Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
То, что было государством, а затем традицией «Обоих Народов», окончательно распалось в 1920-1921 годах. С тех пор польско-литовские отношения характеризует монотонный застой: ни мира, ни войны, - вплоть до знаменитого польского ультиматума, после которого наступило более или менее нормальное соседское сожительство. Это был очень короткий период, ибо его прервала начавшаяся 2-я Мировая война. Поскольку Литовская Республика не отказалась от своих претензий на Вильнюс и в то же время сохранила формальную обиду на Польшу за ультиматум, то с момента, когда победа решительно склонилась на сторону Германии, можно было ожидать, что литовцы вторгнутся на Виленщину. Этого, однако, не произошло. В польско-германском конфликте Литва чувствами стала на сторону Польши. Политически она сохраняла нейтралитет. Зато кажется несомненным, что в случае немецких неудач Литва открыто выступила бы на стороне Польши и союзников, чтобы вернуть захваченную Гитлером Клайпеду.
Литовское правительство не знало текста секретного протокола к польско-британскому договору (крайне неудачному для нас в других отношениях). Как известно, статья 2 этого протокола, включая Литву в рамки понятия косвенной угрозы Польше со стороны Германии, могла толковаться как распространение британских гарантий и на литовское государство. Можно ли из этого сделать вывод, что Литва стала бы на нашу сторону в войне с Германией, если бы знала этот протокол?..
Сейчас, спустя годы, один из руководителей тогдашней внешней политики Литвы, когда я его об этом спросил, не ответил прямо, быть может, справедливо считая вопрос слишком навязчивым.
И только подумавши:
- Почему же нам об этом не сказали?!
- Ну, а вы как думаете, почему?
- Не имею ни малейшего понятия... - ответил он, разводя руками.
17 сентября 1939 года, в момент предательского нападения Советского Союза на Польшу, позиции Литвы не изменились, скорее, можно сказать, приобрели рыцарские формы, редко встречающиеся в политических отношениях между государствами. Как польские части, так и гражданское население, бежавшее на территорию Литвы, были встречены гостеприимно, несмотря на столько лет тянувшиеся взаимные распри. Из трех прибалтийских государств одна лишь Литва не отказала в пребывании польскому посланнику, продолжая признавать существование суверенной Польши.
Но события развиваются со смертоносной скоростью. Британские гарантии для Польши оказываются клочком бумаги перед лицом советского агрессора (секретный протокол по-прежнему остается неизвестным). Одновременно призрак красного агрессора нависает над Литвой. Господин Цехлин, представляющий в Каунасе Третий Рейх, т.е. единственное, кроме Советского Союза, государство, являющееся реальной силой в Восточной Европе, начинает приобретать вес. Люди в Прибалтике постепенно отводят взоры от Лондона и устремляют их к Берлину. Но Берлин и пальцем не пошевелил, пока Совдепия навязывала по очереди Эстонии, Латвии и Литве свои пакты и военные базы.
Тут наступает момент, мало известный широким кругам польского общества. Совдепия силой принуждает Литву к «договору о дружбе» и одновременно насильно навязывает ей Вильнюс, которого та брать не хочет и отбивается до последнего. Надежды Каунаса еще раз обращаются в сторону Берлина, но, разочаровавшись с этой стороны, маленькая Литва, отданная на милость советского колосса, соглашается на договор, делает хорошую мину при плохой игре, потерю части своих суверенных прав прикрывает официальными проявлениями радости по случаю «обретения» Вильнюса и вступает на недавние польские территории, с которых сегодня уходят... советские войска.
Только тогда посланник Польской Республики Харват покидает Каунас, подав ноту протеста.
*
В этой части Восточной Европы уже глубокая осень. Нити бабьего лета опутали пласты озимой пахоты. Тракт из Каунаса через Кошедары, Рыконты, Завясы выходит на Понарские горы. Вокруг тянутся убогие заросли вереска да растут еще очень старые деревья, о которых упоминает Мицкевич. С гор открывается один из самых красивых видов на Вильнюс. Когда первые литовские части спускаются по извивающейся дороге в долину, где лежит город, он еще испещрен красными тряпками, которые тут развесили большевики.
И вот в этот момент происходит одно из самых трагических недоразумений - результат той путаницы, в которую годами были погружены польско-литовские отношения. Насколько правильно и логично было, так сказать, «легитимистское» поведение польского посланника в Каунасе, настолько неполитической выглядела реакция польского общества в Вильне. В октябре 1939 года Польшу застилает дым пожарищ и руин. Вся ее территория разодрана двумя страшными врагами. В таких обстоятельствах вступление литовцев в Вильно было облегчением. На ум приходили слова: «Слава Богу, что вы пришли на смену большевикам! Давайте пока попробуем вернуться к согласию, и пусть оно станет залогом будущего, когда минет смута, а тогда мы так или иначе разберемся в наших делах».
