'Молчаливое знание' белорусов и перспективы постсоветской интеграции

Аўтар: Коктыш К.Е.,
Дадана: 18-12-2013,
Крыніца: perspektivy.info.

Специфика позиции белорусов в российской истории состоит в том, что они так или иначе ассоциировали российское государство с собой, воспринимали его как свой проект и, в свою очередь, воспринимались русскими как носители этого проекта. Притом сами белорусы вовсе не превращались в русских даже на уровне диаспоры, на протяжении веков устойчиво осознавая себя вполне «отдельными». Чем объясняется этот феномен? Предлагаемая автором концепция белорусской идентичности кое в чем весьма спорна. Но вместе с тем интересна - и не только дискуссионностью, а прежде всего тем, что в ней представлены многие опорные аналитические «координаты» для обсуждения этой темы.

«Молчаливое знание» как пласт исторического сознания народа

«Менталитет» - пожалуй, наименее удачный термин, когда речь идет об описании когнитивных паттернов [1] целого народа. Он ничего не сообщает нам ни об этимологии этих установок, ни об их изменяемости, тем самым впихивая нас в русло исторического детерминизма: «менталитет» представляется некоей вневременной и безусловной данностью, которая если и зависит от каких-либо внешних факторов, то все равно непонятно, каким именно образом. Образ мышления общества превращается, по большому счету, в закрытый для понимания «черный ящик», о внутреннем содержании которого можно сколь-нибудь уверенно судить лишь по факту свершившихся действий и произошедших событий. Любое же априорное суждение, во-первых, неизбежно окажется спекулятивным, а во-вторых, будет основываться на аналогии, когда неотрефлексированные поведенческие особенности общества механически переносятся из одних исторических декораций в другие.

Проблемы тут очевидны. Не зная в точности, что является безусловной, а что - ситуативной поведенческой особенностью, мы не знаем, что именно следует перенести, и в итоге рискуем ошибиться. Иллюстрациями такой некорректности, имевшей тяжелые последствия, являются, например, движения народников в Российской империи и «будителей» в Восточной Европе во второй половине XIX в. В обоих случаях интеллектуалы вполне добросовестно переносили на широкие слои общества свои собственные, как оказалось, сильно мифологизированные и оторванные от реальности представления. Трагические последствия этого переноса, что интересно, даже по прошествии многих лет не стали поводом для пересмотра интеллектуальными классами собственных ошибочных презумпций. Так, порожденный еще в конце XIX в. концепт «не того народа» в полной мере проявился в России в 90-х годах XX в. На те же «исторические грабли» наступала и Восточная Европа, чему ярчайший пример - недавнее правление в Украине президента Ющенко, который в течение всего пребывания у власти пытался выстроить украинскую идентичность на своих собственных представлениях (смеси архаики и неотрефлексированной народной мифологии).

Между тем ни одна из когнитивных особенностей любой общности, в том числе этнической, не существует «всегда». Любая когнитивная схема возникает, закрепляется, а затем и начинает воспроизводиться (в качестве одного из инструментов, с помощью которого обществом конструируется актуальная картина мира) в силу той или иной причины [2]. Налицо изменяемость этих причин, иначе - без процессов архаизации утерявшего актуальность и его архивирования в исторической памяти - в принципе была бы невозможной никакая когнитивная новация. Однако новации происходят в рамках существующей картины мира, с задействованием существующего когнитивного инструментария - иного попросту нет. В результате устаревающие когнитивные конструкции не исчезают, но переосмысляются, обрастая новым функционалом. Например, концепт свободы, согласно исследованиям М. Ильина [3], когда-то означал не свободу в ее сегодняшнем довольно широком смысле, а лишь определенные поблажки в плане уплаты налогов (слобода, от которой происходит русское слово «свобода», имела льготное налогообложение по сравнению с тягловым населением).

В этом контексте более удачным термином представляется «молчаливое знание» (tacitknowledge) [4] ‒ подразумеваемое, но не рефлексируемое его носителями в силу самоочевидности, уже просто потому, что «так было всегда». В качестве иллюстрации тут может выступать любой интегрированный в устойчивую практику повседневный и самоочевидный процесс, совершение которого не требует никакой дополнительной рефлексии, ‒ например, процесс опускания жетона при прохождении через турникеты. При этом столь же очевидно, что при появлении и внедрении этой практики во всеобщую привычку такая рефлексия, разумеется, была.

