание, используя подложный царский манифест, изданный в момент, когда народ ожидает манифеста о «большой воле», привлекала и некоторых землевольцев.
Ложность, недопустимость подобных попыток эксплуатации наивного монархизма крестьян была очевидна и в то время более зрелым революционерам. Распространение подложного манифеста осудил на страницах «Колокола» Герцен. Он писал в частности: «мы уверены, что общество Земли и Воли... не имеет никакого участия в составлении этого манифеста». Осуждение этой ложной тактики руководящим деятелем «Земли и Воли» имело большое принципиальное значение. Как мы увидим, правильную позицию в этом вопросе заняли казанские землевольцы. Однако вопреки высказанному Герценом убеждению манифест возник в землевольческих кругах.
Как свидетельствует причастный к возникновению подложного манифеста землеволец Г. П. Гофштетер, вопрос о составлении манифеста поднял Николай Семенович Скрыдлов, родственник Зыгмунта Падлевского. Написан манифест был Юлием Бензенгером - землевольцем, давним другом Константина Калиновского. Врученный ему текст Скрыдлов, по словам Гофштетера, передал «в полное распоряжение Падлевского».
При всей краткости этого сообщения оно дает очень много для выяснения обстоятельств дела. Юлий Бензенгер незадолго до этого- 15 ноября 1862 года - добровольно вступил в Петербурге в армию с целью ведения пропаганды в солдатской среде. Бензенгер был направлен для службы в Нижегородский батальон внутренней стражи. На пути следования 28 ноября Бензенгер совершил побег, а уже 2 декабря сам явился на гауптвахту в Москвб, после чего содержался под арестом в Нижнем Новгороде. Таким обрезом, со всей очевидностью определяется время и место составления подложного манифеста. Мы не ошибемся, если скажем, что и сам побег Бензенгера был вызван данным ему серьезным поручением.
По чьей же инициативе составлен этот манифест? Рассказ Гофштетера можно истолковать так, будто инициатива исходила, хотя бы косвенно, от Падлевского. К такому именно выводу пришел на основании сообщения Гофштетера известный историк русского революционного движения М. К. Лемке, прямо заключивший: «Все это было делом рук польского Временного Народного правительства, даже и не вступившего ни с кем из русских революционеров в какие бы то ни было сношения по этому поводу». Заметим, что Временным Национальным правительством польский ЦНК стал именовать себя только с начала восстания, то есть с 10(22) января 1863 года. Казалось бы, это мелочь, но она показывает, что возникновение манифеста Лемке представлял себе явлением более поздним, чем это было на самом деле.
Итак, Зыгмунт Падлевский немедленно после окончания переговоров с ЦК «Земли и Воли», дух и буква которых обязывали обе стороны к взаимным консультациям и контактам, тайно, без ведома ЦК «Земли и Воли» организовал выпуск подложного манифеста к русскому народу. В то же время Бензенгер, в идейной верности которого «Земле и Воле» нет никаких оснований сомневаться, без указания и ведома руководства организации составил этот манифест при молчаливом попустительстве и одобрении нескольких других землевольцев. Правдоподобно ли это? Конечно, нет. Ни Падлевский не совершил бы такого действия за спиной русских союзников, ни Бензенгер не мог самолично взять на себя решение вопроса первостепенной политической важности.
Объяснить возникновение манифеста можно только одним путем. В чьей бы голове ни родилась эта ложная идея, она могла быть реализована только потому, что была санкционирована руководством русской революционной организации - ЦК «Земли и Воли» или его полномочным представителем. Заметим, забегая несколько вперед, что когда позднее ЦК «Земли и Воли» отнесся отрицательно к планам распространения подложного манифеста, он не занял решительно негативной позиции, на что имел и право и возможности, а в переговорах с польскими конспираторами потребовал одновременного издания и распространения аналогичной по содержанию листовки-манифеста от имени Временного Народного правления (что, заметим кстати, и было исполнено).
