Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Сердце человеческое - пучина, но она все-таки изведана настолько, что знаем кое-что насчет свойства ее воли и водоворотов. Скажем более, самое направление тех и других (разумеется, в нормальное время, исключая бури) едва не могло ли быть определено с такою же математическою точностью, как прилив и отлив моря. Одну только, разве, аномалию нужно бы здесь допустить и постоянно иметь в виду - в море человеческого сердца отлив почти бывает правилен, прилив же зачастую своеобразен.
Но к чему эти дальние метафоры, когда имеем божественное сравнение единственного безошибочного Сердцеведца, что легче видеть сучец во оце брата, чем бревно в своем [1] . Вот здесь-то, в самом, так сказать, органическом устройстве нашего глаза, и главная причина аберраций нашего судебного критериума, против которых направлены все наши своды, уставы, уложения, кодексы и пандекты. Труд поистине удивительный, но нескончаемый, це обещающий даже быть когда- либо довершенным, а между тем, и в его основании лежит одна только божественная мысль, выраженная в этих немногих словах: «елика аще хощете, да творят вам человецы, тако и вы творите им: се бо есть закон и пророцы» [2] . «Воз- любиши искренняго твоего, яко сам себе» [3] . Знаменитейшие из законоведов и моралистов, посвятившие всю жизнь отыскиванию краеугольной нормы справедливости (Summum principium aequi) приходили невольно к этой же самой мысли. Оказалось только, что их формулы, лишенные божественной печати и доведенные в последнем слове до личного интереса, чувства самосохранения, права природной защиты, отзывались слишком грубым, возмущающим душу цинизмом [4] . Нет, не в открытии первого всеобъемлющего закона справедливости состоит трудность его применения; она вся в том, что нам так трудно, почти невозможно, быть беспристрастными собственными судьями и соразмерять наши отношения к ближним по закону взаимодействия. И в самых высоких и образованных кругах общества, и среди грубого простонародья, ежедневно, на каждом шагу, то и дело встречаем одно и то же, здесь явное, там искусно скрываемое поползновение обойти священные слова Спасителя: творити человекам, елика аще хощем, да творят нам и возлюбити искренняго, яко себе.
В числе обыкновенных путей этого обхода, бесспорно, наиболее обширным является так называемый Суд народ- ный, опозоривший себя столько раз в древних и новейших остракизмах и выразившийся самым приснопамятным образом в вопле народа еврейского об умерщвлении Единого бывшего без греха. «И отвещавьие ecu людие, реъиа: кровь Его на нас и на чадех наших!» [5] Вот безбожный лозунг, искони усвоенный людскою несправедливостью. Очевидно, как-то легче сотворить сообща беззаконие. Ответственность будто разделяется и распадается на столь малые и неуловимые части, что, может быть, не достигнет - ив самом деле редко достигает - всех соприкосновенных. Здесь-то существенная опасность общего приговора: она до того велика, что ввиду ее очень понятно, если не извинительно, общее почти всему человечеству предпочтение к личной расправе, и печальная наклонность к разного рода вендеттам.
Само собою разумеется, что все нами высказанное нимало не относится к окруженному вековым почетом и не доступному никаким нападениям святилищу Фемиды, коей сам образ, по прекрасной мысли древних, представлялся не иначе, как с повязкою» на глазах. Мы имеем в виду только народный суд и общинные приговоры наших сельских громад, коих ныне восстановляемое влияние обещает сделаться столь обширным и коих представители в редком-редком случае не оказываются неизбежно, так сказать, сообща или лично заинтересованными, а потому и не могут быть вполне беспристрастными. При самом беглом, даже случайном, взгляде нельзя не заметить этих камней преткновения, угрожающих отовсюду нашему народному самоуправлению. Расскажем здесь с этою целью факт, которого на днях мы были свидетелями. Конечно, он сам по себе может показаться и маловажным, но он важен, так нам кажется, потому, что в нем проявляется вся сила долгой нашей приказной привычки и видна та степень юридической подготовки простого народа, на которой его застает даруемое ему самоуправление. Но прежде вот кое-что, может быть, не лишнее, насчет обстановки самого факта.