В отличие от «менталитета», «молчаливое знание» вполне «деконструируемо» [5], то есть разбирается на компоненты. По ним мы можем куда более уверенно судить о рациональном основании каждой из составных частей, которые в ходе исторического процесса рекомбинируются, вступая друг с другом, если воспользоваться терминологией Р. Барта [6], во все новые парадигматические отношения означаемого с другими означаемыми, тем самым и образуя контекст, обычно интерпретируемый поверхностно по причине внешней похожести. Последняя всегда оказывается обманчивой, поскольку в каждом отдельно взятом обществе сконструирована из уникальных, свойственных только ему деталей, в силу чего и обеспечивает столь разное функционирование одних и тех же институтов в разных социокультурных средах. А значит, выявление пластов «молчаливого знания» позволяет куда в большей степени понимать процессы его эволюции и трансформации в новых исторических условиях. Ни один когнитивный паттерн никогда не исчезает полностью, но сохраняется, частью - в «архиве» национальной памяти, но большей частью - в качестве элементов, на основании которых при изменении исторических условий конструируются новые, более или менее адекватные реальности когнитивные и поведенческие паттерны.

С учетом этих механизмов можно объяснять, с одной стороны, сохранение вполне архаичных (и с современной точки зрения совершенно негуманных, если не бесчеловечных) паттернов ‒ например, вскрытый П. Бурдье [7] в качестве привычной повседневности феномен младшего брата в традиционной французской семье. Последний, в силу уговоров всех родственников, практически без временной паузы переходит из состояния «жениться еще слишком рано» в состояние «жениться уже слишком поздно». Прагматический смысл ‒ в обеспечении продолжающего род старшего брата бесплатными рабочими руками. Изменение исторических условий и исчезновение необходимости в бесплатной рабочей силе никак не повлияло на этот феномен, и он сохранился в качестве национальной привычки.

С другой стороны, это позволяет объяснять и конечную легитимность для общества вполне радикального конструирования «сверху», когда, казалось бы, прямо рвущие с исторической традицией новации власти могут интерпретироваться обществом как «нормальные». Иллюстрацией последнего, например, служат исследования В. Сергеевым [8] этимологии российской власти, в ряде своих практик восходящей к работорговым практикам Киевской Руси: вполне радикальные эксцессы Ивана Грозного и Петра Первого, кроме прочего, опирались на историческую память общества о куда более глубокой и жесткой экспансии суверенного пространства государства в суверенную зону индивида. Без этой исторической «опоры» никакое насилие власти не было бы достаточным, чтобы инициированные ею перемены стали не только возможны, но и, в конечном итоге, легитимны.

Восприятие Беларуси в России

Говоря о существующих в России когнитивных установках в отношении Беларуси и белорусов, мы с удивлением должны констатировать отсутствие специфичных стереотипов «иного». Это особенно странно, если учесть практически постоянное присутствие белорусов в российской среде. Так, уже в XVI в. в Москве находится значимое количество белорусов (литвинов, в соответствии с самоназванием белорусов в тот исторический период), а в XVII в. литвинская диаспора составляет уже целых 10% от всех посадских домов Москвы [9]. Не сложилось таких стереотипов и в более поздний исторический период [10], притом что в отношении всех других этносов, включая украинский, они благополучно возникли. В отличие от остальных народов бывшего СССР, белорусы воспринимаются россиянами как «свои» [11]. По сути, на них экстраполируется «русскость», которая, впрочем, при ближайшем рассмотрении таковой вовсе не является [12]. В силу каких-то причин белорусы не стали для русского этноса «чужими» и не позиционировали себя в России в качестве «чужих» и «отдельных».

Таким образом, значимые этнические отличия, фиксируемые на протяжении последних ста лет многими добросовестными исследователями (начиная еще с В.И. Даля) [13], остаются практически незамеченными российским общественным сознанием. Этот феномен явно нуждается в поисках объяснения. Очевидно, что дело тут не в особенностях индивидуального поведения или попытках осознанной мимикрии:за такой временной промежуток и при такой плотности контактов сумма любых ситуативных обстоятельств неизбежно усредняется.

Единственным рациональным объяснением этому может быть только специфика социальной позиции, которую белорусы занимали в России. Получается, что они так или иначе ассоциировали российское государство (своими действиями в изрядной степени формировавшее российскую идентичность) с собой, воспринимали как «свой» проект и, в свою очередь, воспринимались россиянами как носители этого проекта. Только в этом случае отдельная рефлексия в принципе оказывается невозможной. В то же время, отметим еще раз, сами они вовсе не превращались в русских даже на уровне диаспоры, на протяжении веков устойчиво осознавая себя вполне «отдельными».

Оставляя на время в стороне вопрос о причинах таких когнитивных установок белорусов, обратимся к самим этим установкам - когда, как и из чего они могли сформироваться?

Лимитрофность versus ВКЛ

Можно обнаружить несколько исторических слоев, значимых для производства когнитивных паттернов белорусов. Это эпоха княжества Полоцкого, эпоха Великого Княжества Литовского, эпоха Речи Посполитой, эпоха Российской империи, советская эпоха и нынешний постсоветский период. Разумеется, в суждениях об этих исторических массивах мы естественным образом ограничены как скудостью исторического материала, так и его последующей мифологической переработкой (имеются в виду и официальная, и народная мифологии). Тем не менее можно высказать ряд не вызывающих особых разногласий соображений общего плана.

