Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Если бы мы знали, что нам суждено порассказать со временем в наших же «Епархиальных ведомостях» повесть жизни маститейшего из представителей и участников воссоединения, повесть эта легко бы нам далась: она вышла бы и проста, и безыскусственна, и оживлена особенным неподражаемым складом самой речи, так как мы списали бы ее со слов покойного протоиерея, стараясь лишь не проронить из них ни одного. Но каждый раз, как мы имели случай пользоваться его беседой, мы наравне с другими только безусловно подчинялись нашим впечатлениям. Сама физиономия покойного какая-то своеобразная, игривая, будто улыбающаяся сквозь слезы, приковывала тогда к себе наше внимание и заставляла нас не только заслушиваться, но еще и засматриваться. Между тем, в этом, так сказать, двумя карандашами [1] начертанном, облике скрывалось не минутное сложное проявление радости и боли (которое, например, в ребенке кажется: еще милее одиночной его невинной улыбки), а именно резюмировалась вся долговечная жизнь, вынесшая, должно быть, много-много трудов, горя, утрат и лишений и, однако же, невозмутимо светла упованием христианина и наглядно добрым свидетельством совести. Как бы то ни было, а сухой формулярный перечень служебной деятельности покойного Ситкевича ни в коем случае не мог бы раскрыть самой поучительной стороны его жизни, т.е. стороны общедоступной к подражанию. Итак, мы думаем, не посетуют на нас читатели за пестроту нашего рассказа, если вопреки общей принятой биографической форме, представим им на этот раз только ряд отрывочных, отчасти собственных, отчасти переданных нам другими, воспоминаний.
Покойный протоиерей Ситкевич и гораздо ранее его скончавшийся отец пишущего эти строки были сверстниками: одновременно обучались, одновременно состояли в гражданской и военной службе, в одно время рукоположены и всю жизнь оставались добрыми друзьями. Даже должность Полесского благочинного, которую беспрерывно более 40 лет занимал протоиерей Ситкевич, наследовал он от покойного моего родителя, переместившегося в другое благочиние. Столько точек соприкосновения в самую впечатлительную пору жизни впоследствии при каждой встрече двух друзей (впрочем, довольно нечастых, по поводу расстояния их места жительства), вызывали их на неисчерпаемые взаимные воспоминания. Прислушиваясь к ним в детских еще летах и проверив впоследствии мои впечатления более сознательными, могу положительно заявить, что оба друга очень умеренно храбрились своими военными подвигами, но зато с каким-то неестественным, как: мне - по крайней мере тогда - казалось, увлечением нередко выводили весь актив и пассив своей латыни и математики, т.е. высчитывали: во сколько примерно в каждом году обошлись им порознь та и другая?
- Дай Бог здоровья Прейссу и Коноше, хотя свой-то стегал еще беспощаднее немца, - говаривал с жаром мой отец, - но не знай мы математики, разве мы могли бы быть землемером у такого всезнайки, как Нарушевич [2] , а меня разве приняли бы в артиллерию и произвели бы прямо из канониров в штык-юнкеры?
- А без латыни, на которой одной только и есть богослонские книги, - доказывал в свою очередь протоиерей Ситкевич, - разве вы бы умудрились на какой-нибудь человеческий ответ перед Млоцким, а я пред Левицким [3] , когда даже на два роковые талера инструктору еле-еле нас хватило, а между тем, сказать по совести, и читать-то поплавнее по-славянски пришлось уже доучиваться на приходе?
Конечно, в высшей степени странно, что два русских священника доучиваются на приходе - плавному чтению по- славянски! Как же это возможно, когда дело (да еще какое!) уже на руках и самим временем располагать так трудно?
С нравственной и юридической точки зрения подобный вопрос, разумеется, не может быть и сделан. Но как приводимый нами факт не нормальный, а исключительный, то, заявив здесь только пока о былой его возможности, последуем еще немного дальше за двумя сверстниками. Около двадцатых годов, брестский епископ Иосафат Булгак (скончавшийся почти накануне воссоединения последним греко-униатским митрополитом) проживал довольно часто в архиерейском своем имении Трышине, в нескольких верстах от Брест-Литовского. Набожный владыка приезжал ежедневно к ранней обедне в Брестскую Свято-Николаевскую церковь, маленькую и убогую, именовавшуюся однако ж кафедральною [4] . Настоятелем ее был мой отец с присвоенным ему не менее громким титулом кафедрального архипресвитера. После каждой службы сопровождал он обыкновенно архиерея и оставался целый день в Трышине: на следующий же день ранним утром приезжал вместе с архипастырем для нового богослужения. Преосвященный Иосафат, передав дела епархиальные своему викарию, жил почти уединенно, редко принимал посетителей и за исключением нескольких часов, посвящаемых чтению, личной переписке и краткому отдыху, все остальное время проводил в размышлениях и молитвах. Но эти последние, в особенности, канонические; читал он вслух, завсегда наизусть, и притом попеременно с не менее же сильным в знании церковного устава товарищем. Обязанность последнего, довольно щекотливая, при удивительной памяти вечно духом бодрствовавшего иерарха, при очереди которого никогда не бывало малейшей заминки, не то остановки, усложнялась еще тем обстоятельством, что молитвы шли беспрерывно таким же порядком и в дороге, а когда наконец и были дочитаны по чиноположению, то владыка, знавший наизусть и всю псалтырь, избирал сначала, по настроению своей души то тот, то другой псалом, а затем, постепенно увлекаясь, при обыкновенной медленной езде старого возницы, готов был меняться с товарищем до бесконечности стихами псалтыри, наподобие денно-нощно чередовавшейся стражи древних левитов. Отец мой обладал также необыкновенною памятью (положительное тому доказательство, что архиерей предпочитал его даже своим прежним и неотлучным базилианам, и при каждом случае желал иметь при своей особе); но он в то же время был бедный сельский хозяин и семьянин. Как же притом и ветхозаветные левиты чередовались, то не удивительно, что вот и он выдумал, наконец, выручиться другом и, испрашивая для себя временный отпуск, рекомендовал на свое место священника Ситкевича. К счастью, выбор оказался до того удачным, что, когда отец мой возвратился, преосвященный встретил его словами:
Знаете ли что? Не скажу все, но если бы даже многие из наших богослужебных книг, - чего не приведи, Господи - по несчастью затерялись, то я думаю, мы с вами да с Ситкевичем, может быть, моши бы их и восстановить.
