Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Да будет нам позволено в начале настоящего очерка коснуться личных, и что еще маловажнее, почти детских воспоминаний.
В 1822 году, во время вакации, отец мой, отправляясь по случаю храмового праздника в м. Клещели, согласился взять меня с собою. Я не помнил себя от радости. Не потому только, что в этот день в м. Клещелях бывало большое стечение народа, привлекаемого торжественным богослужением и стройным пением завсегда многочисленной школы тамошних церковников [1] ; и не потому даже, что Клещелевский сад, по своему пространству и просвещенному за ним уходу местного настоятеля [2] , считался по справедливости первым и, наверно, единственным в целой епархии, так как в нем, кроме отличнейших сортов плодовых деревьев, находились и виноград, и персик, и абрикосы. В Се это было уже для меня не ново, а на этот раз меня всецело занимала другая мысль. В пригласительном письме, полученном накануне моим отцом от Клещелевского протоиерея, было сказано, что к завтрашнему дню ожидает он и дорогого гостя, нашего знаменитого вояжера, возвратившегося наконец из-за границы и проездом осчастливившего родину, прежде чем явится он на том высоком поприще, на котором вот суждено и нашему духовенству иметь отныне свое светило и украшение! Отец прочел мне вслух эти немного эмфатические слова с видимым волнением, которое не могло и во мне не отозваться.
- Кто он, батюшка, - спросил я, - этот вояжер, и как его зовут?
- Профессор Бобровский.
- Наверно, такой же ученый профессор, как и наш отец, который встречал латинскою речью князя-попечителя?
- Вот нашел сравнение! Куда же вашему училищу, хоть оно, положим, и на степени гимназии - к университету! А это профессор университета!
- Уж никак вроде нашего отца префекта?
- Хорош ты со своим отцом префектом! Профессор университета, говорят тебе!
- Значит батюшка, он мог бы быть чета хоть бы нашему отцу ректору?
- Далее этой ступени я не заходил даже воображением. Наш ректор являлся нам только однажды в году, во время публичного экзамена: въезжал в город не иначе, как в коляске- ну, правда, может быть, современной основанию монастыря, да все-таки в коляске, - и в день его именин никогда не бывало уроков.
- Рано нам еще, мой друг» с тобою об этом толковать, - заключил мой отец, уходя для распоряжений насчет выезда.
- И воочию увидишь, а разницы все еще не поймешь!
«Благо бы только скорей увидеть, - думал я, мысленно протестуя против слов отца, - а там уже разницу, даст Бог, сочиним!»
Мы приехали еще до начала большой обедни или так называемой тогда, по латинскому выражению, суммы. Хозяин сейчас же при встрече с моим отцом примолвил, что и профессор не замедлит, потому, что его обогнал кто-то, ехавший по этой же дороге. В самом деле, через несколько минут подъехала к крыльцу убогая телега, запряженная парою тощих, очевидно, вчера еще в поле работавших, лошаденок.
- А вот и они! - сказал хозяин, и оба с моим отцом поспешили навстречу. Я прирос к окну. На телеге сидел белый, как лунь, старичок в соломенной сельской шляпе и белом холстяном дорожном халате [3] , между тем проворно спрыгнувший на землю товарищ, в такой же шляпе и халате, несмотря на свой маленький рост и, по-видимому, слабое телосложение, усиливался на руках снести старика с телеги и заливался звучным смехом, когда тот, всячески защищаясь, в виде последнего аргумента замахнулся наконец на него палкой. Но тут подоспели сыновья хозяина и пособили сойти старику. Хозяин и все присутствующие с видимым отличием встречали обоих приезжих. По снятии дорожнщх халатов, старик оказался в черной холщовой домашнего изделия ряске, а младший - в черной же, но атласной, с богатым наперсном крестом и в башмаках с серебряными пряжками, что меня особенно поразило. Я, однако, все еще не был вполне уверен, который именно из двух был вояжером, так как старику постоянно оказываемо было предпочтение; он занимал первое место и, немного спустя после приезда, первый же встал и увлек всех своим примером, сказав, что тьма народа и ожидающих исповеди и, наверно, слишком достаточно, чтобы хозяин имел полное право оставить за штатом во время обеда тех, которые теперь вздумают засидеться. В самом деле, церковь давно