Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Конечно, нашей (Гродненской) губернии далеко меряться с благословенными житницами хлебородной части России; тем не менее никто из нас, без несправедливости и неблагодарности, не назовет своей родной земли не хлебородною. Правда, не про нее сложена великолепная поговорка: «От колоса до колоса Нет места для волоса», но зато не к ней же относится еще более меткая поговорка, представляющая оборотную сторону медали: «От колоса до колоса не слышно бабьего голоса». В самом деле, неблагоприятное стечение атмосферических условий, поражающее общим повальным неурожаем эти благодатные, все еще неистощимые кряжи чернозема, проявляется, так сказать, только спорадически над нашею более скудною, требующею тщательного ухода и удобрения почвою. Неурожаи наши можно бы почти назвать чрезполосными, так как нередко случается, что самые близкие и смежные с собою местности далеко не в равной мере от них страдают, что не столько зависит от качества и возделки самой почвы, сколько от ее положения и случайно выгаданного раннего или позднего посева. Так от чего же неурожаи в здешнем крае так особенно ощутительны? Зачем они так быстро сопровождаются непомерной дороговизной и неизбежным ее последствием для бедного люда - голодом? Главная причина очевидна для каждого, кто только вдумывался посерьезнее в это грустное явление. Она заключается в особенном характере средств сообщения, которыми наделена Гродненская губерния и от природы, и благодаря искусственной канализации. Все, занимавшиеся статистикою и географиею этой губернии, в восторге от богатства выпавших на ее долю естественных путей сообщения. В самом деле, шутка ли, из одних болот Пружанского уезда возникают и разветвляются целые три речные системы Балтийского и Черноморского бассейнов. Системы эти соединяют непрерывным водным путем Балтийское море с Черным. «Таким образом, Гродненская губерния, заключая в себе главные узлы всей водяной системы западной полосы империи, есть как бы передаточный пункт, чрез который продукты западной России проходят и передаются в Европу» [1] .
Вот чем приличнее, может быть, было бы гордиться Гродненской губернии, нежели своим гербовым бесполезным зубром! Но, по несчастию, вся эта водяная система, несмотря на ее троичность и на то, что связывает меж собою моря-окияны, приспособлена к одной экспортации, т.е. предлагает нам свои услуги только для вывоза и сбыта наших произведений, не принимая на себя отнюдь и не гарантируя каких бы то ни было, обратных транспортов. Как же все наши вывозные продукты ограничиваются лесом да хлебом, то и выходит на поверку, что самая-то, по видимому, столь благоприятная система, с легкой руки наших пестунов и двигателей всей здешней торговли -- сынов израилевых -- послужила лишь доселе к конечному почти истреблению лесов, да коренному выведению благословенного обычая наших предков - откладывать ежегодно и хранить неприкосновенными запасы хлеба про черный год. В самом деле, как ни странным и отсталым может показаться подобное замечание, но никак нельзя пройти молчанием неотразимого, многим еще памятного факта, что с введением в здешней стране искусственной канализации исчезли скирды, бывшие не в диковинку и на наших полях, и перевелись в закромах те запасы, которых сушка и проветриванье составляли для наших отцев немаловажную, не знаемую уже нами, заботу. Облегчение вывозных путей сообщения обогатило и продолжает обогащать только здешних монополистов, сельскому же нашему хозяйству оно и тем еще наносит существенный вред, что тысячи судорабочих, отправляющихся весною с плотами и разного наименования барками, безвозвратно потеряны для земледелья в самую дорогую для него пору, ибо они являются домой, по большей части, уже под конец лета, а зачастую даже и к поздней осени, не принося с собою, кроме болезней и испытанной нравственной порчи, никакого почти материального заработка [2] .
