Папярэдняя старонка: Філасофія, роздумы

Аўтар: Славинский Максим,
Дадана: 26-04-2014,
Крыніца: Paris, 1938.

Предлагаемый доклад, прочитанный 17 мая 1937 г. в Париже, был опубликован в 1938 г. в серии «Bblotheque du Comte d'Amte des Peuples du Caucase du Turkestan et de l'Ukrane» на русском языке в виде брошюры. Печатается по тексту оригинала.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Выпуск отдельным изданием обширного доклада о национально-государственной проблеме в С.С.С.Р., прочитанного в Париже 17 мая 1937 года маститым национологом М.А. Славянским, будет встречен с большим удовлетворением не только теми, кто имел удовольствие присутствовать на самом докладе - а их было не мало - но вообще всей читающей публикой, интересующейся судьбами многомиллионных народов и их общей чудовищной тюрьмы, известной под именем С.С.С.Р. и занимающей одну шестую часть света.

Судьба С.С.С.Р., пожалуй, известна - и тот логический вывод, к которому приходит, путем тщательного научного анализа фактов и явлений первостепенной важности дои пореволюционного периодов, уважаемый докладчик: его распад на отдельные национальные государства. Он даже предуказывает, что этот процесс не может произойти иначе, как «борьбой и кровью», хотя и не скрывает своего предпочтения - «разойтись подобру-поздорову» этим народам.

Но нужно отдать справедливость и большевикам, вот уже 21 год проводящим кровавую демаркационную линию между русским и не-русскими народами, с самого начала первыми зачеркнувшим слово «Россия», заменив его С.С.С.Р. Последний, как известно, если принять всерьез его «самую демократическую конституцию», объединяет народы на началах свободного союза, оставляя неприкосновенным суверенное право каждого на выход из него, путем одностороннего волеизъявления.

Докладчик прав, конечно, определяя эту сталинскую игру в конституцию, равно как и ленинский лозунг «...вплоть до отделения», большевицкой тактикой, но последняя не только не отрицает, а, наоборот, как нельзя красноречивее подтверждает, что вынужденное теоретическое признание суверенных прав народов ставит на очередь дня неотвратимый вопрос их полного освобождения из под ига Москвы, и вопрос этот не сойдет с очереди, покуда не получит именно этого разрешения.

В этой связи, докладчик очень кстати напоминает, что по переписи 1897 года, отнюдь не грешившей пристрастием в пользу «инородцев», великороссы составляли 47 % всего населения империи, и, чтобы эту пропорцию повысить до 65 %, царскому правительству угодно было отнести к «державной нации» украинцев и белорусов. Небезынтересно тут же отметить, что в 1917 г. как раз украинцы, если не считать поляков и финнов, раньше других отмежевались от «москалей»!

Но этому отмежеванию есть и другое, не менее важное объяснение, и это ясно констатирует докладчик: политическая отсталость русских масс по сравнению с не-русскими массами, в доказательство чего он ссылается на линию поведения как тех, так и других во время революции 1917 года, когда их зрелость и незрелость должны были подвергнуться, как это случается в такой коренной переломный период, суровому экзамену.

Теперь, по крайней мере, никому не придет в голову отрицать, что русский народ не выдержал этого экзамена. Он оказался незрелым, неподготовленным, чтобы отличить социальное от национального, классовое от общегосударственного. Правда, с первых же февральских дней вошло в, употребление в подражание великой французской революции (недаром же прежние русские эмигранты считались лучшими знатоками этой революции, чем сами французы!) слово «гражданин», но русский народ предпочел ленинский клич к братанию «товарищей» по сю и по ту стороны военного фронта. Известно, что из этого вышло: вместо того, чтобы спасти «отечество в опасности», русские массы нанесли ему в спину удар, и вчерашние пораженцы стали их правителями.

С этого момента пути русского и нерусских народов разошлись навсегда, ибо нерусские народы иначе использовали революционную ликвидацию старого режима, основав национальные государства на современных европейских началах и, таким образом, отвергнув большевицкие методы управления почти также, как дикие планы осуществления социализма в отсталой стране. То обстоятельство, что они, еще не успев окрепнуть внутри и не получив никакой поддержки извне для организации и снаряжения своих юных национальных армий, не устояли перед натиском разрушительных сил большевиков с их красной армией, ничего не меняет в первоначальной постановке вопроса: подвластные народы никогда еще не были так крепко охвачены непреодолимым стремлением «уйти прочь от Москвы, от России вообще», по выражению М.А. Славинского, как именно теперь. Разве непрерывные массовые расстрелы нерусских коммунистов за сепаратизм не свидетельствуют о том, что даже эти презренные слуги Москвы признали свое бессилие справиться с центробежной стихией в национальных республиках?

Сам Сталин потерял надежду овладеть ею, ибо он не мог не видеть, как угнетенные народы «освоили» его приказ любить «общее союзное отечество», ловко подменив его, в своих сокровенных вожделениях, собственными родными отечествами, для спасения которых они не останавливаются ни перед какими жертвами. Отсюда и попятное движение так называемой советской революции и возрождение доморощенного воззрения романовских сподвижников, по которому все расы и племена обширной империи брались под общую рубрик}' «русский народ», и только ему обеспечивалась будущность.

Нужно сказать, что те места доклада М. А. Славинского, которые трактуют о попытках старого режима создать «имперскую нацию, имперскую интеллигенцию» - на самом же деле и тот и другая русские - долженствовавшие всосать в себя и ассимилировать все другие народы с их интеллектуальными элементами, относятся к самым блестящим и наиболее оригинальным. Не имея возможности на них останавливаться и без того в удлинившемся предисловии. и отсылая читателя к самому тексту, мы подчеркиваем только полный крах этих бездарных затей зарвавшихся ура-патриотов, так хорошо выявленный докладчиком.

Хуже того: гоняясь за созданием «имперской нации», старый режим тормозил появление на сцену подлинного великорусского народа с его здоровым патриотизмом. Известно, что в роковой час революции русской нации, как таковой, не оказалось налицо, и этот факт с большим изумлением констатировал один делегат из «инородцев», еще накануне большевицкого переворота, на Демократическом Совещании в Москве.

Сталин не на шутку взялся создать ее, русскую нацию, и для этого целое сонмище казенных историков и литераторов лихорадочно перерабатывает учебники и хрестоматии, а также «учёные» труды большевистских академиков, «а la Иловайский», чтобы доказать первенство русского народа среди других народов, возводя в свой прежний ранг былинных богатырей и витязей, киевского, отнюдь не московского периода русской истории, полководцев и царей. Сталин находит, что «первый между равными» русский народ, с его духовным богатством в прошлом и настоящем, в недостаточном почете у других народов и предписывает проводить «в ударном порядке» среди них похороненную, казалось бы, навсегда систему всеобщего обрусения.

Нечего говорить, атавизм берет верх, но эта новая «генеральная линия» Кремля, с радостью подхваченная ничему не научившимися русскими эмигрантами, в свою очередь участившими делать ударение на «русскость» всего и всякого, потерпит точно такое же сокрушительное поражение, как и старая, в области «социалистического строительства». Мы не сомневаемся, что доклад М.А. Славинского значительно посодействует всестороннему обоснованию этого неизбежного конца.

Комитет Дружбы народов Кавказа, Туркестана и Украины

І

Речь идет об одной из проблем Восточной Европы, а именно, о том процессе, начало которому положено в давний период существования государственного образования, носившего имя царской, позже императорской России, и который ныне, в сменившем ее советском государстве с коротким именем в четыре буквы - СССР, уже близок к своему окончательному завершению.

Изложения своего не буду перегружать фактами. Во-первых, потому, что факты эти всем хорошо известны, - даже и тем заинтересованным, которые хотели бы думать, что они их не знают. Во-вторых, потому, что факты эти слишком многочисленны, и не только для анализа и суждения о них, но и для простого перечисления их, у нас не хватило бы времени.

Позабочусь поэтому о том, чтобы все, что на востоке Европы имело и имеет место в интересующей нас области, все, что относится так или иначе к национально-государственной проблеме, - чтобы все это свести по возможности лишь к одному аспекту, а именно, - к национологическому. Это избавит нас от излишних подробностей, устранит контроверзы, неизбежно возникающие при детальном изложении, и позволит взглянуть на весь вопрос, так сказать, со стороны, т. е. с наибольшей объективностью.

Для начала - несколько слов о заглавии доклада. Оно почти непереводимо на западноевропейские языки, в частности на французский. Причина в том, что национально-государственные процессы в Западной Европе протекали сравнительно давно и не так, как это было в императорской России и как это повторено потом в советском государстве. Иные были времена, иные условия и стадии культурно-политического развития. Благодаря этому, в сознании западных европейских политиков и национологов понятие нации и по сей день почти неотделимо от понятия государства. Это отразилось и на языке. Так, например, французские слова «naton» и «natonalte - оба неизбежно вызывают представление о полном слиянии понятий нации и государства.

На востоке же Европы, и отчасти в центре ее, можно констатировать обратное явление. Там эти два понятия всегда были отчетливо раздельными, и процесс их слияния явственно обозначился лишь в самое последнее время, - можно сказать, на наших глазах, когда нации, в процессе своего развития, практически стали заканчивать его установлением новых или воссозданием своих прежних национальных государств.

В настоящее время на западе Европы и в центре ее догорели, а на востоке - догорают последние огни великой исторической борьбы за нацию и государство, которая в Европе за последнее столетие шла в двух направлениях. Одно из них формулировано национологией (Блюнчли), и целью его была реализация тезы: сколько наций, столько и государств; иначе говоря, каждая нация должна закончить свое внешнее оформление созданием собственного государства. Другое направление вытекало из практики многонациональных государств и тезою его было: в государстве может быть только одна нация - государственная, а остальные должны исчезнуть в ее пользу.

Обе тезы, в сущности, исходили из общей теоретической предпосылки, а именно, из мысли об органическом слиянии нации и государства. Но в практическом своем применении они вели к диаметрально противоположным результатам, а потому были непримиримы и легли в основу длительной и ожесточенной борьбы, с одной стороны, между государством и нациями, с другой - между нациями и между государствами. Мы не можем здесь, даже в коротких словах, проследить исторические перипетии этой борьбы. Укажем поэтому лишь на то, что к нашему времени она, в главных своих очертаниях, в Европе уже закончилась в пользу первой тезы.

Последствия были значительны и многообразны. Политическая карта Европы, на восток от Рейна, приобрела совершенно новый вид. Появилась объединенная Италия, за нею объединенная Германия, а в центре Европы и на Балканах место прежних многонациональных империй заняли новые государства, возникшие на основе права каждой нации на самоопределение. Одно из таких государств возникло даже на крайнем европейском западе, на одном из Британских островов, в виде свободной Ирландии, ныне республиканской.

На востоке Европы, - если считать Европою и СССР, - все запаздывает по сравнению с западом; запоздало и завершение национально-государственной проблемы. Лишь некоторым нациям северо-запада императорской России, использовавшим ее военный разгром, удалось поставить на прочной базе свое государственное оформление*. Все другие нации, вырвавшиеся в 1917 году из «тюрьмы народов», как они называли бывшую Россию, и организовавшие самостоятельное государственное существование, в следующие затем годы потеряли свою независимость после героической, но тщетной борьбы с превосходящими военными силами Советской Москвы.

Борьба этим, конечно, не закончилась. Военное поражение может повлечь за собою гибель государства, но история не знает случаев, чтобы оно могло иметь своим последствием гибель нации. Для этого надобно было бы физически истребить всех ее наличных членов, что в настоящее время невозможно даже и для Советов. Национальный процесс и в таких случаях, как военное поражение, продолжает свое развитие, облекая свою борьбу лишь в новые, соответствующие новым условиям формы. Так случилось и в СССР. Борьбу за государство нации продолжили и там в формах, о которых речь будет ниже.

Нам могут указать, что и на западе Европы борьба наций за государство не везде и не во всем закончена. Да, она там, как выше было сказано, закончилась лишь в главных очертаниях. Отдельные вспышки ее и сейчас еще явственно ощущаются, например, в том, что творится ныне в Испании, а именно, в странном, на первый взгляд, поведении басков, в своеобразной ориентации каталонцев и т. д. Кое-что в этом смысле можно также отметить в средней Европе и на Балканах, - в новых и расширенных после великой войны государствах. Не лишены элементов той же проблемы, - правда, пока только на будущее, - даже и такие старые и, казалось бы, окончательно установившиеся государства, как Англия и Франция. Но все это для запада Европы уже только детали, только, так сказать, отблеск уходящего в прошлое пожара, тогда как на востоке, в СССР, борьба наций за государство как раз в наше время достигла своего кульминационного напряжения.

Историю национально-государственной проблемы на востоке Европы, в грубых чертах, можно разделить на два периода, резко отличающиеся один от другого, как по длительности во времени и по характеру движения этого процесса, так и по успехам борющихся между собою сторон.

