Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Один из старых наших знакомых, житель Брестского уезда, рассказал нам на днях случай, который по своей обстановке как-то вовсе не подходит под категорию сцепления обстоятельств, да едва ли ему приличное место и в самой области случайностей, как она ни обширна и как ни мало требовательна в отношении здравого смысла.
Но вот и сам этот факт, передаваемый нами буквально со слов правдивого, хотя, к несчастью, многоречивого, рассказчика.
- Во время Отечественной войны на нашу долю, как жителей пограничных, выпали-то еще все встречи и проводы. Ну, разумеется, обыкновенные хозяйские хлопоты; только и утехи, что при прощании. Но мне почему-то в особенности суждено было тогда поплатиться, и что всего больнее, самым безвинным образом за мое языкознание. Ведь представьте себе только. В школе, в которую меня посылали, со времени ее основания никогда по классу французского языка не заходили далее Телемака. На этой заветной странице, как следовало, остановился и я своевременно и никогда далее не заглядывал, даже не разрезывал книжки. Так нет же, нужно было при появлении первой французской команды в моем доме очутиться этому злополучному Телемаку как раз где-то на видном месте. «Гу! га! - завопили гости - Как! Вы принимаете нас не только такою славною водкой, да еще вдобавок и Телемаком! Вот уж, что называется, деликатно, мило, бесподобно!» И давай на радостях поздравлять меня переводчиком великой армии, чуть ли даже не мэром нашего околотка. Правда, с неизбежным изменением качества, а там и количества водки, меня постепенно разжаловывали и передавали следующим командам только как проводника и подводчика великой армии, но я никак уже не воображал, что могу упасть ниже. Между тем, так случилось. Нахлынувший за французами и не расставшийся почти с ними разнокалиберный сброд союзников до такой степени не церемонился с бедными проводниками, что меня постигла ровно такая же участь, как и прочих моих товарищей-крестьян: нас поворачивали и погоняли просто как животных. Сначала еще я, как будто, успел отличиться, выучив и затвердив кое-как их лютую команду: Links! rechts! vorwarts! zuruk! (чаще всего zuruk!) [1] ; но вот наступил холод, и пропала задаром вся моя наука. Командиры, укутавшись герметически каким ни попало хламом, сидят, бывало, безмолвно, как истуканы: нам же на шею накидывают веревку, так-таки просто петлю, и только подергивают ею время от времени в желаемом направлении. Подите же спросите обо мне теперь в целом уезде, все вам скажут, что я отличный знаток в лошадях, но как мне далось это искусство! Хоть оно и секрет, я его предлагал, однако же, и предлагаю доселе от чистого сердца многим из наших записных барышников, да все они так и норовят на попятный двор, а завидовать-то завидуют. Как бы не так. Ведь же это самая высшая философия. Хоть Пифагор, положим, пребывай он, как сам сознавался, и львом, и ослом, и прекрасной царевной, и, наконец, даже петухом, - ну, прослыл ли бы он таким редким мудрецом и человеком? Из меня-то, конечно, не вышло ничего особенного, может быть, потому что я состоял только зауряд-скотиною и, притом, исправлял эту должность самое короткое время, но и я сам уже не вспомню, сколько передумал в эту пору предположений и планов, сколько принес сердечных обетов сделаться и остаться честным человеком. Между прочим, положил я тогда в душе обойти пешком все святыни нашего края, начиная с чудотоворной иконы Жировицкой Божией Матери. Но, стало быть, сказать с позволенья, шерсть уж таки порядком ко мне попристала, когда едва через три года, после данного обета решился я приступить к его исполнению. Но вот, наконец, с моим верным служкою Семеном, отправились мы, перекрестясь, в богомольное странствование, т.е. я пешком, а он на телеге с дорожной провизией - минус, однако ж, незабвенной памяти старою водкою. Кстати, по поводу этой последней, доложу вам, батюшка, что если вам удастся встретиться на Литве со все еще величаемой столетней или около того старушкой, можете преспокойно не стесняться в приемах и даже умерять какое-то невольное в подобных случаях, многоуважение. Вся эта старина положительно моложе отечественной войны. Прежнюю же, настоящую, капитальную нашу старушку истребило до основания то хвастливое канальство, которое сначала, корча самую кислую рожу, заявляло, что кроме вейнов, ничего в рот не возьмет, а после не давало спуску даже нашим лекарственным спиртам, настоянным на муравейник и на червей, а в Вильне же, как известно, осушило все препараты анатомического театра.