Между тем, все складывается наоборот. Положение очень тяжелое: трудно требовать от граждан одного государства, чтобы они обнажали головы перед знаменами другого государства, когда оно аннексирует их не спросясь. Однако, с другой стороны, еще висят красные полотнища, а тут литовцы вступают со знаком Погони, который был нашим знаком многие века, гербом поколений, символом общей мощи. Трагедия заключается в каком-то роковом qui pro quo, поскольку одна и та же толпа в ненавистном, но глухом и, скорее, покорном молчании расступается перед локтями красноармейцев, а когда длинные колонны их грузовиков вывозят на восток библиотеки, коллекции, машины, частное, коммунальное и государственное имущество, никто им вслед даже камня не бросит... Горько сказать, но так было, возражать не приходится.
Накануне Дня поминовения литовское радио, которое вело передачи по-литовски и по-польски, оглашает программу церемоний: «Завтра (...) литовское общество почтит на кладбище Росса память великого Басанавичюса, а польское общество принесет почести на могиле сердца маршала Пилсудского...» Это был несомненный жест в сторону поляков. В полицейских распоряжениях призывали только избегать всяких демонстраций вне кладбища. Польская молодежь этому предписанию не подчиняется и организует - весьма, кстати, невинную - небольшую демонстрацию. С того дня как ножом отрезало!..
*
Что собственно произошло? Литовцы потом объясняли это давлением враждебных держав. Однако непохоже, чтобы этим давлением можно было оправдать все распоряжения, вследствие которых поляки оказались больше ограничены в своих правах, чем евреи или белорусы.
Мучением для жителей стал прежде всего вопрос языка. Вильнюс, который некогда был столицей государства, на три четверти говорившего на «русском» языке, а позднее - на польском, Вильнюс, в котором было едва лишь два с половиной процента литовцев, надо было в течение нескольких месяцев или, как некоторые хотели, недель преобразить в чисто литовский город. А литовский язык - трудный, ничем не напоминает ни одного из славянских языков.
И вот парикмахерская в течение ночи превратилась в kirpykla, школа - в mokykla, улица - в gatve и т.д. Ориентация в городе из-за надписей, вывесок, одноязычных литовских объявлений совершенно застопорилась. Польская полиция была лучше и вежливей, чем в других государствах, за исключением, может быть, Англии. Присланная же в Вильнюс литовская полиция, в большинстве случаев навербованная из молодых людей, уже не знающих польского языка, - как правило, грубая. Снабжение создавало неизбежные очереди перед магазинами. Кто умел говорить по-литовски, проталкивался без очереди, по фантазии или милости дежурящего полицейского. Эти, на первый взгляд, мелкие злоупотребления, терпимые, к сожалению, высшими властями, стали источником, из которого вылилась первая волна ненависти мерзнущих в очередях жителей города. Доходило до скандалов. Резиновая дубинка полицейского в таких происшествиях производила разорение прежде всего политическое, поскольку...
...Зима была морозная. Сумерки наступали рано. И от аэродрома на город падало кровавое зарево от пятиконечной звезды, зажженной над советской военной базой...
*
Экономически Литва жила отлично. Сельское хозяйство цвело. Люди вздохнули после надвигавшейся советской нищеты, но вскоре ее позабыли, как это водится у людей. Между тем, языковая политика, политика по отношению к польской школе, университету, театру и т.д. делала невозможным какое бы то ни было взаимопонимание.
Хуже всего было с печатью. По литовским законам, каждая газета обязана была помещать т.н. privalymas - обязательные статьи. На практике указывали место, шрифт, заголовок и подпись. Присылали статьи, в которых провозглашались тезисы, противоположные направлению газеты. Нельзя было указать, что это не редакционные статьи. Эту систему особенно использовали в отношении польской прессы. Цензура производила опустошения. В этих условиях читатели поглупее совершенно перестали ориентироваться в политических оттенках газет.
А с советской базы сияли полосы красных огней...
Я был в это время редактором и издателем одной из двух польских газет в Вильнюсе. Самым главным нашим врагом, общим врагом были, несомненно, большевики. Мы находились еще не за железным занавесом, но уже за решеткой. Литовское общественное мнение выражало довольно справедливые взгляды о том, что сегодня бои уже не на линии Мажино, а ближе, на линии Маннергейма, прямо решают судьбу всех нас. Литовская пресса еще позволяла себе занимать более или менее профинляндские позиции, но нам... даже и этого нельзя было! В один прекрасный день запретили помещать финские коммюнике на первом месте. Я распорядился набирать советские петитом, а финские помещать на втором месте, но жирным шрифтом. Запретили использовать для финских коммюнике жирный шрифт. Запретили использовать в заглавиях прилагательное «героический" в отношении финнов. Запретили политические статьи на тему финской войны. Если таково было отношение к делу, которому Литва сочувствовала, легко себе представить, как мешали нам в темах, неприятных для управления печати! Сначала я писал меморандумы властям и воевал с цензурой. В результате, в апреле 1940 года решением совета министров в Каунасе меня лишили права редактировать периодические издания на всей территории Литовской Республики...
