Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Сінявокая сятра Украіны...
В 1655 году, во время войны Москвы и Украины с Польшей, войны, ради которой Богдан Хмельницкий в 1654 году заключил соглашение с Московским царем, протопоп Максим Филимонович в своих «Прелестных письмах» (прокламациях) писал беларусам, чтобы они «все его милости, ясновельможному нашему гетману Богдану Хмельницкому поклонились и в опеку и протекцию вдавались; чтобы, избавь Боже, Москва в наших местах свое право не поставила и на вечный час в холопы и подданные нас, вольных, не обернула».
Предостережение это было кстати, ибо как раз с того времени начинается совместная судьба Украины и Беларуси, которые постепенно входили в орбиту влияния Московской державы с ее холопским правом и дикими обычаями против всех тех, кто «латыни научился».
С того же времени начинается и наша общая борьба против Москвы за свою национальную жизнь, за государственную независимость наших стран.
Судьба наша одинаковая, различается только тем, что борьба происходила в своих территориальных границах. Одинаковой осталась она и тогда, когда украинцы и беларусы, пролив море крови за свою независимость, в конце концов оказались в пасти у большевистской Москвы.
В 1930 г. на Украине проходил громкий судебный процесс «Спілкі Визволення Украини». В том же году на Беларуси - «нацдемовский процесс». В 1932-33 годах на Украине дело «Украинского национального центра», а на Беларуси-дело «Беларуского национального центра». В 1934 году дело «Украинской Войсковой Организации», тое же и на Беларуси.
Это было время, когда Москва сводила счеты с «инонационалами» и прежде всего с украинцами и беларусами, ибо первые уже прославились как «предатели», а другие были ничем не лучше.
Надо полагать, именно потому украинцы и беларусы первыми в начале войны крикнули «Сталин - капут» и бросили советское оружие. И они сделали это сознательно, так как хорошо понимали, что только в орбите западноевропейских государств есть перспективы для серьезного национального развития их, а дальнейшее пребывание в орбите Москвы - это национальная смерть.
Я хочу рассказать о своих встречах с беларусами на Соловках, где мне пришлось еще раз увидеть нашу общую судьбу и твердо запомнить, кто наш враг. Моя память, к сожалению, сохранила только фамилии, а имена многих из тех, которых я знал, уже забылись.
Зимою 1933 г. я находился недалеко от станции Кемь на так называемом пересыльном пункте, через который шли этапы на Соловки. Здесь я на «Морсплаве» встретил группу беларусов, прибывших из Минска.
Прежде всего вспоминаю здесь грущпу так называемого «Беларуского национального центра», состоявшую из западных беларусов, которые перебрались в Беларусь советскую. Это были прежние члены «Беларуской Громады», которые со временем, сделавшись коммунистами, внесли раскол в эту национальную организацию на территории Западной Беларуси, что находилась под властью Польши. Эта группа оказалась в польской тюрьме и со временем была обменена на польских и беларуских узников, сидевших в советских тюрьмах.
С большим триумфом и помпой ехали эти жертвы польского произвола в советскую Беларусь, в «счастливую, независимую и самостоятельную» социалистическую советскую Беларусь. Курорты, санатории, банкеты, лучшие должности - все было к услугам мучеников-революционеров, которых так мучили фашисты-поляки. Действительно, у них начался сплошной праздник, а не обычная жизнь. Симон Рак-Михайловский, Игнат Дворчанин, Петр Метла, Иосиф Гаврилик были безмерно счастливы. Как же слепы те советские беларусы, что недовольны этим раем! И вся эта группа искренне приветствовала погромы нацдемов с Игнатовским во главе, сама искренне приложила руки к уничтожению национальных антибольшевистских сил в советской Беларуси.
Но тем временем праздник незаметно кончился, начались обычные советские будни. Члены «Громады», прежние депутаты польского сейма, к тому же коммунисты, ждали этих будней и начали удивленно озираться вокруг. А вокруг был ужас, а вокруг был погром за погромом. И «громадовцы» задумались. Но думать долго не пришлось, так как вскоре эти обычные беларуские будни зацепили их самих, уверенных в том, что советская власть - счастье беларуского народа.