1-го октября, в день Покрова Божией Матери, в местечке Жировицах собирается многочисленная сельская ярмарка. Она в рамом деле очень многочисленна. Единственная здешняя большая улица и вся площадь напротив церкви и монастыря наполняются народом в такой несоразмерности к пространству, что мирное местечко видит даже у себя в этот день полицию и жандармов, коих соединенные усилия едва успевают прокладывать дорогу для почт и экипажей разных властей. Пользуясь каждым подобным случаем, приходит в движение и бесконечная вереница разнокалиберных телег; но едва только в следовании их произойдет малейшая остановка, хоть мгновенное salutio contirtuitatis, как опять все покрывается волною пешеходов, и ярмарочная публика ровно уже не двигается, а, что называется, колышется на месте. И в этом, однако ж, буквально безвыходном положении мать- нужда оказывается изобретательною, не менее хитростной на выдумки голи. Так как телеги наших сельских обывателей, по свойственному им распорядку, никогда не устанавливаются стройным рядом, а завсегда скучиваются как ни попало, лишь бы в своей, т.е. однодеревенской компании, то благодаря этой сплошной группировке, разные предприимчивые личности от времени до времени пускаются в воздушное путешествие по телегам. Однако ж этот довольно неуклюжий способ передвижения представляет мало привлекательного. Совсем другое дело, когда подгулявший солдатик или тщедушный и легкий, как перышко, еврей, подстрекаемый какою-нибудь невинною спекуляцией), вдруг понесутся стрелой уже не по телегам, а по плечам и даже по самым верхам интеллигенции ярмаркующего люда. Что тут какой-нибудь Блонден, хотя бы над Ниагарским водопадом! И здесь, под стопами бесстрашных акробатов, шум и рев не менее ниагарского, но при том столько ругательств, проклятий, сколько сплошь да рядом поднимаемых - и втуне поднимаемых - кулаков! А эти, со всех сторон раздающиеся лови! держи! - нимало, конечно, не способствуют сохранению равновесия! По законам физики, один только свет да электричество быстрее звука - так нет же, выходит, что и воздушное странствие по плечам и головам ближнего все еще несравненно быстрее голоса, по крайней мере, недосягаемо всем его усилиям.
Самую ярмарку Мы назвали сельскою. Она по справедливости, особенно в настоящее время, может быть названа чисто сельскою, хотя и происходит в небольшом местечке. Все являющиеся здесь произведения сбыта или составляют строго деревенские продукты, или предназначены к деревенским потребностям и рассчитаны почти на одних только крестьян. К первой категории здешней покровской ярмарки отнести нужно в особенности грибы, сообщающие, так сказать, главный характер и всей ярмарке. В самом деле, грибы в начале ярмарки попадаются на глаза едва ли не на каждом шагу, но это статья столь существенно важна и дорога для православного человека, что товар, несмотря на его изобилие, мгновенно и как бы сам собою исчезает с рук. Стоит только, н[апример], увлечься присущей всем покупателям слабостью немного поторговаться, - и сейчас же возле вас найдется какая-нибудь добродушнейшая фигура, которая с видом самого несомненного ротозея станет прислушиваться, как это вы и к чему прицениваетесь, затем, тихомолком отсчитав, преспокойно кладет на ладони продавицы запрошенные ею деньги и, даже вам не поклонившись, удаляется с достоинством и товаром. Поделом вам этот урок. Время - тоже деньги, а объявленная бедной женщиной цена, право, была более чем умеренна [6] . То же самое можно сказать и о других деревенских предметах сбыта, постоянно встречающихся на здешней ярмарке, как то: о сукне и полотне домашнего изделия, о простой шерсти и разной деревянной хозяйственной посуде. Все это нужно покупать по нарицательной цене и торопиться с покупкой, а то люди попрактичнее как раз отобьют у вас товар. Ведь же тут, в самом деле, не гостиный ряд и дело не с праздными сидельцами и не с нашими плутами - евреями, столь же легко заламливающими, как и отламливающими свои самые крайние цены.
Просим не забывать, что все это народ солидный, пришедший из дальней смиренной веси и всю дорогу рассчитывавший до последней копейки не только стоимость своего товара и что за выручку его приобретет себе на ярмарке, и сколько прибережет в остатке на черный день, но даже самый сорт монеты, какую должен будет положить на руку покупатель! С подобными людьми возможно ли и позволительно ли еще торговаться? Да вы их этим только сбиваете с толку, как сбиваете с толку уже тем, если вместо серебра и меди предлагаете им кредитные билеты. Ну, кто же их знает, не фальшивы ли они? И не из числа ли тех, про которые говорят, что они даже и не деньги и что самая-то бумага на них ничуть не дороже той, на какой и всякая этакая дурь пишется, конечно, теми, кто уж грамоте горазд!