Ситкевич, Ваше Преосвященство, - отвечал мой отец, - такой силач, что знает наизусть все акафисты и читает даже весь канон св. Андрея Критского, почти не справляясь книгою.
- Ну, зачем же уж так излишне обременять память? - заметил задумчиво Преосвященный. Однако ж несколько лет спустя, в письме к моему отцу выразился он между прочим: «Да, кстати, скажите Ситкевичу, что канон-то Андреевому стоянию и мы наконец, с Божиею помощью, одолели».- Станем ли, после того еще удивляться каким- нибудь Скалигерам, или, старой памяти, прославленным Мазоретам!
И так хотелось бы нам сказать, немного видоизменяя общеизвестную поговорку: лучше доучиваться хотя поздно, нежели на первых же порах стать забывать, что, к несчастью, едва ли уже может быть причислено к исключительным и ненормальным фактам.
Но и в этом последнем, по-видимому, совершенно уже отчаянном случае, покойный прот. Ситкевич отстаивал еще грудью свое Полесское благочиние.
- Панове начальство! - говаривал он обыкновенно консисториалам, - не наседайтесь на моих полешуков. Им бедным Сам Бог разрешил на половину та и (вот и) позабыть, что делается в остальном мире, от которого они отмежеваны болотами, бродами, лесами, да мошкою и комарами. Против коих скнипы и песии мухи фараоновы нехай и не показываются!
- По крайней мере, - прималвливал жалобно секретарь, - перестали бы писать этими жёлтыми чернилами, с которыми совладеть иногда просто мочи нет!
- Вот еще чернилами! Как будто вы и не знаете. Да мы же с деда-прадеда пишем ухою из синяков [5] ; як постоит, да хорошо простынет, то оно и ничего, так-таки черно; но як другий под час хватит зря и напишет горячим, в самом деле выходит немножко грибовно. Впрочем, чего же вам, молодые наши ученые семинаристы вот уже пообзавелись и нашими чернилами.
- Этим-то господам ученым, - отвечал, смеясь, председатель консистории [6] , - не внушайте, ради Бога, что они в привилегированном благочинии, и что им разрешается кое-что и забыть; а то они народ прыткий - не то, что мы с вами, старики, готовы, пожалуй, и не остановиться на полу- путьи.
- Винюсь, Ваше Высокопреподобие, им-то именно книжникам и повторяю я без умолку, что на нашем убогом Полесье прежде всего необходимо разучиться уму-разуму печатному. Печать, говорю им, хоть и премудра, а все-таки воды крепко боится. Крест, дароносицу, мирницу можно пристойно и благонадежно прикрепить к шее: но с требником, с молитвословом-то как тут в неровный час полезать в воду. Я сам, потопив в молодости два требника (один - золотообрезный), на силу-то наконец спохватился: что чем разоряться на покупку третьего, уж не лучше ли заучить наизусть по крайней мере то, что на всякий случай священнику необходимо для дорожного, так сказать, обихода. Так и сделал, и с тех пор броды мне и не в подумку, даже во время вешнего половодья. От кудрявых ученых проповедей Полесское благочиние тоже, как Ваше Высокопреподобие изволили выразиться, запривилегировано. У меця сначала просто слез не ставало упрашивать ораторов, чтобы они смиловались над полешука- ми, да, наконец, вот же я и ожесточился: что мне, думаю себе, старику, плакать? Пусть их лучше поупражняются в своих хриях на собственный же счет, - и пока новоприезжий не скажет в моем присутствии пробной проповеди наизусть и на самом чистом полесском наречьи, не выдаю ему, - да как хотите панове-начальство, не выдам жалованья.
- А между тем, - замолвил один из членов, - вы, кажется, о. протоиерей, продолжаете выдавать жалованье дьячку N церкви, хотя ему выдача и приостановлена впредь до исполнения исправительной эпитимйи, для которой он доселе не являлся.
- И вряд ли уже ему явиться. Он трудно был болен и, наверно, долго еще, не то пень, не то колода, будет только лежать на полатях. Между тем для ухода за больным и для прокормления шести душ семейства нужны же были деньги; вот я и решился продолжать выдачу оклада бабе, которая примерная работница и ни в чем случайному лишнему виночерпа- тельству мужа не причастна. Что касается эпитимии сего последнего, то я и явился к милостивому начальству, между прочим, с таким поклоном: нельзя ли вместо монастыря назначить этому дьячку проходить эпитимию хотя бы при моей церкви? В монастыре он никому не известен ни по своему нраву, ни по повадкам, а голос имеет славный; вот он и заживет там сам себе на правах баса, немного заботясь о бедном семействе; между тем как старый благочинный иногда сдуру готов не посмотреть и на то, что он стихарный, да в крайнем случае, того-сего - и по колтунникам оштрафовать.
- Ну, что вы это? Horribile dictu, о. протоиерей! - протестует председатель. - Впрочем, из уважения к болезни, что же, можно бы представить о перемене места покаяния.
- Покорнейше благодарим, Ваше Высокопреподобие! А в котором часу прикажте приезжему-то благочинному явиться на чай и к кому именно?
- Ко мне, ко мне, милости просим! - отвечает вдруг несколько голосов.