Но до какой степени опасна эта заманчивая легкость сбыта и насколько оказываются бессильными и бесполезными наши хваленые средства сообщения на случай нужды и настоятельно необходимости подвоза [3] , поразительнее всего доказывает печальный пример 1854 и 1855 годов, когда в со- седственной с нами Волынской губернии были урожай, дешевизна и довольство, а над нами, - праведный Боже! - разразилось зараз столько бедствий, что доселе еще нельзя вспомнить без грусти и содрогания об этом роковом времени. Сам голод, как известно, никогда не является одиноко, а завсегда в сопровождении своих ужасных атрибутов - разных злокачественных болезней и еще более пагубного нравственного безобразия. О последнем, конечно, не может быть речи в наших записках. Из числа же болезней, укажем здесь только на повально тогда господствовавшие тиф, пятнистую горячку, лихорадку (впрочем, почти благодетельную, так как замечено, что там, где ее не было, свирепствовала холера), водяную, чахотку, коклюш и дизентерию. И как бы для довершения этой мрачной картины, длилась великая война, со своими общеотражающимися последствиями. Беспрерывные реквизиции ложились всем бременем на этих бедствующих людей и их изнуренный рабочий скот. Правда, подводчикам выдавались исправно контрмарш, но, по стачке евреев, они немедленно переходили в их руки, далеко не по номинальной цене, а почти за бесценок - иногда за кусок хлеба, один вид которого заставлял на все соглашаться крестьян. И не удивительно. Ведь же они почти не встречались с настоящим хлебом и до такой степени не надеялись иметь его вскорости своим гостем, что даже сочинили поговорку про свое горе, не менее его самого печальную: «Голод коршун, одною лапою то сжимает, то растягивает внутренности человека, а другою все шире раздирает у него рот; так и выходит, что не хлебом, а разве мякиною быть сыту мужику».
И в самом деле, еженедельное пособие от двора (по гарнцу ржи на человека) исчезало, так сказать, бесследно в разнообразнейших примесях, которыми эти бедные люди ухищрялись увеличить объем своего хлеба и обмануть свои желудки: fallere latrantem stomachum, как выражались, тоже нередко страдавшие голодом, от неподвоза, римляне - даром, что были владыками мира. А между тем, благороднейшего из суррогатов хлеба, картофеля, равно как и не менее дорогой простолюдину соли, увы, давно уже не было и в помине. Итак, по указаниям старожилов, вот пошли теперь в ход, кроме мякины (без которой, впрочем, не обходится наш люд и в хорошие годы), разные сомнительные коренья, высушенные листья папоротника, вереска, копытника (asarum europaeum), но всего обильнее семена конского щавеля (гитех obtusifolia), придававшие всей смеси какой-то дикий горько-кислый вкус и зеленоватый вид худо выжженного кирпича. Мы неоднократно пытались проглотить хоть частицу этой неестественной пищи, но никак не могли себя преодолеть.
И однако ж, каждую субботу, тянулись отовсюду, в мертвом молчании, вереницы бледных и тощих мужчин, женщин и детей в дворовый магазин, за гарнцами, которых даже присутствия нельзя было заподозрить в будущем их отвратительном составе!
В одном имении помещика В.П., из деревень которого, кроме Бялавицкого, состояли и другие соседственные приходы, положительно нам известно, что за раздачею всего наличного запасного хлеба было издержано на покупку ржи для продовольствия крестьян и обсеменения их полей с лишком 20 000 руб. сер[ебром] [4] . Без сомнения, соразмерно пришлось и на долю других, менее достаточных помещиков, потому что и правительство неослабно наблюдало за отпуском пособия крестьянам, и в поддержке их самые помещики усматривали для себя единственное средство и надежду в будущем [5] . Но что значат все усилия человеческие против какого-то неумолимого ожесточения и, так сказать, злорадства самой природы? [6] Даже чистое чувство частной благотворительности охлаждалось и притуплялось наконец от ежедневного зрелища этой общей нищеты и беспомощного горя. Самые сострадательные глаза смежались наконец от невольной боли, при постоянном виде этих страшно желтых лиц и исхудалых рук, уже бессильных и не способных к какому-либо труду, а только безмолвно и машинально протягивающихся к подаянию. Каждый кусок чистого хлеба, каждая ложка теплой и здоровой пищи для всякого человека, не очерствевшего еще сердцем, смешивались тогда с горечью внутреннего укора - почти что угрызения совести. Казалось, на устах этих несчастных так и дрожал вопрос: «Зачем вы сыты, когда мы голодаем?», а в их тусклых глазах проглядывала какая-то затаенная неприязнь и зависть, которых, может быть - да и наверно - не было в их сердце. Как бы то ни было, а вот мало помалу, по мере усилившегося бедствия, образовались почти неприметным образом два лагеря, ставшие взаимно хотя не в открыто враждебные, но неестественные и несправедливые отношения. Сытые обвиняли между собою голодных в неосмотрительности, избежании труда и наклонности к пьянству и бродяжничеству, а последние, тоже между собою, обвиняли первых в безучастии к страданиям и лишениям убогого люда, роскоши и излишествах жизни или в замкнутости и коплении достатков, не иначе же, как на счет бедняков и их кровавым потом наживаемых.
