Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Из воспоминаний И. Калиновского
Из воспоминаний Е. Кучевского-Порая
Из воспоминаний А. Н. Мосолова, царского чиновника канцелярии Муравьева
Из «Истории восстания польского народа в 1861-1864 гг.» А. Гиллера
Из «Памятки для польских семей» З. Колюмны
Из «Истории восстания польского народа 1863-1864 гг.» Б. Лимановского
Из «Истории двух лет» В. Пшиборовского
Из «Сведений о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России» В. Ф. Ратча
Из воспоминаний Ф. Рожанского [1]
В Гродно в 1861 г., успешно завершив юридическое образование, приехал Константин Калиновский с целью создания конспиративного кружка и политической деятельности. На основе личных знакомств и связей такой кружок ему удалось создать. В него вошли: Эразм Заблоцкий, губернский секретарь, доктор Юзеф Заблоцкий, Валерий Врублевский, офицер, инспектор егерской школы, Ян Ванькович, офицер, Феликс Рожанский и Ильдефонс Милевич, землемеры, ксендз Гинтовт из Гродно, ксендзы Ян Зарижский и Игнаций Козловский из окрестностей города и еще несколько иных лиц, фамилии которых либо не помню, либо не был с ними лично знаком. Все вышеназванные придерживались демократических принципов и их называли партией красных потому, что они выдвигали программу подготовки масс к народной революции, которая ставила своей целью свержение самодержавия и уничтожение крепостничества, а также достижение национальной самостоятельности...
Доктор Заблоцкий писал патриотические стихи на польском языке, Рожанский - па белорусском. Последний совместно с Константином Калиновским издавал демократическую газету «Мужицкая правда», которая подписывалась псевдонимом «Ясько-гаспадар из-под Вильни». Несколько песен и «гутарак» на том же языке издал Бронислав Шварце в Белостоке.
Конспиративный кружок расширил свое влияние в Гродненской, Виленской, Минской и Ковенской губерниях, посылая на должности сельских учителей и волостных писарей студентов и вообще патриотическую молодежь, которая активно проводила революционную работу, действуя с энтузиазмом и самопожертвованием.
Народ ждал избавления от самодержавного и крепостнического гнета и всюду относился к агитаторам доброжелательно, многочисленные доказательства чего были даны как накануне, так и в ходе самого восстания.
В целях ознакомления с действительным настроением людей, а также для противодействия агитации, проводимой правительством посредством попов и иных угнетателей народа, Калиновский и Рожанский регулярно совершали успешные пешеходные странствия по всему краю, переодеваясь в различные одежды. Завязывая контакты с людьми, распространяли они свою газету и распространяли крестьянам, на чьей стороне надо бороться и каким путем можно сбросить ненавистный гнет. Благодаря этой работе отряды смогли продержаться в Литве от весны до поздней осени, т. к. крестьяне активно помогали восставшим продовольствием и проводниками, несмотря па трудности и суровые кары, которые им угрожали со стороны официальных властей...
Константин Калиновский до конца выстоял на посту главы Народного правительства в Вильно во время восстания, не пожелав сохранить свою жизнь, хотя мог это сделать. Наконец, заключенный в тюрьму, протестуя громко и бесстрашно против карателей и палачей, был повешен в марте 1864 г., как героический Траугутт [2] с соратниками, на виселице. Слава ему и всем тем, которые принесли свою жизнь, в жертву для края и дали доказательства горячей любви и преданности Родине!
Roźanski F. Z wojewodstwa Grodienskiego // W czterdiesta rocznicą powstania styczniowego 1863-1903. Lwow, 1903. S. 396-400.
Из воспоминаний Ю. Яновского [3]
... В момент вспышки восстания в Королевстве народная организация в Литве была очень слаба, лишь только в Белостокском повете существовали ее довольно сильные зачатки,
В состав существовавшего в то время в Вилно Комитета входили: Людниг Звеждовский, Ян Козелл, Зыгмунт Чехович, Эдмунд Вериго, Константин Калиновский. Комиссаром Центрального комитета при этом комитете был Нестор Дюлеран.
Были это люди молодые, полные огня любви к своему Отечеству, конспираторы, готовые к личному самопожертвоваиию до конца. Однако им не хватало организационного опыта. Будущее отчизны и ее освобождение они видели только в улучшении доли народа и в народ этот несли пропаганду патриотизма. Самой выдающейся в этом отношении личностью в Комитете был Константин Калиновский. Он был одним из самых интеллигентных в то время мужей Литвы, образованный, чистый, полный добродетелей, ума и энергии. Исходил пешком Литву и Белоруссию, неся в народ пламя любви к Отечеству... Не хотел иметь никаких связей со шляхтой, а опирался только на народ.
Связь Литвы с Польшей понимал только как федеративную - с полной независимостью Литвы. Не признавал сполна власти Центрального комитета, не хотел принимать оттуда никаких приказов или поручений. Эта позиция Калиновского, которую не все в Комитете полностью разделяли, была поводом для недоразумений и бездеятельности Комитета в руководстве организацией и торгов о власти с Центральным комитетом. Последний, однако, уступил, признал за Литовским комитетом определенную самостоятельность в руководстве организацией, а также назначении властей, в определении срока восстания. Умеренные и литовская шляхта, однако, поняли, что перед начавшимся уже восстанием и Королевстве Польском не может Литва оставаться бездействующим и немым наблюдателем проходившей борьбы...
Pamiętniki о powstanie styczniowem J. К. Janowskego. Lwow, 1923. T. 1. S. 426.; Warszawa, 1925. T.2. S. 115.
Из воспоминаний И. Калиновского
...Последним звеном в цепи страдания перед заключением меня самого в тюрьму [4] был арест уже давно безуспешно разыскиваемого полицией Константина Калиновского. На фоне крайнего истощения повстанческих сил лишь он один, наделенный Народным правительством чрезвычайной властью, выделялся своей необычайной подвижнической деятельностью. Бывший студент университета, он умело использовал свои приятельские связи для отыскания помощников в нелегкой борьбе; обладая несокрушимой выдержкой и не позволяя склонить себя ни к какому соглашательству, самыми различными способами проводил в жизнь свои замыслы. Не обращая внимания на нашу слабость, которая с каждым днем ощущалась все сильнее, он последовательно руководствовался принципами, выдвинутыми Народным правительством (если не чем то другим), постоянно поддерживая различными действиями боевой дух повстанческой организации. Скрывался под различными фамилиями, используя для этого в зависимости от обстоятельств паспорта или удостоверения личности, которые имел под рукой; хотя главным образом находился в Вильно, однако успевал побывать и в других населенных пунктах. Его фотография в течение нескольких месяцев была выставлена на углах виленских улиц. Не помню, правда, какую награду Муравьев обещал тому, кто поможет ему схватить Калиновского в свои когти. Я не разделял принципов, иногда крайних, этого последовательного борца; однако всегда восхищался его героическим мужеством и смелостью, наблюдая его в минуты постоянной опасности. Воссоздание революционной организации замедлялось, в сущности, малым количеством имевшихся в распоряжении и пригодных к активной деятельности людей, что влекло за собой назначение на должности лиц не всегда достойных доверия. Поэтому умолял Константина, чтобы сдерживал свою активность, предвидя из предыдущих событии как пагубные последствия его деятельности для всех нас, так и его собственную гибель. [Но] он и слушать не хотел и выслал, если мне память не изменяет, в Могилевскую губернию в роли комиссара [или какой-то другой] молодого студента университета Х. [5]. Одновременно снабдил его бумагами. Арестованный X. бумаг скрыть не мог. Это была окончательная победа Муравьева. Ужасными для нас были ее плоды, в руках Муравьева оказалась добыча, которой он давно жаждал и, может быть, даже более той, на которую мог рассчитывать. Около полудня неожиданно меня пригласили па квартиру одной патриотически настроенной семьи, у которой мне никогда не приходилось бывать. «Константин арестован», - был я встречен такими словами. Удар был неожиданным. За день до этого я еще навестил его в квартире, где была обеспечена полная безопасность. Вслед за ним была брошена в тюрьму вся семья Я. [6]: отец, мать и две дочери; схвачено много иных лиц. Записка, полученная из тюрьмы, дело нам прояснила. Следственная комиссия поспешила закончить следствие, и Константина осудили на смерть.
...Выдержал [он] последнее испытание с честью.
...Константин был последним осужденным, а точнее казненным в Вильно...
Kalinowski J. Wspomnienia. Lublin, 1965. S. 78-79.
Из воспоминаний Л. Родзевич [7]
...Однажды ранним утром я была разбужена вестью, что ночью свора жандармов нагрянула в дом к моим родителям и, после тщательного обыска [8], всех, кто был там, начиная от брата Юзефа, арестовали, а дом опечатали. Забрали отца и мать, людей пожилых, известных и уважаемых в городе, три сестры: Марию, Елену и Схоластику (еще несовершеннолетнюю), а также служанку Карусю. В последнее время мать, опасаясь лишних свидетелей деятельности и связей сына Юзефа, удалила мужскую прислугу, а из женской оставила только одну девушку, не согласившись на желание Юзефа жить отдельно от семьи, как он того хотел для безопасности родителей.
Ежеминутно приходили новые, чаще трагические вести.
Одновременно (с родителями) был арестован и Константин Калиновский, живший под фамилией Витоженца в бывших университетских зданиях, примыкавших к костелу Св. Яна, Его квартиру, из осторожности, посещало ограниченное число людей, поскольку личность его - важная для дела - была исключительно оберегаема. Для сношений с ним, доставки ему и отсылки его корреспонденции выделена была [организацией] замечательная девушка - Каролина Яцыно.
Неслыханное по масштабу предательство Парфиановича всколыхнуло все Вильно. Невозможно перечислить нее жертвы, связанные с ним. Среди прочих - два брата Калиновские, сыновья директора дворянского института в Вильно, Силистровский Казимир, студент университета, и столько других, что даже знакомых и родных - не всех помню. Из минской организации - Оскерко, Свида и другие.
Трулно себе представить более страшное положение вещей, Терялась мысль в этом море скорби и боли. Нелегко было ориентироваться в бесчисленных обрушивавшихся на город ударах. Кого сильнее оплакивать? Кому больше сочувствовать в несчастье? О какой-либо помощи, кроме доставки пищи и удовлетворения первейших жизненных потребностей арестованных (даже далеко не всех родственников), в то время нельзя было и мечтать.