Любая укоренившаяся практика, из каких бы когнитивных паттернов она ни конструировалась, в конечном итоге должна была приносить ее носителям те или иные преимущества относительно соседей, то есть быть выгодной. В противном случае она была бы контрпродуктивной, приводила бы к потерям, а не к приобретениям, и выбраковывалась в процессе исторического развития.

В современной Беларуси [14], как и в большинстве стран Восточной Европы, выгодной оказалась эвокация [15] лимитрофных [16] когнитивных паттернов, состоящих в искусстве маневра между большими соседями. В нашем случае это «большая Германия», представлявшая Западную Европу в контактах с Восточной, и государства, возникавшие на пространстве Среднерусской равнины (Золотая Орда, Московия, Российская империя, Россия). Промежуточное положение некрупного игрока между крупными по определению сводится к брокерству, когда выгода извлекается из посреднических услуг в организации транзакций между восточным и западным соседями. Положение «хозяина ворот» задает свои императивы. Лимитроф заинтересован в сохранении достаточной степени недоверия между взаимодействующими сторонами, поскольку от этого напрямую зависит величина его дохода: чем выше доверие, тем меньше потребность в посреднике и, соответственно, извлекаемая им маржа. При этом столь же насущно он заинтересован и в культивировании особых отношений доверия между собой и обеими внешними силами, поскольку иначе с запросом на посредничество будут обращаться не к нему, а к другому посреднику-лимитрофу, которых в современной Восточной Европе долго искать не надо[17].

Ярчайшей демонстрацией свойственных всей Восточной Европе лимитрофных паттернов стала ноябрьская ситуация вокруг подписания/неподписания соглашения об ассоциации с ЕС Украиной, на грани возможного продолжившей балансировать между Россией и Европой. По сути, в выигрыше остался один Киев, а куда как более искушённые, казалось бы, Брюссель и Москва оказались в объектной роли. Несмотря на свое нежелание, они были втянуты в конкурентную борьбу за Украину и не избежали потери лица. Конечно, Киев в результате своих резких маневров понес социальные издержки (в виде эффекта Майдана и угрозы тяжелого экономического кризиса), но они, скорее всего, не станут критичными для режима в ближайшем будущем.

В повседневных когнитивных установках сегодняшнего белорусского общества также явно прослеживаются лимитрофные паттерны. Так, оно неидеологично, поскольку любая идеология в данном случае является инструментом установления доверия с внешним игроком и, уже в силу этого, не способом внутренней самоорганизации. Последняя как раз базируется на вполне прагматической оценке внешних взаимодействий: в случае конечной выгодности они будут легитимны, в противном случае - нелегитимны. Это вполне объясняет весьма поверхностную укорененность как «европейских», так и «пророссийских» ценностей. И те, и другие не безусловны, они всего лишь прикладные инструменты эффективной коммуникации с внешними контрагентами, средство обеспечения привычного уклада жизни [18].

Это же объясняет и эффективную, как правило, консолидацию белорусских диаспор за рубежом, в какую бы ценностную среду (европейскую или российскую) они ни попадали. Белорусские диаспоры оказываются куда более «живыми» и национально ориентированными образованиями, нежели, скажем, российские. Внешняя ценностная среда воспринимается ими как рамки существования, ключ к пониманию социального окружения, но ни в коей мере не как повод для самоидентификации.

Жизнь белорусских диаспор позволяет под новым углом зрения посмотреть на чувствительный для белорусов языковой вопрос. На родине белорусский язык является большей частью «спящей» опцией самоидентификации ‒ абсолютное большинство белорусов его знает, но пользуется им в повседневности крайне редко. В жизни за рубежом язык актуализируется и превращается практически в главное средство идентификации «свой-чужой», а затем и в способ установления взаимного доверия и коммуникации. Таким образом, дело вовсе не в «исчезновении» родного языка, а в перенесении его из пространства публично-политического (где он является помехой лимитрофной политике, поскольку может затруднять и осложнять коммуникацию с внешними контрагентами) во внутреннее, «домашнее». Там он вполне сохраняется в ожидании большей функциональной востребованности и нагруженности, чем это предполагает лимитрофная парадигма.

