Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
УЛБ (Украина, Литва, Беларусь).
Одна из статей Юлиуша Мерошевского, опубликованная в журнале «Культура» в 1974 г., ставшая классикой польской политической мысли, сыгравшая важную роль в отказе польского общества от имперского подхода во внешней политике, признанию восточной границы 1945 г. и созданию современной неимперской Польши. На русском языке впервые опубликована в журнале «Континент», 1975, №4, сс. 321-339.
Мы боимся русских. Мы боимся русских не на поле битвы - сравнительно недавно мы одержали над ними крупную победу. Еще живут среди нас люди, принимавшие участие в битве под Варшавой в 1920 году.
Мы боимся русского империализма - русских политических планов. Почему русские хотят иметь государства-сателлиты - такие, как Польша, Чехословакия или Венгрия, - вместо благожелательных или нейтральных соседей? В сегодняшней ситуации логического ответа на этот вопрос нет. Если бы Западная Германия обладала могучей армией, атомным оружием, если бы она питала тотальную идею мести - тогда роль государств-сателлитов, как оборонительного вала России, была бы понятной. Но, как мы знаем, сегодняшняя Германия ничего общего с милитаризмом не имеет. В книге о Германии, вышедшей 10 лет назад, я рискнул высказать убеждение, что немецкие танки больше никогда не появятся в предместьях Москвы. Некоторые ситуации и схемы в истории повторяются. Но в большинстве случаев история - это каталог премьер. История увлекательна, ибо «то же самое» никогда не бывает «тем же самым» и почти идентичные ситуации в новых обстоятельствах дают иные результаты.
Тем не менее исторические условия ведут к тому, что мы придаем недостаточное значение изменениям. Пожилые люди, такие, как автор этих слов, особенно склонны повторять, что в принципе ничего не изменилось. Россия - империалистическая страна, ибо всегда была империалистической. Инстинкт нашептывает нам, что и Германия в действительности не изменилась и, если возникнет благоприятная обстановка, вооружится до зубов и протянет руки к нашим западным землям.
Политика - это на 70, а то и на 80 процентов спор на исторические темы. Никто из нас точно не знает, о чем говорят на тайных заседаниях члены Политбюро в Кремле. Никто из нас не знает, о чем в глубине души думает и что планирует Брежнев. Но из истории мы знаем, о чем думали и что планировали его предшественники на протяжении последних двухсот лет. Мы, следовательно, делаем вывод, что Брежнев думает так же, как и его предшественники, поскольку «в принципе ничего не меняется».
Исторические условия в определенных обстоятельствах могут прийти в явное противоречие с действительностью, но в принципе история обладает бОльшей силой внушения, нежели действительность. История возвышается над действительностью, как отец возвышается над своим малолетним сыном. Мы глядим на Россию, отягощенные историческим балластом. Но есть ли этот исторический балласт во взгляде русских на Польшу?
Эдгар Сноу приводит в своей книге «Путешествие к началу» длинный разговор с Максимом Литвиновым в Москве. Разговор происходил без свидетелей 6 октября 1944 г. Стоит, быть может, напомнить, что Литвинов был женат на англичанке, хорошо знал Запад и свободно говорил по-английски. В то время его карьера близилась к финалу, и он отдавал себе в этом отчет. Когда Сноу задал вопрос о Польше, Литвинов ответил, что русские ни в коем случае не могут согласиться с возвращением «группы Бека» (так Литвинов назвал польское правительство в Лондоне).
Интересно отметить, что Литвинов не выдвигал никаких претензий идеологического характера. Он не говорил о польских реакционерах, капиталистах или помещиках. Зато он утверждал, что польское правительство в Лондоне - в особенности же Соснковский - представляет концепцию польского исторического империализма и стремится восстановить польскую империю XVI и XVII веков. По мнению Литвинова, Бек готов был заключить союз с Германией, дабы достичь этой цели, а лондонские поляки были готовы с этой же целью заключить союз с американцами.
Мы находились на краю биологической гибели, понеся чудовищные потери в результате гитлеровской оккупации и подпольной борьбы, мы мечтали о клочке польской крыши над головой, а не об империи. Для Литвинова же мы оставались потенциальным соперником. Лично я был поражен, читая книгу Эдгара Сноу. Мне казалось трагичным, что опытный политик мог подозревать нас в 1944 г. в империалистических притязаниях. Это выглядело примерно так: умирающего с голоду нищего серьезно предупреждают о вреде злоупотребления пищей и напитками.
И все же... Вторично прочитав высказывание Литвинова, я пришел к выводу, что в нем нет ничего комического. Литвинов смотрел на Польшу так, как поляки смотрят на Россию - с точки зрения исторической. Для русских польский империализм - вечно живой исторический поток. Не нужно долго искать, чтобы найти свидетелей пребывания поляков в Киеве.
Когда Миколайчик сказал Сталину, что Львов никогда не входил в состав Российской империи, Сталин ответил: «Львов не входил, а Варшава - входила». И добавил: «Мы помним, что поляки некогда были в Москве».