Первый период этого процесса для каждой из наций начинается отдельно, а именно, с момента ее присоединения к бывшей России, а заканчивается для всех одновременно, а именно, с началом так называемой Февральской революции 1917 года. Этот период представляет собою уже законченное целое, его можно поэтому рассматривать статически, давши синтетическую характеристику национально государственной «проблемы» в императорской России в ее целом.

Второй период для всех наций начинается вместе с указанной революцией и для большинства их, если не для всех, продолжается и по сей день. Тут лучше всего подходить к вопросу динамически. Иначе говоря, - так как процесс не прошел еще своей последней стадии, и борьба еще не закончена, то наиболее целесообразно будет ограничиться по возможности лишь изложением данных об элементах борьбы, о ее формах и о силах, вложенных в нее борющимися сторонами. В заключение можно дать и напрашивающийся вывод, который, вероятно, хотя это для дела и бесполезно, будет оспорен заинтересованной стороной.

ІІ

Императорская Россия была, как известно, государством чрезвычайно многонациональным: перепись 1897 года насчитывала в ней свыше ста народностей. Не все они, конечно, были нациями в современном смысле этого слова, когда, кроме наличности широких народных масс, от нации требуется еще известная длительность исторической традиции, существование собственной литературы и наличность действенного кадра национальной интеллигенции. Некоторые из этих народностей были еще в стадии пластического этнографического состояния, выход из которого возможен в разных направлениях. Но и таких среди них, которые с полным правом носили имя нации, уже тогда можно было насчитать не менее двух десятков.

Границы императорской России как в Европе, так и в Азии, не были следствием того или иного органического развития ее, и там, где не касались морей и океанов, казались они хаотическими и случайными, всюду проходя по живому телу народов. В Европе это были финны, литовцы, поляки, украинцы, румыны; на Кавказ - грузины, армяне, азербайджанцы; в Азии - многочисленные местные народности, начиная с туркестанских турок за Каспием и кончая корейцами на далеком тихоокеанском востоке. Это была подлинная колониальная империя, раскинувшаяся на колоссальных просторах двух континентов, с населением уже на год указанной переписи в 120 миллионов. Структура ее, однако, резко отличалась от обычного типа европейских колониальных государств. Отличий было много, укажем наиболее существенные из них.

Прежде всего бросалось в глаза то обстоятельство, что наиболее ценные и значительные российские колонии расположены были не в Азии, что для того времени казалось бы обычным, а в Европе, где для них как будто бы не должно было быть места. Правда, история Европы знала тоже колониальные периоды своего существования, но это было давно, давно миновало, а те колониальные земли, которые удержались от старого времени или установлены были позже, ликвидированы в пожаре великой войны. Воспоминанием об этом времени остался разве только английский Гибралтар на Пиренейском полуострове. Главная же сила и все внешние возможности императорской России покоились как раз на ее европейских колониях. Особенность эта характерна и для ее преемника - для СССР.

Другим отличием Российской империи было то, что она лишена была какой либо отчетливой внешней раздельности между метрополией и колониями. Пространственно империя эта представляла собою сплошное территориальное единство, и внутренние ее границы проведены были по принципу новейшего административного деления, а не по принципу метрополии и колоний. Эти последние слова, как термины, по отношению к России в официальном языке никогда и не употреблялись. А когда жизнь, во второй половине XX столетия, практически подошла к необходимости разделить два этих понятия, то для них найдены были такие двусмысленные термины, как «центр» и «окраины».

Такою же внешней неотчетливостью характеризовалось и российское законодательство в вопросе о нациях, о жителях метрополии и колоний. В императорской России существовало установленное законом неравенство в правах по сословиям, но сама принадлежность к той или другой нации официально не влекла за собою ограничения в правах.

Исключением из этого правила были евреи и отчасти поляки, но и те и другие становились полноправными, если первые из них принимали христианство вообще, а вторые, - если отказывались от католицизма. Как курьез и как пример изобретательной последовательности, можно отметить, что поляком - в смысле прав, - в глазах российского правительства мог стать даже чистейший москвич великоросс, если он был женат на польке, не отказавшейся от своего католицизма. Это правило, правда, действительным было не во всей империи, а лишь на территории ее, лежащей между западной границей и Днепром. Устаревшая для Европы теза о нераздельном слиянии религии и нации была таким образом еще действенной не только среди широких народных масс, но и на верхах официальной России.

Эта внешняя видимость какого-то равноправия наций не должна, однако, никого обманывать. Неотчетливость законодательства не мешала государственной практике быть совершенно ясной и определенной. Практика эта разделила все население империи на две неравные части. Меньшая часть - русские, точнее, великороссы, - обладала всеми правами, - конечно, если можно вообще говорить о правах в императорской России. Другая часть, т. е. невеликорусское население империи прав этих не имело, но могло их приобрести, отказавшись от своей нации, - вернее, только от ее права на развитие и на существование, так как нерусское происхождение нового русского в расчет не принималось, а иногда даже бывало для него полезным.

С усложнением внутренних отношений в Империи появились для указанных частей населения и соответствующие официальные термины. Первую из них составили русские, вторую - инородцы. Позже, в короткий, так называемый конституционный период жизни России, длившийся с 1906 по 1917 год, когда уже можно было до известной степени реально говорить о правах, термины эти видоизменились. Русские стали гражданами первого разряда, а прочие отнесены были к разряду второму. Переход из второго разряда в первый оставался свободным, но условия для этого сохранились прежние. - «Станьте сначала русскими», - восклицал в Государственной Думе один из виднейших российских министров, обращаясь к полякам-депутатам, - «и вам будут предоставлены все Дальнейшим, весьма важным отличием императорской России был тот факт, что командная ее нация была меньшинством в составе империи. Перепись 1897 года, в значительной степени благоприятствовавшая великороссам, насчитывает их в количестве приблизительно 47 % всего населения. В действительности их, конечно, было меньше. Для нормального европейского колониального государства такая пропорция между командной и подкомандными нациями была бы, конечно, более чем достаточной. В Британской империи, например, она вряд ли подымается выше 15 %. Но для России, которая стремилась стать более или менее однонациональной, этого было мало. На помощь пришла известная официальная теория о единстве русского народа и о трех его ветвях, - великороссах, украинцах, или как их официально звали, малороссах, и белорусах. Сосчитанные вместе, все эти ветви повышали русский процент приблизительно до'65 %.

Были попытки, - тоже теоретического порядка, - увеличить еще этот процент присоединением поляков, которых, мол, нужно было только «располячить», и они стали бы настоящими русскими, и даже литовцев, которые, де, всегда, были славянами... После польского восстания 1863 года в этом направлении были даже приняты некоторые меры, но от этого пришлось отказаться, как от явно безнадежного предприятия, которое к тому же могло перед лицом Европы обернуться и вредной своей стороною, так как о поляках в Европе помнили и историю их более или менее знали.

Иной эффект давала указанная выше теория о единстве и о трех ветвях русского народа. Об украинцах, правда, в Европе когда-то тоже кое-что знали, но это было давно, а потому и забыто. Европейская наука, особенно на Западе, - приняла эту теорию на веру, а европейская политика, по разным причинам, считала возможным принять ее к сведению, а иногда и к руководству, что содействовало усилению русского престижа вовне.

Мы не будем останавливаться на этой теории подробнее. Хотя она далеко не бесспорна, но это завело бы нас в область контроверз, главным образом филологических и этнографических. Пусть поэтому филологи с этнографами ею и занимаются. Мы же, со своей стороны, можем лишь указать, что национологии нечего делать с этой теорией. Ибо всем национологам из истории наций хорошо известно, что даже подлинная общность происхождения, даже неоспариваемое тождество языка иногда ведет не к образованию единой нации, а является базой для появления двух и более самостоятельных, подчас даже враждебных одна другой, наций.

Нечто подобное случилось и в самой России. Так, компактная масса, будто бы единого с великороссами, украинского народа упорно и открыто противилась этому официальному отождествлению, не хотела называть себя ни русскими, ни даже малороссами. Для борьбы с этим явлением найдена была подсобная теоретическая теза, в которой говорилось о том, что на территории Украины живут два народа: один - славянский и русский, это - малороссы; другой - темного происхождения, это - украинцы. Первые признаются своими и полноправными, вторые - инородцами, гражданами второго разряда (Меньшиков).

Эти и другие, которых не перечисляем, идеологические изощрения годились однако лишь по отношению к славянам и, на худой конец, к европейским народам, которых в империи было не так уже много. По отношению же к народам явно не европейского корня, - а таких было множество на Кавказе, в Туркестане, во всей Азии и даже на территории самой Великороссии, - все это было ни к чему, а создать что-либо новое, идеологически правдоподобное было просто невозможно. Поэтому государственная российская практика по отношению к этим народам обходилась без всякой оправдывающей идеологии.

Там, где было возможно, народы эти игнорировались, как таковые, обрекались на полное небытие, как это делалось с народностями, жившими на территории Великороссии, на Волге и на Урале, в значительной части северной и центральной Сибири. Там же, где это радикальное средство применить сразу и во всей полноте нельзя было, ибо этому препятствовал высокий уровень национального развития, как например, на Кавказе, в Туркестане, в Финляндии и т.д., - там методически и неуклонно принимались меры к тому, чтобы исчезли навсегда сначала внешние формы самостоятельного бытия, как местные автономные учреждения, суды, администрация и даже местное административное деление, после чего уже шли посягательства на внутреннюю жизнь нации, на ее душу, - на язык, на школу, на национальную культуру, даже - на ее религию.

Сто лет такой уничтожающей государственной практики дали свои губительные для наций результаты. С внешней стороны к началу XX столетия императорская Россия была более или менее унифицирована. Унификация эта, однако, имела не жизненный, а мертвенный для государства характер. Прав был один из русских ученых-государствоведов, который в своей книге, изданной незадолго до революции, указал на то, что окраины России представляли собою кладбище автономных установлений (Нольде). И на кладбище этом, добавим от себя, могилы были тем свежее, чем позже по времени присоединена была к империи та или иная окраина ее.

Кладбищенская эта работа с внешней стороны произведена была мастерски и неукоснительно. Установлена была на всю империю однообразная, строго централизованная система администрации, суда и школы, единственным языком в которых был язык командной нации. Верхние слои подкомандных наций в значительной степени подвергались обрусению; национальная интеллигенция лишена была поля применения своих сил; проявления национальной жизни и национальные языки загнаны в глухую улицу внутренних отношений. Только на крайнем имперском севере (Финляндия) и на крайнем юге (части Кавказа, Туркестана) заметны были еще очертания национальных установлений, звучал еще в публичной жизни национальный язык. В других областях все это ушло уже как будто в прошлое.

Параллельно с этой унификационной политикой и восполняя ее, велась аналогичная политика фискальная, экономическая, финансовая, тарифная, таможенная, коммуникационная и т.д. В сколько-нибудь детальное изложение ее входить не будем, - это завело бы нас далеко в сторону. Укажем лишь на то, что политика эта носила чисто колониальный характер, насыщенный грубыми эксплуататорскими ухищрениями, давно уже более или менее бесповоротно исчезнувшими из практики европейского колониального властвования. До каких размеров доходили эти ухищрения во всех областях указанной политики, видно из того, что, например, Украина уже перед революцией 1905 года давала имперской казне ежегодно на 250 миллионов золотых рублей больше, чем сама полу чала из этой казны; что из Одесского, скажем, уезда, выгоднее было отправлять свой хлеб за границу через порты Балтийского моря, чем через свой же уездный черноморский порт - Одессу; что в Туркестане одно время сельское население платило подати с дыма, вьющегося из дымовых труб, с ветра, сушившего развешенное белье и т.д. Правда, в последнем случае подати шли не в казну, а в карманы имперских администраторов, но это обстоятельство лишь красочно дополняло общую картину.

Стороннему поверхностному наблюдателю имперская Россия могла казаться своего рода монументальной фабрикой, машины которой с несокрушимой автоматичностью способны были раздробить, денационализировать, обрусить все подкомандные нации и достичь тем своей цели, а именно, создать в самом деле единонациональное государство. Действительность, однако, была иная. Колоссальный государственный аппарат способен был уничтожать, но не умел творить. Живому национальному чувству подкомандных народов у него нечего было противопоставить, перед живою силою национального сопротивления он был беспомощен. И если правы были те из европейцев, которые в свое время, говоря о военной силе императорской России, утверждали, что эта империя - колосс на глиняных ногах, то надо признать, что правы были и те, которые давно уже замечали, что огромное здание Российской империи, в самых основах своих, медленно, но верно расшатывается неудержимым движением и ростом национального сознания ее подкомандных народов.