Надо отметить, что в таком «спящем ожидании» есть резон. Лимитрофные паттерны были свойственны далеко не всей истории Беларуси: они существуют лишь последние триста лет (когда, собственно, и возник фактор «больших соседей») ‒ с достаточно долгим перерывом в советский период. Как раз в этот период лимитрофные паттерны и были «спящими»: белорусы, воспринимая СССР как «большую родину», легко делали карьеру в любом ее месте, ощущая себя при этом вполне «имперской» нацией. И этот феномен вовсе не сводим к региональным особенностям или советской системе социализации: БССР, наряду с готовностью белорусов реализовывать себя за пределами этнической родины, демонстрировала практически полное отсутствие ксенофобии, чего не наблюдалось у ближайших белорусских соседей ‒ балтийских народов и поляков. В равной мере он не может быть достаточно убедительно объяснен и тяжелыми потерями в ходе Второй мировой войны и в непосредственно предшествовавший ей период. Потери могут обуславливать отказ от той либо иной мотивации и ценностных установок, но вряд ли способны порождать позитивные мотивацию и ценности.

Для объяснения особенностей поведенческих, а следовательно, и когнитивных паттернов белорусов представляется уместным обратиться к периоду Великого Княжества Литовского (ВКЛ). Это вполне имперское по сути образование простиралось от Балтийского до Черного моря, являя собой полосу цивилизации, по обе стороны которой (на западе и востоке) было на тот момент менее развитое социально-культурное пространство. Например, именно с его территории в соседнюю Московию было экспортировано белорусом Иваном Федоровым [19] книгопечатание. Цивилизаторская миссия обеспечивает обществу сознание собственного превосходства и достаточности собственных сил, избавляющее от необходимости болезненно и настороженно воспринимать пришедшего к тебе любого чужого.

Анализ исторических документов укрепляет нас в этом предположении. Так, в знаменитом«Описании Московии» Гваньини [20] приводится список товаров, «которые из Литвы с Руси Полской купцы к Москве привозят», и в нем явно преобладают товары элитного спроса. Там находим «сукна всякие различных цветов, вещи шолковые, атласы, камки, златоглав, среброглав, алтабас и прочая, камение дорогое, золото крученое, жемчуг и иные различные дорогие вещи. Сверх того: шафран, инбирь, гвоздика, корица, мушкат, и иного корения великое изобилие» [21] .Через сто лет после Гваньини очень похожий список приводит и Яков Рейтенфельс в своем изданном в Падуе в 1680 г. «Сказании светлейшему герцогу тосканскому Козьме Третьему о Московии» [22].

Российские источники сообщают о 150 наименованиях товаров, поставлявшихся из ВКЛ. В таможенных книгах [23] упоминаются атлас гладкий и узорчатый, адамашка, камка, мухояр турецкий, тафта, бархат узорчатый, дороги, киндяк, косматый литовский бархат, золотые, серебряные, шелковые и бумажные нитки, золото и серебро как в слитках, так и в монетах иностранной чеканки, ювелирные изделия из золота и серебра, драгоценные камни, жемчуг, отделанные жемчугом шапки, зарукавья и т. д. Также упоминается о поставках металлоизделий (ножи, пилы, косы, сабельные клинки), цветных металлов (медь, олово, свинец, ртуть), кожевенных товаров (сафьяны и юфть), «поташа, квасцов, киновари и всякие товары красильницкие», ладана и ладанной муки, соли, сельди, свечного сала, керамических изделий, игральных карт и струн [24].

Очевидно, что значительная часть этих товаров происходила из третьих стран, и купцы ВКЛ попросту перепродавали их Московии. Однако столь мощные товарные потоки не могли не спровоцировать не менее мощного расцвета ремесел, когда поступавшее извне сырье доводилось до финального, более дорогого продукта. "Брендовыми" товарами ВКЛ в Московии, обладание которыми свидетельствовало о высоком статусе владельца, стали литовский бархат, гарусные пояса, литовские сабли, литовские попоны, литовские шубы. Литовскими ножами пользовались резчики царской Мастерской палаты. Даже в описи царской казны указана «кружка ценинная, литовская, белая, с кровлею, с пупышки, навожена золотом» [25] . При этом Московское княжество стремилось заполучить из Литвы и самих ремесленников, обещая им существенные льготы, «великого государя жалованье» и возможность беспрепятственно вернуться на родину в случае, «буде они на Москве впредь жить не похотят» [26]. В итоге, как правило, самые квалифицированные мастера при царском дворе - серебряники, золотых дел мастера, оружейники, резчики, токари по кости, ценинники [27] и другие - были белорусами [28]. Очевидно, тогда и была заложена традиция специализации Беларуси на переработке, в полной мере возрожденная впоследствии в советский период развития.

Если посмотреть еще и на династические браки, заключенные между литвинскими и московскими князьями, а также на многочисленные браки между аристократическими родами, то становится очевидно, что культурное влияние ВКЛ в отношении соседней Московии было регулярным и устойчивым вплоть до правления Ивана IV, инициировавшего изнурительную Ливонскую войну. Так, дочь великого князя Витовта Софья стала супругой московского князя Василия I, а дочь Ивана III Елена вышла замуж за великого князя литовского Александра Ягеллончика.