У Константина Калиновского [жандармы] надеялись найти важные документы, которые, кстати, хранились в полой ножке его стола; однако в момент обыска ее не обнаружили, видимо, о ней по знали, а когда назавтра жандармы пришли снова, она уже была пуста. Подвергая себя большой опасности, Яцыно их опередила.
В тот же день она пришла ко мне попрощаться, будучи уверена, что по возвращении домой встретит ожидающих ее жандармов. Предчувствие не обмануло ее! Это была наша последняя встреча... Вскоре но возвращении из глубокой Сибири, где она вышла замуж за поляка Саковича, Яцыно умерла как раз перед самым нашим приездом из ссылки. Ее дочь Елена осталась в Перми, дальнейшая её судьба мне неизвестна.
Вообще надо сказать, что сибирские скитания выдерживали только исключительно сильные люди. Слабым же они сокращали жизнь.
Константин Калиновский - это выдающаяся личность, не столько с точки зрения высшего в революционной организации, сколько как человек железной силы характера. Его деятельность хорошо из публикаций. Поэтому не буду специально останавливаться на повторении известных фактов, подчеркну только, что его слава заслужена исключительно деятельностью, а в нашей семье он был необыкновенно ценим и любим за свои нравственные и душевные качества.
Поскольку Калиновский не имел в Вильно близких, а друзья не могли заботиться о политических заключенных, так как это могло вызвать понятные осложнения, опеку над ним, насколько это было возможно, взяла на себя особа необыкновенно деятельная, когда речь шла о помощи наиболее важным политическим заключенным, вдова Ядвига Мокрицкая [9], в своем роде личность незаурядная. Женщина элегантная, благодаря прекрасным манерам и хорошему воспитанию, немолодая, образованная, в скромном, не претендующем на особую изысканность платье - она всегда находила возможности прокладывать пути там, где другие не могли и подступиться. Ее сердце всегда рвалось на помощь этим обреченным людям, даже тем, с которыми она была едва знакома.
Не припоминаю теперь, под каким предлогом (она) получила право доставки Калиновскому необходимых вещей. Устроила при помощи взяток жандармам возможность обмена секретными записками с заключенными, среди которых, между прочим, имела близких знакомых.
Конечно, те записки подлинных тайны не содержали, поскольку на так далеко идущую жандармскую услужливость никто не полагался. Как выяснилось потом, осторожность не была излишней, ибо были доказательства, когда записки, оплачиваемые по 10 рублей, часто попадали в руки «невинного» Лосева и только потом адресату. В одной из этих записок, которая... поддерживала иллюзорную связь с тем, возвратиться к чему (Калиновский) уже не имел надежды, помню его слова: «Завидую свободе даже той ходящей по снегу вороны, которую вижу из своего окна…»
Biblioteka Ossolineum, rkps. 12 273/1, S. 99-106.
Из воспоминаний Я. Гейштора [10]
В Комитет движения входили следующие личности: Константин Калиновский, бывший студент Петербургского университета, прозванный «Хлопом», Зыгмунт Чехович, помещик Вилейского уезда, Эдмунд Вериго, также бывший студент, Ян Козелл, офицер русских войск, вилейский помещик, Антоний Залесский, помещик Трокского уезда, Болеслав Длуский, капитан и врач, Ахилл Бонольди, учитель пения; комиссаром от Народного правительства был Дюлеран... Длуский вскоре (под фамилией Яблоновского) отправился в Ковенскую губернию в качестве полномочного комиссара. Бонольди, как итальянскому подданному, приказано было выехать за границу, Комитет назначил его своим представителем в Париже, Вериго арестовали. Антоний Залесский... был выслан… в Вятку.
Таким образом в составе Комитета осталось три члена. Козелла встречал я не раз, это был, бесспорно, способный, но необычно самоуверенный молодой человек. Хорошо знал и Зыгмунта Чеховича: благородный, увлекающийся, по вместе с тем непоследовательный, без твердых убеждений, легко поддавался влиянию других людей. С Константином Калиновским познакомился уже после начала восстания у Франтишка Далевского. Это была натура вспыльчивая, но справедливая, без малейшей тени лицемерия. Предан был душой и сердцем народу и отчизне, однако сторонник крайних революционных теорий, не останавливавшийся даже перед развязыванием гражданской войны, помышлявший к тому же о самостоятельности Литвы. Был он несравненным, образцовым конспиратором, душой Комитета, безупречным исполнителем тех распоряжений, которые сам разделял... При первом знакомстве доказывал мне, что участие шляхты и помещиков в восстании не только не нужно, но и вредно. Народ сам завоюет себе свободу и потребует собственность у помещиков. В порядке снисхождения допускал участие шляхты в рядах повстанцев, но не в своих поветах, а только там, где ее не знали. Впрочем, Калиновский хотел, чтобы народ великодушно простил шляхте преступления прошлого, но говорил, что, если бы она и погибла, постигла бы ее заслуженная кара и страна ничего бы от этого не потеряла. Этот человек был, несомненно, самой выдающейся фигурой в составе Комитета...
Сдавали нам отчеты и бумаги Константин Калиновский и Зыгмунт Чехович [11]. Оба были обижены па Дюлерана, Калиновский написал даже протест. Зыгмунт Чехович со всей готовностью предложил нам свои услуги. Он был ответственным за внутреннюю переписку с воеводствами, получал бумаги, передавал их нам и в то же время рассылал наши. С полной отдачей, самопожертвованием и усердием выполнял свой долг; позже в следственной комиссии, по дороге в Сибирь и в ссылке он показал себя честным человеком и горячим патриотом. К интригам никогда не присоединялся; для него важнее было благосостояние родины, а не мелкие амбиции...
И Константин Калиновский, несмотря на свой протест, который он переслал в адрес Народного правительства и в котором сетовал, что руководство восстанием доверено шляхте, ни па минуту не колебался со свойственной ему энергией помогать нам. Был он сначала помощником начальника города при Оскерко, затем я отправил его в Гродно, т. к. в Гродненской губернии создание организации шло медленно, и Калиновский заверил, что благодаря своим знакомствам, быстро поправит дело. Перед самым отъездом имел с ним нелегкий разговор; получив от меня инструкцию, он высказал мне массу упреков относительно трактования людей и дела. Я терпеливо выслушал его; что посчитал правильным в его замечаниях, одобрил, однако основные тезисы повторил без изменений. Когда он вновь попытался перечить мне, я спросил его категорически, признает ли он власть и собирается ли ей подчиняться. Он понял вопрос... Я рекомендовал Калиновскому не признавать никаких различий между сословиями, не восстанавливать против себя шляхту-землевладельцев, считать их силой, необходимой восстанию, его живительной душой. Однако Калиновский до конца остался приверженцем радикальных взглядов и, несмотря на всю силу своего патриотизма, не сумел подняться до беспристрастности; тем не менее в Гродно он был очень деятельным, и, пожалуй, нигде работа организации не была налажена так хорошо. Он был образцом стойкого конспиратора; только он один мог на протяжении нескольких месяцев, несмотря на разгул террора, работать в Вильно так, как никто, Будучи непрерывно преследуемым, он приходил к воротам Доминиканского монастыря, чтобы попрощаться с теми, кого уводили на смертную казнь, не прекращая ни на минуту своей деятельности.
Gejysztor J. Pamiętniki z lat 1857-1865. Wilno, 1913, Т. 1. S. 221-222.
Из воспоминаний Е. Кучевского-Порая [12]
Было это весной 1862 г. Приехал и из своей деревни Корсаки в Вильно навестить мать и сестер, которые проживали тогда после смерти отца в этом городе. Семья наша состояла из двух братьев и двух сестер; брат мой, вернувшись с Кавказа, где он служил в армии, жил в той же деревне, что и я, ожидая, когда закончится дело о пашем поместье, чтобы заняться затем сельским хозяйством. От моей матери я узнал, что Клетый Корева, лесничий, посетил её и выразил желание познакомиться со мной лично, когда я прибуду в Вильно. Поэтому он оставил свой адрес и заявил одновременно, что одно важное и не терпящее отлагательства дело требует, чтобы я, не мешкая ни минуты, повидался с ним. Клетого Кореву я совсем не знал, слыхал только о нем, но никаких отношений, ни частных, ни официальных, между нами не было; поэтому я был очень удивлен, узнав об этом спешном деле, и не мог даже представить себе, о чем тут идет речь. Очень заинтригованный этим, я в тот же день отправился по Сказанному мне адресу. Кореву я застал дома. Был это молодой человек, лет 25, среднего роста, с довольно симпатичным лицом, черные глаза и усы очень шли к его худощавому лицу... Наша беседа почти сразу же затронула тему, которая была для меня совершенно неожиданной.
- Причина, побудившая меня стремиться познакомиться с Вами, заключается в том, что я хочу пригласить Вас к общей работе в тайном офицерском обществе, к которому я принадлежу.
- Какова цель этого общества? - спросил я его.
- Низвержение теперешнего правительства. К этому обществу принадлежат все русские офицеры, мы просим вступить и Вас как офицера в отставке. Общество имеет свои крупные разветвления по всей России, везде мы имеем своих членов и являемся уже огромной силой.
Таково было приглашение - не было никакой другой подготовки при вступлении в тайное общество, ни присяги, ни письменных ручательств: все свелось к одному лишь приглашению, не была указана программа, не были указаны пути достижения намеченной цели. Не было хоть сколько-нибудь определенно сказано о разветвлениях общества, о его средствах, ресурсах - словом, не было никаких данных. Надо было полагаться на слово одного члена, который также, по-видимому, ничего не знал. А как приступить к работе? Этого ни Корева, ни я не знали. Ответ на мой вопрос об этом он отложил до следующего свидания.
Я вышел от Корены не только удивленный, но и страшно заинтересованный всем тем, что делается в тайном обществе. До сих нор я понятия не имел о том, что делалось вокруг меня, моя личная жизнь текла по такому обыденному руслу, что мне и в голову не приходила мысль о заговоре...
Спустя 2-3 дня я был у одного из них, Евстахия Чарповского, молодого человека, который за год до этого закончил курс наук в университете и осел в деревне. Речь шла о новых крестьянских реформах. Евстахнй говорил рассудительно, много благородных и мудрых истин исходило из его уст. Работа для родины, с горячей любовью отыскивающая новые нравственные силы для нее путем просвещения народа, наделения землей, сближения всех слоев в единой, всеобщей борьбе за свободу, - таковы те принципы, ради претворения в жизнь которых он намеревался трудиться в своем скромном захолустье,
Чарновский любил Польшу, только ради нее хотел он работать. Корева вместе с русскими раздумывал о средствах низложения правительства. Один выступал открыто со своими принципами, другой хотел укрыться за строжайшей тайной. В дальнейшей беседе с Чарповскям я упомянул о тайных заговорах, о Пестеле, Петрашевском и др., и мы незаметно подошли к последнему времени. К моему великому удивлению, он дал мне понять, что у нас существует общество такого же рода, но говорил об этом с какой-то легкостью, не придавая своим словим никакого значения.
