Папярэдняя старонка: Ваенная гісторыя

Аўтар: Кром Михаил,
Дадана: 26-07-2012,
Крыніца: Москва, 2008.

Из истории русско-литовских отношений

Книга посвящена важному эпизоду русско-литовских отношений - Стародубской войне 1534-1537 гг. Хотя она не принесла ни одной из сторон больших территориальных приобретений, но по напряжению сил и масштабу боевых действий в пограничье от Опочки на севере до Чернигова на юге нисколько не уступала иным кампаниям. Не сходясь в крупных полевых сражениях, армии ожесточенно штурмовали крепости, совершали глубокие рейды по территории противника: зимой 1535 г. русские почти дошли до Вильны.
Особый интерес придает сохранность большого комплекса источников. Автор воссоздает максимально полную и объективную картину событий, сопоставляя материалы разного происхождения.
Уникальные документы позволяют судить о тактике полководцев и численности войск, внутреннем состоянии противоборствующих держав, о ремонте дорог и строительстве мостов; содержат обширный биографический материал. Перед читателем проходит галерея участников войны: литовский и польский гетманы Ю. Радзивилл и Я. Тарновский, московские воеводы кн. М. В. Горбатый и В. В. Шуйский, герой обороны Стародуба кн. Ф. В. Овчина Оболенский. А десятки имен детей боярских и простых «мужиков» списков русских пленных - не только бесценный материал для генеалогии, просопографии и антропонимики, но и напоминание о тяготах и бедствиях войны, выпавших на долю служилого люда и горожан.
Дополнительную ценность работе придают карты, отражающие основные этапы событий.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена малоизвестному эпизоду в истории русско-литовских отношений XVI в. - так называемой Стародубской войне 1534-1537 гг. Хотя эта война не принесла ни одной из сторон больших территориальных приобретений, по напряжению сил и по масштабу боевых действий (в зоне которых оказались города и села русско-литовского пограничья от Опочки на севере до Новгорода-Северского и Чернигова на юге) она нисколько не уступала предыдущим военным кампаниям первой четверти XVI в. В ходе этой войны не произошло крупных полевых сражений, подобных Ведрошской (1500 г.) или Оршинской (1514 г.) битвам, но зато имели место продолжительные рейды вглубь территории противника (во время одного из них зимой 1535 г. русские войска вплотную приблизились к литовской столице - Вильне), а также осады и штурмы крепостей, вполне заслуживающие упоминания на страницах военной истории.

Есть еще одно немаловажное обстоятельство, которое придает изучению событий Стародубской войны особый интерес: до нас дошел большой комплекс документов, который позволяет проследить ход военных действий с такой подробностью, которая невозможна в отношении всех остальных войн России XVI в., за исключением Ливонской. Планы московского и литовского командования, детали военных операций, а также такая «проза» войны, как ремонт дорог и строительство мостов, - все это воочию предстает перед исследователем со страниц сохранившихся документов.

Уникальные материалы 1530-х гг. не только позволяют судить о тактике полководцев и численности войск, участвовавших в том или ином походе, но и проливают свет на внутреннее состояние обеих противоборствующих держав в изучаемую эпоху. Они содержат также обширный биографический материал: перед читателем этой книги пройдет целая галерея участников войны 1534-1537 гг., среди них - гетман Юрий Радзивилл, командовавший (5) литовской армией, польский гетман Ян Тарновский, воеводы кн. М. В. Горбатый и В. В. Шуйский, возглавлявшие московские рати, кн. Ф. В. Овчина Оболенский - герой обороны Стародуба в 1535 г. и др. А многие десятки имен детей боярских и простых «мужиков», содержащиеся в списках русских пленных в Литве, не только дают бесценный материал для генеалогии, просопографии и антропонимики, но и напоминают о тяготах и бедствиях войны, выпавших на долю служилого люда и горожан.

Интерес к данной теме возник у автора этих строк более двадцати лет назад, еще на студенческой скамье: помню, как тогда мое внимание привлекли подробные рассказы летописей и польских хроник о русско-литовской войне 1530-х гг., о которой, однако, в отечественной научной литературе можно было найти лишь пару скупых строк. Первые наблюдения над собранным материалом отразились в дипломной работе (1987 г.), а затем - в кандидатской диссертации (1993 г.), опубликованной затем в виде книги под названием «Меж Русью и Литвой». Но замысел упомянутой монографии не позволил мне детально остановиться на перипетиях военной и дипломатической истории изучаемой эпохи: в центре моего внимания находилась проблема выбора местного населения между двумя противоборствующими державами; события же русско-литовских войн конца XV - первой трети XVI в., включая Стародубскую, излагались в книге очень сжато [1] . Между тем обширный материал о войне 1534-1537 гг., обнаруженный мной в архивах России и Польши, продолжал ждать своего часа. Наконец, в 1999 г. в сборнике «Очерки феодальной России» была опубликована большая статья о Стародубской войне [2] . В дальнейшем, работая над подготовкой к изданию документов бывшего Радзивилловского архива первой половины XVI в., хранящихся ныне в фондах Российской национальной библиотеки [3] , я обнаружил ряд новых интересных материалов, относящихся к истории Стародубской войны. Так появилось намерение переиздать очерк 1999 г. в исправленном и дополненном виде. (6)

Предложение издательства «Рубежи XXI века» опубликовать книгу о войне 1530-х гг. предоставило мне счастливую возможность реализовать этот замысел. По сравнению с ранее напечатанным очерком текст существенно дополнен; в частности, добавлен заключительный раздел о судьбе пленников Стародубской войны. Исправлены замеченные неточности и опечатки. В приложении к книге публикуются некоторые важные источники по истории этой войны, в том числе впервые - наказы русским послам в Крым 1534-1535 гг., содержащие официальные оценки московских властей по поводу хода боевых действий. Список русских пленных в Литве, составленный 20 октября 1538 г., а также шесть писем пленников, адресованных их родственникам и покровителям в Москве (около 1536 г.), ранее уже публиковались автором этих строк [4] , но ввиду исключительной ценности этих источников переиздаются и подробно комментируются в данной книге.

Пользуясь случаем, выражаю искреннюю признательность коллегам, оказавшим мне помощь на разных этапах работы над этим исследованием. Я благодарен доктору Иерониму Грале за предоставленную мне дважды (в 1994 и 2000 гг.) возможность заниматься в архивах и библиотеках Польши, а также за ту исключительную щедрость, с которой он делился со мной наблюдениями, книгами и только что обнаруженными в архиве документами.

Выражаю также искреннюю признательность Ивану Александровичу Тихонюку, инициатору издания этой книги, принявшему на себя все технические хлопоты, связанные с ее публикацией. Юрий Моисеевич Эскин по моей просьбе сверил с хранящимися в РГАДА оригиналами тексты посольских наказов из 8-й книги Крымских дел, печатаемые в приложении к этому исследованию. Наконец, не могу не выразить своего восхищения профессиональным мастерством Виктора Николаевича Темушева, составившего карты для данной книги. Совместная работа с ним заставила меня по достоинству оценить огромные эвристические возможности исторической географии, а сами карты позволили по-новому взглянуть на многие эпизоды войны, став ценным дополнением к основному тексту исследования. (7)

ВВЕДЕНИЕ
ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ

Первое сочинение, целиком посвященное русско-литовской войне 1534-1537 гг., центральным эпизодом которой стало взятие польско-литовской армией Стародуба [5] , принадлежало перу секретаря польской королевы Боны, Станиславу Гурскому, прославившемуся составлением знаменитой коллекции дипломатических документов «Акта Томициана». Труд Гурского, законченный, вероятно, в начале 1560-х гг., назывался «Четвертая военная экспедиция против московитов» [6] . Об этой войне поведали все польские хронисты XVI в., начиная с Бернарда Ваповского, а в середине XVII столетия ученый иезуит Альберт Коялович поместил о ней обстоятельный, хотя и крайне тенденциозный рассказ в своей «Истории Литвы» [7] . С тех пор с разной степенью подробности события Стародубской войны излагались во всех сводных трудах по истории России, Польши и Литвы. Российские историки XVIII-XIX вв. (М. М. Щербатов, Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев) ограничивались в основном пересказом летописей и посольских книг [8] , а их польские и литовские коллеги в рассказе о тех же событиях следовали преимущественно за польскими хронистами. [9] (8) При этом патриотические чувства слишком влияли на оценки историков, мешая воссозданию объективной картины.

Серьезное научное изучение русско-литовских отношений 30-х гг. XVI в. началось по существу только в XX столетии. В работах М. К. Любавского, М. В. Довнар-Запольского, В. И. Пичеты было проанализировано внутриполитическое положение Великого княжества Литовского в указанный период и, что особенно важно, состояние его обороноспособности и финансов [10] . Обстоятельный разбор военных действий и дипломатии 1530-х гг., основанный на разнообразных источниках, включая документы польских и австрийских архивов, дал в своей книге по истории Польши XVI в. немецкий ученый Э. Цифир [11] . Однако лучшей работой о Стародубской войне до сих пор остается соответствующий раздел вышедшей в 1913 г. книги Людвика Коланковского, посвященной внешней и внутренней политике Литвы 30-40-х гг. XVI в. [12] Тщательный анализ событий, богатый архивный материал (в том числе из знаменитого Кенигсбергского архива) - все это обеспечило труду Л. Коланковского большое долголетие в науке. Правда, на сегодняшний день его очерк Стародубской войны уже не может считаться исчерпывающим - ни в отношении полноты фактической основы (все архивные и многие опубликованные к тому времени российские материалы остались автору недоступны или неизвестны), ни в отношении наблюдений и выводов, многие из которых нуждаются в коррективах.

Последующие польские историки, обращаясь к интересующему нас сюжету, опирались в основном на труд Л. Коланковского, добавляя к созданной им картине лишь некоторые детали. Так, Ян Натансон-Леский дал ценный анализ изменения русско-литовской границы в результате войны 1530-х гг.; В. Почеха в рассказ о той же войне ввел ряд новых архивных документов [13] . (9) Р. Желевский показал русско-литовский конфликт 1534-1537 гг. в общем контексте внешней политики Польши и Литвы [14] . Наконец, В. Дворжачек коснулся событий Стародубской войны в связи с биографией польского гетмана Яна Тарновского, принявшего участие в летней кампании 1535 г. на Северщине [15] .

Что касается литовских историков, то они разработкой данного сюжета не занимались, ограничиваясь кратким пересказом названных выше работ польских исследователей [16] . В изданной недавно «Истории Литвы…» Э. Гудавичюса довольно подробно изложена хроника событий войны 1534-1537 гг., основанная главным образом на труде Л. Коланковского [17] . Текст содержит немало неточностей и просто неудачных выражений [18] , а отсутствие ссылок на источники затрудняет научную полемику с автором.

В 1998 г. белорусский исследователь Б. И. Сидоренко опубликовал краткий очерк Стародубской войны - по существу, первую в новейшей литературе специальную работу об этом военном конфликте. Однако в своей статье автор опирался на очень ограниченный круг источников (все они, за исключением одного документа, уже давно опубликованы), которые он не подверг критической проверке, и потому не смог внести в изучаемую тему что-либо принципиально новое по сравнению с предшествующими (10) учеными [19] . Кроме того, в изложении событий историк допустил ряд фактических ошибок [20] .

В российской историографии русско-литовские отношения второй четверти XVI в. остаются совершенно неизученными. Если не считать беглых упоминаний в обобщающих трудах по истории России той эпохи [21] , вся современная отечественная литература о Стародубской войне исчерпывается кратким (и, как мы увидим, не свободным от ошибок) обзором в книге А. А. Зимина о реформах середины XVI в. [22] и столь же схематичным и фрагментарным описанием в недавно вышедшей работе о борьбе за Полоцк в XII-XVI вв. [23]

Такое невнимание отечественных историков к событиям этой не известной по существу у нас войны тем удивительнее, что именно в российских архивах хранится большая часть документов, относящихся к ее истории. Прежде всего, следует назвать переписку гетмана Ю. Радзивилла с королем Сигизмундом I и литовскими сановниками за 1534-1536 гг., значительная часть которой находится ныне в Российской национальной библиотеке, в фонде западнорусских актов и в коллекции автографов П. П. Дубровского [24] . Следующую по важности для нашей темы группу документов составляют материалы Литовской метрики (РГАДА. Ф. 389), относящиеся к 30-м гг. XVI в. Ценным источником по истории Стародубской войны служат также наказы русским послам в Крым 1534-1535 гг. (РГАДА. Ф. 123. Д. 8). (11)

Русско-литовская война 1534-1537 гг. привлекла к себе внимание наблюдателей и в других странах. Одним из самых осведомленных современников, внимательно следивших за ее ходом, был герцог Альбрехт - правитель Прусского княжества, находившийся в вассальной зависимости от польского короля. Он регулярно получал корреспонденцию от своих доверенных лиц в Вильне и Кракове, информировавших его о событиях на театре военных действий и о дипломатических переговорах. Эта переписка хранилась в свое время в Кенигсбергском архиве, а ныне находится в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия (Берлин-Далем) [25] . Усилиями польских ученых к настоящему времени большая часть интересующих нас писем опубликована в двух сериях документов: «Acta Tomiciana» и «Elementa ad fontium editiones» [26] .

Для восстановления канвы событий существенное значение имеют летописи, хроники, разрядные и посольские книги. Из польских хроник наибольший интерес для истории Стародубской войны представляет труд Б. Ваповского (который обрывается на 1535 г. - годе смерти хрониста), а также разные издания хроники Марцина Вельского [27] . По сравнению с названными сочинениями (включая и упомянутый выше опус С. Гурского) книга М. Стрыйковского не прибавляет к нашему сюжету ничего нового.

Настоящее исследование опирается на всю совокупность известных в настоящее время материалов о военной и дипломатической борьбе России и Литвы в 30-е гг. XVI в. Сопоставляя между собой источники разного происхождения, автор стремился воссоздать максимально полную и объективную картину событий. Насколько это ему удалось - судить, разумеется, читателям. (12)

Глава 1
РУССКО-ЛИТОВСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В КОНЦЕ ПРАВЛЕНИЯ ВАСИЛИЯ III

Истоки военного конфликта 1534-1537 гг. кроются в предшествующем периоде, поэтому вначале нам придется, хотя бы кратко, коснуться состояния русско-литовских отношений в последние годы правления Василия III.

В отечественной историографии утвердилось мнение, что во второй половине 20-х гг. XVI в., после продления перемирия между Россией и Великим княжеством Литовским на шесть лет (с 25 декабря 1526 г. по 25 декабря 1532 г.) [28] , отношения двух соседних держав стабилизировались, а дипломатическая активность обоих государств переключилась на иные направления, прежде всего восточное [29] . Однако такая точка зрения плохо согласуется с фактами.

Еще в 1901 г. И. А. Малиновский опубликовал документы из фонда Литовской метрики, относящиеся к 1531-1533 гг., в которых шла речь о подготовляемом Василием III нападении на Киев [30] . Основываясь на этих документах, а также на том, что, по его наблюдениям, с 1531 г. московский государь в посланиях Сигизмунду пропускал часть титула последнего (великий князь «русский»), Л. Коланковский пришел к выводу, что Москва в те годы готовилась к новой войне с Литвой, целью которой должно было стать овладение Киевом, и лишь смерть Василия III помешала (13) осуществлению этих планов [31] . Точка зрения Коланковского была воспринята последующей польской историографией [32] .

Эти наблюдения, во многом справедливые, нуждаются, однако, в ряде уточнений. Прежде всего, следует отметить, что резкое обострение русско-литовских отношений произошло на несколько лет раньше, еще в 1528 г. Июлем указанного года в разрядных книгах датирована роспись воевод «от литовские украины» [33] : заметим, что это - единственный разряд такого рода за целое десятилетие (1522-1533 гг.). Поход в Литву тогда так и не состоялся, но само сосредоточение московских войск на ее восточных рубежах вызвало тревогу в пограничных городах - Полоцке и Витебске: об этом, в частности, свидетельствует документ, обнаруженный мною в коллекции автографов П. П. Дубровского Российской национальной библиотеки [34] .

8 июля 1528 г. находившийся в Витебске господарский дворянин Ян Андреевич Скиндер [35] написал донесение городенскому старосте и маршалку дворному Юрию Миколаевичу Радзивиллу. Ранее он уже сообщал тому же адресату о прибытии в Великие Луки воевод кн. М. В. Горбатого Кислого и И. В. Ляцкого с большим отрядом («люди великие»), теперь же известия звучали еще тревожнее. По словам Яна, 28 июня («у вилию святого Петра») к нему пришел витебский городничий Роман Герасимович и передал информацию, полученную от полоцкого владыки: тот предупреждал о том, что «до Витебска идет Кислица (то есть кн. Михаил Васильевич Горбатый Кислый. - М. К.), а с ним сорок тысеч людей а дел (пушек. - М. К.) сорок; а мают Витебска достоват(и), а вид(е)блене мают Витебск подат(и)» [36] . Далее Ян Скиндер сообщал Ю. Радзивиллу о неудачной попытке получить у полоцкого владыки подтверждение приведенной (14) выше информации и о странном поведении витебских бояр в столь тревожный момент [37] .

В упомянутом выше разряде «от литовской украины», датированном июлем 1528 г., назван и кн. М. В. Горбатый (носивший прозвище «Кислый» или «Кислица»): вместе с татарским князем Федором Даировичем и другими воеводами он стоял в Торопце [38] . Еще более крупные силы, судя по разрядной росписи, были сосредоточены в Вязьме [39] . Очевидно, военные приготовления русских воевод в непосредственной близости от литовской границы вызвали появление слухов, подобных вышеприведенному.

Вероятно, в связи с этим не состоявшимся вторжением 28 июня 1528 г. из канцелярии Великого княжества были разосланы господарские «листы» «до мест пограничных московъских»: Браславля, Полоцка, Витебска, Орши, Дубровны, Могилева и др. [40] Можно предположить, что эти «листы» содержали инструкции державцам пограничных крепостей на случай возможного нападения «московитов».

Напряженность в отношениях двух соседних держав сохранялась и в последующие годы, выразившись, в частности, в форме своеобразной «войны титулов». Она началась зимой 1530 г. (а не в 1531 г., как полагал Л. Коланковский) и продолжалась до весны 1532 г. Еще в конце октября 1529 г. в грамоте, посланной в Литву с Б. Голохвастовым, титул Сигизмунда был написан полностью, а уже в послании королю от 17 февраля 1530 г. Василий III именует его сокращенным титулом: «король полский, и великий князь литовский и жемотцкий и иных» [41] .

Напрасно Л. Коланковский усматривал в пропуске в господарском титуле наименования «русский» притязания Василия III на древнерусскую столицу - Киев [42] . Во-первых, этому противоречит хронология: сокращение королевского титула московская сторона стала практиковать с февраля 1530 г., а слухи о намерении Василия III захватить Киев появились в 1531 г. и усилились, как мы увидим, (15) во второй половине 1532 г., когда московская дипломатия уже вернулась к употреблению полного титула Сигизмунда. Во-вторых, легко убедиться, что «уменьшение» титула литовского господаря состояло вовсе не только в пропуске слова «русский»:

Полный титул (1529, 1532 гг.)	Сокращенный титул (1530-1531 гг.)
«великому государю Жигимонту, королю полскому и великому князю литовскому, рускому и прусскому, жомотцкому и иных» [43] (выделено мной. - М. К.).	«Жыгимонту, королю полскому и великому князю литовскому и жемотцкому и иных» [44] .

При этом каждый случай сокращения королевского титула имеет в посольской книге свою мотивировку: «А тител убавлено того деля, что король писал не сполна…, не написал «милостью божиею» и «великого государя», - или: «тител умалено по предним грамотам, что король наперед того писал имя великого князя не сполна» [45] . Таким образом, в данном случае имело место взаимное умаление титула. Безусловно, это свидетельствует о натянутых отношениях обеих сторон, но не дает оснований говорить о чьих-либо территориальных претензиях.

В начале 1530-х годов власти Великого княжества Литовского вновь испытывали тревогу по случаю возможного нападения Москвы. Но если в 1528 г. вторжение ожидалось на полоцко-витебском рубеже, то теперь опасались похода Василия III на Киев. История неосуществленной киевской экспедиции вполне заслуживает особого обстоятельного исследования, здесь же мы ограничимся лишь необходимыми краткими замечаниями.

Впервые о грозящей Киеву опасности идет речь в послании Сигизмунда I литовским панам-раде, написанном примерно в середине 1531 г. Молдавский воевода (Петр Рареш. - М. К.) писал король, «з Московским и с царем Перекопским змову вделал на том», что, если поляки начнут против него войну, «тогды Московский мает под замок его милости Киев подтягнути и на голову его добывати, (16) а з другое стороны поганьство татаре мают теж у панство его милости увоити воевати, где ж тое змовы их знаки походят» [46] . Таким образом, намечались контуры широкой антиягеллонской коалиции с участием Москвы, Молдавии и Крыма, и «знаки» такого альянса действительно были налицо: возникший в 1529 г. русско-молдавский союз имел явную антиягеллонскую направленность; к началу 1532 г. к нему временно примкнул и хан Саадет-Гирей [47] . Летом и осенью 1532 г. участились известия о намерениях Василия III в отношении Киева, причем эти намерения, похоже, стали воплощаться в конкретных мероприятиях по подготовке к походу. Королю доносили, что «великий князь Московъский людей конъных и пешых к Чернигову прыслал и дерево готовати им казал, хотячы замок собе от Киева у семи милях… на Десне на горе Остры робити, а ещо к тому мають к ним люди прибылые быти…» [48] . Информаторы называли и дату, когда «Мосъковъский сам и з людми своими маеть под замок… Киев быти»: «на день святого Юрья… ув осень» [49] , то есть 26 ноября.

Король отдал ряд распоряжений по укреплению обороны Киева [50] , но нападения так и не последовало. Причину, вероятно, надо искать в занятости московского правительства проблемами восточной политики. Действительно, в 1530-1531 гг. все силы и внимание Москвы привлекла к себе Казань [51] , а в мае 1533 г. пришла весть о готовящемся крымском набеге; этот набег пришлось отражать в августе того же года [52] . Некоторая передышка выпала лишь в 1532 г. - начале 1533 г., и именно тогда, очевидно, велись упомянутые выше приготовления к походу на Киев, однако большого размаха эти приготовления получить не могли, ибо и в относительно спокойный период 1532 г. - весны 1533 г. приходилось держать крупные силы на южных рубежах для отражения возможного нападения крымцев [53] . Показательно, что после 1528 г. при жизни Василия III (17) разряды не зафиксировали ни одного случая сосредоточения войск на литовском рубеже: подготовка к походу на Киев была, вероятно, прервана в самом начале.

Тем не менее киевская тревога 1531-1532 гг., как и более ранняя витебская 1528 г., служит индикатором той напряженной атмосферы, которая царила в те годы в пограничных городах Великого княжества Литовского, постоянно ощущавших над собой угрозу московского нападения, кроме того, хотя большая война в последние годы правления Василия III так и не началась, но «малая война» - пограничные стычки и наезды, разбой и т.п. - велась непрестанно. Жалобами на пограничные «шкоды» пестрят посольские дела сношений Русского государства с Литовским за конец 20-х - начало 30-х гг. XVI в. Причем интересно обратить внимание на то, какая именно территория являлась в те годы ареной наиболее острых конфликтов и споров.

Еще во время переговоров 1526-1527 гг. о продлении перемирия - сначала в Москве, а потом в Вильне - литовская сторона жаловалась на «кривды», учиненные ей наместниками и помещиками из северских городов (Гомеля, Стародуба) и Великих Лук; спор возник из-за северских волостей (Олучичей, Маслова десятка, Крюкова десятка): каждая сторона считала их своими; состоявшийся 25 декабря 1526 г. в Стародубе порубежный съезд не удовлетворил литовские власти [54] . Во время приема в Москве зимой 1527/28 г. литовского посланца И. Ячманова снова звучали взаимные протесты против наездов и территориальных захватов на границе между Стародубом и Гомелем, с московской стороны, и Пропойском, Чичерском, Горволем - с литовской [55] . Посланный в Литву в феврале 1529 г. Ф. Г. Афанасьев должен был протестовать против того, что «королевы люди… у Стародуба вступаютца в Попову Гору, в Маслов десяток, в Крюков десяток и в иные волости и села, через перемирные грамоты… а на Луках вступаютца в Озерскую волость и в иные волости и села» [56] . Аналогичный протест по поводу указанных стародубских волостей был заявлен литовским послам М. Яновичу и В. Чижу, прибывшим в Москву в августе того же года; в свою очередь послы жаловались на гомельского и стародубского наместников, воевавших (18) Речицкую, Горвольскую, Кричевскую, Чичерскую и иные «королевы» волости [57] . На тех же позициях стороны оставались и в последующие годы.

В 1529-1531 гг. заметное место в отношениях между двумя государствами занял вопрос о проведении порубежного съезда для размежевания спорных земель в Великих Луках (с Полоцком) и Стародубе (с Речицей). Сроки проведения этих съездов несколько раз переносились, и они так и не состоялись, причем обе стороны старались вину за их срыв возложить друг на друга [58] . Литовские послы, прибывшие в марте 1532 г. в Москву для возобновления перемирия, выставили условием его заключения уступку Василием III в пользу короля Чернигова, Гомеля, Поповой Горы, Дрокова, но это условие было великим князем отвергнуто [59] .

Таким образом, основными районами столкновения территориальных притязаний двух соседних держав оказались великолуцкий рубеж и северская «украина». Не случайно именно они стали в период войны 1530-х гг. главной ареной боевых действий: конфликт, приведший к войне, вызревал на протяжении 20-х - начала 30-х гг. Что касается Северщины, то здесь уже в начале 1530-х гг. по существу велась пограничная война, отличавшаяся от «большой войны» только масштабом операций и тем, что в конфликт были пока вовлечены лишь местные силы во главе с наместниками той и другой стороны. Между тем эти стычки порой приобретали весьма серьезный характер. Так, в начале весны 1531 г. кричевский державца В. Б. Чиж доносил королю о набеге на управляемую им волость, в котором участвовало «несколко тисяч людей» во главе с Иваном Ботвиньевичем [60] .

На фоне таких событий литовское правительство, естественно, не могло питать особых иллюзий относительно прочности перемирия с Москвой. «А што ся дотычеть того неприятеля нашого Московского, - писал Сигизмунд упомянутому выше В. Б. Чижу первого апреля 1531 г., - он здавна звык не бачачы (невзирая. - М. К.) на Бога и на прысягу свою, нас зражати (предавать. - М. К.) и (19) перемиръе з нами зрушивати» [61] . И тем не менее король всячески стремился сохранить это шаткое перемирие. Причина такого миролюбия заключалась в том, что Сигизмунд и его советники отдавали себе отчет в полной неготовности Великого княжества к войне с Россией. В 1531 г. литовские паны, напомнив господарю о скором окончании срока перемирия с Москвой, запросили его мнение по вопросу: «валку з ним (Василием III. - М. К.) вести, або станье (перемирие. - М. К.) на колько лет взяти», - на что Сигизмунд ответил (через послов), что «естли бы его милость хотел напротивку его (Василия III. - М. К.) валку почати, тогды его милость тых часов ку валце ся не зготовил» [62] . Однако король чувствовал себя неготовым не только к наступательной, но и к оборонительной войне против Москвы и поэтому приказывал панам-раде снарядить посольство в Москву, которое должно было заявить там протест по поводу умаления королевского титула и заключить на несколько лет перемирие [63] .

Посольство И. Б. Сапеги и М. В. Яновича прибыло в Москву в марте 1532 г. с полномочиями на заключение «вечного мира». Однако об условиях мира стороны не смогли договориться: «Шигона и диаки звали русские городы великого князя вотчиною, а послы звали городы русский королевою вотчиною» [64] . Тогда послы предложили заключить перемирие «на колко лет пригоже». Но великий князь встретил это предложение без особого энтузиазма; послам было заявлено: «нам перемирье которого для дела с ним имати? заньже было межи нас с ним (королем. - М. К.) перемирьа много, и в том прибытка нам мало» [65] . Московская сторона предложила заключить мир, уступив королю «волостей и сел, которые ему пришли с рубежа», но послы даже для перемирия требовали уступки Чернигова, Гомеля и иных городов, на что получили решительный отказ. В конце концов Василий III согласился лишь продлить перемирие с 25 декабря 1532 г. (когда истекал срок прежнего соглашения) еще на год [66] . Показательно, что послы, попросившие было пятилетнего перемирия, услышав от великого князя, что «боле того нам перемирье взяти нелзе», заявили: «государева (20) воля, и мы и на то делаем» [67] . Из этого диалога хорошо видно, кто больше нуждался в перемирии. Единственным утешением для литовской стороны могло быть то, что в составленной 10 апреля 1532 г. записи о продлении перемирия на год королевский титул был написан полностью [68] .

Однако продление перемирия не принесло спокойствия на литовскую границу: как уже говорилось, именно во второй половине 1532 г. ходили упорные слухи о намерении Василия III захватить Киев. Нападения опасались и в других пограничных городах: в конце того же 1532 г. канцлер Литвы Ольбрахт Гаштольд со слов могилевского державцы В. И. Соломирицкого сообщал королю об «умысле» «неприятеля московского», задумавшего «под замъки нашы украинныи подтегнути и шкоду им учынити» [69] . В этой связи представляется ошибочным утверждение А. А. Зимина, что с момента продления в апреле 1532 г. перемирия и до смерти Василия III «отношения с Литвой ничем не омрачались» [70] .

Известия о воинственных намерениях московского государя подтверждались его явной незаинтересованностью в дальнейшем сохранении перемирия. Последнее при жизни Василия III посольство в Литву - В. Нащокина и подьячего Т. Дубровина, отправленное из Москвы 8 октября 1532 г., - везло только длинный перечень обид, причиненных литовскими подданными людям великого князя у Гомеля и Стародуба; в январе 1533 г. послы вернулись с ответным списком «шкод», представленным литовской стороной [71] . Миссия Нащокина вызвала в Великом княжестве крайне настороженную реакцию: литовские паны опасались даже, что это посольство преследовало разведывательные цели и, как только оно вернется в Москву, «тогды тыи слухи суть, ижбы он (Василий III. - М. К.) валку з нами почати мел» [72] .

Между тем король всячески старался сохранить драгоценное перемирие: в июле 1532 г., узнав о задержании сандомирским (21) воеводой шедших в Турцию московских купцов, он послал ему приказ немедленно освободить купцов и оправдаться тем, что воевода не знал условий заключенного с великим князем московским перемирия [73] . Так и не дождавшись от Василия III предложения о заключении мира или продлении перемирия, Сигизмунд 27 июля 1533 г. послал в Москву Ивана Боговитиновича. В основной части посольства отводились протесты московского князя на пограничные обиды, а вина за то, что между их подданными «справедливость не стала», возлагалась на Василия III. Инструкция И. Боговитиновичу предусматривала также поднятие вопроса о перемирии без ущерба для королевского престижа: литовский посланник должен был дожидаться, пока московская сторона сама заговорит о перемирии, окончание срока которого уже приближалось, и тогда как бы от себя предложить великому князю прислать по этому вопросу своих послов к королю (поскольку-де с королевскими послами Василий III ни мира, ни перемирия заключать не захотел), но если бы посланник увидел, что великий князь не хочет слать в Литву послов, то он должен был тогда уже от королевского имени попросить охранную грамоту на приезд в Москву литовского посольства [74] .

Однако Василий III в просимой охранной грамоте на королевских послов отказал, потребовав, чтобы в состав посольства вошли указанные им лица, а в самой охранной грамоте чтобы было ясно сказано, что она выдана по просьбе короля [75] . Петр Томицкий, подканцлер Польши, в письме одному из своих корреспондентов сетовал на то, что охранный лист на послов не получен и дело, похоже, идет к войне, к которой литовские паны в настоящее время не готовы [76] . Нуждаясь в мире, паны предприняли еще одну попытку, на этот раз как бы полуофициальным путем, склонить русское правительство к продлению перемирия: литовская рада отправила от своего имени гонца Ю. Клиновского с посланием от 8 ноября 1533 г. к боярам кн. Д. Ф. Вельскому и М. Ю. Захарьину. В послании паны просили, чтобы бояре великого князя «на то… приводили», дабы он прислал своих послов к их господарю или выдал опасную грамоту на приезд литовских послов в (22) Москву [77] . Упомянутый выше П. Томицкий с одобрением отнесся к известию об этой миссии и выразил надежду на продление перемирия, поскольку литовские паны, которым, по его мнению, недостает согласия между собой, «в настоящее время не готовы к войне с таким упорным и превосходящим по силе противником» [78] .

Ю. Клиновский прибыл к первому декабря на русскую границу, но был задержан в Вязьме: через несколько дней из Москвы пришло известие о смерти великого князя [79] . Василий III умер в ночь с третьего на четвертое декабря 1533 г. [80]

Суммируя сделанные выше наблюдения, можно сделать вывод о том, что в русско-литовских отношениях второй половины 20-х - начала 30-х гг. XVI в. сохранялась постоянная напряженность, а временами (как в 1528 или 1532 г.) оба государства балансировали на грани войны. Чувствуя свою неготовность к ней, власти Великого княжества Литовского прилагали большие усилия к поддержанию шаткого перемирия. И хотя Василий III, занятый казанскими и крымскими делами, так и не начал тогда открытого вооруженного конфликта с Литвой, но пограничная война тлела все эти годы без передышки, причем очагом наиболее ожесточенных столкновений оказалась Северщина: именно ей суждено было стать главным районом боевых действий в предстоящей Стародубской войне. (23)

Глава 2

ЛИТВА ГОТОВИТСЯ К РЕВАНШУ. КОНЕЦ 1533-го - ЛЕТО 1534 ГОДА

Со смертью Василия III перед правительством его преемника Ивана IV встала задача перезаключения всех существовавших дотоле соглашений с другими государствами: по меткому выражению И. И. Полосина, «всякая перемена главы правительства, по понятиям… той поры, влекла за собою естественную смерть дотоле существовавших международных отношений» [81] . В первую очередь была сделана попытка определить отношения с Литвой.

18 декабря 1533 г. посланник Ю. Клиновский был принят теми лицами, к которым был направлен: боярами кн. Д. Ф. Вельским и М. Ю. Захарьиным. 21 декабря он был отпущен обратно, а 27-го числа того же месяца к литовской раде с ответным посланием бояр отправился слуга Д. Ф. Вельского Юшка Звягин. Вельский и Захарьин сообщали панам, что великий князь Иван хочет с королем «миру и добрые смолвы», пусть паны-рада «наводят» короля на то, чтобы он с великим князем «потому ж похотел миру и добрые смолвы» и для переговоров о мире прислал в Москву своих «великих послов», для приезда которых с Ю. Звягиным высылалась опасная грамота [82] . Вместе со Звягиным 27 декабря из Москвы выехал посланник великого князя Тимофей Бражников-Заболоцкий: от имени Ивана IV он должен был сообщить королю о смерти Василия III и занятии престола его сыном, а также сказать «от своего государя королю, чтобы король с государем нашим был в дружбе (24) и в братстве» [83] . Одновременная отправка посланников к раде и к королю была обусловлена требованиями тогдашнего посольского обычая: дипломатические сношения могли вестись только между равными по статусу сторонами: между панами-радой и боярами, между великим князем и королем [84] . Итак, после смерти Василия III русское правительство заняло миролюбивую позицию по отношению к Великому княжеству Литовскому. А как отнеслись в Вильне к перемене на московском престоле? Первое известие о смерти Василия III пришло в литовскую столицу из Полоцка и других пограничных мест 24 декабря 1533 г.; в том же сообщении говорилось о том, что братья покойного хотят лишить власти его малолетнего сына-наследника [85] . Сначала слухам о кончине Василия III при виленском дворе не поверили [86] , но затем с границы стали приходить сообщения, подтверждавшие это известие, а заодно - и новые слухи о борьбе за власть при московском дворе [87] . Эти известия пробудили в Литве надежду на возвращение утраченных при Василии III земель. Канцлер Великого княжества Ольбрахт Гаштольд писал 13 января 1534 г. князю Пруссии Альбрехту, что Василий «многие крепости господаря нашего захватил обманом», теперь же, после его смерти, эти «крепости и владения, им захваченные, с Божьей ласки, могут быть возвращены, к чему сейчас самое подходящее время» [88] . Другой виленский корреспондент Альбрехта, Николай Нипшиц, сообщал ему в письме от 14 января, что в случае, если в Москве вспыхнет междоусобная война, литовцы попытаются вновь овладеть Смоленском [89] .

