Лев Гумилев

Аўтар: Лавров Сергей,
Дадана: 29-12-2012,
Крыніца: Москва, 2007.

Нет и не может быть научной идеи без персоны автора, поскольку для мысли нужна голова,

а она у человека всегда одна. Притом у каждого ученого как человека есть личная жизнь: школьные годы, тяжелые

экспедиции, семейные осложнения, служебные неприятности, да и болезни. Но вместе с этим у него есть бескорыстный интерес к предмету исследования, частным сюжетам и эмпирическим обобщениям. Желание понять три вещи: как? что? и что к чему? представляется ему самоцелью».

ЛЕВ ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ АВТОНЕКРОЛОГ

СЕРГЕЙ ЛАВРОВ

ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

ВОСПОМИНАНИЯ О Л. Н. ГУМИЛЕВЕ

МОСКВА

АЙРИС ПРЕСС 2007

УДК 82-94 ББК 63.3(2)6-8 Л34

Серийное оформление А. М. Драгового

Лев Гумилев: Судьба и идеи / С. Б. Лавров и др. - Л34 М.: Айрис-пресс, 2007. - 2-е изд., испр. и доп. - 608 с: ил. + вклейка 16 с. - (Библиотека истории и культуры.)

ISBN 978-5-8112-2647-4

Книга посвящена драматичной судьбе и научному творчеству выдающегося отечественного историка, этнолога и географа Льва Николаевича Гумилева. Центральную часть ее занимает работа президента Русского географического общества С. Б. Лаврова, около 30 лет проработавшего вместе с Л. Н. Гумилевым на Географическом факультете ЛГУ и в Географическом обществе. Книга дополнена автобиографией Л. Н. Гумилева и его воспоминаниями о своих знаменитых родителях Николае Гумилеве и Анне Ахматовой, а также воспоминаниями наиболее близких к нему людей - его вдовы Н. В. Гумилевой, писателя Д. М. Балашова, Ю. К. Ефремова К. П. Иванова и других.

Книга представит большой интерес для всех, кто интересуется творчеством выдающегося ученого и мыслителя.

ББК 63.3(2)6-8 УДК 82-94

ISBN 978-5-8112-2647-4

о ООО «Издательство «АЙРИС-пресс», составление, оформление, 2003

СОДЕРЖАНИЕ

Л. Н. ГѴМИЛЕВ

Автобиография. Воспоминания о родителях.........................7

Автонекролог...........................................................................17

С. Б. ЛАВРОВ ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

От автора.................................................................................39

1. Детство................................................................................67

2. Его университеты...............................................................92

3. «Первая голгофа»..............................................................104

4. Четыре года просвета........................................................117

5. «Вторая голгофа»...............................................................132

6. Ретро: рождение и первая жизнь евразийства.................142

7. Трудное рождение «степной трилогии»...........................186

8. Гумилевское открытие Хазарии.......................................246

9. Конец 60-х гг.: новые книги, обретение уюта.................271

10. А было ли иго?................................................................335

11. Годы признания................................................................351

12. Свет и тени теории этногенеза.......................................371

13. Уроки Льва Гумилева......................................................399

Примечания...........................................................................418

ВОСПОМИНАНИЯ О Л. Н. ГУМИЛЕВЕ

Гумилева Н. В. Воспоминания.............................................457

Иванов К. П. Памяти Учителя.............................................486

НовиковаО. Г. Русский солдат.............................................489

Ефремов Ю. К. Слово о Льве Николаевиче Гумилсвс..........510

Лукьянов А. И. Пассионарий отечественной науки

и культуры............................................................................. 522

Савва Ямщиков. Счастье общения.......................................531

Иоанн, Митрополит С. -Петербургскиіі и Ладожский.

Приветствие участникам и гостям съезда РГО..................545

Стеклянникова Л. Д. Вечная память....................................546

Балашов Д. М. Слово об учителе.........................................573

Хроника жизни Л. Н. Гумилева...........................................594

Указатель имен.....................................................................588

ЛЕВ ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ ВОСПОМИНАНИЯ О РОДИТЕЛЯХ

АВТОНЕКРОЛОГ

« ... личная биография автора никак не отражает его интеллектуальной жизни. Первую автобиографию мы все пишем для отдела кадров, а вторую, некролог, обычно пишут знакомые или просто сослуживцы. Как правило, они выполняют эту работу халтурно, а жаль, ибо она куда ценнее жизнеописания, в котором львиная доля уделена житейским дрязгам, а не глубинным творческим процессам.