Значит, это не такая уж страшная тайна, подумалось мне, а это общество не так уж велико и не так уж сильно. Ложь с самого начала там, где должна была бы быть одна лишь правда! Ото было для меня разочарованием - ведром холодной воды, остудившей мой первоначальный пыл. Я вернулся в деревню. Через несколько недель Корева приехал ко мне, привез первое воззвание варшавского Комитета движения и другие повстанческие прокламации, в которых ничего не было ни о совместных действиях с русскими, ни о существовании общества, состоящего только из русских офицеров. К моему удивлению, он ответил, что то тайное общество, к участию в котором он меня пригласил, имеет право вовлекать и принимать не только военных, но и штатских. Основой же для дальнейшей конспиративной работы было воззвание варшавского Комитета движения, которое призывало все польские провинции к всеобщему восстанию, торжественно обещая рассчитать его так, чтобы оно увенчалось успехом [13].
Демонстрации в костелах и пение гимна «Боже, который Польшу...» поднимали настроение в Вильно и на селе. Крестьяне, однако, не примыкали к этим демонстрациям, полагая, что они являются проявлением недовольства помещиков упразднением крепостного права и барщины. Русское правительство старалось поддерживать это мнение крестьян, поощряло их, давало даже им распоряжения арестовывать тех, кто будет петь в костелах запрещенные песни. При этом было предписано отдать огнестрельное и холодное оружие полиции, были запрещены съезды и собрания в частных домах.
Когда я спрашивал Кореву, откуда мы возьмем оружие для борьбы, откуда возьмем людей, так как уж было видно, что крестьяне косо смотрели на действия, враждебные правительству, а шляхта не верила в восстание, считала его гибельным и в основу своего поведения ставила открытое заявление о нуждах края и требование необходимых уступок у русского правительства, Корева заверил меня, что оружие у нас будет в достаточном количестве - русские дадут его сами, людей много не надо, так как войска не будут драться.
Перед отъездом он оставил мне свой револьвер системы Беккера, сказав при этом, что сможет доставить мне их столько, сколько потребуется для привлеченных к заговору членов.
Надо было приступить к какой-нибудь работе, завязать более тесные знакомства с отдаленными соседями, войти с ними в доверительные отношения, ознакомиться с их убеждениями, с тем чтобы сделать им предложение включиться в пашу работу.
В соседстве со мной жил г. Антоний Залеский, зажиточный помещик, известный в крае как талантливый художник. Это был очень элегантный, остроумный и эрудированный человек, вдовец, лет ему было свыше 40. В молодости он путешествовал по Европе, несколько лет прожил в Риме, где с увлечением занимался своим любимым искусством, а по возвращении в край издал иллюстрации к мемуарам Пасека [14]. После смерти жены у него остался сын Михал и маленькая дочь. Мужское общество все чаще стало собираться в его доме, где можно было встретиться со многими молодыми людьми, съехавшимися со всех краев Литвы. Ежий Ляскарис, поэт, постоянно проживал в его имении Костюшишки, художник Андриолли, Дмоховский, певец Бонольди были частыми ого гостями.
Первая моя вылазка поэтому была в его имение. Отношения между нами завязались легко, так как соседские отношения были традиционными еще с дедовских времени. Я застал всю компанию за разработкой проекта экскурсии верхом на копях на Бирштанские минеральные воды, расположенные на берегу Немана на расстоянии 10 миль пути.
Двинулись мы, таким образом, на Бирштаны, задерживаясь иногда по дороге у знакомых; крестьяне с любопытством присматривались к необычной кавалькаде, вести о восстании уже кружили но краю [15].
На второй или третий день нашего пребывания и Бирштанах приохал Корева, Был оп тогда лесничим в Тройском уезде и проживал неподалеку от Бирштан, в Дусятах. Мы находились в клубном зале в 10 час. вечера, когда пришел Корева и попросил меня вместе с ним пойти к нему па квартиру. Там я застал молодого варшавянина [16], который приехал из Вильно чтобы сообщить, что стреляли в в. кн. Константина и что разыскиваются проданные в Варшаве офицерам револьверы системы Беккера. Надо было представить их властям [17]. Один из этих револьверов, оставленный у меня Короной, принадлежал проживающему в Вильно офицеру Генерального штаба Людвику Звеждовскому. Надо было, не теряя ни минуты, отослать этот револьвер в Вильно, и поэтому мы с Коревой должны были немедленно поехать в мою деревню. Ночь была темная, мы едва различали в темноте конские головы. Я попрощался со своими товарищами, и мы оба верхом поехали назад.
На наших солдатских ночлегах у меня выпадал иногда случай побеседовать о том, что делалось в крае, с Антонием Залеским. Я показал ему воззвание Комитета движения. Прочитав его, он, к моему великому удивлению, крикнул; «Как это умно!». Что касается меня, то я не разделял этого мнения. Я верил в самоотверженность, в готовность вступить в борьбу тех, кто стоял во главе этого дела. Но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что стойкость в основных принципах, нежелание отступиться от них пройдут, и, раздумывая о восстании, рассчитанном на то, что оно «увенчается успехом», как было сказано в программе, о которой я говорил выше, мне хотелось верить этому, однако сомнение в самом начале овладело мной. Я не смел даже перед самим собой вслух высказать этот упрек, так как понимал и даже более того - верил в то, что люди, готовые пожертвовать своей жизнью, эти святые и великие cвоим патриотизмом личности, идут только по пути правды и веры!
...Прошло несколько педель; помещики устраивали съезды, обсуждая на них вопрос об обществах - кредитных, сельскохозяйственных и торговых - необходимых, по их мнению, для края учреждениях.
Шло постоянное движение в форме взаимного сближения и знакомства. Школы для крестьянских детей создавались почти в каждой деревне, велась просветительная работа, внушалась любовь к родине, прививалось понятие об обязанностях но отношению к ней. Восстание и борьба с русскими входили в сферу этой пропаганды среди народа - но совместно с народом и общими силами. Для этого требовалось много времени, должны были забыться давнишние взаимные обиды крепостных и помещиков, надо было наделить правами собственности и гражданства новый элемент, входящий в состав национальных сил. Народ, однако, смотрел на это с недоверием, слушал, но ничего не хотел делать, не посылал детей в школы, несмотря на явные выгоды, которые он сам понимал, демонстрации в костелах были для него пугалом, московская полиция сбивала его с толку, по деревням ходили дикие слухи.
В эту пору появилась подпольная революционная газета, ставившая своей целью призыв к поджогам и кровопролитию, подстрекание крестьян против русских чиновников и бывших панов. Крестьяне призывались к тому, чтобы они сами установили для себя справедливость с помощью резни. Эта газета, выходившая па белорусском языке под названием «Мужицкая правда Янки [18] из-под Вильни», распространялась в тысячах экземпляров. И в этой газете не видно было здравых рассуждений, хоть сколько-нибудь подлинной обиды за причиненные кривды, глубокой скорби, потребности в возрождении, возвещались лишь кровавая месть и преступления, освящаемые и оправдываемые этой местью.
Литовский народ [19] испытывал тяжкие страдания, по чистое религиозное чувство, земледельческий труд, когда выходишь в поле с богом и добродетелью в сердце, - все это сохранило в этой простом народе простые, но великие сокровища морали и нравственности. До его сердца легче дошли бы слова сочувствия его глубокой скорби, слова, взывающие к его чувству порядочности во имя христианского всепрощения, братской любви и забвения, чем призыв к кровавой мести французской гильотины. И не одной лишь этой благородной моральной чертой литовского народа можно объяснить то, что «Мужицкая правда» никогда не оказывала на него влияния и не вызывала тех чувств, породить которые она пыталась [20]. Общее недоверие к господам и ко всему господскому являлось одной из главных причин того, что крестьяне быстро поняли, что их обиды описывались не рукой крестьянина «Янки из-под Вильны», а рукой какого-то скрытого пана, что не было волей народа то, к чему науськивал этот Янко, ибо парод не нуждался покамест в большем, имея свободу и данную ему землю. После тяжких страданий было это уже великим и бесценным для него счастьем. А если и ждал передачи ему земли, то другими путями - теми, в которые он верил: из рук царя.
«Мужицкая правда» ни в коем случае не могла достичь своей цели - и народ своим сердцем и всем споим положением понял это. Эта газета гораздо большее впечатление производила в противоположном направлении, т. е. на самих помещиков.
Однако для тех, кто ясно наметил дорогу в будущее путем труда для обогащения края гражданами, любящими свою родину и призванными из новой среды, пробужденной к жизни, поражение заключалось в самой основе их работы. Эта пропаганда, проводившаяся горячими и благородными сердцами, создала из своих членов пирамиду, построенную не из одного и того же материала. Различные побуждения направляли их деятельность, не всегда брала верх любовь к родине, но и материальный фактор нередко был только стимулом, а в дальнейшем и в верхах политика края не была основана па национальной чести и гордости.
Это общество, состоящее из людей различных оттенков, лишало свободы действий и парализовало самое себя и должно было рухнуть, не принеся плодов, не оставив и следа после себя. Имелись, однако, в нем и справедливые идеи, которые будут жить в будущем и которые заключают в себе самые жизненные потребности края.
Программа [21], поставленная перед шляхтой, отражала в себе этот разнородный состав общества н не представляла собой стройного целого - она лишь содержала отдельные, не соединенные друг с другом начала, ведущие к тому же свое происхождение из различных источников. Членов этой партии звали «легалистами» или «белыми» [22], чтобы отличить их от «красных» - тех, которые принадлежали к организации движения. Легальность, т. е. война с русскими па законной почве или па почве от них же получаемых милостей, была главной основой этой партии. Из этого определения видна вся нелогичность предприятия. Они требовали, однако, уступок от правительства, заявив ему о своих нуждах, хотя никаких уступок и не получали. Просьбу, поданную по вопросу о Виленском университете, царь отослал обратно нераспечатанной. Кредитные общества после долгих дебатов и съездов не были утверждены правительством. Земледельческое общество не имело права учреждать отделения за пределами одной губернии, а вследствие этого, по недостатку средств на основание образцовых хозяйств и на покрытие расходов общества, также пришло в упадок. Исходя из этой легальности, предъявление требований к правительству было поставлено в программе, как основа для открытого и публичного заявления перед русским правительством мнений, имеющих своей целью защищать местные права, как права, принадлежащие польской провинции, и не отрекаться от имени поляка!