Потомки как минимум трех сыновей великого князя Гедемина (всего у Гедемина было восемь сыновей и пять дочерей) дали начало видным аристократические фамилиям в России. Наримонт Гедиминович, второй сын своего отца, княжил в Новгороде, а его внуки, три сына приехавшего в 1408 г в Москву его сына Патрикея Наримонтовича, стали основателями целого ряда московских княжеских родов. От младшего из Гедиминовых правнуков по этой линии пошли князья Корецкие. Средний - Юрий Патрикеевич - был женат на дочери Василия I . Их потомки, занимавшие различные военные и дипломатические должности в Московском государстве, стали основателями династий Булгаковых, Голицыных, Куракиных и Щенятевых. Старший, Фёдор, стал прародителем известного рода князей Хованских.

Сын великого князя Ольгерда и княжны Тверской Ульяны Владимир правил в Киеве, затем был вассалом Витовта и княжил в Копыле (будущая Минская губерния), а затем выехал в Москву, дав начало роду Бельских. От другого сына Ольгерда, Дмитрия, пошёл не менее известный род князей Трубецких, к которому, кстати, принадлежит и один из основателей идеологии евразийства Николай Сергеевич Трубецкой. Литвинское происхождение имеют и такие оставившие след в российской истории дворянские фамилии как Достоевские и Нарбуты, Немировичи и Семашки, Соллогубы и Плещеевы [29].

В этом свете военные успехи и эксцессы Ивана Грозного позволяют по-новому посмотреть и на историю с Лжедмитрием и захватом польско-литовскими войсками Кремля в Смутное время: ставкой было как раз восстановление прерванного исторического влияния. Впрочем, культурное литвинское присутствие, насколько можно судить, не прервалось, чему наиболее яркое свидетельство - наличие в ближайшем окружении Алексея Михайловича белорусского просветителя Симеона Полоцкого [30], которому царь доверил даже воспитание собственных детей.

Получается, что в период ВКЛ литвины, то есть современные белорусы, были в Московии не просто гостями, но активными участниками Московского государственного проекта, в том числе в его интеллектуальных и культурных аспектах. Это, кстати, в полной мере объясняет затронутую выше проблему отсутствия стереотипов в отношении белорусов в российском массовом сознании. Фактически формируя государственный проект, они отождествлялись с действовавшей властью и не могли быть отрефлексированы в качестве «чужих» и «внешних».

Готовность белорусов добросовестно включиться в советский имперский проект, не наблюдавшаяся у их ближайших соседей, может объясняться как раз тем, что он так или иначе «зацепил» и актуализировал ту часть спавшего «молчаливого знания», которая сформировалась в период ВКЛ. Действительно, этот проект, цивилизаторский по своей сути, во многом был схож с проектом ВКЛ: экспансия, базировавшаяся, кроме силы, на достаточно интенсивном создании социальных благ и росте социального капитала, во многом перекликалась с методами экспансии Великого Княжества Литовского в его лучшие времена. Тут не столько существенны иная ценностная структура и смена исторических декораций, сколько наличие исторической привычки к субъектному действию, не порождаемой лимитрофной парадигмой. В рамках последней важна, напротив, реакция на действия внешних субъектов (а не собственная политика). Опыт субъектного действия исторически свойствен как раз периоду ВКЛ.

Дополнительным аргументом может служить судьба концепта «многострадальности» народа, который актуализируется в рамках лимитрофной парадигмы, превращаясь в один из способов выставления счетов внешним контрагентам, но остается невостребованным в рамках субъектной парадигмы политического действия. В советский период, как известно, национальная идентичность белорусов вполне успешно строилась на концепте «народа-победителя», тогда как постсоветский период привел к актуализации в публично-политическом обороте целого ряда исторических обид.

Наличие в исторической памяти белорусов этих обоих паттернов, кстати, объясняет и столь разную реакцию Беларуси и ее ближайших соседей на распад СССР. В то время как соседняя Литва с готовностью стала катализатором распада, белорусские элиты держались за советский проект до последнего, пытаясь по мере сил его спасти [31]. Думается, дело тут не может быть сведено к экспортной ориентированности белорусской экономики, критически зависевшей от общесоюзного рынка: по промышленному развитию, качеству жизни и экономической зависимости та же Литва мало в чем уступала Беларуси. Не вдаваясь в спор о роли разных этносов в очевидно имперском и многоплановом проекте ВКЛ, ограничимся констатацией, что порожденные эпохой Княжества Литовского паттерны субъектного действия в полной мере оказались свойственны белорусскому национальному проекту периода СССР, в то время как современная Литва в тот же исторический период продемонстрировала главным образом общерегиональные лимитрофные паттерны.