Спешим, однако ж, оговориться, что изображаемая нами патриархальная сторона относится только к скромным нашим сельским представительницам. Братья их и сожители - нужно им отдать эту справедливость - не только в сноровке торговаться, но и в уменье пользоваться минутой и самой даже наружностию покупателя, конечно, и теперь уже не уступят своим вчерашним еще наставникам - евреям. Крестьяне наши на этом поле уйдут со временем далеко, это почти безошибочно предсказать можно.
Оказывается даже, что знаменитая еврейская конкуренция, если кому-кому, так им вот и вовсе не страшна. Они каким- то инстинктивным чутьем или, может быть, просто по счастью, сразу набрели на величайший секрет промышленного мира, который (т.е. секрет) сейчас же с величайшим успехом почти повсеместно применили к евреям, именно: секрет мрачного, бесстрастного, исключительно альбионского достоинства. В самом деле, чаркою уж теперь нашего крестьянина не проймешь. Откуда-то взялась у него амбиция: не выпьет, пока не сторгуется, не пересчитает несколько раз денег, не завяжет их в узелок и не спрячет в калиту; а до тех пор стоит неподвижно, как статуя, при своей телеге, и объявив каким-то равнодушным, почти гневным тоном цену, не посмотрит даже в сторону покупателя. Чего же бы еще: ведь настоящая английская флегма. Она всего страшнее для наших говорливых евреев. Как тут и с которой стороны пристать к этому глухому, как камень, и вдобавок даже от чарки заколдованному человеку! Евреи пускают еще в ход, но как- то уже нерешительно, прежнюю свою тактику дружеской побранки, насмешки, пожиманья плечами, притворного удивления и даже купеческого пафоса, вроде, н[апример], восклицаний: «Что ты, без души?», «Человек! - убойся Бога», «И не смеши людей, голубчик!» и т.п.; в крайнем, наконец, случае прибегают обыкновенно к стачке и все будто отступают. Но когда крестьянин, покрякивая да сентиментально извиняясь перед своею лошадкой - что она, никак, чисто [7] , мол, соскучилась, бедняжка, среди этих оборванных нехристей, - преспокойно начинает поворачивать оглобли, против этого убийственного маневра не в силах уже устоять терпенье даже и стакнувшихся сыновей жаркого востока. Разумеется, они дают себе слово и сдерживают его - наверстать свои убытки с лихвою при первой возможности. Но эта месть и ее последствия упадает только на других, ни в чем не повинных, так как от самих-то крестьян пожива небольшая. Им едва ли что нужно в городской лавке и ничего почти из обыкновенных ремесленных изделий евреев, вот почему (теперь именно, когда другие классы покупателей столь значительно уменьшились или оскудели) вполне понятно это пламенное и неудержимое стремление наших почтенных космополитов к внутренним губерниям империи. Здесь тоже в своем роде Drang nach Osten - проистекающий из столь же чистого и благородного источника.
До какой степени наш крестьянин независим от городской торговли убедительно может засвидетельствовать хотя бы здешняя покровская ярмарка, из которой запасается он на круглый год едва ли не всем необходимым, как то: солью, сушеной рыбой, разной домашней деревянной посудой, колесами, липовыми лыками да великороссийскими нагольными тулупами и полушубками. Все эти статьи продаются, слава Богу, своими же православными собратами, так что на долю евреев приходятся одни только шапки, да разве еще кое-какие мелочи женского убора. Липовые лыки привозятся здесь в огромном количестве (дважды в году, каждый раз не менее 100 повозок) и расходятся, что называется, нарасхват. Борисовские, бобруйские и игуменские леса издавна снабжают все окрестные уезды, как Минской, так и пограничных губерний, этою допотопною обувью. Она, конечно, на первых порах довольно уютна, но далеко не прочна, и, не говоря уже о ее безобразии, отнимает много времени при самом употреблении. Действительно, ежедневная возня с лаптями составляет для нашего крестьянина почти что серьезное занятие. А сколько при том погибает дорогих молодых лип! Еврейские лесопромышленники, наследственно опустошающие вышеназванные леса, имеют еще, в виде добавочной статьи, исключительное право и на выделку лык - и, конечно, пользуются своим правом, не слишком соображаясь с законами экономии лесоводства. Удивительно ли, что и пчеловодство страны в постепенном упадке?