Таким образом, под влиянием слухов о начавшихся в Москве междоусобицах литовские паны начали лелеять надежду на реванш. Но, как мы помним, еще недавно литовское правительство признавалось в своей неготовности к войне. Как объяснить подобную (25) метаморфозу? По-видимому, виленские политики вовсе не собирались начинать войну немедленно: они и не смогли бы этого сделать тогда. Но происходившие в Москве события - смерть Василия III и начавшаяся при дворе борьба за власть - позволяли рассчитывать на миролюбие правительства Ивана IV, а тем временем Литва могла вести подготовку к войне. Как показало будущее, эта подготовка заняла у нее более полугода.

Еще в начале января 1534 г. виленский двор был настроен вполне миролюбиво по отношению к России: король даже отложил решение других внешнеполитических вопросов, как, например, пограничных споров с Ливонией, до прибытия московских гонцов с охранной грамотой на приезд литовского посольства [90] . В наказе отправленному 8 января 1534 г. в Крым московскому послу Ивану Челищеву говорилось даже, что с литовским посланником отправлена опасная грамота «на послы, а король посылает к нему (Ивану IV. - М. К.) своих послов…» [91] . Однако в этом наказе русское правительство выдавало желаемое за действительное: литовское посольство так и не было отправлено в Москву. К тому времени, когда в Вильне получили еще недавно столь желанный охранный лист для послов, позиция литовской рады по отношению к России уже изменилась под влиянием все новых известий оттуда о распрях при московском дворе. Московские посланцы, прибывшие к середине января в Литву, были задержаны на границе; в Вильну их допустили только в самом конце этого месяца [92] . На 15 февраля король созвал в Вильне сейм, на котором было принято решение о войне с Москвой [93] . Комментируя это решение, Н. Нипшиц писал в Кенигсберг князю Альбрехту 2 марта, что «к этому побудило литовцев ничто иное, как великие раздоры… в Москве между братьями прежнего (великого князя. - М. К.) и юным великим князем…» [94] .

24 февраля Т. Бражников и Ю. Звягин вернулись в Москву с ответными грамотами, соответственно, от короля и от рады. Ответ гласил, что «перемирье весполок з смертью великого князя… доконало», если же Иван IV хочет быть с королем «в братстве и приязни по тому, яко был… Казимер король и великий князь з (26) великим князем Василием Васильевичем и з дедом его великим князем Иваном Васильевичем», то пусть пришлет своих послов к «Юрьеву дни» [95] , то есть 23 апреля. Таков был ответ короля, весьма похожий, по справедливому замечанию Л. Коланковского, на ультиматум [96] . А паны-рада в своем послании от 8 февраля язвительно советовали боярам «стеречь» великого князя - «абы он в молодости лет своих к великому впаду и з господарьством своим не пришел» [97] . Реакция в Москве на полученный от короля и панов ответ была резко отрицательной: присланная литовской стороной опасная грамота на приезд русского посольства была отвергнута: «князь великий грамоты не полюбил, потому что о ней к королю не приказывал и послов своих к королю слати не хотел» [98] ; грамота панов-рады к боярам осталась без ответа. Фактически в отношениях между двумя государствами с конца февраля произошел разрыв.

В период заседаний в Вильне вального сейма (15 февраля - середина марта 1534 г.) туда продолжали поступать известия о распрях при дворе малолетнего Ивана IV: эти слухи подогревали воинственный пыл литовских панов. Об обстановке, в которой проходил виленский сейм, мы можем судить со слов коронного подканцлера П. Томицкого, регулярно получавшего информацию из Вильна. 8 марта, ссылаясь на только что полученные из Литвы письма, он сообщал одному из своих корреспондентов, что паны-рада Великого княжества «единодушно советуют королю, чтобы он старался вернуть захваченные… покойным князем Московским города и земли литовские», тем более что, как полагают паны, «сейчас самый подходящий момент для ведения войны, ибо между юным государем и его двумя дядьями нет согласия, и все в Москве пришло в смятение от раздора и междоусобных распрей» [99] .

Слухи, которым столь охотно верили литовские паны, действительно отражали некоторые события при московском дворе в конце 1533-го - начале 1534 г. (арест князя Юрия Дмитровского, какие-то трения между старицким князем Андреем и великокняжеским (27) окружением) [100] , но в сильно преувеличенном виде. К тому же конфликт Андрея Старицкого с опекунами Ивана IV оказался кратковременным: Постниковский летописец отметил приход князя Андрея на великокняжескую службу в Боровск «на Троицын день» [101] , то есть 25 мая, поскольку пасха в 1534 г. пришлась на 5 апреля [102] . Между тем в военных планах Литвы чуть ли не главный расчет делался на длительную внутреннюю смуту в Москве.

Для ведения войны требовались деньги и войско: виленский сейм установил налог (серебщину) на три года - эти средства предназначались для платы наемным войскам; срок первого сбора налога был назначен уже на 14 мая 1534 г. [103] Кроме того, 12-14 марта по всему Великому княжеству были разосланы господарские «листы», извещавшие о созыве ополчения на войну: оно должно было собраться к 23 мая в Минске [104] . Но затем срок был перенесен на 29 июня по совету некоторых панов, - как сообщал 2 июня из Вильны придворный королевы Боны Н. Грабиа, - считавших, что мобилизацию нельзя проводить без призыва наемников; поэтому были наняты 2 тыс. всадников и тысяча пехотинцев, которых отправили на охрану границы [105] . Однако и к этому сроку посполитое рушение не собралось: в начале июля литовский гетман Юрий Радзивилл доносил королю из Минска, что «еще подданыи наши не вси ся на тую службу нашу зъехали»; отчасти Сигизмунд оправдывал опоздавших тем, что некоторые из них явились было к первому сроку (23 мая), который затем был перенесен; с другой стороны, по словам гетмана, многие отсутствовали на основании королевских «листов» с освобождением от службы: король распорядился заносить таковых в особые реестры [106] . До нас дошло несколько таких «вызволенных» листов, выданных в конце мая - июне 1534 г. некоторым знатным лицам, сумевшим добиться освобождения от участия (28) в походе [107] . Сбор войска безнадежно затягивался. Дурной пример подавали сами паны-рада, не спешившие прибыть в гетманский лагерь под Минском [108] .

О военных приготовлениях России вплоть до конца мая нам ничего не известно. Заслуживает внимания сообщение Н. Грабиа от 2 июня, в котором он передает со слов московских пленных, будто в Москве уже были назначены послы для приезда на день святого Юрия на мирные переговоры, но затем по неизвестной причине посольство было отменено [109] . Может быть, поэтому укрепление западной русской границы началось не сразу после получения в феврале «гордостного» ответа короля. Возможно и другое объяснение: в Москве знали срок, к которому должно было первоначально собраться посполитое рушение (23 мая), а до этого времени не спешили с ответными мерами военного характера. Информацией о намерениях литовских властей русское правительство могло располагать из донесений своих разведчиков, регулярно засылавшихся в Литву: по словам польского жолнера Войтеха, бежавшего 2 июля 1534 г. из русского плена, «о Юрьеве дни послан шпекг в землю королевскую, именем Васюк, родом поведает ся быти вид(е)бленином, человек низкий, русый, трудоватый… а вже дей то его в пятый раз (!) в землю королевскую шпекговати послано» [110] . Сопоставим даты: сбор литовского войска был назначен на 23 мая, а 25 мая, как уже говорилось, в Боровск пришел князь Андрей Старицкий и стоял там летом «против короля» - по словам Постниковского летописца [111] . Наконец, в разрядной книге 29 мая помечен разряд «от северской украины» [112] . Возможно, это не случайные совпадения, а реакция на военные приготовления литовской стороны: в уже цитированном выше письме Н. Грабиа от 2 июня сообщается, что неприятель, узнав о мобилизации, занял конницей (30) пограничные крепости [113] . В июне на границе произошло даже несколько стычек, не имевших, впрочем, серьезного значения [114] . Но все же главной причиной, задержавшей сосредоточение крупных московских сил на западной границе, была, вероятно, крымская угроза: 8 мая крымские и азовские татары совершили набег на Рязанскую землю, на Проню, но были отбиты с уроном русскими воеводами [115] .

Войне предшествовала и серьезная дипломатическая подготовка. Главной задачей обеих сторон было обеспечение дружественной для себя позиции Крыма, где в это время за обладание ханским престолом боролись два соперника: Сахиб-Гирей и Ислам-Гирей [116] . Сначала успех сопутствовал литовской дипломатии: хан Сахиб-Гирей заявил о своем союзе с королем. Особенно тревожная обстановка сложилась для России в июне - начале июля. Вернувшийся 22 июня из Крыма посланник И. Челищев сообщил, что Сигизмунд предложил хану союз против Москвы и «Саип-Гирей царь похотел королю дружити, а на великого князя быти с ним заодин» [117] . В противовес этому союзу московское правительство поддерживало летом 1534 г. сношения с соперником Сахиба, Ислам-Гиреем [118] .

В июньской статье 1534 г. в Никоновской летописи изображено бедственное положение Русского государства, оказавшегося в кольце врагов: сговор хана с королем против великого князя, враждебная позиция ногайских князей, которые «ратны захотели быти с великие князем», - и здесь же помещено известие о возвращении из Литвы Т. В. Бражникова с «гордостным» ответом короля, потребовавшего от Ивана IV уступки городов, занятых его отцом [119] . В Воскресенской летописи краткое известие о приезде Бражникова с этим «гордостным» ответом датировано (31) 22 июля 1534 г. [120] Летописная датировка ошибочна: согласно посольской книге, Бражников вернулся в Москву 24 февраля, а привезенный им ответ литовского правительства имел дату 8 февраля [121] . Очевидно, для создания более впечатляющей картины летописец соединил несколько разновременных известий и отнес описанную ситуацию к лету 1534 г. Указанные летописные известия ввели в заблуждение А. А. Зимина, согласно которому Т. Бражников находился в Литве будто бы с января по июль 1534 г., то есть полгода [122] .

Однако, несмотря на благоприятную международную обстановку, Литва и в июле не начала военную кампанию. А между тем ситуация в Восточной Европе начала меняться не в ее пользу. Прежде всего «великий замяток в Орде Перекопской» между Исламом и Сахибом [123] лишил короля помощи со стороны последнего: в апреле следующего, 1535 года Сигизмунд напоминал Сахиб-Гирею, как из-за «некоторой розницы и незгоды» хана с Исламом «за тою прычыною жадное (никакой. - М. К.) еси помочы нам (на) неприятеля нашого московского того лета прошълого не въчынил» [124] . Зато Москва обрела союзника в лице Ислам-Гирея [125] . Кроме того, в конце июля - начале августа в Москве велись переговоры с молдавским послом Бустереем, а затем к Петру Рарешу был отправлен русский посланец: был восстановлен существовавший при Василии III русско-молдавский союз [126] . Дело шло к созданию антилитовской коалиции. К началу военных действий с Россией международная обстановка уже не благоприятствовала Великому княжеству Литовскому. (32)

Не смогла Литва в должной мере воспользоваться и своим перевесом в военной силе, которым она обладала в течение всего лета на границе с Москвой. При этом виленские политики были прекрасно осведомлены (благодаря перебежчикам и шпионам) о слабой защищенности западных московских рубежей. Мстиславский державца Юрий Зеновьевич доносил королю 4 июля, что его «шпекги», вернувшиеся 30 июня «из заграничья», сообщили, что в Смоленске ожидают прихода кн. Андрея (Старицкого. - М. К.) с воеводами, «а теперь… у Смоленску людей прибылых никого нет», только «у Вязьме, поведают, пять тисеч стоит москвы с татары каширскими» [127] . Сходную информацию сообщил в Полоцке польский жолнер Войтех, бежавший 2 июля из московского плена; он ярко обрисовал тревогу в Москве по случаю ожидавшегося крымского набега и отметил, что «люди вси стоят от татар на берегу», а «от литовского рубежу нигде людей не поведает», только в Дорогобуже 700 детей боярских да в Вязьме «невеликие люди» [128] . С такими силами воеводы, конечно, воздерживались от «зачепок» в отношении литовцев, ибо «вельми ся боят войска литовского» [129] .

Известия о военных приготовлениях Литвы побудили московское правительство принять некоторые ответные меры: 22 июля «по смоленским вестям, что королевич из Менска вышел со многими людьми, а хочет быть к Смоленску, и князь великий по тем вестям велел быть в Вязьме воеводам из Боровска», а из Вязьмы ряд воевод был переведен в Дорогобуж и Смоленск [130] . Но все это было лишь перегруппировкой наличных сил на западном рубеже, а не их пополнением. Основные же силы, судя по разрядам, находились в июле 1534 г. на берегу Оки - против крымцев [131] . Очень слабо в июле - августе было прикрыто псковское пограничье, оборона которого ограничивалась по существу заставами и сторожами. По сведениям псковских перебежчиков, дьяка Родивона и его спутников, прибывших 12 сентября в Полоцк, общая численность сил, которыми располагали новгородские и псковские наместники, не превышала 1100 человек. Даже после известия о возможном нападении полочан на Великие (33) Луки никакого подкрепления в Псков и Новгород не было прислано, воеводы должны были обходиться наличными силами: на московской дороге, близ Лук, были выставлены заставы (всего 800 человек). А в Опочке находились 15 «детей боярских старых, который вжо не могут на службу ездити»: пришлось нанять «без ведома великого князя полтораста пищальников» и послать туда; в самом Пскове с наместником кн. М. И. Кубенским оставалось лишь 40 «голов» [132] .

Если литовское командование, зная о таком состоянии обороны вражеской границы и получая известия о новых вспышках борьбы за власть в Москве [133] , медлило с началом боевых действий до последней декады августа, то виной тому была слабость военной организации Великого княжества и крайне низкая дисциплина в войсках. Еще 20 июня 1534 г. король издал универсал с призывом на военную службу: в нем регламентировались отношения войска с населением, запрещалось мародерство, от ратников требовалось послушание гетману Ю. Радзивиллу [134] . А королева Бона, стараясь поднять боевой дух воинства и укоряя панов за промедление, в послании Ю. Радзивиллу от 25 июня увещевала: «…надлежит, чтобы все, кто в этом походе должен участвовать, не с уязвленной и смущенной душой, но бодрые за твоею милостью последовали и за свое право, за веру и детей с неприятелем сразились…» [135] .

Но распоряжения и увещевания мало помогали. В лагере гетмана под Минском царила неразбериха; Ю. Радзивилл не мог добиться повиновения от своих подчиненных. В послании от 20 июля король торопил гетмана с окончанием переписи войска и выступлением в поход [136] . В другом послании (от 28 июля) Сигизмунд был вынужден - по жалобе Ю. Радзивилла - потребовать от жемайтской шляхты должного подчинения приказам гетмана [137] . (34)

Но и после этого Ю. Радзивилл не мог восстановить порядок во вверенных ему войсках: в августе он жаловался королю, что после смотра «многии люди з войска нашого… прочь отъехали, а который ест(ь), тыи силное непослушенство… (к гетману. - М. К.) мают(ь)», жемайтов гетман вообще потерял из виду и т.п. [138]

Помимо слабой дисциплины задержка наступления объяснялась также крайней нерешительностью и осторожностью литовского командования. Еще в начале августа, вскоре после смотра, гетман послал к Быхову и далее к московской границе авангард во главе с А. Немировичем и В. Чижом, но, получив от Мстиславского державцы известие (впоследствии не подтвердившееся) о появлении будто бы у Смоленска большого московского войска, вернул передовой отряд к Могилеву и сам двинулся туда же [139] . Эти колебания гетмана, то и дело запрашивавшего из Вильны новых инструкций, вызывали неудовольствие короля [140] . Из состояния нерешительности Ю. Радзивилла вывело прибытие в его лагерь (находившийся тогда в селе Дулебы Любошанской волости) знатных московских беглецов - князя Семена Вельского и окольничего Ивана Ляцкого, от которых гетман «о людех и о справе земли Московское доведал» [141] .

Бегство в Литву в начале августа С. Ф. Вельского и И. В. Ляцкого и последовавшие за этим аресты ряда князей литовского происхождения (М. Л. Глинского, И. Ф. Вельского, Воротынских и др.) означали во внешнеполитическом плане, по вероятному предположению А. А. Зимина, победу «партии» войны с Литвой [142] . Вместе с тем после августовских событий 1534 г. положение при московском дворе временно (на несколько лет) стабилизировалось, (35) Елена Глинская закрепила за собой статус регентши [143] . Словом, последние перемены в Москве не сулили Литве ничего хорошего. Однако виленские политики не сразу смогли их правильно оценить. Поначалу из рассказов знатных беглецов вырисовывалась благоприятная для литовских планов перспектива новой затяжной смуты в Москве [144] . С. Вельский и И. Ляцкий, еще находясь, видимо, в лагере Радзивилла, заявили королевскому посланцу, что помогут возвратить «не только Смоленск, но также все земли и крепости, потерянные за (последние) 50 лет» [145] . Покончив с колебаниями, гетман вновь послал на Северщину А. Немировича и В. Чижа [146] . Началась война. (36)

Глава 3
НАЧАЛО ВОЙНЫ. ОСЕННЯЯ КАМПАНИЯ 1534 ГОДА И ПОХОД РУССКИХ ВОЕВОД В ЛИТВУ ЗИМОЙ 1535 ГОДА

Литва начинала войну, рассчитывая, во-первых, на длительные распри в Москве, а во-вторых, на содействие своего союзника - хана Сахиб-Гирея. Эти расчеты, однако, оказались напрасными. Единственным реальным преимуществом, которым обладала Литва в начале военной кампании, был численный перевес войска, сосредоточенного у русских рубежей. Каковы же были силы, находившиеся в распоряжении гетмана Ю. Радзивилла?

Численность ополчения 1528 г., согласно сохранившейся переписи, составляла свыше 19 800 конных [147] . Исходя из этого, Л. Коланковский определяет численность посполитого рушения в тот период в 20 - максимум 25 тыс. ратников; столько, если не меньше, по его мнению, принимало участие в кампании 1534 г. [148] Однако Н. Нипшиц в письме от 12 августа называет другую цифру: 40 тысяч [149] , что, по-видимому, является преувеличением. Причем в походе на западнорусские земли участвовала не вся армия: отведя ее к Могилеву, гетман после военного совета разделил войско на три корпуса; первый из них, под командой киевского воеводы А. Немировича и В. Чижа, был послан 19 августа («в середу (37) первую по святе внебовзятья панны Марии») [150] на Северщину [151] , второй, под началом князей Ивана Вишневецкого и Андрея Сангушковича-Коширского, - на Смоленск, а третий, во главе с самим гетманом, остался в Могилеве [152] . Исследователи справедливо отмечали, что такое раздробление сил заранее обрекало поход на неудачу [153] . Исходя из своей оценки численности всей армии в 20 тыс., Л. Коланковский полагает, что после разделения на отряды с Ю. Радзивиллом в Могилеве осталось около 10 тыс., а на Северщину и под Смоленск было отправлено по 5 тыс. (расчет сугубо произвольный. - М. К.) - с такими силами можно было лишь опустошить приграничные районы, но на взятие таких крепостей, как Стародуб, Чернигов или Смоленск, нельзя было рассчитывать [154] . Представляется, однако, что перед Немировичем и Вишневецким и не была поставлена такая задача, как завоевание Северщины или Смоленска: судя по их действиям, им было поручено лишь совершить опустошительные рейды по этим землям, а для этого сил у них было достаточно.

Первые стычки на границе произошли еще в августе. В конце этого месяца король получил донесение Мстиславского державцы Юрия Зеновьевича о том, что тот посылал людей «для языков» под Смоленск и там они разбили московский отряд в 1100 человек, а иных взяли в плен [155] . Возможно, на это или подобное донесение ссылался Нипшиц в послании князю Альбрехту от 28 августа: только что получены верные известия, писал он, - литовцы истребили в одном месте более 1000 «московитов», в другом - примерно столько же, в третьем - 700, в еще одном - 400, в плен попало много «московитов», в том числе двое воевод [156] .

Эти известия не поддаются проверке, поскольку аналогичных сообщений ни в русских летописях, ни в польских хрониках не содержится: изложение событий в них начинается с прихода (38) литовцев под Стародуб. Согласно Летописцу начала царства (далее - ЛНЦ), литовские воеводы (Андрей Немиров) пришли на стародубскую «украину» 3 сентября [157] . Очень важно свидетельство Постниковского летописца (удивительно осведомленного в вопросах, связанных с Литвой) [158] : сообщив о приходе литовцев под Стародуб и Почеп и сожжении Радогоща, летописец говорит: «А пошли литва из земли лета 7043-го сентября 4 день» [159] . Таким образом, военные действия в Стародубской земле, начавшись, возможно, еще в конце августа, продолжались до 4 сентября. На чьей стороне был успех? Польские хроники приписывают его литовским воеводам, а наши летописи - русским.

Подробный рассказ о событиях под Стародубом содержится в ЛНЦ и Воскресенской летописи (далее - ВЛ); версия ВЛ повторена - с единичными изменениями - в Царственной книге. Общая канва рассказа сходна в ЛНЦ и ВЛ: «Андрей Немиров» (следует: Немирович) и другие литовские воеводы пришли под Стародуб, здесь они были разбиты русским воеводой, в плен попал воевода Суходольский и сколько-то пищальников. Различия же между летописными версиями, помимо датировки (в ЛНЦ - точная дата: 3 сентября, в ВЛ - только месяц: «сентября»), следующие: во-первых, ЛНЦ упоминает о сожжении литовцами стародубского посада, ВЛ - нет; во-вторых, не совпадает имя победителя литовцев: по ВЛ, их разбил под стенами города наместник кн. Ф. В. Овчина-Телепнев, согласно же ЛНЦ, воевода кн. Александр Кашин выслал из города Андрея Левина «не со многими людми», и тот побил литовцев и захватил пленных. Наконец, в-третьих, приводятся разные цифры количества пленных: 8 или 50 - в разных списках ВЛ, 40 - в ЛНЦ [160] . Сразу нужно отметить, что цифры «8» и «50» не являются самостоятельными вариантами, представляя собой, видимо, разночтение «и» ( = 8) и «н» ( = 50).

Противоположная версия содержится в белорусско-литовской Евреиновской летописи. Здесь сообщается, что литовские воеводы разбили трехтысячный отряд «Овчины» под Стародубом, (39) «сам Овчина утек», а многих взяли в плен [161] . Русские историки XIX в. исходили в своей трактовке событий из версий ВЛ и ЛНЦ, изображающих в выгодном свете действия русских воевод [162] . Л. Коланковский сделал остроумную попытку согласовать все три вышеприведенные версии: литовцы-таки побили Овчину, но А. Левин во время вылазки взял пленных, которых по возвращении в город «из бегов» Овчина отослал к великому князю как свои трофеи [163] ! В этой трактовке механическое соединение противоречивых известий сочетается с произвольным домыслом. Обратимся к другим источникам.

Летний разряд 1534 г. называет в Стародубе с наместником кн. Ф. В. Овчиной Оболенским воевод кн. И. А. Прозоровского и кн. А. В. Кашина, причем в случае боевых действий («каково будет дело») в городе надлежало быть А. Кашину, а «за городом» И. Прозоровскому и Ф. Овчине [164] . Разряды подтверждают вероятность участия Федора Овчины в стычке с литовцами, как и то, что в городе мог находиться А. Кашин (он, по ЛНЦ, и выслал против литовцев А. Левина), но остается необъяснимым умолчание ЛНЦ о Ф. Овчине и И. Прозоровском.

Рассказ об этих событиях содержится и в польских хрониках Б. Ваповского (текст в этом месте частично утрачен) и воспроизводящей ее почти дословно (в переводе с латыни на польский) «Польской хронике» Марцина и Иоахима Вельских 1597 г. [165] Начало этого известия дошло до нас только в пересказе «Польской хроники» Вельских. Здесь говорится о битве возле Стародуба, в которой литовцы «на голову» разбили московитов; московское войско вели «два гетмана», один из них пал в бою, а другой [166] живым попал в руки литовцев; затем литовское войско пришло к Стародубу, спалило «город» (= посад), а крепость, в которой был (40) сильный гарнизон, взять не смогло [167] . Соблазнительно, конечно, увидеть в «гетманах» И. Прозоровского и Ф. Овчину, но последний, как мы увидим, и в 1535 г. был наместником в Стародубе, а И. Прозоровский, как и А. Кашин, упоминается в полковых разрядах последующих лет [168] . Зато известие хронистов о сожжении стародубского посада совпадает с сообщением ЛНЦ.

Имеется еще один источник, повествующий об этих событиях, но не введенный пока в научный оборот: это «память» гонцу Ю. Юматову, отправленному 15 сентября 1534 г. в Крым [169] , - что ему говорить, если его спросят, «приходили ли литовские люди к Чернигову и на стародубские места и что над ними учинили». В наказе сообщается о военных действиях под Черниговом и Стародубом. По поводу стародубских событий Юматову следовало говорить: «а на стародубские места приходили, и воеводы государя нашего также многих людей тут в земле побили, а иных многих переимали и гетмана желнерского Суходолского изымали, а с ним человек со сто желнер, а как пошли из стародубских мест, и на реке на Ипути государя нашего воеводы литовских людей, дошед, многих побили, а иных поимали, и шатры и лошади у них многие поимали, а государя нашего воеводы и люди, дал Бог, все поздорову» [170] . Разумеется, московские дипломаты старались представить ход военных действий в выгодном для себя свете, но обращает на себя внимание сходство этой информации с версией официального летописания: возможно, у них был общий источник - донесения-отписки воевод. К сообщаемому летописями «память» добавляет известие о том, что русские воеводы (их имена не названы) преследовали отходивших со стародубской «украины» литовцев и, догнав на р. Ипути, нанесли им поражение.

Итак, имеющиеся в летописях расхождения относительно количества пленных, а также роли тех или иных воевод в событиях под Стародубом устранить не удается. Что же касается разногласия русских и польско-литовских источников по поводу исхода этих событий, то оно легко объяснимо: видимо, ни той ни другой стороне не удалось добиться решающего успеха, но каждая сторона поспешила (41) объявить о своей победе, приводя в качестве доказательства количество пленных и иные трофеи. Все источники сходятся в том, что пребывание литовцев в Стародубской земле было кратковременным, для штурма крепости силу них было слишком мало; реальные их успехи свелись к опустошению волостей и, может быть, сожжению посадов. Однако последнее уже не бесспорно: Постниковский летописец, хорошо осведомленный в русско-литовских отношениях, словно споря с кем-то, подчеркивает: «А стародубские и почапские посады приказчики городовые, а не Литва сожгли» [171] .

Отступив от Стародуба, литовское войско подошло к Радогощу, и здесь, по словам Б. Ваповского, «произошло удачное сражение с наместником Северской крепости, тысяча (воинов) противника была побита», затем с боем был взят и сожжен г. Радогощ, крепость тоже была взята и «сравнена с землей» [172] . Согласно Евреиновской летописи, под Радогощем литовцы разбили войско князя Барбашина [173] . Из сопоставления с приведенным текстом Ваповского можно предположить, что воеводой «Северской крепости» был кн. Барбашин, с которым и сразились литовцы. Действительно, по разрядам лета 1534 г., кн. И. И. Барбашин был наместником в Новгороде-Северском, причем в случае «дела» с литовцами ему надлежало быть «за городом», в поле [174] .

Мы располагаем ценным свидетельством о потерях населения Радогоща - показаниями местного попа Степана, данными им литовскому воеводе Василию Чижу поздней осенью 1534 г. (этот документ был обнаружен в фонде Радзивиллов Архива древних актов в Варшаве И. Гралей и Ю. М. Эскиным и недавно опубликован этими исследователями) [175] . По словам Степана, гонец из Москвы «после войска литовского… переписывал, колько людей по городом згинуло», и «в одином Радогощи, коли его сожгли, не доискалися девети тисяч душ и двухсот и семьдесят душ без трех» (то есть 9267 человек). Радогощ получил освобождение на 20 лет от всех налогов и повинностей [176] .

По-разному говорят источники о судьбе наместника Радогоща Матфея Лыкова. Большинство летописей сообщает о том, что он (42) сгорел в городе [177] , а детей и жену его увели в плен литовцы [178] , но Постниковский летописец утверждает, что Лыкова литовцы «с собою свели» [179] . С. А. Морозов полагает, что здесь в Постниковский летописец «вкралась… неточность», поскольку другие летописи согласованно говорят о гибели Лыкова, корректируя друг друга [180] . Однако нужно учитывать специфику этого памятника, многие известия которого уникальны. Кроме того, свидетельство Постниковского летописца неожиданно находит подтверждение в хронике Ваповского (и вторящей ей хронике Вельских): «наместник крепости (в Радогоще. - М. К.) с женой и детьми попал в руки литовцев» [181] . Правда, в составленном в 1538 г. списке всех московских пленных в Литве (живых и к тому времени умерших) не упомянут ни сам Лыков, ни его дети [182] .

Наконец, о судьбе Матфея Лыкова вспоминает А. М. Курбский, рассказывая в «Истории о великом князе Московском» о казни царем его сына Михаила Лыкова. Рассказ Курбского перекликается в этом месте со статьей ЛНЦ «О Радогоще»: (43)

Курбский:

Летописец начала царства:

«А тои-то Матфеи Лыков… созжен, пострадал за отечество тогда, когда возвратишася от Стародуба войско ляцкое и литовское… Матфеи же той, видев, иже не может избавлен быти град его, первие выпустил жену и детки свои в плен, потом не хотяше сам видети взятья града от супостатов… броняще стен градцких вкупе с народом, иже производил созжен быти с ними, нежели супостатом град здати. Жена же и дети его отведены быша яко пленники, до короля…» [183] (выделено мной. - М. К.).

[Литовские люди], «идучи от Стародуба мимо Радогощь, посад у города Радогоща зажгли. И люди градские на литовских людей из града вышли, а в граде тогда был наместник Матвей Лыков и пострадав за благочестие крепце, и от посаду и город згорел, и наместник во граде, а жену его и детей в полон взяли…» [184] (выделено мной. - М. К.).

При сравнении этих текстов видно, что рассказ Курбского, по сравнению с летописным, не содержит никаких новых оригинальных сведений, он лишь расцвечивает те же факты риторическими фигурами (красочным описанием мужественного поведения Лыкова). Причем в основе его рассказа лежит явно русский источник, поскольку литовцы здесь именуются «супостатами»; смена источника происходит лишь с момента привода детей Лыкова к королю - тут сразу меняется отношение к Литве: «кроль же, воистину яко сущий святыи христианский (!), повелел их питати не яко пленников, но яко своих сущих» [185] . Из русских источников ближе всего по основной идее (страдание за отечество, за веру) к тексту Курбского подходит приведенная статья ЛНЦ, сходны даже отдельные выражения. В 50-е годы, когда создавался ЛНЦ, Курбский был близок ко двору и мог ознакомиться с этим памятником. Поэтому, на мой взгляд, рассказ Курбского о гибели М. Лыкова нельзя считать еще одним самостоятельным свидетельством: это лишь переработка версии ЛНЦ. Полагаю, что совпадающие известия Постниковского летописца и польских хроник, более осведомленных в литовских делах по сравнению с официальными московскими летописями, заслуживают в данном вопросе большего доверия.

Вернемся к рассмотрению хода военных действий на Северщине в сентябре 1534 г. После сожжения Радогоща литовцы побывали под Почепом, крепость не взяли [186] «и, постояв час, и прочь пошли» [187] . По Евреиновской летописи, литовцы после этого «пошли во свою землю… на Кричев», а согласно хронике Ваповского, литовское войско разделилось на две части: одна под командой «палатина Киевского», то есть А. Немировича, пошла к Чернигову, а другая к Смоленску [188] . Та же последовательность событий в русских летописях; о стычке под Черниговом польские и литовские источники не сообщают. В «памяти» гонцу Юматову сначала кратко сообщается о черниговском деле, а потом о столкновении под Стародубом; здесь сказано, что «воеводы… и наместники из Стародуба и из Новагорода из Северского к (44) Чернигову пришед, да людей у них (литовцев. - М. К.) многих побили, а иных переимали, и иные люди от того часа того проч(ь) отошли» [189] . Летописи рассказывают, как воевода А. Немиров(ич), придя «съ многими людми и с нарядом» к Чернигову, безуспешно пытался взять крепость, и как после удачной ночной вылазки, произведенной по приказу воеводы Ф. С. Мезецкого, на утро следующего дня литовцы отступили от города [190] .

Когда произошла стычка под Черниговом? Во всяком случае, до 15 сентября (дата отправки Юматова в Крым), но можно попытаться уточнить дату этих событий. В Постниковском летописце после сообщения об уходе литовцев «из земли лета 7043-го сентября 4 день» сказано: «Того же лета в пяток приходили в Чернигов литва и к Смоленску. И в Рославле литва посады же пожгли, а нараньи в суботу побегли» [191] . В первой половине сентября 1534 г. пятница приходилась на 4-е и 11-е числа; поскольку предыдущее сообщение начинается со слов «того же лета в пяток», то вряд ли здесь имеется в виду пятница 4 сентября. Кроме того, согласно другим летописям, и к Стародубу (3 сентября, по ЛНЦ), и к Чернигову приходил один и тот же воевода А. Немирович - за один день он не мог дойти с войском от Стародуба до Чернигова (150 км - по современной карте). Литовцы отступили от Чернигова «на утро», «на утренней зари», а Постниковский летописец уточняет: «нараньи в суботу» [192] . Значит, если данное предположение верно, литовцы стояли у Чернигова 11-12 сентября.