уже не вмещала богомольцев, так что пробраться в алтарь не было возможности даже опаздывающему духовенству, а потому в разных местах церковной ограды были расставлены аналои, при которых обыкновенно народ всего охотнее поджидал священников, так как на открытом воздухе и исповедоваться, и даже дышать было привольнее, чем в переполненном храме. По этой же причине здесь в летнее время, при тщательно оберегаемых про всякий случай воротах, совершалось нередко и самое Св. Причащение, а вслед за тем произносилась и проповедь с нарочно устроенного амвона. На этот раз проповедник привлек общее внимание одною уже своею наружностью. Он явился в невиданных доселе в здешней стране атрибутах доктора богословия, т.е. в алом бархатном, окаймленном золотым галуном и бахромою, так называемом муцете и в таком же четвероугольном берете. Прошел общий шепот, вызванный чьей-то счастливою догадливостью: «Вот каковский-то форменный костюм вояжера!» - и разумеется, ожидания настроились еще несбыточнее насчет содержания самой проповеди. Между тем проповедник голосом сильным, на какой, по-видимому, нельзя было рассчитывать, прочитал еще раз с расстановкою дневное Евангелие и с начала до конца гомилетически объяснял по частям, употребляя постоянно слова и выражения самые нейзысканные; затем, окончив евангельский рассказ, закрыл книгу и присовокупил следующие слова, которые, по крайней мере по мысли, и мне легко было запомнить: «Братья! Благодарю Бога, даровавшего мне возможность увидеть опять милую родину. Как чужбина ни хороша, а все же родина, что своя душа: ее ни на какую другую не променяешь. Но жалко и больно вот что, братья; недобрая молва идет про нас на свете. И земли-то благодатной, говорят иностранцы, во сто раз больше у них, чем у нас; и податей несут они по крайней мере в десять раз менее нас; и труд их, хотя и обязательный, не может идти даже в сравнение с нашим добровольным. Но что все милости Божии, когда они для них как бы не наяву, когда эти бедные люди не могут никак проснуться от своего невежества! Между тем, им стоило бы только открыть глаза да посмотреть. Ведь среди них же приютился народ безземельный и бездомный, чуждый правильного труда, безоружный и беззащитный, робкий и уступчивый, не имеющий ни начальников, ни пастырей, ни даже святыни, словом, как бы отмеченный каким-то особенным неблаговолением Божиим. Казалось бы, ему осталось только погибнуть или, что еще плачевнее, поддерживать свою жалкую жизнь ежедневно выпрашиваемым подаянием. И что же? Вышло не то. Безземельные прибрали к своим рукам все промыслы земледельцев, не владеющие собственностью заправляют собственностью всего почти края, беззащитные и не имеющие вождей сильны взаимною любовью и единодушием, а лишенные пастырей и храма знают наизусть свой закон и свято его хранят до малейших подробностей; и что всего удивительнее, эти люди, по временам столь жестоко гонимые и обременяемые, вынесли и несут сообща всякую невзгоду, остались и остаются изгнанниками, но никогда - рабами. Что же это за чудо? Оно просто и очевидно. Все эти люди, мужчины и женщины, старцы и дети, все до одного - грамотны от мала до велика. Но туземцы очи имут и не видят. Вот, братья, что говорят о нас соседи, которые, по поговорке, будто бы не хуже нас самих знают про наше житье-бытье. Положим, что их замечания и на этот раз вполне справедливы. Отчаиваться нам тут еще нечего. Бог милостив, грамота теперь легка и всем доступна, а время если и ушло от наших бедных предков, так не от нас».
Высшие классы, присутствовавшие в числе слушателей, казалось, не совсем остались довольны этою безыскусственностью речи, которой никак не ожидали от подобного оратора, зато простолюдины повторяли между собою его слова и отыскивали в них, по-своему, более или менее удачно, разные глубокие намеки - явное доказательство, что даже ораторам, желающим казаться глубокомысленными, следует выражаться как можно естественнее и проще. Да это вообще золотое правило для проповедников, иначе слушатели могут вздыхать, Пожалуй, даже плакать во время их проповеди, но, спрошенные затем насчет ее содержания, будут, как и теперь зачастую, свидетельствоваться Богом, что только он один знает, о чем говорил проповедник [4] .