Следует иметь в виду, что написанный на рубеже ноября и декабря 1862 года подложный манифест не был предназначен х немедленному изданию и распространению. Это была как бы заготовка впрок, на случай, если понадобится, и, может быть, именно этим объясняется непродуманность и легкомыслие, которыми отмечено принятие этого плана. Однако уже тогда были предприняты практические шаги для будущего издания манифеста: работавший в типографии Сената наборщик поляк Людвик Киявский скрылся, захватив с собой необходимое количество шрифта.
За всем этим мы потеряли из виду Иеронима Кеневича. Какое же участие он принимал в составлении подложного манифеста? В самом деле -какое? Он не был, как мы уже знаем, его непосредственным составителем, он вообще не находился в Москве в момент его составления, так как в Москву Кеневич приехал 4 декабря, а Бензенгер явился «из бегов» на гауптвахту еще 2 декабря. Имел ли он какое-либо касательство к возникновению идеи использования манифеста? Нет никаких свидетельств в пользу этого, с другой же стороны, если мы сопоставим дату прибытия Кеневича в Петербург - 25 ноября - с датой побега Бензенгера, совершенного, очевидно, в связи с поручением составить манифест, - 28 ноября, - сомнительность такого предположения бросается в глаза.
Иероним Кеневич не был ни инициатором, ни автором подложного манифеста, задуманного и изданного по согласованному решению русской и польской революционных организаций. На плечи Кеневича легло обеспечение издания манифеста и его распространение. На него, без достаточного к тому основания, легла и вся ответственность за этот ложный политический шаг.
22 декабря 1862 года Кеневич выехал из Москвы в Петербург. Вероятно, тут он узнал о принятом в Варшаве решении начинать восстание в январе. 6 января 1863 года он уехал в Вильно, и здесь спустя несколько дней его застало сообщение о том, что восстание началось.
Тот план, который полтора месяца назад вырабатывался «на всякий случай» и который был доверен ему, Иерониму Кеневичу, стал актуальным. Но где добыть средства на издание манифеста, на подготовку его распространения? Комитет движения, в это время принявший название Литовского провинциального комитета, никогда не располагал значительными суммами. Тем сложнее было изыскать их в этот момент, когда неожиданное, противоречившее всем предшествующим заверениям начало восстания застало красных в Литве и Белоруссии врасплох. Нужно было создавать, вооружать, экипировать, снабжать повстанческие отряды, а на это требовались деньги и деньги, которых у комитета не было.
Кеневич решил обратиться к организовавшемуся в этот момент комитету белых и даже дал согласие на то, чтобы войти в его состав. Весь этот эпизод известен нам по мемуарам главы этого комитета Якуба Гейштора, и он-то служит важнейшим аргументом для изображения Кеневича агентом белых.
По рассказу Гейштора, сразу же после организации комитета - 27 января - Кеневич представил комитету свой план организации восстания в глубине России. Из сообщения Гейштора явствует, что ни он, ни другие члены комитета и не подозревали, что «план Кеневича» когда-либо и кем-либо рассматривался ранее, что к нему причастны польские красные и русские революционеры. После некоторых споров комитет согласился финансировать предложенный план. Литовских белых страшила социальная революция, но на берегах Немана, а не Волги. Кеневичу было дано пятнадцать тысяч рублей, что не составляло всей требуемой суммы, и он восполнил ее из собственных средств. Уже в последних днях января, как сообщает Гейштор, Кеневич покинул Вильно.
Итак, причастность Кеневича к белому комитету ограничивалась тем, что он получил от него средства, необходимые для реализации плана, составленного красными. Неоткровенность его с членами комитета, его явное, непонятное лишь самовлюбленному автору подтрунивание над Гейштором («он очень меня ценил и имел даже преувеличенное представление о моем политическом разуме, так как всегда находил у меня большое сходство с Кромвелем», - пишет Гейштор) - как мало это согласуется с отводимой ему ролью агента, орудия белых!