Но можно ли судить за это биографов: они и рады были бы проникнуть в «тайны мастерства», да не умеют. Тайну может раскрыть только сам автор, но тогда это будет уже не автобиография, а автонекролог, очерк создания и развития научной идеи, той нити Ариадны, с помощью которой иногда удается выбраться из лабиринта несообразностей и создать непротиворечивую версию, называемую научной теорией.»

Лев Гумилев

Л. Н. ГУМИЛЕВ

АВТОБИОГРАФИЯ. ВОСПОМИНАНИЯ О РОДИТЕЛЯХ*

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился в 1912 году, осенью, 1 октября по новому стилю. В этот день, что очень редко бывает, пошел снег. Родился я на Васильевском острове в родильном доме, но родители мои жили в Царском Селе, в маленьком домике, который заработал мой покойный дед и сделал из него небольшой семейный дом. Кроме того, мои родители обладали опять-таки небольшим двухэтажным домом (вернее, домом с мезонином) в Тверской губернии - в родной земле моей бабушки, рядом с деревней Слепнево.

Отношения у бабушки с крестьянами были самыми наилучшими, потому что детство свое она провела в этой деревне, с этими девочками, которые потом стали бабами. В детстве она играла с ними в лапту, и вообще они были в самых наилучших отношениях. В 1917 году, когда, естественно, надо было уезжать, крестьяне помогли нам уложиться на возы и перевезли в соседний город Бежецк, где я и прожил первые 6 лет своей жизни.

За это время папа приезжал к нам раза два или три. Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над готами, которую я потом внимательно прочитал. И я по-

* Магнитофонная запись произведена А И. Лукьяновым 16 сентября 1986 г.

мню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: «Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?» А он говорил: «Ничего, он поймет». Я не только понял, но и запомнил все до сего времени.

Он рисовал для меня картинки - «Подвиги Геракла» и делал к ним литературные подписи. Например, «Геракл, сражающийся с немейским львом» и подпись была такая:

От ужаса вода иссякла В расщелинах Лазурских скал, Когда под палицей Геракла Окровавленный лев упал.

Второе - «Бой Геракла с гидрой»:

Уже у гидры семиголовой Одна скатилась голова, И наступает Геракл суровый Весь золотой под шкурой льва.

И третье - «Геракл, который расстреливает гарпий из лука»:

Ни клюв железный, ни стальные крылья От стрел Геракла гарпий не спасут. Залитый кровью и покрытый пылью Во тьме герой творит свой страшный суд.

Эти картинки и подписи сохранялись некоторое время. Естественно, они не уцелели, но память меня детская не подвела: я цитирую совершенно точно.

Последний раз папа приезжал для того, чтобы увезти свою вторую жену Анну Николаевну Энгельгардт-Гумилеву вместе с моей маленькой сестрицей Леночкой. Надо сказать, что с Леночкой у меня сохранялись хорошие отношения. Даже в Ленинграде, когда я вернулся, я к ней заходил, с ней встречался, и вообще мы были в самых дружеских отношениях, хотя встречались, естественно, редко - она была много моложе меня, на целых 7 лет.

Когда мне было 5 лет, бабушка Анна Ивановна привезла меня из Бежецка к папе в Ленинград, но папа в это время уже жил отдельно от мамы, он занимал квартиру,

брошенную Маковским, на углу Ивановской и Николаевской. Но эта квартира была очень холодная, большая, отапливать ее было невозможно. Коридоры там были темные и страшные. И оттуда переехали в очень уютную квартиру - Преображенская, 5, ныне улица Радищева, если я не ошибаюсь, где было все очень мило и уютно.

Папа один раз водил меня к маме в Шереметевский дворец, где жил бывший репетитор детей Шереметевых ассириолог Владимир Казимирович Шилейко (тогда я его помню). Я некоторое время поиграл у мамы, потом папа зашел за мной, взял меня и увел обратно. С Шилейко я с тех пор не встречался, потому что, когда я приехал снова, вернее, бабушка меня привезла (остановилась она у своей племянницы Констанции Фридольфовны, вполне русской женщины, вот с таким скандинавским отчеством), то она возила меня к маме в Мраморный дворец, где та продолжала жить с Шилейкой. Но Шилейки не было в это время, вместо него сидел Пунин, ее земляк, и как выяснилось впоследствии, ставший ее морганатическим мужем. Он сидел и молчал. Я поздоровался с мамой, там нас сфотографировали, фотокарточка осталась.