Паттерны и актуалии

Отдельный вопрос ‒ каким образом происходит актуализация и деактуализация того либо иного пласта наличествующего у народа «молчаливого знания». Белорусский случай показывает, что обе парадигмы, и лимитрофная и субъектная, ориентированы на самореализацию в первую очередь во внешнеполитическом контексте, тогда как внутриполитический выстраивается как фундамент для его обеспечения. Разница в том, что для лимитрофного действия критично сохранение определенного уровня доверия в отношениях с внешними политическими игроками, а для субъектного - наличие пространства для экспансии, которая может быть как непосредственной, так и культурно-экономической [32].

Очевидно, что лимитрофная политика исчерпывается быстрее: с неизбежностью, с какой любой рынок стремится к насыщению, она будет предполагать постепенное снижение уровня премии посредника по мере установления прямых и устойчивых контактов между взаимодействующими внешними акторами. Любое экономическое взаимодействие тяготеет к снижению себестоимости транзакций, и вытеснение из оборота посредника является вполне логичной и рациональной оптимизацией. Иллюстрацией этого принципа является строительство Россией обходных Северного и Южного потоков с целью избавления от посредников в основной для сегодняшней России сфере обменов с Западом - углеводородной. Парадигма субъектного действия в этом плане более жизнеспособна, поскольку зависит от теоретически неисчерпаемой способности этноса генерировать привлекательные для внешнего социального окружения культурные, то есть жизненные, смыслы [33].

Современный излом новейшей истории демонстрирует истощение парадигмы лимитрофного действия. Нынешняя украинская игра между Россией и Европой стала яркой, но, с большой вероятностью, последней результативной вспышкой, своего рода «лебединой песней» лимитрофной политики. И причины тут не внутри стран Восточной Европы, а в редуцировании и «схлопывании» пространства ресурсного обмена между Западом и Россией, в первую очередь вследствие глобального экономического кризиса. Тренд на снижение эффективности лимитрофной политики заметен во всех восточноевропейских странах. И реакция на него национальных элит, принимающая как громкие украинские формы, так и несколько более тихие прибалтийские, остается не более чем стилевой особенностью, не слишком влияющей на суть вещей и ни в коей мере не отменяющей ресурсную подоплеку. Речь идет именно об истощении парадигмы, а не о конкретном (более или менее удачном) политическом перформансе элит.

Возникает вопрос: вызовет ли евразийский политический проект актуализацию в современной Беларуси субъектных литвинских когнитивных паттернов, то есть той части «молчаливого знания», которая сформировалась в эпоху Великого Княжества Литовского и столь успешно актуализировалась в советский период развития? Такая возможность существует пока чисто умозрительно.

Нынешняя конструкция Таможенного союза и Единого экономического пространства, которые должны на следующем этапе должны превратиться в Евразийский союз, основана на вполне европейском принципе «четырех свобод» (свободы перемещения товаров, услуг, капиталов и людей) и предполагает перспективное перетекание ресурсных оснований субъектности от государств к корпорациям. Вовлеченные в союз государства, в силу этой институциональной логики, окажутся постоянно слабеющими арбитрами, отягченными все более нарастающим грузом социальной ответственности, тогда как реальная власть будет у бенефициаров конкурентной борьбы в экономическом пространстве. Поскольку Россия вступила в ВТО, эта конкурентная борьба уже через несколько лет, когда закончится переходный период, по факту превратится в глобальную. Доминирование в собственном внутреннем пространстве смогут сохранить лишь сырьевые и энергетические корпорации, а остальные российские игроки будут обречены стать объектом поглощения конкурентами. Белорусские же корпорации реального сектора совсем не имеют перспективы доминирования.

В конструкции Евразийского союза, кстати, кроется и ответ на вопрос о причинах нынешнего поражения России (наряду с Евросоюзом) в «перетягивании» Украины, равно как и объяснение очевидно низкой эффективности политики России на постсоветском пространстве. На фоне откровенно слабого предложения ЕС, предлагавшего, по сути, одностороннее открытие украинских границ с фатальными для реального сектора экономики страны последствиями, российское предложение - вступить в Таможенный союз - также не давало Украине существенной альтернативы в долгосрочной перспективе. Украинские промышленные корпорации и в его рамках рано или поздно становились бы объектом поглощения, не имея шансов конкурировать с глобальными корпорациями.

Таким образом, очевидное истощение лимитрофной парадигмы пока не сопровождается появлением пространства для актуализации субъектной парадигмы, созданной эпохой ВКЛ и советским периодом. Кажется, что Беларусь в тупике. Однако более пристальный взгляд на вещи позволяет усомниться в том, что такое положение продлится долго.

Пробуждение идентичности?