Да вот же, вот и живописные Жировицкие окрестности. Впервые еще тогда доводилось мне увидеть эту благодатную местность. Имея в руках краткое историческое ее описание и наслышавшись с малолетства кантических напевов наших перехожих-калек, воображалось мне, что того и гляди предстанет пред нами сплошная величественная пуща, среди которой благоугодно было проявить себя Владычице небесной. Между тем, кругом виднелись, хотя и лесные, но очень молодые, даже довольно хилые породы; одна только роща, прилетавшая еще в это время почти к самому местечку, красовалась истинно исполинскими деревьями, наверно, современными чудотворому явлению святыни. Приближаясь к Жировицам как и к божественному Вифлеему, как-то свойственно дальнему богомольцу желать и ожидать знаменательной встречи пасущихся стад с их пастырями. Эта невинная мысль носилась и предо мною. Но вместо пастырей тут же, возле Заповедной рощи, которою я восхищался, первым попался нам многочисленный, нередкий в это время цыганский табор.
- Наверно, поспеваем к какому-нибудь большому празднику! - сказал я моему Семёну. - Эти вещие птицы приютились здесь недаром. Хоть они и именуются пустынными, а в степях-то, небось, их не увидишь!
- Однако же следующий день оказался только обыкновенным первым [2] воскресеньем.
Но Жировицы в это время и по внешности далеко были не то, что теперь. Правда, обитель, храм и все вообще монастырские здания и угодья являют ныне утешительный вид поистине небывалого здесь благоустройства. Даже уличная грязь, не потревоженная, может быть, в своем покое со времен Солтанов и Мелешков, теперь делает дело и идет на поддержку окрестных гор, едва ли не понапрасну, еще не так-то давно, обнаженных от своих вековых насаждений. Зато местечко, видимо, приуныло и обеднело. И не удивительно. Не говоря уже о временных условиях, некогда столь благоприятных для его процветания, как, например, о местопребывании здесь разных высших учреждений, вызывавших ежедневный прилив стороннего люда, стоит только подумать, что прежде в каждое воскресенье и праздник стекалось здесь почти столько же богомольцев, сколько теперь бывает едва лишь в некоторые приуроченные дни. Да и какие великие, какие несравненные мастера были преподобные отцы базилиане в изыскивании способов к возбуждению религиозной восторженности и к упрочению своего влияния! И сколько средств имели они в своем распоряжении, и как ими не брезговали! Что, например, колокола, хотя Бог весть сколькопудовые, с их монотонным гулом? Так нет же. В Жировицах, бывало, не только по воскресеньям и праздникам, а еще и накануне их, располагался на балюстраде колокольни полный музыкальный оркестр и разыгрывал два-три часа к ряду разные духовные, а там и светские пьесы. Каждое открытие и закрытие чудотворной иконы сопровождалось звуком труб, грохотом литавров и всевозможными фиоритурами огромнейшего органа. Какая-то невольная дрожь пронимала в эту торжественную минуту пришельца, а простолюдины, в особенности женщины, так и чувствовали себя вне пределов здешнего мира. Тихие читанные миссы шли сплошь да рядом пред многочисленными боковыми алтарями и сменялись постоянно так, что в какое бы ни пришел время богомолец, имел полную возможность по своему выбору выслушать любую миссу: все же они покрывались неумолкаемым пением чередующихся тоже больших обеден, которым одним только ответствовали - орган, хор певчих и оркестр музыки. Расставленные по всем углам и нишам конфессионалы [3] с решетками и без оных (чтобы, по желанию, можно было оставаться видимым или не видимым от своего духовника), с раннего утра, иногда даже до вечера осаждались толпами народа и были оспариваемы, что называется, напролом. В числе этих конфессионалов находились здесь и привилегированные, с присвоенною властью casus reservatos, т.е. случаи, предоставленные окончательному усмотрению одного лишь епископа или даже и самого Рима. А там, в стороне, читались экзорцизмы и заклинания над трудно больными и беснующимися, которых в то время немало являлось в Жировицы, как, отчасти, бывает и доныне.