Папа ко мне относился очень хорошо и внимательно. Он дал мне возможность получиться поэзии и даже посвятил мне большую свою африканскую поэму «Мик», сделав на ней надпись: «Это сыну Льву. Пускай он ее дерет и треплет, как хочет». Но последний раз я папу видел, когда он приезжал, чтобы забрать Анну Николаевну с Леной в Петроград (Петроград тогда еще). И с тех пор я его не видел.

К маме я приехал уже позже, когда мне было 17 лет (это был 1929 год), и кончил школу уже в Ленинграде. Но жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я в коридоре, на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при ее антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в университет.

Когда я кончил школу, то Пунин потребовал, чтобы я уезжал обратно в Бежецк, где было делать нечего и учиться нечему и работать было негде. И мне пришлось переехать к знакомым, которые использовали меня в качестве помощника по хозяйству - не совсем домработницей, а так сказать носильщиком продуктов. Оттуда я уехал в экспедицию, потому что биржа труда меня устроила в Геокомитет. Но когда я вернулся, Пунин встретил меня и, открыв мне дверь, сказал: «Зачем ты приехал, тебе даже переночевать негде». Тем не менее меня приютили знакомые, а затем, когда шла паспортизация, Пунин разрешил прописаться у него, хотя я жил на свою очень скромную зарплату совершенно отдельно.

* * *

Из всех интеллигентов, с которыми я встречался, лучше всех ко мне отнесся ныне покойный ректор университета Александр Алексеевич Вознесенский, который дал мне возможность защитить диссертацию в университете, но это было уже значительно позже. Прошла война, большую часть которой я провел в Норильске, работая в шахтах и в геологических экспедициях, после чего я пошел в армию добровольно и участвовал в штурме Берлина. Когда я вернулся, то узнал, что сестра моя Лена вместе со своей матерью Анной Николаевной погибли во время блокады. Мама встретила меня очень радостно, мы целую ночь с ней разговаривали, она читала мне свою новую поэму, свои новые стихи.

С Пуниным она уже рассталась совершенно, и у нее были две комнаты. В одну из них она меня пустила и прописала. И я поступил в аспирантуру Института востоковедения, но как только совершилось постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», т. е. о моей маме, то меня оттуда выгнали, несмотря на то что за первый же год я сделал все положенные доклады и сдал все положенные экзамены. И диссертация у меня тоже была готова, но тогдашняя дирекция института, которой командовал доктор филологических наук Боровков, заявила, чтобы я убирался и они меня не поставят на защиту. И я оказался на улице

с очень плохой характеристикой, совершенно несправедливой. Там было написано, что я был высокомерен и замкнут (хотя я очень общительный человек) и что я не вел общественную работу, которую мне, по правде сказать, и не поручал никто. Но с такой характеристикой защищать диссертацию было нельзя, и остались мы с мамой в очень тяжелом положении.

И тут мне удалось устроиться в психиатрическую больницу библиотекарем. Там я наладил библиотеку, выдавал больным и врачам книги, устроил передвижку, получил хорошую характеристику, и тогда-то я и обратился в университет, где ректор разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию. Мы с мамой очень переживали это, потому что жили очень скудно: отапливать помещение было невозможно, денег на дрова не было и мне помнится, как я пилил и колол дрова и таскал их на третий этаж на своем горбу, чтобы отапливать хотя бы одну комнату из двух.

С питанием было тоже очень плохо, и поэтому, когда я шел на защиту кандидатской диссертации, я съел все, что было дома. Дома не осталось даже куска хлеба, и отпраздновать мою защиту можно было только в складчину. Кое-кто подкинул мне денег, пришли, поздравили меня с защитой кандидатской, совершенно блестящей.

Институт востоковедения Академии наук и тут сыграл свою роль. Он вызвал Александра Натановича Берншта-ма, заслуженного деятеля киргизской науки, для того чтобы он разоблачил меня перед Ученым советом и завалил мою диссертацию. Он сделал мне 16 возражений, из которых два считал самыми злобными: незнание восточных языков и незнание и неупотребление марксизма. Я ответил ему по 16-ти пунктам, в том числе я говорил с ним по-персидски, на что он не мог ответить; я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату.