Они настали, эти будни, неожиданно. И оказались те мечтатели и предатели своего отечества в самой большой из тюрем Минска, на беларуской, но, к сожалению, не своей земле.
Позже, на Соловках, эти беларусы тепло вспоминали польскую тюрьму и противопоставляли ей тюрьму советскую как сплошной ужас, со всеми ее дикими, жуткими порядками.
Рак-Михайловский, Метла, Дворчанин и другие были осуждены за шпионаж в пользу Польши, участие в подпольной н ческой организации, в вооруженном восстании, в использовании государственной трибуны в контрреволюционных целях, в терроре против представителей советской власти. И все эти страшные проступки они будто бы совершили в подпольной контрреволюционной организации, что называлась «Беларуским центром».
В минском ГПУ эти «возвращенцы» п наконец, что представляет собой советская власть и что такое советская социалистическая Беларусь. Здесь уже были не поляки, против которых можно было произносить речи, призывать к вооруженному восстанию, морочить голову себе и своим людям. Нет, здесь были старобыховские, чаусские, гомельские и минские большевики, которые меньше всего хотели терпеть каких-то дураков, что им поверили и помогали, а потом стали украдкой высказывать свое недовольство советскими порядками.
«В тюрьму их, гадов, на Соловки» - кричали они, и прославленные герои оказались в подвалах минского ГПУ.
Но мало было бросить их в тюрьму. Надо было заставить очернить себя, написать про себя, что они действительно заклятые враги советской власти, что они совершили ужасные преступления, и слезно просят о помиловании. Почти год сидели бывшие «громадовцы», и костоломы из ГПУ не только повытаскивали им жилы, но к тому же еще и души втоптали в грязь.
Несчастные и исхудалые прибыли на Соловки эти господа, ставшие последними невольниками. Среди них самым выдающимся и самым бодрым был Рак-Михайловский.
Не знаю о его прошлом, не знаю и о деятельности его в советской Беларуси. Могу утверждать только одно, что этот человек в самом деле открыто и без всякого сожаления говорил: «Так нам и надо». Мне довелось несколько раз разговаривать с Рак-Михайловским, и он произвел на меня хорошее впечатление. Казалось, что человек, у которого голова была битком набита всяким советофильским мусором, не может так быстро опамятоваться, но у Рак-Михайловского этот угар развеялся быстро. Он решительно и категорически осуждал всё, во что слепо поверил, и так он казнил себя за прошлое. На Соловках он держал себя независимо, работал на тяжелых физических работах, везде и всегда подчеркивал свою ненависть к большевизму, к Москве и наконец в 1936 году попал в один из соловецких изоляторов. Оттуда я не имел никаких вестей о нем.
Высокий, стройный, с синевато-серыми глазами, Метла был лирически-тонкой натурой. Я любил слушать, как он рассказывал о Польше, о том, что побудило его сделаться беларуским коммунистом, что привело его к этим страшным трущобам. Он был болен чахоткой, кашлял, а работал на тяжелой, непосильной для него работе. Еще на «Морсплаве», строгая бруски в деревообрабатывающей мастерской, говорил: «Нет, не выдержу! Если бы хоть нормы были меньше!» - и никогда не выполнял норму. А на Соловках пришлось ему копать канавы на мелиоративных работах, и в результате всего попал он в соловецкий госпиталь, откуда тайно вынесли только труп Метлы, а где закопали, никто не знает. Это печальное событие произошло весной 1936 года.
Бледный, с черною бородой, чуть сгорбленный, Дворчанин своей манерой разговоривать напоминал профессора. Он никогда не говорил речей, как это делал Рак-Михайловский, и не ставил точки над «i». Нет, он стремился спокойно все взвесить, переоценить и найти забытый уже путь к собственной нации.
На Соловках держал себя очень порядочно и держался порядочных компаний. Работал вначале на так называемых общих работах, и хотя в отношении его не было никаких претензий со стороны ГПУ, но в 1936 году он тоже попал в изолятор, и после о нем ничего больше не было слышно.