Многие из нас считают, что поляки от империализма вылечились. Русские - иного мнения. Историческое воспитание подсказывает им, что если бы поляки приобрели независимость, они вступили бы на путь империализма, с которым они всегда идентифицировались. Действительно ли высохла в нас эта империалистическая струя, есть ли основания у исторического для России «польского комплекса»?
Я этого не думаю. Многие поляки сегодня мечтают не только о польских Львове и Вильно, но даже и о польских Минске и Киеве. Многие считают идеалом независимую Польшу, связанную федеральными узами с Литвой, Украиной и Белоруссией. Другими словами - альтернативой российскому империализму может быть только польский империализм - так, как это было всегда.
При случае стоит, быть может, проанализировать некий типичный эмигрантский феномен. После появления на страницах «Культуры» моей статьи «Польская «остполитик» я получил много писем от поляков, живущих в разных странах, которые полностью поддерживали программу, изложенную в статье. Среди писем было немало посланий от журналистов. Некоторые из них отмечали, что они уже давно примирились с мыслью о потере Львова и Вильно, хотя и не пишут об этом, чтобы не дразнить общественное мнение.
Мы дошли до парадоксального положения. Взгляды эмиграции эволюционируют и меняются, зато взгляды «эстаблишмента» и печати, им руководимой, 30 лет остаются неизменными. Более того, у меня есть доказательства, что определенные лица, входящие в состав эмигрантского «эстаблишмента», разделяют наши взгляды относительно Львова и Вильно [1], но никогда публично этого не высказывали, опасаясь общественного мнения. Какого мнения?
Есть две группы, отвергающие всякую дискуссию и все аргументы, касающиеся этой проблемы. В первую группу входят прежде всего те, кто родом из Восточной Малопольши [2] или Виленщины. Привязанность к земле, на которой они родились, - пусть не земле отцов, но родной, - мешает этим полякам принять аргументы, диктуемые разумом. Ко второй группе относятся те, кто во имя соблюдения принципа легализма сводят идею независимости к абсурдной концепции реставрации Второй Речи Посполитой [3]. Нет другой Польши, кроме Польши, основанной на досентябрьской конституции с президентом, сеймом и сенатом. Только возродившаяся и независимая Вторая Речь Посполитая могла бы решением сейма, утвержденным президентом, отказаться от Вильно и Львова.
Концепция эта прочна, ибо если можно быть уверенным в том, что пусть не мы, но следующие поколения дождутся независимости Польши, то так же можно быть уверенным и в окончательной смерти досентябрьской конституции. Освобожденный народ изберет сейм, который утвердит новую конституцию, соответствующую новым политическим, общественным и экономическим условиям. Подавляющее большинство поляков как в Польше, так и в эмиграции никаких сомнений на этот счет не имеет.
Тем не менее хотя никто в присоединение Львова и Вильно не верит, миф этот официально поддерживается - по соображениям легализма. Существует, кроме того, всеобщее убеждение, что поскольку легитимное эмигрантское правительство никакой реальной политики не ведет, то совершенно безразлично - претендует ли оно только на Львов и Вильно или еще и на Минск и Киев.
В действительности однако это совсем небезразлично. Мы, эмигранты, не можем осуществить никаких территориальных изменений, но мы можем и должны определить некоторые принципы. На Западе рождается новая русская эмиграция. Мы должны начать с этими людьми разговор и искать соглашения. Первый вопрос в этом диалоге должен касаться национальной проблемы. Новые русские эмигранты настроены антисоветски. Мы знаем однако, что среди русских империалистов были люди, чуравшиеся как огня не только коммунизма, но и социализма. Поэтому критерием политической позиции каждого нового русского эмигранта должно быть его отношение к национальному вопросу.
Само собой разумеется, что критерий этот мы должны относить и к самим себе. Мы не можем утверждать, что каждая великорусская программа - это империализм, в то время как польская восточная программа - это благородная ягеллонская идея [4]. Другими словами - мы можем требовать от русских отказа от империализма при условии, что мы сами раз и навсегда откажемся от нашего традиционно-исторического империализма во всех его формах и проявлениях.
Ягеллонская идея только для нас не имеет ничего общего с империализмом. Для литовцев, украинцев и белорусов - это традиционный польский империализм в чистейшей его форме. Речь Посполитая обоих народов закончилась полной полонизацией литовской шляхты, и самое страстное признание (Отечество мое, Литва! Ты, как здоровье [5]) в любви к Литве написано по-польски. Поляк не может даже представить себе подобной ситуации. Можно ли себе представить Словацкого, пишущего исключительно по-русски? Русские пытались нас русифицировать, но не сумели отобрать у нас ни одного поэта или прозаика. Напротив, нажим русификации вызвал в XIX в. небывалый расцвет польской литературы и языка.
Приятно сказать себе, что польская культура привлекательна, что для многих она привлекательнее русской культуры. Но этот же самый факт, рассматриваемый с точки зрения литовца или украинца, означает, что поляки еще более грозные ассимиляторы, чем русские. В соответствующей обстановке поляки полностью развернут свои ассимиляторские крылья.