15 голосов было за меня, один - против. Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода.

Но после этого постановления мы с мамой оказались опять в бедственном положении. С большим трудом меня приняли на работу в Музей этнографии народов СССР с зарплатой в 100 рублей, т. е. примерно на том же положении, как я был в аспирантуре. Денег у нас не хватало. Мама, надо сказать, очень переживала лишение возможности печататься. Она мужественно переживала это, она не жаловалась никому. Она только очень хотела, чтобы ей разрешили снова вернуться к литературной деятельности. У нее были жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь, когда я собирался уходить на работу. После чего я возвращался, приносил ей еду, кормил ее, а остальное время она читала французские и английские книжки, и даже немецкую одну прочла (хотя она не любила немецкий язык) и читала Горация по-латыни. У нее были исключительные филологические способности. Книги я ей доставлял самые разнообразные. Я брал себе книги для работы из библиотеки домой, и, когда она кричала: «Принеси что-нибудь почитать», я ей давал какую-нибудь английскую книгу, например эпос о Гэсере или о Тибете. Или, например, Константина Багрянородного она читала. Вот таким образом все время занимаясь, она очень развилась, расширила свой кругозор. А я, грешный человек, тоже поднаучился. Пока не случилось событие, которому объяснение я не могу найти до сих пор.

Внезапно в 1949 году, после того как мама погостила в Москве у Ардовых и вернулась, пришли люди, которые арестовали сначала Лунина, нашего соседа, а потом пришли за мной, арестовали меня. Следствие заключалось в том, что следователи задавали мне один и тот же вопрос: «Скажи что-нибудь антисоветское, в чем ты виноват». А я не знал, в чем я виноват. Я считал, что я ни в чем не виноват, и никаких неприятностей вообще вспомнить даже не мог. Тем не менее меня осудили на 6 лет, опять-таки особым совещанием, причем в заключение мне прокурор сказал: «Вы опасны, потому что вы грамотны. Получите Шлет». И я их получил.

Срок я отбывал сначала в Караганде, потом в Между-реченске, между двумя реками очень красивыми - Томъю и Усой, и, наконец, в Омске, там же, где и Достоевский был. И тут 1956 год, XX съезд (дата, которую я вспоминаю всегда с благоговением) дал мне свободу. Мама присылала мне посылки - каждый месяц одну посылку рублей на 200 тогдашними деньгами, т. е. на наши деньги на 20 рублей. Ну кое-как я в общем не умер при этой помощи.

Но когда я вернулся, к сожалению, я застал женщину старую и почти мне незнакомую. Ее общение за это время с московскими друзьями - с Ардовым и их компанией, среди которых русских, кажется, не было никого - очень повлияло на нее, и она встретила меня очень холодно, без всякого участия и сочувствия. И даже не поехала со мной из Москвы в Ленинград, чтобы прописать в своей квартире. Меня прописала одна сослуживица (Т. А. Крюкова. - Ред.), после чего мама явилась, сразу устроила скандал - как я смел вообще прописываться?! (А не прописавшись, нельзя было жить в Ленинграде!) После этого я прописался у нее, но уже тех близких отношений, которые я помнил в своем детстве, у меня с ней не было.

Здесь она от меня требовала, чтобы я помогал ей переводить стихи, что я и делал по мере своих сил, и тем самым у нас появилось довольно большое количество денег. Я поступил работать в Эрмитаж, куда меня принял мой старый учитель профессор Артамонов, с которым я был вместе в экспедиции. Там я написал книгу «Хунну», написал свою диссертацию «Древние тюрки», которую защитил в 1961 году. Маме, кажется, очень не нравилось, что я защищаю докторскую диссертацию. Почему - я не знаю. Очевидно, она находилась под сильным влиянием. В результате 30 сентября 1961 года мы расстались, и я больше ее не видел, пока ее не привезли в Ленинград, и я организовал ее похороны и поставил ей памятник на те деньги, которые у нее на книжке остались и я унаследовал, доложив свои, которые у меня были.

