Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
(От нашего специального корреспондента)
1) Выстрелы
Лагерь под Да-Ши-Цао. Безоблачное небо. Солнечные лучи обжигают до боли. Душно от горячих, влажных испарений, платье прилипает к телу. Прохладной тени искать негде. Растительности нет. Склоны гор со всех сторон обжигаются солнцем, доходящим в полдень почти до зенита. На биваке под палатками с подобранными краями для притока воздуха, офицеры лежат, обмахиваясь веерами, а на солдатах соломенные китайские шляпы.
Китайцы, которых кругом тысячи, ходят голые до пояса. Их коричневые тела теснятся здесь всюду. Это - рабочие. Они роют канавы для осушки бивачных мест от ожидаемых дождей, стоят у станции новые воинские платформы, работают у размывов, развозят интендантские грузы и т.п.
От подножия одиноко стоящей сопки на далекое пространство кругом раскинулся лагерь. На вершине сопки наблюдательный пост с сигнальным столбом.
Мы поднимались на эту вершину и в бинокль видели Ин-Коу, Ляо-Хэ и море, т.е. Ляо-Дунский залив с прибрежной полосой у Гай-Чжоу. Смотрели с жадностью, думая между судами различить неприятельские, но расстояние, даже и для сильного бинокля, слишком велико.
К 12 часам жара становится невыносимой. Как ни устрашали нас периодом дождей, но в такие минуты его ждут с нетерпением. Однако настоящий период дождей не наступает. Выпадают дожди дня на два, образуют местами целые озера, по которым можно кататься на лодках; но неделя солнечных дней, - и все высыхает.
Период дождей, с обиходной точкой зрения, значит: приготовляйся к домашнему аресту недель на шесть, заготовляй себе провизии на этот срок, потому что твой дом уподобится Ноеву ковчегу, и сообщение с внешним миром может поддерживается разве при помощи голубиной почты.
В лагере вечное движение: группы лошадей, идущих на водопой, без седел, с верховыми в рубахах, в соломенных китайских шляпах; бесконечные вереницы обозов; режущие ухо крики мулов, ржание коней. Откуда-то раздается песня, и батальон пехоты, растянувшись на дороге, выступает на передовую позицию…
Глухой выстрел… за ним другой… Из палаток выходят офицеры. В руках у некоторых бинокли.
Смотрят на вершины южной цепи гор, где чернеют точки наших постов. Но точки неподвижны и загадочны.
Опять выстрел…
- Зимин! Седлай Ва-фан-гоу! - слышится из-за палаток.
"Ва-фан-гоу", как показывает название, лошадь, взятая в бою под Ва-фан-гоу, но не 2-го июня, а 17-го мая, когда было забрано более двадцати японских лошадей. Это очень милые лошадки австралийской породы черной масти, смирные, как телята, и все прекрасно выезженные. У всех на крепе выжжена цифра 13… цифра полка несчастного эскадрона, погибшего 17-го мая…
Бумм… Бумм…
И опять тихо…
В стороне по дороге проскакивают два офицера с вестовым…
- Поручик, куда вы?… Ведь ерунда…
- Посмотрим… Ничего нет - вернемся…
Выстрелы на биваке слышны почти каждый день. Армия в напряжении. Ждут дела, а потому от каждого выстрела настораживаем внимание.
Бу-у-у-м - раздается точно ближе и раскатистее. Группа у палатки прислушивается.
- Это, должно-быть у Кондратовича…
- Нет, это дальше верст на 18. Как разве вон за той дальней сопкой… у Гернгросса…
Выстрелы слишком редки. Однако сажусь на лодку и еду вместе с владельцем "Ва-фан-гоу". Несколько офицеров пошли подниматься на гору…
Через четверть часа палатки, солдаты, дымки от походных кухонь, белый санитарный поезд Императрицы Александры Федоровны, оружия с укутанными в чехлы замками, купающиеся в мелкой речонке солдаты и тут же моющие свое белье, - все это осталось позади, и мы крупной рысью едем по затоптанному гаоляну…
Вот проехали китайскую деревню. Черные свиньи копошатся у глиняных заборов. Голые китайчата показываются у входа и черными глазками удивленно смотрят на нас.