В одном отделении ризницы принимались разные приношения натурою, в другом записывались так называемые облигации, т.е. денежные взносы за миссы и литании; причем, несколько братий то и дело занимались сортировкою золотой, серебряной и медной монеты [4] . Далее, сам отец ризничий, вооруженный ножницами, по наследственной специальности - подобно королям французским, исцелявшим золотушных, - с разными затейливыми обрядами снимал колтуны [5] . На каждом шагу продавались набожные книжки, картинки и разные изделия, имеющие хоть некоторое отношение к местной святыне. Спрос на все это был столь значителен, что нищие-калеки, которых здесь находилось постоянное войско, восседавшее с жарко оспариваемым правом местничества в двух сплошных рядах от главного храма до часовен кальварии и камня, давно догадались составить себе род особого промысла, предлагая подобные предметы народу, причем чистосердечно и смиренно докладывали, что одна только крайность заставляет их расстаться со стариною, освященною еще покойным епископом во время последней, бывшей здесь миссии или Юбилея. Между тем, бабы-попрошайки, чувствуя всю трудность явного состязания с дедами [6] , сновали между народом с такого же рода заветной стариною, да сверх того навязывали женщинам кусочки камня, на коем явилась чудотворная икона, беспрестанно, будто бы, нарастающего в праздники Богородицы до первоначального своего объема, как единственное средство против всевозможных болезней, особенно после трудных родов, воспаления глаз, чахотки, колтуна и т. п.
Монастырскому начальству, конечно, известны были все эти проделки, но у него было довольно своих ежедневных хлопот, да и что могло оно сделать против этой кочевой нестройной сволочи, бессовестно отпиравшейся при самых явных уликах и с воем голодной стаи шакалов поддерживавшей друг друга. Притом же эти люди, при случае, служили для монастыря чем-то вроде домашней полиции. Когда предвиделось, что нередко бывало, - от чрезмерного скопления и давки народа какая-нибудь опасность или, когда нужно было очистить место во время крестных походов и процессий, по первому обращению к дедам все эти увечья вдруг гальванизировались, расслабленные руки и ноги выпрямлялись, многие глаза прозревали, даже неморожденные порывались страшно браниться; и опять, по первому зову, все приходило в свое нормальное или, вернее сказать, анормальное положение. Записные физиогномисты, плуты и пройдохи, знали они в совершенстве температуру окружавшей их среды, умели угождать и всем предержащим властям, и местным обывателям, и людям влиятельным, и простонародью, не задумывались даже подлаживаться под вкус тогдашнего молодого поколения и, распевая свои плаксивые кантички, вставляли в них разные варианты, более чем двусмысленные и обоюдные [7] .
- Эх! Славно живется всему этому люду! - думал я себе, возвращаясь на квартиру, - век бы здесь, кажется, оставался. Да мой-то Семен уже, верно, совсем собрался в дорогу!
А мой Семен вот что! Сидит на телеге весь заплаканный, но с лицом как-то странно улыбающимся и едва меня завидел, бежит ко мне с распростертыми объятиями, затем шепотом, с таинственным видом упрашивает пожаловать вместе с ним в занимаемый нами номер в гостинице. Войдя, запирает дверь, осматривает скважину и вдруг кидается мне в ноги, рыдая и смеясь, словно сумасшедший.