За обедом священник Бобровский (отец) занимал первое место. Но как стол, по обыкновению сельских праздников, длился до бесконечности а день был знойный, то восьмидесятилетний старец, встававший до рассвета, повиновался к сроку силе привычки и, несмотря на обеденный шум, спокойно уснул. Тогда гости, как бы дружно в том сговорившись, разом прекратили разговор и, тихонько встав с мест, удалились в сад. В эту минуту вошедшая хозяйка чуть было не пришла в отчаяние, но муж ее успокоил. Профессор Бобровский остался при отце. Он шепотом благодарил уходящих и просил прислать ему веточку из сада. Я имел счастье доставить ему эту услугу, поспешил даже с предложением остаться помахивать веткою над уснувшим, но он, милостиво меня поблагодарив, прибавил с улыбкою, что это такого рода служба, в которой никто его не может заменить.
Через несколько лет мне довелось иметь этого человека моим наставником, потом стать к нему в довольно близкие отношения, и наконец - осмелюсь присовокупить - удостоиться даже его дружбы; однако минута, мною прочувствованная при этих первых его словах, шепотом ко мне обращенных и сопровождаемых мерным движением ветки над убеленною головою спящего родителя, который от убогого своего костюма казался еще почтеннее, осталась для меня навсегда несравненною и остается такою доселе в моих воспоминаниях о Бобровском. До того справедливо, что первые впечатления юных лет по какому-то таинственному закону природы так выдаются в нашей памяти, как девятый вал на море.
Рассказанные нами подробности относятся к тому времени, когда профессор Бобровский после пятилетнего ученого путешествия за границею, где на иждивении Виленского университета изучал новейшие источники герменевтики, обогатившиеся тогда посредством восточных языков, избран был в ординарные профессоры по кафедре Св. Писания. Выбор этот не только вполне оправдывался важными учеными знаниями путешественника, в которых от времени до времени представлял он отчет университету и которые поспешили уже оценить знаменитейшие ученые общества (Римская академия древностей и Парижская азиатская академия), избрав Бобровского в число своих сотрудников, но и самою прежней подготовкой даровитого профессора. Не говоря уже о первоначальном обучении [5] , скажем только, что покойный Бобровский был одним из первых по времени (1808 - 1812) и успехам воспитанников Главной семинарии, по окончании которой со степенью магистра богословия и премией (100 руб. серебром) посещал в продолжение двух лет (1812 - 1814) курсы правоведения в том же университете и держал экзамен на степень магистра философии; за сим рукоположенный в священники (в безженстве) [6] и отличенный вскоре званием Брестского каноника, преподавал через три года (1814 - 1817) курс Св. Писания в университете. Не удивительно после того, что, соединяя подобные условия и явившись по вызову университета кандидатом к ученому путешествию, Бобровский был предпочтен всем прочим. Тем более, что по специальному характеру нового кандидата (как греко-униатского духовного) университет нашел возможным расширить и саму программу путешествия, включив в нее, кроме археологии и восточных языков, сравнительное изучение славянских наречий.
С этой целью в звании доцента университета, облегчавшем ему как доступ во все ученые заведения, так и самые сношения с передовыми людьми науки, покойный Бобровский путешествовал по Франции, Италии, Германии и южным странам славянским. Богословские курсы в Риме, Сорбонне и вообще по университетам Италии и Франции все еще вращаясь неуклонно в своей вековой схоластической колее, по его словам, переносили его в отечество; но изумительные богатства тамошних библиотек и музеев и беседы с непереводящимися здесь знаменитостями по всем отраслям человеческих знаний, всегда, как бы по неизменному преданию, равно предупредительными и доступными для иностранцев, доставляли неисчерпаемую пищу любознательности нашего путешественника. Зато в университетах германских, среди господствующего тогда в самом разгаре экзегетическо-рамонального направления, которое находило быстрое, хотя, так сказать и стыдливое еще отражение и по университетам католическим, увидел он себя вдруг как бы в непроходимой чаще самых резких, странных, а между тем, казалось бы, неоспоримых по глубоко ученой обстановке гипотез и толкований. На приветливую же путеводительную звездочку не пора еще было рассчитывать (да едва ли и теперь) в этой стране туманной и замкнутой учености.