После лык всего более расходится здесь кожухов и полушубков (тех и других вместе продается в один день около 1000 штук). Монополия этой продажи вот уже несколько лет, как остается за слонимским купцом Алексеем Хоминым, поселившимся в Слониме с давних лет и всеми запросто называемым Алексеевым. Добрый и приветливейший - даже между купцами - А.А. Хомин не обижается вовсе этой невинной небрежностью адреса и делает прекрасно. В самом Деле, в прежнее время являлись здесь представители разных московских купеческих фирм, как-то: братьев Муравьевых, Мухиных, да непременный старик Рубцев - як маминьку кохам - напоминавший как-то невольно своей поговоркой великолепного Пане-коханку [8]. Балаганы их, отличавшиеся хорошим качеством и разнообразием товаров, устраивались задолго до ярмарки и привлекали еще несколько дней после ее окончания многочисленных окрестных покупателей, оглашаясь по вечерам и целым даже ночам веселыми песнями заезжих торговцев. А теперь вот А.А. Хомин с достойным своим сыном Тимофеем Алексеевым, всего навсего вдвоем, устроив наскоро плохенький шалаш да сочинив в нем прилавки, со сверхчеловеческим напряжением рук и глаз успевают передавать тулупы требователям да уследить за примеряющими, в числе коих, уж конечно, попадаются и дилетанты. Примерка и выбор такого важного и в самом деле дорогого для крестьянина наряда - дело вовсе не шуточное и не может же быть покончено в какие-нибудь две - три минуты. Тут недовольно надеть на себя обновку да сейчас и выложить за нее деньги купцу: нужно же посмотреться, поогладиться, позволительно же хоть два-три раза в жизни (действительно, таких случаев не наберется больше в жизни простолюдина) пощеголять и попавлиниться немножко и пред сожительницею, и пред соседом, ну хотя бы и пред сторонними, спрашивая будто их доброго совета.
Между тем, время кипит, ярмарка стоит всего один день, а от напора покупателей угрожает вот даже опасность хилому прилавку. Если бы не старинный, вполне заслуженный авторитет А. Алексеева, если бы не многоуважаемое его слово и, прибавим еще, если бы не давняя сноровка достойного его сына, то обеим сторонам, т.е. и покупателям и торговцу, пришлось бы оставаться почти что ни при чем. Но господин] А. Хомин обладает столь верным глазомером, что по первому взгляду на покупателя тотчас же отыщет и подает ему именно в саму пору и как бы нарочно для него сшитый и привезенный кожух. Если же озадаченный и обрадованный таким сюрпризом простолюдин выказывает при этом свое чистосердечное, но бесплодное и сопряженное с потерею времени, удивление, г[осподин] Хомин предоставляет Мите во всем прочем удостоверить г. покупателя. Затем Митя, весь запудренный мелом (которым пересыпаются кожухи), в две-три секунды является в двукратном преображении, т.е. в тулупе, надетом лицом и наизнанку; причем - вот уж подлинно удивительна доброта зрения и сила легких молодого человека - не только не моргнет глазом и за пудрой не потеряет из виду ни одного из гостей, но никогда даже не закашляет. Отец, между тем, продолжает выкидывать на прилавок все новые и новые тулупы, из коих каждый приходится как раз впору и меру покупателю, и заметьте, всю эту безошибочную и бесконечную операцию должен производить одною левою рукою, так как правая постоянно занята сниманием картуза, сопровождаемым самым вежливым поклоном да моим вам почтением, отпускаемыми преисправно и порознь каждому новому посетителю, подходящему к прилавку. С очень многими дружелюбнейший А.А. успевает даже перецеловаться, и то на все три темпа. Уж как во всем он умудряется, - подлинно и теперь недоумеваем. Описываем же самый процесс с такою щепетильною подробностью потому, что он происходит ежегодно на наших глазах, так как ярмарочная лавка А.А. Хомина приходится именно против наших окон. Да вообще жителям здешнего местечка в Покров день только и остается, что пассивная роль наблюдателей. Они (т.е. жители) претерпевают все ужасы не только осадного положения, но даже уличной революции. Дома их забаррикадованы, все заборы кругом трещат от напора толпы и лошадей; пешеходы, вроде упомянутых уже нами свободно странствующих даже по капитальным пунктам гуманности, то и дело шныряют по огородам, садикам и цветникам, не обращая ни малейшего внимания на то обстоятельство, что тюльпаны и другие нежные луковки уже пристроены на зимовку с соблюдением всех указаний г. Вагнера; наконец, в довершение горя, вся прислуга с самого раннего утра ушла на ярмарку. Рассказывают про парижскую прислугу в оное время (т.е. пока Наполеон III не перестроил Парижа, как гениальный артиллерист), что, отправляясь на революцию, не преминула она, бывало, каждый раз просить хозяев пообойтись как-нибудь без нее «только до вечера, пока все это там, что ни на есть нужное, не устроится как следует», - такая определительность и бесспорная умеренность срока, при очевидной громадности самого дела, и столь деликатное отношение к правам хозяев составляли во всяком случае Для этих последних немаловажное утешение. Здешняя же жировицкая прислуга отправляется на ярмарку не только без всякой общественной нужды и без доклада, а не затворив даже за собою дверей кухни, не то чтобы ворот. Так, мол, и оставайтесь уже, как знаете! И в самом деле, присмотр за детьми, вся забота дневи остается на приготовленной уже к этому дню и безропотной хозяйке, на долю же домостроителя выпадает чисто созерцательный труд (от которого, впрочем, не уклоняются здешние обыватели) - посматривать попеременно то в то, то в другое окно и прилежно наблюдать ярмарку.
