Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
З журнала «Спадчына», 2000, № 5-6, с. 76-89. В своем очерке П. Сосновский, репрессированный в 1930 г., вспоминает о том, как происходило в БССР «раскулачивание» (уничтожение самой трудолюбивой части крестьянства, дававшей самую большую часть сельхозпродукции). Впервые очерк был напечатан в эмигрантском русскоязычном журнале «Посев» в 1980 году (№ 2-3).
Раскулачивание
У нас на Беларуси «борьба с кулаками» началась осенью 1929 г. В нашем Бельском сельсовете Дрыбинского района власти решили раскулачить примерно 30 хозяйств (самую зажиточную часть крестьян, к которым принадлежали мой отец, мой тесть Михаил Малахов, а также Карп Малахов).
Позже, весной 1930 г., волна «раскулачивания» затронула уже менее зажиточные хозяйства, как у моего дяди Андрея и двух моих старших братьев. При проведении акции, кроме степени зажиточности хозяйства, учитывалось прошлое хозяев, их родственные связи. Выяснялось, например, материальное положение до революции, принадлежность к священству или шляхте, обязательно учитывалась служба в полиции или в жандармерии и т.д.
Несмотря на то, что мой отец для того, чтобы заплатить налоги, отдал свое хозяйство и даже дом, его все равно раскулачили в первую очередь, так как он считался зажиточным и пользовался трудом наемных рабочих (по мнению коммунистов - занимался эксплуатацией).
Показатели для определения зажиточности крестьянского хозяйства в разных районах страны были разные. Например, на Украине, в Сибири и на Урале многие хозяйства были богаче беларуских, но не подлежали раскулачиванию, так как в этих районах все население было богаче и тамошние середняки по своему благополучию вполне равнялись нашим кулакам.
В то время перед властями встала задача - сломить упорное сопротивление крестьянства коллективизации, которая на самом деле являлась «красным крепостничеством». Для этого, во-первых, надо было уничтожить наиболее самостоятельный слой деревни, который представляли «кулаки» и запугать тех середняков, которые все еще колебались, а во-вторых, что не менее важно, из захваченного имущества создать фундамент колхозных хозяйств.
Еще в 1928 г. деревенский «актив» по приказу ЦК компартии Беларуси в присутствии руководства сельсоветов и районов на закрытых совещаниях решил, кого зачислить в «кулаки» или в «подкулачники». Перед этими совещаниями из беларуского ЦК были получены специальные инструкции и указания, по каким признакам определять хозяйства, которые подлежат налогообложению в индивидуальном порядке. Например, индивидуально облагали налогами всех, кто арендовал землю у других лиц, имел примитивную маслобойку для конопли или льняных зерен, либо имел мельницу, и обязательно тех, у кого работали наемники в хозяйстве или на сезонных работах. Они были зачислены в кулаки, а члены семей автоматически лишались всех гражданских прав.
Вот таким образом начиная с конца 1929 г. все более или менее крепкие хозяйства «подбрили», иначе говоря, просто обобрали непомерными налогами, а осенью 1930 г. уничтожили окончательно. Процесс раскулачивания в разных районах и даже сельсоветах проходил по-разному, но обычно у «кулаков» отбирали буквально все, хозяев сразу отправляли за решетку, а женщин, детей и стариков полураздетыми выбрасывали во двор, в лучшем случае их забирали к себе родственники и соседи.
Наконец и нашему деревенскому активу (Лосевы, Парфений Косой, Тимофей и Кузьма Косые, Бернацкий Язеп и др.) сельсоветовское и районное руководство дало приказ - полностью ликвидировать кулацкие хозяйства. Они начали с того, что конфисковали все строения, потом забрали скотину, сельскохозяйственные машины, фураж и даже основной хлеб. Во временном пользовании остались дом, корова, домашние инструменты, немного бульбы и хлеба. Моему отцу, после того как дом пошел на уплату налогов, оставили баню, где он еще некоторое время жил с семьей. Так было с осени 1929 по февраль 1930 г.
Выселение
2 февраля 1930 г. в 5 часов утра в баню, где жили мои родители и младший брат, ворвались деревенские активисты - секретарь сельсовета Левон Кошеч- кин и начальник уголовного розыска Дрыбинского района Лисовский. Они дали два часа на сборы для переезда, якобы в другой район, разрешили взять с собой только немного продуктов и какую-то одежду. Вместе с моими родителями вывозили соседскую семью Карпа Малахова, нас же (в тот момент я жил у тестя Михаила Малахова) пока не тронули.