Ревнивые гелертеры то и дело приберегали тогда каждую новую мысль к новой книге или к новому изданию прежней, прибегающих же к их мнению и совету по какому- либо спорному вопросу отсылали непременно или к своим последним сочинениям, или к сочинениям своих друзей до заведенной между ними круговой поруке. Здесь-то именно пригодилась нашему путешественнику его терпеливая и разносторонняя подготовка. Благодаря высшему и спокойному воззрению, повсюду с собою приносимому, а также полной самостоятельности, предоставленной ему насчет времени, места и способов исполнения возложенной на него программы, протоиерей Бобровский, перебывав во всех почти университетах Германии и узнав лично тогдашних знаменитостей, возвратился в Вену и здесь систематически уже посвятил себя изучению библейской археологии и восточных языков под руководством гениального профессора и перворазрядного ориенталиста Яна (Jahn). Из Вены же, пользуясь благосклонностью, перешедшей потом в дружбу, известного Копитара, наш путешественник легко мог войти в деятельные сношения с учеными славянскими, во главе которых стоял тогда знаменитый отец славянщины [7] Иосиф Добровский.
В 1819 году, по приглашению последнего, протоиерей Бобровский присутствовал на съезде ученых славян, происходившем в Заре [8] . Целью его было установление однообразных славянских письмен и правописания. Мысль бесспорно прекрасная. Она поддерживалась с жаром, протоколы съезда велись усердно, ученые переписывались даже на месте по новому правописанию; но, к несчастию, и совещаниями протоколы, и по большей части самая переписка шли на языке латинском, впрочем, самом безукоризненном. Теперь представители славянских народностей на своих съездах объясняются меж собою по-немецки, да и то с грехом пополам. С большим прогрессом нечего тут себя поздравлять, несмотря на невинные возгласы наших славянофилов. Как бы то ни было, тогда, как и теперь, на этой братской сходке образованных соплеменников, столь неумолимо разрозненных судьбою, слышалось кое-когда робко произносимое слово всеславянского веча, но далее того уже собрание не заходило в своих патриотических порывах и тенденциях. Ему даже было не до тостов. Оно сводило счеты чудесно еще уцелевшим памятникам своей старины и присутствовало как бы при поминках. За всем тем научные результаты подобных съездов, особенно под благотворным влиянием людей такой глубокой и скромной учености как незабвенный Иосиф Добровский, уже по тому самому чрезвычайно важны, что они не односторонни и отмечены характером беспристрастной, хотя бы и не конечной еще, проверки. Профессор Бобровский неоднократно с признательностью сознавался, что в числе многих и он был обязан Добровскому целою программой своих дальнейших занятий, и если его исследования по части славянской библиографии [9] увенчались каким-нибудь успехом, главные руководительные на этом пути пункты были ему заранее указаны, как бы предугаданные Добровским. Столь знаменитый впоследствии Венцеслав Ганка состоял еще при Добровском в скромной должности переписчика. Но наш путешественник сошелся уже тогда и подружился с этим чрезвычайно способным симпатичным молодым человеком, которому вскоре суждено было прославиться открытием известной Краледворской рукописи [10] . Став однажды на почве, как бы его поджидавшей и встретившей столь хорошим предзнаменованием, Ганка приступил немедленно и к важным своим расследованиям о Реймском Евангелии (texte du sacre). С тех пор, нуждаясь в снимках с разных старинных славянских рукописей, хранящихся по знаменитейшим библиотекам Европы, он обращался постоянно к опытному и радушному посредству Бобровского, имевшего к тому более средств и возможности. Сам Добровский пользовался не раз просвещенным и всегда готовым содействием нашего ученого путешественника, о чем и упоминает с благодарностию [11] .
