Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
С тяжелым чувством собираюсь я теперь (1891 г.), по прошествии целых тридцати лет, писать об одном из тех событий, которые имели столь роковое влияние как на положение всего края, так и на личную судьбу многих его жителей. Это событие неоднократно уже служило темой фантастических рассказов или, вернее сказать, импровизаций, которые от поры до времени появлялись, в свое время, не только в русской, но даже и в заграничной печати. Я тем не менее, вероятно, не решился бы заговорить когда либо в печати об этом деле давно минувших дней, если-бы не случай, натолкнувший меня на статью г. Славутинскаго в "Историческом Вестнике" за июнь иесяд 1889 г., - статью, автор которой передал подробности этого события в совершенно извращенном виде. Г. Славутинский говорят, между прочим: В Гродне, в 1861 г., провозглашались духовенством публично возмутительные проповеди, - местный же декан, ксендз Маевский, который, говорят, проживает теперь в местечке Друскениках, устроил процессию от Гродно в Рожаносток на встречу процессии из Царства Польского"... и т. д.
Статья г. Славутинскаго навела меня на мысль, что, пожалуй, qui tacet consentire videtur. И я решил поподробнее рассказать фактическую сторону этого события в надежде на то, что простое изложение фактов лучше всего покажет, каково было действительное участие гродненского духовенства в тогдашней агитации и каковы были в частности мотивы, цели и весь характер "устроенной" мною процессии.
В первой половине августа 1861 г. - самый бурный период демонстраций - состояние умов в Гродне достигло крайней степени возбуждения. Как раз в это время, по случаю приезда в Друскеники (находящеся в моем деканате) тогдашнего митрополита, ксендза Жилинского, я должен был выехать туда по обязанности службы. Обстоятельства сложились так, что в одно время со мной священник второго в Гродне костела, т. н. " по-бернардинского", ксендз Гинтовт, впоследствии митрополит, также был в отлучке, находясь при больном отце в Виленской губернии. Таким образом, при обоих костелах, т. е. при соборе, настоятелем которого был я, в при по-бернардинском костеле ксендза Гинтовта оставались одни викарии.
Однажды в сакристию собора явилась толпа народа с требованием, чтобы викарии приняли участие в демонстрационной процессии с хоругвями, которая должна была пройти от собора до по-бернардинского костела. Викарии ответили на это требование решительным отказом, и этим поступком они до такой степени восстановили против себя народ, что потом, опасаясь подвергнуться оскорблению, не смели показываться на улицах. Озлобление против духовенства дошло до того, что прихожане перестали являться в храм Божий.
В это время я вернулся в Гродно. Слух o моем прибытии быстро распространился по городу в лишь только я, на другой день по приезде, отслужил обедню, как вся сакристия наполнилась народом, явившимся жаловаться мве на поступок викариев.
Объясняя неосновательность заявленных мне прошений, я сказал, что "Церковь повинуется лишь Духу Божьему и, следовательно, никто внушать ей своих требований не может; она не есть мяч, послушный в руках тех, кто им по своему произволу играет, а, напротив, ей самой принадлежит верховное руководство над всеми". - "Мы ничего другого и не требуем, - ответили мне, - мы того только и желаем, чтобы церковь во главе вас стала в приняла руководительство над нами".
Не столько содержание и тон этих слов, сравнительно умеренных в почтительных, как другие резкие признаки крайнего возбуждения умов в народе сделали для меня очевидным, что времени терять нельзя, a необходимо тут-же в сейчас на что нибудь решиться, чтобы предотвратить катастрофу, почти неминуемую, если только страстям ве будет дан какой-нибудь другой исход. "Хорошо, - сказал я после непродолжительного раздумья, - церковь вас не оставит". И так как следующий день приходился в воскресение, то я предупредил, что завтра же с амвова объясню в каком смысле и на каких условиях церковь может принять руководительство.