Гаврилик был типичным крестьянским учителем. Высокий, русоволосый, с рыжеватой бородкой на округлом открытом лице, с чуть курносым носом. От него так и веяло крепким беларуским дядькой. Был он милым человеком, кротким и тихим работником. Он неохотно вступал в разговор, а если начинал говорить, то говорил долго и горячо, словно боялся, что слушатели не поймут его. Чаще всего он бывал один. Ни на ком из этой группы беларусов минская трагедия не отразилась так тяжело, как на этом учителе. Он не мог даже слышать разговоры о Минске, о советской Беларуси, о советском социализме. Так он его ненавидел и так проклинал. Он напоминал шекспировского героя, говорившего: «Да, вы меня научили говорить, и я могу теперь вас проклинать». И эта страшная травма, этот непреодолимый ужас привели Гаврилика к отрицанию самой возможности каяться. Он говорил так: «Я самый несчастный человек, ибо не имею даже права поднять свою голову к небу и полюбоваться на звезды с их вечной и нерушимой справедливостью». И вот он, прежний коммунист, искренне и преданно стал молиться Богу, просил помиловать и простить его, окаянного...
Как-то в конце 1935 года я снова встретил Гаврилика на небольшом острове «Малые зайчики», где он был с несколькими «штрафными». Кто-то из тамошних бывальцев назвал его «коммунистическим монахом». Он был очень измучен, ни с кем не разговаривал, вечерами выходил из барака и за дикой, замшелой скалой становился на колени и долго молился. Уже полубезумного забрали его с тех
«Малых зайчиков» и посадили в изолятор, откуда он так и не вышел.
* * *
Недобрую славу приобрел себе только один из этой группы - Занич. С этим членом «Громады» и депутатом сейма мне случайно довелось познакомиться поближе, а потому хочу рассказать о нем подробнее.
В роли фуражира 1-го соловецкого сельского хозяйства я имел право осматривать сенокосы на территории этого хозяйства. Однажды прихожу я на «командировку» «Пичуги» и встречаю там Занича. Надо сказать, что Занич, вернувшись со своими товарищами из-за кордона, занял высокий пост в беларуском государстве, а к тому же руководил плановым отделом Академии наук БССР. Я уже знал, что в минском ГПУ он держал себя среди своих коллег настолько скандально, что еще в вагоне, когда шли этапом на Соловки, товарищи избили его. Перед этими «Пичугами» он был на острове Анзер (5 километров морем от Большого Соловецкого острова), но потом его почему-то перевели на «Пичуги» - наихудшую «командировку». Он был старик и считался инвалидом.
Радостно встретив меня, он стал просить, чтобы я взял у него два запечатанных письма: одно на имя начальника беларуского ГПУ, второе - на имя начальника III части. Уверенный в том, что туда я не пойду, он просил только бросить эти письма в ящик под «Белым домом» управления. Третья часть (тюремный НКВД) - на Большом Соловецком острове. Весьма неохотно, но наконец я согласился, ведь действительно положение его было достойно жалости, а в этих письмах, как он мне объяснил, было написано: в одном - прошение о том, чтобы разрешили ему жить в соловецком кремле, а во втором - чтобы ему дали право переписываться с родней. Этот беларус, как и все другие узники, знал меня как человека интеллигентного и порядочного, видимо, поэтому он и доверил мне это дело.
Возвращаясь к соловецкому кремлю с этими письмами, я спросил сам себя, зная, кому они адресованы: «Что я несу? А что, если это доносы? А что, если в этих письмах такое написано, что в результате несколько человек будет расстреляно? Ведь этот беларус - человек ненадежный. Правда, в тот момент никто не говорил про него, что он на острове имеет отношение к доносам. А, с другой стороны, как мне, человеку интеллигентному, распечатывать чужие письма и читать. А может, там написано что-то невинное, нужное только ему, и никого другого не касается.