Таково было вообще положение всех помещиков, не Бог знает же какими средствами обладающих, арендаторов и управителей имений и, наконец, всех сельских пастырей, которым уж, конечно, ни в каком случае не приходится ссылаться ни на наследственные капиталы, ни на торговые обороты, ни на вотчины, пожалованные правительством за заслуги их предков, а надо и чувствовать, и помнить, и сознавать, что живут единственно по милости Божией и пасомых.
Вот почему столь же прямой и священный долг сельского пастыря разделять со своими кормильцами последний кусок насущного хлеба, как и спешить к ним, по первому зову, с Хлебом жизни вечной.
Благодарение Богу, чрезвычайно редко услышать можно о печальном забвении этого двойного долга кем-либо из духовных; общего же подобного упрека всему духовенству доселе еще не решился высказать ни один из самых усердных изыскателей наших пятен.
И в памятную, по совокупности всевозможных бедствий, эпоху 1854-1855 годов, ничей, не только обличительный, но даже обвинительный голос не посмел коснуться сельских священников. Их жены и дочери, со свойственными полу неутомимостью и нежностью сострадания, всегда находили чем-нибудь поделиться с бедствующими. Сами священники почти гостьми случались дома. Они постоянно или навещали и напутствовали больных, или служили заупокойные обедни и панихиды, или хоронили ежедневно почти умиравших. Возвращаясь для кратковременного отдыха домой, они избегали сношений с домашними й отказывали себе в семейных утешениях, чтобы не передать как-нибудь задатка разных заразительных болезней, среди которых беспрерывно обращались; редко, разумеется, в этом успевали, нередко заболевали сами, иногда и мерли, как мрут же, заражаясь от больных, и доктора, несмотря на то, что им хорошо известны необходимые в подобных случаях предосторожности. Все это естественно и в порядке вещей. Счет этого рода жертвам не здесь ведется.
Многие, наверно, из тогдашних пастырей могли бы порассказать не один высокий пример и не одну черту задушевную, проявлявшиеся во всей первобытной простоте, среди этого бедного народа, обреченного зараз стольким безвыходным страданиям. Нам самим доводилось быть свидетелями случаев так же исключительных, как и самое это смутное время.
Требования исповеди и Св. Причастия, как мы уже сказали, заявлялись беспрестанно. Но многие женщины заявляли эти требования почти ежедневно. И им никак нельзя было в этом отказать, хотя самая причина столь учащенной просьбы св. треб и не в одной только, может быть, лежала набожности. Но уж, конечно, не православному пастырю, отцу семейства, было доискиваться каких-то еще сторонних побуждений, или хотя бы только заставлять думать, что они-таки не ускользнули от его неумолимой догадливости.
Бедные матери-страдалицы, после св. причащения, посматривали так умильно на раздаваемые нами частицы просфоры И; делая один только вид, что закусывают, так боязливо прятали их у своего изголовья и так невыразимо бывали обрадованы, когда им, будто по рассеянию, предлагались, вместо одной, две или три частицы антидора!.. Едва же мы успевали отвернуться, как сейчас же все это передавалось малюткам, подбегавшим к одру матери, и, очевидно, заранее уже наставленным участникам в этом против батюшки затеянном заговоре.
Сколько раз, напутствуя старцев, чистых совестью, как чист был сельский труд всей их жизни, когда на увещания наши - не бояться смерти и доверять всецело милосердию Божию - отвечали нам они с отрадною улыбкою, что давно ожидают этой Божией гостьи, как последнего своего уже ничем не возмутимого успокоения; в невольном благоговении преклонялись мы в свою очередь и просили у них благословения!
Однажды, пришлось нам участвовать в супружеской ссоре, которой никогда не забудем. Молодой хозяин, не более двух лет женатый, лежал в пятнистой горячке. Исповедавшись и причастившись, приподнялся он с большим усилием на ложе и шепотом стал нас просить - не уходить так, а оставить ему надежду, что он будет еще жив и здоров.