За чаем, конечно, беседа откровеннее и поразвязнее. В особенности рассказы покойного прот. Ситкевича, почерпнутые из его же собственной долголетней жизни, отличались каким-то невинным юмором, теплотою сердечною, редкою наблюдательностью, и едва ли не более еще редким тактом многоопытного, всегда вполне собою владеющего человека. Два - три из этих рассказов может быть здесь не совсем будут у места; хотя, конечно, и не пытаемся даже сохранять их почти неуловимый колорит, и хотя они в настоящем лишены главного своего тогдашнего достоинства - применимости.
Один из членов консистории, посещавший по поручению Полесское благочиние, все еще с ужасом припоминал прот. Ситкевичу о тех бесчеловечных переправах, которым он его подвергал, то на воловьих колесницах, то по шатающимся чуть над водою видным бревнам и присовокуплял, смеясь, что он даже на первом десятке бродов едва не подозревал благочинного в злом умысле против его ревизорской особы.
- Таки скажите по совести, В[аше] В [ысокопреподобие], что и впрямь подозревали, потому, что старику благочинному и на кладях, и на колесницах всегда-то предстояла и предоставлялась первая честь погружения. Но хотя вы навели трус и смятение на полешуков, да и сами, как оказывается, маленько пообеспокоивались, однако ж, известив предварительно о своем приезде, все-таки не застали нас врасплох над плетением лаптей. А то нынешним летом нагрянул к нам было такой ревизор, что если бы мы не обретались на самом краю света, хоть убирайся из Полесья.
- Да кто же это такой?
- Боюсь наскучить рассказом. Старость словоохотлива.
- Сделайте одолжение.
- Однажды вот утром сижу себе спокойно в светелке и сколачиваю борону - в чем моя специальность (когда-то, видите, водил дружбу с тригонометрией и солидометрией), как вдруг, ой лихо, подъезжает четверка с колокольчиком и входит такой-то статный, с довольно уже не молодым и суровым лицом господин.
- Вы, батюшка, здешний хозяин и благочинный?
- Да, и то и другое!
- Я чиновник при губернаторе. Имею, между прочим, экстренное поручение в некоторые пункты здешней местности. Мне рекомендовано обратиться к вашему содействию и советам. Могу ли надеяться, что не откажете и не задержите меня в исполнении срочного занятия; тем более, что становой пристав и понятые уже нас ожидают в**? - Я готов к вашим услугам; но пока мне подадут лошадей и переоденусь, поспеет, если позволите, и маленькая закуска.
- Покорно вас благодарю, для меня это еще рано; что же касается лошадей, не угодно ли, поедем на моих: вашим можно будет не торопиться.
- Я накинул ряску, и мы помчались; разумеется, до первой переправы.
- Для четверки, местами, будет затруднительно! - заметил я моему спутнику.
- Ничего, - отвечал он хладнокровно, я уже проезжал несколько этих ваших, как бишь их - бродов, а кучер говорит, что предстоящие помельче.
- Ваш возница, верно, не здешний?!
- Помилуйте, батюшка, с самого то есть малолетства ездим по здешним окрестностям! - отозвался почтовый ямщик, стряхнувший уже, по-видимому, с себя неуклюжую оболочку всегда застенчивого и осторожного полешука.
Оставалось замолчать. Совесть моя, подумал я, чиста, а все-таки придется покупаться. Этим мы и не замедлили. Скоро наткнулись на хорошо мне известную яму, которую четверкой никак нельзя было обогнуть; лошади столпились, налегли друг на друга и преломили дышло. Нужно было пеше- шествовать до клади. Спутник мой потерял калоши и, кажется, кисет с табаком; я же успел защитить только что одну ряску. Но как до села оставалось уже не более двух верст, то по знакомым мне тропинкам добрели мы благополучно. Молчаливый мой товарищ казался еще как-то серьезнее. Едва поздоровавшись с приставом, он откомандировал его для выручки экипажа и сейчас же подозвал к себе собранный у ворот священнического дома народ. Прежде чем приступить к допросам, счел он нужным объяснить понятым суть дела и важность их будущих показаний. К несчастью, хватил свысока, слишком красноречиво и вдобавок еще скороговоркой.
- Поняли ль ребята!? - спросил, кончив рацею.
Мертвое молчание. Оратор взглянул на меня как-то сердито и выразительно. Я хорошо понял этот официальный взгляд, требующий зависящего с моей стороны содействия, и тут же прикрикнул на моих полешуков: «Ну, что же вы, колтунники, сциковалы (поняли ли), о чем вам было говорено?» - «Биг-ме, ойченьку,ничогусенъко не сциковалы! Вельми ьиипко мэле и тай сезосенъко зарывае по пульски!»
- Что они там говорят? - спросил чиновник.
-Говорят, что не могли понять вашей речи, так как она смахивает на польскую.
- Тьфу ты, пропасть! Вот народец-то! Да растолкуйте же им, пожалуйста, батюшка, на их медвежьем говоре, в чем дело!
- Как ни глубоко был уязвлен мой полесский патриотизм, однако ж, скрепя сердце, я замурлыкал по-медвежьи и отобрал нужные показания. Между тем возвратился пристав с экипажем (хотя только нашлась одна кисетка), и чиновник как будто просиял.
- Не угодно ли теперь закусить, что Бог дал? - предложил я по просьбе местного священника - «С удовольствием!»
- Мы вошли в дом. Гость помолился пред иконами, подал руку хозяину, и затем, взглянув как-то нечаянно на приготовленный стол с закуской, вдруг отшатнулся так, что стоявший за ним становой едва не кувыкрнулся и не подколол меня своею коротенькой шпагой. На столе красовалась вся подноготная убогой кладовой сельского священника: -» ветчина, яичница, сыр, масло и прочие снеди, да среди стола, на большом блюде дымился изжаренный, увы, мой давний добрый знакомый, единственный петух в целом доме.