Эти два пункта программы - подача раболепных легальных просьб царю и заявление мнений не заискивающих перед правительством поляков не могли бы войти в программу партии, имевшей определенный и самостоятельный характер, - по-видимому, в этой партии были оттенки и фракции. Достойно сожаления то, что люди, хорошо понимающие нужды края, позволили вовлечь себя в этот омут и хаос!..
После затянувшегося на несколько недель моего пребывания в деревне я поехал по личным делам в Вильно. Случайно во время обеда в гостинице я встретился с тем варшавянином, с которым познакомился в Бирштанах. Это был Нестор Дюлеран, полномочный комиссар Комитета движения на Литве. Он с полной откровенностью повел со мной разговор, изложил требования Комитета, его цели и ту работу, которую предстояло выполнить, дал мне четкие указания относительно тех действий, которые намечено было провести в будущем, и вновь заверил меня, что Комитет не выйдет за пределы своей программы до тех пор, пока вся страна не станет достаточно сильной, опираясь на участие всего народа.
Опираться на народ - это полностью соответствовало моим взглядам, ибо где же сила, если не в этих миллионах? Трудиться па этой ниве - это было моей единственной мечтой, единственным стремлением. Вся остальная деятельность была, бесспорно, хороша - всякие общество, создававшиеся легалистами, были необходимы для края, во они не оказывали непосредственного воздействия на народ, не побуждали его ни к мыслям, ни к представлениям, соответствующим нуждам угнетенной Польши, действовали на поверхности, не воспламеняя те слои народа, которые оставались мертвыми и но затронутыми никакими порывами национального духа. По моему тогдашнему мнению, опора в работе на совместные действия всего парода была наилучшим разрешением вопроса, Найти товарищей по работе - это было для меня настоящим благодеянием.
Я согласился с заверениями и указаниями полномочного комиссара и поверил им.
Для вступления в общество требовались, однако, новые формальности - надо было дать присягу, которая предусматривала безоговорочное подчинение Комитету движения. Я принес присягу по той форме, которую мне дали прочесть. Нестор принял эту присягу в присутствии еще одного свидетеля, которым был Эдмунд Вериго.
После того как обряд принесения присяги был закончен - это было в доме графини Плятер (он был расположен напротив дворца Назимова), где проживал Дюлеран, - мы разговорились о текущих делах. Тогда именно я узнал, что Людвик Звеждовский просил освободить его от присяги, напуганный Назимовым в связи с какими-то слухами, переехал в Москву и полностью отошел от заговора [23]. Все первоначальное общество, таким образом, распалось. Я обратил внимание Дюлерана на редакцию «Мужицкой правды», с которой он, как я думал, поддерживал связь, обратил его внимание на так непродуманно провозглашавшиеся и никуда не ведущие принципы. Я посоветовал, чтобы пропаганда велась путем показа истинных притеснений и их источников. Дюлеран, казалось, разделял мое мнение, но тогда он, как я узнал позже, но имел никакого отношения к этой газете.
На мой вопрос о том, в какой срок мы рассчитываем осуществить наш план, он ответил мне, что для подготовки всего требуется несколько лет. Тогда я составил план распределения и организации всех этих работ, предложил пригласить для этого людей, которых я ему укажу и на которых можно полагаться. Он согласился на все и поручил мне выполнить это, рекомендовав к назначенному времени быть в Вильно.
Опять я взялся, таким образом, за работу, но твердо решил не делать ни шагу в сторону с того пути, на который я вступил и который обеспечен программой Комитета движения, руководствующегося лозунгом: «Восстание, рассчитанное на то, что оно увенчается успехом».
Сейчас, после стольких поражений и кровавых жертв, в изгнании, на краю Европы, в убогой каморке, подавленный бременем бедствий и недугов, когда я припоминаю те минуты самоотверженной и благородной работы, луч того времени, кажется, начинает светить и проясняет удрученное ботами чело. Чудесные то были минуты надежды, жизнь ключом била в намученном крае, как будто тепло и застывшем теле согревало холодное сердце, весь свет казался преображенным, все было окружено покровом блаженного счастья. Разве могли люди, живущие в этом призрачном свете, смотреть па мир глазами правды? Разве могли остаться люди на путях скорбной действительности, разве мощный поток не уносил их в мир грез и иллюзии? Не знаю, были ли такие люди, несгибаемые и непобедимые, но трудная это была борьба. Те, которые, казалось, оставались такими, были двуличные люди или такие, для которых свободная и счастливая родина никогда не была идеалом, к которому они стремились.
...Общества или партии начинали приобретать все более определенные очертания, вступали в борьбу между собой. Для одних дело было в средствах, а не в основополагающих принципах. Легалисты, на которых нажимала организация движения, или молодежь, как они ее называли, не сходились друг с другом в основном и не были в состоянии принять какие-либо решительные или сильно действующие меры. Фракции, формировавшиеся в столь разнородном по своим принципам составе, должны были размежеваться и стать самостоятельными организациями, Предводитель дворянства Домейко, который из всех легалистов больше всего пресмыкался перед русским правительством, был слишком разительной фигурой дли той эпохи - само дворянство путем сбора подписей отстранило его от обязанностей предводителя и порвало с ним все отношения [24].
Тем самым легалисты вступали на путь, который уже не отвечал основам принятой ими программы. Однако они не хотели решительно встать на другой по своему характеру путь развития; неуклонно придерживаясь принципа легальной оппозиции по отношению к правительству, при котором закон не имеет значения, они не могли сделать ни малейшего шага ни в вопросах, касающихся внутреннего строя, ни в области внешней политики, Пребывая, однако, в состоянии смятения и замешательства, они не замечали или недооценивали активности организации движения, которая прямолинейно стремилась к ближайшей цели, всей значимости которой легалисты но сумели ни понять, ни оценить. Это злосчастное ослепление было одним из величайших бедствии для края.
Не удалось также отстранить Домейко от обязанностей предводителя дворянства, так как русское правительство оставило его; часть шляхты по-прежнему но хотела его признавать и к защите своих нужд и интересов привлекла другого чиновника - им был Александр Оскерко, губернский посредник [25].
В более нетерпеливой фракции легалистов [26] среди тех, которые очутились в ложном положении, так как не могли называть себя легалистами, конспиративная работа шла почти открыто и у всех па виду. Люди обманывали себя, считая, что таким образом - стоя и почти не двигаясь с места - они добьются своей цели. Комитет, руководивший действиями этой фракции, был избрал - в него включили назначенных незадолго до этого посредников по крестьянским делам, членов городской управы, ксендзов. Они создали нечто напоминающее организацию - на первый взгляд казалось, что они что-то делают, над чем-то работают. В действительности же та совершенно недвусмысленная позиция, которую они хотели занять в отношении захватнического правительства и к которой полностью никогда не могли прийти без риска подвергнуть себя преследованиям, не могла иметь ни того влияния, ни той гибкости, какими обладала тайная организация, в конце концов оставившая их далеко позади, хотя у нее не имелось ни хоть сколько-нибудь значительных повстанческих кадров, ни необходимых материалов, ни силы, ни денежных средств, Эти люди, располагая всеми материальными и моральными средствами, пользуясь авторитетом и всеобщим уважением, растеряли все это в результате своего незнакомства с общественными условиями, недостатка решительности и твердого характера, а, в конце концов, и по своему поистине преступному легкомыслию.
После возвращения домой я связался с Антонием Залеским, предложил ему пойти в организацию движения и сказал, что я верю в успешность нашей работы при условии, если мы будем неуклонно и решительно придерживаться цервой программы, которая намечала использование всех средств, прежде чем дело дойдет до борьбы. Антоний З[алеский] согласился, мы вместе с ним вернулись в Вильно, где после вызова представителей других воеводств состоялось совещание, на котором мы должны были установить порядок дня и одновременно определить наше отношение к Комитету движения в Варшаве [27].
На этом совещании от Вильно присутствовали Эдмунд Вериго и Зыгмунт Чехович.
От Виленского воеводства - Антоний Залеский и я.
От Гродненского воеводства - Константин Калиновский.
От Минского воеводства - доктор Чекатовский и Заблоцкий [28].
От Ковенского воеводства - от этого последнего воеводства позже прибыл Сволькен.
От Комитета движения - Нестор Дюлеран [29].
Мы уже с самого начала видели, что наши ресурсы так малы, что мы должны бороться с такими различными элементами, что казалось невозможным приступить к какой бы то ни было работе. Да и понимание нужд края было так различно, что мы не могли понять друг друга. Калиновский возражал против всего, никому не дав говорить, поэтому мы его попросили, чтобы он разрешил нам сначала договориться между собой, а потом ужо с ним вместе. Он согласился и ушел с заседания. Но и здесь вопрос не был поставлен четко - одни считали, что мы должны сразу, без подготовки, поднять восстание, другие же - что первым делом следует подсчитать резервы и накопить силы. На первый взгляд казалось бы, что нелогично говорить о накоплении сил, ибо как же начинать восстание без людей, но, в сущности, мы исходили из разных точек зрения относительно того, какой размер должно принять накопление средств. Одни попросту хотели дворянско-мещанского восстания; Калиновский, как хлопоман, был всегда с народом. Я же понимал дело так, что следует строго придерживаться программы Комитета и призвать к восстанию всю нацию. Моя точка зрения принципиально была близка позиции Калиновского, но мы были разного мнения относительно средств: и хотел вызвать и использовать силы путем пропаганды в национальном духе, он же собирался воспользоваться любым социальным стимулом для того, чтобы вызвать волнения, не утруждая себя сейчас заботой о том, к каким это приведет последствиям. Все мнения, однако, высказывались в неопределенной форме, никто не был в состоянии с такую большую задачу; только теперь, издалека, хорошенько поразмыслив о том, что было, можно заметить, что каждый из нас руководствовался, скорее, инстинктом или опирался в своих взглядах больше на впечатления собственной жизни, чем на всю совокупность проблем национального вопроса. Хотя вначале и нельзя было заметить этого раздвоения, но, по сути дела, мы не были связаны необходимым согласием и единством во взглядах, в своей работе не исходили из одних и тех же начал, несмотря на то что цель была одна и та же.