Разумеется; мы всячески старались его обнадежить: и всесильным милосердием Божиим, и неопасностью болезни, и самою его молодостью.
В эту минуту вошла жена больного с грудным младенцем. Вслушавшись в наши слова, она печально покивала головой и вслух зарыдала.
- Не плачь, дура! - проговорил больной; - а вот и батюшка говорит точь в точь, как фельдшер, что я выздоровею. Слышишь, выздоровею.
- Нет, Филиппка, этому не бывать!
- Да вот же выздоровею непременно. Ему не быть еще сиротою, - прибавил больной, указывая на сына.
- И батюшка не знает, и фельдшер не знает, одна только моя душа про то знает. И он будет сиротою, и я останусь на веки несчастна! - отвечала жена голосом, прерываемым раздирающими душу воплями.
Мы начали было ее укорять в малодушии и нехристианском отчаянии, но она спокойно нас перебила: «Зачем, батюшка, обманывать-то еще бедного! Разве вы не слышите, что от него несет уже землею?» [7]
На эти слова вошел подъехавший к избе фельдшер. Узнав, в чем дело, он вновь стал успокаивать больного и даже сказал, что находит его сегодня многим лучше против прежнего.
Женщина хранила угрюмое молчание. Но ее тонкое женское чутье (недаром она его назвала душою!) не обмануло несчастной. Через два дня она осталась вдовою.
О фельдшере О... нельзя умолчать, как о личности очень замечательной, бесценной,, может быть, по тогдашним обстоятельствам. Человек этот неутомимый, как те две лошадки, которые он попеременно запрягал для объезда принадлежавших к имению М. деревень, являлся в барский двор только для ежедневного возобновления своих лекарственных запасов, коими - поспешим прибавить распоряжался, может быть, слишком уж щедро, в явный ущерб местной экономии, ибо одних порошковидных снадобий вывозил каждый раз порядочные-таки мешочки, а капельных - почти двухведерный, или около того, бочонок. Приехав в какую- нибудь деревню, О... начинал с того, что приказывал везде заваривать горшки для больных, а между тем всем здоровым и выздоравливающим разделял предохранительные капли: кому по полуложки, кому по ложке и по две, смотря по возрасту, полу и сложению. Когда вода вскипячивалась, лекарь собственноручно, с приличною важностью, сыпал в горшок, какою-то желтою прозрачною ложкою разные привезенные им снадобья, перемешивал их время от времени, отведывал, и, наконец, вылив в миску, по своему усмотрению давал часть лекарства больному, да приказав сохранить для него в печке известную пропорцию, остаток предоставлял в пользу детей и прочей домашней семьи, уверяя, что приготовленное им лекарство никому из них не повредит, а скорей поможет. И таково было время, что несмотря на отвращение от лекарств, врожденное нашим простолюдинам, кидались они с жадностью на эти медицинские остатки, находили их даже сносными, почти что вкусными, и все ожидали фельдшера с не меньшим же, как и больные, нетерпением. Кроме своих громоздких ингредиенций. О... имел с собою и шкатулочку с разными микроскопическими скляночками и банками, но к этим последним прибегал он как-то неохотно, и в случаях, редко сопровождавшихся, по крайней мере, видимым, успехом; оттого и больные, и здоровые оказывали явное предпочтение мешочкам и бочонку. Да и как бы не так!? В первых находились разные сорта хорошо приготовленной крупы (почти невидаль у крестьянского очага), мелкая соль, неугадываемая крестьянами по поводу своей белизны, да и небольшие кружки бульона, постоянно заготовляемого по указанию фельдшера на барской кухне и положительно уже непонятного для простолюдина ни по своему виду, ни по вкусу. Бульон этот, как ни в малых частичках мог быть распределяем по горшкам, но, с одной стороны, был большим благодеянием по своей питательности, с другой же стороны, - по отсутствию в нем всех наружных признаков скоромного; так как в противном случае, например, в постное время, не только здоровые ни за что к нему не дотронулись бы, но даже и многие больные решились бы скорей умереть. В бочонке же, как о том, наверно, давно уже догадались читатели, фельдшер развозил какую-то горькую, укрепляющую желудок, настойку.