В своей коварной национальной политике русские используют козырь привлекательности польской культуры. В Вильнюсе выходит ежедневная газета на польском языке, приезжают из ПНР театры и т.д. Мишенью этой операции являются не поляки, проживающие в Литве и жаждущие родного слова. Мишень этой операции - литовцы, и только литовцы. С русской точки зрения влияние польской культуры - даже в версии ПНР - тормозит процесс рождения чисто литовского национализма и коренной литовской культуры. Разумеется, все, что тормозит процесс кристаллизации литовской национальной самобытности, приветствуется Москвой.
В Восточной Европе - если на этих землях хотят добиться не только мира, но и свободы - нет места империализму: ни русскому, ни польскому. Мы не можем кричать, что русские должны отдать украинцам Киев и в то же время требовать возвращения Львова Польше. Это та самая «двойная бухгалтерия», которая в прошлом не позволяла нам сломать стену исторического недоверия между Польшей и Россией. Русские подозревали, что мы антиимпериалисты только по отношению к русским, то есть, что мы хотим заменить русский империализм империализмом польским.
Территория Украины, Литвы и Белоруссии (сокращенно назовем ее - УЛБ) - в прошлом (а в какой-то степени и сегодня) была чем-то значительно более серьезным, чем просто объектом раздора между Польшей и Россией. Территория УЛБ определяла форму польско-русских отношений, обрекая нас либо на империализм, либо на положение сателлита.
Было бы безумием допустить, что согласие признать проблемы УЛБ внутрирусскими государственными проблемами, позволило бы Польше исправить отношения с Россией. Соперничество между Польшей и Россией на этой территории всегда имело целью достижение преимущества, а не установление добрососедских отношений.
С русской точки зрения включение территории УЛБ в российскую империю - необходимое условие, позволяющее сведение Польши до ранга сателлита. С точки зрения Москвы Польша должна быть - в той или иной форме - сателлитом. История учит русских, что подлинно независимая Польша будет всегда стремиться к Вильно и Киеву и стараться установить свое господство на территориях УЛБ. Успех этих исторических устремлений поляков означал бы одновременно потерю Россией ее имперских позиций в Европе. Другими словами, Польша не может быть по-настоящему независимой, если Россия сохранит свой имперский статус в Европе.
С польской точки зрения вопрос выглядит аналогичным образом. Мы стремились к господству на территориях УЛБ - военным путем или выдвигая проекты федерации, ибо история нас учит, что Россия, доминирующая на этой территории, - соперник непобедимый. От победоносного соперника нельзя ждать ничего другого, кроме неволи.
Я хотел бы подчеркнуть два пункта. Во-первых: невозможно дискутировать о польско-русских отношениях, исключив территорию УЛБ, ибо польско-русские отношения всегда были функцией ситуации, царившей на данном историческом этапе на этих территориях.
Если бы не было Гитлера, если бы не было Второй мировой войны, если бы немцы оказались мирно настроенными добрыми европейцами, Россия все равно угрожала бы независимости Польши, потому что в 1920 году мы одержали победу под Варшавой, а не под Киевом. После смерти Сталина закончились бы чистки, ликвидация лучших офицеров советской армии, Россия начала бы гонку вооружений, которую в конечном счете Польша неизбежно проиграла бы. Раньше или позже военное преимущество России над Польшей стало бы таким значительным, что Москва - с помощью Германии или без нее - навязала бы нам свой протекторат.
Это было очевидно, и немало политических писателей в Польше отдавали себе в этом отчет. Отличный публицист Адольф Бохенский, погибший под Анконой [6], следуя своему тезису: «с этой войны не следует возвращаться», в книге, изданной Ежи Гедройцем в самом начале эры «Новой Германии», когда никто в Европе еще не понимал, кто таков Гитлер и каковы его планы, предлагал заключить союз с Германией. Целью этого союза был бы отрыв Украины от России. Речь всегда идет об Украине, Литве и Белоруссии, ибо положение на этой территории обуславливает польско-русские отношения.
И второй пункт. Мне кажется, что если русские всегда недооценивали и продолжают недооценивать украинцев, то они всегда переоценивали и по-прежнему переоценивают поляков. Они всегда видят в нас соперников - активных или потенциальных, но всегда соперников. Хрущев, правда, разрешил вывезти Рацлавицкую панораму [7] из Львова, но одновременно категорически не рекомендовал показывать ее польским зрителям. Он полагал, что Рацлавицкая панорама будет напоминать полякам о вооруженном восстании против России.
На этой же почве произошел и знаменитый эпизод с постановкой «Дзядов» Мицкевича [8]. Разумеется, повторение «декабрьских событий» [9], только в более крупном масштабе, кажется мне более вероятным, чем вооруженное восстание против России. В эмиграции нет ни одного политика, который призывал бы поляков в Польше к восстанию. А русские боятся как раз не столько социальной революции в Польше, сколько национального восстания. Они убеждены также, что рабочая революция, ставящая своей целью свержение партийного вождя и его режима, в течение нескольких дней утратила бы свои социально-экономические черты, превратившись в общенациональное восстание против России.