- Что случилось? - спрашиваю с беспокойством. Оно было с моей стороны тем естественнее, что человек этот от роду не употреблял хмельного.
- Барин! Голубчик! Дитятко. Отец ты мой! Чудо, Божие чудо свершилось надо мной недостойным!
- Что? Да как?
- Тсс! Тише, любезный мой барин! Чудо Божие, великое и пресвятое! Да я-то человек нечист!
- Так расскажи же толком, в чем дело? И сам-то не ори, если уж почему-нибудь так нужно.
- Нужно, очень нужно, добрый мой барин! Позволь, однако же, хоть минутку собраться с мыслями. Вот как оно-то было. После Вашего ухода в церковь накормил я лошадей, помылся и, сговорившись с тут же ночевавшим приезжим человеком насчет очереди присмотра, дай, думаю, отправлюсь и я с моим грешным поклоном к Пресвятой. Спасибо добрым людям, угодил я как раз к самому открытию Ее чудотворной иконы. Как ударили, батюшка ты мой, в трубы и барабаны, как грохнулась ниц вся святыня, так и я, долго ли, мало ли - сам не знаю, так и оставался на земле. Очнувшись, наконец, от страха, какой, может быть, придется испытать только при последнем Воскресении, стал я с молитвою и робкою надеждою пробовать, авось не удостоюсь ли и я, грешный, увидеть воочию лик пречистый, который, говорят, так-таки не всем дается? Долго напрягал я глаза и метался моими грешными очами, как по звездному небу, по всему светлому иконостасу; наконец, какая-то добрая старушка, сжалившись надо мною, указала мне то место, где сияет пресвятая чудотворная икона; когда же я все-таки никак не мог явственно разглядеть Ее сладчайшего лика, успокоила меня, сказав, что только в самые большие праздники и после очищения души исповедью всей жизни удостаиваются этой милости, да и то немногие. Но у меня есть, говорит, самовернейшее начертание святой иконы, освященное уже, заметь, самим отцом настоятелем, которое и могу переуступить без всякого барыша, лишь во сколько мне самой оно обошлось. Ах! Сделай одолжение, матушка, век заставишь Бога молить. Так выйдем же, говорит, на погост церковный. Я и поспешил за старушкой, принял от нее и расцеловал мой ненаглядный Образ, соглашаюсь от слова возвратить запрошенные 5 копеек и вдруг ощущаю и вижу, что болтаются одни только ремнишки да ножики и огниво - т.е. на месте-то моей калиты! У меня помутилось в глазах, так-таки просто остолбенел.
«Тебя никак обокрали, голубчик?» - говорит мне с жалостью старушка. А я, знаешь, так и улыбаюсь. «И других денег у тебя в кармане аль за пазухою боле нет?» - подсказывает она мне еще в утешение. - «Ни гроша!» - отвечаю громко, как ни в чем не бывало. - «Так пожалуй же мне, душенька, - говорит - мою живопись, видно, уж мне с нею не расстаться». Я еще сдержал себя и передал ей живопись, но более никак не смог: тут же повалился наземь. Голова у меня так и пошла, так и пошла кругом. А в церкви-то поют, играют, словно ничего и не случилось. Какая- то нечеловеческая злость меня обуяла: так-таки и чувствовал, что на меня откуда-то пахнуло не нашим христианским воздухом. Встал я, кажись, и не своими ногами вошел в церковь, протолкался меж народом к само менее видному месту и, не возводя уже глаз к сияющей святыне, говорю себе всердцах, оно почти только что не в слух: «За что же! За что, Пресвятая, в Твоем храме! В Твоем самом пречистом храме! Купец ли я какой, что ли? Добро бы хоть хозяин! Да ведь горький сирота, из первородства, Тебе это очень известно, служащий горемыка-наемник, у которого кроме этих трех целковых ничего нет за душою, да и впредь быть не может, так как сам-то мой барин не богат, да и скуп».