Ссыльных вместе с небольшим грузом погрузили на собственные сани и под вооруженной охраной повезли на железнодорожную станцию в Горки. Женщины и дети плакали и голосили, как по покойнику, даже некоторые мужики не сдержали слёз. Карп Малахов снял шапку, поклонился и обратился к толпе односельчан: «Если я может кого из вас обидел когда-нибудь, то простите!». Потом махнул рукой, потому что не мог больше говорить, повернулся и пошел на кладбище, чтобы проститься с дедами. Как только семьи бывших кулаков вывезли со двора, жены активистов, словно голодные волки бросились тянуть все - чугунки, посуду, остатки еды и одежду, ничего не оставили, как будто африканская саранча там побывала! Впав в затмение разума, эти люди утратили совесть и человечность.
А на станции Горки стоял подготовленный поезд, и вечером всех, кого высылали из Горецкого и Дрыбинского районов, закрыли в трех холодных товарных вагонах. Можно только догадываться, как в сорокаградусный мороз чувствовали себя там младенцы, женщины и старики. Ночью их отвезли за 42 километра к станции Орша, где перегнали в другие товарные вагоны с маленькими чугунными печками. Там поезд доукомплектовали до 60 вагонов, по 50 человек в каждом, и на протяжении 7 дней везли в прикамские дремучие леса.
Через две недели после высылки моих родителей, брата и семьи Карпа Малахова большевики вспомнили про нас. 15 февраля, опять в 5 утра, в дверь постучали вооруженные браунингами и наганами активисты, которых возглавляли начальник уголовного отдела Лисовский и председатель Бельского сельсовета Андраюк. Нам тоже дали всего два часа на то, чтобы собрать сколько-нибудь продуктов и одежды. Лисовский дал тестю какую-то бумажку, чтобы тот подписал, что мы якобы добровольно переезжаем в другой район, но в анкете не было указано, в какой именно... Михаил Малахов категорически отказался подписывать такой документ. Во время сборов моя трехмесячная дочь Катя, жена Вера и теща плакали, но активисты даже не пустили в дом наших родственников и друзей попрощаться.
Нас все время подгоняли, а соседка, кума Гомановна, нетерпеливо повторяла тестю: «Кум! Ну скорее собирайтесь, а то люди ждут!». Видимо, не могла дождаться, когда можно будет броситься в дом и хоть что-то схватить. Жутко было видеть все это, слышать плач женщин, детей и мужиков, даже председатель сельсовета Андраюк не сдержал слез (он в общем был неплохим человеком). Михаил Малахов, как и его брат, простился с толпой односельчан, поклонился перед Распятием и, передав этот крест соседу Николаю Бернацкому, пошел на кладбище поцеловать кресты своих родителей. Мы поехали к станции на своих же лошадях и санях под караулом вооруженных активистов. Родственники проводили нас до холодных товарных вагонов со льдом и снегом на полу. После того, как вагоны были загружены, толпу отогнала охрана ГПУ. Нам уже потом рассказывали свидетели, что наши лошади, возвращаясь со станции домой, все время непрерывно ржали, вероятно, в предчувствии скорой всеобщей беды.
Ссыльных кулаков все подвозили, набивали в промёрзшие вагоны-телятники по 40 человек, закрывали двери и везли следующих. Погрузка длилась с часа дня до пяти вечера на запасной линии далеко от станции, за это время заполнили 30 вагонов. (Мне теперь в Австралии часто приходится видеть погрузку и перевозку скотины. Так скажу, что со скотиной здесь обходятся лучше.) Хотя нас в вагоне было много, мы не смогли в февральский мороз согреть собой помещение. Обувь примерзала ко льду, который лежал толстым слоем на полу, а на оконных стеклах и потолке быстро появился пушистый иней.
В нашем вагоне было двое младенцев и пятеро детей в возрасте от двух до восьми лет. Нашу трехмесячную дочь жена согревала своим телом, а чтобы высушить и согреть пеленки, оборачивала их вокруг своего тела. Бутылка с молоком для дочери лопнула, молоко стало куском льда; тогда ребёнку дали соску из пережеванного хлеба.