Встречаясь с О... почти ежедневно, мы сообщали друг другу разные замечания насчет больных, причем фельдшер, если нам приходилось ехать в противоположные стороны, нередко передавал нам разные лекарства, вместе с нужными наставлениями. Столь частые сношения с этим отменно рассудительным и практичным человеком [8] и наши собственные наблюдения, особенно над тогдашнею эпидемическою лихорадкою, которой лечение О... всего чаще нам доверял, привели нас в это время к открытию замечательных свойств китайского огуречника (sicyos angualata). Семена этого нередкого у нас, любимого пчелами растения, оказались на деле почти равносильными дорогому хинину, о чем впоследствии сообщено было нами С.-Петербургскому Обществу русских врачей и после поверки самого средства [9] опубликовано тогда же о нем в протоколах означенного Общества.
Среди такой-то, отовсюду грустной обстановки, приходил к окончанию святой великий пост и наступал светлый праздник 1856 года.
- До Пасхи ли этим нищим людям? И что им теперь освящать? - сказала мне на Страстной жена. - Дай-ка мы приготовим для них хоть по маленькому куличу, для разговенья!
Распоряжайтесь, как знаете, мой друг: я со своей стороны могу вам только самоаккуратнейше продиктовать число приходских дворов и всех кутничьих изб.
Добрая жена пожала мою руку, и вскоре под ее руководством дочери и племянницы [10] принялись за дело. Они с особенным старанием изощрялись в инкрустации, разнокалиберными изюминками, как самих крестиков, так анаграммы, возвещавшей Христово воскресение. К сожалению, тогда еще не было сельских училищ и, наверно, эти добрые затеи остались никем не разгаданными.
Но вот настал Великий Праздник. После светлой заутрени и ранней обедни прихожане, по обыкновению, начали выстраивать в два ряда посреди и кругом церкви свои коробки с пасхой. Но на этот раз коробки были не привезены, а принесены на плечах, что уже само по себе было явлением беспримерным.
Пока они устраивали свои порядки, я сходил на дом, чтобы еще раз похристосоваться с семейством и прислугой, разделить с ними, по обыкновению, яичко и выкушать чашку чаю. Между тем, старосте и причетникам поручил отнести и распределить по корзинам заготовленные куличи.
Крестьяне, как мне сказано было впоследствии, приняли дар с какою-то недоверчивою радостью, однако ж без всяких расспросов насчет его происхождения.
Приступая к освящению принесенной пасхи и взглянув мельком на содержание коробок, я одно время недоумевал, как поступить с урочными словами требника: сыр, масло, яйца - и пр[очее/. Данных этих решительно не оказывалось! Вот бедность и нищета, думал я, какой не могло предположить даже испытанное в неоднократных скорбях своих чад материнское чувство святой Церкви! Наконец я решился прочитать пониженным голосом слова чиноположения, с мысленною молитвою ко Всемилосердному: отвратить праведный свой гнев, нами заслуженный, и не допускать уже более, чтобы кто-либо из служителей алтаря находился когда-нибудь в подобном настоящему положении.
День Святой Пасхи выдался солнечный, теплый, тихий, какие у нас чаще случаются в самом начале весны, чем впоследствии. Пчеловоды в особенности недолюбливают подобных дней, так как они заманивают пчел к преждевременному вылету. Заслышав жужжанье и моих пчелок, вышел я в сад и, присев на скамейке, находившейся среди небольшой моей пасеки, стал присматриваться к происходившему около ульев движению, судя по нем о более или менее надежной перезимовке моих роев.
Между тем заблаговестили к вечерне, и народ начал стекаться на церковный погост, от которого садик мой отделялся только оградой. По мере вновь прибывавших, разговор собрания становился слышнее и оживленнее.
Так как наблюдение над пчелами не мешает слушать и человеческую речь, то я почти машинально предался этому двойному занятию. Но как выслушивать речь, при коей мы не предполагаемся свидетелями, всегда считалось и будет считаться занятием ни нравственно, ни явно не поощряемым, то, конечно, и следовало, хотя и в первый раз, не обойтись для меня без справедливого наказания.