- Ну, ты бы посовестился, Семенушка!
- Больно уж так пришлось к слову, сердечный мой барин.
Иначе, поверьте... «Все это Тебе, говорю, лучше моего известно, пресвятая Богородице, да если уж в самом Твоем жилище, под Твоим всевидящем оком, значит...» В это время как раз опять ударили в трубы и барабаны, все господа и весь народ, как один человек, упали на колени и поникли головами, а я, барин ты мой, простой мужик, хам окаянный, едва-то, едва, последний из всех додумался воздать Ей, ангелами преблагословенной, честь хоть поклоном, если уж в черной и озлобленной душе моей не отыскалось даже малейшего уголка для молитвенного вздоха! Да наконец же грянулся и я, точно сноп иль зверь какой, и вдруг, падая, чувствую, что наткнулся рукою на чью-то большую, никак, калиту, которая так-таки, без всякого то есть насилия далась мне и в руке моей осталась. Но я-то же что? Я, подлейший из подлецов, не перекрестясь, не посмотрев даже на святыню, опрометью встал и побежал вон из храма!»
- Как! Ты это сделал! Ты мог осмелиться это сделать! - вскричал я в неописанном волнении.
- Да, - отвечал Семен, опять вдруг и смеясь, и рыдая. - Я это сделал, не далее четверти часа до вашего прихода. Я не успел еще, сидя на телеге прочесть в пятый раз Отче наш и Богородицу, когда завидел Вас и рванулся встречать.
- Ты мне, Семен, больше не товарищ! - сказал я сурово. - Никогда еще не водил я общества с вором и впредь, даст Бог, не стану.
- Вот уж и с вором! С вором-то, сударь ты мой, и я не хотел бы никакого т.е. обчества иметь. Да возьмите же в уважение своим господским умом, аль согласилась бы Царица Небесная слушать, преклонить Свой пречистый взор, и отнестись тут же с ответом к истому и прямому, т.е. вору, как бы он нахально не приставал к Ее Божественному престолу? А мне, как ни многогрешному и недостойному, дан и есть ответ. Вот он Вам налицо. Потрудитесь-ка посмотреть и разобрать, что здесь пишется: а затем уже и клеймите меня хоть вором, хоть разбойником!»
Тут вытащил он из-за пазухи какую-то большую калиту и, положив на стол все еще от волнения дрожащими руками, просил меня ее раскрыть.
Как ни противен мне был самый даже вид чужой собственности, столь недавно и столь явно святотатственным образом перешедшей из храма на стол гостиницы, однако же, желая найти какое-нибудь доказательство, облегчавшее вину этого близкого мне человека, который, притом, обнаруживал столько какой-то благородной самоуверенности, я машинально повиновался его просьбе и раскрыл калиту. В ней оказалась небольшая связка заржавелых инструментов, относящихся, по-видимому, к коновальскому ремеслу.
- Я тебя, брат, вовсе и не узнаю и не понимаю, сказал я сухо. Разве ты думаешь, что похищая несколько кусков железа или золота и что еще ужаснее, в святом храме...
- Да бросьте эту проклятую дребедень, барин ты мой сердечный! Не то я сам ее брошу на дороге встреченным нами вчера цыганам! Поторопитесь-то посмотреть, что там есть пониже?
Я послушался еще. Под инструментами оказалась другая маленькая калита, как будто мне знакомая. Свет мелькнул пред моими тазами. Однако же я поудержался и продолжал говорить равнодушно:
- И ты думаешь, что она-то твоя именно?
- Да вот же посмотри и примерь! - воскликнул Семен, бледнея, выведенный наконец из себя моею недоверчивостью.