В пути
В одиннадцать вечера к нашим вагонам прицепили паровоз, да с таким толчком, что люди попадали бы, если бы не опирались друг на друга. Через две часа мы уже были на станции Западная в городе Орше, где состав подогнали к пакгаузу. Единственное, что было слышно ночью, это скрип мерзлого снега под ногами охранников ГПУ.
Утром вагоны открыли, и нас поочередно стали загонять в большой железнодорожный клуб с железными решетками на окнах. В это помещение затолкали около 1500 человек - нас, кулаков, с женщинами, детьми и стариками. Из клуба охрана никого не выпускала, только время от времени двое конвоиров вызывали десять человек, каждому давали два ведра и водили на вокзал за кипятком (это единственное, что нам давали). Когда пришла моя очередь, по дороге к вокзалу я увидел оршанский собор, который до такой степени был наполнен заключенными, что из него валил пар, как из бани. Вспомнились слова революционной песни большевиков - «церкви и тюрьмы сровняем с землей». А на самом деле они не только тюрьмы и железнодорожные клубы набили дотла, но даже церкви превратили в тюрьмы.
Через день гэпэушники стали вызвать по одному человеку от каждой семьи в пакгауз навешивать ярлыки на свои вещи, так как собирались грузить их в отдельный вагон. С собой разрешили взять немного еды, горшки, миски да ведро. К некоторым семьям из тюрьмы привели мужиков-хозяев, арестованных перед ссылкой (человек 30 - 40).
На пятые сутки ночью нас всех погнали на дальнюю платформу возле пакгауза и опять стали загружать в товарные вагоны, оборудованные маленькими чугунными печками и настилами из досок. Как и раньше, в вагон помещали по 48 - 50 человек старых и малых, потом просто закрывали двери.
Мы разожгли печь, для натуральных нужд приспособили ведро возле дверей и ждали конца погрузки, которая затянулась. К эшелону присоединили вагоны из Бобруйска и Слуцка, в которых было около 1000 человек. Грузили ночью, чтобы было как можно меньше свидетелей того, что власть делает с людьми. Только 20 февраля на рассвете двинулся наш поезд из 56 вагонов, в которых находилось около 2500 человек. Его охраняла вооруженная стража войск ГПУ, которая состояла исключительно из украинцев (а на Украине, вероятно, раскулаченных охраняли беларусы...). Жили они в специальном служебном вагоне, а караул несли в будках на тормозных площадках.
Остановок почти не было, только на малых станциях, большие или пропускали нас без задержки, или оставляли на запасных путях, как можно дальше от вокзала.
Наш путь проходил через Оршу, Витебск, Великие Луки, Осташков, Нижний Новгород, Пермь, Ирбит до самого Туринска и занял восемь дней. За это время нам три раза дали горячей жидкой похлебки из капусты с бульбой, всего два ведра на вагон, а хлеб (10 буханок на вагон) дали только однажды, около Осташ- ково, а вот дрова выдавали на станциях несколько раз. От каждого вагона избирался староста, и только он один мог ходить за кипятком, у нас старостой был мой тесть Михаил Малахов, дважды в день он приносил два ведра.
За эти восемь дней в пути умерли двое младенцев, но не выдерживали не только дети. Один мужик во время движения поезда вылез через люк и стал прыгать по крышам вагонов, охранники в будках открыли стрельбу и ранили его в руку. Пришлось остановить поезд, чтобы снять его с крыши. Выяснилось, что он помешался. Его оставили на станции недалеко от Нижнего Новгорода.
В нашем вагоне было девять семей, наша состояла из четырех взрослых и трехмесячного ребёнка. Вместе с нами ехали семьи с соседних хуторов - Наумовы и Воробьёвы, из деревни Трилесино - семьи Акулы, Заболотных и другие.
Через щели мы читали названия станций, смотрели на реки, мосты и леса. У двоих молодых хлопцев Заболотных была гитара, и они обычно пели под нее грустные песни. Сквозь грохот колес было слышно то музыку, то детский плач, то всхлипывания женщин. Мужики думали о неизвестном будущем или просто дремали, стоя, прислонившись к нарам. Когда поезд неожиданно толкало, многие обжигались о печку, так как теснота была невероятная.
Волгу мы пересекли около Нижнего Новгорода, Каму у Перми, а через Уральские горы наш большой эшелон все время тащили два паровоза.