- Господи Боже мой! Да где же это я! - заговорил гость, крестясь пред образами. - И это страна мнимо-православная?! И я должен себя уверить, что нахожусь в доме пастыря русского! И местный блюститель церковного устава тут же налицо, и в то время, когда вся моя родная земля благоговейно приобщается страданиями верховных подвижников христианства, мне предлагают в священническом доме... ну да, неудивительно, что бедный здешний народ смотрит таким дикобразом, когда ему такие только примеры преподаются его вождями!
- Да уберите же поскорей отсюда, - прикрикнул я, возвысив на этот раз голос целою октавою выше г[осподин] чиновника, -все это безобразие, а подавайте на стол то, что вы приготовили к собственному своему обеду! За кого-то угодно вам было принять вашего гостя? Если военные никогда не побрезгуют вашим тщедушным угощением, да еще каждый раз и поблагодарят от чистого сердца, так это для вас вовсе не оправдание! Военные состоят на особых правах, а вы имеете пред собою лицо гражданское!
Хозяин начал было извинять жену, что по кокарде и покрою шинели г[осподин] чиновника он мог, дескать, показаться офицером; но я перебил эту речь и повторил сердито прежний запрос подавать сей час на стол домашний обед.
Чиновник, между тем, позвал своего человека и приказал ему принести дорожные припасы. Они состояли из нескольких голландских сельдей, кусочка балыка, небольшого количества семги, икры и бутылки деревянного масла. Все это, по свойственному великороссам хлебосольству, было нам предложено самым радушным образом: причем, моей белой бороде оказано предпочтение, и гость-хозяин передал мне обязательно бутылку с маслом.
- Вы его покупали в Кобрине? - спросил я, будто только из любопытства.
- Точно так, вчера проездом.
- В таком случае, как ни нравится мне деревянное масло и как ни редко я с ним встречаюсь, а уж, извините, в святой Петров пост не поскоромлю ни себя, ни этой прекрасной сельди, ни такой отменной икры.
- Как так! Прованским-то маслом! В свою очередь прошу у вас, батюшка, извинении, но я вас ровно не понимаю.
- Очень естественно. Откуда же вам знать, что это прованское масло разбавлено, по крайней мере, до третьей части гусиным жиром? Что, конечно, может быть, и не вредно, но уж никак не идет к селедке.
Затем я поднес к свету бутылку, на дне которой образовавшаяся гуща явственно представляла какие-то подозрительные жирообразные крупинки.
- Ну, сторонушка! Ну, край! Ну, народец! - повторял нараспев чиновник, отодвинув в сторону масло и продолжая угощать нас остальною провизией.
- Я, хотя, может быть, и наиболее затронутый, удовольствовался однако ж одною только селедкою, но становой пристав, католик (едва ли не продиктовавший первоначальную закуску и имевший полное право скорбеть об изменении ее плана) и хозяин дома, знавший хорошо о содержании предстоящего обеда, так распорядились, что из дорожных припасов остались только жестянка да бумага.
- А все-таки и я сам, сознаюсь, старая злая душа, посматривал на этот быстрый процесс истребления с каким-то злорадством.
- Между тем явилась на стол историческая уха из синяков с вьюнами вперемешку; за ней, не менее исторический полесский лаптяк [7] и затем отпуст.
Нам предстояло к завтрашнему дню сделать еще не менее 20 верст. Прощаясь с хозяином, я сказал ему с какою-то торжественною важностью:
- Знаю, что ваша баба лишила вас сегодня самоаккуратнейших курантовых часов, какими вам скоро и не обзавестись; поклонитесь же ей от меня и скажите, чтобы послала в Дывии и приказала себе выдать любого из двух моих алекторое, которые то и дело, дерутся меж собой, забияки.
- Неужели у них, в самом деле, нет даже часов? - заговорил мой спутник, когда мы немного отъехали.
- Не только что настоящих часов, да вы же слышали, что и запевало всего-то один числился на службе!
- А я так не в меру погорячился, так некстати был невежлив с бедными людьми!- говорил задумчиво, как будто про себя, чиновник.
- Это добрые с вашей стороны чувства. С нас довольно, что вы вот и пожалели о случившемся. Мы здесь народ воспитанный в покорности и не пришли еще даже к мысли препираться с кем бы то ни было над нами голосящим, насчет применимости или неприменимости самого камертона. Это до такой степени справедливо, что, напр[имер], доложу вам, у меня в Дывине есть землемерша, от которой просто моим причетникам и прихожанам житья не было. Первыми повадилась было командовать, а бедных полешуков, имеющих обыкновение при входе в церковь класть земной поклон и целовать землю, поверите ли, оттаскивала вверх за колтуны, словно утопших.
- Очень верю, - отвечал, улыбаясь, чиновник, - Это в нашем среднем обществе, так сказать, своего рода профессия, в которой если уж выдается мастерица, то не дрогнет и не остановится даже пред Царскими дверями.
- И до того чуть не доходило, так что я должен был наконец обратиться к мужу: «Да уймите, говорю, ради Христа, вашу половину. Я только что зимой [8] , ведь сами это знаете, могу собрать в церковь мою паству, а ваша жена ее разгоняет.» - «Да зачем же, - говорит, ковыряя перышком в зубах, землемер, допускать вам эти какие-то языческие обыкновения --напр[имер] землецелование? - «Вы, милостивый государь, - ответил я хладнокровно, - кажется, рязанец?» - «Точно так». - «Давно ли оставили родину?» - «Да уж два десятка, никак, пошло на третий». - «Если бы зам случилось возвратиться, положим, сегодня, в родительский дом и если бы вы припали у порога и расцеловали родную землю, нашелся ли бы хоть один человеке сердцем, который бы мог назвать ваш поступок языческим? Между тем, согласитесь, эти бедные люди целуют землю подороже рязанской». - «Оно, может быть, и так, батюшка; да оно не принято на нашей стороне, и конечно, не нам же стать соображаться».