Кеневич организовал печатание подложного манифеста. Существуют разные версии о месте, где был отпечатан манифест. Называется городок Фридрихсгам в Норвегии (?), хотя город с таким названием находился в Финляндии не особенно далеко от Петербурга; называется и Вильно, что как будто более вероятно. Следует учесть, что, когда ЦК «Земли и Воли» выдвинул требование издать прокламацию от имени Временного Народного правления, она была без промедления отпечатана тем же шрифтом, а значит, типография была под рукой. Если добавить к этому, что манифест печатался дважды (как мы сказали бы сейчас - в два завода) и что по показанию одного из распространителей полученные им экземпляры оставляли впечатление свежеотпечатанных, то не исключено, что подпольная типография находилась в Москве,
Нам много раз уже приходилось говорить о подложном манифесте. Приведем же его текст.
«Божиею Милостию Мы, Александр Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всем Нашим верноподданным.
В постоянной заботливости Нашей о благе всех верноподданных Наших, Мы, Указом в 19 день Февраля 1861 года, признали за благо отменить крепостное право над сельским сословием Богом вверенной Нам России.
Уступая просьбам помещиков, Мы, как ни тяжело было нашему Монаршему сердцу, повелели, однако, всем временнообязанным крестьянам оставаться в течение двухлетнего срока, т. е. до 19 февраля настоящего 1863 года, в полной подчиненности у их бывших владельцев-.
Ныне, призвав Всемогущего на помощь, настоящим Манифестом объявляем полную свободу всем верноподданным Нашим, к какому бы званию и состоянию они ни принадлежали. Отныне свобода веры и выполнение обрядов ее церкви составят достояние всякого.
Всем крестьянам, как бывшим крепостным, так и государственным, даруем в определенном размере землю, без всякой за оную уплаты как помещикам, так и Государству, в полное - неотъемлемое и потомственное - их владение.
Полагаясь на верность народа Нашего и признав за благо для облегчения края упразднить армию Нашу, Мы отныне впредь и навсегда освобождаем Наших любезных верноподданных от всякого рода наборов и повинностей рекрутских. Затем, солдатам армии Нашей повелеваем возвратиться на место их родины.
Уплата подушных окладов, имевших назначением содержание столь многочисленной армии, со дня издания сего Манифеста отменяется. Всем солдатам, возвращающимся из службы, также всем дворовым людям, фабричным и мещанам повелеваем дать без всякого возмездия надел земли из казенных дач обширной Империи Нашей.
В каждой волости, равно в городе, избирает четырех пользующихся его доверием человек, которые, собравшись в уездном городе, изберут совокупно уездного старшину и прочие уездные власти. Четыре депутата от каждого уезда, собравшись в губернский город, изберут губернского старшину и прочие губернские власти. Депутаты от каждой губернии, призванные в Москву, составят Государственный Совет, который с Нашею помощью будет управлять всею Русскою землею.
Такова Монаршая воля Наша!
Всякий, объявляющий противное и неисполняющий сей Монаршей воли Нашей, есть враг Наш. Уповаем, что преданность народа оградит престол Наш от покушений злонамеренных людей, неоправдавших Наше Монаршее доверие.
Повелеваем всем подданным Нашим верить одному Нашему Монаршему слову. Если войска, обманываемые их начальниками, если генералы, губернаторы, посредники осмелятся силою воспротивляться сему Манифесту, да восстанет всякий для защиты даруемой Мною свободы, и, не щадя живота, выступит на брань со всеми дерзающими противиться сей воле Нашей.
Да благословит Всемогущий Господь Бог начинания Наши! «С Нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся, яко с Нами Бог!»
Дан в Москве, в тридцать первый день Марта, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят третее. Царствования же Нашего в девятое.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:
АЛЕКСАНДР,
Печатан в Санктпетербурге при Правительствующем Сенате».
Слог, стиль, шрифт, все оформление этого документа в полной мере соответствовали привычному облику царских манифестов. Нет нужды пояснять, что манифестов такого содержания Россия за всю свою тысячелетнюю историю еще не видывала.
Дата, проставленная на манифесте, была в 1863 году днем пасхи, то есть днем, который по традиции избирался для публикации манифестов, объявления амнистий и т. п.
Той же датой, 31 марта 1863 года, было помечено аналогичное по содержанию воззвание к народу от имени Временного Народного правления. Вероятно, печатание как манифеста, так и воззвания происходило в марте.