Наконец ночью 28 февраля 1930 г. наш поезд последний раз сильно толкнуло, и мы остановились на станции Туринск. В закрытых вагонах нас продержали до утра. Охрана ГПУ поехала в обратную сторону, наверно, за новой партией кулаков. Вместо них утром 1 марта на станцию приехали три милиционера с десятком активистов-комсомольцев из местных жителей-чалдонов. Они все были на малорослых сибирских лошадках и с охотничьими ружьями за плечами. В восемь часов утра открыли вагоны и приказали выходить с вещами. Следующим приказом было сложить в пакгауз наш оставшийся груз, который был в отдельных вагонах, якобы для того, чтобы привезти его позже (но он почти весь исчез). Среди кулацких вещей я увидел несколько десятков пар лаптей и подумал, что коммунисты даже лапотников записали в буржуев...
В это время начали подъезжать чалдоны с санями, на которых стояли большие, сплетенные из лозы, корзины. Саней было много, вероятно, со всего района людей согнали. На сани посадили детей и немощных стариков, положили немного вещей первой необходимости. Нам попался хороший сибиряк Матвей, житель деревни Павлово, которая находилась в 4 километрах от Туринска. Он посадил на сани мою жену с ребенком и тещу, и положил три небольших узла с вещами, а мы с тестем пошли пешком.
Сани двинулись в полдень - сначала по льду реки Туры, а потом по сибирскому тракту, большинство людей шло пешком, почти по колено в снегу. Нас гнали в направлении Конды, впереди был 500- или даже 600-километровый путь. (Матвей говорил, что там находятся рыбные и охотничьи промыслы и лесозаготовки, а ссыльные живут в колониях на берегу реки).
Колонна растянулась километра на два и медленно двигалась на север, спереди и сзади верхом ехали конвоиры - чалдонские комсомольцы. Вокруг на сотни километров раскинулась глухая тайга. До ближайшего населенного пункта Маркино было 25 километров (там был домик лесничего, четыре небольших барака для работников и почтовая контора). В лесу, около большака, изредка попадались охотничьи полуземлянки, построенные из толстых плашек, и одинокие бараки, наверно, для лесничих или работников.
1 марта 1930 г., не дойдя несколько километров до Маркино, в 30-градусный мороз, под звездным небом колонна остановилась на отдых. Мы съехали с дороги под большой кедр, утоптали снег, нарубили еловых и пихтовых ветвей, на которые посадили женщин с детьми. Нашли сухостой, накололи дров и разожгли костер, на котором приготовили ведро воды и немного утолили голод кипятком с куском хлеба. Спать пришлось мало, ибо все время приходилось поворачиваться то одним, то другим боком к костру. Так группками человек по 15 мы и провели первую ночь в тайге.
Следующим населенным пунктом после Маркино была деревня Глубокое. Домов здесь было немного, поэтому каждый дом был переполнен ночлежниками, которые спали вповалку, но все же это лучше, чем на снегу. После трудного пути по холоду и снегу хоть какой-то отдых был необходим. В эту ночь в Глубоком умер еще один ребенок, наутро его похоронили.
На север от Глубокого в сторону Конды было очень мало населенных пунктов, а путь - очень длинный. Наши возчики стали жаловаться, что они не успеют вернуться до начала весеннего поводка, во время и после которого таежные дороги все лето будут непроходимыми. Об этом они заявили начальнику конвоя, протестовали и отказывались ехать на Конду. Позже мы поняли, что этим они спасли нас всех от смерти. Начальник по телефону связался с Туринским областным ГПУ, и после короткого спора было решено отправить нас вместо Конды в Та- боринский район, который находился в 60 километрах от Глубокого, на лесозаготовки и лесосплав. Это была еще совсем необжитая делянка, потому мы должны были сначала построить новую колонию около реки Тавды. Снова нам пришлось спать на снегу, в эту ночь смерть забрала еще одного ребёнка.
Наконец мы добрались до Таборинского района, который получил такое название потому, что когда-то там находился табор пеших переселенцев, а сейчас районный центр Таборы (360 км от Свердловска и 96 км от железнодорожной станции Туринск).