Мы должны также помнить, что поляки, а не русские пережили шок Варшавского восстания, шок, вызванный поведением союзников, бросивших Польшу, шок оккупации страны советскими войсками. Мы проиграли войну тотально, потому что не сохранилось даже клочка независимой Речи Посполитой. Обрушилась наша традиционная концепция Польши как бастиона западной цивилизации. Нас предала наша собственная история, которой мы воздвигали алтари в литературе, живописи, музыке. Мы сделали открытие, страшнее которого народ сделать не может: мы открыли, что история - это черновик записок из «мертвого дома», а не живое прошлое, подтверждающееся в сегодняшнем дне. В этих условиях поляку трудно было не стать историческим ревизионистом. Неудивительно, что даже католические писатели, далекие от коммунизма, открещивавшиеся даже от социализма, провозгласили - на развалинах «экзотических союзов» - новую концепцию: союз с Советским Союзом должен стать фундаментом польской политики. Это был сознательный отказ от позиции соперника и согласие на положение вассала. Следует помнить, что весь этот травматический опыт был совершенно односторонним, касаясь только поляков и не затрагивая русских.
Нет такого предмета, который оптимистически называют «всеобщей историей». Нет не только всеобщей истории, нет даже европейской истории. Существуют только истории польская, русская, французская, немецкая... Битва под Веной с королем Яном Собеским на первом плане, представляемая польской историей, мало напоминает битву под Веной, изложенную в немецкой истории.
История - это политика, задержанная в беге. Поэтому политический писатель должен уметь смотреть на историю с высоты птичьего полета. В интересующем нас вопросе политик должен уметь взглянуть на ход событий глазами поляков и глазами русских. Если политика - это дальнейшее развитие истории, то нельзя понять русской политики, не понимая подхода русских к истории. Польский народ всегда играл важную роль в русской истории и поэтому необходимо хорошо понять точку зрения, с которой смотрят на нас русские.
Положение в заключительный период второй мировой войны напоминало ситуацию после битвы под Йеной. Наполеон господствовал во всей Европе, непобежденными оставались только два государства - Россия и Англия. Наполеон был в Москве, Гитлер - в предместьях Москвы. В обоих случаях главными союзниками русских были климат и пространство. На людей из Западной и Центральной Европы русские пространства производят почти неописуемое впечатление. Во Франции или Германии 100 километров - это огромное расстояние, в России 100 километров - это пустяк. В дневнике одного немецкого офицера я нашел определение: Россия - страна без горизонта. За горизонтом, когда до него доберешься, видны снова поля, холмы и реки, а за новым горизонтом - снова поля, холмы и реки, и так без конца, неделя за неделей, месяц за месяцем. Цитируемый немецкий офицер пишет, что даже летом, после многонедельных маршей, это бесконечное русское пространство даже у самого твердого человека вызывает чувство бессилия. Русские понесли огромные потери. Но история их не предала, то есть современность подтвердила прошлое. Армии Гитлера, так же, как и армии Наполеона, измученные русским климатом и пространством, были разбиты и отброшены далеко за границы российской империи.
Технологический переворот - появление авиации и танков - лишил Польшу ее традиционного оружия - кавалерии. Мы обладали бесспорно лучшей кавалерией в Европе, но в нашем случае современность не подтвердила историю. Наоборот, традиция оказалась беззубой старушкой перед лицом моторизованных танковых колонн, сваливших нас за 17 дней.
Все вышенаписанное должно иллюстрировать тот факт, что история не изменила России а, наоборот, подтвердила традиционные русские концепции. В результате русские - в отличие от поляков - считают, что со времен битвы под Йеной ничего не изменилось. В России другой строй, но она по-прежнему - непобедимая империя. Как образно сказали бы англичане: из нашего польского мира выпало дно. Из русского мира революция дна не выбила, ибо Россия осталась исторически неизмененной, т. е. империалистической и захватнической.
Возьмем еще один пример. Революция, происшедшая в Оттоманской империи после первой мировой войны, сопровождавшаяся поражением, лишила Турцию ее исторической идентичности: Турция перестала быть имперской державой. В результате турки сегодня мыслят совершенно иначе, чем мыслили их деды и прадеды всего несколько десятков лет назад. Октябрьская же революция не лишила России ее империи и ни на йоту не изменила русского отношения к истории. После Второй мировой войны Сталин вел себя и действовал как царь и самодержец Всея Руси, символизируя русскую имперскую идею.
Мы все об этом знаем, но лишь немногие из нас отдают себе отчет в том, что этот русский исторический консерватизм включает также оценку Польши и поляков. Литвинов говорил о восстановлении польской империи в границах XVI и XVII веков. Нам это кажется комичным, но в отличие от нас для Литвинова XX век был продолжением XVI и XVII веков с той же самой традиционной проблематикой, не исключая польской проблематики. Как и цари, Сталин, Литвинов и Брежнев считали и считают, что на территории Украины, Литвы и Белоруссии могут господствовать либо поляки, либо русские. Третьего исторического выхода нет - есть лишь выбор между польским или русским империализмами.
Русские переоценивают нас, ибо глядят на нас с точки зрения русской истории. А в это самое время поляки - продолжая гордиться своим историческим прошлым, испытывая по отношению к нему сентиментальные чувства - считают, что их древняя имперская слава не имеет ничего ничего общего с нынешней действительностью.