Этому расшатыванию всемерно помогало одно обстоятельство, как кажется, не имеющее аналогий в истории европейских колониальных государств. Это обстоятельство, которое в конечном счете гарантировало подкомандным нациям победу в более или менее близком будущем, сводилось к тому, что в России командная нация, - если брать не элиту ее, а широкие народные массы, - была культурно ниже всех присоединенных к ней европейских наций, ниже наций и народов Кавказа и Туркестана, ниже и многих иных азиатских народностей. Это обстоятельство было фатальным для Российской империи, обрекая ее рано или поздно, - на развал. Значение его сказалось сразу же, в критический для государства период так называемой бескровной революции начала 1917 года, а с особенной силою проявилось несколько позже, - когда в стране восторжествовал большевизм.

ІІІ

Центральным заданием российской обрусительной политики было стремление создать однонациональное государство. Для достижения этой цели, на протяжении времени, приведено было в действие две силы.

Одна из них возникла естественно и планомерно в виде огромного имперского государственного аппарата, действовавшего в известном направлении автоматически и без перебоев. В его задачу входила работа, главным образом, порядка, если так можно выразиться, очистительного. На его обязанности было, говоря казенным российским языком, предупреждать и пресекать всякую возможность нормального роста и развития подкомандных наций и народов; он своими действиями подготовлял почву для появления единой государственной нации.

Другой силой, действовавшей параллельно с государственным аппаратом, была так называемая российская общественность. Сила эта как будто совсем не была предвидена государством в его плановых заданиях, - по крайней мере, оно всегда к ней относилось подозрительно и не очень доброжелательно. Тем не менее, она появилась в органической связи с предшествующими ей действиями государственного аппарата, ибо, возникши на приготовленном для нее, так сказать, безнациональном поле, вырастала и укреплялась она в меру принижения и ослабления сил подкомандных наций.

Как и в каких формах велась работа государственного аппарата, некоторое представление можно иметь на основании предшествующего изложения. Оно, конечно, стало бы более полным и красочным, если бы были перечислены все те меры, которыми пользовалась российская власть для подавления некомандных наций, - меры часто совершенно средневековые, вроде, например, воспрещения евангелия на национальном языке и т. п. Но мы этого делать не будем, воздерживаясь от излишнего обилия фактов и от возможности воскресить негодование, теперь уже бесцельное. Укажем лишь на то, что всеми этими мерами, применявшимися во всех областях публичной, а отчасти и приватной жизни, российский государственный аппарат достигал значительных результатов.

Представители подкомандных наций, прошедшие в условиях этих мер школу, проделавшие долголетнюю службу в армии, служившие в государственных и частных учреждениях, превращались в конце концов в своего рода национальные полуфабрикаты. Внутренняя стихия их оставалась еще своя, национальная, но внешность их уже была российская. Окончательную обработку их брала на себя другая, указанная выше сила, - российская общественность, которая должна была превращать их в членов единой имперской нации.

Российская общественность, - опять-таки термин, на европейские языки непереводимый; нелегко найти ему эквивалент и на русском языке. Причина этому все та же, а именно, - особенности российской политической, национальной и социологической группировки населения. Входить в это обстоятельство подробно не будем, и из термина «общественность» возьмем лишь то, что нас интересует, - вернее, то, что так или иначе входит непосредственно в область национологии. Сделать это необходимо и легко еще и потом, что эта общественность, физически, т. е., все ее члены, взятые en masse, - как раз и представляла собою творимую в России единую имперскую нацию во всех плоскостях интеллектуальной ее жизни. Дополнением к ним в иных плоскостях были, - снова же таки физически, - члены всего российского государственного аппарата. Вместе взятые, эти слагаемые давали верхушку творимой имперской' нации, ее элиту.

Для Европы подобного рода элита-явление в многонациональных государствах обычное. Творилась она на национальной базе командного народа и была его верхушкой, отбором, квалифицированным кадром этой нации. С течением времени, под прессом денационализации, а иногда и самочинно, приставали к ней и входили в ее состав и люди иных, подкомандных наций, укрепляя тем ее силу и престиж, увеличивая ее количественно и часто даже качественно. Процесс этот был в высшей степени губителем для подкомандных наций, ибо от них уходили наиболее активные, а часто и наилучшие элементы, и уходили, как правило, навсегда и бесповоротно, порывая все свои связи не только с внешней формой своих наций, но и с внутренней национальной стихией своих народов. В свою очередь, этот процесс был в высокой степени выгоден для наций командных, ибо все потери наций подкомандных шли всецело в их пользу. А возможны были такие последствия потому, что командные нации европейских многонациональных государств, по уровню своего культурного развития обычно стояли выше наций подкомандных и этим весьма содействовали их денационализации.

Иной характер присущ был элите российской. Качественно она была высокого порядка; во многих отношениях она легко выдерживала сравнение с элитами европейских государств, а в некоторых, - пожалуй, и превосходила их. Но в отличие от европейских элит, она страдала одним органическим пороком, который в обычное время сильно тормозил ее развитие, а когда наступил трудный для государства период, погубил ее окончательно. Порок этот состоял в том, что российская элита возникла, росла и развивала свое существование, не имея под собою какой-либо одной определенной национальной базы. Базироваться на какой-либо из многочисленных подкомандных наций, само собой разумеется, она не могла, - хотя бы уже потому, что тогда потеряла бы свой российский характер. А сделать своей базой командную нацию, - великороссов, - она тоже не могла по той простой причине, что великороссы, как это указано выше, культурно стояли ниже всех главнейших подкомандных наций и народов, и им, этим народам, великорусская народная стихия ничего от себя дать не могла. И получилось такое неповтореннное в европейских государствах положение, что эта элита, - физически, - через людей, - в некоторой степени была как будто близка всем народам России, потому что среди них всех вербовала она своих членов; психологически же, - в национальном значении этого слова, - она была всем им чуждою, в том числе даже и - великороссам.

От великороссов - российская элита взяла только главную свою примету, а именно, язык, который для великороссов стал литературным. На основе этого языка и творилась единая имперская нация; вернее - подобие ее, потому что это новое национальное здание строилось так сказать, от крыши к фундаменту, а не наоборот, как это бывает в нормальном национальном процессе. Теоретически, такого рода национальная постройка, может быть, и возможна, но для этого надо было бы, чтобы императорская Россия в том виде, в каком она жила до первой российской революции, просуществовала, не изменяясь, еще несколько сот лет. История же, конечно, такого длительного по времени срока предоставить ей не могла. Поэтому национальное здание российской имперской нации так и осталось незаконченным, - с импозантной крышей и без какого-либо прочного фундамента. Во времени и в пространстве нация эта держалась не своей собственной силой, а той железной арматурой, которая создана была российской государственностью. Покоилась она на человеческом материале этой арматуры, который вертикально, игнорируя национальные разделения, пронизывал все имперское население, начиная сверху от министров и кончая внизу учителем и священником, урядником, и сидельцем казенной винной лавки. Вместе с этой арматурой она стояла, вместе с нею и упала.

Такая неустойчивость самого бытия имперской нации не ускользала от внимания ее интеллектуальных сил. Чтобы устранить этот недостаток, сделан был ими ряд попыток создать национальную идеологию, которая, как камни цементом, спаяла бы психологически разнообразный человеческий материал имперской нации в единое национальное целое.

Первая такая попытка предпринята была давно, еще в дни начального появления имперской нации на российской сцене и исходила, так сказать, из кругов почти что первого набора этой нации. Авторы этой попытки, люди почти исключительно великорусского происхождения (славянофилы московского толка), предложили идеологию, основанную на традициях, взятых из архива старой московской государственности. Эта идеология, в конечном итоге своем, сводилась к трем принципам: православие, самодержавие и народность, - конечно, народность великорусская, - которые: должны были спаять собою разнообразие членов имперской нации.

Этим авторы идеологии как бы хотели приблизить развитие российской имперской нации к типу европейскому, где, как указано выше, денационализация подкомандных наций происходила всецело в пользу нации командной. В России, как мы знаем, этого не было и не могло быть, и славянофильская попытка поэтому не дала желаемых результатов. Официальные российские круги, правда, признали ее, и она оставалась их государственной и национальной идеологией вплоть до конца существования императорской России. Но вне официальных кругов, даже среди великороссов, в пользу которых идеология эта, казалось, была всецело направлена, она не получила достаточного признания. Левая часть великорусской общественности (Герцен и др.) выступили против нее с уничтожающей критикой. Что же касается подкомандных наций, то они либо попросту игнорировали ее, как произведение чуждой и враждебной им мысли; либо, как это случилось с украинцами, противопоставили ей свою собственную, отнюдь не имперскую, а республиканско-демократическую национальную идеологию (Кирилло-Мефодиевское Братство).

Вторая попытка исходила из кругов указанной выше левой части российской общественности. Родилась она в процессе критики московского славянофильства и стала его антитезой, - российским западничеством (тот же Герцен и др.). Это было стремление европеизировать российскую жизнь, вложить в нее принципы политического либерализма и социальной справедливости. Движение это, в начале как бы единое, хотя и расплывчатое, разбилось впоследствии на ряд течений, принявших позже характер партийных группировок. Этот процесс внедрения европейских идей в политическую жизнь императорской России чрезвычайно оживил ее, но никакой идеологии, в которой нуждалась имперская нация, он ей не дал, и дать не мог. Европейские идеалы этого движения отвергнуты были российскими официальными кругами, а за ними, вольно и невольно, и всем человеческим материалом государственного аппарата. И весь указанный процесс силою вещей замкнулся в тесном кругу так называемой российской интеллигенции, т. е. интеллектуальных членов творимой российской нации. Две силы, которые должны были, каждая по-своему, работать над созданием этой нации, вместо того, чтобы сотрудничать, непримиримо враждовали между собою и враждебными друг другу остались вплоть до революции 1917 года и даже

Для полноты можно отметить еще одну попытку создать идеологию для имперской нации в России, - вернее - найти для нее национальную базу. Она исходила из кругов ученых лингвистов (Шахматов) и национологов, защищавших языковую теорию нации (Овсянико-Куликовский). Они пытались связать появление российской имперской нации с приведенной выше теорией о предполагаемом единстве так называемых трех русских национальных ветвей. В их представлении имперская нация была четвертой русской народностью, стоящей рядом с великорусской, украинской и белорусской и являющейся вместе с тем как бы синтетическим их объединением.

Если бы эти теоретики были правы, то оказалось бы, что российская имперская нация нашла свою базу, весьма обширную и очень прочную. Но действительная жизнь на их домысел, не лишенный остроумия и диалектической тонкости, вовсе не реагировала. Российские официальные круги и российская общественность, т.е. весь комплекс имперской нации, как кажется, этой теории попросту и не заметили. Что же касается указанных ветвей, то они, все три, ни к какому наднациональному синтезу не стремились, а, наоборот, боролись с ним, как с явлением, для них весьма вредным, и заботились каждая лишь о своем собственном органическом национальном оформлении.

Все три, - потому что работала над этим, - правда, не так интенсивно, как две другие, - даже и та ветвь, которая в России должна была бы занимать место командной, - а именно великорусская. Об этом свидетельствует тот факт, что уже во второй половине XX столетия среди великорусской интеллигенции появилось течение, получившее название почвенников (Григорьев и др.) и возродившееся под тем же названием значительно позже, уже в начале XX столетия (ссылка на имена невозможна, ибо эти люди живут в СССР)*. В этом последнем движении есть все признаки наметившейся сепарации великороссов от имперской нации. Здоровый национальный инстинкт даже великороссов предостерегал от опасности, какой они подвергают будущее своего народа, связывая его судьбу с эфемеридой, какой была российская имперская нация. С государством она началась, с ним и исчезла. В России, в этой стране начинавшихся и неоконченных процессов (мысль Милюкова), и процесс творимой имперской нации остался незаконченным, а живой человеческий материал ее так и не вышел из стадии национальных полуфабрикатов.

Характерным признаком этой стадии является особый человеческий тип, - так называемые люди двух наций: Существовал он в свое время и в Европе, но сейчас он уже там вымирает, и наблюдать его еще можно разве только среди испанских и французских басков, каталонцев и провансальцев, частью - среди ирландцев на Британских островах, а особенно - среди евреев в их европейском рассеянии. В императорской же России эти люди двух наций были чрезвычайно распространенным явлением. В сущности, таким был почти весь человеческий материал российского государственного аппарата и российской общественности, т.е. вся творимая имперская нация. Все ее члены жили, чувствовали, а очень часто и работали сразу в двух национальных секторах, - в российском имперском и в своем национальном, в котором они родились. С одной стороны, это были творимые россияне, с другой - оставались великороссами, украинцами, евреями, грузинами, армянами, туркменами и т.п., - даже и тогда, когда сами они об этом уже и не думали.