Премилые зверьки эти китайчата. Они не дичатся нас, достаточно им увидеть ласковую улыбку, чтобы они вам доверились. Это, кстати, относится вообще к китайцам, которые почему-то европейцам представляются полуживотными. К ним относятся презрительно и грубо… Это факт, который никто не будет оспаривать… Так относится к ним наш солдат, так смотрят на них наши офицеры; таково же отношение к нам иностранцев, как это я заметил в Ин-коу…
Между тем достаточно ласкового взгляда, приветливого слова, в черных с припухшими веками глазах загорается такая радостная благодарность, такая покорность, что становится стыдно за тех, кто не умеет или не хочет вызвать такой улыбки.
- Они привыкли от своих же властей, что с ними обращались жестко, - говорят любители прямолинейной логики.
Довод очень простой и ясный и очень похож на то, что "караси привыкли, чтобы их жарили в сметане".
Однако, несмотря на убедительность такой логики, в некоторых пунктах на полосе отчуждения, как, например, в Харбине, совместное правление таких деятелей, как генерал Джао-мян (китайский уполномоченный для сношений с русскими властями) и Вл. С. Иваненко, выработали совместно такую форму суда, где выворачивание рук и свист бамбуковых палок стали фигурировать гораздо реже. И странное дело! Китайцы не только не обиделись на такое отступление от их привычек, но даже стали реже попадаться в проступках, за которые с ними прежде проделывали подобные манипуляции.
Голые черномазые ребятишки выстраиваются во фронт и отдают честь, прикладывая руку ко лбу. В Ляо-Яне теперь толпы ребятишек ходят правильным строем с деревянными палками, в качестве ружей, и проделывают ружейные приемы. Старший мальчуган командует по-русски - по всем правилам военного устава. Чистота и правильность приемов приводит в удивление наших офицеров. Настоящий китайский солдат далеко уступает им в этом отношении. Нужно прибавить еще, что подобных игр среди китайских ребят прежде не существовало…
Горы все ближе и ближе… Вдали, пересекая наш путь, едет офицер с вестовым… Мы ему кричим, просим остановиться, но он машет рукой по направлению к горам и едет дальше.
Едем дальше. Нам навстречу, но гораздо правее, держась линии железной дороги, несут раненых. Двое носилок несут по четыре человека санитаров. Должно-быть, раненые в ночном разъезде.
Подъезжаем к крутому берегу реки, широкой и глубокой во время половодья, но теперь почти высохшей, так что в брод переправляемся свободно. Лошадям вода по колени.
Гора уже перед нами. На вершине по обыкновению сторожевой пост. У подножья раскинулась китайская деревня. Видны конные и пешие фигуры; у входов часовые.
Сдаем лошадей вестовым. В глубине двора фанзы, в тени нескольких лиан стоит большой стол; на нем карты-двухверстки, белые офицерские фуражки, несколько полубутылок танзана.
Генерал Кондратович разговаривает с датским военным агентом. За столом несколько офицеров штаба рассматривают карты. Здороваются.
- На выстрелы приехали? - спрашивает генерал.
Отвечаем утвердительно.
- Ничего нет. Это японцы стреляли по нашим разъездам..
Выражаем сожаление и, поговорив минут десять, собираемся ехать обратно.
- Куда вам торопиться? Пообедайте. Может-быть, скоро приедет Родзянко.
Шталмейстер Родзянко - общий любимец.
Его летучий отряд, снаряженный на его личные средства, единственный в этом роде, если не считать отрядов Высочайших Особ. Своей энергией и распорядительностью, как начальник отряда, он заслужил всеобщи симпатии. Находясь во главе летучего отряда, он всегда был впереди и в ва-фан-гоуском бою со своими помощниками оказывал помощь раненым именно там, где она более всего необходима, т.е. под огнем. Чтобы его отряд был действительно летучим, он вместо повозок снабдил свой отряд вьюками. Вьючные седла по изобретенному им самим образцу, имеющие вид кресел, помещаются на лошади и приспособлены так, что в этих креслах помещаются по бокам лошади по два раненых.
- Легок на помине!
Переступая порог фанзы, вошел П.В. Родзянко. За ним черномазый черкес Хасан нес корзину, из которой выглядывали жестянки всяких консервов и горлышки бутылок.
- Ваше превосходительство, я привез к вам гостей, принимайте! - произнес он красивым басом.
- Гостям очень рад, - отвечал генерал Кондратович: - но зачем же, ваше превосходительство, эти прибавления?...
- Это мое, а разве вы не считаете меня своим?
- Вам нельзя противоречить, - отвечает Кондратович, и генералы обнялись.