Последний эпизод осенней кампании был связан со Смоленском. Согласно ЛНЦ, 13 сентября на смоленские «места» пришел воевода «Александр Вешенский» [193] (следует: Иван Вишневецкий). В «памяти» Юматову даже не предусмотрен вопрос о приходе литовцев под Смоленск: вероятно, накануне его отъезда из Москвы 15 сентября в столице еще не успели получить об этом известия. Придворный врач королевы Боны, Джованни Валентино, в послании герцогу Мантуанскому от 12 октября 1534 г. описал успехи (46) литовских войск: 12-тысячный отряд во главе с кн. Слуцким, палатином Киевским (то есть Немировичем. - М. К.) и другими воеводами, разбив два московских отряда под Стародубом, двинулся оттуда по направлению к Смоленску и, обойдя его, углубился на 30 миль в землю неприятеля, опустошая ее и беря пленных; на обратном пути это войско встретилось со свежим 8-тысячным литовским отрядом, разбившим 4 тыс. «московитов» и занявшим смоленскую землю, которая склонялась на сторону короля, но, поскольку трудно было бы удержать ее зимой без прикрытия 10-тысячной армии, (этот отряд) ограничился лишь опустошением территории [194] . Возможно, упоминаемый Валентино 8-тысячный отряд и был отрядом И. Вишневецкого. Ваповский сдержаннее говорит об успехах литовцев: под Смоленском они несколько раз удачно сразились с противником в небольших стычках; «город Смоленск литовцы сожгли, а смоленскую крепость на другом берегу Днепра, в которой был сильнейший гарнизон, взять не пытались» [195] . Этот рассказ согласуется с донесением гетмана Ю. Радзивилла королю: войско князей Андрея Коширского и Ивана Вишневецкого, придя под Смоленск, «немало места Смоленского выжьгли и гумна и инших сель того неприятеля нашого Московского около Смоленска много попали[ли], выпустошили и множ(е)ство людей побили, а инших живых поимали», после чего они вместе с А. Немировичем и В. Чижом вернулись к своим [196] .

Известия русских летописей не противоречат, а скорее дополняют сведения польских и литовских источников. Согласно Воскресенской летописи, литовцы «посад были зажгли», но наместник князь Н. В. Оболенский выслал против них «детей боярских многых», которые «посаду им жечь не дали и отбили их от города» [197] . Видимо, Смоленск успел получить подкрепления: в вылазке, по Воскресенской летописи, участвовали дети боярские многие «Московские земли» и «смолняне» [198] . О присылке подкрепления прямо говорит ЛНЦ, связывая с ней отход литовских войск: последние, «сведав, что великого князя воеводы (47) идут против их… не дождав воевод, поидоша со украины великого князя и с полоном» [199] . Такое объяснение выглядит убедительнее, чем то, которое дает Ваповский, мотивирующий отход литовцев «приближением зимы» [200] .

Каковы же итоги сентябрьской кампании? В Литве и Польше ее считали успешной: епископ П. Томицкий даже распорядился исполнить в краковских костелах «Тебя, бога, хвалим» по случаю этой победы [201] . Литовцы опустошили обширную территорию, увели немало пленных. Однако они не закрепились на занятых землях, не взяли ни одной сильной крепости (не считая небольшого Радогоща). Причем, судя по избранной литовцами тактике (опустошительные рейды нескольких небольших отрядов), занятие крепостей и не входило в их планы. На что же тогда они рассчитывали? Вероятно, опустошением западных русских земель виленские политики надеялись запугать Москву, продиктовать ей свои условия мира. В октябре-ноябре 1534 г. Сигизмунд и его советники не раз высказывали мысль о том, что после понесенных поражений «московиты» быстро пойдут на заключение мира на выгодных для Великого княжества условиях [202] . За этими планами стояла уверенность, что Москва, раздираемая распрями, слаба, - в чем особенно старались уверить короля беглецы С. Вельский и И. Ляцкий, побуждая его к энергичному ведению войны и гарантируя победу [203] . Очень скоро литовскому правительству пришлось убедиться в иллюзорности подобных расчетов. Между тем 19 сентября 1534 г. король, после совещания с панами-радой, послал гетману Радзивиллу приказ распустить на Покров день (1 октября) войско, оставив только 3 тыс. человек для охраны пограничных крепостей [204] , что и было выполнено [205] .

В то время как в Вильне считали уже кампанию 1534 г. законченной, неожиданно состоялся ответный поход русских воевод в литовскую Белоруссию - под Полоцк и Витебск. Этот поход (48) был организован, вероятно, не в центре, а местными воеводами: в разрядах он не значится. Согласно Псковской I летописи, в нем участвовали: псковский наместник Д. Воронцов, луцкий наместник кн. И. Палецкий «и иные воеводы с новгородцкою силою и псковскою»; они «плениша землю Литовскую на 300 верст» и благополучно возвратились [206] . Евреиновская летопись добавляет к этим сведениям, что московские воеводы, ходившие к Полоцку и Витебску, «от Долгинова воротилися, все повоевали, а городом ничего не учинили»; воевода кн. И. Шуйский, оторвавшись от своих, совершил рейд к Витебску, в погоню за ним литовцы отправили отряд, но не догнали [207] . Наконец, у польских хронистов находим краткое известие о том, что едва литовское войско было распущено по домам, как на Двине неожиданно появилась тысяча московских всадников, которые сожгли Полоцк и Витебск (посады. - М. К.) с окрестными селами и вернулись обратно [208] . Эти три известия взаимно дополняют друг друга. Опустошительный рейд псковских и новгородских воевод по Витебской и Полоцкой землям стал прелюдией к большому походу русских воевод в Литву зимой 1535 г., он никак не свидетельствовал о стремлении Москвы к миру, на что так рассчитывали правящие круги Великого княжества.

Осенью 1534-го - весной 1535 г. произошли важные изменения в международной обстановке Восточной Европы, что не могло не повлиять и на русско-литовские отношения. Как уже отмечено выше, к осени 1534 г. наметились позитивные сдвиги во внешнеполитическом положении Русского государства (союз с Ислам-Гиреем, с молдавским воеводой Петром). Союзник Москвы Ислам-Гирей оказал ей военную поддержку: в середине октября 10-тысячное крымское войско опустошило Подолию и Волынь, уведя с собой 15 тыс. пленных [209] . Русское правительство стремилось укрепить антилитовский союз с Исламом; отправленный в Крым в декабре 1534 г. посол кн. Василий Мезецкий должен был предложить хану: «ты б, брат наш, ныне нам дружбу свою учинил и на того нашего недруга (49) на литовского был бы еси с нами заодин» [210] . В январе 1535 г. ханский посол привез в Москву шертную грамоту Ислам-Гирея [211] . Сигизмунд опасался также совместных действий России и Молдавии [212] . Обе стороны вели упорную дипломатическую борьбу за союзников. В октябре 1534 г. в Вильне шли переговоры с ливонскими послами об оказании Литве помощи против России [213] , однако в марте следующего года ливонское посольство прибыло в Москву для продления перемирия, что вызвало недовольство Сигизмунда [214] . Москву беспокоила возможность заключения польско-шведского союза [215] , но в январе 1535 г. шведские послы приехали в Москву для возобновления перемирия [216] .

В целом, если не считать очередного набега казанцев на восточную «украину» [217] , внешнеполитическое положение Русского государства в начале 1535 г. было благоприятным. В этой обстановке состоялся большой поход русских войск в пределы Великого княжества Литовского. Решение о посылке воевод в Литву было принято в ноябре 1534 г. на заседании Боярской думы с участием митрополита Даниила. Подробный рассказ об этом помещен в Воскресенской летописи: Иван IV и его мать Елена изложили митрополиту «королевы неправды» (посылка королем своих воевод «на христианство», «наведение» татар и пролитие «крови христианской»), за которые они решили послать воевод воевать литовские земли; в ответной речи митрополит благословил поход: «зачинающего рать погубляется, а в правде Бог помощник» [218] . Итак, поход был решен и освящен как богоугодное дело, восстановление нарушенной королем «правды». Когда же начался поход?

По Воскресенской летописи, главный корпус армии во главе с кн. М. В. Горбатым покинул столицу 28 ноября, та же (50) дата - в ЛНЦ [219] , а в Александро-Невской летописи и Царственной книге здесь внесена поправка: дата изменена на 28 октября [220] . Разряды датируют начало похода декабрем, а краткая их редакция относит выступление московских воевод к ноябрю, а новгородских - к декабрю [221] . Вологодско-Пермская летопись относит выступление в поход к январю (1535 г.); Постниковский летописец говорит, что воеводы ходили в Литву «в великий мясоед», то есть после 25 декабря и до Масленицы [222] . Ценным является указание новгородских летописей, что посылка воевод имела место в Филиппов пост [223] , то есть после 14 ноября и до 25 декабря. Итак, дата Воскресенской летописи и ЛНЦ (28 ноября) согласуется с показаниями других источников, а позднейшую поправку Царственной книги следует признать недостоверной. Таким образом, московское войско выступило в поход 28 ноября. Новгородские же воеводы отправились позднее, в декабре: в этом месяце Иван IV и митрополит прислали новгородскому архиепископу распоряжение: благословить новгородское воинство и приехать в Москву «о духовных и о земских делех»; на Рождество Христово (25 декабря) архиепископ в Софийском соборе благословил наместника кн. Б. И. Горбатого «на государево дело», второй наместник М. С. Воронцов остался в Новгороде «беречи государева дела» [224] .

В походе участвовали три отдельных корпуса: 1) «московские воеводы» во главе с кн. М. В. Горбатым-Кислым пошли из Можайска; 2) «ноугороцкие воеводы» во главе с кн. Б. И. Горбатым - из Новгорода и Пскова; 3) из Стародуба - рать во главе со стародубским наместником кн. Ф. В. Овчиной-Телепневым. Разряды зафиксировали имена всех воевод, участвовавших в походе [225] .

Для ведения военных действий московская и новгородская рати должны были соединиться: об этом воеводам было сообщено в специальном наказе, присланном с дьяком А. Ф. Курицыным [226] . (51) Стародубский отряд действовал самостоятельно. Отправившееся в Литву воинство было весьма пестрым по составу: наряду с московскими (дворовыми и городовыми) детьми боярскими, помещиками новгородскими, псковскими, торопецкими, лучанами, ржевичами [227] шли и городецкие татары, «черемиса да чювашене гогулене» [228] , а также «иные, что на лыжах ходять, да мордвичи Резаньские земли, и вся земля Московская государева область» [229] . Упоминание лыжников среди участников похода не случайно: были «тогда снеги и мразы велики» [230] . И Ваповский отметил в своей хронике, что «несносная зима и очень глубокий снег нисколько не устрашили» московитов [231] .

Какова была численность вторгшихся в Литву русских войск? Псковский летописец отметил: «а мню всех 150 000 силы», а по оценке Постниковского летописца - «тмочисленые люди» [232] . Если это и преувеличение, то небольшое. Наблюдатели в Польше и Литве оценивали численность одной только псково-новгородской рати, действовавшей под Полоцком и Витебском, в 20 и даже 40 тысяч [233] . Мы располагаем также свидетельством участника этого похода, луцкого помещика Василия Иванова сына Хрущева, попавшего позднее в плен к литовцам. По его словам, «того войска новгородского и псковского было с князем Борисом Горбатым пятьдесят тисяч» [234] . Согласно разрядам, в экспедиции должны были участвовать 24 воеводы (по 10 - в московской и новгородской ратях, 4 воеводы - в стародубской) [235] . Следовательно, если псково-новгородская рать при 10 воеводах составляла 40-50 тыс., то все воинство вполне могло насчитывать порядка 120 тыс. чел. (в среднем - по 5 тыс. на одного воеводу) [236] . (52)

Новгородская и московская рати вступили в Литву соответственно от Опочки и от смоленского рубежа; согласно разрядам, это произошло 3 февраля [237] . Псковские и новгородские воеводы опустошили окрестности Полоцка, Витебска, Браславля; по Вологодско-Пермской летописи, их отряды воевали даже в окрестностях Вильна, сами же воеводы кн. Б. И. Горбатый «с товарищи» стояли в 50 верстах от литовской столицы, в селе Воибровичи, затем они пошли на соединение с «московской» ратью [238] . Эти летописные данные полностью согласуются с той информацией, которой в начале марта располагал находившийся в Вильне Н. Нипшиц [239] . О действиях северной русской рати говорит и Ваповский, прослеживая ее маршрут: Полоцк - Браславль - Вильна [240] . Тем временем «московские» воеводы во главе с кн. М. В. Горбатым воевали Дубровну, Оршу, Друцк и другие места [241] . Воеводы северной и центральной ратей сошлись в Соборное воскресенье [242] , которое в 1535 г. пришлось на 14 февраля [243] . Причем эту встречу не следует понимать как слияние двух корпусов: упомянутый выше В. И. Хрущов, шедший тогда в рядах новгородской рати, прямо говорил, что московского войска «не видал», поскольку «тое войско московское з войском новгородским не злучалося, одно ж воеводы ся зъежчали» [244] . Место этого съезда воевод для координации действий войск в источниках определяется по-разному: с. Голубичи, с. Бобыничи или Молодечно [245] ; по-разному указывается и расстояние, на которое объединенное русское войско подошло к Вильне (от 15 до 50 верст). Чтобы внести ясность, привлечем еще (53) один источник - «память» Даниилу Загрязскому, отправленному в Крым 8 марта 1535 г. [246] , вскоре после возвращения воевод из Литвы. Рассказ об успехах русских воевод в наказе послу обнаруживает удивительное сходство с текстом ЛНЦ. Вот как описываются действия центральной рати в обоих источниках:

«Память» Д. Загрязскому:	Летописец начала царства:
«И милостью божию те наши воеводы воевали от Смоленска Дубровну, Оршу, Друческ, Борисово, Прихабы, Соколин, Бобыничи, Лучею, Чюдно, Быковичи да Заборовье, Сорицу, Свеино, Воибровичи, Голубичи, Выдрею, Долца, Долгиновичи и иные городы и пришли в Молодечно» [247] .	«Посланные воеводы начаша воевати от великого князя вотчины, от Смоленьского рубежа, королеву державу: Дубровну, Оршу, Друческ, Борисово, Прихабы, Соколин, Бобыничи, Заборовие, Сорицу, Свеси, Нову и Боровичи и иные городы, и пришли в Молодечну…» [248] .

В обоих источниках перечислены одни и те же пункты, в том же порядке, с той лишь разницей, что в ЛНЦ, по сравнению с «памятью», ряд городов пропущен, а некоторые названия искажены («Нова», «Боровичи» вместо правильного «Войборовичи» [249] ). К этому надо добавить, что и перечень мест, которые воевали новгородские воеводы, идентичен в «памяти» и ЛНЦ, а также в разрядах [250] . Можно предположить, что все эти тексты восходят к одному источнику разрядного происхождения: возможно, к тому донесению воевод, которое они прислали в Москву 5 марта по возвращении из похода [251] . В таком случае понятно, что «память» Д. Загрязскому, данная ему накануне его отъезда 8 марта, была составлена «по горячим следам» и поэтому сохранила (54) наиболее полный перечень мест, которые воевали русские воеводы; позднее же, при составлении ЛНЦ, этот список подвергся сокращению.

Наконец, и в «памяти», и в ЛНЦ местом соединения московских и новгородских воевод названа Молодечна, сходно описано и стояние под Вильной:

«Память» Д. Загрязскому:	Летописец начала царства:
«И в Молодечне воеводы наши ноугородцкие сошлис(я) с нашими воеводами, которые шли от Смоленска и, зшедшись, наши воеводы шли и воевали городы и места к Вильне и пришед, сами стояли за сорок верст от Вилны и людей нашых посылали воевати, и нашы люди воевали от Вилны за дватцат(ь) верст, а иные за пятнатцать верст» [252] .	«И сошлися великого князя воеводы во едино место в Молодечьну и, воевав Молодечьну, пошьли к Вильне и стали от Вильны за четыредесят верст, а людей великого князя воеводы розослали воевати [253] около Вилны, и люди великого государя воевали от Вильны за пятнатцать верст» [254] .

Эти данные позволяют уточнить ряд моментов. Во-первых, можно полагать, что центром соединения московской и новгородской ратей, где сошлись главные воеводы, была Молодечна, но, поскольку соединение должно было происходить по полкам (большого с большим, передового с передовым и т.п.) [255] , а разные полки размещались, очевидно, в разных селах, это и вызвало разноголосицу в источниках. Во-вторых, проясняется вопрос о расстоянии, на которое русские воеводы подошли к литовской столице: «большие» воеводы стояли в 40 верстах от нее, а в непосредственной близости от Вильны действовали «легкие» воеводы, подходя к столице на 15-20 верст.

Поскольку посполитое рушение было осенью распущено, Литва оказалась беззащитной перед этим вторжением. Получив от пограничных наместников известия о приближении московских (56) войск, Сигизмунд первого февраля 1535 г. разослал по поветам листы, «абы на службу земъскую ехали против Москвы»; король велел своим подданным «жадного року не ожидаючы», сразу по получении этого королевского листа ехать к месту сбора - Молодечне, под начало гетмана Ю. Радзивилла [256] . Но напрасно гетман с панами-радой ожидали ополчения в Молодечне - шляхта на службу не ехала, не помогали и угрозы короля, а тем временем литовские владения терпели все больший урон от неприятеля [257] . Ваповский пишет, что московиты «направились бы прямо к Вильне, если бы присутствие (там) короля Сигизмунда не отвратило их от столь дерзкого замысла»; король, после того как «литовцы были призваны к оружию», послал семь тысяч всадников [258] против московитов; последние, однако, благополучно успели достичь своих рубежей, прежде чем литовцы попытались преградить им путь [259] . Поэтому ЛНЦ мог с полным правом констатировать: «а король бе тогда в Вилне и не успе ничтоже» [260] . Московские и новгородские воеводы вышли из литовских владений на Опочку первого марта [261] .

Третья рать, во главе с кн. Ф. В. Овчиной-Оболенским, вышла из Стародуба в ноябре 1534 г. и, вступив 5 февраля в литовские пределы, «повоевала» города от Речицы, Свислочи, Чернобыля почти до самого «Новагородка литовского» [262] . Речицкий державца кн. А. М. Вишневецкий жаловался позднее королю, что московиты «многии шкоды там поделали: люди побрали и в полон повели и вси статки и маетности их розобрали и к великому впаду привели … за которою ж сказою и въпадом тот замок (Речица. - М. К.) и волость наша на долгий час поправитися не можеть» [263] . 23 февраля стародубская рать вернулась к Чернигову [264] . (57)

Каковы были итоги зимнего похода в Литву? Воеводы вернулись с большим «полоном» («наполнися земля вся Руская полону литовского») [265] , оставив за собой сожженные села и посады, но не удержав ни пяди земли. Это был именно ответ на подобный же набег литовцев. Но от последнего он отличался своим масштабом: осенняя кампания 1534 г. представляла собой серию налетов на пограничные земли и крепости, русские же воеводы зимой 1535 г. дошли, не встречая сопротивления, до самой столицы Великого княжества Литовского - это был грозный симптом упадка былой военной мощи литовской державы. По словам Карамзина, лишь «государственная слабость Литвы объясняет для нас возможность таких истребительных воинских прогулок» [266] . (58)

Глава 4
ЛЕТНЯЯ КАМПАНИЯ 1535 ГОДА

Зимний поход русских воевод произвел сильнейшее впечатление в Литве и Польше. Польские государственные деятели спешили выразить соболезнование литовским вельможам [267] . Следы февральского опустошения давали себя знать еще много месяцев спустя. В апреле-мае 1535 г. король выдал несколько подтвердительных грамот полоцким землевладельцам, пострадавшим во время московского вторжения [268] . 9 мая по просьбе речицкого державцы, жаловавшегося на недавнее разорение его волости неприятелем, король освободил Речицкую волость от дани сроком на три года [269] . Нападение казаков черкасского старосты Остафия Дашкевича в марте 1535 г. на московские «украины» [270] выглядело булавочным уколом по сравнению с зимним походом русских войск.

Февральские события побудили литовское правительство ускорить подготовку к новой антимосковской кампании, начатую еще в конце 1534 г. Для изыскания необходимых средств король 20 ноября 1534 г. разослал по Великому княжеству распоряжения о повышении размера серебщины [271] . Но главный расчет делался на военную помощь союзного государства - Польши. 10 ноября 1534 г. открылся коронный сейм в Петркуве; на него прибыли литовские послы с просьбой о помощи в кампании будущего года. Поляки решили послать на подмогу Литве 1000 конных и 500 пехотинцев (во главе с Андреем Гуркой); кроме того, на литовские средства вербовали наемников в Польше - эти войска должен был возглавить прославленный полководец, коронный гетман Ян (59) Тарновский. [272] Общее количество польских войск, отправленных в Литву, составило, по Ваповскому, 7 тыс. человек [273] . Приняв командование над ними, Ян Тарновский 8 мая 1535 г. прибыл в Вильну, где ему была устроена торжественная встреча; несколько позднее туда же подошел А. Гурка со своим отрядом [274] . Затем польский корпус двинулся на соединение с литовским войском, которое к 23 мая должно было собраться у Друцка [275] . Однако литовцы заставили себя долго ждать.

Направление будущего похода было определено заранее: в посланиях наместникам Пропойска и Чичерска и другим пограничным державцам от 3 июня 1535 г. король сообщал о посылке воевод «на Северу» - «замков наших отчизных Северских добывати», первым из которых должен был стать Гомель: наместникам предписывалось сразу по взятии этой крепости прислать туда плотников для строительства в Гомеле укреплений [276] . Между тем литовский гетман Юрий Радзивилл, номинально считавшийся главнокомандующим польско-литовскими силами в предстоящей кампании, [277] в поход не спешил. 14 июня 1535 г. Н. Грабиа писал из Вильны одному из своих корреспондентов, что наемные польские войска под командой Тарновского ожидают близ московской границы (в Речице. - М. К.), пока соберутся литовские паны и шляхта [278] . Еще 20 июня Ольбрахт Гаштольд осведомлялся у Ю. Радзивилла: «которого часу ваша милость маете до Речицы приехати» [279] . Когда же в июне гетман наконец появился в Речице - месте соединения польского и литовского отрядов, - то «войска нашего Великого князства никого там не нашол, одно в Речицы наехал князя Ивана Михайловича Вишневского з братьею его», и потом Радзивилл (как он докладывал позднее королю) «для того омешкал в Речицы две недели, ожидаючи войска нашого», а (60) многие уже после смотра приезжали [280] . Начало боевых действий затянулось до июля.

Литовские дипломаты проявили бóльшую оперативность, чем полководцы. Их главной задачей был раскол русско-крымского союза. Еще весной 1535 г. этот союз казался прочным. Отправленный 8 марта 1535 г. в Крым Д. Загрязский вез Ислам-Гирею предложение «на короля быть заодин» [281] ; 2 августа он вернулся в Москву в сопровождении Исламова гонца, привезшего шертную грамоту хана. Грамота предусматривала оказание Исламом помощи Ивану IV против «вобчего нашего недруга… Литовского» и содержало клятвенное обещание хана «не воевати» русских земель [282] . Однако начавшийся в августе крымский набег на Рязань [283] показал истинную цену этих обещаний. На самом деле Ислам-Гирей давно вел двойную игру: принимая московских послов, он одновременно не прерывал переговоров с королем. 15 апреля 1535 г. в Крым был отправлен литовский посол В. Тишкевич, который должен был от имени Сигизмунда заверить и Сахиб-Гирея, и Ислама в дружбе, посулить обоим большие поминки и призвать к походу на великого князя московского [284] . Усилия литовской дипломатии не пропали даром: отпустив московского посла Д. Загрязского, хан вскоре послал мурз на рязанские «украины» - «литовским людем на помощь», по словам ЛНЦ [285] . Позиция Крыма оказала значительное влияние на ход русско-литовской войны летом 1535 г.

Между тем военные приготовления Литвы не остались незамеченными: в Москве была получена информация о том, что король собирает большое войско для похода «на великого князя украины, на Смоленьскые места» [286] , и правительство Ивана IV решило нанести упреждающий удар. На заседании боярской думы было (61) принято решение о посылке воевод в Литву; согласно летописям и разрядам, поход начался 20 июня [287] . В походе участвовали два корпуса: один, во главе с кн. В. В. Шуйским, пошел в Литву от смоленского рубежа, а другой, во главе с кн. Б. И. Горбатым, - от Опочки [288] . Эта экспедиция по размаху значительно уступала зимней кампании: согласно разрядам, в рати кн. В. В. Шуйского было 14 воевод и служилые татары, а в новгородской рати - трое воевод [289] . Зато крупные силы были сосредоточены на южном рубеже. Так, в разряде от 17 июля только в Коломне названо 15 воевод [290] .

Согласно полученным литовцами сведениям о планах русского командования, в случае ожидавшегося нападения на Смоленск войско, стоявшее у этого города (во главе с В. В. Шуйским. - М. К.), должно было соединиться с ратью, находившейся возле Опочки, и защищать Смоленск; если же литовская армия взяла бы иное направление (к Киеву), то воеводы должны были вторгнуться в литовские пределы: под Витебск, Кричев, Оршу [291] . Поскольку слухи о намерениях литовцев напасть на Смоленск не подтвердились, войско кн. В. В. Шуйского стало действовать по второму варианту приведенного выше плана. От смоленского рубежа оно направилось к Мстиславлю и осадило его. Летописи очень лаконично сообщают об этой осаде. Согласно ЛНЦ, воеводы, «пришед ко Мстиславлю, посад пожгли и острог взяли и многих людей литовских побили», а иных в плен взяли [292] . Точнее и богаче подробностями рассказ Воскресенской летописи о том же событии: кн. В. В. Шуйский «с товарыщи» пришли к Мстиславлю «с нарядом», то есть артиллерией (из Постниковского летописца и разрядов известно, что «нарядом» командовал Дмитрий Данилов сын Иванова) [293] , захватили посад «и на посаде многых людей имали в полон, а иных секли, а посад сожгли, а город Мстиславль отстоялся» [294] . Наконец, продолжатель Хронографа редакции 1512 г. добавляет к этим сведениям, что воеводы «у города стояли неделю, а города, не взяли и прочь пошли». [295] (62)

Уточнить дату осады Мстиславля помогает замечание Постниковского летописца, что великокняжеские воеводы «воевали литовские городы», включая Мстиславль, «в те поры, как литва была под Стародубом» [296] , что указывает на конец июля - август 1535 г. Ценные подробности содержатся также в переписке Сигизмунда с панами-радой, причем известие о начавшейся осаде Мстиславля («люди того неприятеля нашего московского… замок наш Мстиславский моцне облегли и з делы (пушками. - М. К.) его добывають») соседствует в том же королевском послании с упоминанием о законченном «московитами» строительстве Себежской крепости [297] . Окончание этого строительства летописи относят к 20 июля [298] . Таким образом, суммируя все датирующие известия источников, можно сделать вывод, что русские воеводы осаждали Мстиславль примерно неделю, с конца июля по начало августа 1535 г. Паны-рада доносили королю в Краков о перипетиях Мстиславской осады: московские войска «замок наш Мстиславль обълегли и моцным способом з дел через немалый час з великим штурмом его добывали», но успеха не добились, только «вежу над вороты и неколко городен з дел збили», да из пушки был застрелен Мстиславский пушкарь; кроме того, разорению подверглась городская округа: нападавшие «боярам Мстиславским и радомским шкоды великии в живностях и в маетностях их поделали и от статков их отлучыли» [299] . Местное боярство известило об осаде Мстиславля и Радомля ближайший литовский отряд, находившийся в Полоцке, а оттуда весть об этом была послана панам-раде, однако последние с принятием необходимых мер не торопились [300] - в итоге Мстиславль помощи так и не получил.

Литовская рада, сидя в Вильне, с удивительным спокойствием взирала на разорение своей страны. Правда, войско Радзивилла действовало на Северщине и на целый месяц, как мы увидим, застряло под Стародубом, но в Полоцке без всякого движения стоял крупный отряд. Кроме того, еще до отъезда короля в Польшу в середине июля было решено в случае вторжения неприятеля в литовские пределы созвать в Минске посполитое (63) рушение всего Великого княжества [301] , однако это не было сделано. Только когда на Себеже выросла вражеская крепость, а рать В. В. Шуйского осадила Мстиславль, паны-рада разослали по Великому княжеству листы о созыве ополчения в Креве к 25 августа, но потом от осуществления этого мероприятия отказались (под предлогом отсутствия средств в казне) и ни в Минск, ни в Крево не поехали. Тщетны были все уговоры короля, что панам «жадная трудност в том ся не станеть… до Меньска приехати» и что «таковое ж певное а безпечное мешъканье (житье. - М. К.) можеть вашой милости у Менску быти, яко бы у Вилни» [302] . Паны на сбор не поехали, а за ними и шляхта не явилась. В результате русские воеводы в Литве так и не встретили никакого серьезного сопротивления.

Сняв в начале августа бесплодную осаду Мстиславля, рать кн. В. В. Шуйского еще несколько недель оставалась в пределах Литвы: по сообщению ЛНЦ, русское войско принялось воевать «грады литовьскые ото Мстиславля: Кричев, Радомль, Могылев, Княжичи, Шклов, Копос, Оръшу, Дубровну; остроги имали и посады жгли и людей многих побили и живых имали» [303] . Интересно наложить этот перечень городов на карту: оказывается, они перечислены в той же последовательности, в какой их проходили воеводы, причем описанный таким образом маршрут образует почти круговую линию. Сначала воеводы пошли от Мстиславля на запад, в глубь литовских владений (Радомль - Могилев), но затем до них дошла весть, «что литва под Стародубом стоят, а татарове крымские были на Рязаньской украине… и воеводы великого князя того ради не пошли к Вилне и возвратишася в Смоленеск…» [304] . Действительно, от Могилева маршрут войска кн. В. В. Шуйского изменился: воеводы пошли вдоль Днепра на север (Шклов - Копыс - Орша), а затем повернули на восток и через Дубровну возвратились в Смоленск. Поскольку в полученном воеводами известии еще не говорилось о падении Стародуба (29 августа), а о нападении крымцев на Рязань, начавшемся 18 августа [305] , упоминалось как о минувшем событии, то выход (64) рати кн. В. В. Шуйского из литовских пределов можно отнести к 20-м числам августа 1535 г.; в сентябре воеводы были уже в Москве [306] . Опустошительный рейд по литовской Белоруссии в июле-августе был повторением в уменьшенном масштабе зимнего похода русских воевод. Следует подчеркнуть, что нигде московские войска не встретили поддержки со стороны местного населения. Даже осажденный Мстиславль, не получивший своевременной помощи от литовских властей, сохранил лояльность Великому княжеству и не открыл ворота кн. В. В. Шуйскому «с товарищи» [307] .

Менее продолжительным, но более результативным оказался поход новгородской рати. Новгородские наместники кн. Б. И. Горбатый и М. С. Воронцов и дворецкий И. Н. Бутурлин вместе с псковскими воеводами кн. М. И. Кубенским и Д. С. Воронцовым пришли к Опочке; «большие воеводы» стали на р. Чернице (в 15 верстах от Опочки), а в Литовскую землю послали И. Н. Бутурлина с ратью и «нарядом» ставить на озере Себеж «город» [308] . Город, названный в честь Ивана IV Ивангородом (новгородские летописи сообщают, что имя городу нарек новгородский архиепископ Макарий) [309] , был заложен 29 июня и строился три недели, до 20 июля (только в Псковской I летописи названа иная дата окончания строительства - 25 июля) [310] силами «детей боярских, Деревской пятины и черных людей» [311] . Вологодско-Пермская летопись сообщает имя архитектора, руководившего строительством: «…а мастер был городовой Петр Малой Фрязин архитектон» [312] . Были возведены земляные укрепления, в городе построены и освящены три церкви, доставлено продовольствие и артиллерия [313] . Оставив в крепости гарнизон из новгородских и псковских детей боярских во главе с воеводами В. Чулком-Засекиным и А. Тушиным, И. Н. Бутурлин вернулся к (65) «большим» воеводам на р. Черницу [314] . Название «Ивангород» не прижилось, в дальнейшем новый город называли Себежем [315] .

Литовские власти с тревогой следили за строительством на своей территории, на полоцкой земле, вражеской крепости. Из письма О. Гаштольда Ю. Радзивиллу от 20 июня 1535 г. выясняется, что в свое время король велел некоему Михаилу «зарубити» Себежское городище, но этому воспротивился полоцкий воевода и «замочек» тот не был построен, теперь же, пророчески замечал литовский канцлер, «когды тое городище москвичи зарубять, тогды пан воевода немалое трудности в том уживеть» [316] . 17 июля подскарбий земский Иван Горностай писал гетману, что «люди… неприятельскии, москва, суть на Себежи и на том городищи Себежском замок рубять и вже деи его обрубили выше стояча человека», но еще не до конца «справили», когда же «оный замок весь обрубят, тогды то будеть замком господаря его милости Полоцкому и Витебскому ку великой шкоде и переказе…» [317] .

Литовское правительство прекрасно осознавало угрозу, исходившую от новой вражеской крепости, появившейся на полоцком рубеже, но оно оказалось бессильным помешать ее строительству. 19 июля конюший В. Б. Чиж сообщил гетману Ю. Радзивиллу о том, что король приказал находившимся в Полоцке воеводам прогнать «неприятельских людей» с Себежского городища [318] , но этот приказ не был выполнен. Обсуждавшийся было проект сооружения литовского «замка» «против Себежа» также не был реализован [319] . Но, не имея возможности противодействовать строительству Себежа или осаде Мстиславля, литовское командование сумело, однако, нанести чувствительный удар в другом месте - на Северщине.

Как мы уже знаем, в Москве готовились к отражению литовского нападения на смоленском направлении, северский же рубеж был защищен недостаточно. Именно сюда, выйдя из Речицы, направилась в начале июля литовско-польская армия под общим командованием Юрия Радзивилла. Какова была ее (66) численность? В ЛНЦ и разрядах фигурирует цифра «40 тысяч» [320] , ее принимает Л. Коланковский [321] . Однако она явно завышена. Даже в случае созыва ополчения всего Великого княжества войско могло насчитывать немногим более 20 тыс. Есть, однако, основания полагать, что собравшиеся в Речице силы отнюдь не являлись военнообязанным населением всех поветов Литовского государства. Во-первых, многие просто не явились к месту сбора: 18 июля 1535 г. король писал гетману, что «у паньстве нашом по домом своим многий подданыи наши сами головами своими… зостали и за твоею милостью гетманом нашим на службу нашу… не ехали»; «теперь они мало не вси тут ся позоставали; кто кого хотел, тот за себе на службу нашу того выправовал» [322] . Во-вторых, о том, что со снаряжением вверенного Ю. Радзивиллу войска мобилизационные возможности Великого княжества еще не были исчерпаны, свидетельствует приводившееся выше распоряжение Сигизмунда о созыве в случае вражеского вторжения ополчения всех поветов (так и не выполненное). В-третьих, точно известно, что жемайтское ополчение в походе на Северщину не участвовало: все лето оно со своим старостой Яном Радзивиллом простояло без движения в Полоцке; там же оставались полоцкие бояре во главе с местным воеводой Яном Глебовичем [323] . Итак, в летней кампании 1535 г. участвовала лишь часть сил Великого княжества; что же касается польских жолнеров, являвшихся наиболее боеспособным подразделением объединенной армии, то они, как уж говорилось, насчитывали всего 7 тыс. На небольшие размеры войска косвенно указывает также замечание М. Вельского о том, что пленные после взятия Стародуба едва не превысили число самих победителей [324] , (67) пленных же, по Вологодско-Пермской летописи, было «болши пятинатцати тысяч» [325] . Таким образом, реальная численность польско-литовской армии вряд ли превышала 15-20 тысяч, но она представляла собой внушительную силу.

Первым подвергся нападению Гомель. Хроника его недолгой осады содержалась в победной реляции гетманов, полученной королем 21 июля: войско подошло к Гомелю 14 июля, на следующий день пушками была разрушена большая часть укреплений, а на третий день (то есть 16-го. - М. К.) враги, отчаявшись, сдали крепость [326] .