В виде многонационального государства императорская Россия начала свое существование в начале XV столетия, многонациональной она его и закончила двести лет спустя, - уже на наших глазах. Многонациональной оказалась даже и ее единая будто бы имперская нация. Этот факт имел свое весьма важное значение для динамики национально-государственной проблемы в период после 1917 года.

IV

Каково было общее положение командной и подкомандных наций в императорской России к началу 1917 года, - это видно из предшествующего изложения. Сделаем к этому лишь необходимые краткие дополнения.

Относительно структуры Российского государства в Европе распространен был в корне ошибочный взгляд, будто бы подкомандные ее нации были, хотя и численными, но все же меньшинствами, разбросанными среди основного населения командной нации - великорусской.

Действительность была прямо противоположной. Великороссы были большинством лишь на своей национальной территории, где роль меньшинств - довольно значительных - выпала на долю необрусевших остатков, главным образом, финских племен. Племена эти были исконным населением данной территории, но послужили впоследствии расовым фондом, на котором, как на дрожжах, исторически выросла московская народность, которую сравнительно недавно стали звать великорусской, а некоторые, особенно европейцы, вслед за великороссами, зовут ее теперь просто русской.

Сильная количеством своих членов народность эта, будучи более или менее новым национальным образованием, европеизированным вовне, но мало европейская по существу, ко времени, о котором идет речь, не успела закончить цикла своего внутреннего национального упорядочения. Великороссы раньше создали империю, чем стали нацией в европейском смысле этого слова. Все это вместе давало в ней эффект экстремности, дисгармонии и психологической неуравновешенности. В Европе, по непониманию, эту особенность ставили на счет каких-то мистических свойств так называемой славянской или просто русской души («l'ame slave, l'ame russe»). У подкомандных наций, которые лучше оценивали положение, она вызывала - особенно в широких народных массах - резкие, непрекращающиеся национальные отталкивания, как стеной отгораживающие великороссов от всех иных наций.

Эта же особенность и была главной причиной того, что великороссы, несмотря на все их огромные усилия и огромные жертвы, не только не стали сами подлинной командной нацией в государстве, ими же созданном, но не сумели даже стать базой для творимой нации имперской. В некотором отношении их национальное положение было даже худшим, по сравнению с нациями подкомандными. Так, они, единственная из наций императорской России, не имели своей собственной только им принадлежащей, только их нужды обслуживавшей национальной интеллигенции. Ибо почти вся интеллигенция, выходящая из великорусских рядов, автоматически и бесповоротно уходила в состав имперской нации, для обслуживания чисто великорусских национальных нужд плохо приспособленной.

За пределы своей этнографической территории великороссы, в качестве колонизаторов, проникали лишь на восток, в направлении своей исторической экспансии, - в Западную и Восточную Сибирь, частью в Среднюю Азию, образуя там иногда даже большинство населения. Национально, однако, великорусские переселенцы оказывались столь нестойкими, что на протяжении двух-трех поколений, как это констатировано этнографами (Штернберг и др.), если не денационализировались до конца, в смысле языка, то воспринимали не только народную стихию якутов и бурят, но и их внешний расовый облик.

На запад же и на юг своей территории великороссы за все время существования империи не продвинулись ни на шаг. Их не было там даже в качестве сколько-нибудь заметного меньшинства. На восточных окраинах бывшего польского государства, присоединенных к России, оказались, правда, великорусские островки, но это были исключительно так называемые раскольники, бежавшие от преследований своего правительства и получившие тут «азиль». Такие же, так сказать, азильные островки находились и в лесистых частях Северной Украины, к которым в ней надо присоединить крестьянские островки великороссов, насильственно водворенных на юге, в украинских степях, великорусскими же помещиками, главным образом, на пожалованных им свыше, после разгрома Сечи, запорожских землях.

Городам в этой полосе империи полагалось быть русскими, хотя бы только с внешней стороны. Они и были таковыми. Но этот характер придавали им не великороссы, - которых тут, если не считать чиновников, отдельных лиц и их семейств, вообще говоря, не было, - а обрусевшие части местного населения, - указанные выше национальные полуфабрикаты, усвоившие язык имперской нации и продолжавшие жить в атмосфере, насыщенной их собственной национальной стихией. Вне городов, однако, характер этот исчезал окончательно, и в деревнях даже полуфабрикаты были явлением редким и исключительным.

На юго-востоке империи, - вне пределов собственно Европы, - отграничение командной и некомандных наций было еще более резким. Правда, на Кавказе одно время жила небольшая группа великороссов-молокан, но и те, в поисках более прочного «азиля», перебрались оттуда в Канаду. Великороссов, вообще говоря, там не было вовсе, а имперская нация была представлена отдельными лицами. О русскости Кавказа можно говорить разве только в том смысле, что русский язык, благодаря имперской школе, был здесь несколько более распространен, чем в соседних провинциях, турецких или персидских, что Кавказ получал много чиновников, присланных из центра.

О лежащем за Каспием Туркестане даже и этого нельзя было сказать. Правда, Туркестан тоже получал чиновников из центра, но они были совершенно чужеродным телом среди местного населения и должны были действовать через переводчиков. Производство национальных полуфабрикатов было здесь затруднено до чрезвычайности, - на весь Туркестан их можно насчитать буквально два-три десятка людей, и Россия держалась тут даже не полицией, а исключительно силой расположенных в стране гарнизонов.

О юридическом положении подкомандных наций говорилось выше. Для имперского закона они как бы не существовали. Их язык изъят был из государственного и публичного обращения и лишь ограничительно допускался в литературных произведениях и в частной жизни. Их национальные учреждения были разгромлены и заменены общеимперскими, их государственно-исторические традиции квалифицировались как политические преступления, как государственная измена. Силы подкомандных наций указанной выше государственной политикой императорской России были всесторонне подорваны, национальные проявления затушеваны интеллектуальными достижениями имперской нации.

Главные удары всего этого падали на высшие классы наций, среди которых с особою силою и довольно успешно культивировалась, если не полная денационализация, то губительная, указанная выше система двух национальных душ. Значительно страдали от этого и средние классы, и широкие народные массы, лишенные национальной школы и нормального руководства, а потому не организованные и систематически превращаемые в людскую пыль.

Естественное движение национального развития подкомандных наций было нарушено и деформировано, но не приостановлено. Потенциал силы подкомандных наций оставался огромный, и покоился он духовно - на самоотверженной работе национальной интеллигенции, сумевшей использовать старое внутреннее национальное сцепление своих народов и их высокий культурный уровень, а материально - он базировался на том, что подкомандные нации, каждая на своей территории, были подавляющим большинством, что все вместе были они большинством и в империи. Огромное значение для этого имел еще и тот факт, что экономически главнейшие из подкомандных наций были совершенно независимы от центра, были богаче его, а те экономические связи, которые между ними и центром были установлены, были в большей части своей явлением искусственного порядка.

Чтобы этот потенциал из своей статической формы перешел в острую фазу национальной динамики, нужен был лишь тот или иной внутренний или внешний резкий сдвиг или хотя бы значительный толчок. Таким толчком стала для подкомандных наций война 1914 года, а сдвигом - революция 1917 года.

Как выше было указано, борьба каждой подкомандной нации с Российской империей начиналась с момента ее присоединения. Первая фаза этой борьбы характеризуется тем, что нации стремились с оружием в руках оборвать свою насильственную связь с этим государством. Фаза эта затянулась на очень долгое время. Так, последнее восстание на Украине датируется 1855 годом; Польша окончательно-покорена была лишь в 1864 году, завоевание Кавказа относится приблизительно к тому же времени, а Туркестан фактически до самого конца империи так и не был окончательно завоеван, ибо последняя вооруженная борьба его с Россией произошла в период великой войны (в.1916 году). История этой фазы национальной борьбы весьма поучительна и во многих отношениях показательна, но, к сожалению, даже конспективный рассказ о ней занял бы слишком много времени. Перейдем поэтому к следующей за ней фазе, окончательно установившейся приблизительно во второй половине XX столетия и продолжавшейся все до того же рокового для императорской России 1917 года.

Характерным для этой, второй стадии национальной борьбы было то, что подкомандные нации вовне как бы резиньировались, как бы простились со своей мечтой одним ударом отвязать свою судьбу от судьбы императорской России и установить сразу свое самостоятельное существование. Вместо вооруженной борьбы они обратились к так называемой органической работе (термин взят из истории польского национального движения). Резиньяцией, конечно, это не было, но было в этом много элементов так называемой передышки, желания применить форму своей работы к условиям имперской жизни, работать в этих условиях, но против них.

Работа началась сразу же среди всех подкомандных наций, велась она во всех областях национальной жизни - в интеллектуальной и экономической, в городской и сельской - и направлена была на организацию внутренней жизни нации, на создание и укрепление всесторонней ее национальной арматуры. Эта работа - практическая, вполне реальная, лишенная красивых слов и внешнего блеска, на протяжении времени давала огромные результаты, разбивая денационализирующие усилия имперского государственного аппарата и сводя на нет базированные на этих усилиях национальные приобретения имперской нации.

В этой стадии борьбы, - как и в первой - не все подкомандные нации были в одинаковом положении, ибо, как это видно из предыдущего, не все они были равно разгромлены имперским государственным аппаратом, не все равно национально разъединены могущественными влияниями российской общественности.

Так, в Финляндии, как знаем, к этому времени сохранились в значительной мере даже внешние формы государственной обособленности, как сейм, монета, таможня и пр.; сохранилась национальная администрация и национальная школа, что обеспечивало финляндцев от проникновения к ним тех или иных влияний имперской нации.

В Польше внешних признаков обособленности уже не существовало, если не считать, скажем. Кодекса Наполеона; но многогранная интеллектуальная культура этой нации и живая ее традиция собственной государственности творили неустранимый оплот против сколько-нибудь широкой денационализации ее населения. Правда, имперская нация сумела и в Польше включить в свой состав некоторое количество членов из польских интеллектуалов, но и эти люди вошли туда лишь внешним образом, пройдя российскую школу, а внутренне все они остались национально и государственно - поляками.

На Кавказе и в Туркестане таким же оплотом против русификационной политики были - сравнительно недавнее их присоединение и слишком уже разительные отличия - расовые, языковые и всего уклада местной общественной и в особенности частной жизни всех классов населения. Внутреннее национальное строение народов Кавказа и Туркестана осталось поэтому почти незатронутым.

От системы государственной русификационной политики и от интеллектуальных влияний имперской нации сильнее других пострадала одна из главнейших подкомандных наций - украинская. Этому способствовал целый ряд причин, внутренних и внешних. Говорить о них всех - это значило бы пересказывать историю Украины за последние, по крайней мере, двести лет. Мы этого делать здесь не можем, поэтому схематично укажем лишь на некоторые из этих причин.

Важнейшей из внешних причин была не прекращавшаяся все время чрезвычайная напористость денационализаторских усилий имперского государственного аппарата и российской общественности в украинском направлении. Объясняется это тем, что обе составные части имперской нации, - государственный аппарат и российская общественность, работавшие на Россию, кто сознательно, кто бессознательно, - чувствовали, что географически, экономически и даже демографически Россия без Украины не могла бы существовать, как империя, а в Европе вряд ли могла бы даже стать великодержавной силой.

Из внутренних причин укажем на известную национальную нестойкость командных классов украинской нации, - ее крупных землевладельцев и буржуазии, а также на исторически сложившуюся некоторую нелюбовь украинцев к урбанизации, вследствие чего в украинских городах всегда было слишком много чуженационального населения, не только торгового, но и рабочего.

Благодаря этим и некоторым иным причинам, имперский аппарат мог произвести на Украине огромные национальные опустошения, а имперская нация - навербовать значительное количество своих членов, и среди них и таких, которые были ценнейшим для нее приобретением (Безбородою, Гоголь, Репин и многие другие). Национально более или менее нетронутым осталось на Украине лишь ее сельское население, т. е. крестьянство и близкие к нему мелкие классы нации. Ему, этому сельскому населению, и выпала на долю историческая миссия - сохранить нацию, укрепить ее и вдохнуть в нее новую жизнь. И оно блестяще выполнило эту задачу. Уже во время существования императорской России и против железной воли ее аппарата, оно продвинуло свою национальную территорию на юг до естественных границ - до Черного моря и до Кавказских гор, где сомкнуло свои ряды с кавказскими народами; на восток - через область Войска Донского до Волги, а за нею отдельными колониями она протянулась до Тихого океана, где создалась особая национальная область, именуемая ныне Зеленой Украиной.