Константин Калиновский [30], имея за плечами опыт общения с народом, искал в страданиях подневольного рабства ту силу, которая сможет поднять парод на восстание, сделав его рыцарем, сражающимся во имя попранных человеческих нрав. Он ощущал биение этого пульса в крестьянах всей Польши. Он намеревался действовать в этом направлении, и именно на этот исходный пункт для действий он и указывал... «Мужицкая правда», хотя и несколько измененная, не вызвала никаких последствий, как я уже говорил.
Эдмунд Вериго [31], горожанин, считал, что этот слой народа, объединенный со шляхтой, является достаточной силой, а Антоний Залеский, шляхтич, верил в то, что шляхта примет горячее и мощное участие в восстании. Зыгмунт же Чехович [32] не верил в какое бы то ни было руководство или работу, основанную на программе, он оставлял это на долю слепого случая. «Мы находимся в маленькой лодке среди огромной бури, - говорил он, - разные элементы не смогут примириться друг с другом». Что же касается меня, то я решительно стоял за ту работу, которая была намечена программой, требовал ее выполнения, считал неправильным порывать с тем, в направлении чего мы еще не сделали ни одного шага; если идея программы - это завоевание независимости общими силами, то нужно, чтобы весь народ проникся этой идеей и поверил в собственные силы [33].
Руководство организацией в соответствии с программой являлось залогом того, что она будет осуществлена. Надо было вступить па путь пропаганды различными возможными средствами, пропитать этой идеей глубочайшие общественные слои и не начинать восстания, прежде чем пропаганда не даст должного результата.
Поэтому я все пункты программы или первого воззвания Комитета движения постоянно поддерживал и тогда, когда Дюлеран внес предложение о полном и безоговорочном подчинении Комитету движения, что поддержало абсолютное большинство [34]. Эдмунд Вериго, Чекатовский энергично возражали против этого. На этом заседании но предложению Дюлерана была утверждена печать литовской организации с надписью «Мужество. Благоразумие».
На другой день состоялось заседание с целью избрать Литовский провинциальный комитет, в состав которого вошли Зыгмунт Чехович, Эдмунд Вериго, Константин Калиновский, Ян Козелл (из прежнего Комитета Звеждовского) и начальник города Вильно... Мы с Антонием Залеским вернулись в деревню, по вскоре получили назначение, я - помощником воеводского, которого вообще не было, а Антоний Залеский - начальником округа Трокского уезда.
Но по мере роста тайной организации движения все сильнее давали себя чувствовать разногласия между этой организацией и легалистами. Обе партии постоянно пикировались друг с другом, не раз какая-нибудь благоразумная мысль, если только она исходила из вражеского лагеря, с презрением трактовалась другой партией. Ожесточение, как я это назвал бы, дошло до такой степени, что считалось правильным, когда назло друг другу принимались различные решения.
В состав Литовского комитета движения вошел, помимо выше упомянутых членов, г. Бонольди, как начальник гор. Вильно.
Вериго, который опирался на городской элемент, должен был идти с ним прямо по пути скорого восстания, ибо этот элемент не требовал ни подготовки, ни выжидания. Чехович был фаталистом. Козелл (позже «Скала»), русский инженер в отставке, забавлялся ролью крайнего революционера, ему не нужно было оружия, ибо «в руках революционера и горшок страшное оружие». Он громко разглагольствовал о сражениях (но всей вероятности, горшечных) и о стратегических пунктах. Бонольди, прибывший из Италии, был человеком, который не знал нужд края и мог судить о нем только пристрастно и ошибочно.
Но составу Комитета мы видим, что Вериго имел полную возможность доминировать со своими принципами - они соответствовали духу Комитета движения и Варшаве, который, по-видимому, вступал на тот же путь.
Политика Комитета движения и Литовского провинциального комитета начинала становиться все более ясной, задача связывалась с более точным сроком, понемногу дело шло к «восстанию без народа», однако в скором, очень скором времени.
Комитет движения явно сходил с того пути, который был им самим установлен в программе, и брал на себя обязательства перед лицом всей нации.
Прямо противоположных взглядов придерживались легалисты, во главе которых стояли гг. Александр Оскерко [35], Антоний Еленский [36], и Францишек Далевский [37]. Первые двое, богатые люди, как помещика, были многими очень уважаемы за свои добродетели и любовь к краю. Третий же - сибирский изгнанник, пробывший 9 лет на каторге за [18] 48-й год, вернулся в край без средств и капиталов, человек очень благородный, с характером твердым и несгибаемым. Избавление для края он видел в его прогрессивном развитии, этой цели должны были посвятить себя все честные люди, па данный же момент он не видел ни силы, ни тех элементов, которые были необходимы для успешного восстания. По его мнению, лишь будущее поколение, пожалуй, сможет воспользоваться той работой, которую мы должны выполнить самозабвенно и со всей самоотверженностью...
Революционный подъем в Литве и Белоруссии в 1861-1863 гг. С. 199-210.
Из воспоминаний А. Н. Мосолова, царского чиновника канцелярии Муравьева
...В конце 1863 г. были сделаны многие важные аресты. По делу обнаружилось, что некто Зданович, кандидат Петербургского университета, сын бывшего профессора Виленского университста, был распорядителем всей хозяйственной и денежпой части мятежа. При обыске в доме Здановичей, где-то па заднем дворе, за обыкновенными складами вроде сенника, открыта комната, выходившая единственным окном на пустынный берег Вилейки. Тут были захвачены разные бланки, печати, акты, революционные приказы и проч.
В то же время был арестован прибывший из Варшавы Дормановский, уроженец Познани, молодой человек чрезвычайно изящной наружности, оказавшийся, по общим показаниям, революционным комиссаром Виленской губернии, иначе - губернатором; тот и другой, сознавшись лично в своих замыслах, упорно скрывали все остальное и были казнены в декабре 1863 г., оба в один день. По делу же сделалось известным, что вся революционная власть, бывшая прежде в руках Дюлерана (служившего при виленской станции железной дороги и вовремя скрывшегося), перешла и руки энергичного молодого Калиновского, бывшего до того времени революционным комиссаром в Гродно. Он постоянно менял фамилию и, несмотря па все усилия и депеши из Вильны, не был отыскан. В январе месяце 1864 г. казней был в Вильно молодой дворянин Тит Далевский, также упорно не сознававшийся в своих преступлениях, и в конфирмации [38] его одним из с пунктов обвинения было то, что он находился постоянным агентом и рассыльным Калиновского, управлявшего революционным отделом Литвы; но самого Калиновского все еще не было, хотя присутствие его повсюду ощущалось…
В числе лиц, с которыми имел дело полковник Лосев, оказался один молодой человек, наиболее посвященный во все тайны главных деятелей мятежа. Полковник Лосев понял это, обещал исходатайствовать ему помилование и воспользовался его открытиями. Молодой организатор этот обнаружил не только главных двигателей мятежа и все перемены, происходившие в их составе, по и самое местопребывание Калиновского, с которым он был в ближайших сношениях. Шифрованная телеграмма с уведомлением об этом получена была в Вильне в 9 час. вечера; в ней были описаны приметы Калиновского и сказано, что он проживает с фальшивым паспортом гродненского дворянина Витольда Витоженца в Святоянских мурах. Это последнее обстоятельство было несколько темно, так как под этим названием подразумевались все здания, принадлежавшие некогда костелу Св. Яна, занимающие почти целый квартал и выходящие одной стороной ко дворцу. В обширных зданиях, принадлежавших некогда Иезуитской коллегии, а впоследствии университету, находятся; гимназия, музей древностей, центральный архив, обсерватория, множество квартир для служащих и даже отдаются частные квартиры. Содержание телеграммы было сохранено в глубочайшей тайне. Полицмейстеру было поручено лично справиться в книгах (только что приведенных к Новому году в порядок) о точном адресе Витоженца и, как всегда бывает при поспешности, имя его ускользнуло при рассмотрении книг, хотя и было в них внесено. Пришлось снова сделать огромный обыск и оцепить весь Святоянский квартал, для чего понадобились две роты солдат, разделенные па 10 партий, при офицерах полиции и особых чиновниках. Имя лица, которое следовало арестовать, было им объявлено лишь ночью перед самым обыском.
Калиновский нанимал уже другой месяц комнату в квартире одного учителя гимназии, уехавшего куда-то в отпуск. Его застали па площадке лестницы со свечою в руке, и, когда спросили фамилию, оп самоуверенно отвечал: «Витоженец» - и в ту же минуту был задержан...
Доминиканская комиссия, перешедшая в конце 1863 г. под председательство полковника Шелгунова, о котором я упоминал, говоря об образовании комиссии, и который, подобно полковнику Лосеву, отличался терпением, устойчивостью в занятиях и проницательностью, деятельно работала в конце 1863 г. над раскрытием организации. С начала открытии, сообщённых из Минска Лосевым, и с арестом Калиновского она получила особый интерес. Генерал-губернатор, интересовавшийся ходом дела в высшей степени, постоянно посылал туда чиновников своих. Первый день Калиновский лишь кусал себе губы, неохотно даже отвечал на вопросы; но к вечеру не выдержал и объявил свое настоящее имя. Несмотря на все усилия членов комиссии, им не удалось исторгнуть от Калиновского подробного показания о личностях, составляющих революционную организацию края. Он, однако, откровенно сознался, что был распорядителем жонда во всем крае, и, как видно из показаний других лиц, он умел поддержать падающий революционный дух польского населения. Помещики его страшились, он свободно разъезжал между ними, воодушевлял нерешительных и запугивал слабых. Калиновский был лет 20, крепкого сложения и с лицом жестким и выразительным, короткие русые волосы были зачесаны назад; таким я видел его в тюрьме за несколько дней до казни. Ему дали перо и бумагу и позволили свободно излагать свои мысли. Он написал отличным русским языком довольно любопытное рассуждение об отношениях русской власти к польскому населению Западного края, в котором, между прочим, высказывал мысль о непрочности настоящих правительственных действий и полное презрение к русским чиновникам, прибывшим в край. Калиновский сознавал, что с его арестом мятеж неминуемо угаснет, но что правительство не сумеет воспользоваться приобретенными выгодами.
Казнь Калиновского совершилась уже в марте или в конце февраля 1864 г. и была едва ли не последнею в Вильне.
