Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Уже однажды при случае коснулись [1] мы этой мысли: что народные предрассудки, как неуловимые призраки, решительно недоступны не только рукопашной схватке, но даже самой наглядной действительности. Они на то и призраки, что витают вне области действительности и не признают ни законов, ни автономии этого царства. Вот, например, в одном из столичных наших городов, странствующий акробат истязается (уже, конечно, не отплясывает) на канате, протянутом столь высоко, что сотни тысяч могут видеть каждый шаг жалкого искусника. Многие из зрителей, наверно, мало интересуются разнообразием этих отчаянных ломаний, а только не могут не отказать в некотором самообладании и присутствии духа эквилибриста; между тем в массе простонародия раздаются серьезные суждения и идут самые горячие толки о чем вы бы думали: о ловкости, сноровке, хитростности немца? - о том ли, что и наш, православный, упражняйся он из детства в таких же кувырканьях, мог бы не хуже любого немца морочить народ и загребать деньжонки? Далеко не угадали. Есть промыслы, настолько нам противные, что если бы они даже струились чистым золотом и жемчугом, наш добрый набожный народ не стал бы подбирать этого добра, а предоставил бы его монополию иностранцам, позабыв, притом, и самую чувствительную боль глубоко уязвленного патриотизма. В массе простонародья (и заметьте, столичного) идут на этот раз жаркие толки по двум спорным пунктам: а) водит ли он-то там немца под руку и Запускает народу туман? или: б) подводит ли он-то немцу землю под ноги - ну разумеется, хоть и не всю вселенскую землю, над которой он и не властен, - так по крайней мере в такой, то есть, пропорции, как мужику-пахарю пройтись с сохою?
Если выше подобной дилеммы не заходит даже наш столичный простолюдин, то что уже и удивляться деревенскому? Нам очень памятен один случай из среды нашего сельско- пастырского быта, именно в роде такой же дилеммы.
Однажды во время жатвы и необыкновенно благоприятствовавшей уборке хлебов погоды свозили мы, не торопясь, что Бог дал в гумно, сами по возможности участвовали в скидыванье и складке и каждый раз приказывали отпрягать и отводить в тень лошадей для отдыха и защиты от насекомых. Не долга же там управа с запряжкой, а между тем. в знойный день каждая минута отдыха для бедного животного столь благодетельна. Известно, что летом при продолжительной ясной погоде носятся по полю кубарем, словно шалуны- ребятишки, разные вообще маловозрастные наши сухопутные смерчи, которые если и не служат непременными вестниками, как это утверждают некоторые метеорологи, имеющей еще долго стоять подобной погоды, то по крайней мере, свидетельствуют исторически о минувших днях, так как без продолжительной засухи почвы шаловливые вихри решительно не имели бы возможности по-своему забавляться. Как бы то ни было, против этих невинных гуляк крестьяне наши очень и очень недружелюбно расположены. Спрошенные о причине, дают они обыкновенно уклончивые ответы: были-де, мол, примеры, что эти налетные ветры причиняли разные напасти не только неосторожно подвернувшемуся на ихнем пути человеку, но даже и безвинной скотине, что они-то именно и есть те подвевы, которые, мало того, что могут лишить вас вдруг самого исправного языка или самого бойкого кулака, но не призадумаются и побить разом параличем всего человека! Оно так несомненная правда, что крестьяне наши пуще всего боятся подвевов, которым вообще приписывают едва ли не все свои недуги, даже и такие, в коих скорее подпивы, а не какие-то подвевы виноваты; но с другой стороны, по глубоко вкоренившемуся народному поверью, суетливая беготня полевых вихрей вовсе не то, что детские игры сельских мальчуганов, хотя в обоих случаях и летит песок столбом. Тут детская забава, крик да гвалт, а там дело серьезное - так вот и обходится без шума. Это не более и не менее, изволите видеть, как полный народный поезд, с которым сам господин честной царь лесной отправляется на свадьбу одного или одной из своих верных слуг. Оттого ураганы, как послушные лошади, и летят чинно по одному направлению. Иначе, откуда и зачем бы им такой небывалый строй? Очевидно, весь этот разнокалиберный сброд составляет свадебную дружину, к которой, по долгу службы, примыкают постепенно колдуны и ведьмы, и знахарки из каждого попутного околотка. Подите-ка, найдите теперь дома хоть нашу, например, Аксинью или Пацаса; вам скажут непременно, что они где-то в поле, на работе - ну так и есть!