Упрочив свое территориальное положение, украинство в то же время организовало наново - опять-таки против воли имперского аппарата - и свою интеллектуальную жизнь. На опустевшее командное место в нации оно поставило новую национальную силу - интеллигенцию, вышедшую почти исключительно все из тех же широких масс сельского населения, а потому органически связанную с ним; оно возродило национальную литературу, занявшую сразу же третье место среди славянских литератур; поставило на твердых началах - правда, вне России, в украинской Галиции, - научную деятельность; организовало общественную и политическую жизнь нации, преодолело даже свою, указанную выше историческую нелюбовь к урбанизации, заложив свои плацдармы среди городского населения. Теоретически, в курсах национологии, истории украинского возрождения обеспечены почетные страницы, а практически, для подкомандных наций, пострадавших, как украинская, или даже еще более обездоленных, она давно стала предметом изучения и подражания.

Не будем останавливаться на перечислении и описании тех организационных форм, которые были созданы подкомандными нациями в борьбе за свое развитие в рассматриваемый период органической работы. Это отняло бы слишком много времени, и к тому же - это уже история. Укажем лишь на то, что формы эти были весьма разнообразны, в соответствии с теми условиями, в которых жила каждая отдельная нация, но все они преследовали одну и ту же цель и шли в одном и том же направлении, которое определялось стремлением создать в составе нации единый авторитет, а тем и единое руководство. В период этой работы выросла и окрепла мощная и вместе с тем чрезвычайно эластическая национальная арматура, главным образом, интеллектуальная, проникавшая во все поры национального организма, представлявшая из себя готовые кадры руководителей национального действия, когда для него наступит время.

За исключением Финляндии, где, как знаем, сохранился еще национальный государственный аппарат, и части Туркестана, на территории которого существовали еще два, хотя уже и вассальные, но все же национальные государства, вся работа подкомандных наций велась нелегально или в лучшем случае полулегально. Значительно, однако, облегчало ее то обстоятельство, что, как указано выше, имперская граница не совпадала с границами национальными, а потому большинство подкомандных наций имело свои национальные секторы и вне пределов Российской империи, - в государствах, которые не были заинтересованы в успешном действии русификаторской политики императорской России.

Благодаря этому, почти каждая нация имела за границей, так сказать, собственный Пьемонт, в котором, с одной стороны, сохранялись наиболее ценные и наиболее подверженные ударам части национальной арматуры; где, с другой стороны, могли быть до известной степени проверены на практике идеологические построения и политические концепции, и где, вообще говоря, могла быть производима разного рода национальная работа, чересчур опасная или вовсе невозможная в условиях деспотического режима императорской России. Как велико было значение заграничных Пьемонтов, видно хотя бы из того, что именно там подкомандные нации положили начало первым кадрам своих будущих национальных армий, что в России, конечно, было бы делом совершенно неосуществимым (легионы Пилсудского, украинские и другие начинания в том же направлении).

Однако, чем шире и успешнее шла национальная работа подкомандных наций, тем более затруднительным делалось их внутреннее и внешнее положение в российском государстве. Идеологически оформление нации должно заканчиваться созданием национального государства, практически же у подкомандных наций на такого рода предприятие не было достаточных сил.

Поставить открыто в порядок политического дня тезис о национальной государственности в условиях российской действительности было невозможно, и работа над этим по необходимости велась лишь подпольным, нелегальным порядком, т. е. без участия в ней широких народных масс. А это заводило в тупик национальное движение и обрекало его на незаконченность. Нации оказывались фактически лишенными главного своего психологического двигателя - чувства интегрального национализма, который возникает и действует лишь тогда, когда у нации уже есть национальное государство или когда она реально борется за его создание.

В этом отношении положение подкомандных наций было до известной степени аналогично с положением творимой нации имперской. Поскольку эта последняя, как об этом была уже речь, строила свое здание с импозантной крыши и не могла подвести под нее достаточно прочных стен, а особенно - не находила для этого какого-либо фундамента, - постольку же подкомандные нации, в обратном порядке, - начиная с прочного фундамента и возведя столь же прочные стены, не имели возможности покрыть все здание соответствующей, защищающей всю постройку крышей, - национальным государством.

Время указанной выше передышки подходило к концу. Создавалось трагическое положение, которое еще больше осложнилось в период так называемой первой революции 1905-1906 годов, когда и для подкомандных наций в России появилась возможность известного политического и национального проявления вовне. Выходом из положения были - либо взрыв и открытая борьба за национальное государство, либо опять же таки новая передышка, завуалированная разного рода тактическими компромиссами. Ввиду очевидной для того времени невозможности открытой борьбы, остановились на компромиссах. Компромиссы эти не требовали больших поисков, - их нашли уже готовыми в национологических арсеналах. В теоретической плоскости, - говоря о главнейших, - это были - с одной стороны, оправдывавшая действительность национологическая теория о двух и более национальных душах (И. Бодуэн де Куртенэ и др.); с другой - рабочая в той же области гипотеза о разделении понятий и государства (М. Славинский и др.).

Практически же все это выразилось в появлении в программах национальных политических партий, - даже таких, которые до того стояли на немедленной реализации национальной государственности (польская П. П. С.), - пунктов о федерализации Российского государства, а также в организации Союза автономистов-федералистов, как отдельной фракции в Государственной Думе, а позже - аналогичного политического сообщества с главным центром в Москве. Любопытной особенностью этого последнего центра было то, что душою его был чистый великоросс, - Обнинский, случай неповторенный. Этим впервые реализованы были давние стремления к организации сотрудничества подкомандных наций на почве их общих национальных интересов.

Компромиссы эти оказались, если не до конца убедительными, то все же удобными для большинства руководящих кругов подкомандных наций, ибо они смягчали трагическое положение, создавали новую передышку и давали возможность вести национальную работу в более или менее широких масштабах. Действенная их сила длилась, однако, не так уж долго, - приблизительно до начала 1917 года, и лишь частью, в виде слабых отзвуков, проявлялась и до осени этого знаменательного для России года. Позже, в разлившемся потоке революции на востоке Европы, эти компромиссы, как временные хрупкие мостки в полноводие, были без остатка снесены могучими национальными движениями и отошли бесповоротно в область истории. Не лишнее, может быть, при этом будет отметить, что творцы указанных компромиссов сами заранее предвидели их будущее и, дожив до этого, отнюдь не сожалели о такой их участи (Бодуэн де Куртенэ и другие).

V

Российская революция 1917 года - слишком обширная тема, чтобы о ней говорить более или менее подробно. Мы остановимся поэтому лишь на ее национологическом аспекте. Предварительно, однако, для избежания недоразумений, - небольшая оговорка.

Обычно принято думать, что в конце февраля 1917 года (ст. ст.) в России произошла революция. В действительности - это глубокое заблуждение. События, выпавшие на указанные дни, вовсе не были революцией. Это было явление совершенно иного порядка, редко случающееся в истории, грандиозное по своим последствиям. Это была внезапная для большинства ее современников государственная катастрофа.

Весьма мало европейская, плохо и архаично организованная, лишенная внутренних скреп, императорская Россия не выдержала огромной тяжести великой войны, рухнула и развалилась, распалась на отдельные части свои, - по нациям, областям и народам. Об этом мне лично приходилось писать уже в 1917 году, но мысль эта была тогда непопулярной, для российской общественности неприемлемой, и российские политики стали подходить к ней лишь теперь, в самые последние дни (Милюков).

Подлинная революция пришла значительно позже, и была она двоякого рода. В Великороссии она приобрела чисто социальный характер, у подкомандных наций социальные элементы ее ярко окрасились в национальные цвета. Этапы тогдашнего революционного нарастания отмечены почти повсеместными движениями и вспышками, относящимися приблизительно к апрелю и июлю месяцам того же 1917 года, а сама революция разразилась окончательно уже осенью, - в Великороссии приняв форму большевицкого переворота, у подкомандных наций - положив начало отделению их от империи и провозглашению государственной независимости.

Исключением из этой схемы являются Польша и Финляндия, которые указанных этапов не проходили, а сразу же организовались, как самостоятельные государства; некоторые, не вполне, однако, ясные уклонения от указанной выше схемы проявила также и Литва.

Катастрофа 1917 года оказалась фатальной для существования Российской империи; в ее огне растаяло, как воск, созданное с таким трудом формальное единство этого государства. Главными устоями этого единства, как указано выше, были: возглавляемый династией государственный аппарат, имперская школа и имперская нация. Все это исчезло или потеряло свою силу, не найдя нигде и ни в ком какой-либо защиты себе, - и произошло это сразу, мгновенно, как по мановению волшебного жезла. Не будем говорить о жалостной судьбе династии, она ушла со сцены истории без достоинства и без сопротивления, не оставив после себя элементов, на основе которых впоследствии могла бы родиться, - кажется, даже и в Великороссии. Государственный аппарат частью раз делил судьбу династии, частью - распылиться. Школа перестала быть единой и российской и сразу же реорганизовалась, как национальная.

Имперская нация обеднела качественно и количественно; качественно - утративши свои позиции в государстве и потерявши таким образом точки приложения своих сил; количественно - потому, что ее человеческий материал, с первого же дня катастрофы, стал уходить из ее рядов, возвращаясь в свои национальные секторы. Статистически число возвратившихся не установлено, но на глаз можно определить, что имперская нация потеряла не менее двух третей своего состава. Значение этих потерь усугублялось еще и тем, что вместе с катастрофой для имперской нации исчезали всякие перспективы каких-либо новых национальных приобретений за счет подкомандных наций.

Дни имперской нации были сочтены. К чести ее, однако, надо признать, что ослабевшая и умаленная, она все-таки была единственной имперской силой, которая не сдала своих позиций без сопротивления, которая продолжала свою имперскую работу не за страх, а за совесть, и ушла со сцены лишь тогда, когда ее усилия были сломлены в открытом бою. Произошло это, должно думать, потому, что в этот период катастрофы во главе имперской нации стояла указанная выше левая часть русской общественности, одушевленная идеалами европейского политического и социального демократизма. В глазах имперского населения этот факт придавал ей известное обаяние. С демократической Россией, - как говорили тогда, можно иметь дело, можно пойти и на разного рода соглашения. Все, что можно было сделать, - в период от февраля до октября 1917 года, - все, что было сделано тогда для сохранения государства, - все это принадлежит этой, временно оставшейся в действии, демократической части имперской нации:

Она попыталась вложиться целиком в динамику совершающихся событий и овладеть ими изнутри. Она создала в хаосе из ничего новое имперское правительство, придав ему, правда, временный характер; она модифицировала его, приспособляя к темпу развивающихся движений; она, наконец, выдвинула из своей среды и вождя, который по своим данным и по своей одаренности, - объективно и ретроспективно говоря, - нисколько не уступал многочисленным вождям в других государствах, появлявшимся до и после него.

Огромные усилия имперской нации, однако, оказались тщетными; на борьбу она бросила всю свою элиту, но ее работа не дала сколько-нибудь ощутительных результатов. В этом проявился грех ее происхождения и развития. Она работала, так сказать, в пустом пространстве, не имея ни внешних, ни внутренних связей с населением империи. Она нигде не могла найти опоры для своей деятельности. Государственная катастрофа наглядно указала и притом не теоретически, а на жизненной практике, насколько имперская нация, эта подлинная элита, порожденная свыше, нужна была государству, с которым она почти всегда враждовала; насколько она была беспомощна без этого государства, и насколько в то же самое время она была не нужна и чужда всем нациям, введенным в состав Императорской России.

Чужда она оказалась и великороссам, на литературном языке которых она говорила, но нужды которых обслуживать не могла и не умела, и которые к моменту катастрофы оказались лишены какого-либо национального руководства и в национальном отношении представляли собой настоящую людскую пыль. И в особенности, конечно, чужда она была всем подкомандным нациям, национальное утверждение и оформление которых прошло не только без ее участия, но и против ее воли, ибо какой-либо определенной национальной программы, вообще говоря, она не имела, национально-государственных проблем касалась крайне неохотно и к нациям относилась достаточно недружелюбно и подозрительно.

Тот факт, что великорусская нация, которая можно сказать, вчера еще как будто была командной, проявила себя не как нация, а как национальная пыль, - сыграл решающую роль в период самого острого для имперской нации кризиса, порожденного государственной катастрофой. Случилось это осенью того же 1917 г., незадолго до последнего и победного выступления большевиков в Петербурге. Выступления этого ждали тогда все, и все страшились его. Имперская нация - по понятным причинам, Ибо победа большевиков означала для нее окончательную гибель. Подкомандные же нации - те из них, которые за истекший короткий срок не успели завершить своей национальной реорганизации применительно к новым условиям, - рационально опасались, что победа большевиков в Петербурге и Москве, а тем самым и во всей Великороссии, которая с самого начала стала уже как бы национальной базой большевизма, повлечет за собою, если не анархическую войну всех против всех, то по крайней мере непосильную борьбу с великорусско-большевистским нашествием.