Мы ведем себя как шляхтич, потерявший свое имение. Неудачное ведение хозяйства, превратности судьбы, а главное - злой сосед - были причиной утраты нами «поместья», которое полагалось нам по праву божественному и человеческому. Утешаемся мы тем, что «историческая справедливость» наказала украинцев, литовцев и белорусов, сменивших добрых польских панов на злых советских.
В течение трехсот лет мы доминировали на Востоке. Если принять в качестве поворотного пункта в истории польско-русских отношений мирный договор Гжимултовского (1 мая 1686 г.) [10], то можно констатировать, что теперь вот уже 300 лет на Востоке доминирует Россия. Эта «альтернативность» - либо мы, либо они - делает невозможной нормализацию отношений между Польшей и Россией. Эта «альтернативность» - причина того, что ни поляки, ни русские не верят в третье решение. А поскольку tertium non datur, мы принимаем положение сателлита как мрачное, но актуальное положение вещей. В системе «мы или они» на этот раз они взяли верх.
Между поляками и русскими есть однако разница. Преимущество русских подвердила история. В то же время нашу борьбу, восстания, даже победы - история обратила в прах. Мы держимся системы «мы или они», ибо другой системы мы не знаем и не имеем. Но большинство поляков в эту систему уже не верит, не верит, что когда-нибудь нам удастся добиться превосходства над русскими. Плод этого неверия - образ мысли сателлита и сервилизм.
Я тоже не верю в систему «мы или они», не верю, что когда-нибудь нам удастся отбросить Россию с окраин Пшемысля под Смоленск. Я считаю одновременно, что эта система - хотя и имеющая глубокие исторические корни - сегодня является анахронизмом, варварским анахронизмом. В двадцатом веке украинцы, литовцы и белорусы не могут быть пешками в польско-русской исторической игре.
Я хотел показать, что система «мы или они», хотя и черпает свои силы в многовековой традиции, по сути дела - отравленный источник. Мы должны искать контакты и понимания с теми русскими, кто готов признать за украинцами, литовцами и белорусами полное право на самоопределение и, что одинаково важно, мы должны раз и навсегда отказаться от Вильно, Львова, от всякой политики и планов, имеющих целью установление, при благоприятных обстоятельствах, нашего господства на Востоке ценой перечисленных выше народов. Как поляки, так и русские должны понять, что только неимпериалистическая Россия и неимпериалистическая Польша имели бы шансы упорядочения взаимных отношений. Мы должны понять, что каждый империализм - польский и русский, осуществленный и потенциальный, выжидающий благоприятной конъюнктуры, каждый империализм - это зло.
Украинцам, литовцам и белорусам должно быть в будущем предоставлено полное право на самоопределение, ибо этого требуют польско-русские государственные интересы. Только на этом пути можно было бы похоронить катастрофическую систему «мы или они» - систему, которая сегодня предлагает России союз с Польшей-сателлитом, но в результате которой, если бы завтра вспыхнула русско-китайская война, подавляющее большинство поляков желало бы победы китайцам.
Проанализированные выше причины объясняют тот факт, что так называемый национальный вопрос - это не только русская, но и русско-польская основная проблема. Лишь радикальное решение этого вопроса позволит преобразить польско-русские отношения.
Мне кажется, что растет процент русских, осознающих эту проблему. Я хочу еще раз подчеркнуть со всей убежденностью, что подход «мы или они» должен исчезнуть не только у русских, но и у поляков. Это двусторонний процесс. Поляки, терпеливо ждущие момента мести и реставрации «предполья христианства», всеми силами разжигают русский империализм.
В начале статьи я вспоминал М. Литвинова, для которого историческая система «мы или они» в 1944 г. была столь же живой и актуальной, как и на протяжении минувших 300 лет. Литвинов считал, что необходимо окончательно завершить дело, начатое Андрусовским перемирием (30 января 1667), когда Польша отдала Москве Смоленск, Черниговскую и Северскую земли, Себеж и Киев. Ровно через тридцать лет внук Литвинова Павел установил связь с парижской «Культурой» и приблизился к нашей точке зрения.
И, наконец, последний пункт этих размышлений. Поляки сегодня неприязненно относятся к громким лозунгам, возвышенным призывам, ко всякого рода романтической фразеологии. Я не могу однако отделаться от впечатления, что в своем антиромантизме поляки вместе с водой выплескивают и ребенка. Политика народа, находящегося в неволе, должна объединять людей разных убеждений и поэтому должна опираться на моральный идеал, который очищал бы нашу программу независимости и придавал ей этическое измерение. Этого морального, наднационального измерения не хватает всем современным программам достижения независимости.
Идея экономического развития или лозунг «цветной телевизор в каждой квартире и автомашина перед каждым домом» никого увлечь не могут. И хотя все хотят иметь автомашину, никто не собирается умирать за автомобиль и цветное телевидение. Во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, в Северной Ирландии, в Анголе и Мозамбике люди умирают за идеи - часто ложные, но являющиеся предметом их глубокой веры.
Для современных поляков - как в Стране, так и в эмиграции - нет идей, в которые бы они беззаветно верили. Безыдейные люди совершенно беззащитны перед насилием и представляют собой классический материал для массового изготовления рабов.