Февральский приезд Кеневича в Петербург был временем, когда определились все планы. И русские и польские революционеры не теряли надежды на то, что стихийный взрыв крестьянского движения произойдет сразу же после 19 февраля - дня, когда заканчивался двухлетний срок временнообязанного состояния. Проявлением таких надежд было, в частности, распоряжение, данное Кеневичем двоюродному брату Людвику Климашевскому, управлявшему одним из взятых в аренду у Воейковой имений, - собрав все деньги, находящиеся в кассах обоих имений, прибыть в Москву к 19 февраля. Мы уже говорили, что денег, данных виленскими белыми, было недостаточно, и поэтому Кеневич торопился собрать все принадлежавшие лично ему средства. В том случае, если бы надежды на день 19 февраля не оправдались, был бы пущен в ход документ, датированный следующим «светлым днем» - 31 марта.
В Петербурге Кеневич мог познакомиться со сложившимся за недели, прошедшие после начала восстания, общим стратегическим планом. Развертывание массовой повстанческой войны в Литве, где до сих пор действовали лишь отдельные отряды, было намечено на конец марта - начало апреля. Руководство восстанием в Литве брал на себя Зыгмунт Сераковский. Усиленные оружием и добровольцами, направлявшимися в Литву морским путем, литовские повстанцы должны были подготовить условия для переноса восстания на восток. Вторая половина апреля была намечена как время повсеместного восстания в Белоруссии. Задачей Людвика Звеждовского, назначенного руководителем восстания в Восточной Белоруссии, было также движение в глубь России навстречу той волне крестьянского восстания, которое должно было подняться на Волге. Так определялась задача, стоявшая перед Иеронимом Кеневичем. Необходимо было срочно установить связи с казанскими землевольцами.
Кеневича хорошо знали руководители московского подполья, но в Казани он никогда не бывал, выдавать себя за русского он не хотел и не мог, а направить в Казань надо было человека, который не произвел бы впечатление чужака. Такой человек быстро нашелся. Это был член петербургской офицерской организации поручик Максимилиан Андреевич Черняк, наполовину поляк, наполовину украинец. Черняк также не был знаком с Казанью, но близ Казани в Спасском уезде служил двоюродный брат Черняка штабс-капитан Иваницкий, на которого можно было в полной мере положиться.
Расчеты Кеневича и Черняка основывались на уже известных нам предположениях о новом подъеме крестьянского движения, в особенности в Поволжье, на ожидаемом содействии казанских землевольцев, на впечатлении, которое произведет на народ манифест, наконец, на наличии в гарнизоне Казани и других поволжских городов революционно настроенных офицеров и значительного числа солдат поляков.
В средине марта Черняк приехал в Казань. Уже предупрежденный заранее Иваницкий организовал встречу Черняка с группой студентов-землевольцев. Изложенные Черняком планы ошеломили казанских землевольцев. Они также готовились к восстанию, вели пропаганду среди крестьян, создали свою боевую дружину и учились обращению с оружием, но поднять восстание через какой-то месяц? Лучше чувствуя обстановку на месте, они не верили в успех неподготовленного движения. Но, с другой стороны, каждая вспышка в глубине России могла стать существенной помощью повстанцам в Польше, Литве, Белоруссии, а тем самым содействовать победе общего дела. Не чуждо было им и высказанное Иваницким убеждение, что достаточно выставить посреди деревни стяг с надписью «Земля и Воля», чтобы вокруг него собрались все крестьяне. Черняк обещал прислать ко времени, намеченному для начала восстания, из Москвы группу офицеров - руководителей и оружие. Согласие было достигнуто.
Решительный протест со стороны казанских землевольцев вызвало сообщение Черняка о предполагаемом использовании подложного манифеста. Они заявили, что считают такие методы неблагородными и безумными. Народу надо говорить правду. Как образец они привели листовку «Долго давили вас, братцы».