К чему бы привело ссылаться пред подобным человеком, что наш Святейший Правительствующий Синод - поздоровь их Боже [9] - положили являть к нашим детским немощам и безвредным обычаям апостольское снисхождение? К счастью, у меня оказалось на моего землемера другого рода оружие подействительнее. Подавшееся, может быть, мне только одному, так как и я в молодости был тоже землемером. Обратив с намерением разговор на другие предметы, я будто машинально взял лежавшие на столе черновой и белый планы знакомой мне местности и стал их рассматривать. «Это ваша работа?» - спросил я, внимательно сличая планы. - «Да, разумеется».
- «Вы употребляете астролябию или мензулу?» «Уж конечно, первую». - «В таком случае позвольте вам заметить, что или ваш черновой план неверно взят или белый фантастически срисован. Я знаю всю эту местность как свои десять пальцев. Очевидно, что при записке румбов вы не стесняетесь дробными числами и распоряжаетесь ими по вдохновению». Землемер уставил на меня глаза, словно две астролябии. - «Мне, разумеется, - прибавил я, принимаясь за шапку, - особенного дела до того нет, как вы записываете ваши румбы; так оставьте же, пожалуйста, в покое и наши церковные порядки!» С тех пор, благодарение Богу, не смущаюсь я более в моих помыслах, когда возглашаю моей пастве и причту: «Мир всем!»
Чиновник, слушавший меня со вниманием, сам разговорился мало по малу. Он оказался весьма приятным рассказчиком и добрейшей души человеком. Изъездив всю Россию, не исключая Сибири и ее тундр, он очень естественно поддерживал разговор сравнением сих последних с нашими полесскими болотами, причем в отношении ужасов и неумолимости природы едва не предоставлял первенства моей печальной родине.
Когда мы приехали в село, опередивший нас пристав догадался распорядиться так, что кроме чаю нам не дали ровно ничего. На следующий день к полуденной трапезе явились только почти одни сухоядения: селедка, сушеные вьюны и бобы. С вьюнами никак не мог управиться мой товарищ. От времени до времени он посматривал на меня с удивлением, наконец не вытерпел и спросил, как это я ухитряюсь крушить и глотать эти начиненные мельчайшими косточками папироски.
- Да не отплевываться же нам, как это вы делаете! Так, пожалуй, все мы давно получили бы еще и сухотку, а с нас пока довольно и колтуна.
- «Велик Бог!» - как справедливо говорят азиатцы.
Между тем нам предстоял еще один день дороги. Я
послал нарочного с просьбою к священнику N., чтобы он на мой счет постарался купить живой рыбы и покормил бы нас посущественнее. Однако ж о том не сказал я даже приставу.
Приближаясь к последней мете нашего пути и завидев церковную башню, чиновник мой с нескрываемою уже жалостью воскликнул: «Боже мой! Опять вьюны!»
- Нет, сегодня очередь на лаптях! - отвечал я, смеясь.
- Чего доброго, пожалуй, вы готовы покормить менян лаптями! Верю, батюшка, всему верю. Уж когда вы способны глотать целиком вьюнов, то лапти, сравнительно - объедение!
Но в этот день нам наконец и поблагоприятствовало счастье. Улов рыбы случился очень хорош, так что, кроме отличной ухи из налимов, полакомились мы и рыбой жареной, хотя, конечно, не на прованском масле.
«За час до прощанья (из села *** мы разъехались), когда в комнате остались мы только вдвоем с чиновником, он взял мою руку, и сказал с чувством: «Простите меня, батюшка! Простите старого желчного холостяка, который мыкается, Бог знает зачем, по белому свету, не оставляя за собою других следов, кроме разносимой повсюду и навеваемой им скуки... Выделывать подобные продукты имеют привилегию одна только Англия, да наша обширная матушка - Россия. Тождественность отделки тем особенно замечательна, что и английский сплин, и наша русская хандра носят с собою повсюду кусочек родины где бы ни очутились, ставят его в угол - как староверы свои образа, - и им только одним поклоняются.
- Это делает честь и родине, и таким ее представителям, - заметил я, пожимая его руку.
- Да, но от подобных гостей хозяевам приходится подчас нелегко. Поверьте, батюшка, я это вполне сознаю. Кратковременное с вами знакомство останется для меня не только приятным воспоминанием, но и коренным уроком. Я привык было доселе доверять своим первым впечатлениям, считая их самыми верными и меткими. Благодаря им я и теперь готов был себя уверить - подобно англичанину открывшему Венецию, - что открыл Полесье, как многие из моих соотечественников все еще продолжают открывать Литву. Чего доброго, по старой привычке, я, может быть, напечатал бы даже статью о Полесье, - и вышла бы чистейшая, совершеннейшая чепуха, которую нести так легко, но нелегко вынести подчас при самом счастливом и невозмутимом хладнокровии.
- А теперь не напишете?
- Нет, теперь по поводу Полесья буду только писать к вам, батюшка, чтобы вы меня не забыли и поминали в ваших молитвах. Можете ли мне это обещать?
- Забыть не забуду, но как вас воспоминать? Разве наставите?
- Возможно ли? Я вам доселе себя еще и не назвал! Вот хорош! Недаром всю Россию изъездил!! Многожелчный и многоскитательный Семен Андреич! Благословите его, батюшка!
Затем он подошел к образам, и принял мое благословение.
Да вот еще одна покорнейшая просьба. Передайте это письмецо отцу N., которому за душевное гостеприимство сумел я отплатить так беспримерно. Я у него прошу тоже прощения и молитв. Мы расстались с этим благороднейшим человеком старыми друзьями. Семен Андреич писал ко мне несколько раз из губернии; но в последнем письме извещает, что его цыганская натура взяла свое, и что он вот отправляется на Кавказ.
Все наперерыв благодарили достойного протоиерея за его приятный рассказ, отдавая в то же время полную справедливость его отличному такту и находчивости, - Ободренный, по-видимому, этим общим участием, старец подарил нас еще одним рассказом.