Но главною задачею деятельности Бобровского оставались, разумеется, библейская археология и герменевтика. Прослушав полный курс этих наук и ознакомившись, кроме еврейского (и прежде уже близко ему известного), с другими восточными соплеменными наречиями до такой степени, что в дальнейшем их изучении мог поступать самостоятельно, профессор Бобровский возвратился в Вильну. Самое его пребывание за границею отражалось постепенно в некоторых важных преобразованиях по здешнему богословскому факультету, потому что сообщаемые им сведения о новейших методах преподавания богословия привели наконец к замене устарелых учебников. Но программа по курсу Св. Писания, объявленная вновь прибывшим профессором, выходила из разряда обыкновенных преобразований. В речи, читанной на публичном заседании университета профессором Бобровским, и в его первых вступительных лекциях открыто говорилось, что латинский перевод Библии (Vulgata), освященный вековым употреблением и одобрением Тридентинского собора, как отклоняемый в состязаниях с иноверцами, не может быть признан удовлетворительным и что самое толкование Св. Писания, по какому бы то ни было переводу, помимо подлинных священных текстов, на кафедре богословия просто немыслимо. Жестоко показалось слово. Затронутые вдруг и столь больно, спокойные авторитеты взволновались и, как нередко случается, готовились уже было как-нибудь благовидно обобщить свою опасность - причем, не посмотрели бы, конечно, на какого-то онемеченного униата, - если бы на первых же порах не был он благородно поддержан истинно высшим человеком, тогдашним деканом богословского факультета и красноречивым профессором каноником Ходани. Бобровский до конца жизни сохранил к нему признательнейшую память. Однако ж в следующем году, по современным обстоятельствам Виленского университета, о которых рассказывать здесь не место, в числе других талантливых профессоров (Лелевель, Голуховский, Онацевич) уволен и Бобровский. Он удалился в местечко Жировицы и, заняв здесь предложенное ему почетное место вице-председателя Кондистории, воспользовался своим невольным досугом для приведения в порядок путевых записок, веденных им в форме дневника за границею. Работа уже была окончена и переписывалась набело, когда случайный пожар в небольшой квартире, занимаемой нашим ученым, истребил все его бумаги. Потеря выходила тем чувствительнее, что вследствие тяжкой нервной болезни профессор Бобровский далеко не обладал уже той редкой памятью, какой наделен был от природы [12] . По особенному счастию, привезенные им из-за границы новейшие книги богословского содержания при выезде из Вильны приобретены от него тамошнею библиотекой Главной семинарии, а богатое собрание разных библиографических редкостей, между которыми красовались даже так называемые библиографами белые вороны (albi corvi), находилось тогда еще в дороге [13] . Но, с другой стороны, судьбе угодно было доставить нашему опечаленному ученому и неожиданное утешение. В это именно время возвратился в Россию, после долговременного пребывания за границей, знаменитый наш государственный канцлер граф Румянцев. Он, встречаясь с Бобровским в разных городах Европы, скоро оценил его по достоинству, полюбил и находился с ним в постоянной переписке, имевшей по большей части целью археологические изыскания и приобретения для музея разных редкостей, особенно славянских. Узнав об увольнении Бобровского с должности профессора университета, просвещенный вельможа немедленно употребил свое влияние к возвращению его на место и поспешил уведомить о том своего, как выражался, соскитальца [14] ,
Призванный вновь (в 1825 г.) на кафедру Св. Писания, профессор Бобровский занимал уже ее до самого закрытия Виленского университета. Не довольно уверенный в своей памяти, чтобы следовать преобладавшему в этом университете методу импровизированной речи, Бобровский трудолюбиво приготовлял свои записки. Изложение выходило оттого более сжато и всегда изящно, а слушатели избавлялись от утомительной стенографической работы. Но так как читанные уроки, по издаваемым в руководство запискам, несмотря на всевозможное их достоинство, все-таки могли бы казаться не вполне достигающими цели, то проф. Бобровский имел счастливую мысль завести на своих уроках и очередное толкование подлинных библейских текстов самими учениками; причем каждому из них заранее назначались особенно замечательные в герменевтическом отношении места Св. Писания и указывались вспомогательные источники. Самостоятельные эти упражнения под руководством опытного наставника оказывались столь несомненно полезными и практическими, что заслуживали бы всеобщего подражания. Каждый подобный публичный опыт был для воспитанника чем-то вроде пробной лекции, для которой сберегал он все свои средства. Здесь, конечно, находили полное применение и правила герменевтики, и критический свод древних рукописей и вариантов, и исследования археологов, и завсегда высокопоучительные объяснения Святых Отцов, и многословные толкования старинных комментаторов, и теряющиеся в эрудиции, иногда-таки и не вовсе потраченной, гипотезы комментаторов новейших. Да и внутреннему чувству и проявлениям индивидуального духовного настроения оставалось при том довольно простора. Не удивительно же, что молодые люди наперебой соревновали между собою, желая высказать в этих случаях весь запас своей недавней начитанности, которую неумолимый профессор всего чаще разбивал в прах хладнокровными замечаниями вроде следующих: «Текст ясен; фраза, представляемая загадочною, была в свое время самою обыкновенной), - следует ее только поставить удачно»; «Толкование слишком затейливо, чтобы могло быть верным»; «Священное Писание, как книга всех времен, запечатлено вселенским характером величественной простои»!»; «Все библейские сравнения и метафоры заимствованы от предметов наглядных»; «Мы не в области философии; для нас вера и заслуга - параллелизмы»; «Гипотезы; конечно, легче истории; к несчастию, сбывшиеся уже пророчества нужно объяснять исторически, иначе являемся не только плохими комментаторами, но и лжепророками».