В воскресение, во время богослужения в соборе, я сказал проповедь, в которой разъяснил, что «церковь, всегда стремящаяся в водворению мира, согласия и общественного порядка, в минуты возмущений, междоусобий и вытекающих отсюда всеобщих бедствий, допускает такие только процессии, которые совершаются в знак покаяния или обета, даваемого Господу Богу в духе примирения, христианского единения в братской любви людей друг к другу. Желающие принимать участие в подобной процессии безусловно обязаны соблюдать все правила порядка в благопристойности, налагаемые священным значением религиозного обряда. Нельзя, напр. являться на процессию с полуштофом в кармане или с папиросой в зубах. Следует также понимать, что имеются для подобных церемоний надлежащие молитвы в песнопения, освященные авторитетом церкви и обычаи, что, поэтому, пение каких либо других гимнов, в роде "Boże coś Polskę" или "Z dymem poźarów", ни под каким видом допущено быть не может. Церковь существует для всех безразлично, и потому она не может входить в соглашения, a тем более конспирировать с тою или иною политическою партиею. Я надеюсь, что процессия, устроенная в знак обета, даваемого Богу в духе мира, единения в порядка, не будет воспрещена административной властью, ибо немыслимо, чтобы последняя захотела взять на себя ответственность перед Богом и людьми за, возможные при настоящих условиях, последствия запрещения».
По окончании богослужения, я немедленно отправился к тогдашнему гродненскому губернатору Шпееру и лично передал ежу письменный текст проповеди, желая дать начальнику губернии возможность непосредственно узнать её содержание и убедиться в том, что вся она была направлена к успокоению умов. При этом я убедительно просил губернатора не делать с своей стороны препятствия условленной процессии. Губернатор ответил, что удовлетворение моей просьбы превышает его полномочия, и так как времени оставалось немного, - процессия должна была непременно на следующий день выйти из собора после вечерни, чтобы поспеть в Рожаносток ко дню Успения Пресвятой Богородицы, - то он обещал по телеграфу снестись по этому делу с генерал-губернатором. И я, равным образом, не имея достаточно времени для подробного извещения своего духовного начальства o процессии, должен был ограничиться лишь краткой депешей. На оба эти запросы получены были буквально тождественные ответы: "Всякие необычные процессии Высочайшим повелением воспрещены".
Не трудно, я думаю, представить себе мое душевное состояние в ту минуту, когда ответ, полученный мною из Вильны, поставил меня между решением высочайшей воли, которое лишь благодаря этой депеше стало мне известно, в обещанием отправиться с крестным ходом к святому месту - обещанием, данным только накануне, во вия Господа Бога, во всеуслышание, в церкви. Не трудно также уразуметь, что отказ священнослужителя от того, что именем Бога было им обещано при столь торжественной обстановке, должен был в то критическое время вызвать самые печальные последствия. При мысли o катастрофе, которая, в случае моего отказа, представлялась неизбежною и которую, во что-бы то не стало, даже рискуя собственною личностью, следовало предотвратить, я не мог долго колебаться. Я отправил митрополиту новую депешу, с извещением, что процессия отменена быть не может, по причинам, которые будут мною обстоятельно изложены в письменном объяснении.
Наступил, наконец, день, когда, по окончании вечерни, должна была двинуться из собора процессия. Еще задолго до благовеста, собор наполнился народом. В то-же время на площади перед собором появились войска, под командой дивизионного генерала Гольдгоера, и закрыли все выходы в улицы в окружили всю площадь. Раздался звон колокола. Вдруг является во мне гродненский полицмейстер, полковник Змиев, и говорит: "Вас требует губернатор". Я заметил, что "теперь, когда уже начался благовест, я уйти не могу, мое удаление было-бы непременно сочтено за бегство, - да, наконец, не могу-же я в столь критическую минуту оставлять собравшийся в храме народ. Я готов, впрочем, последовать за вами, если вы согласитесь меня арестовать и, таким образом, снимете с меня всю нравственную ответственность за мой поступок".
- "На то я не инею приказания", возразил полицеймейстер, - и притом меня убили-бы здесь, если-бы я на то решился".
- "Но, ведь, и со мною так-же бы поступили, раз я ушел бы отсюда вместе с вами".
После этого разговора полковник Змиев удалился и я приступил к богослужению.