Неся ответственность за судьбу своих народов, и не желая, как говорили тогда, прыгать в неизвестное, центральные учреждения подкомандных наций решили взять на себя и ответственность за единство реконструированной, согласно их планам, империи. Руководили ими при этом, конечно, не столько идеологические, сколько тактические соображения, H9 факт остается фактом. По инициативе, исходящей от революционного украинского парламента - Центральной Рады, созван был в Киеве Съезд Народов, на котором, вместе с Великороссией, должны были быть представлены все нации, народы и области, проявившие стремление к самостоятельному государственному существованию и создавшие для того центральные национально-политические установления.

Кроме поляков и финляндцев, которым не было места на такого рода съезде, ибо они уже успели окончательно установить свое отношение к империи, отделившись от нее, - съехались все, несмотря на крайнюю затруднительность тогдашнего передвижения Приехали представители всех европейских наций России, казаки, делегаты от наций и народов Кавказа, Туркестана и даже отдаленных частей Сибири. Даже имперское правительство прислало своего представителя, правда, без определенных полномочий, - скорее в роли наблюдателя, чем участника.

Не прибыл только никто из Великороссии. Среди командной нации не нашлось ни одной политической партии, ни одной политической, профессиональной или общественной организации, которая заинтересовалась бы делом, казалось бы, касавшимся в первую очередь именно великороссов, как народа, усилиями которого создана была теперь разваливающаяся империя. Никто даже не ответил на неоднократные настойчивые приглашения, - даже частные лица, - настолько ничтожен был их интерес к имперскому единству. Этим великорусским отношением к делу Съезда, конечно, предрешена была и участь его планов и его работы. Конкретный план федерализации России и соответствующая практическая реорганизация имперского правительства Съездом, правда, были выработаны и через специальную делегацию были даже представлены имперскому правительству, но до реализации этих планов не дошло, не дошло даже до их формального обсуждения. Что же касается представителей подкомандных наций, то после опыта этого съезда они окончательно перестали думать об империи, - даже исходя из чисто тактических соображений.

Говоря о Съезде Народов, уместно будет коснуться одного, иногда бессознательного, иногда нарочитого недоразумения, связанного с национально-государственной проблемой в императорской России. В российских политических кругах была весьма распространена - распространена и сейчас среди российской эмиграции - мысль - что национально-государственные движения в России, - особенно те из них, которые принимали отчетливую форму сепаратизма, - были всецело делом национальных интеллектуалов, и что широкие народные массы подкомандных народов этим совершенно не интересовались и очень охотно шли, если не на слияние с командной нацией, то во всяком случае на полное государственное слияние с империей. Мысль эта весьма мало соответствовала действительному положению вещей, и пример Съезда Народов как раз ярко иллюстрирует эту ошибку.

Внешним образом, как указано выше, Съезд этот не дал никаких результатов потому, что его игнорировали великороссы, а также частью и потому, что к нему недостаточно внимательно отнеслось тогдашнее Временное Имперское Правительство. Внутренне, однако, Съезд, как это выяснилось несколько позже, и без того был обречен на бесславный провал, - и именно потому, что он был созван интеллигенцией подкомандных наций, которая кое-где не успела, а кое-где не могла проконсультировать в этом направлении свои народные массы.

Массы же, как оказалось, были резко настроены против какого бы то ни было нового объединения с империей, хотя бы даже и с федеративной, хотя бы даже и в тактических целях. В этом отношении они были гораздо радикальнее своих интеллектуалов и решительно стояли на отделении от империи и на полной государственной самостоятельности своих наций. Доказательствами такого настроения масс полны позднейшие революционные события на Кавказе, в казачьих областях, в Туркестане; но наиболее выразительное и понятное для всех доказательство дали этому массы украинские, т.е. как раз те, именем которых созван был указанный Съезд Народов.

Так, в апреле 1918 года, как известно, по инициативе и при поддержке немцев, оккупировавших тогда Украину, установлено было в ней гетманство Скоропадского. Режим был насквозь реставрационный и антидемократический, но с этикеткой полной национально-государственной независимости. Благодаря этому, хотя гетман Скоропадский в народе и был весьма непопулярен, чтоб не сказать больше, но его все же терпели, в надежде на перерождение и внутреннюю эволюцию его правительства. Терпели ровно до того момента, пока он к указанным качествам своего режима не прибавил еще своих федеративных симпатий. И буквально в тот же день, когда Скоропадский опубликовал свой известный манифест про федерацию с Россией, против него вспыхнуло подлинное народное восстание, а через две недели после этого он сам и его федеративные сотрудники очутились вне пределов Украины.

Эпизодические расхождения в настроениях национальных интеллектуалов и их народных масс случались, однако, только в начальной стадии национальных революций в империи. Объяснить это явление нетрудно, ибо причины его очевидны и лежали они во всем том, что национальным революциям предшествовало. Резко расходясь со всей имперской нацией в вопросах национально-государственных, интеллектуалы подкомандных наций чувствовали, однако, некоторую если так можно выразиться идеологическую конгениальность с той частью российской общественности, которая выше обозначена как демократическая, и которая, как и они, воспитана была политически на идеях европейского демократизма и социальной справедливости. Между ними всегда была известная, - правда, очень сдержанная, - близость, а всякая близость порождает и некоторое доверие.

Поэтому, когда демократическая часть российской общественности, как указано выше, в напряженный час катастрофы проявила себя действенной, став во главе государства, этот факт у значительной части интеллектуалов подкомандных наций породил иллюзорное представление о возможности договориться с новой демократической Россией о возможности сотрудничества с нею и сожительства. То есть о том, что в преобразованном федеративно-имперском объединении подкомандным нациям можно будет постепенным, мирным, без насилий и конфликтов, продвижением достичь своего национально-государственного оформления, - приблизительно такого и таким способом, как его достигли английские доминионы, не выходя из пределов Британского Объединения. Такими мыслями и таким настроением руководились главные инициаторы Киевского Съезда Народов (Грушевский и др.). Политическая реальность впоследствии их резко дезавуировала.

Иначе чувствовали и иначе относились к этому вопросу народные массы подкомандных наций. Из всего предшествующего опьгга своего они знали только одну Россию, а именно императорскую т.е. ту, от которой они никогда ничего доброго не видели, - все равно, обращалась ли она к ним под видом имперского государственного аппарата или в лице российской общественности. Всем укладом своей жизни отгороженные от имперской нации, без каких-либо следов ее влияния, они о демократической части российской общественности просто не имели никакого представления, а ту демократическую Россию, которая существовала в период государственной катастрофы, они восприняли как эфемериду, исчезнувшую раньше, чем они могли что-либо о ней разузнать.

Для народных масс подкомандных наций историческая Россия всегда являлась силой враждебной и чужой, распад ее казался чудесным избавлением, и всякая попытка, хотя бы даже тактическая, направленная к восстановлению имперского единства в каком бы то ни было виде его, - представлялась им стремлением так или иначе реставрировать ненавистное прошлое, была для них изменой национальному делу.

Съезд Народов таким образом послужил как бы некоторого рода оселком для определения того, как относились к национально-государственной проблеме разного рода национальные и политические силы конца периода катастрофы в тогдашней - формально еще - России. Наиболее полезным неуспех этого Съезда был для интеллигенции подкомандных наций. Он отрезвил ее настроение, очистил ее сознание от остатков ненужного прошлого, предотвратил возможный конфликт со своими же народными массами и навсегда зачеркнул ее доверие к конгениальной с нею политически демократической частью российской общественности. С этого времени можно говорить о полном слиянии ее национально-государственных настроений с такими же настроениями народных масс. Что же касается российских политических кругов всяких направлений, то они в общем во всем этом, - надо это констатировать, - просто ничего не поняли. Единственным исключением из этого непонимания были большевики, которые как раз тогда появились на великорусской авансцене. Доказали это они тем, что в своей пропаганде, обращенной по адресу вчерашних подкомандных наций, они всесторонне использовали не ими созданный, но ими усвоенный лозунг о праве каждой нации на самоопределение, вплоть до отделения.

VI

В конце октября 1917 года (ст. ст.) - большевики, как известно, произвели успешную революцию в Петербурге, несколько позже в Москве, а потом с чрезвычайной быстротой и почти автоматически стали господами положения во всей Великороссии. При этом необходимо, однако, помнить, что произошло это только в Великороссии, в ее этнографических пределах, - там, где было подавляющее великорусское большинство среди населения. В этих пределах народные массы приняли учение большевизма, как нечто совсем свое, как нечто, можно даже сказать, национальное. Предполагаю учение большевизма известным. Преподнесено оно было этим массам, конечно, в очень упрощенном виде и соответствовало поэтому архаической психологии чрезвычайно отсталых, почти не тронутых европейской цивилизацией великорусских масс, не вышедших еще из пережитков старых форм примитивного коммунизма (община и пр.). Поэтому народные массы Великороссии приняли новую власть большевиков не только без сопротивления, но даже до некоторой степени - с пафосом.

Известное сопротивление большевики встретили в Великороссии лишь со стороны разрозненных остатков бывшей имперской нации. Слева это были - мелкие вспышки восстаний, организованные главным образом социалистами-революционерами внутри страны, а также мимолетные коалиционные и социалистические правительства на перифериях; справа же это были - разного рода интервенционисты и вообще все так называемое белое движение, поднятое частью человеческого материала бывшего государственного аппарата и раздавленное не столько большевиками, сколько самими же народными великорусскими массами.

Совершенно иное отношение к большевикам, к их учению и к власти проявлено было решительно всеми подкомандными нациями бывшего Российского государства. Если у того или иного слоя среди этих наций и были еще до того, как это указано выше, кое-какие иллюзии относительно имперского сосуществования, то теперь, с появлением на авансцене большевизма, они выветрились без остатка. Победа большевиков в Великороссии стала для этих наций как бы грозным сигналом предстоящих бедствий, грубых посягательств на исторический уклад их жизни, на народные традиции, на национальные святыни, на все их национальное будущее.

Утверждение большевицкой власти в Великороссии поэтом)' как бы датирует собою не только фактическую, но и формальную дислокацию Российского государства. Ибо все указанные выше нации сразу же, одна за другой, после этого поспешили отгородиться от большевицкой Великороссии собственными государственными границами, отделившись от империи и провозгласивши свою независимость. Кроме Финляндии и Польши, отделившихся, как указано, уже ранее, стали самостоятельными государствами, с севера на юг: Эстония, Латвия, Литва, Белоруссия, Украина, Казацкие земли, весь Кавказ и весь Туркестан; заговорили о государственной самостоятельности даже и в Сибири, - в тех ее частях, где великорусская колонизация хотя и представляла уже большинство населения, но была оторвана от исторических традиций собственной Великороссии; и в других, где, как на берегах Тихого океана, преобладание имела колонизация украинская.

И примечательно при этом, что новые государства между собою не сумели установить сразу же точных границ, - это откладывалось на будущее; но там, где они соседили с Великороссией, границы сразу же оказались точными, ибо они всецело совпадали с границами этнографическими. Не смешивались с великороссами, живя в одной империи, не захотели иметь ничего общего с ними и отделившись.

Явление большевизма не только не ослабило исторического национального отталкивания, как это принято думать в некоторой части левой российской эмиграции, как на это надеялись некоторое время и сами большевики, но наоборот, - довело его до степени крайнего напряжения. Появление, а потом и властвование большевиков на востоке Европы, - теперь в СССР, - не внесло каких-либо существенных изменений в национально-государственную проблему сравнительно с прежним. Изменилось не существо ее, а формы выявления, иными стали соотношения борющихся сил и самый удельный вес этих сил, а потому и борьба получила иной характер, приобрела иные возможности и ведется

Однако для того, чтобы это понять, необходимо оставить в стороне все то, что прежде всего бросается в глаза, когда речь идет о российском большевизме, а именно, - всю его внешнюю социальную динамику, мечты о мировой революции, о диктатуре пролетариата, и т. п. Если это сделать и взглянуть на большевиков не в социальном, а в национальном аспекте, то весь рассматриваемый вопрос приобретает совершенно точные очертания, которые, с одной стороны, указывают на связь большевизма со всем российским прошлым, а с другой, говорят и о его неизбежном, более или менее близком будущем.

Как уже указано выше, большевики усвоили себе известный лозунг о самоопределении наций вплоть до отделения. Лозунг этот, конечно, был принят ими из соображений чисто тактических. Идеологически он, пожалуй, и не противоречил их программному учению,' но практически и психологически он для них был совершенно неприемлем, ибо этому органически противилась прежде всего их национальная природа. Эти слова о национальной природе большевиков способны у многих вызвать подлинное недоумение, так как и до сих пор еще в политических и, в особенности в обывательских кругах весьма распространено мнение, что не только само учение большевизма является продуктом интернациональной мысли, но интернационален и человеческий большевицкий материал в СССР. В действительности это совершенно неверно, - как по отношению к самому учению, так и по отношению к человеческому материалу.