еревни находились здесь не более чем в 10 - 20 километрах друг от друга, так как земли были достаточно плодородные. Ссыльных разместили в деревнях Шмелёвка, Повья, Галкино, Аверино и других. Мы поселились в деревне Аве- рино в доме одного кулака. Этот кулацкий дом, после того как в 1929 году хозяина вместе с семьей выслали за 650 километров в Конду, теперь занимал председатель сельсовета. Переступив крыльцо, мы (человек 20) просто повалились на пол и уснули, словно убитые. О бывшем хозяине тестю только в 1932 г. по секрету поведал наш возчик Матвей, дескать, что нам просто посчастливилось не попасть в эту Конду. В 1932 г. оттуда из несколько сот человек высланных вернулись только пять охотников. Они преодолели почти непроходимые болота на специальных широких лыжах, а потом скрывались у родственников и друзей.
Все остальные погибли от голода, цинги и других болезней. На следующий день многие пошли на Тавду удить рыбу, так как хлеб, взятый еще из дома, почти кончился. Рыбы было много, ее удили сетями, сделанными из тряпок, привязанных к жердям, или просто решетом.
Фараоновы рабы
Через два дня всем мужикам приказали явиться в полуразрушенную, оскверненную аверинскую церковь. Двое вооруженных гэпэушников залезли на то место, где был раньше алтарь, и начали собрание.
Злобно ухмыляясь, они объявили нам примерно следующее: «Вы сюда приехали не гулять, а лес пилить. Кто будет работать, тот будет получать паёк, инструменты и спецодежду. Не будете работать, ничего не получите, ибо кто не работает - тот не ест. Но мы думаем, что есть хочет каждый».
О деньгах, естественно, речь не шла, видимо считалось, что за каторжный труд хватит и нищенского пайка. Они заявили, что мужики должны заготовить материалы и построить бараки, в которые потом переселятся наши семьи, и таким образом будет сделана новая колония ссыльных, типа Троицкой, которая в 70 километрах от Тавды. Потом мы должны выкорчевать делянку леса для коллективной обработки земли, а затем переехать на новую делянку. Весной, во время поводка, мы будем сплавлять лес по Тавде. Было подчеркнуто, что в лесу должны работать не только мужики, но и работоспособные женщины.
Одним словам, нам стало понятно, что мы и наши дети, если и выживем, то будем здесь работать, как фараоновы невольники, до самой смерти. На собрании, в ответ на их «кто не работает - тот не ест», я сказал, что нас сюда пригнали только за то, что мы много работали...
На следующий день чалдонские активисты на конях, вооруженные ружьями, стали собирать всех и сгонять в центр деревни. Нам под расписку выдали пилы и топоры и погнали за 15 км класть настил через топь. Сначала в дно загоняли длинные сваи, а потом клали настил из жердей. Кладки надо было сделать еще до оттепели, так как летом здесь уже не пройти. Река Тавда небыстрая, но у нее много рукавов, непроходимых болот и малых заросших озёр. За одним из таких проливов находилась лесная делянка, предназначенная для лесозаготовки и новой колонии для высланных кулаков-беларусов и нескольких казаков-кубанцев.
Те, кто строил настил через болото, ночевали в ближайшей деревне Галкино, на другой стороне Тавды. Вечером им выдавали по 600 граммов хлеба, по миске пустого супа из перловой крупы и кипяток. Семьям же ничего не давали до того момента, пока мужики не закончили класть настил и не начали готовить бревна к сплаву, а другие работники не начали строить бараки. Семьи кормились рыбой, которую ловили в полыньях, когда же потеплело и сошел снег, стали собирать по болотам прошлогоднюю клюкву и бруснику.
Однако весной смерть все чаще и чаще посещала семьи ссыльных. За детьми начали умирать старики. Многие решили, что дальше так продолжаться не может.
Мы достали несколько бланков со штампами местного сельсовета и по оттискам сделали печать. Я сделал около сотни фальшивых справок и раздал тем, кто хотел бежать. Было только одно условие - не выдавать, кто сделал документы, если вдруг схватят, ведь на станциях была строгая проверка пассажиров. По этим справкам много ссыльных бежало домой, и даже к польской границе, чтобы перейти в Польшу. Граница в то время охранялась не очень строго.
К побегу подготовились три семьи: наша, семья Наумова Василия и молодая пара литовцев по фамилии Евдалькис, которые уже похоронили в Аверино своего единственного ребёнка. Сначала мы с литовцем сходили в разведку за 70 километров на железнодорожную станцию Азанка. Потом отдали одному чалдону несколько вещей, чтобы он немного подвез наших детей и сумы с последними пожитками ближе к Азанке. Наконец решили двинуться 20 апреля 1930 г.