Таким образом, по мере лежащей на нас обязанности и по примеру прежних лет, должны мы были проводить и вновь минувший Покров-день. Да, не осудите, ведь и мышь соску- чивается наконец грызением хотя бы самого ученейшего фолианта, и этому обстоятельству, может быть, более обязаны все наши архивы и библиотеки, чем всей бдительности и новым хваленым порядкам гг. хранителей. Так не простительно ли в свою очередь и какой-нибудь старой книжной моли, соскучившейся в темноте и набившей себе оскомину печатным, выглянуть на Божий свет, когда перед самими-то глазами лежит развернутой живая книга, да еще какая?!
Вот же и мы преспокойно были углублены в ее чтение и вполне предавались новому для нас удовольствию, как вдруг, в один из самых интересных моментов, внимание наше было развлечено довольно резким и печальным контрастом. Неумолкаемый многотысячный говор сливался вообще в какой-то стройный гул веселого оттенка: вокруг маскированных одними только закусками распивочных столов (бочонки со всеми аксессуарами, не знаем почему, заблагорассудили на этот раз сохранять строгое incognito [9] ) группы посетителей то и дело обнимались, целовались, ссорились легко, чтобы мириться и, вслед за тем, пили за свое здоровье, за родных, за отсутствующих, и, наконец, тихо всхлипывая, за покойников. Уж такая душевная вообще славянская натура: лишь только речь сойдет на доблестных предков, как слезы так и льются, а рука сама собою вот так,и тянется к чарке.
И здесь-то именно нужно было замешаться примеченному нами контрасту. Промеж этих самых столь шумных и сияющих довольством групп пробирались медленно, апатично, молчаливо - словно три какие-то блуждающие тени - три бедные и жалкие еврейские фигуры, до того отмеченные горем, что при одном их виде болезненно уже сжималось сердце. Злополучные эти существа, двигавшиеся как бы не по своей воле, с поникнутой головой и понуренными в землю глазами, тем достойнее казались сострадания и братской милостыни, что не вымаливали ее нахально, наподобие наших крикливых нищих, и не протягивали рук, а напротив, как бы в урок своим праздным христианским собратам, тщательно собирали по земле то клочья шерсти, далеко разносимые ветром из балагана А.А., то разные оброненные лоскутки и лохмотья, то перышки, кусочки посуды или даже просто остатки валяющегося повсюду сена и соломы. Весь этот разнокалиберный хлам убогие и трудолюбивые тряпичники - они очевидно были тряпичники - бережливо сортировали и укладывали в старые дырявые мешки, которых каждый из них два - три имел под мышкою. За границей, где каждая, как бы ни ничтожная по виду, мелочь имеет свою специальность, да, может быть, и у нас по многолюдным городам подобное ремесло, конечно, не бесприбыльно, но здесь в глуши - нищие наши совершенно правы - христарадничанье повернее. Нам нравилась, однако ж, сама по себе такая муравьиная кропотливость, и мы сочли - да, наверно, не мы одни - своим прямым долгом поспешить, по возможности, навстречу этой честной и трудолюбивой бедности. Отворив окно, с нашей великодушной копейкой в руке, мы только недоумевали еще, каким образом за ярмарочным гулом заявить о своем намерении и привлечь внимание бедняков? И как вдруг сцена нечаянно переменилась. Шедший впереди старик-ветошник, по-видимому избегая давки, именно в это время приблизился и боязливо прижался к одной крестьянской телеге, с которой - увы! -- мигом стащил и спрятал в мешок случившуюся под рукою сермягу; два же его сателлита, точно так же спасавшиеся от напора людей, растопырив руки и, естественно, при том раздвинув широкие полы своих кафтанов, составили столь непроницаемые сподручные ширмы, что совершенно закрыли беглую манипуляцию своего начальника. Если же она не ускользнула от нас, так это отнюдь не потому, что мы в качестве безмятежного стороннего зрителя претендовали на какое-то особенное, вящее против всех г[оспод] посетителей здешней ярмарки, ясновидение; нет. Боже сохрани! а единственно потому, что, выражаясь по-ученому, занимаемый нами обсервационный пункт приходился выше уровня ярмарки и благоприятствовал именно наблюдению явления в данный момент. Сам же этот момент до того был мгновенен, а дальнейшее шествие трех бедняков продолжалось опять так апатично, что мы первые, может быть, усомнились бы в действительности факта, если бы непомерно увеличившийся объем мешка под рукою старика не указывал, так сказать, осязательно на самый corpus delicti.