Как тут было не прийти в отчаяние молодым богословам от подобных замечаний! Не лучше ли однако ж что их бесплодная ученость разбивалась в прах тут же на скамьях аудитории, чем предоставлять этот процесс на долю времени и опыта, заставляя между тем бедную паству ожидать, с поникнувшей главою его осуществления?
- Так зачем же, - скажут нам, - и высшее богословское образование?
А потому, что без него никак уже нельзя ни уразуметь, ни передать к уразумению величественную простоту слова Божия. До такой степени время и вечно меняющиеся условия жизни осложнили это дело! Но и богословие, как все науки, имеет свою черную работу, на которую посмотреть с этой стороны никогда не достает духа молодым труженикам.
А между тем в том именно и состоит отличие каждого высшего человека, что ему столь легко являться без искусственной обстановки, насколько другие неразлучны со всей своей тяжелою ношей.
Предостерегать от этого праздного балласта эрудиции и мнимого глубокомыслия тем свойственнее и необходимее было со стороны профессора Бобровского, что он же первый ознакомил здешнюю аудиторию с современным состоянием за границей так называемой библейской критики и ее философско-рациональныхвоззрений. Заодно с несомненными открытиями, внесенными в область науки знаменитыми ориенталистами и богословами (каковы проф. Ейхгорн, Михаэлис, Эрнести, Фатер, Ян и др.), появлялись тогда ежедневно и наводняли собою богословскую литературу бесконечные трактаты о какой-нибудь невинной греческой или еврейской частице, испещренные с начала до конца всевозможными цитатами и всеми письменами Востока. Что же касается пресловутого в это время философского или, лучше рационального, направления, общего всем без исключения комментаторам этой школы, то, не говоря уже о ее корифеях, даже самые умеренные (как, например, Розенмиллеры (отец и сын), Шлейермахер, Кинель и др.) относились просто к Священным текстам как к почтенным памятникам глубокой древности, достойным, конечно, предпочтительного изучения со стороны мыслителей, но вместе с тем и подлежащим их беспристрастной оценке.
Если уж университетское преподавание по самому своему назначению должно представлять весь, так сказать, валовой капитал науки, то понятно, сколько в настоящем случае сверх полноты богословских познаний требовалось еще умения, разборчивости и такта от профессора Св. Писания, чтобы при классификации и оценке современных приращений науки не забраковать и не унизить из них плодотворных, хотя и не блестящих, и не заохотить как-нибудь к разработке непроизводительных, хотя и пользующихся в настоящем высоким доверием. Цели этой, как нельзя лучше, служило объяснение Св. Писания самими учениками. Редкий из них, по крайней мере сначала, не ударялся в крайность - кто филологии, кто эрудиции, кто гипотез, кто иносказательности и мистицизма, а все почти - излишнего усердия в отыскивании и пояснении несуществующих трудностей. Проф. Бобровский, как мы уже видели, не пропускал никогда даром подобных увлечений и, смотря по выдающейся к ним наклонности молодых толкователей (которых при этом случае всего ближе мог узнавать), применял, так сказать, in corpore vivo, непреложные законы и единственно возможные приемы священной критики (critica sacra), обнаруживая при том и преследуя беспощадно, под какою бы формою ни скрынились, неуместные и ложные поползновения. За всем тем, столько было достоинства и внимательности к чувствительным сторонам человеческого сердца в словах прямодушного профессора, что редкий из наставников пользовался, наравне х ним, таким общим уважением и любовью учеников [15] .