Читая «Архипелаг ГУЛаг», неминуемо приходишь к выводу, что эти гигантские, многомиллионные лагеря были бы немыслимы без сотрудничества лагерников. Философия «смерть фраерам», исповедуемая подавляющим большинством лагерников, в сочетании с насилием советских властей превратили «Архипелаг» в процветающий «бизнес». Совершенно очевидно, что те, кто исповедует лозунг «смерть фраерам», и есть самые большие фраера: «Архипелаг ГУЛаг» - монументальное подтверждение этой истины.
Идея самоопределения и свободы для братских народов, отделяющих нас от России, и одновременный искренний отказ от всех империалистических планов, в число которых необходимо включить и надежду договориться с Москвой через голову этих народов и их ценой, - такая идея могла бы вернуть польской политике борьбы за независимость высокий моральный мотив, которого ей до сих пор не хватает.
Что мы можем противопоставить «Архипелагу ГУЛаг», если признать его символом системы? У нас нет Солженицыных, зато есть Ивашкевичи [11] - апостолы дозволенного успеха. В эмиграции царит яростный антикоммунизм, плодящий лишь звериную ненависть к России. Этому антикоммунизму не хватает морального размаха, ибо он сплавлен с национальным эгоизмом и даже с узким национализмом. «ГУЛаг» интересует нас лишь постольку, поскольку в этой пирамиде замученных тел и душ мы можем обнаружить надежду на гибель России, что, в свою очередь, позволило бы нам вернуть Польше Вильно, Львов, а может быть, и еще что-то. Мы должны вернуться к Мицкевичу. Он лучше и ближе к истине, чем мы, понимал слово «свобода» и моральное измерение этого слова.
Примечания переводчика:
[1] Вильно - польское название г. Вильнюса. В данном тексте употребляется, когда речь идет о нем как о польском городе.
[2] Восточная Малопольша - принятое в межвоенный период название юго-восточных регионов Польши, современных западных областей Украины.
[3] Вторая Речь Посполитая - неофициальное название Польши в межвоенный период.
[4] «Ягеллонская идея» - концепция восточной политики Польши, основанная на идее федерации Польши и регионов, находящихся в ареале 'польского культурного влияния', т. е., Литвы, Белоруссии и Украины. Является противоположностью 'пястовской идее', предполагавшей формирование национального польского государства с минимальной долей национальных меньшинств.
[5] А. Мицкевич. Пан Тадеуш или Последний наезд на Литве. Пер. с польск. М. Павловой. Москва, 1954. С. 9.
[6] Анкона - город в Италии, взятый Вторым польским корпусом в ходе наступления союзников 1944 г.
[7] Рацлавицкая панорама - живописное произведение, созданное рядом польских художников в 1893-94 гг. по заказу городских властей Львова. Изображает победу польских войск под предводительством Т. Костюшко над российскими в 1794 г. под Рацлавицами.
[8] Эпизод с постановкой 'Дзядов' - в 1967 г. в Варшаве был поставлен спектакль К. Деймка «Дзяды» по А. Мицкевичу, получивший высокую оценку критиков (в том числе советских). Однако в следующем году он был снят с репертуара в связи с наличием в нем сцен, которые могли быть истолкованы как антирусские.
[9] Декабрьские события - акции протеста польских рабочих, прошедшие в декабре 1970 г. вслед за объявлением о значительном повышении цен, приведшие к падению В.Гомулки.
[10] Известный в российской историографии (датирующей его 6 мая 1686 г.) как «Вечный мир».
[10] Ивашкевич (Jaroslaw Iwaszkiewicz) - польский писатель (1894-1980), многолетний председатель Союза польских литераторов.
Юлиуш Мерошевский. Польская «Ostpolitik»
inosmi.ru
Я писал на этих страницах в течение нескольких последних месяцев о немецкой и американской 'Ostpolitik'. В свою очередь, стоит задуматься о польской 'Ostpolitik' - тем более, что у Народной Польши нет и не может быть никакой восточной программы.
Относительно недавно в лондонском 'Дзеннике Польском' (Dziennik Polski) и в 'Мысли Польской' (Mysl Polska) появилась серия статей на эту тему. Их авторы показывают, что среди поляков царит согласие и единодушие по вопросу границы на Одре и Нысе, в то время, как по вопросу восточной границы и восточной программы мнения поляков значительно расходятся. [...]
Имеют ли какой-то смысл рассуждения на тему польской восточной программы? Или это попросту преждевременно? Не знаем, как долго будет продолжаться теперешнее положение вещей. Тем не менее, одно можно признать определенным. С того момента, когда ситуация в Восточной Европе начнет меняться, поляки смогут оказывать влияние на развитие событий только в том случае, если у них будет согласованная восточная программа. Я всегда с большим недоверием относился к однозначным позициям (сомкнувшие ряды, сильные, готовые). Однако Россия в польской политической перспективе представляет собой лишь суперпроблему, поэтому как народ мы не можем позволить себе иметь пять или шесть разных восточных программ. Мудрый принцип 'игры на двух фортепиано' должен в этом случае относиться к тактике, а не к основным принципам. Также мы должны помнить о том, что восточная политика - это не только Россия, но и народы, порабощенные Россией. [...]