- Зато с молодыми людьми, - продолжал он со своею милою улыбкой, - да еще учеными по призванию, нам, заплеснелым провинциалам, никак уже не сойтись. Прошедшим летом гостил у меня через несколько дней учитель гимназии, приезжавший, как заявлял, для этнографической экскурсии, на самом же деле, кажется, затем, чтобы поохотиться на наших уток. Им-то, однако ж, почти что и не пришлось пострадать от этой экскурсии; а вся она разразилась над моею бедною старою головою. Молодой турист одержим был, по-видимому, какою-то маниею вопросов, но только не сократовских, а так сказать застрельщичьих и два Ли просто не бесцельных. К счастию, самая нецеремонность и беззастенчивость этих вопросов дозволила мне со своей стороны недолго чиниться с молодым ученым, и таким образом значительно облегчила мою роль. Позвольте привести здесь, насколько вспомнится, некоторые из этих курьезных вопросов, вместе с моими ответами. Одно, право, стоит другого. Напр[имер] вопрос 1-ый: Давно ли уже прозябаете, батюшка, в этой отрадной сторонушке?
Ответ: Да более 50-ти лет, что тут священствую.
Вопр[ос] 2: Боже мой! Какое здесь бее мифическое! Даже, батюшка, настоящий Кощей бессмертный!
Ответ (за изумлением не нашелся).
Вопр[ос] 3: Ну, в самом деле, скажите, батюшка, что здесь за страна-то чудная такая? Все как-то ненормально. И люди, и животные! Ведь даже лошади, быки, собаки, - ну да и те с колтунами! Просто Австралия!
Ответ: Когда уже вам посчастливилось, г[осподин] учитель, встретить на лицо самого Кощея, естественно-с, кажется, догадаться, что находитесь в его владениях: - тридесятом государстве.
Вопр[ос] 4: Именно тридесятое государство! Правильно выразились. Но народец здешний, уж признаюсь!? Скажите на милость, отец святой, какая это paca? Не остаток ли ятвингов? В такой завзятой глупости не может быть уличено ниодно отродье славянства.
Ответ: Раса чисто славянская - русская, и вовсе не обойденная в наделе родовой смышленостью.
Вопр[ос] 5: Так и есть! Я-таки и боялся, что по вашим традициям эти люди еще и русские!
Ответ: Да, коренные, настоящие аборигены.
Вопр[ос] б: Вот и латинское слово на Полесье - опять миф! Жаль мне, батюшка, лишать вас на старости лет утехи аборигенства, но как я и сам отчасти претендую на русское аборигенство, то предоставляю вам только, на ваш же выбор, хотя бы вот из моих родичей-владимирцев любую дюжину чистокровных аборигенов. Поселите их на вашем коренно-славянском Полесье, окружите всеми удобствами самой комфортабельной жизни - только чур, не привязывать, да впрочем, ну и привяжите - вот вам мое честное слово, не успеете еще порядком оглянуться, как они вам все до одного пятками накивают. Что на это скажете?
Ответ: Да и присказать нечего; в ваших словах решительное, даже картинное доказательство домоседства всех славян и аборигенства здешних!
Вопр[ос ] 7-й: Изворот стоит право 3-х полных баллов. Он по всем приемам семинарской риторики. Да отчего это, батюшка, не ухитритесь до сих пор настлать по этим нашим дремлющим лагунам хоть какие-нибудь мизерные мостики? Материала, кажется, кругом-таки довольно. По крайней мере единорог никогда не изображает смерти [10] . Он там бывает или символом креста, чистоты, безсеменнаго зачатия Пресвятой Девы, или отшельнической и пустынной жизни.
Почти над всеми фигуринками находятся надписи киноварью, чуть ли не микроскопические. Заметим, наконец, еще одну своеобразность: мужские лица все писаны по греческому типу и строго по указанию руководства; женские же, хотя и до крайности умалены, но вообще выходят очень грациозны.
Заключим иконографическую часть настоящего отчета замечанием, что рукопись хотя и не так старинна, как ошибочно представлялась, но как образец греческой иконографии, отличается редким обилием и разнообразием содержания».
К сожалению, в резюмируемом здесь отчете г. Крашевского не находим более для нас важной и существенной филологической оценки, а она-то, без сомнения, и послужила главным основанием к мнимо-ошибочной дописке покойного профессора Бобровского, который вообще рассматривал древние славянские рукописи со стороны сравнительно-филологической.
Г. Крашевский ограничивается только следующими довольно нерешительными словами: «Что касается языка, форма его более древняя и отличная от библейской, самый же почерк, рассматривая его палеографически, принадлежит к XIII столетию, по крайней мере, являет он все отличительные признаки, свойственные этому времени, как в расстановке и употреблении букв, так и в самом их очертании. Однако ж на этот самые неблагоприятные климатические и бытовые условия, все еще чужд апатии к труду, а нравственно остается так чист, что о проступках уголовных знает разве только из молвы. В этом последнем отношении, конечно, и на долю духовенства приходится хоть скромная частичка доброго примера. Пастыри, бесспорно, - ответственные представители народной нравственности. Теперь позвольте мне, в свою очередь, спросить вас, г[осподин] учитель, заметили ли вы с того времени, как живете в здешней стране, кого-либо из наших православных духовных в каком-нибудь явном нарушении общественной нравственности, вот хоть бы, напр[имер], в нетрезвости?
Bonр[ос] 11: Да, кажется, не замечал.
Ответ: А оно бы легко, так как подобное нарушение было бы здесь ново и, что называется, возмутительно. Разве, может быть, ваш упрек духовенству в его нравственной непредстави- тельносга -верней бы сказать, несостоятельности - не относится к представляемой им нравственной стороне?