После отъезда Черняка из Казани активную подготовку к будущему выступлению развернул Наполеон Иваницкий. «Это был очень интеллигентный, симпатичный молодой человек лет тридцати, привлекавший всех нас к себе недюжинным умом и безграничной преданностью революционному делу», - писал в своих воспоминаниях землеволец Иван Краснопёрое. Эта характеристика бесспорно правильна, но не полна. Искренний и горячий революционер, Иваницкий, как и многие участники революционного движения того времени, был очень неопытен. Грядущая революция представлялась ему, как мы видели, делом простым и довольно легким, необходимыми правилами конспирации он пренебрегал. Не удивительно, что среди людей, которым стали известны планы восстания, оказался предатель - студент Иван Глассон.
2 апреля прибывший в Петербург Глассон сделал донос властям о подготовке восстания в Казани. В это же время начали поступать сведения об «апостольской» деятельности землевольцев в Поволжье и Приуралье. Некоторые студенты-«апостолы» были арестованы. Власти всполошились. По приказу из Петербурга в Казани были приняты чрезвычайные меры предосторожности, город был поставлен в военное положение. План неожиданного овладения губернским центром стал невозможен.
Студенты выслали на дороги, ведущие к Казани, дежурных, чтобы предупредить об опасности Черняка, который должен был приехать в Казань. Но вместо Черняка 14 апреля приехал его уполномоченный - петербургский студент Юзеф Сильванд. Он привез большое число прокламаций трех видов (это были подложный манифест, воззвание от имени Временного Народного правления и воззвание с заголовком «Земля и Воля. Свобода вероисповедания»), четырнадцать револьверов, четыреста рублей и уже утратившую значение инструкцию об овладении Казанью.
При встрече с землевольцами на квартире члена польского военно-революционного кружка Ромуальда Станкевича Сильванд выдвинул новый план - отказаться от попытки восстания в Казани, а развернуть движение на периферии губернии. Участник совещания офицер-революционер Александр Мрочек поддержал эту мысль, предложив атаковать Ижевский оружейный завод, что сразу решило бы вопрос о вооружении восставших.
Но планы эти не получили реализации. При содействии Глассона, вернувшегося в Казань уже в качестве провокатора, власти получили улики, необходимые для ареста Иваницкого. Вслед за тем развернулись аресты среди казанских студентов. В Москве был задержан Мрочек. Следствие по делу о «казанском заговоре» было начато в Петербурге,
Иероним Кеневич с конца февраля находился в Москве. Теперь пребывание его здесь было отнюдь не спокойным. 2 марта полиция получила анонимный донос на него и Воейкову. В доносе говорилось, что на квартире Воейковой собираются поляки и что Кеневич в конце 1862 года отправлял из Москвы оружие и порох, У Воейковой был произведен обыск. Он не дал результатов: хозяйка успела выпустить гостя через черный ход. Угроза на этот раз миновала, но было ясно, что подозрительный иностранец уже привлек к себе внимание. Воейкова уехала за границу и остановилась в родном городе Кневича Нанси, где в мае ее в последний раз навестил Кеневич.
Результаты поездки Черняка в Казань воодушевили Кеневича, намеченный Иваницким план ночного захвата города представлялся ему реальным. Но когда из Казани вернулся Сильванд, стало очевидно, что надежд на организованное восстание питать не приходится. Оставалось лишь возбуждение крестьянских волнений посредством подложного манифеста, что, во всяком случае, встревожило бы правительство, а тем самым облегчило бы в какой-то мере борьбу повстанцам. Ведь со дня на день должно было вспыхнуть восстание в Белоруссии, куда уже уехал Звелдовский. И Кеневич, твердый в исполнении намеченного плана, решил пустить в ход манифест.
Распространителями манифеста стали студенты поляки Александр Маевский, Фердинанд Новицкий, Евстафий Госцевич и Август Олехнович. Никто из них ранее с Кеневичем не был знаком, связал их с ним член офицерской организации Эдмунд Хамец. Фамилии Кеневича они не знали, но назвался он своим подлинным именем. Первоначально имелось в виду направить их в Казань для участия в восстании, но после возвращения из Казани Сильванда Кеневич решил поручить им подбрасывание подложного манифеста. Студенты были снабжены паспортами на чужое имя, револьверами, деньгами и вырезанными из печатного экземпляра или нарисованными от руки маршрутными картами. Каждый из них получил несколько сот экземпляров манифеста.