Некоторые подробности этой операции, изложенные в упомянутой выше реляции, повторяет король в своем послании Ю. Радзивиллу от 22 июля 1535 г.: оказывается, литовский гетман прибыл к Гомелю во вторник (13 июля), а Ян Тарновский и Андрей Гурка - «назавтреи в середу»; к вечеру того же дня привезены были пушки. «А так в середу (14-го. - М. К.) весь день з дел… (пушек. - М. К.) на замок стрельба была. А потом с середы на четверг всю ночь и в четверг мало не весь день з наших дел стрельбу чинили», после чего кн. Дмитрий Оболенский и остальные защитники крепости, не в силах более обороняться, вышли из «замка» и сдали его [327] .

В летописях обстоятельства и причины сдачи Гомеля излагаются по-разному. Согласно Воскресенской летописи, Гомель пал потому, что «прибылые люди в город не поспели, а были тутошние люди немногие» [328] . ЛНЦ же всю вину за случившееся возлагает на гомельского наместника, кн. Дм. Щепина-Оболенского: он-де был «не храбр и страшлив» и, убоявшись многочисленности вражеского войска, «из града побежал, и дети боярские с ним же и пищалники, а град здав литовьским людем», горожане же, «видевше въеводское нехрабръство и страхование», сдали город. Щепин приехал в Москву, где его по великокняжескому приказу, оковав, посадили в темницу [329] . По существу эти версии не исключают друг друга, но обе сообщают лишь часть информации, по-разному расставляя акценты. (68)

В одном из опубликованных А. А. Зиминым кратких летописцев рассказывается о том, как «приходили воеводы литовские… к Гомье и стаяли много, и чернь Гомью здала, а воеводу князя Дмитрея Щепина пустили вон. И выпустив его, да ограбили, да и людей многих поимали» [330] . Этот текст А. А. Зимин истолковал в том смысле, что «чернь» выгнала воеводу из города, и сделал отсюда вывод, что Гомель пал «вследствие восстания черных людей» [331] . Грамматически глаголы «пустили», «ограбили», «поимали» должны соответствовать существительному во множественном числе, поэтому их скорее можно отнести к упомянутым выше «воеводам литовским», а не к «черни», как полагал А. А. Зимин. В пользу такого понимания разбираемого отрывка говорит и следующая запись в разрядах: «…как литовские земли (так!) взяли Гомей город и князя Дмитрея Щепина из Гомья выпустили…» [332] . Итак, литовцы выпустили наместника из города, ограбили и взяли в плен многих из вышедших с ним людей (детей боярских?). Финал этой истории в кратком летописце изложен сходно с ЛНЦ: Иван IV и великая княгиня Елена князя Щепина «велели поимати, да посадили его в Свиблову стрельню, а назвали его изменником» [333] .

Есть еще один источник, проливающий свет на гомельские события: это - письмо Юрию Радзивиллу королевского писаря Михаила Свинюского от 22 июля 1535 г., в котором пересказывается полученное при дворе донесение гетмана о своей победе. «Князь Дмитрей Оболенский, - писал М. Свинюский, - бачучи (видя. - М. К.) моцное облеженье вашое милости, сам с бояры тамошними з оного замку вышол и вашей милости его подал, и некоторый бояре и люди присягу вчинили, хотячи господарю нашому его милости верне служити» [334] . Сходно изображает сдачу Гомеля Станислав Гурский в своем описании Стародубской войны: защитники города (их, по Гурскому, было 5 тыс.), будучи не в силах долее сопротивляться, «сдались на милость вождей (ducum) нашего войска и, принеся клятву, поддались сами вместе с крепостью и всею той областью под власть короля. Ибо все, кто находился в этой крепости, - поясняет С. Гурский, - были (70) местной знатью (nobiles indigenae) той земли» [335] . Последнее замечание особенно ценно: получается, что упомянутые в одном из списков Воскресенской летописи «тутошние люди немногие, гомьяне» [336] действительно были местными гомельскими боярами (М. Свинюский не оговорился!), оставшимися в Гомеле с литовских времен и теперь, в 1535 г., вернувшимися в литовское подданство.

Итак, вырисовывается следующая картина событий. Наместник при виде превосходящих сил противника покинул город вместе с частью гарнизона (детьми боярскими и пищальниками) - вероятно, это были иногородние, «прибылные» люди. Литовцы их пропустили, ограбив, а некоторых ратников взяли в плен. Местные же служилые люди, гомельские «бояре» (по литовской терминологии), при описанных обстоятельствах вновь после 30-летнего перерыва перешли с городом и волостью под власть Литвы. Это немаловажное событие отразилось, как мы увидим, на итогах войны.

По случаю гомельской победы Ю. Радзивилл получил множество поздравлений от высокопоставленных лиц Литвы и Польши. Наряду с королем и М. Свинюским, чьи послания уже цитировались выше, поздравления гетману прислали королева Бона [337] , виленский епископ Ян, конюший Василий Чиж, подскарбий земский Иван Горностай и другие сановники [338] . Помимо хвалебных слов эти письма содержат немало любопытных сведений. Так, в посланиях Боны, Сигизмунда I и епископа Яна сообщается о посылке гетману, по его просьбе, пороха, селитры, ядер и пушек [339] . А подкоморий Сильвестр Ожаровский среди прочего просит Ю. Радзивилла, чтобы тот «изволил быть в добром согласии с его милостью паном гетманом польским», то есть Яном Тарновским [340] , - явное свидетельство того, что между двумя гетманами такого согласия не было [341] . (72)

Получив от стародубских воевод известие о падении Гомеля, московское правительство 23 июля (по некоторым спискам разрядов - 26-го) отдало приказ о сосредоточении полков на Северщине в Брянске [342] . Тем временем польско-литовское войско от завоеванного Гомеля направилось к Стародубу. Из переписки короля с Ю. Радзивиллом явствует, что объединенная армия подошла к Стародубу 30 июля [343] . Началась долгая осада. Город был хорошо укреплен и имел сильный гарнизон во главе с наместником князем Ф. В. Телепневым-Оболенским. Только ЛНЦ, стремясь оттенить мужество защитников Стародуба, утверждает, что был «град мал, а людей в нем мало»; чуть ниже там же приводится численность всего населения: «а во граде было всех людей 13 тысящь, мужей и жен» [344] . Учитывая тенденцию ЛНЦ, стремящегося объяснить падение Стародуба численным перевесом врагов (которых, по ЛНЦ, было 40 тыс.) [345] , можно его оценку количества стародубских жителей (13 тыс.) считать минимальной. Другие летописи, не приводя конкретных цифр, отмечают, напротив, многочисленность защитников крепости: «град бе велик и много в нем людей» (новгородские летописи); «град людьми силен и бойцов много, а воевода в нем крепок» (Краткий летописец) [346] . Им вторили польские и литовские источники. М. Вельский отмечает, что люди в Стародубе «крепко (mocnie) защищались, ибо их там много было» [347] . Евреиновская летопись подчеркивает, что «людей было в городе прибылых с Москвы и з городов Северских велми много»; здесь же сообщается, что, согласно найденной у наместника после взятия города «переписи», «в том городе Стародубе было всех людей и з женами и з детми 24 000» [348] . Наконец, Станислав Гурский (имевший доступ к документам королевской канцелярии) поведал, что в Стародубе, «полном защитников», было «20 тысяч воинов, цвет… московского воинства» [349] . В свою очередь русские источники указывают на многочисленность осаждавших, особо выделяя (74) наемников [350] . Создается впечатление, что силы обеих сторон были вполне сравнимы, если не почти равны. Мы не слишком погрешим против истины, если предположим, что и нападавших, и оборонявшихся было по 15-20 тыс.

Осада затянулась на целый месяц. Это объяснялось, видимо, тем, что серьезного численного перевеса у осаждавших не было, а защитники - по единодушному мнению и русских, и польско-литовских источников - самоотверженно оборонялись. Интенсивный артиллерийский обстрел крепости не дал желаемых результатов; из Стародуба вели ответный огонь («стрелбу великую») и отбивали атаки осаждавших [351] . Вероятно, успеху осады мешали и трения между польским и литовским командующими: С. Гурский сообщает, что Тарновский расположил свой лагерь отдельно от лагеря литовцев, не доверяя последним [352] . Под стенами Стародуба состоялся военный совет (подробный рассказ о нем содержится в переписке Ю. Радзивилла с королем), в котором помимо обоих гетманов приняли участие литовские паны и князья: там обсуждался вопрос о способе дальнейших действий (штурм, примет или подкоп). Участники совещания отклонили идею штурма «для великости людей, которые суть на замъку (ценное свидетельство! - М. К.), лечь о примет и о копанье призволили» [353] . Для устройства подкопа Тарновский людей не дал (о чем Радзивилл не забыл сообщить королю!), и пришлось литовскому гетману выделить для этой цели несколько десятков человек из своей свиты, а «иншыи княжата и панове ку копанью дали о триста чоловеков» [354] . Это между прочим еще раз подтверждает, что войско было не очень велико и чуть ли не основную его массу составляли панские и княжеские «почты» (отряды вооруженных слуг).

Отсрочка штурма давала осажденным шанс выстоять до подхода подкреплений. Литовцами были перехвачены «листы до князя Московского и до бояр его съ Стародуба и теж от войска московского у Стародуб писаны» [355] - вероятно, в них шла речь о присылке подкреплений. Полки на помощь Стародубу действительно были (76) посланы, но из-за начавшегося 18 августа набега крымцев на Рязань эти силы были возвращены на берег Оки [356] . В итоге стародубский гарнизон подмоги так и не получил, а действовавшая в литовских пределах рать кн. В. В. Шуйского, как нам уже известно, вынуждена была спешно вернуться в Смоленск. Правда, и русско-молдавский союз принес свои плоды: по согласованию с Москвой в том же августе 1535 г. Петр Рареш совершил опустошительный набег на Покутье [357] , однако эффект этой акции не шел ни в какое сравнение с последствиями, которые имело нападение крымцев для хода русско-литовской войны.

Тем временем минные работы под стенами Стародуба (ими руководил некий «Ербурд с товарыщи») [358] приближались к концу. Произведенный 29 августа взрыв разрушил 4 прясла стены и стрельницу [359] , что послужило сигналом для штурма. К пролому устремились поляки с осадными машинами («воронами»), завязался ожесточенный бой [360] . Защитники крепости упорно сопротивлялись, наместник кн. Ф. В. Овчина-Оболенский дважды выбивал «литву» и жолнеров из города, во второй раз литовцы «утесниша его к телегам к кошевым» и взяли в плен [361] . Таким образом, это произошло вне крепости, в лагере литовцев [362] . Подожженный литовцами Стародуб горел; кое-где защитники еще продолжали сопротивляться [363] . Марцин Вельский поместил в своей «Хронике всего света» подробный рассказ о взятии Стародуба; переиздавая ее в 1564 г., он снабдил текст гравюрой [364] , на которой последовательно изображены все этапы сражения ( Рис. 1]). На заднем плане показано начало штурма: солдаты лезут по лестницам на стены, с которых защитники бросают им на головы камни; видны клубы дыма и рушащиеся башни ( Рис. 2]). Чуть ниже, с правой стороны - защитники покидают горящую (77) крепость через ворота. А на переднем плане изображено окончание штурма: со связанными руками идут пленные воеводы в «русских» шапках ( Рис. 4]); к стоящему перед большим шатром человеку в рыцарских доспехах и с дорогой цепью на груди (очевидно, гетману Яну Тарновскому [365] ) стражники подводят знатного московита в шапке с меховой опушкой (князя Федора Овчину Оболенского?) ( Рис. 3]); здесь же справа показана казнь пленных «москалей» ( Рис. 5]).

Стародуб был уничтожен до основания [366] ; победители взяли большой «полон». Приводимые в некоторых летописях сведения о 15 (Вологодско-Пермская) или даже 30 тысячах (Румянцевская) пленных [367] сильно преувеличены. Такое количество пленников польско-литовской армии было бы не увести. М. Вельский пишет, что численностью «пленные едва не превышали наших», поэтому Ян Тарновский «велел казнить всех старых и… менее годных», оставив в живых лишь тех, кто моложе [368] . Краткий летописец рисует ужасающую сцену устроенной победителями резни: «подсадных людей и пищальников и чернь сажали улицами да обнажали да секли» [369] . Согласно Евреиновской летописи, пленных детей боярских казнили целый день, «и много трупов мертвых… лежаше до тысечи». [370] Один из польских сановников писал в декабре 1535 г. советнику императора К. Шепперу, что перед шатром Тарновского было казнено 1400 «бояр» [371] .

Память о страшной резне, учиненной польско-литовским воинством в Стародубе, сохранилась надолго. Более четверти века спустя, в феврале 1563 г., бояре напоминали литовским панам-раде о том, как отец их короля (Сигизмунда II Августа. - М. К.) «в несвершеные лета государя нашего какую многую кровь христьянскую в Стародубе пролил». Подобному жестокому обращению с населением завоеванных городов бояре противопоставили пример царя, который после взятия Полоцка милостиво обошелся с его (80) жителями [372] . О том же говорил литовским послам Ю. Ходкевичу и Г. Воловичу 28 декабря 1563 г. сам Иван IV, подчеркивая, что не допустил никакой «нечести» или «нужи» по отношению к пленным полоцким воеводам, шляхтичам и бурмистрам, «а не так есмя учинили, - продолжал царь, - как в наши не в свершенные лета отец государя вашего Жигимонт король прислал своих людей с бесермены к нашей вотчине Стародубу, и город взяли, и воевод наших многих и детей боярских с женами и с детми многих поимали и порезали, как овец» [373] .

Если бы количество пленных в Стародубе измерялось десятками тысяч, то казнь «всего» 1000 или 1400 человек ничего бы не изменила. Согласно составленной в октябре 1538 г. переписи всех сидевших в литовском плену «москвичей», из общего числа 166 пленных больше половины (84) томились в неволе с Оршинской битвы 1514 г. Лишь в отношении 10 человек точно указано, что они приведены из Стародуба [374] . К этому числу нужно добавить упомянутых в том же перечне двух стародубских воевод (кн. С. Ф. Сицкого и Ф. В. Овчину Оболенского) и еще 11 стародубцев (включая троих бежавших из плена и одного отданного в Москву на размен) [375] . В более раннем реестре раздачи пленных хорунжим (осень 1535 г. ?) названы еще 22 стародубца, которые или не упомянуты в списке 1538 г., или фигурируют там без обозначения места их происхождения [376] .

Приведенные данные заведомо неполны, но они позволяют предположить, что количество стародубских пленных измерялось многими десятками и, возможно, достигало нескольких сотен, но о многотысячном полоне говорить нет оснований.

От разоренного Стародуба литовско-польская армия двинулась к Почепу, но жители, не дожидаясь ее приближения, сожгли свой город и бежали к Брянску; так же поступили белевские князья со своим городом [377] . Литовцы заняли Почеп и Радогощ [378] ; по существу вся Северщина оказалась в их руках, но удержать ее они не смогли. Тщетно требовал король от панов-рады позаботиться о (81) восстановлении укреплений Стародуба, Почепа и Радогоща, пока армия находилась в Северской земле [379] . Так ничего и не было сделано, а потом польские наемники, заявив об окончании срока найма (для его продления денег в скарбе не было), отправились домой, делая по пути остановки в господарских владениях в Литве [380] . Вслед за ними отступило и литовское войско, которое вскоре было распущено; лишь в пограничных крепостях Великого княжества (Полоцке, Орше, Рогачеве и др.) были оставлены на зиму отряды наемников - всего, по некоторым данным, 3 тыс. человек [381] . Единственным приобретением Литвы в этой кампании, которое она сумела сохранить, был Гомель.

Чем объяснить такой исход военных действий на Северщине летом 1535 года? Здесь нужно вспомнить о том, что после присоединения северских земель к России в 1500 г. там долго сохранялись княжеские уделы; в частности, интересующие нас сейчас Стародуб, Гомель, Почеп входили в состав существовавшего до 1518 г. княжества Василия Семеновича Стародубского [382] . Пребывание в составе удела способствовало консервации прежних поземельных отношений; испомещение служилых людей на Северщине началось сравнительно поздно, уже после ликвидации тамошних уделов: впервые гомельские и стародубские помещики упомянуты в посольских делах в 1525 г. [383] За короткий период, прошедший между уничтожением северских уделов и началом Стародубской войны, поместная система не успела пустить там глубоких корней; в Гомеле, как мы уже знаем, сохранилось с литовских времен местное боярство: оно-то и присягнуло на верность королю летом 1535 г.

Зато в других местах литовцы никакой поддержки не получили: жители Почепа сожгли свой город и бежали, Стародуб сопротивлялся в течение целого месяца. Если в Стародубе и существовало некогда боярское землевладение, то по крайней мере в 1535 г. местного (82) боярства мы там не обнаруживаем, зато «людей было в городе прибылых с Москвы и з городов Северских велми много» [384] , что подтверждается и списками пленных 1535-1538 гг., где перечислены приведенные из Стародуба воеводы и дети боярские. Так, в составленном 20 октября 1538 г. реестре всех московских пленных, содержавшихся на тот момент в Великом княжестве Литовском, упомянуты «10 новопрыведеных с Стародубъя», в том числе дети боярские Василий Тимофеев сын Григорьева, Иван Лыков сын Чоглокова, Федор Петров сын Иевлева, Данило Васильев сын Чоглокова, Гришко Иванов сын Ноздроватого и др. [385] Те же лица фигурируют и в более раннем документе - реестре раздачи пленных литовским хорунжим, составленном, по-видимому, вскоре после стародубского взятия, осенью 1535 г. [386] ; причем рядом с именами детей боярских приведены сведения об их происхождении. Выясняется, например, что В. Т. Григорьев, И. Л. и Д. В. Чоглоковы были родом из Мезецка, а Г. И. Ноздроватый и, вероятно, Ф. П. Иевлев - из Карачева [387] .

Что же касается черных людей, то литовцы, по-видимому, и не пытались найти у них поддержку, о чем свидетельствует не только избиение «черни» в Стародубе, но и большое количество «простых мужиков», угнанных в литовский плен из Стародуба, Радогоща, Новгорода Северского: при первой возможности они бежали из плена домой [388] .

Без поддержки местного населения можно было удержать Северщину только силой, но слабость военной организации Литвы лишила последнюю такой возможности. Поэтому если Гомель все же остался за Великим княжеством, то только благодаря местному боярству, перешедшему на сторону литовских властей. (83)

Глава 5
ПОСЛЕДНИЙ ГОД ВОЙНЫ. ПЕРЕМИРИЕ 1537 ГОДА

Шедшая уже второй год война тяжело сказалась на состоянии многих земель Великого княжества Литовского. Еще в декабре 1534 г. по челобитью полоцких мещан, жаловавшихся на оскудение, вызванное войной, в частности, на вынужденное свертывание торговли, - король освободил их на год от уплаты 200 коп грошей (ежегодного взноса за магдебургское право), а в мае 1536 г. эта льгота была продлена еще на два года [389] . В мае 1535 г. была освобождена от уплаты дани сроком на три года Речицкая волость, разоренная во время зимнего похода московских воевод [390] . В феврале 1536 г. на тот же срок получили освобождение от всех податей Мстиславские мещане, пострадавшие летом 1535 г. от рати кн. В. В. Шуйского [391] . К этому добавлялось крайнее истощение государственной казны [392] .

С другой стороны, от войны сильно пострадали западные окраины Русского государства, особенно Северщина. После набега литовцев осенью 1534 г., по свидетельству упоминавшегося уже радогощского попа Степана, жители Радогоща были освобождены от податей на 20 лет, а стародубцы - на 15 лет [393] . Летом следующего года Стародуб был сожжен дотла, к его восстановлению приступили весной 1536 г. [394]

В этих условиях враждующие стороны начали осторожно искать пути к примирению. В сентябре 1535 г. литовские (84) паны через посредство сидевшего у них в плену кн. Ф. В. Овчину-Оболенского попытались возобновить дипломатические сношения с Москвой: кн. Федор Овчина послал к своему двоюродному брату Ивану Федоровичу Телепневу, имевшему большое влияние при московском дворе, слугу А. Горбатого «о своих потребах», а Ю. Радзивилл передал с ним на словах, «чтоб князь великий с королем был в миру». В ноябре кн. И. Ф. Овчина-Телепнев послал ответ князю Федору с тем же гонцом - явно рассчитанный на прочтение его литовскими панами: указав, что война началась по вине короля, он заявил, что великий князь хочет ее прекращения, если же и король этого желает, пусть пришлет о том в Москву [395] .

Осенью 1535 г. виленские политики, рассчитывая на ослабление Москвы после падения Стародуба и набега крымцев, надеялись на скорое заключение мира [396] . Однако это были явно преждевременные надежды: в ноябре-декабре литовскую столицу тревожили упорные слухи о приготовлениях московских воевод к вторжению в Литву [397] . И слухи эти были не беспочвенны: в посольской книге упоминается о том, что воеводы должны были из Серпухова идти в Литву, но приезд в феврале 1536 г. гонца от Ю. Радзивилла побудил великого князя отменить этот поход [398] .

Хотя с февраля 1536 г. дипломатическая переписка велась уже непосредственно между литовской радой и московскими боярами [399] , но до окончания войны было еще далеко. Правда, теперь военные действия больше напоминали серию налетов и пограничных стычек. 27 февраля 1536 г. киевский воевода А. Немирович и полоцкий воевода Я. Глебович подступили с «великим нарядом» и 20-тысячным будто бы войском к Себежу [400] . В летописях численность литовского отряда сильно преувеличена; вероятно, ближе к истине данные, сообщенные в конце марта из Вильна прусскому князю Альбрехту Н. Нипшицем: по его словам, под Себежем было примерно 1200 человек «наших», то есть литовцев. Заслуживает внимания также его сообщение о попавшем там к литовцам в плен немецком кнехте, поведавшем, что в Ливонии (московиты) (85) наняли для войны 80 немецких солдат, которых - добавляет Нипшиц - «наши и сами видели» [401] .

Литовцев постигла под Себежем неудача, красочно описанная в летописях. Обстрел города вражеской артиллерией не дал результата, а затем себежские воеводы кн. И. М. Засекин и А. Ф. Тушин сделали вылазку и погнали литовцев на лед озера, где те стали тонуть, а русские ратники «начата их топтати и сещи», захватили литовские знамена; А. Немирович и Я. Глебович поспешно отошли [402] . При этом себежанам удалось убить, согласно Псковской летописи, некоего «Ририка воеводу… ляцкого», а по Вологодско-Пермской летописи, «из сороковые пищали» с городской стены был убит воевода пан Войтек Николаев, а «литвы» погибло «болши тысячи человек» [403] . В Вильне, правда, оценивали масштабы своей неудачи под Себежем гораздо скромнее: по словам того же Нипшица, литовцы потеряли там «не более двадцати человек» [404] . В честь этой победы великий князь велел поставить в Себеже церковь Троицы с тремя приделами [405] .

Русские воеводы принялись энергично укреплять западную границу. В январе 1536 г. был построен земляной город Заволочье в Ржевском уезде на литовском рубеже; в городе была возведена Покровская церковь; в Заволочье были переведены ржевские дворы [406] . 10 апреля началось восстановление Стародуба, продолжавшееся до 20 июля: были возведены земляные укрепления, церкви, оставлен гарнизон [407] . 19 апреля было велено поставить город в Торопецком уезде на Велижском городище; Велиж был «докончен» в июле [408] .

Столь активная градостроительная деятельность на восточных рубежах Великого княжества требовала от литовского правительства принятия ответных мер. Эти меры стали предметом обсуждения на заседавшем в апреле в Вильне вальном сейме [409] . Официальным результатом заседаний сейма по вопросам обороны (86) стали «военные листы», подписанные Сигизмундом 24 апреля 1536 г. (запись об их рассылке по поветам помечена первым мая): все подданные призывались на службу и должны были собраться на Друцких полях к Петрову дню (29 июня); за промедление король грозил лишением жизни и имения [410] . Однако наблюдатели в Вильне, зная о господствовавших на сейме настроениях, отмечали в апреле-мае, что литовские сословия склоняются к миру с Москвой [411] . Между тем обстановка на границе вскоре заставила виленское правительство вновь вернуться к обсуждению неотложных оборонительных мер.

23 мая состоялось совещание короля с панами-радой «о обороне земъской». Ввиду того, что «москвичи войска свои поготову мають, а замъки по границам в панстве его милости будують» (строят. - М. К.), было решено немедленно послать к границе половину панских «почтов» (с тем, чтобы другая половина была отправлена к 29 июня к месту сбора), а также всех господарских державцев и урядников [412] . Однако этот авангард, отправляемый под началом дворного гетмана А. Я. Немировича для «скорой обороны» границ, насчитывал всего, судя по приложенным реестрам, чуть более полутора тысяч человек [413] .

Тем временем новопостроенные московские крепости стали плацдармами для новых походов в Литву. Так, в июле 1536 г. состоялся поход кн. И. В. Горенского из Стародуба под Любеч. Согласно ЛНЦ, воеводы, придя под Любеч, «острог взяли и посад пожгли», спалили села и захватили «полон» - настолько большой, что из-за него «под иные городы не пошли» и вернулись «все целы и здравы» [414] . Аналогичный поход предпринял из Велижа кн. И. И. Барбашин: воеводы сожгли посад Витебска, повоевали села и с великим «пленом» «вышли… из Литовские земли все здравы» [415] . В разрядах весной 1536 г. (между мартовской и апрельской записями) помещена роспись похода из Новгорода рати во главе с кн. Б. И. Горбатым [416] . Неясно, однако, состоялся ли этот поход, куда он направлялся и был ли успешен. (88)

Был еще один подобный набег, о котором русские источники не упоминают, возможно, из-за его неудачного исхода. В варшавском архиве Радзивиллов сохранилась «память» кн. Михаилу Юрьевичу Оболенскому - подробная инструкция похода из Рославля на Кричев [417] . Князь М. Ю. Оболенский должен был вместе с рославльским воеводой Григорием Григорьевичем Колычевым подойти к Кричеву «на утреней зори безвестно» и попытаться взять острог, а если это не удастся, то идти «на Крычовские места на целые воевати, чтобы им как дал Бог тамошних мест гораздо повоевати» [418] . Финал этой истории выясняется из корреспонденции, которую получал из Вильна князь Альбрехт Прусский в августе 1536 г. В частности, в письме от 4 августа упоминалось о полученном только что королем известии, что разбиты 1300 человек «московитов» и 50 взяты в плен, в том числе князь Оболенский, Колычев и некий третий воевода [419] . Спустя 10 дней в одном из писем говорилось уже о 80 плененных «московитах» [420] . 28 августа, как сообщали князю Альбрехту, в Вильно были доставлены воеводы Оболенский и Колычев, «вместе с другими пленниками… захваченными у крепости Кричев» [421] . Наконец, в списке пленных, находившихся в Литве в октябре 1538 г., действительно встречаем Петра и Григория Григорьевичей Колычевых в числе «новоприведенных з украиных замков», а также князя Михаила Юрьева сына Оболенского, у имени которого стоит помета: «пойман под Крычовом» [422] .

Итак, под стенами Кричева русские воеводы были разбиты и взяты в плен: это объясняет, каким образом данная им из Москвы инструкция («память») оказалась в архиве Радзивиллов. Мы знаем, что в июле гетман Ю. Радзивилл с войском был отправлен к московским рубежам, [423] и, естественно, пленные воеводы должны были быть доставлены к нему. Какова на этот раз была численность литовского войска, трудно сказать даже приблизительно. Предположение Л. Коланковского о том, что посполитое рушение (89) в 1536 г. так и не собралось [424] , источниками не подтверждается. 14 сентября 1536 г. король писал Ю. Радзивиллу (пересказывая донесение последнего), что «который поветы давно з домов своих на службу нашу приехали, тыи вжо далей трывати не могуть; а иншии без ведома твоее милости з войска прочь ся розъеждчають; а иншии теж послушеньства к твоей милости не мають» [425] .

Итак, поветы собрались, но, очевидно, в разное время; дисциплина в войске, по обыкновению, была крайне низкой, гетман был бессилен против дезертирства, неповиновения и т.п. Литовское войско не предпринимало каких-либо наступательных операций, ограничиваясь обороной своих рубежей. Еще 3 июля в письме боярину кн. И. Ф. Овчине-Оболенскому Ю. Радзивилл от имени панов-рады предложил прекратить военные действия, на что в августе московское правительство ответило согласием [426] . Упомянутая выше стычка под Кричевом и походы русских воевод под Любеч и Витебск явились последними аккордами этой войны. К осени боевые действия окончательно прекратились. В начале сентября гетман испросил согласия короля на роспуск войска, но получил отказ [427] . Однако из послания Сигизмунда Ю. Радзивиллу от 10 октября 1536 г. выясняется, что гетман уже «водле росказанья нашого войско нашо… роспустил» [428] . Оставалось урегулировать конфликт дипломатическим путем.

С весны до осени 1536 г. между Москвой и Вильно курсировали гонцы; велась оживленная переписка между Ю. Радзивиллом и кн. И. Ф. Овчиной-Оболенским [429] ; в августе в Москве побывал королевский посланник Н. Я. Техоновский, а 3 сентября великий князь послал к королю Т. К. Хлуденева [430] . Одним из главных камней преткновения стал вопрос о месте проведения мирных переговоров: в Москве или Литве. Заботясь о престиже великого князя, бояре наотрез отказывались вести переговоры в Литве или на границе [431] . Наконец, вернувшийся 11 ноября из Литвы Тимофей Хлуденев привез от короля ответ, из которого явствовало, что Сигизмунд (90) для заключения мира шлет к великому князю «великих послов» - полоцкого воеводу Яна Глебовича, витебского воеводу Матвея Яновича и писаря Венцеслава [432] . Полномочия послов на заключение вечного мира были зафиксированы в особой грамоте, которую король 17 октября 1536 г. скрепил своей подписью и печатью [433] .

«Великие послы» прибыли в Москву 12 января 1537 г., через несколько дней начались переговоры [434] . По традиции стороны начали их с «высоких речей», взаимонеприемлемых требований: послы требовали уступки Новгорода и Пскова и предлагали заключить мир на условиях докончания Василия II с Казимиром (1449 г.), а бояре «припоминали» Киев, Полоцк, Витебск, называя их вотчиной великих князей; за основу мирного договора они предлагали принять перемирную грамоту Василия III с Сигизмундом, о чем литовская сторона и слышать не хотела и т.п. [435] Когда после многих «спорных речей» выяснилось окончательно, что без отдачи Смоленска мира послы заключить не могут, встал вопрос о перемирии. Бояре в присутствии великого князя совещались: «пригоже ли с королем взяти перемирье на время?» - и решили заключить перемирие «для иных сторон недружних: Крым неведом… а казанские люди измену учинили», поэтому нужно «с королем перемирье взяти, на колко лет пригоже, чтоб с теми сторонами поуправитись» [436] .

Условия перемирия также вызвали долгие споры: послы требовали уступки северских городов (Стародуба, Почепа, Радогоща и др.) и новопостроенных московских крепостей - Заволочья, Себежа и Велижа, а бояре, не соглашаясь на это, настаивали в свою очередь на возвращении Гомеля и размене пленными. Наконец, 30 января стороны договорились о компромиссе: Гомель отходил к Литве, а Себеж и Заволочье - к Москве (о Велиже речи не было, поскольку он был построен на московской территории). После этого еще две недели длился «торг» о волостях к Себежу и (92) Заволочью; дело дошло даже до «отпуска» послов к королю ни с чем, но все же переговоры возобновились [437] . 16 февраля боярин М. Ю. Захарьин «с товарищи» уладили с послами последние спорные вопросы; в тот же день началось составление перемирных грамот, а 18 февраля великий князь целовал на них крест и велел к одному экземпляру привесить свою печать [438] .

Перемирие было заключено на пять лет, с 25 марта 1537-го по 25 марта 1542 г., на условиях, по словам послов, «которой что взял, тот то и держи» [439] : к России отошли города Себеж и Заволочье с волостями, а также Долысская волость; к Литве отошел Гомель с волостями и ряд сел [440] . 22 апреля 1537 г. в Литву было отправлено посольство В. Г. Морозова, кн. Д. Ф. Палецкого и дьяка Г. Д. Загрязского - для принятия от короля присяги на перемирии [441] . 8 июля король утвердил крестоцелованием перемирные грамоты [442] . В русско-литовских отношениях открылась мирная полоса.

Стародубская война завершила серию русско-литовских войн конца XV - первой трети XVI в. Вместе с тем в ней проявилось немало новых черт, заметно отличающих ее от предыдущих вооруженных конфликтов двух соседних держав. Во-первых, впервые за много лет инициатива начала войны принадлежала Литве: это была попытка реванша, правда неудавшаяся. Россия же впервые отказалась от широких завоевательных планов: походы в Литву зимой и летом 1535 г. представляли собой своего рода карательные экспедиции, имевшие целью устрашить противника и побудить его прекратить войну. За исключением недолгой осады Мстиславля в 1535 г. и неудачного набега на Кричев в 1536 г. сколько-нибудь серьезных попыток захватить и удержать какие-либо города Великого княжества русскими воеводами вообще не предпринималось. Зато весьма эффективно (94) решалась другая задача - укрепление западного рубежа путем строительства приграничных крепостей.

Во-вторых, хотя литовская сторона по-прежнему считала вопрос о Смоленске главным препятствием для заключения прочного мира, война 1534-1537 гг. отнюдь не стала очередным этапом борьбы за Смоленск: она выросла из пограничных конфликтов 20-х - начала 30-х гг., и тогда же определились районы будущих боевых действий: полоцкий рубеж и Северщина.

В-третьих, война выявила растущую слабость военной организации Великого княжества Литовского и усиление его зависимости в оборонной сфере от помощи соседней Польши. Система земского ополчения Литвы пришла в упадок, его боеспособность резко снизилась, а для найма жолнеров катастрофически не хватало средств [443] . По существу всеми успехами в летней кампании 1535 г. литовцы были обязаны польским солдатам и их предводителю - гетману Яну Тарновскому. Но и эти успехи они не сумели закрепить; не удержали бы и Гомеля, если бы местные бояре не перешли на сторону короля.

Военная организация Русского государства, основанная на поместной системе, обнаружила в этой войне определенные преимущества перед литовской: как в отношении дисциплины и единоначалия (руководство воеводами из Москвы подчас превращалось даже в мелочную опеку, как видно из процитированной выше инструкции кн. М. Ю. Оболенскому перед походом на Кричев), так и в плане мобилизационных возможностей: зимой 1535 г. Москва выставила более чем стотысячное войско, что в 4-5 раз превышало максимальную в то время численность литовского ополчения. Однако это потребовало от Русского государства чрезвычайного напряжения сил: по словам участника зимнего похода В. И. Хрущева, «перед тым за князя великого Василья не бывало, абы люди владычни, манастырские сытничие и конюхи у войско ходили - теперь тым всим у войско пойти казано» [444] .

«Ничейный» исход войны не должен заслонять тот факт, что она потребовала от обоих воюющих государств концентрации больших средств и сил, заняла центральное место во внешней политике России и Литвы в те годы, отодвинув другие проблемы на второй (95) план [445] . Отношения с иными государствами (особенно с Крымом и Молдавией) были тесно увязаны с ходом русско-литовского вооруженного конфликта.