Надо сказать, что для меня мама представляется в двух ипостасях: милая, веселая, легкомысленная дама, которая

могла забыть сделать обед, оставить мне деньги на то, чтобы я где-то поел, она могла забыть - она вся была в стихах, вся была в чтений. Она очень много читала Шекспира и о Шекспире и часто не давала мне заниматься, потому что если она вычитывала что-нибудь интересное, вызывала меня и сообщала мне это. Ну, приходилось как-то реагировать и переживать. Но все равно это было все очень мило и трогательно, я бы сказал. Но когда я вернулся после 56-го года и когда началась моя хорошая творческая трудовая жизнь, то она потеряла ко мне всякий интерес. Иногда я делал ей визиты, но она не хотела, чтобы я жил ни у нее на квартире, ни даже близко от нее. Я получил очень маленькую комнату в конце Московского проспекта, так что встречались мы эпизодически, редко, и об этом периоде ее жизни я ничего рассказать не могу.

Но своей жизнью, вот этими последними 30-ю годами я очень доволен. В Эрмитаже профессор Артамонов давал мне возможность сидеть в библиотеке и заниматься и писать. Там я доработал то, что я сделал, еще находясь в Сибири, на тяжелых работах, где я был иногда инвалидом, иногда библиотекарем, иногда просто больным, но мне удалось тогда написать очень много черновиков по тем книгам, которые мне присылали. Затем я за 5 лет отработал свои две книги - «Хунну» и «Древние тюрки». Вторую я защитил как диссертацию на степень доктора исторических наук, после чего был приглашен в университет, и - поскольку я интересовался исторической географией - на географический факультет. Это был самый лучший период моей жизни. Я просто был счастлив, что я могу ходить на работу, что я могу читать лекции. На лекции ко мне приходили не только студенты (не смывались, что всех удивляло), но даже в большом количестве вольнослушатели. И все эти 25 лет, которые я в университете, я занимался этой работой, а в свободное время - отпускное и каникулярное - продолжал писать книги по истории, географии и этнологии.

С детства меня интересовала проблема происхождения и исчезновения народов. Но конечно, я эту проблему решить не мог, поскольку ее никто не решил и до сих пор. То есть примерно 50 лет я думал над этой тематикой, со

бирал материал, и, наконец, когда у нас вышла книга Вернадского «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения» и книга биолога Берталанфи о систематическом подходе, изданная Институтом философии, я соединил эти данные естественных наук с моей исторической подготовкой и предложил синтетическую концепцию пассионарной теории этногенеза. Она была опубликована и в «Вестнике Ленинградского университета», и в журнале «Природа», что сразу подняло тираж журнала, который шел к минимуму.

После этого споров по высказанным мною тезисам было очень мало. Сначала это было вследствие непонимания, непривычности моих взглядов, но потом академик Бром-лей (очень способный человек, очень восприимчивый), присутствуя на моих докладах, повторял их содержание у себя в институте, о чем мне сообщали его сотрудники, поздравляя с тем, что я получил первого ученика. Потом он издавал книги, употребляя мои определения, мои дефиниции, и таким образом моя работа оказалась принятой (хотя и без моего авторства). Институт этнографии работал по моим идеям и работает до сих пор. Подробности об этом были изложены в «Известиях Географического общества» моим учеником Ивановым (№ 3 за 1985 год). В результате получилась довольно странная история: я не остановился на достигнутом, я продолжал работать дальше, но уже никакой поддержки со стороны Академии наук я не встречал. В университете сложилась какая-то странная ситуация: бывший ректор Алисковский вместо того, чтобы принять решение о публикации моей представленной и одобренной работы (факультет представил), отложил это до сих пор.

Сейчас у меня на палитре четыре больших книги:

«Тысячелетие вокруг Каспия», то есть этногенез всех народов региона за полторы тысячи лет;

затем «Древняя Русь и Великая степь» о соотношении народов Советского Союза, где я доказываю, что у них не было принципиальной вражды, а были отдельные столкновения, которые не выходили за рамки удельных междукняжеских войн;

Курс лекций, который у меня был депонирован, а затем переработан в монографию;

и, наконец, «Деяния монголов», братского нашего народа, о котором у меня уже первичная источниковедческая публикация была в 1970 году, а сейчас это обобщенная работа по этногенезу.

* * *

Самым трудным для моей научной идеи было то, что ее негде было обсудить, поскольку это синтетическая наука, и все отвечали, что это не по их специальности. И это было верно, потому что наука действительно новая. И тогда я представил ее как вторую докторскую диссертацию на соискание степени уже не по историческим, а по географическим наукам. Прошла она блестяще, но ВАК не утвердил ее на том основании, что «это выше, чем докторская, а потому и не докторская». И, не присудив мне степени, назначил меня членом специализированного Ученого совета по присуждению докторских степеней по географии. В каковом положении я и сейчас пребываю.