22 апреля они выехали из Москвы через Нитжний Новгород в Арзамас, а оттуда Маевский и Олехнович поехали по дороге на Темников, имея целью распространить манифест в Тамбовской, Рязанской и Тульской губерниях. Уже 26 апреля они были арестованы в Спасске Тамбовской губернии. Новицкий и Госцевич двинулись на юго-восток через Лукоянов и расстались в Городище, откуда Госцевич направился в Симбирскую, а Новицкий в Саратовскую губернию. И они оба_ вскоре были арестованы: Госцевич - 29 апреля в Симбирске, а Новицкий на следующий день в Самаре.
Эффект распространения в течение нескольких дней на ограниченной территории нескольких сот экземпляров манифеста, большинство которых и не попало в руки крестьян, был, разумеется, ничтожен,
23 апреля, на следующий день после отъезда студентов, Кеневич, у которого в Москве, что называется, горела земля под ногами, выехал в Вильно. Вместе с ним уехал снабженный чужим паспортом Черняк, которого уже разыскивали по сведениям из Казани. В Вильно они расстались. Черняк направился в повстанческий отряд. Под псевдонимом «Ладо» он участвовал в восстании в Литве до последних его дней и был арестован в июле 1864 года.
Кеневич выехал в Варшаву. Он присутствовал на одном из заседаний Жонда Народового и получил даже предложение войти в состав жонда в качестве представителя Литвы. Но Кеневич заявил, что прежде всего он должен на короткое время съездить за границу. Причиной, названной им членам жонда, была необходимость обменять или продлить паспорт. Кеневич имел еще поручение, данное ему в Вильно: передать заграничному представителю литовского повстанческого руководства Ахилло Бонольди деньги на закупку оружия для литовских отрядов.
Жонд воспользовался поездкой Кеневича для того, чтобы направить с ним инструкции недавно назначенному дипломатическим представителем повстанческого правительства князю Владиславу Чарторыскому. Встреча эта носила сухой, официальный характер. В Париже Кеневичу были намного ближе иные эмигрантские круги. Но и здесь орудовали лазутчики III отделения. В результате 17 (29) мая из Парижа в Петербург последовало агентурное донесение, в котором говорилось об отъезде уже ранее взятого на заметку Кеневича через Берлин в Варшаву и о том, что Кеневич говорил о своей причастности к печатанию подложного манифеста. Спустя неделю он был арестован на пограничной станции.
Так мы вернулись к исходному пункту нашего рассказа. Что же мы узнали о Иерониме Кеневиче? Перед нами активный, деятельный участник революционного движения, несомненный сторонник совместных действий польских и русских революционеров, хладнокровный и решительный человек, умелый конспиратор. Но в то же время облик его не совсем ясен: он хорош и с красными и с белыми, его считают своим и готовы включить в свой состав и литовский комитет белых и изрядно «побелевший» Жонд Народовый, он причастен к планам, которым не хватает политической трезвости и которые используют такие недопустимые в революционной борьбе средства, как мистификация. Какой же сделать вывод из этого?
Но не будем торопиться, ведь рассказ наш еще не окончен.
К тому моменту, когда Кеневич был арестован, в распоряжении следователей, помимо агентурного донесения, было уже еще одно доказательство его причастности к распространению подложного манифеста - сознание студентов-распространителей, что лицо, инструктировавшее их и снабдившее экземплярами манифеста, носило имя «Героним». Неопытные, запутанные перекрестным допросом, они быстро оказались вынужденными рассказать все, что им было известно. Они, правда, надеялись на то, что названные ими люди находятся за пределами досягаемости властей. Но и сказанного ими было достаточно, чтобы представить значение таинственного Иеронима. «С открытием Иеронима, составляющего как бы соединительное звено между орудиями и зачинщиками заговора, - писал в Петербург из Казани направленный туда для руководства следствием сенатор Жданов, - нетрудно было бы открыть весь план, объем и происхождение этого заговора, отыскать начало той нити, конец которой правительство уже имеет у себя в руках». Было решено сосредоточить все следствие в Казани, направив туда Кеневича и возвратив туда арестованных ранее участников «казанского заговора».