И нужно же было всему этому экстренному поезду направиться через мое хозяйственное подворье именно в то время, когда оба сейчас только опорожненные воза стояли рядом, немного на косогоре и приходились как раз по линии полета вихря. В тот самый момент, когда работники мои подводили уже лошадей для запряжки, вдруг, ни с того ни с другого, оба наши воза, как бы сговорившись, тронулись разом и побежали вниз.
- Видите ли, видите ли, батюшка! - проговорился на первых порах старший из моих работников, - видно, кому- то из гостей недостало колесницы!
Другой парень, помоложе, выпустил из рук поводья, стоял молча, как вкопанный и только крестился.
Не прибегая к словесным объяснениям, которые ни к чему бы не привели, я взял два первые кола, какие под рукою случились, и бросил под колеса остановившихся уже возов, чтобы, на всякий случай, затормозить их дальнейшую импровизированную езду. Затем, обратившись к работникам, сказал я с улыбкою:)
- Ну вот, теперь пусть и поезжают дальше! - Вызов этот сделан был как нельзя более некстати.
Вдруг налетел новый шторм посильнее: один из моих возов выказал при этом случае героическое сопротивление и не тронулся с места; но зато другой, ни мало не посмотрев на подложенное мною, видно невпопад, полено, сдвинул его в сторону и прокатился благополучно еще добрый десяток шагов.
После столь вразумительного урока я в молчании уже поспешил поднять надежнее мой ретивый воз, но, к счастию, предосторожность эта оказалась лишнею- новых порывов ветра не последовало.
Между тем, старший из моих работников, тоже в молчании, осмотрел оба кола, которыми я пытался было затормозить возы, и с какою-то выразительною, однако ж вовсе для меня непонятною, улыбкою указывал своему молодому товарищу на тот кол, который не поддался вторичному напору урагана.
Все это, однако же, помешало нам, разумеется, отправиться за новыми копнами. На этот раз я присел к молодому парню и, немного отъехав, спросил его о причине насмешливой, как мне показалось, улыбки его товарища.
- И нет, Боже сохрани, батюшка; это он не над вами смеялся. Он мне после шепотом сказал, чему он тут посмеялся.
- Например, чему бы такому?
- Всего лучше быть тут самым словам Семена. А вот же, сказал мне он, наш батюшка как ни хитер, а промахнулся.
Думал, что подставил им обе-то тычины осиновые, ан вышло, что одна из них березовая. Так к первой, разумеется, проезжие не дотронулись, а на вторую так и наплевали!
Вера нашего простонародья в чудодейственную силу осины слишком хорошо была мне известна. Тут главным образом замешано апокрифическое предание о нечестивом апостоле, повесившемся будто на этом дереве, после недавнего поцелуя, данного Спасителю, отчего вздрогнувшая осина вечно доселе трепещет всею своею листвою, а в свою очередь, при одном ее виде трепещут и бегут от нее прочь все злые духи. Нужно же было подвернуться мне под руки именно этому несчастному полену, а услужливому случаю обставить все дело с самою неумолимою последовательностью. Очевидно, мне теперь уже было не до каких-либо рациональных объяснений; я мог спокойно оставить их в стороне, а скорей должен был помышлять о том, как бы самому-то выпутаться с честью или, правильнее, без чести знахаря, пытавшегося было помешать нечистой силе и однако же проведенного ею и попавшего впросак?
В самом деле, старый Семен со своей точки зрения имел полное право посмеяться над моей печальной неудачей.