Перспективная интегративная привлекательность России напрямую зависит от ее способности и готовности пойти, ни много ни мало, на переосмысление самой конструкции Евразийского союза. Речь идет о необходимости изменения идеологии, лежащей в основе этой конструкции. Общелиберальные принципы свободы должны быть уравновешены элементами здравого протекционизма, позволяющего, как минимум, сохранить и развивать промышленное производство не имеющим собственной углеводородной базы союзникам, а лучше и создающего аналогичные условия для самой России.

Однако Россия крайне ограничена в возможности институционального, а значит, и идеологического творчества, поскольку любая институциональная конструкция предполагает идею, лежащую в ее основе. Эти ограничения задаются не только конституцией страны, на сегодня исключающей возможность существования любой идеологии в качестве государственной, но и возможностями России легитимировать какую бы то ни было идеологию во внешнем политическом пространстве. Любая идеологическая новация, исходящая из Москвы, с неизбежностью тут же реанимирует затухающую лимитрофную парадигму, которая получит новый мощный импульс для развития. Такая новация обречена быть заклейменной в качестве очередного проявления имперских амбиций, за которые еще на стадии торга России придется в лучшем случае платить по полной программе, а в худшем - смириться с фактическим развалом начатого ею евразийского проекта.

Это с одной стороны. Но есть и другая. Из всех нынешних участников будущего Евразийского союза только Беларусь, не имеющая собственных энергетических ресурсов, но базирующаяся на реальном секторе экономики, жизненно заинтересована в модификации евразийского проекта в указанном выше направлении. В противном случае ее будет ждать фактическое размывание субъектности вследствие предсказуемого разбора ее экономики внешними корпорациями, с чем сегодня в полной мере уже столкнулись (в рамках Евросоюза) Румыния и Болгария.

Получается, что сегодняшний вызов должен пробудить у Беларуси исторические инстинкты самосохранения. Единственный стратегический выход для нее - это актуализация собственных «спящих» паттернов субъектного действия и инициирование собственного проекта Евразийского союза. От того, войдет ли она в него лимитрофом или субъектом, напрямую будет зависеть, станет ли евразийский проект трамплином для нового витка развития либо, напротив, проклятием, реализация которого приведет к фактическому размыванию белорусской субъектности.

Что касается России, она парадоксальным образом максимально выиграла бы в случае возможного перехвата Беларусью инициативы конструирования Евразийского союза. Подобное развитие событий не только сняло бы обвинения в имперскости, но и создало почву для дальнейшего роста и расширения Евразийского союза. Правда, это возможно только при реальном, а не имитационном развитии, когда речь пойдет о полноценном разделении полномочий - подобно тому как европейский проект обрел реальную жизнь лишь после того, как Франция и Германия, найдя после Второй мировой войны спасительную формулу «французское интеллектуальное донорство - германская экономика», сумели заложить основу для последующего объединения Европы. Для России возврат Беларусью своей литвинской идентичности, то есть парадигмы субъектного действия в сфере создания актуальных культурных и жизненных смыслов, означал бы приращение запаса живучести интеграционных проектов.

Отдельный вопрос ‒ насколько способны национальные элиты к институциональному творчеству, совершенно не востребованному в рамках лимитрофной парадигмы, но необходимому в рамках парадигмы субъектной. Однако наличие соответствующего «молчаливого знания» делает такую возможность вполне реальной.

Выиграет ли Россия от допуска Беларуси в собственное внутреннее культурное пространство? Можно сказать, что это и так свершившийся факт - достаточно посмотреть на количество белорусов в российском политическом и культурном истеблишменте. Однако можно поставить вопрос и по-другому: выиграла ли Германия от стратегического альянса с Францией? В свое время тот позволил обеим странам не только расшить безнадежнейший, казалось бы (вследствие груза Второй мировой), интеграционный тупик, но и запустить процессы культурного строительства общей Европы. Отметим, что для Евразийского союза это был бы шанс стать интегративно привлекательным объединением с долгосрочной перспективой развития. А российское самосознание обогатилось бы открытием альтернативной истории развития славянства, связанной с эпохой ВКЛ (которая там и без того присутствует - в виде уже российского «молчаливого знания»).

Коктыш Кирилл Евгеньевич - доцент кафедры политической теории МГИМО, кандидат политических наук.

Примечания:

[1] Паттерн - установка, шаблон, система, образец. Прим. авт.

[2] Коктыш К.Е. Закономерности и динамика развития социальных онтологий // Полис, №2, 2004.

[3] Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. ‒ М., 1997.

[4] Термин впервые был предложен Майклом Поланьи. См.: Polanyi Michael. Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy. University of Chicago Press, 1958.

[5] Деррида Ж. О грамматологии. ‒ М., 2000.

[6] Барт Р. Мифологии. ‒ М., 1996.