Казалось бы, в самой основе чистого и возвышенного характера проф. Бобровского лежала невозможность как возбуждать, так и хранить вражду. Но притом не обошлось и без условий со стороны природы. Ей угодно было, чтобы покойный только исподволь и, так сказать, шаг за шагом завоевывал себе друзей. В самом деле, отъявленный враг тщеславия, гордости, равно как низкопоклонства, лести и вообще двоедушия, Бобровский легко мог казаться слишком требовательным и тяжелым человеком. А какие-то антично-суровые черты лица и как бы к ним подобранная интонация голоса, в свою очередь, не предупреждали вовсе в пользу обходительности. Между тем, под этою причудливою оболочкою скрывалось - и то не в глубине, а тут же, на поверхности - столько теплого чувства, доброты и простоты сердечной, что при одном виде подобной находки обезоружилась бы самая непримиримая обида, не только что предубеждение. Но мог ли кому-либо нанести личную обиду тот, кто так глубоко почитал таинственную святыню человеческой совести, что никогда, во всю свою жизнь не коснулся не только укором, но даже подозрением, этого единственного из прав ближнего, поставленного вне нашего взаимного суда и контроля? Настаиваем с намерением на этой благородной особенности характера проф. Бобровского. Она довольно редка и, что прискорбнее сказать, почти никогда не оценивается по достоинству при жизни человека; несмотря на то, что она-то именно составляет один из вернейших залогов мира на земле, заповеданного нам некогда Самими небожителями. Вот отчего, между прочим, общество Бобровского имело для всех решительно какую-то бессознательно притягательную силу, а для него самого было так легко и естественно применяться ко всем отношениям жизни и на всех ее ступенях сохранять достоинство правдивого человека.
В житейском быту и обращении всегда приветливый, ровный и непринужденный, он никогда не стеснялся, казалось, чужим присутствием, как и не мог, конечно, быть кому-либо в тягость. Серьезная ли беседа, веселый дружеский разговор [16] иль невинные детские игры находили в нем готового сообщника. Отдавалось одно только предпочтение цветам, которыми покойный Бобровский во всю свою жизнь не мог довольно налюбоваться.
Отрадно было видеть, каким вниманием и сочувствием окружали заслуженного мужа наши воссоединенные архипастыри, все до одного почитавшие в нем и своего наставника.
С понятною деликатностию к исключительному положению и характеру профессора Бобровского поручено было протопресвитеру Тупальскому, пользовавшемуся давнею дружбою и уважением Бобровского, сообщить ему о вполне уже тогда созревшей мысли воссоединения.
Опытный протопресвитер повел было речь издалека: - Вы столько раз бывали в Риме и даже там долго проживали; скажите же нам, профессор, правда ли, что в Риме и есть монополия спасения?
- He могу вам доложить, - отвечал Бобровский, - так как на этой сделке, если она и существует, нет моего рукоприкладства (Ja się do tego nie pisalem). - Далее того разговор уже не заходил.
С закрытием Виленского университета профессор Бобровский переселился на священническое место при Шерешевской церкви. А в 1841 г. назначен Пружанским благочинным.
И вот заслуженный профессор университета и член-корреспондент разных заграничных и отечественных ученых обществ принимается за отписку номерной корреспонденции, а знаменитый философ-ориенталист, знавший притом в совершенстве все почти новейшие языки Европы, начинает аккуратно, по воскресениям и праздникам, произносить поучения на простонародном наречии, именуемом с некоторого времени вовсе неправильно белорусским [17] .
Судьбы Божии неисповедимы. Кто знает, может быть, этому человеку, не успевшему, по воле обстоятельств, более упрочить свою память на том высшем литературном поприще, к которому он так отлично был подготовлен, именно суждено было обессмертить эту память в единственно истинном значении слова среди скромной сельской паствы, унося с собою и негласную, но неувядаемую заслугу, и тихие слезы убогих людей.
Он скончался на 64 году жизни (1848 г. 22 сентября) в м. Шерешеве и покоится при тамошней кладбищенской церкви.
[1] Клещелевская школа церковнослужителей, вызванная и долгое время державшаяся самою нбобходимостию, стоила бы, может быть, подробного описания. Она отличалась постоянно добронравственностию и вполне удовлетворительным, по времени, приготовлением церковнослужителей. Многие из них, продолжая свое образование, достигали священства и оказывались очень полезными и благочестивыми пастырями.
[2] Протоиерея Антония Сосновского, бывшего последним официалом Виленской униатской епархии.
[3] Речь идет об отце Михаила Бобровского - протоиерее Кирилле.
[4] Позволяем себе еще раз обратить внимание наших молодых духовных на прекрасное по своей простоте и сдержанности речи слово священника Занарочской церкви Чернекевича, помещенное в № 17 «Епархиальных ведомостей». Именно сельское слово. Ученые проповеди справедливо оставить до того времени, пока в уровень к ним не станут и пасомые.