Я знал уже по опыту, что все рациональные способы, а хуже их еще многие наглядные експергшенты, нимало не ведут к разубеждению этих бедных темных людей, изобретательных только на одни средства к самообольщению. При известной деревенской неразборчивости, подобные средства на каждом шагу являются, так сказать, из-под земли, так что вовсе нет надобности прибегать к какой-то еще теории фатализма и утверждать, что самая природа как будто заодно действует с суеверием, относясь многими из своих таинственных явлений в особенности беспощадно к людям, искони остановившимся на первых ступенях миросозерцания. Нет, мать-природа все-таки матерински снисходительна к своим, хоть бы и самым недальновидным, чадам. Явления ее, хотя бы и самые загадочные, все-таки по большей части повторяются от времени до времени; а если и остаются не разрешенными для нашего ограниченного ума, то по крайней мере самою правильностью и однообразием своих периодических повторений ведут к той успокоительной мысли, что всем мироуложением управляет одна всесильная рука - словом, ведут к религии. Конечно, и понятия религиозные, основанные на одном только безотчетном чувстве страха и нашей беззащитной слабости, могут в свою очередь доставлять обильную пищу суевериям и предрассудкам, но тут, по крайней мере, сельским пастырям и учителям можно свободно возвысить голос, указывать поименно на великие и чудные дела, поведающие каждодневно славу Божию и сознаваться чистосердечно, что нам, ограниченным и кратковременным зрителям, подчас остается только удивляться доступным для нас чудесам Божиим и по ним догадываться и заключать, что все, для нас недоступное, столь же премудро и чудно устроено. Итак, суеверия, зарождающиеся на подобной почве вообще не опасны, ибо могут быть освещаемы религиею непосредственно и всесторонне. Но есть особые извилины в открытых и самых правдивых, как бы казалось, сердцах, куда ни свет, ни голос Божественной истины не проникают, или разве случайно и с величайшим трудом. Кому из сельских пастырей не известно то отчаянное упорство, с каким наши простолюдины скрывают и до последней крайности отстаивают свои домашние поверья? Их, по несчастию, так много, что они составляют, можно сказать, главную основу обыденной крестьянской жизни, передаются почти с материнским молоком от одного к другому поколению; а между тем на них нельзя не только решительно наступать, но даже напирать намеком, потому что они столь ревниво и благоговейно охраняются, как самые заветные семейные тайны. Они именно заручиваются этим целомудренным характером домашней святыни, что даже не поведаются на духу. Допрашивать же об них, хотя бы со всевозможною осмотрительностью и благоразумием, было бы и более чем неосторожно, и просто бесполезно. Положительно дознано, что едва ли кто из принадлежащих к этой категории обвинит себя хотя бы только в сочувствии к самому ходячему суеверию, а многие даже наперед отклоняют возможность подобного вопроса торжественным заявлением, что никаких вымыслов, обрядов и обычаев, противных учению св. церкви, не приемлют, не знают и не допускают. Конечно, опытный духовник не удовлетворится этой заученной формулой, но она защищается с таким печальным постоянством, что после каждой подобной беседы пастырем овладевает только новое сомнение, новая безнадежность. Между тем, довольно лишь взглянуть на важнейшие акты в жизни нашего народа, как- то: на рождение, брак, похороны, поминки, закладку нового строения, новоселье, начало полевых работ, выход на промысел, отправление в дорогу, уход за скотом, за домашней птицею, за пчелами и т. п., довольно хоть заслышать кое-что о том, что причисляется этим бедным народом к разряду каких-то выработанных жизнью уроков и предосторожностей: против разных басней, против умыслов и козней врага, против разрушительных действий стихий, против хищных зверей, против домашних семейных бурь и вообще душевных невзгод и т.п..! Сколько во всем какой-то подозрительной торжественно-таинственной обстановки, сколько символов и обрядов, наблюдаемых по преданию, с величайшею важностью, хотя, может быть, и бессознательно, машинально; но особенно нехорошо главное, - что все это прячется от света и располагается в потьмах своих чином, будто по старой памяти, чернокнижному уставу. Мы и не думаем, конечно, заподозревать этих жалких автоматов в каком-то задобриваньи нечистой силы, но тут несомненно, кроются остатки язычества, остатки какой-то - если так выразиться можно - несмелости к бесконечно великому и единому Всемогущему и прежней бесцеремонной фамильярности к разным домашним пенатам, которые хотя и контрабандой, но все-таки по старой дружбе предполагаются интересующимися семейными делами тех, коих предки столь долго пред ними благоволили. Разумеется, строго говоря, даже в этой мысли неповинны, может быть, наши бедные простолюдины. Что им и навязывать какие-нибудь осмысленные тенденции? Они упорствуют в невежестве просто по преданию, по наследству, по авторитету своих стариков да старух, которым за недостатком сил и зубов нужно же пробавляться чем-либо, хотя бы авторитетом. Вот и ремесло знахарей - сильных нашего деревенского мира. В помощь к ним появляются от времени до времени разные прохожие ворожеи, по большей части цыганки; а еще очень недавно то и дело шлялись повсюду эмперики-венгерцы, творившие просто чудеса. В самом деле, чего только не бывало в котомках этих добрых странников: и капли от зубной боли, и напиток любви и забвения, и элексир долговечности, и ессенция против всевозможных физических и нравственных страданий! А тут пройдись еще вслед за ними какой-нибудь фигляр-еврей или немец, хотя бы с самым небогатым репертуаром фокусов и механических штук, - и разная дьявольщина с самыми чудовищными комментариями так и прильнет на многие, многие годы к умам и преданиям всего околотка. Недаром один старый помещик, которого грозную и сердитую осанку как- то запомнили еще из детства, лишь только, бывало, проведает о появлении в своих имениях какого-нибудь фокусника, приказывал его задерживать, затем предлагал ему плату, а в случае отказа и насильно заставлял показывать крестьянам начисто все штуки с объяснением, по возможности, причины и секреты каждого фокуса. «А то ты мне, любезный, - прибавлял старик, лихо покручивая свои седые усы, - оставишь за собой такой сумбур, что бедному моему батюшке на всю жизнь прибавится лишней работы!»