Наконец, следует подчеркнуть компромиссный характер перемирия 1537 г.: впервые за полувековой период русско-литовских войн ни одна из противоборствующих сторон не приобрела решающих выгод. Соглашение 1537 г. зафиксировало определенное равновесие: Литва оказалась не в состоянии вернуть утраченные территории, а Москва временно прекратила попытки новых захватов принадлежавших Великому княжеству славянских земель. Устойчивость этого равновесия была подтверждена впоследствии неоднократным продлением перемирия вплоть до начала Ливонской войны. (96)

Глава 6
СУДЬБЫ РУССКИХ ПЛЕННЫХ ВРЕМЕН СТАРОДУБСКОЙ ВОЙНЫ

Итак, стороны сумели достичь взаимоприемлемого компромисса по территориальным вопросам, что и нашло отражение в перемирии, заключенном 8 февраля 1537 г. Однако было бы ошибкой думать, будто это перемирие решило все проблемы, порожденные войной. Камнем преткновения в русско-литовских отношениях в течение многих лет оставался вопрос о размене пленных.

На переговорах в Москве в начале 1537 г., предшествовавших заключению перемирия, стороны так и не смогли придти к соглашению по упомянутому вопросу, от решения которого зависела судьба сотен людей, томившихся в неволе. Бояре предлагали освободить пленных без всяких условий («пленным на обе стороны свобода»), но литовские послы не хотели об этом и слышать: «тому ныне и вперед никак не мочно сстатись, чтоб в перемирье пленным свобода учинити» [446] . Бояре пытались взывать к здравому смыслу своих партнеров по переговорам: «да что в том прибыток, - риторически вопрошали они, - что пленных не отступитись, а своих не взяти: ведь человеци, и коли человеци, и они смертны - быв, да не будут: и в том что прибыток?» [447] Послы возражали: «ныне у нашего господаря государя вашего великие воеводы и люди добрые, а у вас господаря нашего люди худые: и господарю нашему чего деля пленным свобода учинити на голые слова?» Аргументация русской стороны сочетала в себе практицизм и апелляцию к христианским ценностям: «у вашего господаря добрые люди, а у нашего государя люди молодые, - говорили (97) бояре послам, - ино их много: ино бы на болшинство натянути, менших людей болши взяти; а ведь в болших душа, и в менших души же, а обои погибнут, и в том что прибыток на обе стороны?» [448] Но послы упорно не хотели отдавать пленных «на голые слова» и требовали за них уступки Чернигова или какого-либо другого города. После того как русская сторона решительно отвергла это предложение («пленных на пленных меняти, а городы не треба на пленных давати»), вопрос о пленных был просто снят с повестки дня дальнейших переговоров: «коли межи государей мир вечный не может быти, а пленным свободы не будет - заявили послы боярам - и вы ныне поищите того, чтоб межи государей могло на чем перемирье сстатись, без пленных» [449] .

Между тем, как уже говорилось выше, к осени 1538 г. в литовском плену, по данным официальной переписи, находилось 166 человек, из них чуть больше половины (84) провели там уже почти четверть века - со времени поражения русского воинства под Оршей в сентябре 1514 г. [450] ; остальные попали в плен в ходе Стародубской войны. Как они жили в неволе и как сложилась их судьба после заключения перемирия в 1537 г. ?

По наблюдениям М. Сирутавичюса, условия содержания военнопленных в Великом княжестве Литовском в немалой степени зависели от их социального статуса: знатные лица - князья и воеводы могли рассчитывать на лучшее питание и обращение, чем простые пленники. Им разрешалось также писать своим родным в Москву с просьбой о вспомоществовании. Но, с другой стороны, их бдительнее охраняли, чем остальных узников [451] .

Как явствует из составленного 20 октября 1538 г. реестра всех пленных в Великом княжестве [452] , русские воеводы, захваченные литовцами в ходе только что закончившейся войны, содержались (98) в различных замках: так, в Вильне находился князь Семен [Федорович] Сицкий: как сказано о нем в самом документе, «справца был над людьми в Стародубе» (см. Прил. II с. 116]). Очевидно, он был захвачен в плен вместе с кн. Ф. В. Овчиной Оболенским при штурме этой крепости 29 августа 1535 г. Нужно добавить, что об участии кн. С. Ф. Сицкого в обороне Стародуба из других источников, помимо цитируемого списка пленных, ничего не известно.

Среди пленников, содержавшихся в 1538 г. в Тракайском замке («у Троцех»), обращают на себя внимание имена Петра и Григория Григорьевичей Колычевых ( Прил. II с. 117]). Из сохранившейся наказной памяти князю Михаилу Юрьевичу Оболенскому известно, что Г. Г. Колычев был товарищем этого воеводы в походе на Кричев [453] . Как нам уже известно, этот поход состоялся летом 1536 г. и окончился неудачей, а воеводы, командовавшие русской ратью, попали в плен. Судя по списку пленных 1538 г., Петр Колычев сопровождал брата Григория в том злополучном походе и разделил его участь. Что касается самого кн. М. Ю. Оболенского, то он упомянут среди пленников, заточенных в Мельницком замке (с пометой: «пойман под Крычовом» - Прил. II с. 120]); там же находился и кн. Ф. В. Овчина Оболенский - стародубский наместник, мужественно руководивший обороной крепости в августе 1535 г.

О князе Федоре Васильевиче нужно сказать особо. Поначалу условия его содержания были вполне сносными, можно даже сказать - почетными: литовцы с уважением отнеслись к храброму воеводе, о котором к тому же было известно, что он приходится двоюродным братом могущественному временщику - фавориту регентши Елены Глинской князю Ивану Федоровичу Овчине Телепневу Оболенскому. Король поручил охранять знатного пленника самому гетману Юрию Радзивиллу [454] ; при князе Федоре оставили его слуг: в документах гетманской канцелярии (99) упоминаются «дьяка князя Овчинина Истомины листъки…» [455] Очевидно, этот «дьяк» Истома был личным секретарем князя Федора Васильевича. Больше известно о другом его слуге - Андрее Горбатом: сохранилось пять писем, им написанных (см. Прил. III, № 2-6]); два из них были адресованы сыну и племяннику его господина - соответственно, князьям Дмитрию Федоровичу и Василию Федоровичу Оболенским, а остальные - родственникам и знакомым Андрея. Он исполнял ответственные поручения кн. Ф. В. Оболенского: именно его князь Федор, с ведома гетмана, послал в сентябре 1535 г. в Москву, к двоюродному брату - кн. Ивану Федоровичу Овчине Оболенскому «о своих потребах, чтоб к нему что послати на его потребы» [456] . При этом литовская сторона преследовала свои цели: паны надеялись таким неофициальным путем добиться возобновления переговоров между виленским и московским дворами, прекратившихся в период военных действий. Этот расчет полностью оправдался: завязавшаяся осенью 1535 г. дипломатическая переписка между боярином кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и гетманом Юрием Радзивиллом привела затем к обмену гонцами и посланниками и в конечном счете - к заключению перемирия в 1537 г. Но нас сейчас интересует судьба двоюродного брата временщика - князя Федора Оболенского, который продолжал томиться в литовском плену.

14 ноября 1535 г. Андрей Горбатый поехал обратно в Литву; князь Иван Овчина Оболенский послал с ним ответную грамоту брату Федору: «Слышев про твое здоровье, сердечно есмя порадовались, - писал князь Иван, - дал бы Бог и вперед еси здоров был, а яз бы твое здоровье слышел, аж даст Бог - и видел (обнадеживающий намек на возможность в будущем освобождения князя Федора из плена. - М. К.). А здесе, господине, семиа твоя и сын твой, дал Бог, поздорову…» [457] Далее боярин извещал своего родственника о выполнении его просьбы: по ходатайству кн. И. Ф. Овчины Оболенского правительница велела взять под защиту семью и владения пленного воеводы: «И мы, господине, от тобя государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии и государыне великой княгине Елене били челом; и государь князь великий и государыня великая княгини Елена пожаловали, семью (100) твою и сына твоего устроили и беречи приказали, и подворие и села приказали беречи, как им Бог положит на сердце» [458] .

Андрей Горбатый вез с собой из Москвы не только грамоту: 1 января 1536 г. Николай Нипшиц писал из Вильны своему постоянному корреспонденту, князю Альбрехту, что через несколько дней в литовскую столицу должно вернуться посольство, которое пленный князь Овчина посылал к своему правительству в Москву; «посольство», по сведениям Нипшица, сопровождало 10 телег и 40 лошадей [459] . 10 января Нипшиц сообщал тому же адресату, что прибывшее к пленному московиту «посольство» из Москвы привезло ему золото, соболей, одежду, красивых собак, а также большого сокола, подобного которому не видывали в здешних странах [460] . Очевидно, для доставки всего этого добра и понадобилось десять возов и сорок лошадей! Часть привезенных богатств пошла «на потребы» знатного пленника, а другая часть была использована для подарков литовским вельможам [461] .

Благодаря щедрости московской родни князь Федор, надо полагать, не испытывал материальной нужды, а начавшиеся переговоры между сановниками Литвы и России вселяли надежду на скорое освобождение пленных. Обращение с ним не было излишне суровым: один из виленских корреспондентов князя Альбрехта Прусского, Николай Вольский, упоминает в письме от 1 марта 1536 г., что князя «Овчину» не держат в оковах, но бдительно его охраняют [462] . Из более позднего письма Николая Нипшица выясняется, что пленник «свободно содержался в замке» [463] , то есть, как можно понять, пользовался свободой передвижения внутри Виленского замка. В таких условиях князь Ф. В. Оболенский прожил в литовской столице до августа 1536 г. (101)

Между тем его слуга Андрей Горбатый уже в феврале 1536 г. снова появился в Москве: он прибыл туда вместе с гонцом Юрия Радзивилла Гайком, доставившим послание гетмана боярину кн. И. Ф. Овчине Оболенскому [464] . Естественно предположить, что Андрей также привез грамоту своего господина, князя Федора, адресованную могущественному временщику. Возможно, именно она дошла до нас среди недатированных писем русских пленников, сохранившихся вместе с другими материалами бывшего Радзивилловского архива (см. ниже Прил. III, № 1]). В этом письме Федор Васильевич благодарит своего «господина» и брата, князя Ивана Федоровича, за присланные дары и заботу о его семье: «Да на великом, господине, на твоем жалованьи, на поминках, что, господине, меня жалуеш, не позабывает(ь) своим великим жалованьем, свои великии ко мне поминки посылаеш(ь), ино то тобе, моему господину, Бог исполнит твое великое жалованье. Да что еси, господине, пожаловал, сына моего Дмитрея да и людей моих, да и сел моих всих велел беречи, как тобе, моему господину, Бог положит на серцы» (там же.). Письмо заканчивается новой просьбой - собрать розданные ранее князем Федором взаймы деньги («деньги правити по кобалам»), выплатить его долги, а что останется - снова «дати в люди взаймы» (там же).

Ответные грамоты князя И. Ф. Овчины Оболенского повез в Литву его слуга Яков Снозин, выехавший из Москвы 2 марта 1536 г. [465] Одна из них предназначалась гетману Ю. Радзивиллу - партнеру по дипломатической переписке с литовской стороны, а другая - двоюродному брату, князю Федору Оболенскому. Письмо пленному родственнику начиналось традиционными пожеланиями здоровья и содержало радостное для Федора Васильевича известие о рождении дочери: «А здесе, господине, - писал князь Иван брату, - семья твоя и сын твой, дал Бог, поздорову, и дал Бог, княгиню твою Бог простил: родила дочерь; дай Бог, ты бы здоров был, и они бы здоровы были…» [466] . Девочку назвали Авдотьей: в составленном позднее кем-то из гетманских писарей списке писем, отправленных князем Федором Оболенским, упомянуты и «листы» (102) «до сына своего, князя Дмитрея, и до дочки своей Овдотьи» (см. Прил. III, № 1]).

Андрей Горбатый отправился из Москвы в Литву вместе с Яковом Снозиным, но уже два месяца спустя, в мае 1536 г., он снова прибыл в русскую столицу, на этот раз - вместе с очередным гонцом Ю. Радзивилла, Владиславом Роговским [467] . 11 июня А. Горбатый двинулся в обратный путь [468] ; какова была цель этого путешествия в Москву, оказавшегося для него последним, остается неясным: писем его господина, кн. Ф. В. Оболенского, относящихся к весне - началу лета 1536 г., не сохранилось.

Между тем в августе 1536 г. в положении князя Федора Васильевича произошла резкая перемена к худшему. О причинах этой перемены Андрей Горбатый поведал в письме сыну своего господина, кн. Дмитрию Оболенскому: «Издеся, государь, отець твой, осподарь мой князь Федор Васильевич, дал Бог, здоров, а седит нынеча отець твой, государь мой на лядской граници, в королевском замку Мел(ь)нику, у великой тегине. А потому отца твоего, моего государя, господарь король узял у пана виленского у Юрья Миколаевича Радивила, у гетмана великого князства Литовского <…> што было обговороно отца твоего, што бутосе отець твой от пана виленского хотел бежати до Москвы» (см. Прил. III, № 2]).

Из рассказа А. Горбатого следует, что кн. Ф. В. Оболенский был заточен в Мельницкий замок по обвинению в намерении бежать на родину, но верный слуга дипломатично обошел вопрос о том, имели ли эти обвинения («обговор») под собой какие-либо основания. Некоторые подробности этой истории узнаем из письма Н. Нипшица прусскому князю Альбрехту, датированного 28 августа 1536 г.

По словам Нипшица, «герцог Овчина» задумал побег из Вильны в Ливонию и вполне мог осуществить свой замысел, ведь ему нужно было проехать всего 122 мили до ливонской границы, на что хватило бы одного дня и одной ночи пути. Планировалось, что в его распоряжении будет 10-15 лошадей. Но кто-то из слуг, посвященных в замысел пленного воеводы, выдал его королю. «Герцог Овчина» был закован в тяжелые цепи; его советчики и помощники были также сурово наказаны [469] . (103)

Учитывая дату сообщения Н. Нипшица и считая, что его рассказ относился к недавним событиям (в противном случае излагаемая им информация теряла бы характер «новостей», которых ждал от него его постоянный корреспондент - Альбрехт Прусский), можно предположить, что планы побега были раскрыты во второй половине августа 1536 г. В таком случае в Мельницкий замок кн. Ф. В. Овчина Оболенский был переведен, вероятно, в сентябре.

Здесь его товарищами по несчастью стали князья А. И. Палецкий и М. Ю. Оболенский: в написанном, вероятно, осенью 1536 г. послании племяннику кн. Федора Васильевича, кн. Василию Федоровичу Оболенскому, Андрей Горбатый упомянул, что его господин (дядя адресата) находится в Мельницком замке, «а с ним сидит князь Андрей Палецкой да князь Михайло Юрьевич Кривоног, што взят под Крычевом» ( Прил. III, № 3]).

Неудачливый воевода кн. М. Ю. Оболенский, по прозвищу Кривоног, руководил, как мы уже знаем, походом на Кричев и был взят в плен под стенами этого города примерно в конце июля 1536 г. (в начале августа об этом уже было известно в литовской столице) [470] ; 28 августа, по словам очевидца (Николая Вольского), плененные под Кричевом воеводы были приведены в Вильну [471] . В Мельник кн. М. Ю. Оболенский был доставлен не раньше сентября. А вот содержавшийся там же кн. А. И. Палецкий томился в литовском плену к тому моменту уже два года: согласно списку пленных в Литве, составленному в октябре 1538 г., князь Андрей Иванов сын Палецкий был «пойман под Смоленьском» ( Прил. II с. 120]). Вероятнее всего, это произошло в сентябре 1534 г., когда под Смоленском действовал литовский отряд под командой князя Ивана Вишневецкого [472] .

Условия содержания кн. Федора Овчины в Мельницком замке были настолько суровыми («у великой тегине», как выразился его слуга Андрей Горбатый), что, по-видимому, он был лишен возможности лично писать или диктовать письма. Характерно, что письмо сыну Федора Васильевича, князю Дмитрию Оболенскому, (104) написал - по «приказу» своего господина - «Ондреец» Горбатый (см. Прил. III, № 2]). Он передал княжичу поручение отца - «бить челом» боярам и дьякам в Москве, чтобы те, в свою очередь, «государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и матери его государыни великой княгини Олене печаловалися, штобы государь князь великий Иван Васильевич всея Руси и мать его государыня великая княгиня Олена отца твоего у короля польского и у великого князя литовского у полону не уморили, из вязеней бы государь князь великий у короля отца твоего выделал» (там же.).

Сохранившиеся письма А. И. Горбатого, относящиеся, вероятно, к осени 1536 г., вводят нас в мир забот и тревог воевод и детей боярских, сидевших в литовском плену. Среди этих тревог на первом плане - безопасность их семей, остававшихся на родине, и служивших им «людей» (холопов и вольных слуг) от возможных притеснений. Другая забота - чтобы сами их «люди» не разбойничали, а «велели бы хлеб пахати и чим сыти были» ( Прил. III, № 5]).

В письме братьям Коптю и Степану Андрей Горбатый выражал надежду на грядущее заключение мира и свое возвращение к семье: «А нешто межи государей добрая дела станется, мир будет, и велит мне Бог видети матчины очи и ваши…» (там же.). Но, как мы уже знаем, этим надеждам не суждено было сбыться: заключенное в феврале 1537 г. перемирие не урегулировало вопрос о пленных.

Если для знатных московских воевод, находившихся в литовском плену, такой исход мирных переговоров означал, что желанное освобождение откладывается на неопределенный срок, то для рядовых детей боярских в принципе сохранялась возможность возвращения на родину, особенно после того, как 6 июля 1537 г. Сигизмунд I разрешил гетману Ю. Радзивиллу отпускать пленных на выкуп [473] . Кроме того, хотя стороны не пришли к соглашению о генеральном обмене пленных, в индивидуальном порядке подобные размены происходили. В источниках сохранилась информация о нескольких подобных случаях.

Так, в составленном 20 октября 1538 г. реестре всех московских пленных в Литве упомянуты четыре содержавшихся в Каменце сына боярских, которые были отпущены в обмен на литовских (105) подданных, сидевших в московском плену: Василий Петров сын Денисьев был выменян на красносельского попа из-под Мстиславля и служебника князя Коширского и по приказу Сигизмунда («на росказанье господаръское») «пущон на отмену до Москвы»; «Кузай Крестищов, стародубец - за Костюшъка Бабу, мстиславъца, на отъмену до Москвы пущон»; «Иван Паръхвеев сын, бранец - за Юшка Гладковича, мстиславъца, на отъмену пущон до Москвы; наконец, Веревка Семенов сын Цвиленева (по происхождению - стародубец [474] ) сначала был дан королем гетману Ю. Радзивиллу, «а потом господарь его милость росказал за пана Ивана Тишъкевича на отмену пустити до Москвы» ( Прил. II]).

Еще более показательный случай произошел в 1540 г. К Сигизмунду I с челобитьем обратился боярин Полоцкого повета Андрей Валфоромеевич, проведший, по его словам, 25 лет в московском плену: в плен он попал во время осады Полоцка войском кн. В. В. Шуйского (то есть., вероятно, осенью 1513 г. - М. К.) [475] . Теперь же Андрей Валфоромеевич был отпущен «на объмену за москвитина Ивана Чоглокова з Мезецька, который-де ест человек простый, попов сын, и седить у везеньи… в дворе нашом Киевцы». Полоцкий боярин просил дать ему «того вязня на обмену», и король, признавая заслуги подданного, четверть века проведшего в неприятельском плену, удовлетворил его просьбу и приказал берестейскому старосте Александру Ходкевичу, в чьем ведении находился двор Киевец, выдать Андрею Валфоромеевичу «того вязня Ивана Чоглокова», «естли он будеть человек простый, попов сын», а уже сам Андрей должен был его «за себе на обмену дати» [476] .

Приведенный документ интересен, во-первых, тем, что он наглядно показывает механизм обмена пленных: как видим, инициатива исходила от самих заинтересованных лиц, добивавшихся затем санкции литовских властей; а во-вторых, ясно оговорены условия такого обмена: препятствий не возникало, если речь шла о «простых» пленниках. Впрочем, в данном случае (106) присутствовала скрытая интрига, которая проясняется только при сопоставлении с другими источниками.

«Иван Лыкович Чоглоков, мезчанин» упоминается уже в реестре пленных, розданных хорунжим, видимо, осенью 1535 г. [477] , причем такая форма именования (с отчеством) говорит о том, что он принадлежал не к «простым людям», а к детям боярским. Еще определеннее запись в реестре пленных, составленном 20 октября 1538 г.: здесь среди содержавшихся в Киевце «новопрыведеных с Стародубъя» значится и «Иван Лыков Чоглокова - сын бояръский»; там же упомянут и его родственник «Данилко Васильев сын Чоглакова - сын боярский» ( Прил. II с. 121]).

Таким образом, не только сам Иван Лыкович, но и весь род Чоглоковых происходил из среды мезецких детей боярских. Версия о поповском происхождении Ивана Чоглокова, на которой настаивал полоцкий боярин Андрей Валфоромеевич, могла быть пущена в ход в 1540 г. с целью облегчения обмена пленными. Ради освобождения заинтересованные лица вполне могли пойти и на такую хитрость…

Итак, случаи размена пленных имели место, но они были, судя по всему, единичными и не затронули основной массы служилых людей, продолжавших томиться в неволе. Между тем прошло еще несколько лет, срок заключенного в 1537 г. перемирия близился к концу, и 1 марта 1542 г. в Москву прибыло очередное литовское посольство. В ходе переговоров бояре подняли и вопрос о пленных («пленным бы свобода на обе стороны»), но послы (Я. Ю. Глебович, Н. Я. Техоновский и писарь Н. Н. Андрошевич) не согласились на предложенные условия: «людей государю нашему на голые слова никак не отдати» [478] . Бояре пытались их урезонить: «люди ведь смертны, и так уж многие померли, а осталося у вас не много, да и те уж стары; ино б люди на люди». В ответ послы ссылались на то, что у короля в плену «ваши великие люди, а у вас нашего государя молодые люди». Тогда бояре (как и на переговорах 1537 г.) предложили поменять «молодых» на «больших», подчеркнув, что и те, и другие христианские души имеют. Но послы стояли на своем «тому статися нелзе, а похочет государь ваш людей, и государь бы ваш поступился государю нашему на людех Чернигова, (107) Мглина, Дрокова, Поповы Горы, Себежа, Заволочья, Велижа» [479] . Это предложение, в свою очередь, оказалось неприемлемым для русской стороны: максимальной уступкой, на которую она готова была пойти ради освобождения пленных, была отдача городка Дрокова, но эта уступка послов не удовлетворила [480] . В итоге перемирие, заключенное сроком на 7 лет, вновь не решило проблему пленных.

В дальнейшем правительство юного Ивана IV предприняло ряд усилий для того, чтобы добиться облегчения условий содержания русских пленных в Литве. Послам (боярину В. Г. Морозову, дворецкому Ф. С. Воронцову и дьяку Постнику Губину), отправленным к Сигизмунду I в конце июня 1542 г., было велено заявить королю от имени великого князя: «ты б, брат наш и сват… лутчих бы еси наших людей всех велел собрати в Вилну и свободу им учинил, тягость бы еси с них снятии всю велел и нужи бы им в питье и в естве и в одежи никоторые не было, и к церкви бы еси им и на иные на нужные дела велел ходити, то бы еси брат наш… учинил нас для» [481] . Послы должны были заверить литовскую сторону, что в случае такого ослабления режима содержания пленных те не побегут в Москву, а если побегут, то будут выданы литовской стороне; при необходимости послы имели полномочия дать в качестве гарантии этого обязательства особую «запись» за своими печатями [482] .

Однако этот дипломатический демарш успеха не имел: в своем ответе на посольство В. Г. Морозова «с товарищи» король указал на то, что еще при жизни великого князя Василия III он, уступая просьбам последнего, облегчил положение пленных: «вси оковы и тяжкости казали с них сняти и до церквей Божьих велели их волно пущати, и в едении и в питьи и одежи никоторое им нужи не было»; однако некоторые пленники злоупотребили этой свободой и бежали в землю великого князя Московского. В итоге король ограничился весьма неопределенным обещанием: «коли они (пленные. - М. К.) будут правду и веру свою твердо нам ховати, тогды мы подле воли нашое з ними яко вязнями нашими будем то (108) делати, яко нам будет пригоже чинити» [483] . Иными словами: пусть ведут себя лояльно к господарю, а там видно будет!

Родственники сидевших в плену воевод воспользовались посольством в Литву 1542 г. для того, чтобы проведать своих близких: так, князья Юрий и Юрий Меньшой Сицкие послали трех слуг к брату Семену Федоровичу, находившемуся в Виленском замке; жена князя Федора Оболенского Ульяна послала к мужу «человека» Некраска [484] . Впоследствии выяснилось, однако, что литовцы пропустили всех посланцев к пленным воеводам, кроме… слуги князя Федора Васильевича: «А княж Федорову… человеку Овчинину пристава не дали и ехать ему к его государю не велели» [485] . Таким образом, и шесть лет спустя после несостоявшегося побега режим содержания кн. Ф. В. Оболенского не был смягчен.

К товарищу князя Федора по стародубской обороне, князю Семену Федоровичу Сицкому, попавшему когда-то вместе с ним в плен, судьба оказалась благосклоннее: литовцы не только пропустили к нему посланцев его братьев, но и, по-видимому, согласились отдать пленного воеводу на размен. В инструкции послам В. Г. Морозову, Ф. С. Воронцову и Постнику Губину имелся и такой пункт: «Как станут о людех говорити, и им говорити о князе Семене о Сицком, чтобы князя Петра Мосалского король взял на обмену князю Семену Сицкому; и похочет король князя Семена дати на обмену, и Василью и Федору и Поснику так зделати» [486] . Из материалов посольства 1542 г. неясно, удалось ли В. Г. Морозову «с товарищи» договориться об этом обмене, но как бы то ни было, кн. С. Ф. Сицкий в 40-х годах вернулся на родину: 14 июля 1549 г. он лично явил свою духовную грамоту пятерым племянникам, поделив между ними свои села (собственных детей у князя Семена Федоровича не было) [487] .

Князю Федору Васильевичу Оболенскому суждено было умереть на чужбине. В 1549 г. он последний раз упоминается в известных нам источниках. К тому времени произошла смена на литовском и польском престолах: в 1548 г. великим князем литовским и королем (109) польским стал сын Сигизмунда I - Сигизмунд II Август. В январе 1549 г. послы нового господаря С. П. Кишка, Я. Ю. Комаевский и писарь Г. Ясманов прибыли в Москву в связи с приближавшимся сроком окончания перемирия между Россией и Литвой. На переговорах вновь встал вопрос о пленных и повторился уже известный нам сценарий: за освобождение пленных литовские послы просили уступки Чернигова, Себежа и других городов, на что бояре согласиться не могли [488] .

Послам Михаилу Яковлевичу Морозову «с товарищи», отправленным в Литву в июле 1549 г., было велено добиваться снятия с остававшихся там русских пленных оков и общего смягчения режима их содержания [489] . «И нечто похотят князя Михаила Голицу и князя Федора Овчину и иных которых на окуп дата, - гласила полученная послами инструкция, - и Михаилу с таварищи давати за них тысяч до дву или до полутретьи (двух с половиной. - М. К.), а болши того не давати, а говорите: ведь ужь в них службы никоторые нет, толко за них даем окуп того для, чтоб они видели государя и детей своих и жон, а живота их много ли будет, уж все состарелися» [490] .

Приведенное упоминание о кн. Ф. В. Овчине Оболенском (вместе с ветераном Оршинской битвы кн. М. И. Голицей Булгаковым) свидетельствует о том, что летом 1549 г. пленный стародубский воевода еще числился в живых. Сигизмунд-Август тогда не отпустил никого из пленников за выкуп, но заявил русским послам, что он, даже не дожидаясь ходатайства Ивана IV, уже облегчил условия содержания пленных: «мы еще первей сего… казали старших вязней до города нашего столного до Вилны свести и там их велели держати без всякие нужи и тягости; а который вязни по иншим замком нашим будут, мы и тых не велели в нуже и тягости держати…» [491] Три года спустя, в 1552 г., король, демонстрируя добрую волю, отпустил на родину двух воевод, томившихся в плену со времен Оршинской битвы 1514 г. - князя М. И. Голицу Булгакова и князя Ивана Селеховского [492] . Что же касается стародубского воеводы кн. Федора Овчины Оболенского, то его к тому времени, возможно, уже не было в живых. В сентябре (110) 1554 г. вдова воеводы, княгиня Ульяна, дала в Троице-Сергиев монастырь 25 рублей по душе князя Федора Васильевича [493] .

Князь Ф. В. Оболенский пережил многих своих соратников и противников по Стародубской войне; еще в 30-х годах умерли воеводы, предводительствовавшие русскими полками в походах 1534-1535 гг.: князья М. В. Горбатый (1535), Б. И. Горбатый (1537), В. В. Шуйский (1538) [494] ; в 1541 г. умер командовавший литовской армией в той войне гетман Юрий Радзивилл [495] . А в 1548 г. скончался и сам великий князь литовский и польский король Сигизмунд Старый. Им на смену шло новое поколение государственных деятелей и полководцев, на чью долю - по обе стороны русско-литовской границы - выпали испытания Ливонской войны. (111)

Приложение I

ОСВЕЩЕНИЕ ХОДА РУССКО-ЛИТОВСКОЙ ВОЙНЫ В НАКАЗАХ РУССКИМ ГОНЦАМ И ПОСЛАМ В КРЫМ

Наказы русским гонцам и посланникам в Крым 1534-1535 гг. содержат ценную информацию о ходе русско-литовской войны, близкую по времени к описываемым в них событиям. Оба наказа были внесены в посольскую книгу (№ 8), отразившую дипломатические отношения России с Крымом за 1533-1539 гг., и написаны тем же почерком, что и остальной текст. Документы публикуются по общепринятым правилам издания источников XVI - XVII вв. Сверка с текстом посольской книги, хранящейся в РГАДА, выполнена Ю. М. Эскиным.

1

1534 г. сентября 15. Наказная «память» гонцу Юрию Юматову

(л. 85 об.) А нечто вспросят Юрья, приходили литовские люди к Чернигову и на Стародубские места и что над ними учинили, // (л. 86) и Юшку говорити: Литовской, господине, государю нашему недруг: приходили его люди к Чернигову и на Стародубские места, и воеводы государя нашего и наместники из Стародуба и из Новагорода из Северского к Чернигову пришед, да людей у них многих побили, а иных переимали; и иные люди от того часа того проч(ь) отошли, а на Стародубские места приходили. И воеводы государя нашего также многих людей тут в земле побили, а иных многих переимали и гетмана желнерского Суходолского изымали, а с ним человек со сто желнер. А как пошли из Стародубских мест, и на реке на Ипути государя нашего воеводы литовских людей, дошед, многих побили, а иных поимали, и шатры и лошади у них многие поимали.

А государя нашего воеводы и люди, дал Бог, все поз // (л. 86 об.) дорову.

РГАДА. Ф. 123 (Крымские дела). Оп. 1. Кн. 8. А. 85 об. - 86 об.

2

1535 г. марта 8. Наказные «речи» великого князя Ивана IV к крымскому царевичу Ислам-Гирею с Даниилом Загрязским

(л. 177 об.) Государь наш велел тобе говорити: ведомо тобе, что (111) нам Жигимонт король польской недруг, и опосле отца нашего нам учал недружбу свою чинити и ратен с нами учинился. И мы ныне, взем Бога на помощ, посылали на того своего недруга на литовского землю воевод // (л. 178) своих многих со многими людми. Из Смоленска посылали есмя воевод своих многих со м[н]огими людми, а из Новагорода посылали есмя также воевод своих многих с многими людми. И милостию Божиею те наши воеводы воевали от Смоленска Дубровну, [О]ршу, Друческ, Борисово, Прихабы, Соколин, Бобыничи, Лучесо, Чюдно, Быковичи, да Заборовье, Сорицу, Свеино, Воиборовичи, Голубичи, Выдрею, Долца, Долгиновичи и иные городы и пришли в Молодечну. А наугородцкие воеводы воевали Полтеск, Витебск, Брясловль, Осиновец, Сенну, Латыгошу и иные городы. И в Молодечне воеводы наши ноугородцкие сошлис(ь) с нашими воеводами, которые шли от Смоленска и, зшедшис(ь), нашы воеводы шли и воевали городы и места к Вилне и, пришед, сами стояли за сорок верст от Вилны а людей // (л. 178 об.) нашых посылали воевати. И нашы люди воевали от Вилны за дватцать верст, а иные за пятнатцать верст. А оттоле пошли нашы воеводы и Литовскую землю воевали, городы и волости подле Неметцкую землю, у городов посады жгли, и волости и села королевы и панские жгли, и людей во многих местех Королевых побивали, и полону безчислено имали. А из Стародуба посылали есмя на Литовскую ж землю воевод своих многих со многими людми. И воеводы нашы воевали Литовскую землю, город Речицу, Свислач, Чернобыл, Горела, Петров городок, Мозыр, Случеск, Рогачев, Бобруеск, Туров, Брягин, Любеч и иные многие литовские городы, сами мало не доходили до Новагородка до Литовского. А людей наши посылали воевати и нашы люди воевали по Новгородок по Ли // (л. 179) товской, также у городов посады жгли и волости и села королевы и панские жгли и людей во многих местех побивали и полону безчислено имали. И, воевав Литовскую землю, нашы воеводы изо всех тех мест и со всеми людми, дал Бог, вышли поздорову. И тобе бы то, брату нашему, ведомо было.

РГАДА. Ф. 123 (Крымские дела). Оп. 1. Кн. 8. А. 177 об. - 179 (113)

Приложение II

СПИСОК РУССКИХ ПЛЕННЫХ В ЛИТВЕ 1538 года

Списки русских пленных (преимущественно детей боярских, а также их слуг, купцов, пищальников и простых «мужиков»), оказавшихся в литовской неволе в ходе военных кампаний первой трети XVI века, являются ценнейшим источником по военной истории, генеалогии и ономастике России того времени. Всего сохранилось (полностью или частично) шесть таких списков, составленных в канцелярии Великого княжества Литовского с 1518/1519 по 1538 г. [496]

Публикуемый здесь реестр от 20 октября 1538 г., содержащий сведения о пленных, захваченных литовцами в ходе Стародубской войны, дошел до нас в единственном списке 90-х годов XVI в. в составе 7-й книги Литовской метрики [497] . Наряду с детьми боярскими и простыми «мужиками», приведенными с Северщины и других районов боевых действий 1534-1536 гг., заметное место в данном перечне занимают имена ратников и воевод, томившихся в плену со времен Оршинской битвы 8 сентября («великой битвы Роское», как она именуется в этом документе).

Хотя составитель переписи, дворянин Иван Михайлович Песлякович, утверждал, что он «тые вси вязьни живыи и мерътъвыи на имя пописал», легко убедиться в том, что получившийся перечень далеко не полон. Так, сохранившийся среди документов бывшего Радзивилловского архива перечень раздачи пленных литовским хорунжим вскоре после взятия Стародуба (вероятно, осенью 1535 г.) содержит множество имен (в основном «простых людей», как их характеризует не известный нам составитель документа), не нашедших впоследствии отражения в списке пленных 1538 г. [498] Очевидно, учет пленных «мужиков» не отличался строгостью. Весьма характерна, например, запись в упомянутом реестре раздачи пленников хорунжим: «Неменчинскому хоружому - простые (114) люди: Ивко Семенчин сын, Булгаков человек, Селиван Давыдович. А третего человека, не написавши, взяли» [499] .