Тут он приставил концы ремней калиты к висевшим у его кушака остаткам. Они очевидно сходились и даже одинаково лоснились от свежего разреза.
- А вот и мой добрые трудовые три целковика в том же самом шейном платочке, который вы мне подарили! Что же, барин, все-таки вор ваш Семен? Ан, может быть, и нет?..
Но как ни поразителен был самый факт, и как ни благоговел я пред ним душевно, однако же я устоял еще.
- Ты брат, почему мог знать - продолжал я, стараясь сохранить самое бесстрастное спокойствие, - что возвращаешь себе свою собственность?
- Я знать то не знал, но Царица небесная знала об этом лучше моего и вашего! - ответил Семен, видимо горячась.
-Захватив чужую собственность, в храме, и убежав вон без оглядки...
- Да кто же вам говорил, что я захватил! Ведь сказано, что она очутилась в моих руках добровольно, и не чужая, а моя собственность! По-вашему, стало быть, Божья Матерь не властна была выслушать и утешить безвинно пострадавшего?! Не властна была навести мою руку, среди тысячи, на его одного, моего-то похитителя и осквернителя Ее храма?! Не властна была бедному мужику, обезумевшему с горя, зажать тут же рот чудесным мановеньем Своей деснйцы?! Не властна была спасти меня от душегубства, от отчаяния, от адской, обуявшей меня, напасти?! Не властна была сделать так, как самобеднейшая деревенская мать делает иногда с плачущим о потерянной булавке ребенком! Не властна была бросить другую и сказать: «Вот тебе, дурень, твоя потерянная булавка!» Да кто же Вам смел сказать, что я стащил, насильно отрезал, иль отвязал эту калиту? Она, может быть, и ничья, а брошена мне, как ребенку бросается булавка! Да и булавка-то стоит еще чегоже-нибудь. А стоит ли чего-нибудь небесной и земной Владычице сотворить чудо? Эх, господа вы, господа! А я вот еще каждый день благодарил Бога, что мой-то, по крайней мере, не из тех вольнодумцев, о каких теперь-то и дело говорится в проповедях!
- Я, братец ты мой, сегодня был у исповеди и Св. Причастия и вот говорю тебе, еще натощак: что пресвятая Богородица все властна и может сделать, да ты не властен был усвоить себе чужое и воровски бежать из храма.
- Ну, пошло, и опять «чужое»! Да вы, барин, жестокий и несправедливый человек!!
- Может быть, друг мой, но тебя, вижу, разуверить трудно, и я же не твой духовный отец. Послушай, Семен! Останься здесь ночевать. Я уеду в ближайшее местечко, и как нам кстати давно уже следовало бы перековать лошадей, то и могу там обождать тебя через завтрашний день; между тем, помолись здесь на свободе, побывай у Св. Исповеди и передай все с тобою случившееся на суд и разрешение своего отца духовного. Если он тебя благословит, поедем дальше с миром; иначе, назови меня как угодно - и жестоким, и несправедливым - а без церковного очищения и благословения, я тебе не кум и не товарищ.
Убедился иль нет мой человек этим советом - не знаю, но он, видимо, обрадовался моему предложению, благодарил меня несколько раз самым непритворным образом и при расставании просил меня не разглашать ни по дороге, ни дома об этом случае, так как над всеми нами один только Сердцеведец, а между тем, праздной людской молве все пути покаты.
Считаю нужным оговориться, что не я первый нарушил печать секрета. Дождавшись на следующий день Семена, возвратившегося ко мне с бодрым и веселым лицом, я удовольствовался вполне его рапортом, что все обстоит ладно и благополучно и не посмел даже, хотя бы в самых общих и далеких намеках, расспрашивать его о сходстве или несходстве моих вчерашних разглагольствований с мнением отца духовника.