Старый усач был очевидно умный и гуманный человек!
Все эти мысли и воспоминания мелькали предо мною быстро и, так сказать, только мимоходом, но, между тем, я не переставал и чувствовать, и обдумывать, что с каждою минутою делалось для меня настоятельнее выйти из того неловкого положения, в каком я находился относительно молодого батрака, моего сопутника. На самый худший конец нужно было по французской поговорке: Saurer аи moins les apparenceSy так как дальнейшее молчание с моей стороны только более придавало весу нелепому заключению старого Семена.
- А тебе же, мой друг, как кажется, - заговорил я наконец, как бы равнодушно, - имел ли я время делать какой там еще разбор между валявшимися кольями? Ты же сам видел, что я кинул под колеса первые, какие под руку попались?
- Да, батюшка, я это видел.
- Неужели ты думаешь, что осиновое полено постарше и поважнее березового?
- Не могу знать, батюшка. Бог его знает.
Я почувствовал, что коснулся фальшивой струны. Нужно было приняться за другую. Но тут я предпочел уже взять козла за рога, - и прямо поставить вопрос.
- Вижу, что ты уклоняешься от откровенного ответа, - сказал я, помолчав немного, •- но как старый, более тебя поживший человек, угадываю причину твоего колебания. Не правда ли, что ты вот и сам еще не знаешь, верить ли тебе или не верить тем нелепым бредням, которые распускает хотя бы, например, Семен и другие подобные ему краснобаи насчет осины?
По зардевшимся кончикам ушей я приметил, что мой парень покраснел.
- Ну, что же ты мне не отвечаешь, али я сказал неправду? - Нет, батюшка, правду.
- Вот й видишь, мой милый, если мы друг перед другом не можем сокрыть иногда наших мыслей, как бы ни хотели это сделать, то, посуди сам, может ли что-либо оставаться сокровенным в нашей душе пред ее Создателем? Ты устыдился сознаться даже предо мною в твоем безрассудном полуверии: значит ты и сам чувствуешь, что оно не достойно христианина, но пред Богом каждая мысль твоя яснее этих лучей солнца; помни же навсегда: коль скоро человек сам внутренне собою не доволен, и душа как бы со стыдом отвращается от собственной ли своей, или другими передаваемой нам мысли - значит, мысль эта нехороша и цред Богом. Понимаешь ли и будешь ли помнить мои слова?
Буду, буду, батюшка!
- А теперь, не пускаясь в лишние рассуждения о бреднях, так как на них жаль даже времени, сделай только Семену, при случае, один вопрос, как будто от себя: если уж, дядя, по-вашему выходит, что и к нам, людям крещеным, может видимо-невидимо подступать нечистая сила и если она, не бегая вспять от крестного знамения, пуще всего побаивается только какого-то противного ей полена, так отчего же ни предки наши не употребляли, ни мы сами не употребляем на избы, или на какие другие строения эту чудную осину? Значит, и сами как нельзя лучше знаем, что во всем этом бестолковом вранье только и есть, что пустой вздор, да вдобавок, может быть, еще и тяжкий грех!
- Хорошо, хорошо, батюшка, а вот же я его, вот уж непременно пристыжу!
В следующий день, столь же благоприятный для свозки хлеба, отправились мы опять в поле вчерашним порядком;
- Ну что брат, - спросил я, как будто мимоходом моего молодого работника, - говорил ли ты с Семеном про его дурацкую осину?