Было ясное холодное утро; Калиновский шел на казнь смело; придя на площадь, он встал прямо лицом к виселице и лишь по временам кидал взоры в далекую толпу. Когда ему читали конфирмацию, он стал было делать замечания, так, например, когда назвали его имя: дворянин Викентий Калиновский, он воскликнул: «У нас нет дворян, все равны!»
Мосолов А.Н. Виленские очерки. 1863-1865 гг. Спб., 1898. С. 118-127.
Из записок И. А. Никотина [39]
Собранные к концу 1863 года из следственных политических дел данные ясно указывали, что целый Северо-Западный край обвит был неразрывною сетью искусно веденного подпольного заговора, центр которого тяготел в Вильно и Минске. Неутомимо следивший за ходом политических следствий главный начальник края М. Н. Муравьев командировал в Минск 3 января 1864 г. жандармского полковника Л. М. Лосева, возложив па его ответственность открыть во что бы то ни стало укрывавшихся главных коноводов мятежа. Выбор, как оказалось, сделан был самый удачный. Несколько дней спустя по проезде в Минск полковника Лосева полный успех увенчал его старания по исполнению возложенного на него весьма трудного и важного для спокойствия края поручения. От него получена была шифрованная телеграмма, извещавшая М. Н. Муравьева, что в Вильне скрывается весьма важный политический преступник Калиновский. Вечером того же дня по выходе из кабинета главного начальника края виленский полицмейстер М. Л. Саранчев, подошедши ко мне, спросил меня своим ровным тихим голосом:
- Не знаете ли вы здесь какого-нибудь Калиновского? Ведь вы старожил здешний.
- Как не знать, - ответил я ему, - а вам зачем это понадобилось?
- Получил приказание главного начальника края навести по этому предмету под рукою справку.
- На двоих Калиновских я вам могу указать: один был директором здешнего дворянского института, а другой сначала служил приказчиком в магазине, а в настоящее время торгует суконным товаром в доме Познанского; помнится мне, что ещe был какой-то ремесленник Калиновский, по про него ничего положительного сообщить вам не могу.
Записавши в свою памятную книжку сообщенные ему мною сведения, полицмейстер, пожелав всем пан присутствовавшим покойной ночи, отправился из дворца на ночную работу. Обыски в то ужасное время производились чуть не ежедневно по целому городу одновременно ночью в нескольких местах, так как открытия по подпольной организации следовали за открытиями, Но главный коновод мятежа, скрывавшийся в Вильне, несмотря па принятые меры, ускользал от всех розысков полиции. Дня чрез два после описанной мною сцены снова получена была из Минска от полковника Лосева телеграмма, сообщавшая, что «Калиновский под именем Витоженца проживает в Святоянских мурах, то есть в строениях, занимающих целый квартал и принадлежавших прежде иезуитам, в которых помещался Виленский университет, а в настоящее время занятых гимназиею и разными другими учреждениями». Это обстоятельство крайне усложняло успех обыска; но так как с июня месяца, но распоряжению М. Н. Муравьева, заведены были не только в Вильне, а и по всему краю домовые книги, в которые записывались по квартирам все проживавшие в домах лица, и таблицы о жильцах обязательно вывешивались при воротах каждого дома, поэтому хотя по полученному сведению и можно было найти отыскиваемую личность, если она действительно там прожинала, все-таки для пресечения Калиновскому возможности скрыться на обыски были назначены две роты солдат при десяти полицейских офицерах и особо командированных туда же нескольких лицах.
Весь квартал был оцеплен около полуночи с приказанием никого не выпускать из ворот, и затем начались обыски в разных квартирах, Той партии, которой досталось производство обыска и помещениях, где жили учителя, посчастливилось вскоре захватить и скрывавшегося коновода мятежа. Он, как оказалось, проживал в правом флигеле, внизу. Когда прибывшие для обыска лица постучали в дверь, ее отворил какой-то молодой человек, со свечою в руках. На вопрос полицейского офицера, кто он таков, последовал ответ:
- Витольд Витоженец...
- Вас-то нам и нужно; вы арестовываетесь...
Тотчас же после этого распоряжения приступили к обыску занятого им жилища и к опечатанию всех найденных там бумаг. В одном из березовых поленьев, лежавших при печке, открыт был тайник, в котором хранились революционная печать и другие компрометирующие арестанта документы.
Политический преступник вместе со всем найденным у него при обыске тотчас же препровожден был под сильным конвоем в Доминиканскую тюрьму, где работала следственная комиссия, в которой состояли генерал Соболевский, полковник Шелгунов и другие лица...
Когда Калиновский подвергнут был на другой день допросу, то с полным озлоблением стал отрицать все возведенные на него тяжкие обвинения, добытые следствием полковника Лосева в Минске и произведенным обыском. Наконец после несколькочасового запирательства арестант, признавая себя Калиновским, добавил: «Одному только лицу открыл я настоящее свое имя - и попался».
Сознавшись затем, что он был главным представителем Народного жонда в целом крае, Калиновский отказался дать объяснения следственной комиссии о подпольной организации... Никакие затем увещания и обещания не могли поколебать упорства этого крамольника, которому было тогда всего 26 лет. По приговору полевого суда Калиновский был повешен на Лукишках, несколько дней спустя...
Я не решился пойти посмотреть на это потрясающее зрелище, но там бывшие рассказывали, что Калиновский был блондин, с резкими, хотя и довольно выразительными, чертами лица; шел на казнь смелою поступью, стал прямо к виселице и при чтении приговора, где он назван был дворянином, громко произнес: «Дворян нет, мы все равны». Внутреннее его волнение пробивалось наружу только в том, что он как бы машинально обводил окружающую его толпу глазами, а может быть, он отыскивал там кого-либо из своих сотоварищей, желая дать ему понять каким-нибудь знаком, что тайну о них несет он с собою в могилу...
Русская старина. 1904. Июль. С. 117-119.
Из «Истории восстания польского народа в 1861-1864 гг.» А. Гиллера [40]
Итак, восстание в Литве было подготовлено в немногих населенных пунктах, между которыми Белосток занимал одно из первых мест. Здесь действовала подпольная типографии, в которой печатали газеты для парода... по-белорусски; молодежь их распространяла в провинции, читала в хатах и корчмах. Дух свободы рос у белорусских крестьян, и нужно было только время, чтобы они созрели для самостоятельного выступления. Эта тайная типографии была первой белорусской типографией, а подпольные газеты первыми периодическими белорусскими изданиями...
Редактором этих газет был Константин Калиновский - один из самых благородных мужей Литвы, человек безграничного самопожертвования, честности, разума и энергии. Личность выдающаяся, достойная стоять рядом с Сигизмундом Сераковским, Людвигом Нарбутом и Мацкевичем в памяти народной.
Константин Калиновский - это главный, наиболее деятельный из всех организаторов восстания на Литве. Он входил в состав Литовского комитета, затем был комиссаром Литвы... Имел удивительную способность действовать спокойно, осмотрительно, осторожно. Всюду разъезжал, неуловимый жандармами, изменяя свою внешность в зависимости от обстоятельств. Находясь в Белостоке для поддержания распоряжений Духинского и доставки ему средств, проникал всюду, ничем не выделяясь из толпы, под видом служащего уездного суда. Это был великий патриот и великий характер... Его смерть произвела огромное впечатление смелостью и верой в будущее... высказанной при исполнении приговора под виселицей,
Giller A. Historia powstania narodu роlskego w 1861-1864 r. Paryż, 1867. T. 1. S. 176-177.
Из «Памятки для польских семей» З. Колюмны [41]
Калиновский Константин, родом из Гродненской губернии, возраста 27-28 лет, закончил Петербургской университет со степенью кандидата права. После окончания учебы возвратился в свою губернию, желая с наибольшей пользой трудиться на благо общества; осознав его движущую силу, решил полностью отречься от личной карьеры и занял должность волостного писаря, для того чтобы иметь большую возможность сблизиться с народом и просвещать его. Как опытный член патриотического кружка, к которому принадлежал на протяжении нескольких лет, принимал активное участие в народных манифестациях 1861 года. В 1862 г. вошел к состав организации, созданной Центральным комитетом в Гродненской губернии, и вскоре занял в ней такое положение, что, как представитель целой губернии, был приглашен в Вильно с целью учреждения но наказу Центрального комитета провинциальной власти [в Литве].
С этого времени начинается его необычайно активная деятельность, в такой степени снискавшая ему всеобщее признание, что высшие власти назначили его в сентябре 1862
г. членом Литовского провинциального комитета. На этой должности он оставался до 15 либо 20 февраля 1863 г., работая с необычайной энергией; [после совершенного белыми переворота] учитывая, однако, его особую популярность в Гродненской губернии, был назначен «Отделом, управляющим провинциями Литвы» полномочным комиссаром вышеназванной губернии.
Его горячее самопожертвование, неутомимая деятельность и необычная гражданская отвага вновь выдвинули его около 15 июля на должность члена Исполнительного отдела Литвы. С удивительной целеустремленностью исполнял он свои обязанности, а когда уже никаким другим способом укрываться не мог, переодевался в мужицкую свитку, чтобы таким способом ускользнуть от разыскивающей его полиции.
Наконец в марте месяце 1864 г. был схвачен и осужден военно-полевым судом на смертную казнь через повешение. Приговор был исполнен 22 марта в Вильно.
Pamiętka dla Rodzin Polskich. Krótkie wiadomości biograficzne Z. Kolumna. Kraków, 1868. S. 70.
Из «Истории восстания польского народа 1863-1864 гг.» Б. Лимановского [42]
...Горсточка молодежи, всей душой преданная долу свободы своего парода, поддерживала Исполнительный отдел Литвы… Под падающими па нее ударами Муравьева она непрерывно уменьшалась. На Лукишках и Вильно 2 января 1864 г. повесили Игнатия Здановича, сына профессора истории, и Мечислава Дормановского [43], уроженца великого княжества Познанского.
У руководства восстанием остался один Константин Калиновский, он держал в своих руках все нити организации и функции целого отдела исполнял сам. Его называли диктатором Литвы, и он им действительно был, только диктатором моральным среди немногочисленных - это правда - отрядов храбрецов, которые не утратили еще веры в успех народного дела. Жил он в Вильно по паспорту Витоженца. Жандармы, побуждаемые Муравьевым, искали его непрерывно. Напали даже на его след, когда арестовали Титуса Далевского, контактировавшего с ним непосредственно, однако не сумев у него ничего выпытать, повесили его...