Источники большевицкого учения, конечно, интернациональны, как интернациональной еще и сегодня остается фразеология его, но то претворение, которому подверглось это учение в СССР, носит на себе отчетливые следы национальной, так сказать, эманации того народа, который стал для большевиков их национальной базой. Что же касается человеческого материала большевизма, то здесь в заблуждение вводило и вводит обилие не великорусских и вообще неславянских фамилий в составе его членов. Этот факт, однако, ровно ничего не доказывает. Ибо, если исключить некоторую незначительную примесь съехавшихся в Москве, и то не сразу, а гораздо позже, - коммунистов разных наций, то весь прочий человеческий материал большевизма первого, так сказать, призыва принадлежал к одной нации, а именно к бывшей имперской российской нации, будучи самой экстремной ее частью. Эта же экстремная часть, как известно, в составе имперской нации всегда была наиболее разношерстной по происхождению своих членов.

Позже, после победы большевиков в Великороссии, когда произошел разгром имперской нации и ее окончательная дислокация, не только вся имперская нация, но и большевики, как ее часть, отрезаны были от тех истоков, которые питали их людьми в дореволюционное время. Человеческий материал большевизма с этого времени пополнялся поэтому, главным образом, великорусскими элементами, вследствие чего и весь большевизм, идеологически, психологически и практически, стал, естественно, скользить от линии имперской нации в направлении стихии великорусской и к великорусским государственным традициям.

Скольжение это шло одновременно с революцией, двигалось быстрыми темпами и дало поэтому, если пока еще и не очень устойчивые, то во всяком случае весьма осязательные результаты. Ибо в настоящее время можно со значительной уверенностью уже говорить о том, что большевистский человеческий материал стал скелетом создающейся, наконец, великорусской национальной интеллигенции, что претворенное в СССР учение большевизма стало на сегодня официальной идеологией великорусской нации, и что сама эта нация, исторически и генетически всегда динамическая и ярко экспансивная, на наших глазах как бы стремится к неудержимому, быстрому, как в кинематографе, повторению всей истории востока Европы, начиная с московского царства и кончая императорской Россией. Что весь этот процесс происходит под руководством и, так сказать, под высокой протекцией человека, фамилия которого оканчивается на «швили», не должно никого удивлять. Великороссы привыкли издавна к такого рода явлениям, - ведь и их последняя династия носила не великорусскую фамилию, ибо это были вовсе не Романовы, Готторпы...

Каковы фазы этого повторения? Прежде всего это была стадия завоеваний и так называемого собирания земель и возвращения отторгнувшихся и вырвавшихся на свободу бывших подкомандных наций в одну империю, в реставрированную тюрьму народов. Естественно, что вкусившие суверенной свободы нации не захотели добровольно возвращаться в заточение. Понадобилось военное принуждение, началась вооруженная борьба. Перипетии этой борьбы пересказывать не будем, - они более или менее известны всем. Укажем лишь, что она была жестокой и длительной. Внешним образом она закончилась приблизительно к 1924-1925 годам; внутренне и психологически - она продолжается доныне, ибо каждый день может вспыхнуть заново, на этот раз, быть может в форме еще более жестокой, чем это было раньше.

Мыслить ее в такой форме приходится потому, что со стороны подкомандных наций в борьбе участвовали не столько правильно организованные армии, - которые в период борьбы необходимо было еще импровизировать, - сколько широкие народные массы, которые спонтанно стали на защиту своей нации, а с ней и своего государства, ибо они, эти массы, никогда этих двух понятий, не мыслили отдельно. Борьбу эту подкомандные нации проиграли. Боролись они разрозненно, помощи ниоткуда не получали, боевого снабжения не имели и пали жертвою чисто физического преобладания великорусской массы, руководимой большевиками. Их поражение, однако, нисколько не отразилось на динамической силе национально-государственной проблемы внутри этих наций. Произошло это потому, что в этой борьбе между ними и великороссами, не только между армиями, а что гораздо важнее, между народами, - легла кровь, а как известно в народном представлении кровь^ролитая вопиет об отмщении, вопиет

Указанный факт определил собою то явление, что в новосозданной большевиками империи национальное отталкивание между великороссами и подкомандными нациями приняло гораздо более разительные формы, чем это было до революции. Явление это, до сих пор еще недостаточно осознанное российской эмиграцией, сразу же было замечено большевиками, а потому и было положено в основу их национально-государственной политики во время второй ее фазы.

Разбивши нации в открытом бою, они удовлетворились, на первых порах, лишь формальным единством так называемой большевицкой социальной и политической структуры, но не рискнули атаковать в лоб национальные и государственные их достижения. Они ввели покоренные государственные образования в состав своей советской империи, но сделали это на началах союзности, конфедеративности и за главнейшими из них сохранили даже все внешние атрибуты их суверенности, вплоть до обязательных представителей в полпредствах и даже до права выхода из Советского Союза на легальных основаниях. Еще более опасливо поступили большевики с достижениями чисто национального характера. Они не только не аннулировали их, но наоборот - потребовали от государственного аппарата всех союзных и автономных республик и вообще от всех самоуправляющихся единиц, чтобы в кратчайший срок была произведена полная национализация всей местной жизни во всех ее плоскостях и во всех установлениях, конечно, там, где такого рода процесс не был еще нациями закончен.

Со стороны Советов такая политика была, конечно, неискренней и диктовалась чисто тактическими соображениями, причем, - это надо подчеркнуть, - соображениями имперского, а не какого-либо иного порядка, ибо большевицкому программному учению она не противоречила. Мысль была такова. Сохранение внешних атрибутов суверенности и национализация местной жизни должны быть не целью, а методом, - своего рода глубоким стратегическим обходом государственно-национальных движений с тыла, при помощи которого большевики предполагали отрезать интеллигенцию подкомандных наций от ее народных масс. Льстя государственному сознанию этих масс и охраняя их национальные достижения, они как бы приобретали право сказать про себя, что они, мол, тоже националисты, не хуже своих противников.

Этот метод был для них уже не нов. Они его испробовали в великорусской среде, встретившись там с преобладанием в крестьянской массе партии социалистов-революционеров. В борьбе с этой партией, казалось, такой могущественной в тот час, они вышли победителями, обойдя ее с тылу, а именно, приняв всю ее земельную программу, и тем отрезав ее от крестьянских масс. Что из этого вышло позже, вопрос иной, но, благодаря этому маневру, большевики в Великороссии стали властителями крестьянских дум.

Тот же маневр, повторенный вне Великороссии в области национально-государственной проблемы, дал результаты, обратные тем, на которые рассчитывали большевики. Тезою большевицкой политики было: сохраняя, по крайней мере, временно, в империи разнообразие внешних атрибутов местной самостоятельности, а также, как неистребимое зло, и разнообразие языков, создать внутреннее единство на базе единой, в данном случае марксистской, идеологии, как называли большевики свое учение. Претворить в жизнь это задание должны были, - с одной стороны, местная школа, с другой, - государственный аппарат местных же самоуправляющихся единиц, человеческий материал которых присылался из Москвы или назначался из тщательно подобранных местных коммунистов и так называемых сочувствующих.

Методологически говоря, все это задумано было не так уж плохо; из рук вон плохи были лишь исполнители, - никуда не годился идеологический цемент, избранный для скрепления указанного единства, и совершенно не соответствовало предпринятой задаче внутреннее соотношение сил командной и подкомандных наций, обозначившееся вскоре после революции, а с особой силой - и после первой стадии борьбы с большевиками, о которой говорилось выше. Случилось так прежде всего потому, что большевики не обладали достаточным контингентом интеллектуалов, а те новые кадры, которые им удалось сколотить в процессе революции, были весьма невысокого уровня.

Прежняя имперская интеллигенция к этому времени уже перестала существовать, ибо была частью физически истреблена, частью изгнана за пределы нового государства. Ее командное место занял большевистский человеческий материал, претворяющийся, как указано выше, в национальную великоросскую интеллигенцию, но этого претворения далеко еще не закончивший. Не утвердившийся в каких-либо прочных национальных традициях, не связанный с прошлым, отрезанный от европейских влияний и замкнутый в узкой догме упрощенного и неупорядоченного учения большевизма, материал этот, проникая в национальное окружение самоуправляющихся единиц, идеологически был слаб и немощен сравнительно с противниками своими, национальными интеллектуалами, которые превышали его и своим цельным национальным мировоззрением, и высоким чувством патриотизма, и широким общим развитием и, наконец, просто своею индивидуальной культурой. К тому же противники эти по отношению к большевикам применили их же тактический прием, а именно, в свою очередь и очень успешно, обошли их в еще более глубоком тылу, отрезав им какие бы то ни было пути к национальным народным массам и лишив их возможности идеологически влиять на эти массы.

Сторонним людям маневр этот должен был казаться полной резиньяцией. Так на него вначале смотрели и большевики, ибо для его исполнения национальная интеллигенция отказалась от открытой вооруженной борьбы и приняла Советскую конфедеративную империю, а вместе с нею и официальную национальную политику большевиков, говорящую о внешнем разнообразии и внутреннем единстве наций. Действительность, однако, была иной. Фактически этим принятием подкомандные нации создавали себе необходимую им передышку, во время которой они в новых условиях повторили свой старый опыт так называемой органической работы, о которой речь была выше.

Передышка длилась несколько лет, и ее результаты были тем значительнее, что в работу на этот раз вложились не только интеллектуальные силы подкомандных наций, но и широкие народные их массы. Они поставили из своей среды действенный человеческий материал для всего местного государственного аппарата, для всех административных, судебных, педагогических, муниципальных и вообще публичных установлений, и на этой работе в короткое время прошли, если так можно выразиться, практический семинар национального государствоведения.

По-своему претворили подкомандные нации и провозглашенную большевиками национализацию местной жизни. Лозунг этот они обратили в свою пользу не только в том направлении, что в самом деле национализировали свою жизнь, но и в том смысле, что позаботились о дерусификации этой жизни, - о том, чтобы очистить ее от всего того, что еще оставалось в ней от недавней российской стадии сосуществования; от национальных полуфабрикатов, от остатков былой имперской нации, взрощенной заботами ушедшего в вечность императорского режима и растоптанной последующими событиями.

Процесс дерусификации на этом, однако, не остановился. Национальная динамика продвинула его далеко вперед и частное явление претворила в синтетическое обобщение. Среди населения подкомандных наций как бы неожиданно, но по существу спонтанно и естественно, возник лозунг, докатившийся и до советской прессы, - лозунг короткий и выразительный. Он гласил: прочь от Москвы, от всякой Москвы, - красной и белой, от всякого режима, - царского, большевицкого и демократического, от всякого имперского единства, - внешнего и внутреннего, - вообще. Созданием этого лозунга логически закончена была стадия передышки и органической работы, и для подкомандных наций наступила эра возродившегося снова интегрального национализма, а вместе с ним и неизбежность новой борьбы за новую реализацию полного национально-государственного суверенитета, т. е. в конечном счете - за дислокацию Советской империи.

Большевики, конечно, заметили указанный процесс и спохватились, но сделали это с некоторым опозданием, когда уже стало невозможно остановить развернувшееся движение. Само собой разумеется, что побежденными они себя не признали. В их руках по-прежнему оставалось имперское властвование в национальных республиках и во всех вообще самоуправляющихся единицах; оставалась политическая полиция и многочисленные отряды особого назначения, иначе говоря, государственная жандармерия, организованная в виде военных частей; оставалась единая на всю империю всемогущая централизованная партия, человеческий материал которой переплетался с таковым же материалом имперского государственного аппарата; оставалась централизованная и руководимая свыше пресса; имперские способы экономического воздействия, имперская армия и многое другое. Все это оставалось и кое-что даже и прибавилось, ибо за последние годы большевики, чувствуя национальные опасности, деятельно и планомерно продвигались по пути решительной централизации своей теоретически-конфедеративной империи, превратив самоуправление национальных республик и автономных областей в подлинную фикцию.

Но главное, без чего нельзя вообще мыслить длительное существование какого бы то ни было государственного единства, - то в руки им не далось. Они не могли и не сумели установить между центральным правительством и подкомандными нациями даже некоторого подобия идеологической связи, - той связи, которая одна, без полиции и мер принуждения, в нормальном государстве цементирует Имперское единство и удерживает сцепление его частей. В Великороссии, по указанным выше причинам, эта связь населения с Советами наладилась и стала даже в некоторой степени органической. Среди подкомандных наций, как знаем, предпосылок для этого, вообще говоря, не существовало и раньше, под длительным же властвованием Советов даже и там, где возможности для этой связи как будто бы зарождались, они исчезли без следа.