[5] Он обучался одновременно, кажется, с братом Осипом (впоследствии доктором философии) сначала в Дрогичинском пиарском училище, а потом в Белостокской гимназии, в которой за превосходные успехи в науках и награжден серебряною медалью (1805 г.). Покойный Бобровский всегда с глубокою признательностию упоминал как о своих первых учителях, так и о том, скольких пожертвований стоило его воспитание отцу, убогому священнику Вольчанской церкви (Вельского уезда, Дрогичинского благочиния).
[6] безбрачии.
[7] Der vater des Slaventhum's - наименование это, иронически, кажется, сначала употребляемое нашими недоброжелателями, осталось за Добровским в самом чистом и прекрасном значении слова.
[8] По поводу этого съезда проф. Бобровский запомнил жестокую остроту тогдашнего всемогущего австрийского канцлера, одну из тех острот, которых никогда не взвешивают наши германские соседи, когда речь идет о славянах. При докладе о предполагаемом съезде славян ожидали просто запрещения. Но князь-канцлер, как бы с участием, отвечал поспешно докладчику: «Так не мешайте ж их сближению, эти добрые люди сродни самоедам!»
Парафразой благородной шутки оказались впоследствии происшествия галицийские.
[9] Славянскою библиографиею и историею книгопечатания проф. Бобровский занимался с особенною любовию и постоянством. Он был чрезвычайно опытен в чтении и определении древности старинных наших рукописей, насчет же времени и места издания книг почти не ошибался по первому взгляду. Богатыми своими библиографическими записками он делился охотно со многими учеными, в том числе и с московскими, с которыми, по званию члена тамошнего Общества истории и древностей, находился в деятельной переписке. Памятна, конечно, будет заслуга проф. Бобровского, оказанная истории русского книгопечатания: им-то пополнен в ней пробел о первых ее деятелях, московских типографщиках диаконе Иване Федорове и Петре Тимофееве Мстиславце, бежавших в 1564 г. из столицы перед изуверством черни. Бобровский проследил всю дальнейшую судьбу этих замечательных людей и описал порядком все их издания, как совместные, во время данного им Ходкевичем приюта в м. Заблудове, так и отдельные, потом в Вильне, Львове и Остроге.
[10] В подлинность которой, увы, отец славянства не верил до конца. Он заподазривал эту слишком счастливую находку отчасти разными филологическими доказательствами, отчасти же, как справедливо замечал проф. Бобровский, от того, что по своим летам и строго серьезному характеру своих занятий, будучи уже чужд увлечений, имел, может быть, иногда и некоторое основание упрекать в противоположной крайности своего молодого друга. Как бы то ни было, а нельзя не согласиться, что наставникам как-то нелегко дается верная оценка своих учеников, особенно по их трудам первоначальным.
[11] Смотри, между прочим, предисловие к его «Латинско-славянской грамматике».
[12] Нам неизвестно, куда поступил ученый архив б[ывшего] Виленского университета. В нем можно бы почерпнуть много данных, свидетельствующих о тогдашней ученой деятельности проф. Бобровского, изего же собственных подробных отчетов, от времени до времени представляемых университету.
[13] В бытность свою за границей путешественник наш, наверно, отказывал себе, может быть, даже в необходимом, лишь бы удовлетворить своей страсти к редким книгам и изданиям, - тем сумел собрать библиотеку, которая, несмотря на книги, поступившие в Главную семинарию и сгоревшие в Жировицах, приобретена впоследствии известным здешним библиографом г. Владиславом Трембицким за 3.000 руб. сер. и с правом пожизненного пользования Бобровским.
[14] «Nous deux pauvres vagabonds, il faut bien nous s'entr'aider». Нам довелось читать несколько писем и записок гр. Румянцева к покойному Бобровскому. Все они на французском языке и в самом задушевном тоне.
[15] Кроме курса Св. Писания проф. Бобровский преподавал язык славянский для униатских воспитанников Главной семинарии, был постоянным членом совета этой семинарии и членом цензурного Виленского комитета. Последним более важным занятием покойного по университету было ученое описание его монет и медалей, за которое удостоился получить (в 1830 г.) бриллиантовый перстень из монаршего кабинета.
[16] Письма покойного проф. Бобровского мы храним как святыню. В них он весь, как человек. Благородная душа, бесценное сердце, неподдельная веселость, и слог - как во всем, что выходило из-под его пера - золотой.
[17] Оно, очевидно, по складу и выговору речи, должно называться червоно-русским или галицким. И самая причина сходства очень естественна: так как значительная часть Гродненской губернии входила в состав Галицкого королевства.