[7] Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. ‒ М., 2005.

[8] Сергеев В.М. Исторические истоки русской политической культуры // Полис: Политические исследования, № 4, 2012.

[9] Абецедарский Л.С. Белорусы в Москве XVII в. Из истории российско‐белорусскихсвязей. ‒ Минск, 1957.

[10] Машко В.В. Образ Белоруссии и белорусов на страницах российских газет // Новый исторический вестник, № 8., 2002.

[11] Нечапайка Т. Белоруссия: «райское место для порядочных русских» // BBCRussian.com, 27 июля 2007 г. [Электронный ресурс]. ‒ URL: http://news.bbc.co.uk/hi/russian/in_depth/newsid_6901 000/6901302.stm(дата обращения 01.08.2012).

[12] Горбелева Е. А., Чернышов Ю. Г. Эволюция стереотипов восприятия белорусов в России// Известия Алтайского государственного университета, №4‒2(76), 2012.

[13] Там же.

[14] Коктыш К.Е. Трансформация политического режима Республики Беларусь. - М.: МОНФ, 2000.

[15] От лат. evocatio - вызывание, призыв. Известный у римлян обычай evocatio sacrorum состоял в вызывании известными обрядами бога, покровительствовавшего осажденному городу, чтобы лишить город этого покровительства и привлечь бога на свою сторону. Evocatio inferorum (manium mortuorum) - вызывание теней умерших; evocation militiae - призыв к войне. В значении «пробуждение, актуализация прошлого знания» впервые применяется А.Тойнби в «Постижении истории». Прим. авт.

[16] От лат. limitrophus - пограничный. Изначально - пограничная область Римской империи, которая должна была содержать войска, стоявшие на границе. В 20-30-х гг. 20 века название стало применяться к государствам, образовавшимся на западной окраине бывшей Российской империи после 1917 г. Прим. авт.

[17] Коктыш К.Е. Белоруссия в европейском контексте // Между Востоком и Западом. Украина и Белоруссия на европейском пространстве / Моск. Центр Карнеги. - М.: Гендальф, 2003.

[18] Коктыш К.Е. Белорусский проект обретения идентичности // Pro et Contra, № 2‒3 (32), 2006.

[19] Иван Федоров, выходец из шляхетского рода Рагоза, получивший еще до поездки в Московию образование в Кракове, родился в Петковичах, на границе Минской и Брестской областей. Белорусом был и его помощник Петр Тимофеев Мстиславец (уроженец Мстиславля), по ряду источников учившийся у белорусского первопечатника Франциска Скорины. [Электронный ресурс]. -URL:http://www.blagobor.by/article/person/fedorov

[20] «Описание всей страны, подчиненной царю Московии» Александра Гваньини было впервые издано в 1581 г. на латинском, в 1582 г. - на немецком, а в XVII в. - на русском языках.

[21] Цит. по: Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия : Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Минск, 1978.

[22] [Электронный ресурс]. - URL:http://www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/R.phtml?id=2057

[23] Таможенные книги Московского государства XVII века. Северный речной путь: Устюг Великий, Сольвычегодск, Тотьма в 1650‒1651 гг. Т.2. ‒ М., 1951. Цит. по: Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия: Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Минск, 1978.

[24] Клейн В. Иноземные товары, бытовавшие в России до XVIII века, и их терминология. Сборник Оружейной палаты. ‒ М., 1925. Цит. по: Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия: Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Минск, 1978.

[25] Викторов А. Описание записных книг и бумаг старинных дворцовых приказов 1584‒1725 гг. Цит. по: Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия: Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Мн., 1978.

[26] ЦГАДА, ф. №79, Сношения России с Польшей, 1678, д. № 8, л. 1. Цит. по: Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия : Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Мн., 1978.

[27] Ценинник - мастер по изготовлению керамических изразцов. Прим. авт.

[28] Абецедарский Л. С. Белоруссия и Россия : Очерки русско-белорусских связей второй половины XVI‒XVII вв. ‒ Мн., 1978.

[29] [Электронный ресурс]. - URL: http://www.lituanistica.ru/culture_neighbours.html

[30] Известный как богослов, поэт, драматург, переводчик и придворный астролог, Симеон Полоцкий был еще и наставником детей Алексея Михайловича от Милославской: Алексея, Софьи и Федора.

[31] Коктыш К.Е. Трансформация политического режима Республики Беларусь. - М.: МОНФ, 2000.

[32] Коктыш К.Е. Социокультурные рамки институализации политических практик и типы общественного развития // Полис, №3‒4, 2002.

[33] Сергеев В.М., Сергеев К.В., Коктыш К.Е., Алексеенкова Е.С., Кузьмин А.С. Пролегомены к антропологии кризиса нашего времени. ‒ М., 2009.

Top