Банкротство советской национальной политики, естественно, закончило вторую ее стадию, и в третьей продолжающейся еще и сегодня, большевики переменили если не методы деятельности, то во всяком случае точки приложения ударяющих сил. Прежде всего необходимо отметить резкое усиление правительственного террора на территориях подкомандных наций. Террор, как известно, является неотъемлемой принадлежностью советского режима; он существовал всегда, и национальные жертвы в этом отношении неисчислимы. Если сосчитать все казни, тюрьмы и ссылки, часто равнявшиеся медленной смерти, то плафон этих жертв, - без преувеличения, подымается до миллионов.

Но раньше, если так можно выразиться, жертвы эти подавались публике под другим соусом, - к государственно-национальным провинностям, как правило, прикалывались еще и контрреволюционные социальные этикетки. Истребляются, мол, не национальные люди, а социальные вредители той или иной национальности. Теперь это правило, если и применяется, то крайне небрежно, - больше по старой привычке, и выводятся в расход, почти без социальных этикеток, просто национальные вредители, люди, которые стремятся оторвать ту или иную нацию от Советской империи. Переменилось и ударное направление террора. Москва бьет теперь не так по широким народным массам, не столько даже по национальной интеллигенции, сколько по национальному государственному аппарату, - и особенно по высшим его представителям, начиная с местных министров и премьер-министров,, т.е. в конце концов по своим же как будто людям.

Как могло это случиться? Объяснение дано выше. Государственное сознание национальных масс разлилось так широко, интегральный национализм создал такую действенную национальную атмосферу, что от ее влияния не могли уйти даже и эти люди, бывшие до того всегда безукоризненными большевиками, а потому и занимавшие министерские посты, как особы, которым Москва всецело доверяла. Характерно при этом, что среди этих истребляемых ныне людей попадаются и лица великорусского происхождения, присланные из центра и поддавшиеся эманациям местного национального окружения.

Мы не можем здесь останавливаться на именах и на перечислениях фактов, - тем же, кто хотел бы проверить наши указания, советуем пересмотреть хотя бы газетные известия о казнях, самоубийствах и погромах, произведенных за последнее время большевиками в республиках, с севера на юг: в Карелии, Белоруссии, на Украине, в Грузии, Армении, Азербайджане, Казахстане, Таджикистане, в немецкой Поволжской и даже в еврейской Биробиджанской республиках.

Нам могут указать, что в данное время террор свирепствует не только в национальных республиках, но и в подлинной Великороссии. Да, он свирепствует и тут, и там. Но есть разница, - в жертвах и в приложении террора. В Москве и в Ленинграде и во всей Великороссии бьют по так называемым троцкистам, желающим низвергнуть нынешнего вождя Советов, и по врагам народа вообще, т.е. дело идет о государственном режиме и о каких-то элементах социального порядка, - каких, - в данном случае неважно. В национальных же республиках к жертвам террора, конечно, предъявляются обвинения и социальные, но главная их вина всегда лежит в плоскости местного национализма и государственного сепаратизма.

Национологически говоря, можно сказать, что два указанные выше типа российской революции, завершив кровавый круг своего движения, вернулись к своим исходным точкам: великорусская - замкнулась в области государственного и социального режима; национальные, - утверждая свои социальные приобретения, неудержимо стремятся к дислокации, - на этот раз уже - советской империи. Можно еще и добавить, что сегодня реализация этих стремлений - всего только вопрос времени, - не больше.

Заканчивая наше изложение, может быть, следует отметить, как национологический курьез, попытку советской власти организовать идеологическую базу для создания в СССР новой единой имперской нации, или по крайней мере - единого для всех его наций имперского патриотизма.

Попытка эта производится как раз теперь, на наших глазах. Усвоив практически, что учение большевизма, в качестве национального и патриотического цемента, попросту говоря, ничего не стоит, и не находя в более или менее известном им архиве марксизма сколько-нибудь достаточных национологических традиций, советские люди в ударном порядке стали искать материалы для этого в том, что было у них под рукою, и нашли их в истории Московской государственности, в том ее отображении, которое дано старым императорским историографом Карамзиным. Его известная статья «О любви к отечеству и народной гордости» стала как будто настольной книгой советских политиков и их идеологов. Как по мановению жезла, засияли вдруг советской красотой имена Владимира Святого, Александра Невского, Ивана Калиты, Сусанина, Минина, Пожарского, даже и Петра Великого. Воскресла теория единства русского народа и его трех ветвей, но к ним, правда, по причинам, которых лучше не доискиваться, прибавлена еще и неизвестная доныне какая-то «кавказско-русская раса». Воскресло сразу и многое другое из старых московских традиций, на чем останавливаться не будем. Все это должно как будто бы лечь в основу имперского патриотического чувства всех граждан СССР; основою же их наднационального единства должен стать все тот же русский язык, который в Москве стал литературным, т. е. великорусский. Он обязан быть для всех наций СССР вторым языком, а местные языки должны быть лексически, и синтаксически к нему привязаны при помощи словарей, прессы и школы.

Что же можно сказать об этой попытке. Для великороссов она пройдет, вероятно, не бесполезно, ибо кое-что из всего указанного они могут и должны взять в свой национальный инвентарь, - особенно мысли Карамзина «о любви к отечеству и народной гордости», которых им в истории всегда недоставало. Что же касается подкомандных наций, то для них эта, так сказать, национологическая попытка, является на их государственно-национальном пути новым и скверным анекдотом. Но всякого рода неприятностей они уже так много имели и пережили, что переживут и эту; она не самое плохое из того, что есть и было.

VII

Какой вывод из всего вышесказанного? Укажем на один из них, - не политический, а чисто человеческий. По-человечески говоря, единственно разумным было бы враждующим сторонам - прекратить борьбу и разойтись по добру, по здорову. Это было бы чрезвычайно полезно для обеих сторон. За великороссами, - и без подкомандных наций, - осталось бы огромное, по европейским масштабам, государство; подкомандные же нации получили бы возможность нормального государственно-национального оформления своего, не отягощенного борьбою с покорителями.

Благоразумие, казалось должно было бы подсказать именно этот вывод, потому что иного выхода, как дислокация СССР, на востоке Европы все равно нет и быть не может. Надеяться на это, однако, нет никаких оснований. Отдельные люди, очутившись в аналогичном положении, может быть, и способны были бы к подобным решениям, но нации до этого не доросли. Конечно, речь идет о нациях командных, империалистических. Из этих наций зародыши указанного, так сказать, национологического благоразумия имеются в некоторой степени только у англичан, но эта нация не может идти в счет, ибо она перенасыщена чувством господства над другими народами.

Мы же имеем дело с великороссами, - народом, который и был командной нацией и в эту роль окончательно не вошел; вкусил от чувства имперского господства и властвованием не насладился. Такой народ неспособен на благоразумный отказ от своих претензий на властвование. И особенно не могут сделать этого его командные слои, бывшие и настоящие, ибо эти претензии стали органической частью в составе их национального мироощущения, а то или иное изменение этого мироощущения требует, как известно национологам, весьма длительного времени. За примерами не надо далеко ходить, - достаточно взглянуть на остатки российской имперской нации, пребывающие в эмиграции. Ведь эти люди и сейчас в своих газетах, книгах и в публичных выступлениях говорят о России, о единой и неделимой России, о «нашей» Малороссии, о «наших» Кавказе и Туркестане - говорят так, как будто за последние двадцать лет ровно ничего не произошло, как будто там, на востоке Европы, все стоит так, как это было в великорусский период истории (термин Ключевского), закончившийся в 1917 году.

Это же мироощущение оказывается характерным и для экстремной части той же российской имперской нации, захватившей там на месте власть и претворяющейся ныне в великорусскую национальную интеллигенцию. Эти новые советские люди, конечно, знают, что за двадцать лет все переменилось вокруг них, что самой России уже нет, а есть всего лишь СССР. И тем не менее единороссийское наследие, полученное ими от их матери имперской нации, живет в них и требует своего выражения. И отвечая этому требованию, как видели мы выше, они, строители социализма, договорились до Минина и Пожарского, вспомнили даже Сусанина.

Нет, империалистические тенденции, раз просочившись в национальное сознание народа, изживаются нелегко. Долго еще их будут изживать и великороссы, все равно по какому пути пойдет их политическое развитие. Подкомандным нациям на этот счет не годится создавать никаких иллюзий. Борьбой и кровью окрашен их отрыв от императорской России, в той же атмосфере произойдет и их освобождение от СССР. Других путей к разрешению национально-государственной проблемы на востоке Европы история не знает, а современная действительность не указывает.

Коротко об авторе

Максим Антонович Славинский родился 12 (24) августа 1868 г., умер 23 ноября 1945 г. Украинский общественно-политический деятель, публицист, дипломат, переводчик.

Вошел в историю политической мысли как автор «национологической теории». Согласно ей, в России образовалась особая «имперская нация», вбиравшая в себя лучшие силы национальной интеллигенции. Госаппарат противопоставлял ее национальным движениям, что и являлось, по мнению Славинского, главной причиной экономического и политического кризиса в стране, в том числе в советское время.

Родился в селе Ставище Киевской губернии в крестьянской семье. Был членом литературного кружка «Плеяда» («Литературная громадка»). Вместе с Лесей Украинкой переводил стихи Генриха Гейне («Книга песен») под псевдонимом М. Стависький.

Окончил юридический (1887-1891) и историко-филологический (1891-1895) факультеты Киевского университета имени Св. Владимира. После этого жил в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), где редактировал газету «Приднепровский край». Принимал участие в деятельности Украинской радикально-демократической партии, основанной Михаилом Драгомановым.

В 1898 г. переехал в Петербург, был сотрудником газет «Жизнь», «Северный курьер», «Свободная мысль», секретарем журнала «Вестник Европы».

В 1906 г. - редактор «Украинского вестника» - печатного органа украинских депутатов Государственной Думы. Являлся также председателем «Василеостровского общества народных развлечений». В 1914-16 гг. был издателем и техническим редактором первого справочника украиноведения «Украинский народ в его прошлом и настоящем» (2 тома; Петроград).

Во время первой мировой войны сблизился с группой федералистов в Государственной Думе и с бюро Союза автономистов.

После Февральской революции 1917 г. активно участвовал в организации Республиканско-демократической партии (затем - Российская Радикально-демократическая партия), вошёл в её ЦК, стал заместителем председателя. Один из организаторов газеты «Отечество».

В соответствии с партийной резолюцией от 4 июля о создании коалиционного кабинета был назначен председателем образованного 11 июля Особого совещания по областной реформе при Временном правительстве. Главную задачу совещания видел в «согласовании проявленной некоторыми областями Российского государства потребности в автономных формах управления с интересами других областей, таких требований не проявлявших, а также с интересами государственного единства». (ЦГАОР, ф. 1788, оп. 1, д. 22, лл. 1 - 1 об.).

В марте 1917 г. выступил соучредителем Украинского национального совета в Петрограде, был членом его исполкома. Представитель Украинской Центральной Рады при Временном правительстве России.

Сознавая последствия нерешительности Временного правительства, Славинский указывал, что в целях победоносного окончания войны необходимо сплотить все нации на основе их самоопределения и создания общенационального правительства:

«Нельзя вставать в позу критика - и откладывать все реформы до Учредительного Собрания, ибо многое отлагательства не терпит» («Отечество», 1917,23 июля).

В начале сентябре 1917г. представлял Временное правительство в Киеве на Съезде Народов, где вырабатывалась линия социалистических партий в национальном вопросе в Учредительном Собрании. Здесь он заявил:

«Мы заинтересованы в цельности и неделимости России, ибо каждый народ в отдельности не представляет особой силы. Но вместе взятые, мы хозяева России... Старая власть была властью тонкой прослойки господствующих классов. После этой прослойки власть перешла в руки широких масс одного народа. Чтобы она перестала быть неустойчивой и слабой, нужно, чтобы государство использовало силы всех народов. Форма использования только одна - федерация» («Утро России», 1917,11 и 17 сентября).

В 1918 г. вернулся в Украину, принадлежал к Украинской партии социалистов-федералистов. С мая 1918 г. член совета Министерства иностранных дел Украинского государства, временный представитель Украинского государства на Дону. С 24 октября по 14 ноября 1918 г. министр труда во втором правительстве Ф. Лизогуба.

В 1919 г. возглавлял дипломатическую миссию УНР в Праге. Оставшись там в эмиграции, с 1923 г. читал лекции по истории западноевропейской литературы в Украинском педагогическом институте имени М. Драгоманова, был профессором новейшей истории в Украинской хозяйственной академии в Подебрадах. Продолжал партийную деятельность, сотрудничал с эмигрантским правительством УНР. В конце 1925 г. после конфликта в среде социалистов-федералистов потерял ведущие позиции в партии.

В 1945 г. его арестовали в Праге органы советской военной контрразведки СМЕРШ. Умер в Лукьяновской тюрьме в Киеве 23 ноября 1945 г. (в возрасте 77 лет) еще до конца следствия, не успев получить приговора.

В 1993 г. Максим Славинский посмертно реабилитирован.

 

Top