Как бы то ни было, после некоторого извинительного с нашей стороны колебания, убедившись окончательно, что нам только одним далась печальная честь подметить вора, так как окно было уже отворено, то мы рещились подозвать первого из ярмарочных гостей, какого удалось остановите и рассказали ему о случившемся с указанием на удалявшуюся, очевидно заодно действующую шайку еврейских мазуриков. Слушатель наш, сам же отрекомендовавшийся нам чиновным (он назвал себя, помнится, добросовестным, т.е. судьей), легко скликал помощников и вместе с ними скоро и проворно, но при том без всякого шума (что свидетельствовало, по-видимому, с хорошей стороны о его распорядительности), настиг вора, которого и задержал с поличным. Но следовало бы, очевидно, если не привлечь к ответственности, то, по крайней мере, допросить и товарищей по ремеслу. Однако ж этого не сделано, а на место происшествия, те. к телеге, из которой похищена сермяга, приведен был только один старик. Он, как следовало того ожидать, и не думал сознаваться в краже, а стоял на своем, что бывшая при нем сермяга куплена им у обносившего ее по ярмарке какого-то человека, которым - кому же об этом знать? - ну, может быть она и украдена!
- Кому об этом знать? Смеешь спрашивать еще, окаянный! - возвысил тут голос наш добросовестный, - а вот кому знать! Тому, кто видел, небось, и тебя, мошенника, и твое мошенничество! Кто не был пьян так, как этот болван, хозяин сермяги, спавший на телеге, да и теперь еще, словно кот, помаргивающий глазами, [а] тот, кто вот и теперь смотрит на нас из окошка, - батюшка, отец-священник, дай Бог ему здоровье!
Так как при этой выходке все глаза к нам обратились, то, разумеется, мы поспешили затворить окно и уклониться от угрожающей овации. Однако ж нас продолжала интересовать дальнейшая судьба и самая развязка этого юридического вопроса. Поместившись затем у окна так, чтобы уже не вызывать и не привлекать на себя внимания, мы стали следить за ходом нашей сельской расправы.
Прежде всего, очень неприятно поразило нас то обстоятельство, что старика дряхлого, не имевшего никакой физической возможности ни бежать, ни сопротивляться, крепко- накрепко опутали веревками и вдобавок привязали к телеге. Все прохожие останавливались посмотреть на вора.
Ведь очень любопытно! Однако ж вид исхудалого, тощего как скелет, старика не совсем, казалось, удовлетворял. «Ах! Старый дьявол! Ему ли еще воровать! - говорили люди сострадательные, - ему бы думать только о смерти!»
«Или, может быть, о куске хлеба для голодающей семьи! - думали мы в свою очередь. - Кто знает, поспей я передать ему эти копейки, доселе еще праздно у меня валяющиеся в руке, может быть, отвлек бы я и спас человека от преступления!»
Эта тягостная мысль уж ни за что нас не покидала. И старику-еврею, очевидно, нелегко было выносить людские взоры и пересуды. Он присел к земле и укрыл таким образом, по крайней мере, свое лицо за повозкой.
Между тем группы, собиравшиеся около виновного, беспрестанно перемещались, менялись одна за другой, и вскоре мы могли убедиться наглядно, что слова круговая порука, братство, солидарность - ведь не одни только громкие и модные фразы, как нам это доселе все сдавалось.