- Да как же, батюшка, говорил, лишь только поначалй мы скидывать лапти. Так он-то мне вот что: «А откуда же ты, - говорит, - дурень, можешь знать, что никогда не строили и не строят из осины? Изб, конечно, не строят, потому что в такие избы сейчас же бьет (т.е. молния), гумен не строят, чтобы не отгонять от молотьбы охотников [2] , а хлевы да и как еще строят, кто ни на есть только поопытнее, посмышленнее в этих делах. Вот у моего деда, да и отца-покойника, всегда накладывалась осина; правда, только под венцы [3] ; зато во всех соседних хлевах, по целым ночам только, бывало, и слышишь, что идет возня, беготня, ну, словом, гвалт, шабаш да и только; а наши лошадушки да скотинка или спокойно поедают корм, или лежа потягиваются на здоровье, на другой день они и сухи, и бодры, и сами, так сказать, рвутся на работу, а соседские - изъезженные, взмыленные потом, что мыши в знойный день, едва передвигают ноги. Так вот тебе, дурень, что значит осина!» Да сказавши это, Семен стал пуще еще ругаться.
- Ну вот, еще и ругаться, - повторил я почти машинально.
- Коли, говорит, дурень, чего-либо наверно не знаешь, так и не виляй понапрасну языком, и не смей осуждать своим зеленым умишком старых людей! Тебя бы стоило за то проучить, дурень.
- Ну, что ты так заучил слова Семена и вычитываешь мне, будто молитву! Известно, старому брюзге стоит начать, а там он уж и пошел, и пошел! Да знаешь ли, дитя, не остановиться ли нам, на этот раз, возле ячменя, и не лучше ли его свезти сегодня, не слишком полагаясь на завтрашнюю погоду? А то, никак, и тучки кое-где начинают проглядывать.
- И нет, батюшка, кажется еще чище против вчерашнего.
-Пожалуйста, уж не толкуй, любезный; решились брать ячмень, так - и брать ячмень!
- Ну, не жестоко ли это, не обидно ли, не унизительно ли для здравого смысла, что почти в каждой подобной схватке ему приходится первому бить отбой?
Эти веками сложившиеся нравственные безобразия, подобно ледяным глыбам полярных морей, даются и уступают только одному воздействию солнца.
А солнце-то едва-едва наконец для них ниспослано Богом!
Не станем же, по крайней мере, теперь унывать и пожелаем от души полного успеха вот уже видимо ободренным ледоколам. Никто, конечно, не осмелится утверждать, что они доселе владели не могущественными, не действительными и не приспособленными к цели орудьями, и что эти орудья не были употребляемы в дело с посильным рвением и усердием. Но что же выходило без благодатных лучей существенно необходимого светила? Откалывались только повременно, одна за другой, большие льдины, и, носясь по океану, раздроблялись, правда, все более и более от взаимного трения, но измельчавшие кусочки, на которые, в свою очередь, действовать решительно было не в способах и даже не во власти ледоколов, мало-помалу образовали новые льдины, пригонялись боем волн к своему вековому материку, увеличивали его массу - по крайней мере, пополняли прежние отломы и таким образом уничтожали все усилия усердных тружеников. Одно солнце, небывалый доселе союзник, может теперь подвинуть к успеху эту пока нескончаемую работу: оно уже не допустит образования новых молодых льдин, и затем главная их масса видимо-невидимо станет убывать в объеме, таять и улетучиваться. Тогда и северный полярный путь будет наконец открыт и обойден, бедные гиперборейцы познакомятся со всеми благами цивилизации и никто, наверно, не дерзнет попрекать именем варваров тех, которые столь пламенно любят свою суровую отчизну.
Между тем, возвращаясь к нашей теме, что наступательный бой с народными предрассудками и небезопасен, и даже порой решительно вреден по своим последствиям, передадим здесь в немногих словах пример метода противоположного тому, которого мы сами придерживались в нашей, по большей части неудачной, малой войне с предрассудками.