Наконец жандарм Лосев склонил в Минске к предательству одного из членов революционной организации. Стало известно, что Калиновский проживает в Святоянских мурах, хотя точно и не знали, где именно, так как Святоянские муры занимали значительное пространство; в связи с этим выслано две роты солдат, которые вместе с полицией окружили весь этот район. Когда в заточении Калиновскому дали перо и бумагу, он с полной откровенностью изложил свое мнение о современной власти. Не скрывал своего презрения к негодному правительству и его чиновникам... 10 марта 1804 г. был исполнен в Вильно смертный приговор над Калиновским...
Мы слишком мало знаем о Калиновском, в то же время эта прекрасная и благородная личность заслуживает отдельной монографии. Сын мелкопоместного шляхтича, ткача из-под Свислочи, после окончания гимназии в Литве поступил в Московский университет [44], где стал настоящим апостолом - так его называли друзья - демократически-патриотических взглядов. Готовый всегда поделиться последним куском хлеба с каждым земляком, встать на защиту интересов своих друзей, в землячестве он пользовался большой любовью и уважением. Исключенный из Московского университета за распространение запрещенной литературы, взяв при этом чужую вину на себя, он переехал в Петербург, где окончил университет со степенью кандидата и получил место в Публичной библиотеке. В Петербурге Калиновский благодаря Сераковскому и Домбровскому сблизился с русскими революционерами. Ратч называл его учеником коммунистической литературы... Демократического общества и федеративных идей «Колокола» и был в этом несомненно прав, так как Калновский являлся сторонником общественных принципов, сформулированных Ворцелем [45], признанных Лелевелем [46], развитых Герценом...
Limanowski B. Historia powstania narodu роlskego w 1861-1864 г. Lwow, 1909. S. 446-448.
Из «Истории двух лет» В. Пшиборовского [47]
...В Вильно был основан красный Литовский комитет, в который входили вышеупомянутый капитан русского генерального штаба Людвик Звеждовский, Франтишек Далевский, чиновник Варшавско-Петербургской железной дороги Малаховский, Эдмунд Вериго, доктор Длуский, некогда на Кавказе служивший, и Константин Калиновский, сын ткача из-под Свислочи, со временем истинный диктатор Литвы, чрезвычайно активный и энергичный, красный по взглядам, большой энтузиаст, одна: числа личностей, которые, подобно метеору, промелькнули на хмуром небе восстания, оставив после себя слабый и быстро гаснущий след. Большинство из членов Комитета заплатило жизнью за свои идеи и сумело героически умереть за них. Теперь, однако, они высказывали свои стремления к сепаратизму, хотели полной свободы своей власти, только слабыми нитями связанной с Центральным варшавским комитетом. Этот последний не очень охотно, но, не имея другого выбора, уступал, хотя деятельность Виленского комитета была очень ограничена и он в основном занимался распространением организации, которая, как уже упоминалось, в Литве шла с трудом. Калиновский, впрочем, проникшийся идеями красной демократии, пытался организацию ограничить только крестьянским людом, не заботясь о других прослойках и открыто заявляя, что только мужик может поднять на своих сильных плечах будущую Польшу. Со своими демагогическими устремлениями, он не хотел никакой шляхетской организации, напротив, высказывался, что «топор не должен задерживаться даже над колыбелью шляхетского ребенка». При этом он был одним из главных сторонников и популяризаторов сепаратистских литовских устремлений и неоднократно высказывался на своем ярко народном языке, что «глупым варшавским головам нельзя доверять судьбы Литвы». По этой причине эта организация была очень слабой и очень свободно распадалась, потому что литовский мужик неохотно в нее вступал и вообще не понимал, чего от него хотят. Напрасно Калиновский, одетый в сермягу литовского крестьянина и обутый в лыковые лапти, бродил от деревни к деревне, от корчмы к корчме и пропагандировал идеи полной передачи земли крестьянам, те слушали его покорно, но к действию не очень стремились. Звеждовский-старший, более опытный, а потому более умеренный, не питал почти никаких иллюзий на то, что литовский парод можно побудить к вооруженной борьбе за независимость Польши, и в предстоящей борьбе за эту независимость рассчитывал только на шляхту, которую Калиновский хотел полностью уничтожить. Таким образом, между этими двумя членами Комитета возникали непрерывные споры, которые, как всякие политические споры, накалялись все сильнее и из-за этого парализовали заговор изнутри. Когда наконец Звеждовский, из-за подозрений царских властей за участие в заговоре вынужден был выехать в Москву, Калиновский стал хозяином положения, и хоть немного мог сделать, потому что не было возможностей, однако с неугасающей энергией спорил с «глупыми варшавскими головами» о полной автономии Литвы. Против такой точки зрения возражал Нестор Дюлеран, выходец из французской семьи, родившийся в Варшаве, поляк по воспитанию и взглядом, служащий Варшавско-Петербургской железной дороги, назначенный Авейде комиссаром Центрального комитета в Литве. Зная, что Калиновский, обойдя шляхту, чрезвычайно сузил огромное поле деятельности и даже сделал его бесплодным, он сам занялся этим делом, неспешно расширил эту организацию, отдав ее под непосредственное управление Центрального комитета. Белостокский округ, где уже основы организации были заложены Шварце, отдал в руки названного Комитета, а во всей Литве, согласно декрету от 18 октября о народном налоге, собирал эти налоги и отправлял их в Варшаву. Эти действия не могли долго укрыться от зоркого ока Калиновского, который хотел устранить Дюлерана и начал переговоры с Варшавою, споры, все усиливающиеся...
Z. L. S. (W. Przyborowski). Historia dwóch lat. Kraków, 1896. S. 313-315.
Из «Сведений о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России» В. Ф. Ратча
...Действительно, Литовский провинциальный комитет представляет целый ряд своеобразных явлений. При его образовании единовременно с Варшавским центральным из бывшего Виленского комитета заговорщиков многие влиятельнейшие его члены убыли... Положенное число пяти членов составили: генерального штаба капитан Зверждовский, служащие при железной дороге поручик Малаховский и Эдмунд Вериго, прежний кавказский офицер, а потом лекарь Длуский и окончивший курс кандидатом в Петербургском университете присланный оттуда Константин Калиновский...
Постоянным его (Звеждовского) противником был Константин Калиновский, сын шляхтича, ткача из-под Свислочи, местечка Гродненской губернии... Он понимал дело мятежа в таком смысле, что «топор не должен остановиться и над колыбелью шляхетского ребенка» и что «такой бестолковой башке, как Варшава, нельзя вверять будущую судьбу Литвы».
Первым делом, предстоящим Комитету, было образование организации, т. е. того польского управления из заговорщиков, которому поручалось окончательно приготовить местный мятеж и с его началом заместить правительственные власти. Белые, по объяснению варшавского главного распорядителя заговоров, «смотрели па восстание, как на свое домашнее дело, они рассчитывали иметь по уездам двух-трех человек, которые поведут дело, в каждом пане имея послушного помощника»... Красные, пропитанные учениями и теориями централизации, с мятежами хотели произвести и социальную революцию; они понимали, что в землевладельцах найдут недоброхотных участников. Силою мятежной организации красные хотели произвести дело с прочным за собою утверждением власти, для того учредить уголовный суд (трибунал) с немедленною карою за неповиновение (жандармами-кинжальщиками и вешателями). Местная организация должна была состоять из начальников: воеводского (губернского), поветового (уездного), окренгового (станового) и парафиального (приходского), для сбора податей назначались особые сборщики; для местных шаек - довудцы (командиры) а по воеводствам - военные воеводы. Кроме того, от высшей революционной инстанции (комитета) в каждое воеводство назначался комиссар полновластным распорядителем местных средств и наблюдателем за исполнительностию получивших мандат или номинацию, т. е. назначение на должность.
Белые подготовляли свою организацию, когда, по их расчетам, для их деятельности настанет безопасное, пригодное время; красные ими назначались для начала действий, а потому белые от всех подобных номинаций красных и отказывались. Зверждовский рассчитывал по своим видам на надежнейших красных; но Калиновский, который создавая свои крайне красные проекты и целый год ходил по деревням и по корчмам, находил, что одно только средство увлечь народ, именно раздать всю поземельную собственность крестьянам и из среды землепашцев составить организацию. Он заявлял, что укажет из мелкой шляхты и из крестьян на способные личности, которые сумеют панов принять в руки; Калиновский заявлял, что при подобных назначениях мятеж станет делом населения, что оно тогда увидит, что сулимый дар земли не одни только праздные обещания. Он хотел притянуть к себе народ, далеко выйдя из границ наделов, отдать всю землю крестьянам и из среды крестьян выбрать личности для исполнения своего плана...
Константин Калиновский, едва кому известный шляхтич, младший в многочисленном прежнем Виленском комитете заговорщиков, непреклонно настаивал на принятии его мнений и превзошел всех членов требовательностью своих предначертаний. Зверждовский колебался между внушениями его петербургских друзей и внушениями Калиновского, но когда, по уведомлению из Варшавы об его участии в заговоре, этот первенствующий член красного Литовского комитета был переведен на службу в Гренадерский корпус в Москву, то влияние Калиновского начало возрастать еще быстрее и оно вполне обозначилось при другом возникшем споре - с Центральным варшавским комитетом - споре о национальностях...
Константин Калиновский, с настроением герценовской школы, во главе честолюбивейших личностей из красных литвинов, настойчиво проводил идею о самостоятельности Литвы...
Ратч В. Сведения о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России. Т. 1. С. 181-184.
[1] Рожанский Феликс - белорусский поэт, революционер. Накануне восстания - землемер в имении Великая Берестовица. В 1861 г, пошел в Гродненскую революционную организацию К. Калиновского, участвовал в издании и распространении «Мужицкой правды», В 1863 году - повстанец отряда В. Врубленского. Автор повстанческих песен на белорусском языке. После восстания эмигрировал. Автор воспоминаний о революционном движении на Гродненшине.
[2] Траугутт Ромуальд Людвикович (1826-1864) - один из руководителей восстания 1863-1864 гг. в Белоруссии и Польше. С 1845 г. в русской армии, участник Крымской войны 1853- 1856 гг. С 1862 г, жил в имении Остров Кобринского уезда. В апреле 1863 г. возглавил Кобринский повстанческий отряд, который успешно сражался с царскими войсками. В июне 1863 г. вместе с Брестским отрядом совершил рейд на Волынь. С октября 1863 г. фактический руководитель восстания в Польше. Арестован п апреле 1864 г., повешен а Варшаве.