Но вот немного спустя, после благополучно оконченного нами странствия, во всем нашем околотке заговорили о чуде, и меня по этому пункту стали допрашивать соседи и соседки самым категорическим образом. Пришлось то отмалчиваться, то отыгриваться, то невольно сбиваться в показаниях, а кончилось тем, чем обыкновенно поплачиваются запоздалые хранители чужого секрета, когда сам собственник давно уже сбыл его с рук. Меня не обвинили еще, правда, ни прямо, ни косвенно в святотатственном похищении чьей-то полновесной калиты, (что, однако ж, очень легко могло случиться), зато провозгласили вольтерианцем и франкмасоном, так-таки и осталось, - просто ни дать ни взять, второе издание той же печальной истории, что и с Телемаком. С тех пор, по крайней мере, считаю себя вправе, встречаясь с записными законоведами и богословами, изливать пред ними всю желчь, в сердце моем накипевшую по поводу постигшей меня несправедливости, причем, по врожденной всем профанам злобе, вкушаю и некоторое удовольствие, что даже авторитеты как-то маленько затрудняются и озадачены решением этого довольно-таки сложного вопроса. От законоведов, правда, пожива небольшая. Они сейчас же становятся на свою черствую юридическую почву и объявляют моего Семена кругом виноватым. Но богословы, по большей части, или вместе с покойным понтийским Пилатом умывают себе руки, или... а вы, батюшка, не прикажете, что ли, подать вам так же рукомойник?..
- Покбрно благодарю, не беспокойтесь. Ведь же Семен ваш, помнится, верно оценил в самые первые минуты дву- сторонность факта, сказав, что чудо Божие несомненно, но он-то человек нечист!
- О, не ссылайтесь на Семена. Он страшный софист. Он едва и меня не приколол было своей булавкой. Выдумал же сердечный, будто наши деревенские бабы так-таки и роняют булавки своим замарашкам! Но если Вы в самом деле разделяете взгляд его на это событие, то Вам придется, пожалуй, допустить, по мысли же Семена, что и самая его молитва была правильна и заслушана?
- Вы, кажется, с намерением как-то налегаете на это слово: молитва?
- Не подумайте, что оттого, что в ней была лично задета и моя особа, т.е., отрекомендован-то я скупцом.
- Нет, об этом я и не думаю вовсе. А думаю Вам сказать прямо и откровенно, что эта молитва отчаянья, вылившаяся с такою горечью из уст простолюдина (была ли она заслушана в настоящем случае, не знаю столь же древняя и повседневная на белом свете, как горе и насилие. В ней, конечно, и нет ничего молитвенного. Это один только пронзительный неудержимый крик, подобный воплю младенца. Между тем, есть еще нечто фальшивее этих необузданных звуков, когда холодный утонченный расчет так глубоко проникнет в душу, что голос его один и слышится в самых сокровенных ее излияниях. В этом последнем отношении и бедное простолюдье, и более образованные слои общества едва ли белее друг друга в таинственной области молитвы. Да, нам подавай одни только крупные примеры. У нас положено, по преданию, выводить лишь на сцену или какого-нибудь нечистого промышленника, жертвующего пудовую свечу святому угоднику, или калабрийского бандита, ежедневно расцвечивающего образ своей мадонны, покровительницы dei poveretti ladroncelli. Все мы до такой степени наметались кивать на Петра...
- Ну, вот Вы, батюшка, уж и сочиняете. А мои лошадки давно у крыльца и приметно начинают беспокоиться. Прощайте, до другого раза. Да поблагодарите же меня, по крайней мере, хоть за тему.
- Как за тему? Боже, сохрани. За весь рассказ! Он вполне ваш.
[1] «Налево! Направо! Вперед! Назад!» (нем.).
[2] Каждое первое (после новолуния) воскресенье в особенной чести у здешнего народа. Не побывать в этот день в храме, или как-нибудь поработать, по его понятиям, двойной, против обыкновенного, грех. В ежедневных сделках и разговоре все, то и дело, ссылаются на первое воскресенье: так что иностранцу, пожалуй, и впрямь могло бы показаться, что наш простой народ придерживается еще лунного летоисчисления.