На страницах 'Культуры' мы всегда подчеркивали, что ревизионисты, радикальные реформисты и революционеры в странах-сателлитах должны искать контакты и связи с оппозицией в самой России. В своих книгах я указывал на пример Индии. Эволюция, для того, чтобы принести ожидаемые плоды, должна была развиваться не только в Индии, но и в Великобритании. Индийцы прекрасно это понимали и потому многие годы боролись в Англии за изменение взглядов не только индийцев, но и британцев.
История дает множество доказательств того, что с автократическим империализмом не может быть переговоров на тему независимости и самоопределения по той простой причине, что в рамках автократической империи не может быть ни демократии внутри, ни либерализма вовне. Советские власти не могут предложить Польше независимость по тем самым причинам, по которым они не могут предложить демократию российскому народу.
Мы не выбираем между так называемой прометейской программой (программа поддержки национальных движений в СССР - прим. пер.) и программой переговоров с Советами - поскольку такого выбора у нас нет. Мы выступаем с программой освобождения народов, порабощенных Россией - не из романтизма, а потому, что другого пути перед нами нет и фактически не было. [...]
Если мы утверждаем, что Советский Союз не может позволить себе никакой либерализации, поскольку тогда он разлетится на куски, то, очевидно, что никакие переговоры с Советским Союзом не могут улучшить положения Польши. Если это так, то мы должны объединять наши действия и надежды с теми народами, какие так же, как и поляки, стремятся к независимости - хотя и знают, что об этой независимости им не договориться с советскими властями. Представим себе, например, что Россия - этнически однородное государство. Безмерные пространства от Владивостока до Львова населены плотной массой этнических русских. При такой ситуации положение Польши было бы безнадежным - она как щепотка соли растворилась бы в российском океане. [...]
Пока Россия будет империалистическим колоссом в теперешних границах, наши шансы на обретение независимости от Москвы будут равны нулю. Для того, чтобы Польша могла вновь обрести свою независимость, должно осуществиться одно из двух следующих условий: или Польша усилится, или Россия ослабеет. Так или иначе теперешняя диспропорция сил должна измениться, поскольку, пока имеется эта диспропорция потенциалов, ситуация Польши просто безнадежна. У нас нет шансов ни разбить империалистическую Россию, ни выторговать у нее статус независимого партнера для Польши.
Если признать российский империализм главной, хотя и не единственной причиной неуспехов польской восточной политики на протяжении последних 200 лет, то следует задать вопрос: а когда Россия перестанет быть империалистической? И перестанет ли? Россия - по аналогии с другими державами - перестанет быть империалистической тогда, когда потеряет империю. Нет смысла попусту рассуждать о том, когда и при каких условиях рухнет советская империя. Достаточно заметить, что в эпоху усиливающихся национально-освободительных движений советская империя становится все большим анахронизмом, все большей 'достопримечательностью' двадцатого века. Империалистическая Россия угрожает Китаю. Я убежден в том, что тогда, когда Китай усилит свою промышленность и ядерный потенциал, его политика в отношении Советов станет более конкретной. Я считаю, что он будет требовать на международной арене независимости для балтийских государств и Украины. В Пекине хорошо понимают, что только посредством национальной проблемы можно расчленить Советский Союз и уменьшить размеры России до надлежащих.
Возможно, кто-то скажет, что нам не нужна восточная программа, пока существует советская империя. Сформулируем эту программу тогда, когда Советский Союз окажется в состоянии распада. Я не согласен с этим тезисом. Кризис в Советском Союзе - независимо от его формы - создаст порабощенным народам конъюнктуру, которую мы или используем или погубим. Шансы на то, чтобы загубить будущую конъюнктуру, очень велики именно потому, что нет согласованной программы. Если бы я был российским империалистом, то был бы рад тому, что во время войны или серьезного кризиса будет менее вероятным то, что народы, порабощенные Советским Союзом, создадут общий фронт, что было бы весьма опасным. Я бы считал гораздо более вероятным то, если поляки, украинцы, литовцы - как только у них освободится одна рука - схватят друг друга за горло, и это позволит Москве установить частичный контроль над ситуацией. Отдать в определенный момент Львов Польше было бы до смешного низкой ценой - если бы этот факт позволил разрушить союз 33 миллионов поляков с 44 миллионами украинцев.
Восточная программа не должна заходить слишком далеко в будущее и строить планы, могущие стать предметом дискуссии лишь по обретении независимости. Наблюдая за тем, с каким трудом происходит интеграция в западном блоке, было бы непрозорливо планировать в эмиграции федерацию или надгосударственные союзы в будущей Восточной Европе. Оставим это тем, кто дождется дня освобождения.
Нашей задачей - немалой и, хочется надеяться, что это не будет сизифов труд, - является очистка поля от чудовищных ошибок, позволивших России поработить наши народы. Польша и Украина занимают территорию более чем в миллион квадратных километров с населением около 80 миллионов человек. Нет никаких объективных причин, по каким 80 миллионов европейцев, населяющих одну из богатейших частей нашего континента, были бы лишены элементарных прав, которыми наделены граждане Уганды или Танзании.