Вопр[ос] 12: Да он, пожалуй, и вовсе не то, что упрек, а скорей одна только фантазия русского человека. Мне просто как-то взгрустнулось, что таких, самою наружностью привлекающих внимание, представительных или - если хотите, презентабельных духовных лиц, на каких у нас не только по столицам, но при каждом соборе наглядеться можно, здесь встретить не надейся и не поджидай. Но в этом, батюшка, особенной вины от вас нет. Мы сами народ покрупнее -- так, конечно же, и наши вожди. Да вот уж что в наружном отношении и являет здесь и представляет решительное безобразие, так это ваша зимняя одежда - эти енотовые, а подчас и волчьи даже, шубы. Они просто оскорбительны для эстетического чувства всякого порядочного человека!
Ответ: Об эстетическом чувстве, г[осподин] учитель, по известной вам аксиоме, спорить нельзя; вот мы на этом пункте и легко с вами помиримся. Как ни дороги для нас, по нашим средствам, эти шубы, а мы с ними охотно расстанемся - дайте только возможность заменить их, например, хрть лисьими.
Вопр[ос] 13: Да я их у вас, батюшка, и не отнимаю. Не принимайте слишком моих слов к сердцу. По мне, наденьте хоть нагольные тулупы, какие иногда употребляют наши сельские священники для домашнего обихода, хоть соболью шубу, я нейтрален. Но все это дело стороннее, а мне бы хотелось спросить у вас еще об одном, для меня существенном. Так как я положил себе задачею моей экскурсии цели этнографические и пообещал уже одной из наших редакций тиснуть о том статейку, то желательно бы мне знать, согласны ли вы будете, батюшка, с моим воззрением - на котором я уж окончательно остановился, - что главной причиной отличительной физиономии здешнего края (я ее охарактеризовал колтунною) полагать должно не столько климатические условия, дремучесть здешнего воздуха и вод, сколько умственный застой и летаргическую неподвижность самих же обитателей.
Ответ: Благодарим за честь и за откровенность. По крайней мере, разом вот и порешили вопрос. А то несколько лет тому назад, заходил к нам, помнится, какой-то тщедушный немец. Тот все переливал да, переваривал нашу воду, рылся в болоте, ловил козявок и насекомых, собирал травы, рассматривал нашу пищу да записывал, чем круглый год кормятся здешние простолюдины, наконец, пред выходом, попросил у меня с большими околичностями, чтобы ему позволить отрезать кусок гривы у моей лошади, да кончик хвоста у шавки и, получив этот подарок, невыразимо обрадованный поплелся далее со своею котомкой.
Вопр[ос] 14: У каждого своя специальность.
Ответ: А ваша специальность, смею спросить, т.е. какой предмет преподаете?
[...] По выпуске из института читал словесность, а с прошедшего года начал читать всеобщую историю.
[...] Я думаю, всего вашего времени вам теперь едва хватает на составление записок и приготовление уроков по новому, столь обширному, предмету.
[...] 16-й. Ну, да; есть, впрочем, и хорошие руководства - напр[имер], Миллера. Шрека, Геерена, Лоренца, Гервинуса.
Ответ: Все никак немцы! Знаете ли что, г[осподин] учитель, будь я молод и на вашем месте, с вашим чином надворного советника, да я бы таки назло, просто в пику этим бесчиновным немцам, не задался ни одним из всех этих волнующих вас вопросов, не дозволил бы себе экскурсии, не застрелил бы ни одной утки, не выслал бы в печать ни одной вакационной статейки, пока не составил бы самостоятельных по моему предмету записок и не получил бы разрешения начальства читать уроки по одобренному им, моему же собственному учебнику. А то какой же я тут профессор, - продолжал бы все думать с беспокойством, - когда какой-нибудь Лоренц вправе (а оно около того) высчитывать хоть проценты из моего жалованья!
- Гость мой улыбался и называл мои слова вспышками семинарского красноречия. Разумеется, весь переданный мною здесь диспут не вышел у нас сразу и в один присест -мы только исподволь и постепенно, так сказать, спелись: сначала по обязанности хозяина и старика я щадил самолюбие молодого ученого, но убедившись окончательно, что он пожаловал ко мне с предзанятною уже мыслию непременно тиснуть о нас свою статейку с прибавкою в ней и еще кое- чего столь же лестного и основательного (о чем мне уже и не вспомнить), я перестал и со своей стороны стесняться. «Ну что ж, - сказал я себе, махнув наконец рукою, - пусть пишет, пусть хоть на наш счет поохотится, если уж пробные печатные выстрелы имеют для него такую притягательную силу. Редакция, насколъко-нибудь уважающая себя и своих читателей, да и самые читатели, легко же догадаются, что это должны быть первые выстрелы (по-видимому, даже холостые).
Все эти рассказы, повторяем, давно уже отслужили свой век, без применения в настоящем. Но они нам показались пригодными для более наглядного изображения замечательной личности протоиерея Ситкевича, по крайней мере, настолько, насколько, напр[имер], пригодна соответственная рамка для возвышения рельефности портрета. В самом деле, все почти добрые качества, отличавшие покойного, выдаются. Как нам кажется, сами собою в этой незатейливой рамке: и его чистая набожность, и попечение о подведомых, «и любовь к бедному народу, и преданность своему долгу, и домостройтельность, и высшее, по тогдашнему времени, образование, и наконец, голубиная простота души, совмещаемая с указанною Самим Спасителем оглядною мудростью змия».
Не удивительно, что к подобному защитнику с полною любовью и безграничным доверием относились подведомые, и что полесское духовенство, по одному слову своего благочинного о своевременности минуты, одно из первых единогласно заявило о своей готовности к воссоединению.
Патриархальный старец был в свою очередь постоянно встречаем и отличаем со стороны начальства самым милостивым вниманием и почетом. И как шли к скромному, добродетельному, так сказать, уже замогильному, но никогда не забывавшемуся человеку эти непритворные знаки уважения! Они только возвышали еще общую любовь к предпостав- ленным. Однажды, припоминаем (весь наш очерк сходит на воспоминания, но таким мы его и предназначали), один из тогдашних преосвященных викариев встретил покойного
словами, что вот он, протоиерей, наконец спрятался весь за свои морщины.