Я долго колебался, но, наконец, решил одно письмо прочесть. Зашел в кусты, осторожно распечатал и, как только прочел первые строки, мне стало ясно, что это за письма. В письме к начальнику беларуского ГПУ этот «верноподданный» доносил на своих товарищей, беларусов-коммунистов, с которыми он был обменен из польской тюрьмы, - Рак-Михайловского, Метлу, Гаврилика, Дворчанина и других, характеризуя их как злейших врагов коммунизма. В письме к начальнику III части он доносил на целую группу политических узников, передавал их разговоры и вместе с этим не брезговал разными бытовыми мелочами, которые запрещались заключенным.
Ровно через 10 дней я опять выбрался на эти «Пичуги» и опять встретил этого «писателя». Сказав ему, что письма в тот же день бросил в ящик III части, я так же по-приятельски с ним разговаривал, и этот «прожжённый политик», видя во мне наивного мальчика, опять попросил меня бросить еще одно письмо в тот же ящик. На этот раз я охотно согласился и, покинув «Пичуги», уже не колеблясь, распечатал письмо. На этот раз в письме были описаны узники, что находились в «Пичугах», и описаны так, что в результате не один из них мог бы проститься с жизнью. Особенно остро он характеризовал Г. Садовского, яркого, безоглядного и немного неосторожного врага ГПУ. Чтение этого письма было для моих товарищей интересным и поучительным.
Встал вопрос: что делать с этим «верноподданным». Естественно, лучше всего было бы уничтожить его, но уничтожить так, чтобы никто не пострадал. В лагере осуществлялся очень строгий контроль, так что сделать это, да еще и на «Пичугах», было невозможно. Понятно, что после того, как были прочитаны первые письма, всем, кому следовало о том знать, сообщили о том, что представляет собой этот «депутат польского сейма», но сделать что-то большее не удавалось.
Наконец случилось так, что этот «депутат» попал на «командировку» в Филимоново. На Филимоново тогда (1935 год) между прочими заключенными сидело несколько мальчишек за людоедство в голодные 1932-33 годы. Это были мальчишки по 12-14 лет. Работали они в обувной мастерской и работали, как взрослые, по 12 часов. В обувную мастерскую иной раз заходил и наш «писатель», а на Филимоново его уже хорошо знали и искренне ненавидели. Так вот Садовский и подбил этих мальчишек - а они его очень уважали - бросить работу и требовать от начальства, чтобы им работать только по 6 часов, а когда уполномоченный III части спросит, кто их этому научал, пусть покажут на беларуского «стукача» Занича.
Уже на следующий день ни один из мальчишек на работу не вышел, а на третий день приехал уполномоченный искать «крамолу». Начал с «пристрастием» допрашивать мальчишек, как и что, кто их научил. Мальчишки не говорят. Наконец один «признается», что научил их этому тот дед-беларус, а за ним и другие «признались». Как только мальчишки подписали протоколы, сейчас же уполномоченный схватил «верноподданного», лупил его сколько хотел, потом забрал с собой и бросил в самый темный изолятор под «Белым домом», откуда этот бедняга, едва дуба не дав, вышел только месяца через три. Так что недолго довелось ему жить в кремле; видимо кто-то ему еще «помог», и потом этот бывший член «Громады» остался в изоляторе уже навсегда.
Никогда не забуду выдающегося беларуского этнографа Гриневича. Совсем седой, с небольшой бородкой, в пенсне, с всегда приветливым лицом и добрыми погасшими глазами, такой непоседливый дедок. Он, как только приехал в 1933 году на «Морсплав», так сразу стал ходить между заключенными и выбирать тех, кто хочет петь. Он был на положении инвалида, ибо совсем был старик.
Целыми днями сидел он и на лоскутках бумаги писал ноты к самым разным песням. Когда был досуг, собирались любители-певцы и под его дирижирование пели. Из-за того, что большинство заключенных были украинцы, пели преимущественно украинские песни, а чтобы позабавить деда, то еще и беларускую «Як жа мне ня пець, як жа не гудзець».
На Соловках жил Гриневич, эта живая энциклопедия беларуского народа, в инвалидной комнате. Работать в лагерных «культурно-воспитательных» учреждениях он не хотел, а ни к какой другой работе не был способен. Был он честным и порядочным человеком и таким оставался до 1938 года, пока не покинул Соловки, выбыв неизвестно куда после ликвидации соловецкой тюрьмы.