Когда вечерня кончилась, я, считая необходимым объявить народу содержание полученной мною телеграммы, взошел на амвон и сказал:
- "Пастырь ваш извещает меня по телеграфу, что все необычные в другое время процессии высочайшей волей воспрещены. Всякий из вас знает и понимает, что к решениям верховной власти нельзя относиться легкомысленно и что все обязаны уважать её веления. Но, с другой стороны, я, служитель Бога, не имею права освобождать вас от данного Ему обета. Пусть, следовательно, каждый из вас поступит в этом трудном деле во своей совести в собственному разумению. Предполагая, однако, что вы можете остаться при намерении исполнить свой обет, я обязан вам напомнить, что какое-бы ни встретилось вам препятствие в осуществлении этого намерения, вы ни в каком случае не должны прибегать к насилию, памятуя, что не вправе насилием расчищать себе путь тот, кто следует по нем, движимый христианским духом".
Затем, духовенство начало литанию во всем святым в процессия вышла из собора на площадь, окруженную со всех сторон войсками. Дойдя до середины площади, все стали на колени и так оставались все время, пока продолжалось пение литании. При виде Распятия, которое возвышалось над головами смиренно-преклоненного в молитве народа, генерал Гольдгоер, обнажив голову, скомандовал и солдатам снять каски. По окончании литании все встали. Человек, несший Распятие в процессии, выступил вперед, окруженный наиболее ярыми демонстрантами. Когда эта группа поравнялась с солдатами в начала было пробовать прорвать строй, желая таким образом открыть дорогу всей процессия, - генерал Гольдгоер, все время зорко следивший за её движениями, подошел к этой группе и решительным тоном, но без малейшего оттенка враждебности в голосе, произнес:
- "Господа, извините, процессии воспрещены высочайшей волей".
- А мы, возразили демонстранты, - мы, во имя Того, Кто распять на кресте, желаем исполнить обет, данный нами Господу Богу".
В эту трудную минуту почтенный начальник дивизии показал пример замечательного такта и присутствия духа [1]. Не смутившись этим ответом, он подошел еще ближе, почтительно перекрестился перед Распятием и спокойно, -с достоинством человека, сознающего как свою ответственность, так и полномочия, сказал:
- "И я в Него наравне с вами верую, но каждый обязан исполнить свой долг".
Желая положить конец этому препирательству, я дал знак движением руки, что желаю говорить. Все повернулись в мою сторону и я сказал:
- "В своем желании исполнить данный вами обет, процессии к святому месту, вы встретили препятствие, которое нисколько от вас не зависит. В виду этого, я считаю ваш обет исполненным перед Богом. В довершение его, приглашаю вас теперь в храм Божий помолиться перед алтарем Пресвятой Богородицы".
Все после этого спокойно и в порядке вернулись обратно в собор.
Спустя несколько дней, в Гродно приехал, по приказанию Виленского генерал-губернатора, полковник Михнев, с целью арестовать меня и отвезти в Вильно. Я был арестовав ночью. Как ни тягостно мне даже теперь вспоминать об этом событии, я должен отдать полную справедливость полковнику Михневу в том, что он исполнял данное ему поручение со всею, возможною в таких случаях, деликатностью.
По прибытия в Вильно, я был завлючен в XIV-й павильон виленской цитадели, в камеру № 4. Прошло, одвако, целых шесть недель прежде, чем меня вызвали в комиссию военного суда.
К моему несчастию, до сведения генерал-губернаторской власти дошло только одностороннее сообщение гродненского губернатора o происшествии 14-го августа. Почему не было сообщено генерал-губернатору мое собственное, подробное описание всего случившегося, посланное мною своевременно тогдашнему моему духовому начальству, - до сих вор остается мне неизвестным. В комиссии было мне прочитано предписание генерал-губернатора коменданту, генералу Вяткину, все основанное, очевидно, на рапорте гродненского губернатора. В предписании этом значилось: "Гродненский декан не только ослушался гродненской и духовной власти, но дерзнул даже не исполнять объявленного ему высочайшего повеления, и сказанною им проповедью возмутил жителей г. Гродно, на подобие возмущений жителей Варшавы, a потому судить его при виленском ордонансгаузе по полевым уголовным законам".
На сделаввый мне комиссией воврос, не желаю-ли иметь на суде защитника, я ответил, что, надеясь разъяснением обстоятельств дела рассеять все недоразумения в уповая на беспристрастие и справедливость суда, я нахожу возможвым обойтись без помощи защитника.