Уже первые допросы в Петербурге показали Кеневичу, что следствию известно многое. Ему был задан вопрос о его причастности к составлению подложного манифеста, а затем и к его распространению, причем были названы фамилии распространителей. Кеневич решительно заявил, что ничего об этом не знает. Но он не мог не понимать, что вопросы эти предвещают очные ставки с некоторыми, а может быть, и со всеми распространителями манифеста, попавшими в руки властей. Следовало еще и еще раз продумать тактику поведения на следствии.
Казанские следователи не торопились с допросом Кеневича. Жданову было ясно, что задача, стоящая перед ним, не проста: «Я в нем нашел одного из тех таинственных рыцарей, которые живо напомнили мне героев в его роде 14 декабря 1825 года». Понимая, что перед ним идейный, твердый и умный человек, Жданов стремился мелкими, но столь ощутимыми для узника облегчениями тюремного режима создать у Кеневича впечатление отсутствия у следователей предвзятости и неприязни к нему, а в то же время показать ему безнадежность запирательства. С этой целью он устроил в тюрьме «случайную» встречу Кеневича с одним из студентов - распространителей «манифеста», Олехновичем. С садистским наслаждением описывал Жданов эту сцену, потрясшую и Кеневича и менее всего подготовленного к такой встрече Олехновича.
Чего хотели следователи от Кеневича? Они стремились, разумеется, прежде всего к тому, чтобы он признал свое личное участие в подготовке восстания в Казани (а студенты рассказали не только о распространении «манифеста», но и о первоначальном проекте посылки их в Казань) и деле о подложном манифесте. Но гораздо важнее была перспектива получить нить, по которой можно было дойти до начала, то есть до центра революционной организации. За это, за такую нить можно было пойти и на то, чтобы облегчить участь самого Кеневича, сохранить ему жизнь. Намеками, прямыми посулами, разрешением писать письма к французскому консулу (впрочем, все эти письма никогда не пошли дальше канцелярий III отделения) ему подсказывали эту лазейку.
Кеневич мог купить спасение, сказав о том, что он знает. А знал он в отличие от юнцов-студентов многое. Он знал многих членов московской организации «Земли и Воли», включая еще находившихся на свободе ее руководителей, он знал членов ее Центрального комитета, он знал историю возникновения подложного манифеста, не говоря уже об осведомленности его в повстанческих делах Вильно, Варшавы, эмиграции, в десятках важнейших вопросов, бывших для царских властей тайной за семью печатями. Не будем оскорблять памяти Иеронима Кеневича похвалою за то, что он не избрал путь предательства.
Но был и иной путь - путь полуправды: сказать не все, что знаешь, а кое-что такое, что не может уже причинить ущерба революционному делу, назвать и выставить на первый план таких людей, которым это не может повредить. В положении Кеневича это, казалось, было бы особенно просто, поскольку, действительно, кто были важнейшие инициаторы совместных русско-польских действий, составлявших существо «казанского дела»? Это были расстрелянный в мае в Плоцке Падлевский (пойди допроси его!), находящиеся за границей Слепцов, Утин, наконец, Герцен, Огарев, Бакунин (попробуй поймай их!). Это был трудный и извилистый путь, балансирование на краю пропасти, но некоторым подследственным удавалось пройти им, не подведя товарищей, не запятнав своей чести и все же облегчив свою участь.
Иероним Кеневич отверг эту тактику, хотя не мог не понимать, что для него лично это может оказаться гибельным. Оценить, сидя в одиночной камере, все возможные последствия даже на первый взгляд совершенно пустячной мелочи, угадать, какое толкование и применение могут дать враги любому сообщенному им факту, невозможно, и Кеневич избрал наиболее достойный путь - не сообщать царским следователям ни малейших данных. Он не отказался от ответов на вопросы следователей, но его обстоятельные, часто многословные, учтивые ответы на французском языке сводились к одному: никакого участия в конспиративной деятельности не принимал, никого не знаю, ни о чем не ведаю.