Главною неизбежною, по тогдашнему времени, темою разговоров были эти несчастные гарнцы, коими, может статься, имели кое-какие причины быть недовольными обе стороны, т.е. и обязанная к их еженедельной выдаче, и отправлявшаяся для приема. Но последняя, как обыкновенно водится, считала себя как-то внакладе.
Прежде, извольте видеть, гарнцы насыпывались с верхом, а теперь, вот уже магазинщик стал ровнять их по краям, да еще какою-то нарочно для этого придуманной дощечкой!
- Вот нашли кому удивляться, ему-то, магазинщику!? - выдался вдруг чей-то голос. - Да кто же теперь задумывается обижать нашего брата? Когда даже в сегодняшний Велик-день, не тем бы ему быть помянутым! А сам-то батюшка каков?! Молодой наш Царь -г- дай Бог Ему много лет здравствовать и господствовать - сей час же после вступления своего на престол, узнав о нашей нужде, приказал выдать всему народу, на каждый двор, по гарнцу самочистейшей пшеничной муки, и повелел священникам, по их духовной совести, и хоть бы для первого знакомства, не ошибнуться как-нибудь, а испечь и раздать от нового Царя мужикам полновесные гарнцевые булки к Св. Пасхе. Что же? Будет ли гарнец в этих перцем посыпанных калачиках, которые нам, небось, растыкали сей час же пред освящением, чтобы, мол, дурни не имели времени рассмотреть, не могли одуматься?
- Ну, Бог с ним; пусть и он, за другими, наживается нашим бедным добром! - прибавил с тяжким вздохом другой голос, будто бы более ко мне снисходительный.
Я, разумеется, поспешил оставить скамейку, но прежде чем идти в церковь, сознаюсь-таки, добрые полчаса быстро прошагал вдоль и поперек моего садика в раздумье и размышлениях, из коих только следующий окончательный вывод остался в моей памяти: счастлива и богата надежною будущностью та страна, в коей народные массь1 все доброе и хорошее относят к одной только царской власти, все же неурядицы и нестроения - к произволу или бездарности исполнителей! Старые европейские общества затем и обречены на бесконечные безвыходные волнения, что там уже давно этот заветный цемент народной силы отслужил свое время и выветрел.
[1] Бобровский П. Материалы для географии и статистики России. Ч. 1. С. 236.
[2] Весь балласт возвращающихся, за очень редкими исключениями, состоит из нескольких десятков лаптей, сплетенных от нечего делать на привалах; из крошечной пилки, прикрепленной к дорожной палке; из белой или черной войлочной шляпы, стоящей какой-нибудь четвертак, да еще из немской (немецкой) гармоники, ничуть по фальши не уступающей нашим тульским. Условленная с подрядчиком задельная плата, вследствие разных штрафов и учетов, обыкновенно, с окончанием судоходства, оказывается в остатке столь ничтожною, что в дальней дороге, с горя, расходится вся - до копейки.
[3] Единственное доселе чаемое спасение- в железной дороге. Говорим «чаемое», потому что кусочек железной дороги, проложенный по северо-западной окраине нашей губернии, мало доступен внутренним, а еще менее юго-восточным уездам; между тем, о проектированной Пинско-Белостокской железной дороге что-то уже и не слышно.
[4] Четверть ржи с доставкою стоила свыше 12 руб. сер[ебра] - цена в здешней стране неимоверная!
[5] Сельским пастырям - заметим мимоходом - не мешало бы повторять крестьянам: чтобы они не увлекались выгодностью цен, не зарились на барыши и никогда не опустошали бы своих закромов, - особенно теперь, когда дело с гарнцами уже покончено.
[6] Мы не сказали: против воли Божией, ибо тогда уже сопоставление усилий человеческих было бы даже просто немыслимо.
[7] «Чуваць землею».
[8] Он долго состоял при одной из Виленских клиник под руководством покойного профессора Ф. Рымкевича.
[9] Средство это, удивительно подходившее к характеру господствовавшей тогда лихорадки, продолжает и теперь быть вполне действительным, особенно во всех случаях весенней лихорадки. О его приемах и способах употребления рассказано подробно в специальном описании, представленном нами Обществу русских врачей и опубликованном в его протоколах за 1856-1857 годы.
[10] Сироты покойного кафедрального протоиерея Ипполита Гомолицкого, воспитывавшиеся в нашем доме.