- А то як була, Преосвященнейший владыко, покойница- баба, то их чисто заговаривала: як же покынула хату, так и напустились на менэ стадом…
Какой умный ответ! Какая трогательная почесть памяти доброй супруги,и, прибавим еще, какая верная характеристика вдовства православного священника!
В другое время - при самом уже переводе епархиального управления из Жировиц в Вильно - прибывший принять прощальное благословение владыки прот. Ситкевич просил Его Высокопреосвященство о рукоположении в диакона сти- харного дьячка N церкви.
- Он еще недовольно послужил, - изволил отвечать владыка. Но как не отказывать же старому сослуживцу при прощании, то вот вам одно условие, о. протоиерей: согласен рукоположить ващего кандидата, если чрез два года обещаетесь посмотреть на наше новоселье в Вильне и представить ставленного лично.
И что же! Ровно чрез два года, железный 80-тилетний старец является бодро в архиерейской приемной. Обрадованный этою нечаянностью Высокопреосвященнейший наш владыка, разумеется, сейчас же вспомнил и про свое обещание.
Только до крайности закаленный в трудах и лишениях и отечески сочувствующий своим бедным подчиненным человек мог решиться на закате жизни сделать на тряской полесской колымаге, по проселочным дорогам слишком 600 верст пути (считая в оба конца)!
Однако ж наш долг не умолчать, что человек столь тихий, чистый, безобидный и всецело преданный пастырским своим обязанностям, состоял под следствием и судом, да еще уголовным, по которому не только что не был оправдан, но, напротив, подвергнут в наказание довольно продолжительному уединенному заключению. Из-за чего же? И за что? Ни один из здешних старожилов не задумается сказать, что уж никак и он, наверно, за свою паству? Положительно так. Дывинские мещане, закабаленные местным владельцем в крестьянство, отыскивали своих прав и, разумеется, получили отказ. Но для прекращения с йх стороны дальнейших попыток и водворения спокойствия на месте оказалось необходимым заставить безмолвствовать и примерно (он же притом был и благочинный) наказать единственного человека, которого можно было заподозрить в том, что он и сочувствует угнетаемым, и обнадеживает их, может быть, в каком-то несбыточном будущем, о котором не мечталось даже ни одному из тогдашних поэтов. В самом деле, одни только православные пастыри (из числа коих не одному десятку пришлось за то пострадать) могут назваться в здешней стране предвозвестителями и предшествователями великого 19 февраля. Они, только одни, положив руку на сердце, вправе сказать, что давно с зажженными светильниками стояли наготове и первые издалече вышли навстречу венценосцу. Кроме их, знает Бог да народ, да сам царь-освободитель, никто не предупредил его воли.
Да, бедный народ знает об этом. Все у него могло быть отнято или подавлено, кроме одного чутья, свойственного беспомощной слабости и указывающего ей безошибочно на ее природных друзей и защитников. Оттого-то наш народ искони и поныне - в трудных ли, счастливых ли моментах своей жизни, даже и теперь, когда ему наконец посчастливилось в друзьях, - обращается с полным и всецелым доверием только к рвоим старым и испытанным друзьям.
На этой единствейной частности из формуляра покойного Ситкевича и покончим; в ней заключается самая возвышенная для него похвала.
Он скончался почти накануне девятого десятка жизни, и сопровождаем был к месту погребения, кроме духовенства Полесского благочиния [11] , всеми жителями м. Дывина, православными, католиками и евреями.
[1] a deux craons.
[2] Знаменитый историограф, заведовавший долгое время Государственною канцеляриею при польском короле Станиславе Понятоском
[3] Греко-униатские епископы из базилианов.
[4] Церковь эта помещалась в единственном, совершенно отстроенном и сохранившемся приделе, предназначенном на ризницу собора. Величественные стены этого последнего, выведенные в огромнейших размерах до самых сводов, несмотря на бывшие пожары и совершенную беззащитность, простояли, наверно, не одно столетие, как о том свидетельствовали вековые деревья, разросшиеся в их ограде, и однако ж (такова была прочность и устойчивость старинного материала) отнюдь не поддались разрушительному влиянию времени, а только с каждым годом, казалось, более и более остекливались, - пока, наконец, с обращением города в цитадель, не подверглись они сломке, стоившей, говорят, чрезвычайных усилий. Невыразимо жаль, что им не суждено было уцелеть до настоя щей эпохи возрождения наших древних святынь. И городу Брест, и епархия украсились бы наверно еще одним историческим храмом, первым, бесспорно, по своим колоссальным размерам, и при том - наглядною летописью злополучной унии, такою летописью, в сравнении с которой все наши бледные печатные монографии, разве что, могли бы годиться в указатели.
[5] Сорт грибов.
[6] Покойный протопресвитер Тупальский до самой своей смерти носил оставленный за ним титул председателя консистории.
[7] Бобы, подавшие будто бы первую мысль изобретателю лаптей. Они в самом деле, так сказать, лаптеобразны - особенно шелуха, осторожно снятая, представляет как нельзя более правильную пару лаптей.
[8] Обыкновенная в тамошней местности отговорка народа: «Нехай так буцё зыма А теперь часу нема» (нёкогда).
[9] В предании сохранилось что-то вроде церковного величанья, - оно, очевидно, еще доуниатское: «Поздоровь, Боже, Короля, и Митрополиту, и Попа и дьяка, и Речь Посполиту!»
[10] Любопытно бы знать, не относится ли изображение единорога к Псалму XLI,2, где говорится: «имже образом желает елень на источники водные, сйце желает душа моя к Тебе Боже»? - просим сравнить статью «Райи обетованная земля на рельефах одного древнехристианского саркофага», Помещенную в Православном обозрении за 1866 год, февраль, стр. 135.
[11] Покойный протоиерей под конец сложил с себя должность благочинного, и 29 церквей прежнего Полесского благочиния причислены теперь к Кобринскому и Млодовскому.