Пленных детей боярских учитывали, по-видимому, лучше, но и здесь встречаются явные пропуски. Так, нам известно о пленении весной 1535 г. четверых луцких помещиков - Мити Григорьева сына Крыничина, Ивана Васильева сына Ерышкина, Захарьи Борисова сына Кутузова и Василия Иванова сына Хрущова, попавших в засаду в 20 милях от Полоцка [500] . Но никто из них не упоминается в дошедших до нас списках пленных 1535-1538 гг. [501] Лакуны заметны и в самом тексте реестра 1538 г.: например, в Городне (Гродно) поименно названо лишь трое сидевших там пленников Оршинской битвы, хотя здесь же указана их сумма - 13; вопреки обыкновению не перечислены пленники, умершие к тому моменту в Городенском замке [502] . По сравнению с предшествующими переписями, в реестре 1538 г. совершенно не упомянуты пленные, содежавшиеся в Вельске.

Таким образом, какие-либо подсчеты на основании публикуемого ниже списка будут заведомо неполными. Вместе с тем трудно переоценить значение этого документа для изучения хода и результатов ряда военных кампаний 1534-1536 гг., а также судеб многих десятков пленных - воевод, рядовых ратников, посадских людей и т.д. Суровая драма войны рассказана здесь будничным канцелярским языком.

Впервые реестр пленных 1538 г. был опубликован - с большими купюрами - И. Григоровичем в 1848 г. [503] Полностью текст указанного документа был издан автором этих строк дважды, в 1994 и 2002 гг. (причем во второй раз - при активном участии (115) А. В. Антонова, составившего также аннотированный именной указатель всех упомянутых в реестрах пленных) [504] . При подготовке настоящего издания за основу был взят текст публикации 2002 г., в который внесены некоторые исправления (в частности, добавлены указания на содержащиеся в рукописи подчеркивания и иные особенности оригинала).

1538 г. октября 20, индикта 12. - Список русских пленных, содержащихся в замках Великого княжества Литовского (в Вильне, Троках, Пенянах, Лыкменах, Ковно, Городне, Дрогичине, Мельнике, Киевце, Берестье, Каменце, Мстибогове, Слониме и Новгородке).

(С. 1233) Тот реистр прислал до короля его милости пан Иван Горъностай, подскаръбий земъский, попису всих вязней за пана Михаила писаря до Кракова.

[505] Под леты [505] (С. 1234) божъего нароженья тысяча пятьсот тридцать осъмый, месяца окътебръ двадцатый день, инъдикъта 12, реестр попису всих вязней московъских, который седять по замъком и двором по всему Великому князьству Литовъскому. 3 росказанья господаря его милости и великого князя Жыкгимонъта пан Иван Горностай, подскарбий земъский, маръшалок и писарь господаря короля его милости, справъца воеводства Троцкого, староста слонимъский и мстибоговский, державца доръсунишский и зелвеньский, посылал мене, дворянина его милости Ивана Михайловича Песляковича, ино я тые вси вязьни живыи и мерътъвыи на имя пописал.

У Вильни [506] 3: князь Михайло сын Булгакова Галица, князь Дмитрей Иванов сын Булгакова Галица, князь Семен Сицъкий - справца был над людьми в Стародубе. Б тот пущон на росказанье господаръское - Володимер Колычов - за пана Матея до Москвы на отъмену. У Вильни ж умерло их 6: князь Иван Анъдреевич Пунька, Иван Анъдреевич Челядин, Федор Михайлов сын Киселев, князь Иван Пронский, Иван Семенович Пупок, (С. 1235) князь Петр Ромодановъский. (116)

У Троцех 21. Великое битъвы Роское: князь Борыс Иванович Стародубъский, князь Иван Семенович Селиховъский, Борыс Иванов сын Плещеева, Захарья Иванов сын Пушъкин, Василей Грыгорьев сын Лазаров, Старый Федоров сын Тесовитин, Гридя Тимофеев сын Вотутина, Федор Ульянов сын Плюснин, Филип Семенов сын Конопълев.

Toe ж битвы татарове: Яков Иванов сын Кожух, Адиш Отмашыков сын, Бозяк Шыиков сын, Басмет Абдулов сын.

Ново прыведены з украиных замков: князь Иван Федоров сын Шелесъперской, Петр Грыгорьев сын Колычов, Грыгорей Грыгорьев сын Колычов, Анъдрушко Дмитров сын Заборовской, Фома Сувор Петров сын, Грыдя Федцов сын Тарбыева, стародубцы Семен Семенов сын Замыцкий, Фома Грыгорьев сын Чапълин - городничий стародубъский.

А умерло их в Троцех же 21: Дмитрей Васильев сын Китаев, Данило Анъдреев сын Плещеев, князь Борыс Ромодановъский, Петр [507] (С. 1236) Грыгорьев сын Годунов, Семен Иванов сын Белькин, Анъдрей Семенов сын Колычов, Василей Григорьев сын Бороздин, Данило Грыгорьев сын Замыцъкий, Федор Гавърылов сын Неплюева, Костенътин Данилов сын Хлопова, Федор Михайлов сын Тушына, Прокофей Розълидин сын, Грыгорей Плещеев Собака, Василей Шуклиньский, Филип Сщулекликов, Яков Иванов сын Мелечов, Анъдрей Новокрещоный, Лобан Поповъкин, Грыгорей Борысов сын Безумова, Гридя Свиньин, Сюнъдюк Юмадыков мурза - татарын.

У Троцех же, кроме тых, новопрыведеных 5 у пана Олехъна Крывъпа, городничого Троцкого: Некрас Васильев сын Поповский - сын бояръский з Новагородка Северъского, Василей Савин сын Дурова - з Новагорода Северского сын боярский. Простыи мужыки з Радогоща Антип Савин сын, Федко тороптянин, Степан смолнянин.

То люди простыи, которые прысланы до господаря короля его милости от украинъных державец, тых король его милость росказал дати к роботе замку Троцкого городничому Троцкому пану Олехъну [Кр]ивъцу, ино их 13 человеков втекло: Осовицкий - з Новагородка Северъского, (С. 1237) Федко - з Радогоща, Иван - с [508] Почова, Олежъко - со Ръжовы, Ивашко - з Новагорода (117) Северского, Поротик - з Браньска, Яков - з Радогоща, Омыльян - з Радогоща, Грышко - с [509] Стародуба, Яков - з Браньска, Грышъко - з Рославля, Иван - з Лук Великих, Степан - з Города Северского, а тот один умер, на имя Семен - з Лук Великих. А простых же оддано 6 человеков на росказанье господаръское: пану Волскому, охмистру господаръни королевое ее милости чотыры чоловеки дано, пану Мартину Волскому ж, подкоморему господаря короля его милости, Семена з Борова дано, пану Кгочу, дворянину господяря короля его милости, одного ж дано. Человеков [510] гомейцов пущено за ся до Гомъя з росказанья господаръского.

В пана Шымъка Мацъкевича, тивуна виленьского, по тивуньским двором и у Вилни и в Пенянех трыдцать их головами. У Пенянех великое битьвы Роское: Постьник Губин сын Забелина - сын боярский, Анъдрюша - слуга его, чоловек простый, Гость Васильев сын Хорлимов - сын боярский, Грыгорев Назарьев сын Мордвинова - сын бояръский, Лев Акинъфеев сын Шетънева - сын боярский, Федор Семенов сын Огибайлов - сын бояръский, Якуш Федоров сын Огибайлова - сын боярский, Васюк Лихачев сын - со Пъскова сын боярский, Иван Федоров сын Ростопъчына - з Лук Великих сын бояръский, Доменъшык Федоров сын Ростопъчина - сын боярский, Гаврыло [511] (С. 1238) Алекъсанъдров сын Чагарлаев - сын бояръский, Третьяк Степанов сын Въстутина - сын бояръский, Тимофей Васильев сын Шашоболцова - сын бояръский, Анъдрюша - человек простый Петра Самаринина, с Смоленьска, Ивашко Микитин сын - козак.

У Лыкъменех: Шыбай Семенов сын - сын бояръский, Зеленый Яковълевич - сын бояръский, Прокоп - пищалник с Калуги, Низов Петров сын - пищалник з Великого Новогорода, Мишъко - пищалник с Калуги, Стома Сопонов сын - з Рославъля, Иван Костюков сын - з Рославъля, Прокопей Яковълев сын - пищалник з Розъславъля.

Люди простый в пана тивуна ж у роботы замъковое у Вильни: Клим Лущыков - з Лук Великих, Павел Филин Шесников - с Лук Великих, Костя Зубов сын - с Лук Великих, Михалко Савин сын - з Лук Великих, Тишко Иванов сын - з Лук Великих, Шенебердей (118) Янъсубов сын - татарын з Москвы, Крузъбулак Куръманов сын - татарын же з Москвы. А пять их, поведають, давъно еще за Бутрыма тивуна втекло, тым имен не ведають.

У Ковъне 9: Олексей Иванов сын Клинъпин - сын бояръский, Василей Олекъсеев сын Клеопина - сын бояръский, Нечай Олекъсеев же сын Клеопина - сын бояръский, Нефед Юръев сын Щеръбинин - сын бояръский, Дмитрей Федоров сын Култашов - сын боярский, Илья Химин сын Ржевъский - сын бояръский, Нечай Иванов сын Кузмина - сын бояръский, (С. 1239) Иван Грыгорьев сын Горънева - сын бояръский, Микита Васильев сын Гигоров [512] - сын бояръский. Один отдан на росказанье господаръское за пана Илылнича пану воеводе краковъскому: Микита Отяков - сын бояръский.

У Ковъне ж умерло их 16: князь Федор Палецкий, Костенътин Басенкова, Микита Маръков, Сидор Кишъкин, Кизьма Иванов сын Чортов, Федор Новоселицов, Иван Стромилова, Путята Каръцов, Анъдрей Аничъкова, Алекъсандр Анъдреев сын Петрова, Клименътей Хрыпунова, Чоботай Васильев сын Пасынкова, Дмитрей Скрыпицын, Грыдя Савелов - земец, Дмитрей Иванчужъкова, Борыс Мордвинов сын.

У Городне 13 [513] великое ж битвы Роское: Иван Коръцов - с Костромы сын бояръский, Михайло Хорхорын - з Вель Новъгород сын бояръский, Тимофей Чубаров - с Вязьми сын бояръский.

У Дорогичыне 17 тое ж битвы великое: Федор Объедов - новгородец сын бояръский, Тимофей Кузымин сын Оклечеева - сын боярский, Семен Федорович сын - с Костромы сын боярский, Неклюд Паръхвенов сын - з Муромъла сын боярский, Шостак Вышков сын - з Муромъля сын боярский, Анъдрей Полужник - з Муромъля сын бояръский, Кизьма Редкин - з Волока а Ламъского сын бояръский, Солътан Коръсаков - с Переславъля сын бояръский, Семен Барлов - с Переславъля сын бояръский, Иван Роговец - з Рославъля сын бояръский, Иван Кишинец - со Тверы сын бояръский, Иван Барълов - с Переславъля сын боярский. Стародубъцы [514] : (С. 1240) Грыгорей Коръба - сын бояръский, Шыряй - князя Федоров Овчынин человек, Иван Соболев - митрополий (119) человек, Якушъко - владычъный человек, Павел Федоров сын - з Резани сын бояръский.

У Дорогичыне ж умеръло их 20: Грыгорей Таваръков, Федор Милеков, Иван Марфаев, Федор Куташов, Федор Гаръбузов, Метъко Ерохов, Некрас Неелов, Истома Люпанъкгин, Василей Резанов, Степан Денисьев, Алекъсанъдро Анъкифъев, Иван Дмитреев, Макъсим Усов, Лево Прыселов, Семен Радивитин, Василей Савелов, Федор Анътоньев, Павел Семенов, Семен Зворятина, Мишка Тулятин.

У Мелнику 12: князь Федор Васильев сын Оболенъский Овъчына - воевода стародубский, князь Анъдрей Иванов сын Палецкий - пойман под Смоленьском, князь Михайло Юрьев сын Оболенъский - пойман под Крычовом. Тыи Роское ж битвы: Иван Семенов сын Супонев - сын бояръский, Шырай Иванов сын Племенъникова - сын бояръский, Василей Грыгорьев сын Одерешына - сын бояръский, Офонасей Сарышъкин - сын бояръский, Офонас Хрыпунов - сын бояръский, Алекъсанъдро Грыгорьев сын Боръного - сын бояръский, Федко Чмут - Ивана Сергеева человек з Романова за Волгою, (С. 1241) Иван Огафонов сын - з Вязьми купец; Юрьи Васильев сын Чудов - и втек от села до Москвы, бо был прыехал по своей воли, ино пан Ян Глебович поймал и до корола прыслал, тут же в Мелнику седить, а сын его Иван пану Матею охмистровичу служыть.

Тот дан на росказанье господаръское за небожъчына Немерю до Полща пану Остророгу - Никифор, Иванов человек Конопъника. Митько стародубец - прыслал был пану Немеры, старосте мельницкому, от Шымъка Короевича; ино по смеръти его за деръжанье на пана Никодимово земянин мелницкий Миколай Дубровъский того москвитина без ведома Старостина взял, и тот москвитин от него втек, ино справа ему рок положон его отьискати дванадцать недель, тот рок минул, а его не отъискал; то есть на воли господаръской - што с тым кажеть вчынити.

У Мельнику ж умерло 17: Иван Микулин сын, Сахар Софанин, Петр Чудов, Анъдрей Анисков, Федор Кулъташов, Некрас Култашов, Грыгорей Олизарьев, Матьфей Зевалов, Дмитрей Боръков, Иван Потребинъский, Илья Выродков, Грыдя Кашынъцов, Фень - з Вязъми купец, Иван Бородуля - купец, Тимош Онисимов сын - купец, Иван - Ивана Лядского человек, Сушъко Боръздилов сын. (120)

У Киевъцы 10 новопрыведеных с [515] Стародубъя: Василей Тимофеев сын Грыгорьева - сын бояръский, Иван Лыков Чоглокова - сын бояръский, Федор Петров сын Иевълева - сын бояръский, Данилко Васильев сын Чоглакова - сын боярский, Игьнат [516] (С. 1242) Васильев сын Пелепелькин - сын бояръский, Злоба Анъдреев сын Пивова - сын бояръский, Грышъко Иванов сын Наздроватого - сын бояръский, Олехно Семенов сын - Грыгорья Бутормина человек, Менъшый Михайлов сын - князя Федоров Овъчынин человек, Злоба Филипов сын Пятого - князя Дмитъреев Палецкого человек, был перъвей в Литьве и служыл в пана старосты пинъского, и втек за ся до Москвы и опять до Литвы прыехал, король его [517] милость [518] казал его поимати и тут посадити.

У Киевцы ж 3 умеръли: Грыгорей Криницын, Грыгорей Бибиков, Елька Тарасов.

У Берестьи 12 тое ж битвы великое: Василей Яковълев сын Кочалова - сын бояръский, Микита Яковълев сын Кочалова - сын бояръский, Дмитрей Ильин сын Стромилова - сын бояръский, Захарко Костенътинов сын Тверитин - сын боярский, Василей Захарьин сын - з Муромъля сын бояръский, Василей Омельянов сын Буйнова - сын бояръский, Федор Милюков сын - з Вязмы сын бояръский, Феръзык Анъдреев сын Башьмаков - сын бояръский, Федор Иванов сын Волосатый - Дмитреев Ламаков слуга, Дмитрей Федоров сын Тулубъева - жону и дети маеть, наместъником в пана Алекъсанъдра Ходкевича в Тростеницы, Митко Митрохонов сын - купец з Навагородка Великого, жону и дети маеть, Ананъка Митрахонов сын - з Новагорода купец, жону и дети маеть.

У Берестьи ж умеръло их 22: Юрьи Дмитъреев сын Лисцов, князь Петр Путятин, Давыд Мокеев, Иван Скобелцын, (С. 1243) Иван Руманъцов, Грыгорей Жуков, Анъдрей Милославъской; Федор Чельцов Пайсова, Булгак Петров сын Немого [519] , Еня Колычов бранец, Яков Кирылов, Яков Кузьминьский; Дрозъд Рукавов, Микула Грыгоръев, Митько Связев, Гавърыло Дмитров сын - купец, Елизар Кирылов - купец, Василей Еръмолов - купец, Микита (121) Киръпов - купец; Грыгорей Есипов сын - купец [520] , Михайло - з Можайска купец, Илья - с Старыцы купец.

У Каменъцы 3: Мытько Юрьев сын - з Муромъля сын бояръский, пойман под Радошковичы, Иван Семенов сын Срезнева - сын бояръский, пойман под [521] Опочкою, Семен Некрасов сын - Анъдрея Субарова слуга, оселость, жону и дети маеть и мешъкаеть в Чемерех: тры пустовъщыны ему на пашъню, поведають, ижъбы господарь король его милость дал.

Тыи с Каменъца ж 4 на отьмену даны: Василей Петров сын Денисьев - за попа красносельского за Мстисълавъля а за Оряньского служебника Кошеръского на росказанье господаръское пущон на отмену до Москвы, Кузай Крестищов, стародубец - за Костюшъка Бабу, мстиславъца, на отъмену до Москвы пущон, Иван Паръхвеев сын, бранец - за Юшка Гладковича, мстиславъца, на отьмену пущон до Москвы, Веревъка Семенов сын Цвиленева - был перъвей дан з росказанья господаръского пану Юрью Миколаевичу Радивилу, гетману, а потом господарь его милость росказал за пана Ивана Тишъкевича на отмену пустити до Москвы.

У Каменцы ж умерло 4: Яков Бораков сын, Булгак Ремязин - баровитин, Веселый - Тимофея Бражъников слуга, Ушак Озинин - Скозълитина слуга.

[522] С Каменца [522] (С. 1244) ж 4 втекъло за пана Паца: Злоба Воронъцов - со Пъскова сын боярский, жону и дети мел, езъдил без дозволенья господаръского до Москвы и отътоль многии речы прывез, а потом жону и дети, и вси тыи речы зоставившы, втек до Москвы, Лева Горбатый - стародубец сын боярский, Анъдрей Фетиньев сын - бояръский сын, Василей Фетиньев сын - сын бояръский.

Уво Мъстибогове 4 новопрыведеных з укъраинъных замъков: Прыбылый Мисюров сын Ростопъчина - з Лук Великих с села Надежы сын бояръский, Анъдрей Михайлов сын Ростопъчына - со Ржевы Пустое сын бояръский, Сидор Савин сын - владыки ростовъского сын боярский, Федъко Иванов сын Посмурого - Слоботьчыкова сын боярский.

У Слониме 3 Роское ж великое битвы: Анъдрей Микитин сын Волынец - з Великого Новагорода сын бояръский, Тимофей (122) Михайлов сын Пушкина - з Велико Новагорода сын боярский, Василей Иванов сын - с Костромы сын бояръский.

У Слониме ж умерло 9: Федор Петров сын Трусова, Филип Иванов сын Киселев [523] , князь Костенътин Засекин, Кобец Микитин сын Игънатъева, Анъдрей Грыгоръев сын Соловъцов, (С. 1245) Иван Анъдреев сын Яропъкин, Ратай Иванов сын Шыраева, Ен Федоров сын Мусаръского, Олизар Иванов сын Головин.

У Новогородцы 4: Иван Рагоза - с Тарусы, пойман под Мозырем, сын боярский, Иван Ортьлов - з Межецка, пойман под Мозырем, сын боярский, Василей Дворянинъцов - стародубец, пойман под Мозырем, сын бояръский, Матфей Жебеньтяев - сын бояръский, жону и дети маеть, а мешкаеть в пана Юрья Сиръпутья, воеводича троцъкого.

У Навегородцы ж вмерли 2: Грыгорей Ростопъчын - з Лук Великих, Федор Васильевич сын - з Лук Великих.

С Новагородка ж 2 втекъли: Федор Третьяков - сын бояръский, Сидор Сватъко - сын бояръский, тот пойман в Речыцы и отослан до Полщи.

Сума всих вязьней 166, а умеръло их у вязаньи 163, а пущоно на отмену до Москвы 10, а отъдано до Польщы з росказанья господаръского 9, а утекло за всих замъков и дворов 26 человеков.

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 7. С. 1233-1245. Список 1590-х гг.

Публ.: 1) АЗР. СПб., 1848. Т. 2. № 137/II. С. 165-166 (отрывки); 2) Krom М. Rejestry jeńców moskiewskich na Litwie w pierwszej połowie XVI wieku // Przeglad Wschodni. Warszawa, 1994. Т. III. Z. 3 (11). S. 465-470; 3) Антонов А. В., Кром M. M. Списки русских пленных в Литве первой половины XVI века // Архив русской истории. Вып. 7. М, 2002. Док. № 5. С. 169-176. (123)

Приложение III

ПИСЬМА РУССКИХ ПЛЕННЫХ ИЗ ЛИТВЫ В МОСКВУ (ОКОЛО 1536 ГОДА)

Все шесть публикуемых ниже писем были скопированы в канцелярии литовского гетмана Юрия Радзивилла, по-видимому, в 30-х годах XVI в. и дошли до нас вместе с другими документами бывшего Радзивилловского архива. Письма не имеют даты; обоснование предлагаемой датировки дано в комментариях, помещенных после текста (датировки некоторых документов уточнены по сравнению с предложенными в предыдущей публикации этих писем: ср. хронологический комментарий в кн.: РА. С. 220-222). В комментариях приведена также информация об упомянутых в тексте лицах, которых удалось идентифицировать.

1

[1536 г., январь (?)] Письмо князя Ф. В. Оболенского боярину князю И. Ф. Овчине Оболенскому из литовского плена (с приложением перечня других писем Ф. В. Оболенского и его слуг)

(л. 1 [88]) Государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси боярину и конюшому и воеводе, господину князю Ивану Федоровичу брат твой Федор князь Васильев сын Оболенского чолом бьет. Дай Бог, ты, господин мой, здоров был на многие лета и з своею кн(я)гинею, и з своими дет(ь)ми, а яз бы твое, своего господина, здоров(ь)е слышал, ажо даст Бог - и видел; а яз, дал Бог, милостью Бож(е)ю по сесь час жив. Да на великом, господине, на твоем жалован(ь)и, на поминках, что, господине, меня жалуеш, не позабываеш(ь) своим великим жалованьем, свои великии ко мне поминки посылаеш(ь), ино то тобе, моему господину, Бог исполнит твое великое жалован(ь)е. Да что еси, господине, пожаловал, сына моего Дмитрея, да и людей моих, да и сел моих всих велел беречи, как тобе, моему господину, Бог положит на серцы. А чтоб еси, господине, пожаловал: велел мои денги правит(и) по кобалам [524] . А да как, господине, мои денги выправят, и ты б, господине, пожаловал - велел долг мой платит(и) по кобалам; а что, господине, денег останетца, и ты (124) б, господине, пожаловал, велел дати в люди взаймы. А яз тобе, своему господину, чолом бью.

Другие листы писаны:

Кн(я)гини Андреевой Петровича кн(я)гини Настасьи [525] .

Кн(я)гини Васильевой Андреевича кн(я)гини Мар(ь)и.

Князю Ивану Васильевичу Шуйскому.

Князю Дмитрею да князю Федору Ивановичом.

До жоны своей кн(я)гини Ул(ь)яны.

До князя Петра Ивановича Немово.

До Васил(ь)я Шеръшня. //

(л. 1 [88] об.) До Ивана Дмитревича Боброва.

До Дмитрея Хоминича Горина [526] .

До князя Васил(ь)я Федоровича Лопатина [527] .

До Федора Михаловича Мишурина [528] .

До князя Василья Андреевича Большово.

До князя Васил(ь)я Васильевича Шуйского.

До слуги своего Некраса Онисимовича.

До князя Васил(ь)я Андреевича Микулинского.

До сына своего, князя Дмитрея, и до дочки своей Овдот(ь)и.

Тые листы вси писаны [529] , навежаючи здоров(ья) и дякуючи за впоминки.

Дьяка князя Овчинина Истомины листъки до отца своего и до матери, и до сестры свое(е).

Листки Андрушини [530] до матири своее, а до Якова Снозина, а до Ивана Недюрова, а до Некраса Онисимовича.

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 112. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Двойной лист: (21,4 + 22,3) × 34 см.

Листы пронумерованы: в правом верхнем углу каждого листа проставлены числа, соответственно, 88 и 89; в левом нижнем углу нал. 1(88) - 66.

Водяной знак на л. 2(89) - корона с двумя крестами над ней; подобный знак (но деформированный) см.: Лихачев Н. П. Палеографическое значение бумажных водяных знаков. СПб., 1899. № 3012 (1536 г.). (125)

На обороте л. 2(89) помета: Spisek listow od wiazniow Moskwy w Litwie do Moskwy do ich przyjaciol.

Опубл.: 1) АЗР. Т. 2. № 187. С. 339-340 (с пропусками и отступлениями от текста оригинала); 2) РА. № 89. С. 195-196.

2

[1536 г., сентябрь - октябрь (?)] Письмо Андрея Горбатого, слуги князя Ф. В. Оболенского, сыну его, князю Д. Ф. Оболенскому, из литовского плена.

[л. 1] Государю моему князю Дмитрею Федоровичу слуга отца твоего князя Федора Васильевича и твой, Ондреец Горбатый, чолом бьет.

Здеся, государь, отець твой, осподарь мой князь Федор Васильевич, дал Бог, здоров, а седит нынеча отець твой, государь мой на лядской граници, в королевском замку Мелнику, у великой тегине. А потому отца твоего, моего государя, гос(по)дарь король узялу пана виленского у Юр(ь)я Миколаевича Радивила, у гетмана великого князства Литовского, у старосты городенского, у маршалка дворного, у державци лидского и белицкого, взял, што был(о) обговороно отца твоего, што бутосе отець твой от пана виленского хотел бежат(и) до Москвы. И отець твой, государь мой князь Федор Васил(ь)евич мне приказувал, штобы яз к тобе писал, штобы ты государя великого князя Ивана Васильевича [531] всея Руси [532] бояром и дьяком бил чолом, штобы государя великого князя бояре и дьяки сами // [л. 1 об.] отца твоего жаловали, а государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и матери его государыни великой княгини Олене печаловалися, штобы государь князь великий Иван Васил(ь)евич всея Руси и мать его государыня великая княгиня Олена отца твоего у короля пол(ь)ского и у великого князя литовского у полону не уморили, из вязеней бы государь князь великий у короля отца твоего выделал.

Да отець же твой, государь мой князь Федор Васил(ь)евич велел мне к тобе писати, штобы ты жил по отца своего науце, а не чмутил, а людем бы еси отца своего и своим красти и розбивати и всякого лиха чинити не велел; и ото всякого бы еси лиха людей отца своего и своих все унял; а велел бы еси людем своим по деревням хлеб пахати и тым сытым быти. А нешто людей отца своего и своих от лиха учунут(и) сам не возможеш(ь), и отець твой (126) велел тобе // [л. 2] бит(и) чолом государя великого князя боярину и конюшему и воеводе князю Ивану Федоровичу, штобы государь пожаловал, князь Иван Федорович, людей отца твоего и твоих ото всякого лиха велел уштунути, штобы от государя великого князя ув отцовых людех и в твоих и тобе соромота не была.

Да государь князь Дмитрей Федорович, покажи мне милость, сам мене пожалуй, а матери своей, моей государыни, о мне печалуйся, штобы твоя мать, а моя государыня, княгиня Ульяна Андреевна свою богомолицу и твою, мою государыню матку, не велела людем своим обидити. А яз, ваш слуга, за отца твоего здоров(ь)е, моего государя князя Федора Васильевича, и за твою матер(ь) здоров(ь)е, свою государыню, и за твое здоров(ь)е, своего государя, должон Бога молити до своей смерти.

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 116. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Сложенный вдвое лист: 20,5 (в разворот) × 33,5 см.

Документ реставрирован в 1952 г.

Опубл.: 1) АЗР. Т. 2. № 188/1. С. 340-341 (с многочисленными отступлениями от текста оригинала); 2) РА. № 90. С. 196-198.

3

[1536 г., сентябрь - октябрь (?)] Письмо Андрея Горбатого, слуги князя Ф. В. Оболенского, племяннику последнего, князю В. Ф. Оболенскому, из литовского плена

Государю князю Васил(ь)ю Федоровичу слуга дяди твоего, государя своего князя Федор [а Вас]ильевича [533] и твой, Ондреец Горбатой чолом бьет. И здеся, государь, дядя твой, государь мой князь Федор Васильевич, дал Бог, здоров, а сидит нинеча на ляцкой границы, в королевском [замк]у в Мелнику, а с ним сидит князь Андрей Палецкой да князь Михайло Юр(ь)евич Кривоног, што взят под Крычевом.

Да, государь князь Василей Федорович, попамятуй дяди своего, моего государя князя Федора Васил(ь)евича, к собе писанья, что дядя твой, государь мой князь Федор Васил(ь)евич, писал к тобе, чтобы ты пожаловал дяди своего богомолицу и свою, мою государынию матку, и мою брат(ь)ю, и людишок - велел от людей поберечи, штоб, государь, вашей богомолици, моей государыни (127) матки, и брат(ь)и, и людем от [534] всякое обиды не было. Государь князь Василей Федорович, умилосердися, по[кажи] мне, своему слузе, [535] [милость и не] дай в [о]биду свою [богом]олицу, мою госуд[арыню матку, и] [536] брат(ь)ю, и людей; а [537] [яз, твой служе]бник, буду за… твое здоро[вье Бога мол]ит[и].

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 120. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Узкий лист столбцового типа (10,5×31 см).

Документ реставрирован в 1949 г.

На обороте текст другого письма (Михаилу Григорьевичу): см. ниже, док. № 4.

Опубл.: 1) АЗР. Т. 2. № 188/IL С. 341; 2) РА. № 91. С. 198-199.

4

[1536 г., сентябрь - октябрь (?)] Письмо Андрея Горбатого Михаилу Григорьевичу из литовского плена

Государю моему Михаилу Григор(ь)евичу гор(ь)кий победный полоняник Ондреец Горбатой чолом бил. Дай Бог, государь здоров был, а я бых твое здоровье слышал. Коли твое здоров[ье] [538] слышу, своего государя, того дня гор(ь)кая моя серц[е] радостию обвеселится. Да на великом, господине, на твоем жалованьи и на поминках, што бы ты, господинь мой, великим своим жалованьем мене жалуеш(ь) и великое свое жалованье, поминки [539] , мне посылаеш(ь), - ино то тобе, государю моему, Бог исполнит твое великое ко мне жалованье; а мне тобе, своему государю, твоего жалованья отдат(и) не мочна: тол(ь)ко есми должон Бога молити за твое здоров(ь)е, своего государ[я], до своей смерти.

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 120. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Документ написан на оборотной стороне письма В. Ф. Оболенскому (см. легенду к док. № 3).

Опубл.: 1) АЗР. Т. 2. № 188/III. С. 341 (с многочисленными отступлениями от текста оригинала); 2) РА. № 92. С. 199. (128)

5

[1536 г., сентябрь - 1537 г., февраль (?)] Письмо Андрея Горбатого своей матери и братьям из литовского плена

[л. 1] Государыни моей матери Оксиньи Ивановой сын твой Ондреец чолом бьет. Дай Бог, ты, государыня моя, здорова была на многие лета, я бых твое здоровье слышал. А я еще по ся места жив, да на великом, государыне, твоем жалованьи, на поминках, што жалуеш(ь) - поминки свои ко мне посылаеш(ь), - ино тобе, моей государыни, Бог исполнит твое великое ко мне жалованье; а яз здеся за твое здоровье Бога молю.

Да писала еси, государыне, ко мне о конех: продават(и) ли кони или не продават(и), и ты бы, государыне, оставила собе лошадей, сколко тобе надобе, а иные бы еси велела продавати. Да штобы еси, государыне, жаловала свои дети, а мою братью: устягала, штобы не вчилися збродовати; велели бы хлеб пахати и чим сыти были. А я тобе, своей государыни, чолом бью.

На одном списку:

Да брату Коптю и Степану я, Ондрей, чолом бью. // [л. 1 об.] Ра[д] есми вашого здоров(ь)я слышал, а яз, дал Бог, жив. Да здеся слух мене доходит, што вы матки мало слухаете, ино ведаете то и сами, што вам в том грех от Бога пропасть. А нешто межи государей добрая дела станется, мир будет, и велит мне Бог видети матчины очи и ваши, тогды вам [от] [540] мене будет сором в том, што вы матки не слухаете. Да штобы есте жили бережно, не чмутили и не воровали, и велели бы есте хлеб пахати и тым сыти быти [541] .

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 119. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Лист столбцового типа: 11,2×33,4 см (после реставрации).

Водяной знак (по обрезу) - корона (тиара), по сохранившемуся небольшому фрагменту точнее идентифицировать знак невозможно.

Документ реставрирован в 1952 г.

Опубл.: 1) Кром М. М. «Горький полоняник чолом бьет…»: Беды и заботы служилого человека в литовском плену // Родина. 2002. № 7. С. 35 (док. 1); 2) РА. № 93. С. 199-200. (129)

6

[1536 г., не ранее октября 15 - ноябрь (?)] Письмо Андрея Горбатого Ивану Васильевичу из литовского плена

[л. 1] Государю моему Ивану Васильевичу гор(ь)кой победный полоняник, твой слуга Андреец Горбатый чолом бьет. Дай Бог, ты, государь мой, на многие лета [з] [542] своею матерью, а з моею государынею, и з своими братьею, моими государи, и з своею жоною, моею государынею, а я бых ваше здоровье слышал. А в который, государи, час яз про ваше здоровье услышу, [и]но [543] у мене тогды, гор(ь)кого полоненика, серце радо с того обвеселицся. Да многа, государь, яз тобе, своему государю, чолом бью на твоем жалованьи великом и на поминках, што ты, государь мой, мене своим жалованьем жалуеш(ь) и свое жалованье, поминки, ко мне посылаеш(ь). Ино тобе, моему государю, Бог исполнит твое великое ко мне жалованье, а отслужит(и) мне твоего жалованья не вмети, тол(ь)ко должен есми гор(ь)кий полоняник за твое здоровье, своего государя, богомолец. Да и вперед мне, государь, надежа на Бога да [на] [544] тебе, своего государя, о всем пореду.

Да пишеш(ь), государь, ко мне у своее грамоте, што ты, государь мой, послал ко мне, гор(ь)кому полонянику, с Тимохвеем Хлуденевым два соболя да ширинку, ино твоего, государя моего, жалованья // [л. 1 об.] ко мне несчотна, а Тимофей Васил(ь)евич [545] Хлуденев того ничого ко мне от тебе не привоживал. Да взят(и) мне, государь, на кнежом боярине Федоровича Телепнева на Иване на Тарасове девять рублев московскую: Иван Тарасов язнулся [546] мои девят(ь) рублев, скоро из Литвы приехавши, т[о]бе [547] отдат(и), а я Ивану Тара[со]ву [548] приказувал, штобы он тые мои девят(ь) рублев тобе отдал; и ты, государь, пожалуй - то ко мне отпиши, дал ли тобе моих девят(ь) рублев Иван Тарасов, или не дал.