Собрались и гости. Люди все знакомые: командир железнодорожного батальона полковник Кашуба, капитан гвардии уполномоченный Красного Креста Кононович, комендант станции Да-Ши-Цао, красавиц мужчина, поручик Г-ский, колоссальный поручик-машинист З* и многие другие…
- Господа, - произнес Родзянко: - теперь мы пообедаем, чем Бог послал, а потом, как будет попрохладнее, я вас угощу таким десертом, какого вы нигде не получите. Ваше превосходительство разрешите песенников 34-го полка?
- Конечно, сделайте одолжение…
Покуда вестовые собирали обед, ординарец принес интересное донесение о ночном деле.
Накануне ночью партия охотников в сорок человек ползком добрались до деревни, где уже заранее предполагался передовой отряд японцев. Приблизившись к деревни на двести шагов, они из гаоляна дали залп, за ним - другой.
Мертвая деревня ожила, послышался топот коней, крики, команды, несколько тревожных выстрелов. Наши дали еще залп, и эскадрон японской кавалерии выскочил из деревни. Казалось, что он прямо на охотников, но на карьере изменил направление и, свернув влево, понесся по долине. Прождав в засаде около часа, охотники отошли на полверсты, простояли здесь еще около часа. Эскадрон не возвращался…
Когда сегодня утром наш конный разъезд проник в деревню, то она оказалась пустой, и там было девять трупов. Если взять приблизительно пропорцию то раненых у японцев должно было быть не менее тридцати человек…
- Лихой народ это охотники, - сказал Родзянко.
- И такие штуки они проделывают почти каждую ночь, - прибавил генерал Кондратович. - Я очень доволен своими молодцами.
Меню обеда было весьма разнообразно, почти все из консервов - кому что хватило. Сервировка также разнообразна - тарелками, ножами, ложками пользовались поочереди. Рюмки, стаканы из дорожных несессеров, даже жестяные кружки, из которых приятно пить только в бивачной обстановке… Но перехожу прямо к десерту.
Сумерки наступают здесь очень быстро. Около 8-ми часов подали свечи в китайских фонариках. Легкая прохлада пронеслась над двором. Мертвые днем листья чинар ожили и затрепетали.
Вдруг из темного угла двора раздался стройный аккорд хоровой песни. Сидевшие за столом приостановили свою долгую беседу
И прислушались. Хор пел стройно, красиво, прекрасными голосами, и не верилось, что это поют солдаты. Когда пропели первую песнь, генерал велел песенникам подойти ближе. В тишине раздались мерные шаги строя, и из темноты выдвинулся ряд людей в серых рубахах, в руках у них были ружья…
Зачем ружья у песенников? Декорация чудная. Темная июльская южная ночь, разноцветные огни фонариков, которые песенники зажгли и держали перед собой, и отблески их на штыках… Но ружья у песенников не для декорации…
Здесь вблизи неприятеля, солдат оставляет ружье только на время отдыха. Покуда же он на ногах, ружье с ним неотлучно… Здесь в боевом районе, даже служащие на линии железной дороги вооружены, стрелочники стоят с ружьями за спиной; едешь на дрезине: солдаты сзади работают на рукоятках, а в ногах у них лежат их ружья…
Далекой родиной повеяло от русских песен… На минуту забыты тревоги войны, тягости походной жизни, и как ласковые успокоительные слова друга, осветили слушателей знакомые дорогие напевы.
Я отошел в сторону чтобы полюбоваться необыкновенной картиной. На заднем фоне под взошедшей луной выделилось очертание высокой горы. За ней уже находились позиции японцев, под горой ходили невидимо наши разъезды, с минуты на минуту могли раздаться выстрелы… в группе песенников блестели штыки… Но песнь лилась и разносилась по тихой долине…
Сзади меня на низкой стене кто-то пошевелился, Оглядываюсь - темная голова китайца: очевидно прислушивается.
- Что ходя, хорошо? - спрашиваю…
- Шанго… отвечает он, и зубастый рот его раскрывается в широкую улыбку…
Начав эти страницы в Да-Ши-Цао, а оборвал их на последних строках. В два-три дня произошли значительные события. Теперь когда я дописываю эти строки, из окна вагона Спиридонского поезда расстилается уже не тот пейзаж, к котором мы успели привыкнуть в Да-Ши-Цао, а другой, а другой, менее знакомый… Та, в Да-Ши-Цао, уже хозяйничают японцы, а мы в Хай-Чэне…
Перехожу к описанию необыкновенного по своим условиям и последствиям боя под Да-Ши-Цао. Это был вчера, и гром орудий до сих пор еще слышится в моих ушах.