Первым пунктом польской восточной политики должно стать признание права на самоопределение и государственность всех народов, угнетаемых Советами. С польской точки зрения это в особенности касается украинцев, белорусов и литовцев. Поскольку согласие и единый фронт порабощенных народов представляют собой основное условие ликвидации - при благоприятной конъюнктуре - российского империализма, мы должны уверить украинцев и литовцев не только в том, что мы не предъявляем территориальных претензий на Вильно и Львов, но и в том, что мы не пойдем с оружием в руках на эти города, даже при благоприятных обстоятельствах.
Современная Польша является этнически однородной страной. Польше не нужны новые города и территории, но ей нужен хотя бы минимум независимости. Мы не можем бороться с советским империализмом под знаменем польского империализма - нельзя противопоставить советской национальной политике польскую национальную политику, поскольку народы, над которыми поочередно господствовали Польша и Россия, сегодня больше желают не либеральной национальной политики, а права на самоопределение.
Мы хотим иметь дружественные отношения с русским народом. Лешек Колаковский (Leszek Kolakowski), знающий и понимающий коммунизм по собственному горькому опыту, написал в статье Sprawa Polska («Польский вопрос»), что «советизм лишает самих русских их родины, их исторической преемственности, языка как главного фактора национального сознания».
Добавим от себя, что советские тоталитаристы сжигают на алтаре захватнического империализма русскую литературу и искусство, без которых российская культура обречена на измельчание. Не только нет никакого противоречия в пророссийской и одновременно антироссийской позиции (так в тексте - прим. пер.), но и, наоборот, настоящая доброжелательность по отношению к русскому народу должна быть по определению равнозначна негативному отношению к советизму. Никто из нас не считает, что Герек (Gierek) и его партия - это власть, какую заслуживают поляки. Только безграничное презрение могло бы диктовать нам мнение, будто бы такие сталинисты, как Брежнев или Герек, являющиеся оскорблением для поляков, оказываются в самый раз для русских, потому что русские якобы ничего лучшего не заслуживают.
Повторим, что геополитически Польша находится в сложной, а порой в безнадежной ситуации. Но при этом напомним, что геополитика - это не только Россия, но также и Польша, Украина, Литва, Белоруссия. Геополитика делает из Польши государство-сателлит. Но из-за той же самой геополитики русские составляют менее 50% населения Советского Союза. Геополитика фактически является ахиллесовой пятой Советов, оказавшихся между националистическим Китаем и очагом национальных движений в Советах и государствах-сателлитах. Все отжило свой век за исключением национализма. Не XIX, а XX век прошел под знаменем национализма. Я говорю об этом без радости, потому что никогда не был и не являюсь националистом. Однако следует отличать оборонительный национализм от национализма захватнического. Я противник насилия, однако само собой разумеется, что человек, на которого напал бандит, имеет право на оборону, хотя оборона - это почти всегда оборонительное насилие.
Точно так же - хотя я противник империалистического национализма - считаю, что каждая нация имеет право на оборону, какая без усиленного националистического чувства невозможна. Национализм становится злом, когда вырождается в захватничество, иными словами, когда не только защищает свое, но и стремится к чужому.
Нужно еще попытаться прокомментировать следующее утверждение. Писатели из Национальной партии (Stronnictwo Narodowe - национал-демократическая партия в довоенной Польше и в эмиграции - прим. пер.) считают аксиомой то, что расчленение Советов невозможно без войны. Опираясь на эту аксиому, они выдвигают тезис, будто бы прометейская программа - всего лишь фантазия.
Наполеон был в Москве. Войска Гитлера стояли в предместьях Москвы. Но ни в одном, ни в другом случае расчленения России не произошло. Так на какие же исторические предпосылки опирается категорический вывод наших оппонентов о том, что без войны расчленение России невозможно?
Лично я считаю, что процесс расчленения Советов или превращения СССР в Commonwealth (содружество) наций не может начаться ни в Вашингтоне, ни в Пекине. Он должен начаться и созреть в самой советской империи. Только тогда война сможет сыграть роль благоприятного фактора для развития национальных движений. Возможная русско-китайская война. Если бы она разгорелась слишком поздно, то для национальных движений она стала бы лишь утраченным шансом. [...]
Не будем заниматься предсказаниями, но вновь подчеркнем, что советская империя в эпоху растущей динамики национальных движений является анахронизмом. Порой анахронизмы задерживаются, но, в конце концов, всегда уходят в небытие. Задачей польской восточной политики должно быть пробуждение и усиление всех центробежных сил в Советах и укрепление общего фронта народов, порабощенных Советами - не исключая русских.
Я давно примирился с тем фактом, что мне, видимо, не суждено дождаться момента освобождения. Но мне больно, что мы пока не готовы к нему, что нет полного понимания между поляками и украинцами, белорусами и литовцами. Мне больно, что среди нас все еще есть политики, готовые к переговорам с империалистической Москвой над головой и ценой братских народов. Мне больно, что в эмиграции существуют группы, состоящие из заслуженных патриотов, для которых мертвый легализм границ 1939 года выше императива сотрудничества порабощенных народов. Мне больно, что столь немногие поляки ищут понимания и сотрудничества с новым поколением русских.
Пусть мне будет позволено еще раз повторить: политическая конъюнктура, какую мы ожидаем, ничего нам не даст, если мы как следует к ней не подготовимся.