Военный суд состоял из двенадцати депутатов от войск виленского округа, под председательством полковника Глейниха. Я три раза вызывался в суд для показаний и ни разу не видел со стороны его членов малейшего признака пристрастного или недоброжелательного ко мне отношения. Для характеристики отношения ко мне суда, позволю себе привести здесь слова одного из его членов, офицера Чеснока (бывшего воспитанника Ришельевского лицея в Одессе), который, заметив мое затруднение, при даче показаний на письменные вопросы суда, сказал мне:
- Да вы не стесняйтесь вопросами комиссии, a пишите решительно все, что только можете сказать в свою пользу".
Эти слова лучше всего другого говорят o настроении суда, главная забота которого состояла в том, чтобы расследовать мое дело во всех его подробностях. И я постоянно имел случаи убеждаться что не обмануло меня мое доверие к его добросовестности и беспристрасти, и с тех пор навсегда сохранилась в моем сердце благодарная память как o коменданте Вяткине, так и o других членах суда. Не говорю уже o генерал-губернаторе Назимове, который не только в то время интересовался моей судьбой, во в впоследствии продолжал оказывать мне свое доброжелательное участие.
После трех допросов в военном суде, когда весь следственный материал был исчерпан, я провел в цитадели еще несколько недель, в ожидании приговора. Но приговор не был мне объявлен. Однажды только вечером я получил от коменданта уведомление, что должен немедленно собираться в дорогу, ибо через несколько часов буду отправлен в Тобольск. Отправка моя в Сибирь состоялась 28-го ноября 1861 г. и я выехал в сопровождении жандарма, который следовал со мною до места назначения, и под конвоем нескольких казаков, которые оставили нас за чертой города.
По прибытии в Тобольск, я представился губернатору Виноградову в получил разрешение, для отдыха после продолжительного и крайне утомительного путешествия, провести праздники Рождества в Тобольске, у местного римско-католического священника Янушкевича.
После Крещения мне было объявлено, что местожительство назначено мне в г. Кургане. Прежде чем отравиться туда, я попросил местного прокурора Жемчужникова передать генерал-губернатору Западной Сибири, Дюгамелю, мое желание быть переведенным в такую местность, где имелся-бы костел и где я имел-бы возможность служит обедни. Г. Жемчужников охотно взялся передать мою просьбу генерал-губернатору, и я, в самом непродолжительном времени, мог убедиться, что он не забыл свое обещание. Вскоре во прибытии в Курган, я получил от него письмо … .
И действительно, почти вслед за этим письмом, приехал в Курган генерал-губернатор, которому я сейчас же на другой день представился. Генерал-губернатор встретил меня очень милостиво и обнадежил меня обещанием войти с ходатайством к надлежащей власти o переводе меня из Кургана в город, где имеется костел. И он, действительно, сделал представление o переводе моем в Омск. Но не успела еще получиться резолюция на это представление, как, вследствие ходатайства виленского генерал-губернатора Назимова и по представлению министра внутренних дел Валуева, я был высочайшей волей возвращен на родину с тем условием, чтобы меня назначить викарием в одном из сельских приходов и оставить под надзором полиции.
Надзор продолжался целых тринадцать лет. Только в 1875 г. мне было объявлено приказание гродненского губернатора Зурова (от 7 мая, 1875 г., за № 2446) местному исправнику следующего содержания: - "По соглашению с главным начальником III-го отделения собственной его императорского величества канцелярии признаю возможным находящегося в Гродненской губернии ксендза Иосифа Маевского освободить от надзора полиции без ограничений, установленных как вообще для освобождаемых от надзора полиция политических ссыльных, так и в особенности для тех из них, кто принадлежат к римско-католическому духовенству".
После всех рассказанных здесь происшествий судьба опять привела меня в Друскеники - то самое место, на котором я, в 1848 г., только-что принявши священство, начал в местном приходе свое духовное служение.
В достоверности всех сообщенных здесь мвою сведений o процессии 14 августа 1861 г. легко может убедиться всякий имеющий доступ в архивам, в которых хранятся дела Виленского аудиториата за 1861 г.
Друскеники, Гродненской губ.
Ксендз И. Маевский.
[1] Образ действий генерала Гольдгоера, заслужившего себе в этот день всеобщую признательность и уважение, представлял разительный контраст с поведением губернатора, который все время беспокойно бегал по площади и стакан за стаканом осушал графин с водою.