Из категории уже советских беларусов стоит упомянуть наркома Адамовича. Правда, я его на Соловках не встречал, но знаю, что он был в 1937 году в изоляторе и на «Морсплаве», где обвиняли его в каких-то фашистских грехах, и будто бы за это получил он там еще десять лет заключения.
На самом острове, на «командировке Филимоново», в 1937 году сидел и беларуский нарком земельных дел. Фамилии его, к сожалению, не помню. Это был еще молодой, высокий и коренастый дядька и, как мне казалось, мало интересный, а к тому же набитый советскою чушью. Обвинялся он по пункту 5 статьи 58 уголовного кодекса РСФСР - использование государственной трибуны с контрреволюционной целью. Знаю, что писал он длинные письма Сталину, где уверял в своей непричастности к контрреволюции, и, естественно, нас, давних контрреволюционеров, мало интересовал.
Соловецкие беларусы не объединялись друг с другом, и у них не было явно выраженной национальной группы, как это было у татар, украинцев, грузин, немцев и представителей других национальностей на Соловках.
Но кое-кто из беларусов домогался такой консолидации и обособления. По этому поводу передали мне разговор Рак-Михайловского с писателем Алексою Слисаренко, который, выслушав жалобы и сетования этого выдающегося беларуского националиста, шутя, предложил: «И чего вам, товарищи беларусы, так беспокоиться и страдать за эту беларускую державу. Лучше передайте эти заботы нам. Мы вам дадим гимназию, а если хотите, то и две, и пришлем вам пару добрых корпусов украинской жандармерии, неужели вам этого будет недостаточно».
Присутствующие смеялись, а Рак-Михайловский сказал, «что он, разумеется, ничего не имеет против содружества Украины и Беларуси, но лучше пусть беларусы сами строят свое государство, хотя это и трудно. А что до жандармерии, то он убежден, что в этом деле беларусы сумеют проявить свой талант лучше, чем в деле консолидации беларуской нации».
Уже немало уплыло воды со времени моей встречи с беларусами на острове ужаса и смерти. Но еще и сегодня стоят у меня перед глазами образы лучших людей, преданных до конца делу борьбы с большевизмом. Разные были это люди, из разных партий и сословий беларуского народа, но только те из них, которые насквозь прогнили и отравились большевистской «наукой» или были физически раздавлены энкавэдистскими кнутами в этом аду на земле, остались «верноподданными». Таких были единицы. Остальные - все, независимо от сословий и партий, были врагами большевизма, истинными сыновьями своей земли, своего народа.
Примечания
Гаврилик Иосиф (1893-8.12.1937), расстрелян.
Дворчанин Игнат (1895-8.12.1937), обменен 15.09.1932, арестован 16.08.1933, расстрелян.
Метла Петр (1890-12.08.1936), обменен в 1930, арестован 1.09.1933, умер в заключении.
Рак-Михайловский Симон (1885-27.11.1938), переправлен в БССР в октябре 1930 г., арестован 16.08.1933. Привезен с Соловков в Минск и там расстрелян.
Александр Адамович (1900-1937), нарком земледелия БССР в 1928-29 гг. Арестован в июле 1930, в 1931 осужден на 10 лет. Расстрелян на Соловках.
Антон Гриневич (1877-1937), этнограф и фольклорист. Жил в Витебске. Арестован 6 сентября 1933, осужден на 10 лет лагерей. Умер в Соловецком лагере.
Коротко об авторе
Семен Подгайный (1907-1965). Украинский историк, общественный деятель. Родился на Кубани, закончил аспирантуру в Харьковском Научно-исследовательском институте материальной культуры. Арестован в 1933 г. До 1941 г. в советских концлагерях. После войны в эмиграции (Германия, Канада). Автор книг «Украинская интеллигенция на Соловках» (1947 г.), «Недострелянные» (2 тома, 1949, 1953), «Islands of death» [Toronto, 1953].