РНБ. Ф. 532 (ОСАГ). Оп. 1. Д. 118. Список XVI в. Литовско-русская скоропись.

Узкий листок столбцового типа (10,5×31,5 см).

Водяной знак по обрезу - корона (тиара). (130)

Опубл.: 1) Кром М. М. «Горький полоняник чолом бьет…»: Беды и заботы служилого человека в литовском плену // Родина. 2002. № 7. С. 35 (док. 2); 2) РА. № 94. С. 200-201.

Комментарии № 1

Письмо кн. Ф. В. Оболенского боярину кн. И. Ф. Овчине Телепневу Оболенскому не могло быть написано ранее января 1536 г.: в своем послании князь Федор благодарит двоюродного брата за щедрые подарки и заботу о своей семье и сыне, между тем, как явствует из переписки королевского секретаря Н. Нипшица с прусским князем Альбрехтом, возы с подарками были доставлены в Вильну, где содержался пленник, в начале января указанного года [549] . Другим датирующим признаком можно считать тот факт, что князь Федор пишет о сыне Дмитрии, но не упоминает о дочери, между тем в послании, отправленном в Литву с Яковом Снозиным 2 марта 1536 г., кн. Иван Овчина Оболенский сообщал брату радостное известие о рождении дочери [550] . Поэтому можно предположить, что интересующее нас письмо кн. Ф. В. Оболенский написал в январе 1536 г., а в следующем месяце А. Горбатый доставил его в Москву [551] .

Скопировав послание кн. Федора Оболенского князю Ивану Овчине, не известный нам по имени писарь гетманской канцелярии составил на том же листе перечень адресатов, которым посылали письма пленный воевода и его слуги. В этом списке мы видим цвет московской аристократии - бояр кн. Василия и кн. Ивана Васильевичей Шуйских, а также кн. Василия Андреевича Микулинского (по-видимому, он же упоминается в тексте еще раз как князь «Василий Андреевич Большой»). Здесь же члены семьи князя Федора - жена Ульяна, сын Дмитрий, дочь Авдотья - и многочисленные представители клана Оболенских: князья Василий Федорович Лопатин, Петр Иванович Немого, братья последнего Дмитрий и Федор Ивановичи (в списке они названы только по имени-отчеству, без семейного прозвания) [552] . В том же перечне упомянута княгиня Анастасия, жена (или вдова) князя Андрея Петровича, под которым, скорее всего, следует понимать кн. Андрея Петровича Лапу Нагого из того же клана Оболенских [553] . (131)

Среди корреспондентов князя Федора Васильевича мы обнаруживаем также двух дьяков - Федора Михайловича Мишурина и Петра Фоминича Горина [554] , а также Ивана Дмитриевича Боброва, служившего постельничим при Василии III [555] . Из лиц, упомянутых в данном списке, лишь одного - Василия Шершня - не удалось идентифицировать.

В целом перечень адресатов князя Федора Васильевича наглядно отражает его связи в московской придворной среде, показывая, к кому он обращался за помощью и покровительством. Это были, в первую очередь, члены многочисленного клана Оболенских во главе с временщиком кн. Иваном Овчиной Телепневым, знатнейшие бояре вроде князей Шуйских, влиятельные дьяки, как, например, Ф. М. Мишурин.

№ 2

Основным датирующим признаком, позволяющим определить нижнюю хронологическую грань, ранее которой письмо А. И. Горбатого сыну его господина, князю Дмитрию Федоровичу Оболенскому, не могло быть написано, служит упоминание о пребывании кн. Ф. В. Оболенского в Мельницком замке. Между тем, как было показано выше (см. гл. 6, с. 104), князь Федор Васильевич был переведен в этот замок из Вильны не ранее сентября 1536 г.: имеющиеся в источниках сведения о раскрытии приписываемых ему планов побега относятся к концу августа указанного года [556] . Из текста можно понять, что перевод знатного пленника в Мельницкий замок произошел сравнительно недавно: автор письма сообщает своему корреспонденту об этом событии как о новости («…а седит нынеча отець твой… в королевском замку Мелнику»). Поэтому послание кн. Д. Ф. Оболенскому датируется предположительно осенью 1536 г.

Можно попытаться сузить эти хронологические рамки. Дело в том, что в сентябре - октябре названного года в Вильне находился (132) посланник великого князя Ивана IV Тимофей Хлуденев [557] , а из переписки Сигизмунда I с гетманом Ю. Радзивиллом известно, что некие пленники («вязни, который по замком украиным мешкают») пытались передать послу письма, но они были перехвачены бдительным стражником - Никифором Бобоедовым, которому гетман поручил не допускать контактов русского посланника с сидевшими в литовском плену соотечественниками. Перехваченные письма были отосланы королю, по мнению которого их содержание было вполне безобидным («ничого там шкодного нет») - только просьбы о помощи и о выкупе из плена («одно просячи успоможенья а на окуп») [558] . Можно предположить, что среди перехваченных писем находились и грамотки Андрея Горбатого. Во всяком случае, содержание дошедшего до нас письма кн. Д. Ф. Оболенскому вполне соответствует характеристике, данной подобным «листам» королем Сигизмундом. Если это предположение верно, то грамоту А. Горбатого кн. Дмитрию Оболенскому можно датировать сентябрем - началом октября 1536 г.

№ 3

Грамота Андрея Горбатого племяннику его господина, кн. Василию Федоровичу Оболенскому, датируется по тем же основаниям, что и предыдущий документ. Дополнительным датирующим признаком служит упоминание о том, что вместе с кн. Ф. В. Оболенским в заточении в Мельницком замке находятся князья Андрей Палецкий и Михаил Юрьевич Кривоног [Оболенский]. Поскольку нам известно, что кн. М. Ю. Оболенский был взят в плен под Кричевом (в конце июля 1536 г.), а в конце августа доставлен в Вильну [559] , то в Мельник его могли привезти никак не раньше сентября. Предполагаемая дата написания грамоты кн. В. Ф. Оболенскому: сентябрь - октябрь 1536 г.

№ 4

Грамота Андрея Горбатого некоему Михаилу Григорьевичу (идентифицировать его с каким-либо известным в Москве в 30-е гг. (133) XVI в. лицом не удалось) не содержит датирующих признаков. Она условно отнесена мною к тому же периоду, что и письмо кн. В. Ф. Оболенскому: оба документа скопированы на двух сторонах одного и того же листа, что наводит на мысль о возможной общности судеб этих посланий.

№ 5

Грамотки Андрея Горбатого матери и братьям представляют собой чрезвычайно редкий для той эпохи образец частной переписки рядового служилого человека. Из его письма братьям явствует, что Горбатые были небогатыми помещиками, владевшими землей и холопами (на это указывают слова Андрея, обращенные к братьям Коптю и Степану: «велели бы есте хлеб пахати и тым сыти быти»). Служба А. И. Горбатого кн. Ф. В. Оболенскому носила, по всей видимости, вольный характер.

Предположительно, обе грамотки написаны во второй половине 1536 г. Дело в том, что с осени 1535 г. по начало лета 1536 г. А. И. Горбатый много раз ездил из Литвы в Москву и обратно (см. выше гл. 6); последнее известное нам пребывание его в Москве завершилось 11 июня 1536 г. [560] Следовательно, по крайней мере, до июля этого года он не имел необходимости писать письма домой. Перемену в его судьбе, когда Андрей стал называть себя в письмах «горьким победным полоняником», следует, очевидно, связать с заточением его господина кн. Ф. В. Оболенского в Мельницкий замок в сентябре 1536 г. При этом сам А. Горбатый, по-видимому, оставался в Вильне (см. ниже комментарий к док. № 6). Режим его содержания был, надо полагать, не таким суровым, как у узников Мельницкого замка: ему, как видим, разрешалось вести переписку и даже встречаться с посланцами из Москвы. Однако свободу передвижения он потерял, как только его господин из почетного пленника, с которым связывались надежды на заключение выгодного для Литвы мира, превратился в узника, закованного в цепи в наказание за попытку (или только умысел?) побега.

Стоит также обратить внимание на упоминание Андреем полученного от матери письма: он обстоятельно отвечает на заданный ею вопрос (о продаже лошадей). Даже если Аксинья Ивановна, движимая хозяйственными заботами, написала сыну письмо уже (134) через несколько недель после его отъезда из дома, то есть в июле, до пленника оно могло дойти не раньше августа.

Приведенные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что нижняя хронологическая грань написания Андреем этих писем родным - август или, скорее, сентябрь 1536 г. А верхняя грань определяется выраженной в письме надеждой на заключение мира: значит, А. Горбатый еще не знал о заключенном 18 февраля 1537 г. в Москве перемирии [561] .

№ 6

Адресата данного письма установить не удалось. Возможно, этот Иван Васильевич и Иван Недюров, упоминаемый среди тех, кому, согласно составленному в гетманской канцелярии перечню, отправлялись «Андрушины (то есть Андрея Горбатого. - М. К.) листки» (см. док. № 1), - одно и то же лицо.

Датирующим признаком служит упоминание в грамоте в прошедшем времени посольства Тимофея Константиновича Хлуденева [562] : 3 сентября 1536 г. он был отправлен из Москвы в Литву [563] ; по завершении своей миссии посланник 15 октября был отпущен Сигизмундом из Вильны [564] и 11 ноября того же года вернулся в русскую столицу [565] . Следовательно, письмо А. Горбатого Ивану Васильевичу написано после 15 октября, когда Т. К. Хлуденев, справив посольство, покинул Литву. Это - нижняя хронологическая грань. Верхняя же грань, судя по содержанию письма, едва ли далеко отстоит от нижней: автора волнуют денежные счеты со слугой кн. И. Ф. Оболенского Иваном Тарасовым, приезжавшего с дипломатической миссией в Литву в июне - июле 1536 г. [566] С учетом всех этих наблюдений грамоту Ивану Васильевичу можно датировать примерно второй половиной октября или ноябрем указанного года. (135)

СПИСОК КАРТ

Карта 1]. Дороги на Северщину по описанию 1534 г.

Карта 2]. Реконструкция хода военных действий осенью 1534 г.

Карта 3]. Поход московских войск в Великое княжество Литовское зимой 1535 г.

Карта 4]. Летняя кампания 1535 г.

Карта 5]. Военные действия в 1536 г.

Карта 6]. Гомельский участок московско-литовской границы в 30-е гг. XVI в.

Карта 7]. Себежско-велижский участок московско-литовской границы в 30-е гг. XVI в.

Карта] Московско-литовское пограничье в 30-е гг. XVI в. на вклейке

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

Рисунок 1]. Взятие Стародуба. Гравюра из «Хроники всего света» М. Вельского. Краков, 1597.

Рисунок 2]. Штурм Стародуба литовской армией. Фрагмент гравюры из «Хроники всего света» М. Вельского. Краков, 1597.

Рисунок 3]. Пленный русский воевода кн. Ф. Овчина Оболенский (?) перед польским гетманом Яном Тарновским. Фрагмент гравюры из «Хроники всего света» М. Вельского. Краков, 1597.

Рисунок 4]. Русские пленные покидают Стародуб. Фрагмент гравюры из «Хроники всего света» М. Вельского. Краков, 1597.

Рисунок 5]. Казнь пленных «москалей». Фрагмент гравюры из «Хроники всего света» М. Вельского. Краков, 1597.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АЗР	Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографическою Комиссиею. Т. 2. СПб., 1848.
ЛНЦ	Летописец начала царства.
ОСАГ	Основное собрание актов и грамот (ОР РНБ. Ф. 532).
ПЛ	Псковские летописи. Вып. 1-2. М.-Л., 1941-1955.
ПСРЛ	Полное собрание русских летописей.
РА	Радзивилловские акты из собрания Российской национальной библиотеки: первая половина XVI в. / Сост. М. М. Кром. М.-Варшава, 2002 (Памятники истории Восточной Европы. Источники XV-XVII вв. Т. VI).
РГАДА	Российский государственный архив древних актов.
РИБ	Русская историческая библиотека.
РК 1598	Разрядная книга 1475-1598 гг. М., 1966.
РК 1605	Разрядная книга 1457-1605 гг. Т. 1. Ч. 2. М., 1977.
РНБ	Российская национальная библиотека. Отдел рукописей.
Сб. РИО	Сборник Русского исторического общества. Т. 35, 59, 71. СПб., 1882, 1887, 1892.
AT	Acta Tomiciana: epistole, legationes, responsa, actiones, res geste Sigismundi I Regis Poloniae. T. I-XVIII. Posnaniae, etc. 1852-1999.
Bielski, 1554, 1564, 1597	Bielski M. Kronika wszystkiego świata. Krakow, 1554, 1564; idem. Kronika polska. Nowo przez Joachima Bielskiego, syna jego wydana. Kraków, 1597
EFE	Elementa ad fontium editiones. Vol. 1-76. Romae, 1960-1992.
Kolankowski	Kolankowski L. Zygmunt August wielki ksiaże Litwy do roku 1548. Lwów, 1913.
Wapowski	Kroniki Bernarda Wapowskiego… część ostatnia czasy podługoszowskie obejmujaca (1480-1535). Wyd. J. Szujski. Kraków, 1874.

Примечания

1

Кром М. М. Меж Русью и Литвой: Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV - первой трети XVI в. М., 1995 (о Стародубской войне см.: с. 197-198, 201, 223-224).

2

Кром М. М. Стародубская война (1534-1537 гг.) // Очерки феодальной России. Вып. 3. М., 1999. С. 85-148.

3

Радзивилловские акты из собрания Российской национальной библиотеки: первая половина XVI в. / Сост. М. М. Кром. М.-Варшава, 2002 (Памятники истории Восточной Европы. Источники XV-XVII вв. Т. VI).

4

Там же. № 89-94. С. 195-201; Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве первой половины XVI века // Архив русской истории. Вып. 7. М., 2002. Док. № 5. С. 169-176.

5

Это событие настолько заслонило остальные эпизоды войны, что уже современники называли ее порой «Стародубской». Так, на сейме 1544 г. литовцы с благодарностью вспоминали о «братской помощи» поляков «ku Starodubskiej wojnie». (РИБ. Т. XXX. Юрьев, 1914. Стб. 307).

6

Опубл.: AT. Т. XVII. 1966. Р. 3-9.

7

Koialowicz A. Historiae Litvanae… libri octo. Antverpiae, 1669. Pars 2. P. 394-399. О его тенденциозности говорит уже то, что инициативу начала войны литовский историк приписывает Москве, а точнее козням «жесточайшего человека, Федора (!) Овчины» (Ibid. Р. 394).

8

Щербатов М. М. История Российская от древнейших времен. Т. 5. Ч. 1. СПб., 1786. С. 24-34, 59-66, 79-88, 101-102; Карамзин Н. М. История государства Российского. 5-е изд. (Эйнерлинга). Кн. 2. СПб., 1842. Т. 8. Стб. 16-24; Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. 3. История России с древнейших времен. Т. 5-6. М., 1989. С. 393-398.

9

SzujskiJ. Dzieje Polski. Т. 2. Lwów, 1862. S. 224; Narbutt Т. Dzieje narodu Litewskiego… T. 9. Wilno, 1841. S. 193-213.

10

Любавский M. К. Литовско-русский сейм. M., 1901, особенно с. 264-269 и гл. V; Довнар-Запольский М. В. Государственное хозяйство Великого княжества Литовского при Ягеллонах. Т. 1. Киев, 1901, особенно с. 730, 748, 774; Пичета В. И. Аграрная реформа Сигизмунда-Августа в Литовско-Русском государстве. 2-е изд. М., 1958. С. 12-15, 31-32.

11

Zivier E. Neuere Geschichte Polens. Bd. 1. Gotha, 1915. S. 385-395.

12

Kolankowski L. Zygmunt August wielki ksiaze Litwy do roku 1548. Lwów, 1913. S. 101-169 (далее - Kolankowski).

13

Natanson-Leski J. Dzieje granicy wschodniej Rzeczypospolitej. Cz. I. Granica moskiewska w epoce jagiellońskiej. Lwów-Warszawa, 1922. S. 127-136; Pociecha W. Królowa Bona (1494-1557). Czasy i liudzie odrodzenia. Т. III. Poznań, 1958. S. 123-129.

14

Historia dyplomacji polskiej. Т. 1. Warszawa, 1980. S. 657-659.

15

Dworzaczek W. Hetman Jan Tarnowski. Warszawa, 1985. S. 71-77.

16

Lietuvos TSR istorija. I tomas. Vilnius, 1957. P. 174-175; Dundulis B. Lietuvos užsienio politika XVI a. Vilnius, 1971. P. 69-70; Lietuvos Istorija / Red. A. Šapoka. 2 leidimas. Vilnius, 1989. P. 203-204.

17

Гудавичюс Э. История Литвы с древнейших времен до 1569 г. Т. I. М., 2005. С. 548-558 (на языке оригинала книга вышла впервые в Вильнюсе в 1999 г.).

18

Так, явная ошибка или опечатка вкралась в авторский текст (цитирую по русс­кому изданию) на с. 549, где сказано, что в 1534 г. «русские поддержали Сахиб-Гирея, ибо с Ислам-Гиреем у них были старые счеты. Литва, само собой, заключила союз с Сахиб-Гиреем». На самом деле московское правительство поддерживало контакты с Ислам-Гиреем, что явствует и из дальнейшего изложения самого Э. Гудавичюса, упоминающего о «явной склонности Ислам-Гирея к России» и о договоре о дружбе, заключенном его послами в Москве в апреле 1535 г. (там же. С. 553-554). Очерк о Стародубской войне завершается странным утверждением, что эта война «принесла Литве передышку более чем на 10 лет» (с. 558). Между тем на последующих страницах Э. Гудавичюс с гораздо большим основанием отмечает, что «постоянно возобновляемое перемирие 1537 г. с Россией позволило Великому княжеству Литовскому спокойно жить все сороковые и большую часть пятидесятых годов XVI в.» (там же. С. 615). В самом деле: новая русско-литовская война началась только в 1562 г., то есть спустя 25 лет после перемирия 1537 г.!

19

Сiдарэнка Б. I. «Старадубская вайна» (Вайна вялiкага княства Лiтоŷскага з Маскоŷскай дзяржавай 1534-1537 гг.) // Беларускi гiстарычны часопiс. 1998. № 1. С. 37-46.

20

Так, Б. И. Сидоренко ошибочно датировал первое нападение литовских войск на Северщину маем 1534 г. (там же. С. 39): на самом деле, как будет показано ниже, ополчение Великого княжества Литовского собралось только в июне - и то не полностью, - а к воен­ным действиям гетман Ю. Радзивилл смог приступить только в августе. Не соответствует действительности и неизвестно на чем основанное утверждение, будто наместник Гомеля кн. Дмитрий Щепин-Оболенский, на которого московское правительство возложило ответственность за сдачу крепости в июле 1535 г., «умер в тюрьме» (там же. С. 42): князь Д. Д. Оболенский впоследствии упоминается в источниках 1540-х гг.

21

Очерки истории СССР. Период феодализма. Конец XV в. - начало XVII в. М., 1955. С. 153-154; История СССР с древнейших времен до наших дней. В 12 т. Т. 2. М., 1966. С. 152-153.

22

Зимин Л. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960. С. 241-242.

23

Александров Д. Н., Володихин Д. М. Борьба за Полоцк между Литвой и Русью в XII-XVI веках. М., 1994. С. 82-83 (текст Д. М. Володихина).

24

Архив гетмана Ю. Радзивилла времен Стародубской войны опубликован мною в кн.: РА. М.-Варшава, 2002. № 16-88. С. 69-194.

25

Geheimes Staatsarchiv Preussischer Kulturbesitz. Herzogliches Briefarchiv. B2, Kasten 358-361; B4, Kasten 445-447.

26

AT. Т. I-XVIII. Posnaniae, etc. 1852-1999; EFE. 76 vols. Romae, 1960-1992.

27

Wapowski. Kraków, 1874; Bielski. Kraków, 1554, 1564, 1597.

28

Сб. РИО. Т. 35. СПб., 1882. С. 730, 744 и сл.

29

Зимин А. А. Россия на пороге нового времени. М., 1972. С. 306-308; Хорошкевич А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV - начала XVI в. М., 1980, С. 131.

30

Малиновский И. Сборник материалов, относящихся к истории панов-рады великого княжества Литовского. Томск, 1901. С. 189-191, 195-200, 203-205, 210.

31

Kolankowski. S. 98-100.

32

Natanson-Leski J. Dziejegranicy… S. 123-126; Wojciechowski Z. Zygmunt Stary. Warszawa, 1946. S. 252, 258; Historia diplomacji polskiej. Т. 1. S. 601, 656-657.

33

Так в разрядных книгах 1475-1565 гг. и 1475-1598 гг.: Милюков П. Н. Древнейшая разрядная книга официальной редакции (по 1565 г.). М., 1901. С. 78; РК 1598. М., 1966. С. 72. В разрядной книге 1475-1605 гг. роспись датирована в одних списках - 19 июня, а в других - 19 июля 1528 г.: РК 1605. М., 1977. Т. 1. Ч. 2. С. 205.

34

РНБ ОР. Автографы П. П. Дубровского. Т. 125. № 7. Опубл.: РА. № 7. С. 55-57.

35

Год в документе не указан - только число и месяц (8 июля); нет и фамилии автора: он подписался лишь именем и отчеством (Ян Андреевич). Однако год (1528) легко опреде­ляется по содержащимся в тексте датирующим признакам, а фамилия автора - по гербу на печати, которой скреплен документ. Подробнее см. комментарий к опубликованному документу: РА. С. 208-210.

36

Там же. № 7. С. 55, 56.

37

Бояре вместе с наместником отсутствовавшего в городе витебского воеводы И. Б. Сапеги Васильком «почали раду радити», а трое старших бояр отправились ко двору Сигизмунда I, несмотря на попытку Яна Скиндера их остановить (там же. С. 56).

38

РК 1598. С. 72.

39

Там же.

40

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 14. Л. 371 об. - 372.

41

Сб. РИО. Т. 35. С. 802 и 821. Тот же сокращенный титул использовался в мае и декабре 1531 г. (Там же. С. 837, 842, 845).

42

Kolankowski. S. 98 i przyp. I.

43

Сб. РИО. Т. 35. С. 802. В 1532 г. после «жомоитцкого» прибавлено еще «и мозоветцкого» (Там же. С. 857).

44

Там же. С. 821, 831, 837.

45

Там же. С. 831, 837.

46

Малиновский И. Сборник материалов… С. 195.

47

См.: Гонца Г. В. Возобновление молдавско-русского военно-политического союза в конце 20-х - 30-е гг. XVI в. // Россия и Юго-Восточная Европа. Кишинев, 1984. С. 17-18.

48

Малиновский И. Сборник материалов… С. 203; РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 226. Л. 44 об.

49

Малиновский И. Сборник материалов… С. 210.

50

Там же. С. 190, 204-205, 210; РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 226. Л. 45-45 об., 56 об. - 59.

51

Зимин А. А. Россия… С. 364-366, 368-370.

52

Каргалов В. В. На степной границе. М., 1974. С. 82-86.

53

РК 1598. С. 80-83; Каргалов В. В. На степной границе. С. 81-82.

54

Сб. РИО. Т. 35. С. 716-717, 728, 751-752, 758.

55

Там же. С. 763, 766-767.

56

Там же. С. 773.

57

Там же. С. 789, 796-797.

58

Там же. С. 770, 796, 814-815, 824-825, 831-832, 837 и сл.

59

Там же. С. 856.

60

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 126 об. Ср. заявленный летом 1529 г. литовской стороной протест по поводу наездов на северские волости, во время которых «москвичи» увели «колко тысяч людей» полону (Сб. РИО. Т. 35. С. 789).

61

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 127.

62

Малиновский И. Сборник материалов… С. 196.

63

Там же. С. 196-197.

64

Сб. РИО. Т. 35. С. 853.

65

Там же. С. 855.

66

Сб. РИО. Т. 35. С. 856.

67

Там же.

68

Там же. С. 857 и сл.

69

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 226. Л. 71.

70

Зимин А. А. Россия… С. 379.

71

Сб. РИО. Т. 35. С. 859-869. Польские наблюдатели, описывая прием послов у короля в Кракове в декабре 1532 г., подчеркивают, что те ни о чем другом, кроме причиненных московским подданным кривд и убытков, не говорили (AT. Т. XIV. 1952. № 537. Р. 827).

72

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 226. Л. 71.

73

AT. Т. XIV. № 349. Р. 538.

74

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 7. С. 1085-1089.

75

Historia dyplomacji polskiej. Т. 1. S. 656 (со ссылкой на кн. 193 Варшавской копии Литовской метрики).

76

AT. Т. XV. 1957. № 539. Р. 750-751.

77

Сб. РИО. Т. 59. СПб., 1887. С. 2-4.

78

AT. Т. XV. № 541. Р. 757.

79

Сб. РИО. Т. 59. С. 1-2.

80

Зимин А. А. Россия… С. 395.

81

Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI - начала XVII в. М., 1963. С. 84. См. также: Юзефович Л. А. «Как в посольских обычаях ведется…». М., 1988. С. 28.

82

Сб. РИО. Т. 59. С. 4-7.

83

Там же. С. 7-10.

84

См.: Юзефович Л. А. «Как в посольских обычаях ведется…». С. 34.

85

AT. Т. XV. № 601. Р. 864.

86

Ibid. Т. XVI. Pars 1. 1960. № 6. Р. 12.

87

Ibid. № 13, 17, 18. Р. 25, 31-33. Подробнее см.: Кром М. М.: 1) «Записки» С. Герберштейна и польские известия о регентстве Елены Глинской // Вспомогательные исто­рические дисциплины. Т. 25. СПб., 1994. С. 79 и сл.; 2) Судьба регентского совета при малолетнем Иване IV. Новые данные о внутриполитической борьбе конца 1533-1534 года // Отечественная история. 1996. № 5. С. 37.

88

AT. Т. XVI/1. № 36. Р. 64.

89

Ibid. № 11. Р. 22.

90

AT. Т. XVI/1. Р. 21.

91

РГАДА. Ф. 123. Крымские дела. Кн. 8. Л. 20.

92

AT. Т. XVI/1. Р. 22, 156.

93

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. С. 264-265 и прил. 12. С. 22-24.

94

AT. Т. XVI/1. № 145. Р. 281.

95

Сб. РИО. Т. 59. С. 10-12.

96

Kolankowski. S. 105.

97

Сб. РИО. Т. 59. С. 12-13.

98

Там же. С. 13.

99

AT. Т. XVI/1. № 158. Р. 310.

100

См.: Кром М. М.: 1) «Записки» С. Герберштейна и польские известия… С. 79, 83-84; 2) Судьба регентского совета… С. 37, 41-43.

101

ПСРЛ. Т. 34. М., 1978. С. 24.

102

Пронштейн А. П., Кияшко В. Я. Хронология. М., 1981. Прил. За. С. 173.

103

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. С. 265-266, прил. № 13-14. С. 24-26; Довнар-Запольскнй М. В. Государственное хозяйство… С. 748, 774; Kolankowski. S. 105-108.

104

Малиновский И. Сборник материалов… С. 214-216.

105

AT. Т. XVI/1. № 316. Р. 585-586.

106

РА. № 33. С. 88.

107

Так, по болезни были освобождены от службы Троцкий конюший Иван Гринкевич (28 мая) и луцкий староста кн. Федор Михайлович Чарторыйский (27 июня), а державца лепунский и волкиницкий Андрей Мацкович получил такое же освобождение 24 июня на том основании, что он «потребен» королю «для ловов», то есть для организации охоты в господарском дворе Волкиниках (РА. № 17, 27, 28. С. 70, 81-83).

108

РА. № 33. С. 88-89. См. также: Kolankowski. S. 111.

109

AT. Т. XVI/1. P. 587.

110

PA. № 39. С. 99-100.

111

ПСРЛ. Т. 34. С. 24.

112

РК 1605. Т. 1. С. 243-244.

113

AT. Т. XVI/1. Р. 586-587.

114

Ibid. Р. 595, 642.

115

ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. СПб., 1904. С. 81-82; РК 1605. Т. 1. С. 243. Р. Женевский считает упущением литовского правительства то, что оно не использовало крымский набег для одновременного вторжения в Россию (Historia dyplomacji polskiej. Т. 1. S. 658). Однако оно просто не могло его использовать, не имея в своем распоряжении военных сил: ведь сбор ополчения был назначен на 23 мая (а собралось оно только в июле), крымский же набег начался 8 мая!

116

См.: Кузнецов А. Б. Дипломатическая борьба России за безопасность южных границ (первая половина XVI в.). Минск, 1986. С. 87, 89-90.

117

ПСРЛ. Т. 13. С. 82.

118

Там же; РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 33, 56-58.

119

Пусто. - DS.

120

ПСРЛ. Т. 8. СПб., 1859. С. 287. Возможно, в Воскресенской летописи это известие ошибочно попало на место сообщения о возвращении И. Челищева из Крыма 22 июня, которое в этой летописи пропущено.

121

Сб. РИО. Т. 59. С. 10, 13.

122

Зимин А. А. Реформы… С. 232.

123

Так охарактеризовал междоусобную борьбу в Крыму король Сигизмунд I в посла­нии гетману Ю. М. Радзивиллу от 20 июня 1534 г. (РА. № 26. С. 80). Вернувшийся 22 июня из Крыма в Москву русский посланник Иван Челищев обрисовал сложившуюся в ханстве обстановку сходным образом: по его словам, «Ислам с Саип-Гиреем царем бранит, и бой меж них был, а земля вся изымалася за Ислама» (РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 33).

124

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 215.

125

Кузнецов А. Б. Дипломатическая борьба… С. 89-91.

126

ПСРЛ. Т. 13. С. 84; РА. № 38. С. 98; Гонца Г. В. Возобновление молдавско-русского военно-политического союза… С. 18.

127

РА. № 31. С. 86.

128

Там же. № 39. С. 99, 100.

129

Там же. С. 99.

130

РК 1605. Т. 1. С. 247.

131

Там же. С. 244-245.

132

Расспросные «речи» псковских беглецов - дьяка Родивона, Гриши и Тонкого: РА. № 46. С. 115, 116.

133

Бежавший 2 июля из русского плена польский жолнер Войтех сообщил полоцкому воеводе, что в Москве «тыи бояре великии у великой незгоде з собою мешкают и мало ся вжо кол(ь)кокрот ножи не порезали» (РА. № 39. С. 99).

134

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 227. Л. 238-239 об.

135

Pociecha W. Królowa Bona. Т. III. S. 124 i dod. 7. S. 209. (Перевод мой. - M. К.)

136

PA. № 36. С. 93-94.

137

Там же. № 37. С. 94-96: жемайтские шляхтичи всячески подчеркивали свою автономию: они разбили стан в шести-семи милях от ставки гетмана Ю. Радзивилла, требовали дать им особого гетмана (Адама Бейнаровича) и т.п. Сигизмунд I решительно отверг их притязания («мы многих справец-гетьманов у войску своем мети не хочем») и в случае дальнейшего неподчинения приказам гетмана пригрозил ослушникам лишением урядов и имений.

138

Все эти жалобы пересказаны в ответном послании короля гетману от 27 августа 1534 г.: там же. № 43. С. 110-111.

139

РА. № 41. С. 105.

140

«Ино, пане гетмане, - выговаривал Сигизмунд Юрию Радзивиллу, - нам то дивно ест, иж ся таковая трывога войском нашим становит, для чего жь речь наша господарьская и земская омешканье приймуеть. <…> Што нам слышати нелюбо, бо он (мстиславский державца. - М. К.) о том ся достаточне не доведавши, до твоей милости пишет, а твоя милость до нас о науку нашу посылаеш(ь)» (там же. С. 105, 106).

141

Там же. № 43. С. 109. Об этих беглецах см. подробнее: Кром М. М.: 1) «Отъезды» московской знати в Литву во второй четверти XVI в. // Феодальная Россия. Новые исследования. Сб. научных статей под ред. М. Б. Свердлова. СПб., 1993. С. 34-37; 2) Судьба авантюриста: князь Семен Федорович Вельский // Очерки феодальной России. Вып. 4. М., 2000. С. 98-115.

142

Зимин А. А. Реформы… С. 231-232.

143

См.: Юрганов А. Л. Политическая борьба в 30-е годы XVI века // История СССР. 1988. № 2. С. 106, 109-112; Кром М. М. Судьба регентского совета… С. 45-47.

144

Нипшиц писал 28 августа, что в Москве борются за власть не две, а четыре или пять партий (AT. Т. XVI. Pars 2. 1961. № 435. Р. 112). Интересно, что когда в середине сентября королю донесли об арестах в Москве, он, сообщая об этом гетману, запретил ему «о том там у войску рославляти» (РА. № 47. С. 118): видимо, чтобы не подрывать боевой дух!

145

AT. Т. XTV/2. № 435. Р. 114.

146

ПСРЛ. Т. 35. М., 1980. С. 236; РА. № 43. С. 109.

147

РИБ. Т. 33. Пг., 1915. Стб. 1-289. Новое изд.: Перашс войска Вялкага княства Лiтоŷскага 1528 года / Падрыхт. А. I. Груша, М. Ф. Спiрыдонаŷ, М. А. Вайтовiч. Мiнск, 2003. См. также: Менжинский В. С. Структура феодального землевладения в Великом княжестве Литовском (По материалам Переписи войска 1528 г.) // История СССР. 1987. № 3. С. 168 (здесь же приведены подсчеты других исследователей).

148

Kolankowski. S. 109-110.

149

AT. Т. XVI/2. № 404. Р. 57.

150

Эта дата приведена в послании Сигизмунда I гетману Ю. М. Радзивиллу от 27 августа 1534 г. (РА. № 43. С. 109). У Коланковского ошибочно «18 августа»; верная дата у Э. Цифира (Kolankowski. S. 126; Zivier Е. Neuere Geschichte Polens. Bd. I. S. 386 und Anm. 1).

151

PA. № 43. C. 109; Евреиновская летопись: ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

152

ПСРЛ. Т. 35. С. 236 (кн. Андрей Михайлович Сангушкович-Коширский в летописи ошибочно назван «Андреем Коверским»).

153

Natanson-Leski J. Dzieje granicy… S. 128.

154

Kolankowski. S. 128.

155

PA. № 43. C. 110.

156

AT. T. XVI/2. № 435. P. 112.

157

ПСРЛ. Т. 29. М., 1965. С. 14 (ранняя редакция ЛНЦ); Т. 13. С. 85 (более поздняя редакция).

158

Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 170.

159

ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

160

ПСРЛ. Т. 8. С. 287; Т. 13. С. 85; Т. 29. С. 14.

161

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

162

Карамзин Н. М. История… Кн. 2. Т. 8. Стб. 16; Соловьев С. М. История Кн. 3. С. 393.

163

Kolankowski. S. 127.

164

РК 1605. Т. 1. С. 248.

165

В «Хронике всего света» М. Вельского осенняя кампания 1534 г. не описывается: рассказ о «московской войне» начинается там с описания вторжения русского войска в Литву зимой 1535 г. (Bielski, 1554. К. 302v.). Интересующий нас эпизод появляется только в «Польской хронике» (на основе текста Ваповского), изданной в 1597 г. сыном М. Вельского, Иоахимом.

166

Отсюда возобновляется текст Ваповского.

167

Wapowski. Р. 251; Bielski, 1597. S. 571.

168

РК 1605. Т. 1. С. 259, 263.

169

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 82-82 об. Наказ публикуется в приложении к настоящей книге, см. Прил. I, № 1].