[3] Яновский Юзаф Каэтан (1832-1914) - член варшавской революционной организации, секретарь нескольких составов Национального правительства в 1863-1864 гг.
[4] И. Калиновский был арестован 13 марта 1864 г.
[5] Имеется в виду Витольд Парфианович.
[6] Семья Ямонт. См. воспоминания Людвики Родзевич (Ямонт). Л. Родзевич пишет в воспоминаниях, что были арестованы кроме нее три сестры: Мария, Елена и Схоластика.
[7] Родзевич Людвика - сестра И. Ямонта, жена одного на участников восстания 1863 года. Была выслана с мужем в Рязанскую губернию, после возвращении жила в Польше. Написала воспоминания (не опубликованы, хранятся в библиотеке им. Оссолинских по Вроцлаве). Публикуется отрывок из этих воспоминаний.
[8] Те не менее в желобке под окном мы нашли потом печать Народного правительства. (Примечание источника).
[9] Eё сын Вацлав, осужденный на смертную казнь, бежал, переодевшись, из Петербурга. Умер в Дрездене. (Примечание источника).
[10] Гейштор Якуб Вильгельм Каспер (1827-1897) - ковенский помещик, публицист, один из руководителей партии «белых» в Литве и Белоруссии. В 1863 году возглавил «белый» «Отдел, управляющий провинциями Литвы». Арестован 31 июля 1863 года, сослан на каторгу. Автор воспоминаний Pamiętniki z lat 1857-1865. Wilno. 1913.
[11] Чехович Зыгмунт (1831-1907) - помещик Свенцянского и Вилейского уездов. Окончил Петербургский университет. В 1862- 1863 гг. - член Литовского провинциального комитета, затем экспедитор в «Отделе, управляющем провинциями Литвы». Арестован 31 июля 1863 года, сослан на каторгу.
[12] Воспоминания члена повстанческой организации Виленской губернии Ежи Игнация Кучевского-Порая, написанные в эмиграции и носящие название «Записки Кучевского. 1862 год», дают ценные сведения о деятельности Комитета движения и Литовского провинциального комитета по второй половине 1862 г. Взгляды автора весьма характерны для шляхетских революционеров, представителей правого крыла «красных». Дата написания воспоминаний не установлена. Судя но показаниям его матери Юзефы Кучевской, арестованной в 1865 г. в Вильно за хранение копий антиправительственных сочинений и писем от политических ссыльных, автор до 1861 г. служил па железнодорожной станции Жосли Трокского уезда Виленской губернии, с конца 1861 г., после переезда матери в Вильно, занимался хозяйством в родовом имении Корсаки Трокского уезда. Его брат Эдмунд, отставной подпоручик, был в 1863 г. адъютантом К. Коревы.
[13] В июле 1862 г. Центральный национальный комитет в Варшаве (Е. Кучевский всюду называет его Комитетом движения) сформулировал принципы, ставшие основой программы умеренного крыла партии «красных» в ІІольше, Литве и Белоруссии. Программа предусматривала постепенную подготовку восстания, «рассчитанного на успех», обещала всем жителям полную свободу и равенство перед законом, призывала к братству между сословиями, предусматривала в случае победы восстания наделение крестьян землей с уплатой государством компенсации помещикам, однако умалчивала о безземельных крестьянах, о правах крестьян на пользование лесными и пастбищными угодьями и т. д. Половинчатость этой программы, расхождения в вопрос о сроках восстания вызвали острую борьбу внутри повстанческой организации.
[14] Шестое издание мемуаров польского политического деятели XVII в. Яна Хрызостома Пасека вышло в Вильно в 1854 г. с гравюрами А. Залеского.
[15] Поездка группы дворян в м. Бирштаны происходила 21 июля 1862 г. (Из записок И. А. Никотина. Спб., 1905. С. 117, а танже ЦГИА Литовской ССР. ф. 378, полнтпчсское отделение, 1862 г., Д. 55).
[16] Это был Нестор Дюлеран. Пребывание Н. Дюлерана в м. Бирштанах в 1862 г. подтверждается показаниями Я. Купсця (ЦГИА Литовской ССР, ф. 1248, оп. 2, д. 679, л. 11).
[17] 15(27) июня 1862 г. Л. Л. Потебня совершил в Варшаве покушение на наместника Царства Польского генерала Лидерса; 21 июня (3 июли) 1862 г. Л. Ярошинский стрелял в великого князя Константина. На следствии выяснилось, что выстрел в Лидерса был произведен из револьвера системы Беккера, Такие револьверы были выданы строго определенному числу офицероы, в том числе Л. Звеждовскому и В. Врублевскому.
[18] Так в тексте.
[19] Автор имеет в виду так же и белорусов.
[20] Высказывания Е. Кучевского характерны для взглядов шляхетских революционеров, которых пугала и отталкивала последовательная революционно-демократическая позиция К. Калиновского, Л. Звеждовского, А. Мацкявичюса и их единомышленников по крестьянскому вопросу. Отсюда попытки Е. Кучевского преуменьшить значение «Мужицкой правды», широко распространявшейся по Литве и Белоруссии.
[21] Не могу приводить её дословно, так как не имею ее и не помню подробностей. (Примечание источника).
[22] Речь идет о деятельности «белой» партии в Литве и Белоруссии, возглавлявшейся Я. Гейштором, Ф. Далевским, А. Оскеркой, В. Стаженским и др.
[23] Л. Звеждовский и октябре 1862 г. был переведен из Вильно в Москву в связи с том, что власти стали подозревать его в нелегальной деятельности. Утверждения Е. Кучевского об отходе Л. Звеждовского от деятельности в революционной организации необоснованны.
[24] Подписи собирались но деревням па обычных листах, которые перевозились от одного помещика к другому или же доставлялись в квартиры ксендзов, куда приглашалась приезжавшая в костёл шляхта, Подписанные листы, однако, не охватывали всех, многие отстранились. - они-то и составляли партию Домейко. (Примечание источника).
[25] А. Оскерко был членом Вилепского губернского по крестьянским делам присутствия.
[26] Речь идет о левом крыле партии «белых» - Я. Гейшторе, Ф. Далевском, Л. Оскерке и других.
[27] О создании Литовского провинциального комитета см. также показания О. Авейде от 5 январи 1865 г.
[28] Деятельность Э. Заблоцкого в повстанческой организации с Гродненской губернией; о его принадлежности к минской организации данных не имеется.
[29] Заседание продолжались несколько дней в доме Даукши на Доминиканской улице. (Примечание источника).
[30] Повешен в Вильно. Среднего роста, голова совершенно круглая, рот необыкновенно широкий. Очень плохой оратор. (Примечание источника).
[31] Одни утверждают, что он умер и тюрьме, другие - что пpиговорен к каторге. Высокий, брюнет, бледный, учился в Петербургском университете; задумчивое лицо, на низком лбу под носом глубокая морщинка, волосы зачесаны вверх, говорил медленно, слегка в нос, для придания себе большего авторитета, около 26 лот. (Примечание источника).
[32] Умер по пути па каторгу. 30 лет; лицо очень мягкое, но не умное. (Примечание источника).
[33] Литвин говорит, что у русского кулак тверже, чем у него. (Примечание источника).
[34] О взаимоотношениях Литовского провинциального комитета с Центральным национальным комитетом в Варшаве см. показаиия О. Авейде.
[35] Осужден на каторгу. (Примечание источника).
[36] Умер а глубине России. (Примечание источника).
[37] Осужден на каторжные работы в Сибири па долгий cpoк. (Примечание источника).
[38] Здесь: в судебном приговоре.
[39] Никотин И.А. - штатный чиновник особых поручений при виленском генерал-губернаторе; во время восстания 1863-1864 гг. по однократно выполнял поручения М. Н. Муравьева. С 1868 года - минский губернатор. «Записки» Никотина были опубликованы уже после его смерти в журнале «Русская старина», а в 1905 году вышли отдельной книгой.
[40] Гиллер Антон (1831-1887) - польский историк, политический деятель, член Народного правительства в восстании 1863 г. В конце сентября 1862 г, вместе с З. Падлевским участвовал в лондонских переговорах с Л. И. Герценом, в ходе которых обсуждались программа и сроки восстания. Сторонник «классового мира» и совместной деятельности всех классов и слоев в национально-освободительном движении, после поражения восстания - в эмиграции. В 1867-1870 гг. находился во Франции. В своем главном труде «История восстания польского народа в 1861- 1864 гг.» Л. Гиллер подверг критике сторонников социальной революции. Вместе с тем работа содержит ряд ценнейших сведений. В ней опубликованы «Письма из-под виселицы» К. Калиновского.
[41] Зыгмунт Колюмна - псевдоним участника восстания 1863 года Алекксандра Навалецкого. Это первая опубликованная биографическая справка о Калиновском.
[42] Лимановский Болеслав (1835-1935) - польский общественный деятель, историк. Учился в Московском и Дерптском университетах. В 1861 году за организацию антиправительственной демонстрации в Вильно выслан в Архангельскую, а затем Воронежскую губернии (до 1868 года). В конце 1870 года поселился во Львове, где окончил университет. В Галиции установил связь с первыми социалистическими кружками. С 1878 года в эмиграции, главным образом в Женеве, где вошел в социалистическую группу «Рувность»; в 1881 году основал организацию «Люд польский», положившую начало социал-патриотическому движению в польском рабочем движении.
Идеолог, один из основателей Польской социалистической партии. В 1907 году вернулся из эмиграции. Лимановский - один из первых исследователей истории польского национально-освободительного движения XIX века.
[43] Следственная комиссия рассматривала первого как кассира Литовского отдела, а второго как революционного комиссара Виленской губернии. (Примечание источника).
[44] Пребывание К. Калиновского в Московском университете пока не подтверждается документальными данными.
[45] Ворцель Сланислав Габриель (1799-1857) - польский революционный демократ, социалист-утопист. Участник польского восстания 1830-1831 гг. Ворцель - идеолог левого крыла эмиграции. В 1835 году был одним из организаторов первого польского революционно-демократического общества «Люд польский». Дружил с А. П. Герценом, которому оказал помощь в создании первой вольной русской типографии.
[46] Лелевель Иоахим (1786-1861) - польский историк и общественный деятель.
[47] Пшиборовский Валерий (псевдоним Зыгмунт Люциан Сулима) (1845-1913) - польский историк и писатель, участник восстания 1863-1864 гг. Автор ряда работ, посвященных восстанию («Последние дни январского восстания», «История двух лет», «События 1863 года»), в которых подверг острой критике деятельность руководителей восстания.