Не изменили его позиции и очные ставки со студентами, которые признали в нем таинственного «Геронима» (лишь Олехнович уклонился от прямого утверждения, сказав, что он похож на человека, инструктировавшего их в Москве). Кеневич решительно отверг факт знакомства со студентами. Но когда во время мучительной очной ставки с Новицким и Олехновичем подавленные, угнетаемые угрызениями совести студенты разрыдались, Кеневич на глазах у следователей подошел к ним и пожал им руку. Комиссия пыталась ухватиться хотя бы за это и заставить Кеневича признать, что, простив их предательство, он то самым признал их показания, но получила ответ: «Если виновный вправе прощать своих предателей, то прощение их при сознании своей невинности есть черта, еще более достойная христианина».
Поняв, что никакой нити Кеневич им не даст, царские следователи озлобились и поставили своей целью во что бы то ни стало собрать материал, достаточный для смертного приговора. Трудность заключалась в том, что показания подсудимых - «оговор» - не признавались законом полноценным доказательством вины при отсутствии признания обвиняемого и вещественных улик. Тогда комиссия пошла на подлый трюк. От рукописной карты, взятой у Маевского, которая была, по-видимому, начерчена Кеневичем, был отрезан клочок с несколькими цифрами (вероятно, подсчетом числа верст между населенными пунктами) и вложен среди бумаг, изъятых у Кеневича. На допросе Кеневич не заметил ловушки и написал на этом клочке, что не помнит, когда писал эти цифры и что они означают. Таким образом, комиссия получила «вещественную улику». Жданов с триумфом сообщал: «Мы прибегли к уловке, не довольно чистой, как все уловки, по цель была достигнута... Это уже составляет на суде довод юридический, а этого довольно...» Но затем его начали одолевать сомнения: «Иероним Кеневич нас очень озабочивает. Нравственное убеждение полное, что он двигатель предполагавшегося в Казани восстания, но первая категория говорит: давай юридические доказательства, основанные на фактах и улике. Улики против Иеронима его жертв [то есть студентов - распространителей «манифеста»] не сильны по закону; признание цифр на карте лишь знаменательно, однако же повесить нельзя». К первой категории, которую упоминает Жданов, были отнесены те «главные зачинщики и двигатели», которых комиссия предлагала предать суду на основе военно-полевых законов, обрекавших подсудимых на смерть.
Помимо «нравственного убеждения», которое «озабочивало» Жданова, как бы Кеневич не избег казни, царские сатрапы руководствовались и политическими соображениями. Попытка поднять восстание в глубине России, участие в ней большой группы русских людей - это был факт весьма неприятный, и общественный резонанс его был крайне нежелателен. Куда удобнее было бы изобразить все «казанское дело» как польскую интригу, польский заговор, в который были втянуты наивные юноши-студенты.
Следственная комиссия не рискнула отнести Кеневича к «преступникам» первой категории. О нем в ее заключении говорилось, что он «навлекает на себя подозрение только в сообщничестве с распространителями манифеста и знании об их преступном замысле, но не изобличается ничем в том, что был главным зачинщиком и двигателем этого преступления, кроме одного оговора соучастников, составляющего по закону доказательство несовершенное». Этим выводом комиссия признала свое поражение в длительной борьбе с одиноким узником.
Но царский суд оказался менее щепетильным. Его не смущали юридические тонкости и то обстоятельство, что по основному пункту обвинения Кеневича пришлось «оставить в сильном подозрении». Генерал-губернатор Тимашев утвердил смертный приговор Иваницкому, Мрочеку, Станкевичу и Кеневичу.
Казнь была совершена на берегу реки Казанки в семь часов утра 6 июня 1864 года. На том же месте, где был расстрелян Иероним Кеневич и ранее незнакомые ему сотоварищи, 11 октября 1865 года был казнен Максимилиан Черняк.
Казанские землевольцы были потрясены казнью Кеневича, «неизвестно почему и за что присоединенного к «вооруженному восстанию» нашего кружка», писал о нем Иван Красноперов. Вокруг казни по ошибке схваченного «француза» создавались легенды. Но, вероятно, то сожаление и уважение, с которым отзывались о Иерониме Кеневиче землевольцы, возросло бы еще более, если бы они знали, что он ценой своей жизни оборвал нить, которая могла привести царских палачей к самому сердцу «Земли и Воли».