170

Там же. Л. 86-86 об.

171

ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

172

Wapowski. Р. 251. Пересказ: Bielski, 1597. S. 571.

173

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

174

РК 1605. Т. 1. С. 248-249.

175

Граля И., Эскин Ю. М. Литва и Русь в 1534-1536 гг. Новые документы // Вес­тник Московского университета. Сер. 8. История. 1999. № 4. С. 71-72 (док. № I).

176

Там же. С. 72.

177

ПСРЛ. Т. 8. С. 287.

178

ПСРЛ. Т. 13. С. 66; Шмидт С. О. Продолжение хронографа редакции 1512 г. // Ис­торический архив. Т. 7. М., 1951. С. 286.

179

ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

180

Морозов С. А. К изучению источников Постниковского и Пискаревского ле­тописцев // Летописи и хроники. 1984 г. М., 1984. С. 64-65.

181

Wapowski. Р. 251; Bielski, 1597. S. 571.

182

Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве первой половины XVI века // Архив русской истории. Вып. 7. М., 2002. Док. № 5. С. 169-176. См. также именной указатель к спискам пленных: там же. С. 176-196.

183

Сочинения князя Курбского // РИБ. Т. 31. СПб., 1914. Стб. 298.

184

ПСРЛ. Т. 29. С. 14. Также, за исключением написания отдельных слов (в частности, «Матфей» вместо «Матвей») в более поздней редакции ЛНЦ в составе Никоновской летописи: ПСРЛ. Т. 13. С. 86.

185

РИБ. Т. 31. Стб. 298-299. Дети Лыкова, Михайло и Иван Лях (характерное прозвище!), вернулись позднее в Россию: в 1550-х годах они упоминаются на службе (РК 1598. С. 156, 159, 170).

186

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

187

ПСРЛ. Т. 29. С. 14; Т. 13. С. 86.

188

ПСРЛ. Т. 35. С. 236; Wapowski. Р. 251.

189

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 86.

190

ПСРЛ. Т. 8. С. 287; Т. 13. С. 87; Т. 29. С. 14.

191

ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

192

ПСРЛ. Т. 8. С. 287; Т. 29. С. 14; Т. 13. С. 87; Т. 34. С. 25.

193

ПСРЛ. Т. 29. С. 14. В более поздней редакции ЛНЦ: «Александр Вишеньский»» (ПСРЛ. Т. 13. С. 87). В Царственной книге исправлено на «Вишневецский» (ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. СПб., 1906. С. 421).

194

AT. Т. XVI/2. № 532. Р. 278-279.

195

Wapowski. Р. 251.

196

РА. № 49. С. 124.

197

ПСРЛ. Т. 8. С. 287.

198

Там же.

199

ПСРЛ. Т. 29. С. 14. Ср. тот же текст в более поздней редакции: «поидоша… и с пленом» (ПСРЛ. Т. 13. С. 86).

200

Wapowski. Р. 251.

201

AT. Т. XVI/2. № 508. Р. 226.

202

Ibid. № 508, 512. 566. Р. 227, 231, 339-340.

203

Ibid. № 496 566. Р. 207, 339.

204

РА. № 48. С. 119-122; № 50. С. 126.

205

Там же. № 51. С. 127-128. См. также: AT. Т. XVI/2. Р. 230.

206

ПЛ. Вып. I. М.; Л., 1941. С. 106.

207

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

208

Wapowski. Р, 251; Bielski, 1597. S. 571.

209

Wapowski. P. 255; Pociecha W. Królowa Bona. Т. III. S. 125

210

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 119.

211

Кузнецов А. Б. Дипломатическая борьба… С. 91.

212

Гонца Г. В. Возобновление молдавско-русского военно-политического союза… С. 18.

213

AT. Т. XVI/2. № 542. Р. 297.

214

ПСРЛ. Т. 29. С. 17; AT. Т. XVII. № 172. Р. 251-252.

215

Ibid. № 118. Р. 150.

216

ПСРЛ. Т. 29. С. 16.

217

Шмидт С. О. Продолжение хронографа редакции 1512 г. С. 286.

218

ПСРЛ. Т. 8. С. 287-288.

219

ПСРЛ. Т. 8. С. 288; Т. 29. С. 15; Т. 13. С. 87.

220

ПСРЛ. Т. 29. С. 129; Т. 13. Ч. 2. С. 421.

221

РК 1605. Т. 1. С. 249, ср.: РК 1598. С. 85-86.

222

ПСРЛ. Т. 26. М.; Л., 1959. С. 316; Т. 34. С. 25.

223

ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 3. Л., 1929. С. 567; Т. 6. СПб., 1853. С. 293.

224

ПСРЛ. Т. 6. С. 294.

225

РК 1598. С. 85-86; РК 1605. Т. 1. С. 249-251.

226

РК 1605. Т. 1. С. 250-251.

227

Шмидт С. О. Продолжение хронографа редакции 1512 г. С. 287; ПСРЛ. Т. 26. С. 316.

228

РК 1598. С. 86; Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. // Исторический архив. Кн. 5. М.; Л., 1950. С. 13.

229

ПЛ. Вып. 1. С. 106.

230

Там же. Вып. 2. М., 1955. С. 228.

231

Wapowski. Р. 255.

232

ПЛ. Вып. 2. С. 228; ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

233

AT. Т. XVII. № 86. Р. 113; № 139. Р. 197.

234

РА. № 57. С. 138.

235

РК 1605. Т. 1. С. 249-251.

236

О достоверности оценок численности русского войска первой половины XVI в., данных современниками, и о соотношении количества воевод и численного состава московских ратей в походах изучаемой эпохи см.: Кром М. М. О численности русского войска в первой половине XVI в. // Российское государство в XTV-XVII вв. Сборник статей, посвященный 75-летию со дня рождения Ю. Г. Алексеева. СПб., 2002. С. 67-82.

237

ПСРЛ. Т. 8. С. 288; Т. 13. С. 88; РК 1598. С. 86.

238

ПСРЛ. Т. 8. С. 288; Т. 13. С. 88; Т. 26. С. 316.

239

AT. Т. XVII. № 139. Р. 197.

240

Wapowski. Р. 256.

241

ПСРЛ. Т. 8. С. 288; Т. 13. С. 88.

242

Там же. Т. 26. С. 316.

243

Соборное воскресенье - за 42 дня до Пасхи, которая в 1535 г. пришлась на 28 марта (Пронштейн А. П., Кияшко В. Я. Хронология. Прил. За. С. 173).

244

РА. № 57. С. 138.

245

ПСРЛ. Т. 26. С. 316; Т. 29. С. 15; РК 1605. Т. 1. С. 251.

246

Текст «памяти» публикуется ниже, в приложении к данной книге: см. Прил. I, № 2].

247

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 178.

248

ПСРЛ. Т. 29. С. 15. Тот же текст (с небольшими отличиями в написании отдельных населенных пунктов: «Новой», «Буровичи») - в поздней редакции ЛНЦ: Т. 13. С. 88.

249

Село Войборовичи (Вольборовичи) находилось в Ошменском повете Великого княжества Литовского, см.: Спиридонов М. Ф. Закрепощение крестьянства Беларуси (XV-XVI вв.). Минск, 1993. С. 60, 198 и карту-вкладыш «Беларусь в конце XVI в.».

250

ПСРЛ. Т. 29. С. 15; Т. 13. С. 88; РГАДА, Ф. 123. Кн. 8. Л. 178; РК 1605. Т. 1. С. 250.

251

РК 1605. Т. 1. 251.

252

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 178-178 об.

253

В тексте описка: «воевоти».

254

ПСРЛ. Т. 29. С. 15. Так же в поздней редакции: Т. 13. С. 88-89.

255

РК 1598. С. 86.

256

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 227. Л. 252, 254-254 об.

257

Там же. Л. 255-256.

258

Н. Нипшиц в письме из Вильны от 3 марта 1535 г. упоминал о собранном шес­титысячном войске, остававшемся в бездействии (AT. Т. XVII. № 139. Р. 198).

259

Wapowski. Р. 256; Bielski, 1597. S. 573.

260

ПСРЛ. Т. 29. С. 15; Т. 13. С. 88.

261

Там же. Т. 8. С. 288; Т. 13. С. 89; Т. 26. С. 316. Луцкий сын боярский Иван Ерышкин вспоминал позднее о «великом жаловании», розданном всем участникам похода (РА. № 55. С. 136).

262

РК 1605. Т. 1. С. 251-252; РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 178 об. - 179.

263

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 17. Л. 584.

264

РК 1598, С. 87; РК 1605. Т. 1. С. 252.

265

ПЛ. Вып. 1. С. 106.

266

Карамзин И. М. История… Кн. 2. Т. 8. Стб. 17 (выделено Н. М. Карамзиным).

267

AT. Т. XVII. № 134, 190. Р. 189, 272.

268

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 17. Л. 578, 582 об. - 583.

269

Там же. Л. 584-585.

270

AT. Т. XVII. № 233, 235. Р. 323, 326; Bielski, 1597. S. 573.

271

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. С. 266 и прил. № 14. С. 25-31.

272

AT. Т. XVII. М 2. Р. 6; Kolankowski. S. 132-134; Dworzaczek W. Hetman Jan Tarnowski. S. 72-73.

273

Wapowski. P. 256.

274

EFE. Т. XXXV. 1975. № 426. P. 107; Dworzaczek W. Hetman Jan Tarnowski. S. 74.

275

AT. Т. XVII. № 297. P. 394.

276

PA. № 58-60, 62-64. C. 139-146.

277

П. Томицкий в письме от 12 июня 1535 г. хвалил Яна Тарновского за то, что тот разделил командование с Ю. Радзивиллом: все равно решение останется за ним (AT. Т. XVII. № 230. Р. 318-319).

278

AT. Т. XVII. № 346. Р. 446.

279

РА. № 65. С. 147.

280

Донесение гетмана королю пересказано в ответном послании Сигизмунда Ю. Радзивиллу от 18 июля 1535 г.: см. там же. № 70. С. 155.

281

РГАДА. Ф. 123. Кн. 8. Л. 196.

282

ПСРЛ. Т. 13. С. 96; Лашков Ф. Памятники дипломатических сношений Крымского ханства с Московским государством в XVI и XVII вв., хранящиеся в Московском главном архиве МИД. Симферополь, 1891. № 24. С. 23.

283

ПСРЛ. Т. 13. С. 37.

284

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 209-217 об.

285

ПСРЛ. Т. 29. С. 18; Т. 13. С. 97.

286

Там же. Т. 13. С. 94. В ранней редакции ЛНЦ в этом месте, вероятно, по ошибке сказано: «на Московские места» (Т. 29. С. 17). См. также: Малиновский И. Сборник материалов… С. 219.

287

ПСРЛ. Т. 29. С. 17; Т. 13. С. 94; РК 1605. Т. 1. С. 252.

288

РК 1605. Т. 1. С. 252-253.

289

Там же.

290

Там же. С. 254-255.

291

Малиновский И. Сборник материалов… С. 219.

292

ПСРЛ. Т. 29. С. 18. Так же в более поздней редакции ЛНЦ: Т. 13. С. 95.

293

Там же. Т. 34. С. 25; РК 1598. С. 87.

294

Там же. Т. 8. С. 291.

295

Шмидт С. О. Продолжение хронографа редакции 1512 г. С. 287.

296

ПСРЛ. Т. 34. С. 25.

297

Малиновский И. Сборник материалов… С. 221.

298

ПСРЛ. Т. 29. С. 18; Т. 13. С. 95; Т. 26. С. 316.

299

Малиновский И. Сборник материалов… С. 224.

300

Малиновский И. Сборник материалов… Добавление. Томск, 1912. С. 18.

301

Малиновский И. Сборник материалов… С. 220.

302

Там же. С. 221-222.

303

ПСРЛ. Т. 29. С. 19. (Так же в более поздней редакции ЛНЦ: Т. 13. С. 99).

304

Там же.

305

Там же. Т. 34. С. 25.

306

ПСРЛ. Т. 13. С. 99.

307

О позиции местного населения в русско-литовских войнах XV - XVI вв. см.: Кром М. М. Меж Русью и Литвой: Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV - первой трети XVI в. М., 1995.

308

ПЛ. Вып. 1. С. 107; ПСРЛ. Т. 13. С. 95; Т. 26. С. 316.

309

ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 3. С. 571; Т. 6. С. 297.

310

ПЛ. Вып. 1. С. 107.

311

ПСРЛ. Т. 13. С. 95; Т. 26. С. 316; РК 1605. Т. 1. С. 254.

312

Там же. Т. 26. С. 316.

313

Там же. Т. 34. С. 25; Т. 4. Ч. 1. Вып. 3. С. 571; Т. 8. С. 291; ПЛ. Вып. 1. С. 107.

314

ПСРЛ. Т. 26. С. 316.

315

Тихомировы. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962. С. 330-331; Шеламанова Н. Б. Себежская земля в XVI в. // Археографический ежегодник за 1967 г. М., 1969. С. 73-95.

316

РА. № 65. С. 147.

317

Там же. № 69. С. 153.

318

Там же. № 72. С. 161-162.

319

Малиновский И. Сборник материалов… Добавление. С. 18.

320

ПСРЛ. Т. 13. С. 98; РК 1605. Т. 1. С. 254.

321

Kolankowski. S. 142.

322

РА. № 70. С. 157.

323

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 51-52 об.; Малиновский И. Сборник материалов… С. 219-220. Позднее жемайты жаловались Сигизмунду на «отлучение» их ополчения в 1535 г. от остального войска Великого княжества, усматривая в этом нарушение их прав и привилегий: «коли недавно прошлых часов король его милость войско свое в землю неприятеля своего Московского к Стародубу рачил посылати, тогды его милость в тот час войско жомойтское от войска великого князства Литовского отлучил и до Полоцка при пану старосте Жомойтском на заставу их послал, чого перед тым, за предков его милости господарских и за его милости щастливого панованья, не бывало… а на тот час, будучи в Полоцку, не только в заставе лежали, але мусили сами на сторожу ездити и слуг своих посылати…» (АЗР. Т. 2. СПб., 1848. № 221. С. 386).

324

Bielski, 1564. К. 423v.

325

ПСРЛ. Т. 26. С. 316.

326

AT. Т. XVII. № 423. Р. 530. Датировка взятия Гомеля в Постниковском летописце (17 или 20 июля) ошибочна (ПСРЛ. Т. 34. С. 25).

327

РА. № 73. С. 163.

328

ПСРЛ. Т. 8. С. 290.

329

ПСРЛ. Т. 29. С. 19. Так же в более поздней редакции: Т. 13. С. 98.

330

Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. С. 13, док. № 1.

331

Зимин А. А. А. Реформы… С. 289, 242.

332

РК 1605. Т. 1. С. 256.

333

Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. С. 13.

334

РА. № 74. С. 165.

335

AT. Т. XVII. № 2. Р. 6.

336

ПСРЛ. Т. 8. С. 290.

337

Ее письмо ранее было опубликовано В. Почехой: Pociecha W. Królowa Bona. Т. III. Dod. № 8. S. 210. Оно переиздано в кн.: РА. № 75. С. 166-167.

338

РА. № 76-81. С. 167-174, 177-178.

339

Там же. № 73. С. 164; № 75. С. 166; № 81. С. 178.

340

Там же. № 77. С. 169.

341

Трения между ними начались еще в Речице, когда они долго не могли прийти к согласию о порядке движения объединенной армии: литовцы наотрез отказались сле­довать за поляками и их обозами (там же. № 70. С. 156; № 71. С. 159).

342

РК 1605. Т. 1. С. 256.

343

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 61.

344

ПСРЛ. Т. 29. С. 19. (Так же в более поздней редакции ЛНЦ: Т. 13. С. 98, 99).

345

Там же.

346

ПСРЛ. Т. 4. 4. 1. Вып. 3. С. 572; Т. 6. С. 297; Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. С. 13-14.

347

Bielski, 1564. К. 423v.

348

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

349

AT. Т. XVII. № 2. Р. 6.

350

ПСРЛ. Т. 6. С. 297; Т. 8. С. 290; Т. 29. С. 19; Т. 13. С. 98.

351

Bielski, 1564. К. 423v.; ПСРЛ. Т. 29. С. 19; Т. 13. С. 98; Т. 35. С. 236.

352

AT. Т. XVII. Р. 7.

353

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 61-61 об.

354

Там же. Л. 61 об.

355

Там же. Л. 62. В списке пленных, составленном, по-видимому, осенью 1535 г. упомянут стародубец Укол Васильев сын Варсобина - с пометой: «тот пойман з листы» (РА. № 82. С. 179).

356

ПСРЛ. Т. 29. С. 18; Т. 13. С. 97.

357

AT. Т. XVII. Р. 9, 741.

358

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

359

Там же; ПЛ. Вып. 1. С. 107; РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 62 об.

360

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

361

Там же. Т. 29. С. 19. Эти подробности читаются только в ранней редакции ЛНЦ: в более поздней редакции (в составе Никоновской летописи) они опущены: ср.: Т. 13. С. 98.

362

Сб. РИО. Т. 59. С 14.

363

AT. Т. XVII. Р. 7; ПСРЛ. Т. 6. С. 298.

364

Bielski, 1564. К. 423. В издании 1554 г. гравюры еще не было (Bielski, 1554. К. 302v.). Гравюра переиздана в «Польской хронике» 1597 г. (Bielski, 1597 S. 574).

365

На гравюре шатер, перед которым происходит эта сцена, украшен изображением родового герба Тарновских (Leliwa) - шестиконечной звезды над полумесяцем.

366

ПСРЛ. Т. 26. С. 317; AT. Т. XVII. Р. 7.

367

ПСРЛ. Т. 26. С. 317; Т. 35. С. 213.

368

Bielski, 1564. К. 423v.

369

Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. С. 14.

370

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

371

AT. Т. XVII. № 593. Р. 740. См. также замечания В. Дворжачека об этой казни пленных: DworzaczekW. Hetman… S. 76.

372

Сб. РИО. Т. 71. СПб., 1892. С. 128.

373

Там же. С. 293.

374

Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве. № 5. С. 173.

375

Там же. С. 169-175. См. также Прил. II к данной книге].

376

РА. № 82. С. 179-181.

377

ПСРЛ. Т. 35. С. 237; Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. С. 14.

378

Малиновский И. Сборник материалов… С. 228.

379

Там же. С. 227-228. 230: РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 64 об. - 65 об., 68 об. - 69.

380

Малиновский И. Сборник материалов… С. 227-228; AT. Т. XVII. № 527. Р. 656.

381

Малиновский И. Сборник материалов… С. 232; AT. Т. XVII. № 554, 558. Р. 695, 699.

382

См.: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV - первой трети XVI в. М., 1988. С. 137-138.

383

Сб. РИО. Т. 35. С. 697. Подробнее см.: Кром М. М. Меж Русью и Литвой… С. 222-224.

384

ПСРЛ. Т. 35. С. 236.

385

Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве… С. 173 (см. также ниже Прил. II, с. 121]).

386

См.: РА. № 82. С. 178-182 и хронологический комментарий к этому документу: там же. С. 217-218.

387

Там же. С. 179-181. Федор Петров сын Иевлева в этом реестре не упомянут, зато там фигурирует «Гридя Петрович Иевова, карачевец» (с. 179) - по всей видимости, его брат.

388

Так, из числа «простых людей», присланных к королю с «украин» и отданных «к роботе замку Троцкого», 13 человек, согласно реестру пленных 1538 г., сумели бежать, в том числе: Осовицкий, Ивашко и Степан - родом из Новгорода Северского, Федко, Яков и Омельян - из Радогоща, Иван - из Почепа, Гришко - из Стародуба и т.д. (Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве… С. 170-171, см. также ниже Прил. II, с. 117-118]).

389

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 172-173.

390

Там же. Кн. 17. Л. 584-585.

391

Там же. Кн. 19. Л. 116-116 об.

392

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. С. 268. Прим. 300.

393

Граля И., Эскин Ю. М. Литва и Русь в 1534-1536 гг. С. 72.

394

ПСРЛ. Т. 13. С. 110.

395

Сб. РИО. Т. 59. С. 14-16.

396

AT. Т. XVII. № 552, 558. Р. 693, 699.

397

Ibid. Р. 695, 699, 725; EFE. Т. XXXV. № 460. Р. 125.

398

Сб. РИО. Т. 59. С. 16-17.

399

Там же. С. 18-29.

400

ПСРЛ. Т. 13. С. 108; Т. 26. С. 317; ПЛ. Вып. 1. С. 108.

401

EFE. Т. XLVII. 1979. № 189. Р. 29.

402

ПСРЛ. Т. 29. С. 25; Т. 13. С. 108-109; Т. 8. С. 291.

403

ПЛ. Вып. 1. С. 108; ПСРЛ. Т. 26. С. 317.

404

EFE. Т. XLVII. № 189. Р. 29.

405

ПСРЛ. Т. 8. С. 291; Т. 29. С. 25; Т. 13. С. 109.

406

ПЛ. Вып. 1. С. 108; ПСРЛ. Т. 8. С. 291.

407

ПСРЛ. Т. 13. С. 110; Т. 29. С. 25; Т. 4. Ч. 1. Вып. 3. С. 572.

408

Там же. Т. 29. С. 26; РК 1605. Т. 1. С. 261.

409

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. С. 268.

410

РГАДА. ф. 389. Оп. 1. Кн. 19. Л. 301-303 об.

411

EFE. Т. XLVII. № 192, 193. Р. 34, 38.

412

Малиновский И. Сборник материалов… С. 305-306.

413

Там же. С. 306; Любавский М. К. Литовско-русский сейм. Прил. № 16. С. 33-34.

414

ПСРЛ. Т. 29. С. 25-26.

415

Там же. С. 26.

416

РК 1605. Т. 1. С. 260-261.

417

Опубл.: Траля И., Эскин Ю. М. Литва и Русь в 1534-1536 гг. Док. IV. С. 75-76.

418

Там же. С. 75.

419

EFE. Т. XLVII. № 201. Р. 48.

420

Ibid. Т. XXXV. № 499. Р. 158.

421

Ibid. № 502. Р. 163.

422

Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве… С. 170, 173 (см. также ниже Прил. II, с. 00]).

423

EFE. Т. XXXV. № 492. Р. 154.

424

Kolankowski. S. 150.

425

РА. № 87. С. 191.

426

Сб. РИО. Т. 59. С. 57-59.

427

РА. № 87. С. 191.

428

Там же. № 88. С. 193.

429

Сб. РИО. Т. 59. С. 30-41, 56-60.

430

Там же. С. 42-56.

431

Там же. С. 34, 38, 48-49, 59.

432

ПСРЛ. Т. 29. С. 28; Сб. РИО. Т. 59. С. 60-62.

433

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 17. Л. 627 об.

434

Сб. РИО. Т. 59. С. 65 и сл. Подробнее о ходе переговоров см.: Rüß Н. Die Friedensverhandlungen zwischen Moskau und Polen-Litauen im Jahre 1537 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 36 (1988). Hf. 2. S. 196-209

435

Сб. РИО. Т. 59. С. 75-79. О ритуале взаимных запросов в начале переговоров см.: Юзефович Л. А. «Как в посольских обычаях ведется…». С. 145; Rüß Н. Die Friedensverhandlungen… S. 207.

436

Сб. РИО. Т. 59. С. 81.

437

Сб. РИО. С. 82-101.

438

Там же. С. 102-107.

439

Там же. С. 92.

440

Там же. С. 105. Текст перемирных грамот: там же. С. 126-130. Анализ терри­ториальных вопросов перемирия и очертаний установленной в 1537 г. границы см.: Natanson-LeskiJ. Dzieje granicy… S. 132-136; Шеламанова H. Б. Образование западной части территории России в XVI в. в связи с ее отношениями с Великим княжеством Литовским и Речью Посполитой. Автореферат канд. дис. М., 1971. С. 22 и сл.

441

ПСРЛ. Т. 13. С. 117; Сб. РИО. Т. 59. С. 109 и сл.

442

Rocznik świętokrzyski // Monumenta Poloniae Historica. Т. 3. Lwów, 1878. S. 112.

443

Сам Сигизмунд признавал в сентябре 1538 г., что окончание войны без всякого «пожитка» было следствием отсутствия в скарбе «пенязей» (РИБ. Т. 30. Стб. 5).

444

РА. № 57. С. 138.

445

Еще в январе 1536 г. Сигизмунд I в письмах всем своим корреспондентам и в посольствах повторял, что «чрезвычайно занят войной с московитами»: Biblioteka Jagiellońska (Kraków). Rkps 6558 III. K. 39, 47, 90.

446

Сб. РИО. Т. 59. С. 83.

447

Там же.

448

Там же. С. 84.

449

Там же.

450

О судьбе оршанских пленников см. подробнее: Grala Н. Jeńcy spod Orszy: między jagiellońska "propaganda sukcesu" a moskiewska racja stanu (1514-1552) // Aetas media. Aetas moderna. Studia ofiarowane profesorowi Henrikowi Samsonowiczowi w 70-ta rocznicę urodzin. Warszawa, 2000. S. 440-466. Различным аспектам проблемы положения военнопленных в Великом княжестве Литовском первой половины XVI в. (правовым, внешнеполити­ческим и т.д.) посвятил небольшую монографию М. Сирутавичюс: Sirutavičius М. Karo belaisviai Lietuvos Didžiojoje Kunigaikštysteje XVI a. pinnojoje puséje. Vilnius, 2002.

451

Sirutavičius M. Karo belaisviai… P. 19-32

452

Реестр 1538 г. полностью приведен ниже, см. Прил. II]. Ссылки на него даются далее в тексте в круглых скобках.

453

Траля И., Эскин Ю. М. Литва и Русь в 1534-1536 гг. Новые документы. № IV. С. 76.

454

В письме князю Альбрехту Прусскому, написанном в Вильне 1 марта 1536 г., Ни­колай Вольский, сандомирский каштелян и придворный королевы Боны, сообщал, что «Овчина» был передан королем под охрану каштеляну виленскому (EFE. Vol. XXXV. № 467. Р. 131), то есть Юрию Радзивиллу, занимавшему тогда эту должность.

455

РА. № 89. С. 196.

456

Сб. РИО. Т. 59. С. 14.

457

Там же. С. 14-15.

458

Там же. С. 15. Вся остальная часть этого пространного послания была посвящена проблеме урегулирования русско-литовских отношений и явно предназначена для прочтения виленскими политиками (с. 15-16).

459

EFE. Vol. XLVII. № 173. Р. 5.

460

Ibid. № 176. Р. 10.

461

Николай Вольский писал 1 марта 1536 г. из Вильны князю Альбрехту Прусскому, что часть доставленных из Москвы «богатейших подарков» пленник «по своей воле раздал литовским сановникам (pro arbitrio suo inter Lithuaniae proceres distribuit)», а часть использовал для собственных нужд (Ibid. Vol. XXXV. № 467. P. 131).

462

Ibid.

463

«…in einem sloss frey und wol gehalten»: из письма H. Нипшица Альбрехту Прусскому, 28 августа 1536 г. (EFE. Vol. XLVII. № 207. P. 55).

464

Сб. РИО. Т. 59. С. 16.

465

Там же. Т. 59. С. 22.

466

Там же. С. 27. Далее в своем письме боярин переходит от семейных дел к дипло­матии и отношениям между двумя государствами: эти строки явно предназначались для глаз (или, точнее, ушей) гетмана Ю. Радзивилла (там же. С. 27-29).

467

Сб. РИО. Т. 59. С. 22-23, 30, 31.

468

Там же. С. 35.

469

EFE. Vol. XLVII. № 207. P. 54-55.

470

EFE. Vol. XLVII. № 201. P. 48 (сообщение Генриха Готша Альбрехту Прусскому от 4 августа 1536 г.)

471

Ibid. Vol. XXXV. № 502. P. 163: «вчера приведены пленные московиты - два воево­ды, Оболенский и Колычев, с прочими пленниками, которые разбиты и захвачены под Кричевской крепостью» (Н. Вольский - князю Альбрехту, 29 августа 1536 г.)

472

См. выше, с. 47.

473

РА. № 96. С. 204.

474

См.: РА. № 82. С. 181.

475

О действиях рати кн. В. В. Шуйского под Полоцком осенью 1513 г. см.: Кром М. М. Меж Русью и Литвой. С. 189-190. Кн. В. В. Шуйский снова стоял под По­лоцком в 1518 г., но тогда осаждавшие потерпели явную неудачу и отошли с большими потерями (см. там же. С. 196).

476

Лист Сигизмунда I берестейскому державце А. И. Ходкевичу от 7 сентября 1540 г.: РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 28. Л. 40 об. - 41.

477

РА. № 82. С. 179.

478

Сб. РИО. Т. 59. С. 158, 159.

479

Сб. РИО. Т. 59. С. 159.

480

Там же. С. 160-161.

481

Сб. РИО. Т. 59. С. 173.

482

Там же. С. 187-188, 198-199.

483

Там же. С. 205.

484

Там же. С. 183-184.

485

Там же. С. 201.

486

Сб. РИО. Т. 59. С. 183.

487

О кн. С. Ф. Сицком см.: Кобрин В. Б. Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии XV-XVI вв. М., 1995. С. 34 (№ 230).

488

Сб. РИО. Т. 59. С. 285.

489

Там же. С. 311.

490

Сб. РИО. Т. 59. С. 323.

491

Там же. С. 333.

492

Там же. С. 355 сл.

493

Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. С. 104.

494

См.: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии… С. 71, 74-75.

495

Błasczcyk G. Radziwiłł Jerzy // Polski Słownik Biograficzny. Т. XXX/2. 1987. S. 228.

496

Публикацию пяти сохранившихся списков пленных см.: Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве первой половины XVI века // Архив русской истории. Вып. 7. М., 2002. С. 149-196. Шестой обнаруженный мною список (около 1535 г.) опубл.: РА. № 82. С. 178-182.

497

РГАДА. Ф. 389 (Литовская метрика). Оп. 1. Кн. 7. С. 1233-1245 (в этом томе Мет­рики нумерация постраничная).

498

РА. № 82. С. 178-181.

499

Там же. С. 180.

500

Сохранились их расспросные «речи»: см. РА. № 55. С. 134-136; № 57. С. 137-139.

501

Зато при просмотре списков пленных выясняется любопытная подробность: ближайшие родственники двух упомянутых луцких помещиков попали в литовский плен еще в предыдущих военных кампаниях: так, Григорий Крыницын (очевидно, отец Мити Крыничина) числится умершим в реестре пленных 1525 г., а Афанасий Васильев сын Ерышкин (предположительно, старший брат Ивана Ерышкина) попал в плен еще в Оршинской битве 1514 г. и продолжал томиться в Мельницком замке вплоть до 1538 г. (Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве. № 4. С. 164; № 2. С. 159; № 4. С. 167; № 5. С. 173).

502

Для сравнения: в предыдущем реестре 1525 г. перечислены поименно 28 пленни­ков, сидевших на тот момент в Городне, и 14 человек, скончавшихся там (там же. № 4. С. 166-167).

503

АЗР. Т. 2. СПб., 1848. № 137/11. С. 165-166.

504

Krom М. Rejestry jeńców moskiewskich na Litwie w pierwszej połowie XVI wieku // Przeglad Wschodni. Warszawa, 1994. Т. III. Z. 3 (11). S. 465-170; Антонов А. В., Кром M. M. Списки русских пленных в Литве. № 5. С. 169-176, аннотированный именной указатель: там же. С. 176-196.

505

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

506

Здесь и далее в ркп. рубрики списка подчеркнуты.

507

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

508

В ркп. слово пропущено.

509

В ркп. слово пропущено.

510

Перед словом человеков оставлено место для числа.

511

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

512

Вторая буква читается неуверенно.

513

Так в ркп.; ниже названо только три имени.

514

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

515

В ркп. слово пропущено.

516

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

517

Написано дважды.

518

В ркп. ошибочно: милости.

519

В ркп.: немогъ.

520

В ркп.: купоц.

521

В ркп.: подд.

522

Написано дважды (второй раз на следующей странице).

523

В ркп. ошибочно: кивлев, исправлено по списку пленных 1525 г. (Антонов А. В., Кром М. М. Списки русских пленных в Литве. № 4. С. 164).

524

Буквы б и л переправлены из других букв.

525

В ркп.: Настаси.

526

В ркп.: Горину.

527

В ркп.: Лопатину.

528

В ркп.: Мишурину.

529

Сначала было: писати, но затем ти зачеркнуто и дописано: ны.

530

Написано над строкой.

531

Написано над строкой.

532

То же.

533

Здесь и далее текст частично утрачен из-за обрыва левого края листа. Восстановлено по смыслу.

534

Так в ркп. Возможно, далее пропущено: них.

535

Сейчас этот фрагмент текста утрачен из-за обрыва левого края листа. Восстановлено по первой публикации в АЗР.

536

Часть текста утрачена из-за обрыва левого края листа. Восстановлено по смыслу.

537

Здесь и далее некоторые буквы утрачены из-за обрыва правого края листа.

538

Здесь и далее некоторые буквы утрачены из-за обрыва правого края листа.

539

Слово написано над строкой.

540

В ркп. предлог «от» пропущен.

541

Под последней строкой текста проведена горизонтальная черта от края до края листа.

542

В ркп. пропущено.

543

В ркп. но.

544

Оторван край листа. Восстановлено по смыслу.

545

Так в ркп. Правильно: Константинович.

546

Так в ркп.

547

В этом месте прорвана бумага.

548

Здесь прорвана бумага.

549

EFE. Vol. XLVII. 1979. № 173, 175. P. 5, 10.

550

Сб. РИО. Т. 59. С. 27.

551

Там же. С. 16.

552

Сводку данных о князьях В. Ф. Лопатине Оболенском, П. И., Д. И. и Ф. И. Немого Оболенских см.: Кобрин В. Б. Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии XV-XVI вв. М., 1995. С. 108-109 (№ 136-139).

553

О кн. А. П. Лапе Нагом Оболенском см.: там же. С. 100 (№ 52).

554

См. о них: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV-XVII вв. М., 1975. С. 125, 344-345.

555

См.: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV - первой трети XVI в. М., 1988. С. 219.

556

Пусто. - DS.

557

Выехал из Москвы в Литву 3 сентября 1536 г. (Сб. РИО. Т. 59. С. 51), отпущен королем из Вильны 15 октября того же года (РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 188).

558

Послание Сигизмунда I гетману Ю. Радзивиллу от 10 октября 1536 г.: РА. № 88. С. 193.

559

EFE. Vol. XXXV. № 502. Р. 163.

560

Сб. РИО. Т. 59. С. 35.

561

Там же. С. 106. В Литве о перемирии должно было стать известно не позднее марта 1536 г., когда туда вернулось посольство Яна Юрьевича Глебовича (там же. С. 108).

562

А. Горбатый неверно называет отчество Т. К. Хлуденева («Васильевич»), возможно, спутав его с другим русским посланником, Тимофеем Васильевичем Бражниковым, побывавшим в Литве в 1534 г.

563

Сб. РИО. Т. 59. С. 51.

564

РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Кн. 15. Л. 188.

565

Сб. РИО. Т. 59. С. 60; ПСРЛ. Т. 29. С. 28.

566

Иван Тарасов выехал из Москвы 11 июня 1536 г. (вместе с Андреем Горбатым), вернулся из Литвы в русскую столицу 26 июля того же года (Сб. РИО. Т. 59. С. 35, 42).

 

Top