В числе подходивших взглянуть на вора, будто по одному только любопытству, начали являться и евреи. Они обыкновенно обменивались с узником или несколькими словами, или одним только значительным взглядом и не останавливались почти при повозке; с одной стороны, может быть, потому, чтобы не подвергать себя насмешкам и упрекам нашего простого народа, с другой стороны, - и это вернее - потому, чтобы, не теряя понапрасну времени, заняться между тем более действительным образом судьбою собрата.
Главною пока их заботою было, как оказалось впоследствии, помешать, чтобы дело это как-нибудь не перешло на рассмотрение полиции и не очутилось, Боже сохрани, в руках жандармов.
С этою целью учредили они по обеим сторонам улицы свои бдительные караулы, которых обязанность состояла в том, чтобы, едва завидев полицейских жандармов, задерживать их под разными выдуманными предлогами и отводить как можно подальше в противоположную сторону.
Между тем, не прошло, может быть, каких-нибудь десяти минут, и вот главными лицами, наиболее ораторствовавшими в числе судивших и рядивших вокруг телеги, оказались два смуглые солдата, оба украшенные шевроном, но при том с этими отличительными восточными чертами, какие сходятся только, иногда довольно даже загадочно, в физиономиях наших черкесских и еврейских солдат. Ораторы эти то и дело посмеивались над вором, угрожали ему вполне заслуженною виселицею, отзывались, что ничего так и не желали бы, как иметь его в своих руках и преподать ему добрый военный урок - между тем, перемигивались значительно с державшими передовую речь крестьянами, раздавали им цыгары и папироски, нашептывали кое-какие дружеские советы, и, наконец, уж не знаем наверно как, во имя ли человеколюбия или самовернейшего расчета, предложили судьям: вместо того, чтобы долго возиться с вором, пропить сейчас же его проклятую шкуру. Неожиданное это полушуточное-полусерьезное предложение вызвало общий смех, среди которого слышались и несомненные знаки одобрения. Тогда оратор во избежание бесполезной уже дальнейшей огласки приказал развязать вора, объявил ему грозно и во всеуслышание, что он его арестует и велел следовать за собою по принадлежности (т.е. в кабак). Вся честная компания, окружавшая телегу, повалила туда же.
Описываем столь прагматически самую загадочную фазу этого маленького события, разумеется, уже на основании и по соображении данных, узнанных нами только впоследствии. В самый же момент действия, когда мы могли догадываться только приблизительно о всем, на наших глазах не происходившем, и делать свои выводы только по отрывочным фразам да возгласам, до нас доходившим, искренно сознаемся, что наравне с прочими зрителями и мы разделяли то невинное убеждение, что вот вор-то, наконец, под надежным конвоем, в сопровождении свидетелей и обличителей отправлен по порядку в подлежащую гегемонию.
Удивительно ли после того, что многие и из записных очевидцев происшествий, печатающие свои заметки, мемуары, исторические очерки (кстати, к этой категории в особенности отнести бы нужно и наших господ газетных корреспондентов), столь нередко попадают впросак, в котором подите-ка попытайтесь хоть слегка их поразуверить?
Нам, однако ж, не было суждено оставаться долго в нашем заблуждении. Спустя какие-нибудь два - три часа, подошел к нашему окну тот же самый добросовестный, не вполне уже добросовестно сохранявший равновесие, но зато в приличном сознании своей власти, маленько подбоченясь, и стал нас благодарить от имени всей громады да, никак, и целой покровской ярмарки за высмотрение вора.
- Право, не стоило беспокоиться, г. добросовестный! Что же вы, наконец, сделали с этим старым хреном?
- Да ничего, то есть, значит, батюшка, такого особенного. Напугали порядком обштрафовали, на сколько было можно, да и отпустили на безголовье [10] .
Представляли, конечно, в полицию?
- Ну что вы это, батюшка! Да у него всего на все за душою только и было, что два целковика! Мы его осудили да и покарали сами, судом громадским. Понимаете ли, батюшка?
- Понимаю, но кто же заседал в этом суде?
- Я, батюшка, да наш выборный, да сборщик податей, да все, кто был постарше из нашего села. А на консоляцию, так случилось, что сам г. старшина как-то по пути потрафил.
-Вот как! Так была и консоляция? [11]
- Да как же, батюшка. Ведь воровские деньги никому бы впрок не пошли; так вот громада порассудила: тут же и пропить их до последнего гроша. Чтобы вору, мол, была острастка!
- Что тут и говорить, просто соломоны! Оштрафовали в пользу кабака да ради консоляции.