Побег
Дорога была грязная, но под грязью еще оставалась мерзлая земля, и мы смогли добраться до ближайшей деревни Повья за один день. В Повье переночевали у хорошего человека, который дал нам ценные советы: как обойти места, которые охраняет милиция, и как безопаснее добраться до станции. Он объяснил, что еще не поздно пробраться через замерзшее болото, но уже опасно переходить через паводковые речки. От Повьи до Азанки через тайгу, по квартальной просеке, была зимняя дорога, а летом там могли пройти только охотники по звериным тропкам. Мы с чалдоном проехали еще километров шесть и распрощались, ибо дальше ехать было невозможно.
Семья Наумовых испугалась перехода через болотистую тайгу и вернулась с извозчиком в Аверино. Позже из их писем я узнал, что семья была на сплаве, на лесозаготовках, в какой-то артели и в колонии для ссыльных вплоть до Второй мировой войны. Сталин их не вернул домой, не знаю, вернул ли Хрущев. Неко торые члены семьи, в том числе сын Константин, погибли там от нищеты, непосильного труда и голода.
Наша семья с ребенком на руках и Евдалькисы твердо решили пробираться через болотистую тайгу - по звериным тропам, через болота по кладкам, через притоки сибирских рек - с тяжелыми узлами за плечами. Местами проваливались в грязь по колено и даже глубже. Единственное спасение, что болота еще не вполне растаяли и внизу был лед. Мы делали переходы по три-четыре километра, относили узлы вперед, а потом возвращались за ребёнком и женщинами. Переносили ребенка и вещи по кладкам и опять шли вперед.
Четыре раза ночевали в тайге рядом с медведями, которые уже проснулись от зимнего сна. Ночью к костру они боялись подходить, но днем мы видели их. У нас были два длинных сибирских ножа, однако защищаться не пришлось, они нас не трогали: посмотрят и пойдут в лес. Однажды, столкнувшись с нами, медведь даже встал на задние лапы, но потом опустился и поковылял в кусты.
На последней остановке мы разожгли костер, от которого по недосмотру загорелась сухая прошлогодняя трава и листва. Это было замечено, и едва мы вышли из леса, как нас догнал милиционер с десятником и повели в участок. Во время допроса мы отказались от того, что развели костер, и показали фальшивые документы. Милиционер был необразованный и доверчивый, он отвел нас в барак и даже приказал накормить супом. Мы сдали в багаж свои вещи и приобрели билеты до Ирбита. В худшем случае, мы теряли не так много денег, а главное, при проверке ГПУ особенно строго проверяло людей с билетами до Беларуси и на Кубань. Наш расчет оказался правильный: проверяли строго, но наши справки всех удовлетворили.
Мы подслушали, как гэпэушники друг другу говорили: «Куда они могли деться?». Наверно, уже было объявлено, что мы бежали, но в лицо они нас не знали. В Туринске вагоны опять проверяли, но и здесь все обошлось. В Ирбите мы сошли с поезда, продали некоторые вещи на ярмарке недалеко от вокзала, так как не хватало денег. И купили билеты уже до Орши.
Коротко об авторе
Петр Сосновский родился 7 октября 1905 г. в деревне Рыбки Горецкой волости Ко- пыского уезда Могилевской губернии. Во время коллективизации был раскулачен и в 1930 г. вместе с женой и маленькою дочерью выслан в Сибирь. После трех лет тяжелого труда на лесоповале, нищеты и болезней Сосновские вернулись в Беларусь и поселились в городе Горки. Некоторое время Петр совмещал работу с вечерним обучением. Он поступил в Горецкий сельскохозяйственный институт, который закончил через шесть лет и получил диплом агронома.Во время Второй мировой войны судьба забросил семью Сосновских в Германию, и еще пять лет после нее они жили в лагерях для перемещенных лиц. Только в 1950 г. Сосновские эмигрировали в Австралию и поселились в Мельбурне. На новом месте, без знания английского языка, Петр сумел устроиться рабочим на электростанции. Это дало возможность зарабатывать хоть какие-то деньги и кормить семью, в которой уже росли пятеро сыновей и две дочери.
Во время жизни в Австралии Сосновский написал несколько стихотворений и рассказов, которые печатались в эмигрантском издании «Беларусш голас» (Канада). Умер Петр Сосновский в Мельбурне 21 мая 1995 г. на 90-м году жизни.