Не назовем ни времени, ни местности, ни лиц: но ручаемся за достоверность самого факта. Один из старых сельских священников, как бы наперекор молве, что даже и пастырская ревность с летами слабеет, поставил себе особенную задачу, над преследованием коей и трудился неутомимо, извести в своем приходе всех знахарей и знахарок. По одному только слуху, что кто-нибудь из членов этого таинственного братства принимает больных, нашептывает над ними какие-то слова, окуривает зельем, предписывает припарки, декокты или просто только ключевую воду с одним условием идти за ней до восхождения солнца (то есть, пока еще никто ее не помутил) и, идучи, прочитывать вслух известную молитву, старик священник приходил, так сказать, в воинский азарт и не мог уже успокоиться. Соседние священники неоднократно пытались было умерить эти порывы неуместного подчас усердия, представляя, что даже доктора не осуждают многих простых лечебных средств, хранящихся, по преданию, в наших деревнях, и вообще советуют оставлять мнимых знахарей в покое, доколе они ограничиваются одними нашептываньями, куреньями да ключевой водой, так как все эти средства вполне могут быть названы нейтральными и, по крайней мере, не мешают естественному течению болезни. Бессемейный старик, всегда в полном всеоружии против ненавистных знахарей, обыкновенно ответствовал товарищам не без насмешки, что так как он, слава Богу, подосужнее их и не может смотреть на свою паству с каким-то докторским хладнокровием, то пока еще Бог милует и дает силы для погони за хищными волками, по крайней мере, в его приходе как не было, так и не будет потачки знахарям. В самом деле им не было не то что потачки, но даже христианского снисхождения. По первой вести, что такой-то или такая-то занимаются или похваляются знахарством, или что кто-нибудь прибегал к знахарю за пособием, оговоренные не допускались в церковь, устранялись от кумовства и участия в других христианских обрядах, даже не допускались к исповеди, разве с разными предварительными торжественными отречениями. Естественным последствием этой лишней и самоуправной строгости было то, что в отношениях пасомых к своему пастырю поселилась затаенная недоверчивость, лицемерие, двуличность, а между тем, ремесло знахарей, как товар запрещенный, продолжало процветать, возвышаясь только в цене. Однажды, прибыв в одну из деревень своего прихода для похорон на тамошнем кладбище скончавшейся после короткой болезни молодой женщины, священник, к ужасу своему, узнал от детей, что вот еще накануне сосед задавал покойной тетушке какое-то питье, после которого она уже и не пробуждалась. Не помня себя от гнева, болезненно вспыльчивый старик вызвал злополучного лекаря, бывшего тут же в числе собравшихся к похоронам, и, не принимая никаких объяснений, велел его привязать к волам, запряженным для отвезения гроба на кладбище. Это возмутительное самоволье было исполнено неохотно. Да и не удивительно. Человек наказывался за преступление, которого ни сам он не чувствовал за собою, ни другие за ним не сознавали. Но священнику хотелось уронить и опозорить знахаря пред целой деревней. Между тем, что же вышло? Укажем, без всяких уже рассуждений, на одни только последствия - они* к несчастию, слишком говорят за себя. Старик-священник, как мы уже сказали, был человек болезненный. Выйдя из удушливой, жарко натопленной крестьянской избы, взволнованный опрометчивым своим судом, в котором, может быть, и раскаивался, но которого не мог уже отменить во время похоронного шествия, затем утомленный самым этим довольно неблизким шествием, отпеваньем, и опять укорительною речью к прихожанам при отпуске знахаря, старик возвратился домой вполне расстроенный и слег в постель. На следующее утро оказалось, что он разбит параличом, потерял употребление языка и самую память. Хотя ему и подана была поспешно медицинская помощь, но она оказалась недействительною. Всего более, может быть, зависело бы здесь от нежного домашнего ухода: между тем, по несчастию, старик был одинокий. Он промучился в бесчувственном состоянии около двух недель. Нужно же было еще, по странному и в высшей степени контрастному стечению обстоятельств, чтобы прислуга поусердствовала (как это нередко случается с одинокими) и, не полагаясь на лекаря, догадалась обратиться к знахарю, - да именно к тому же самому, с которым так беспримерно обошелся больной. «Поздно, - отвечал знахарь, хотя, может быть, и без злобы, но со всей неумолимостью случайно торжествующего невежества, - Поздно! Сделать-то легче, чем отворотить назад».
В тот самый день старый священник скончался, а окрестное знахарство праздновало, конечно не какую-либо эру возрождения, но зато, задушевно-братскую консоляцию - до упаду и на вынос.
[1] Литовские Епархиальные Ведомости, 1863 год, №21, 22.
[2] Можно, кажется, наконец надеяться, что подразумеваемые здесь охотники выведутся первые из наших сел. Единственным и очевидным основанием этому поверью послужили несчастные условия барщинного быта, при котором нередко крестьянам не оставалось другого времени, кроме лунной ночи, для молотьбы и прочих работ в собственном гумне. Такие только беспримерные труженики и выходили позажиточнее; но зато более беспечные соседи и наделяли сей час доброю славою собрата, что у него на услугах состоит охотник, который и работает на него по ночам.
[3] Венцами называются продольные и поперечные бревна охватывающие углы стен.