- Кабака, Ваше Преподобие, теперь уже не полагается, а есть оно акцизное управление.
- Ну, вот и спасибо за урок. Да думаете ли, братцы, что отпущенный вами вор со товарищи не догадаются сейчас же стащить другую сермягу и наверстать себе свои два целковика?
- Так их опять обштрафуют - ей-ей же, обштрафуют!
- Сомнительно. Тут еще вопрос: найдется ли довольно досужный и столь мало знающий вашу расправу человек, который захочет сторожить пьяных и предавать вора на суд таких же, о пьянстве только помышляющих добросовестных?
- Вы этак, батюшка, не говорите. Тут кроме меня был и выборный, и сборщик и сам г. старшина, - значит, не какие-нибудь то есть пьяницы, а все волостные власти. По положению, не хватало только что одного писаря. Да ему-то в громадский суд и соваться незачем. Тут и без приговора можно.
- Против установленных властей, г. добросовестный, я и не заикиваюсь. Но такие власти не заседают же в кабаке, не штрафуют в свою пользу воров, не упускают из рук шайки злодеев и не жертвуют, таким образом, для подлой дешевки и удовольствия мертвецки напиться общим спокойствием и безопасностью. А вашему громадскому суду и тебе первому, любезнейший, знаешь ли, какое бы теперь прилично было место? Да там именно, где следовало бы отвести место упущенному вору и его сообщникам!
- Так вот же и я вам скажу, отец духовный, - ответил г. добросовестный, надевая шапку, - что это, с позволения сказать, не ваше дело. На то у нас есть свое начальство, т.е. господин мировой, которому за всякое обидное волостным властям слово, вот нам недавно объявлен строжайший приказ, должны мы непременно сейчас же жаловаться, чтобы назначен был штраф, арест и особливое еще наказание.
- Ну ладно, брат; задерживать не смею. Ведь сказано сейчас, а ты вот уже и по-дорожному. Прощай.
- Стоит ли после тощ - спрашиваем в заключение нашего доброго читателя, - смотреть на ярмарку, хотя бы только в окно?
И как будто слышим его благосклонный ответ:
- Отчего же не посмотреть, можно, но уж зачем же еще и отворять окно?
- Совершенно справедливо!
[1] Матф. 7, 3.
[2] Матф. 7,12.
[3] Матф. 19,19.
[4] Именно цинизмом, так как формулы эти столь же хорошо подходят и ко всему царству животных.
[5] Матф. 27, 25.
[6] Пуд сушеных грибов в лето, по выражению Тредьяковского, грибовное, стоит здесь не более 4 рублей и никогда почти не превышает 6-ти (между тем как известные любимские грибы Ярославской губернии продаются от 20 к. сер[ебром] до 1 рубля за фунт на месте. Смотри статью А. Васъкова в 36 № Дня за. 1865 г.). Из этого можно заключить, какие барыши получают евреи-кулаки, скупающие грибы по здешним сельским ярмаркам и отправляющие большею частью во внутренние губернии.
[7] Совсем - провинциализм.
[8] Известный князь Карл Радзивилл
[9] Уж не по явной ли близости монастырской ограды наблюдалось это мнимое incognito!
[10] Или, как говорится еще; за все головы, т.е. на все четыре ветра. Проваливай он куда-нибудь на другое место!
[11] Слово, оставшееся от прежнего обыкновения здешних церковных братств устраивать попойку после каждого богослужения, в котором участвовало братство со своими свечами. Нам очень хорошо памятны подобные консоляции. Вообще для людей, знакомых со всею прежнею деятельностью здешних сельских братств, никогда не имели серьезного значения те идеальные и восторженные похвалы, которые с чьей-то легкой руки сыпались без разбора на братства, причем самые даже их консоляции уподоблялись первохристианским агапам. Спросите любого из опытных наших сельских священников, и каждый вам скажет, что прежние братства (про теперешние, особенно про городские, при новом их складе и уставе, разумеется, здесь не может быть и речи) едва ли не настолько, не более соответствовали своей цели и приносили существенной пользы храмам Божиим, насколько и церковные подсвечники либо паникадила; самые же консоляции были просто возмутительным пьянством, сопровождаемым всеми его последствиями.
По-видимому, и наша высшая администрация с этой стороны посмотрела на прежнюю ничтожность сельских братств, когда, независимо от них, сочла необходимым учреждение церковных советов, которым, кажется, и пора бы уже, может быть, заговорить за себя?