*
Я здесь на фон событий прилатал свою особу - для иллюстрации главного распутья, от которого разошлись дороги польско-литовских разногласий. Ибо я всегда был глашатаем восстановления в правах тех государственных соображений, политическим воплощением которых в нашем прошлом было Великое Княжество Литовское со столицей в Вильне - Вильнюсе. Большинство польского общества до войны считало эту концепцию политической ересью, а после вступления литовцев на Виленщину - почти изменой. Между тем, именно у меня литовцы отбирают разрешение на выпуск газеты. Почему?
В польском обществе принято считать Литву страной, которая обуреваема манией величия. Тем временем Литва обуреваема манией малости. Принято обвинять Литву в претензиях не только на Вильно, но и на Гродно, Новогрудок, на Бог весть что еще!.. Тем временем она, упаси Боже, не хочет даже Ошмян! Где уж ей мечтать об аннексии Минска... Не в том ведь трудность польско-литовского взаимопонимания с 1918 года, что литовцы хотят слишком много, а в том, что хотят они - слишком мало. Не в том, что литовцы отберут у нас Мицкевича, а в том, что они начинают от него отпираться. Новая Литва, последовательно порывая с политическими традициями старой, преобразилась в узко националистическое государство, которое видело свое будущее в разрыве с прошлым, а мы, со своей стороны, сделали, к сожалению, все, чтобы литовцев в их этнографическом обособлении утвердить.
Литовская цензура в 1940 году запрещает называть Вильнюс «столицей Великого Княжества Литовского» иначе, чем в историческом смысле. Запрещает употреблять слова «Великое Княжество Литовское» в отношении современных территорий, порезанных советской и немецкой оккупацией. Запрещает гласить политическую идею восстановления Великого Княжества Литовского. А польское общество, окостеневшее в застарелых предрассудках, ограниченное в свободе печати, не могло понять, что в этот период литовская политика в Вильнюсе была, в результате, больше направлена против этого края, чем вообще против Польши.
Пиком этой политики был закон о паспортах, принятый зимой 1940-го. Он привел к такому абсурду, что в Вильнюсе, провозглашенном столицей государства, оказалось 150 тыс. «иностранцев» на 200 тысяч жителей! Человек, родившийся за границами нарисованной московским трактатом Литовской Республики, например в Сморгони, как политически обременительный «иностранец» имел в Вильнюсе права меньшие, чем, например, француз, родившийся в Париже, но находящийся в Литве на правах обычного иностранца.
Тут уже не «эндеки», а любая молочница из Яшун или Подбродья, родившаяся в Ошмянах или в Лиде, сжимала кулаки (был короткий период, когда «иностранцам» нельзя было даже ездить в поездах). Трагическим результатом такого рода политики стало расщепление и рознь всего населения перед лицом общего врага. Начались драки. Литовцы дрались с поляками в костелах из-за языка богослужения, а под Острой Брамой на свою базу проезжали большевики, которым никто не осмеливался указать, что они не снимают шапок перед чудотворной иконой Богоматери...
Было уже недалеко до весны, когда ни с того ни с сего начали кружить бесчисленные истории и слухи, в которых размещенные в стране большевики неизменно играли роль укротителей литовцев и защитников поляков.
- Слыхали, что было вчера на почте? Поляк сдает письмо, а служащий ему самым грубиянским образом отказывает и велит говорить по-литовски. А в очереди стоял советский офицер. Пошел за окошко и в морду литовца, в морду!
Через два дня в «Бристоле":
- Литовский офицер оскорбил женщину-польку, а большевики из-за соседнего столика в морду литовца, в морду!
И это «в морду» выговаривалось с таким смачным пришлепываньем губами, с таким теплым причмокиваньем...
Ни одна из этих историй не была правдивой, но, конечно, не могло быть худшего результата этой вражды, чем наделение большевиков ролью библейского архангела Гавриила!
Трагедия тех дней - это ошибочная литовская политика, которая в меньшем масштабе произвела то, что немцы сделали потом с большим размахом, - невольную популяризацию большевиков. Это, с другой стороны, позиции польского общества: вместо того, чтобы исправлять литовскую ошибку, оно еще обостряло ее, выбирая не ту политическую ориентацию, которой требовал как здравый разум, так и интересы обоих народов.
Если словом «политика» мы называем деятельность, устремленную в будущее, нам придется признать, что она была исключительно близорукой, поскольку тогдашней польско-литовской розни предстояло кончиться так, как она кончилась уже 15 июня 1940 г., когда части Красной армии окончательно пересекли границу и общий враг захватил всю страну.
Перевела с польского Наталья Горбаневская.