[3] Кафедры для слушания исповеди.
[4] Куда уходило все это, как отсюда, так и из других многодоходных базилианских монастырей? Вообще сказать можно, что здания монастырские и самые храмы содержались довольно небрежно; стол иноков был самый незатейливый; оклады их (так называемое габитовое т.е на ряску) самые ничтожные, богоугодные заведения, если где существовали, поддерживались особыми на то вкладами сторонних жертвователей и так сказать, едва со дня на день пробавлялись. Светские школы, бывшие при монастырях, не только ничего почти не стоили сим последним (так как жалованье учителям ограничивалось тем же чуть-чуть возвышенным габитовым), но еще оказывались полезными и в финансовом отношении. Самовольных расхищений монастырских сумм, примеров непотизма со стороны настоятелей и явных злоупотреблений со стороны начальников ордена тоже почти не случалось; потому что местный гласный и негласный контроль хорошо был организован уставами общества, а всякий переход монастырского имущества не только из рук в руки, но даже на потребности других более бедных монастырей, подлежал обсуждению и согласию срочных конгрегации и капитулов. Куда же уходили, повторяем, все эти суммы? На то могут нам отвечать отчасти монастырские расходные книги и отчеты отцов прокураторов (ходатаев по делам), а явственнее еще архивы всех почти низших и высших судебных мест здешнего края. Не было, может быть, ордена более одержимого страстью к тяжбам и процедуре. Не говоря уже о постоянных распрях с Митрополитами, Епископами и Протоархимандритами, переходивших из местной нунциатуры в разные курии Рима и сопряженных, конечно, с немаловажными расходами, базилиане то и дело ссорились и тягались со всеми соседями, не только светскими, но и духовными, в том числе и со своими наставниками иезуитами; что, наконец, и повело к неестественному расторжению братского (?) союза двух обществ. Главным и неиссякаемым источником всех этих тяжб, кроме какой-то врожденной к ним наклонности, был неверный расчет ордена приобретать самым сходным образом, иногда за одни только проценты разные закладные имения, причем, разумеется, право владения не могло быть вполне обеспечено, ни облечено всесторонне в эластичные тогдашнего времени формальности. И что же выходило? Обыкновенно, вместе с дешевым приобретением, нужно было дорого отстаивать неправильные его границы; или еще дороже доказывать собственнику и его наследникам, сколько именно закладной суммы выручено уже из заложенного имения? и когда может быть она возмещена окончательно? Но этой последней дилеммы как-то даже в принципе не решались допустить отцы прокураторы ордена, и оттого должны были оставаться в вечной зависимости от господ адвокатов, которые, затягивая подобные дела до бесконечности, любезно величали вверителей, едва ли не вслух, своими бесценными дойными коровками!
В последнее время борьбы ордена на жизнь и смерть с белым духовенством, делал он неимоверные усилия...
- Но мир праху его! да вот же и наша случайная заметка вышла то какова!!
5 Специальностью этой занимались отцы ризничие и По другим монастырям, пока наконец, кажется, по представлению б[ывшего] Виленского университета, не вступился в дело Медицинский Департамент.
[6] Техническое в здешней стране прозвище нищих.
[7] В роде следующих направлений, впрочем еще самых сдержанных, (помещаем их здесь в переводе на русский язык): «Однажды случилось чудо, проговорил дед к образу, а образ к нему не промолвил ни слова одного». Или: «Св. Лука икону писал, писал, все писал, дондеже устал». Нам не безизвестны и многие другие куплеты подобного же достоинства; да разве упомянуть еще здесь о знаменитом, далеко известном, по своему глубокомыслию, двустишие: «Сколько из Жировиц в Шидловицы, столько ж из Шидловиц в Жировицы», - которое певец заканчивал неожиданно набожным восклицанием: «О, Боже!»