Так вот, на сегодняшний день - 16 сентября 1986 года - я автор восьми опубликованных книг, более 100 статей оригинальных и примерно стольких же переводных (переведенных на разные иностранные языки), и четыре книги у меня подготовлены к печати и как рукописи могут быть представлены в соответствующие издательства. Хотя до сих пор, к сожалению, мне не удалось найти издательство, которое бы мои книги печатало, по соображениям, мне совершенно непонятным.

Итак, я считаю, что творческий вклад в культуру моих родителей я продолжил в своей области, оригинально, не подражательно, и очень счастлив, что жизнь моя прошла не бесполезно для нашей советской культуры.

Л. Н. ГУМИЛЕВ АВТОНЕКРОЛОГ*

Я, Лев Николаевич Гумилев, родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов - Гумилева Николая Степановича и Ахматовой Анны Андреевны, в городе Царское Село. Детство свое я помню очень туманно и толково сказать о нем ничего не могу. Известно мне только, что я был передан сразу на руки бабушке - Анне Ивановне Гумилевой, увезен в Тверскую губернию, где у нас был сначала дом в деревне, а потом мы жили в городе Бежецке, в котором я и кончил среднюю школу. В это время я увлекся историей, и увлекся потрясающе, потому что перечитал все книги по истории, которые были в Бежецке, и по детской молодой памяти я очень много запомнил.

Когда я вернулся обратно в Ленинград, то я застал картину очень для меня неблагоприятную. Для того чтобы закрепиться в Ленинграде, меня оставили в школе еще на один год, что пошло мне только на пользу, так как я уже мог не заниматься физикой, химией, математикой и прочими вещами (которые мне были известны), а занимался я главным образом историей и попробовал поступить на курсы немецкого языка, готовящие в Герце-новский институт. Это был 1930 год, но конечно в этот год меня не приняли в Герценовский институт из-за моего дворянского происхождения. К счастью, биржа труда отправила меня работать коллектором в ЦНИГРИ - Геологоразведочный институт. Я попытался изучать геологию,

* Магнитофонная запись произведена в 1987 г.

но успеха никакого не имел, потому что эта наука была не моего профиля, но я тем не менее в должности наименьшей - младшего коллектора - поехал в Сибирь, на Байкал, где участвовал в экспедиции, и месяцы эти, которые я там провел, были для меня очень счастливыми, и я увлекся полевой работой.

По возвращении в Ленинград, когда эта работа кончилась, меня устроили в экспедицию в Таджикистан. Но дело в том, что мой новый начальник экспедиции - очень жесткий латыш - занимался гельминтологией, т. е. из животов лягушек извлекал глистов. Мне это мало нравилось, это было не в моем вкусе, а самое главное - я провинился тем, что, ловя лягушек (это была моя обязанность), я пощадил жабу, которая произвела на меня исключительно хорошее впечатление, и не принес ее на растерзание. За это был выгнан из экспедиции, но устроился там малярийным разведчиком и целых 11 месяцев жил в Таджикистане, изучая таджикский язык. Научился я говорить там довольно бодро, бегло, это мне принесло потом большую пользу. После этого, отработав зиму опять-таки в Геологоразведочном институте, я по сокращению штатов был уволен и перешел в Институт геологии на Четвертичную комиссию с темой уже мне более близкой - археологической. Участвовал в Крымской экспедиции, которая раскапывала пещеру. Это уже было для меня гораздо ближе, понятнее и приятнее. Но, к сожалению, после того как мы вернулись, мой начальник экспедиции крупный археолог Глеб Анатольевич Бонч-Осмоловский был арестован, посажен на 3 года, и я опять оказался без работы. И тогда я рискнул и подал заявление в университет.

34-й год был легким годом, и поэтому меня в университет приняли, причем самое трудное для меня было достать справку о моем социальном происхождении. Отец родился в Кронштадте, а Кронштадт был город закрытый, но я нашелся: пошел в библиотеку и сделал выписку из Большой советской энциклопедии, подал ее как справку, и, поскольку это ссылка на печатное издание, она была принята, и меня приняли на исторический факультет. Поступив на истфак, я с охотой занимался, потому что меня очень увлекли те предметы, которые там преподавались. И вдруг случилось общенародное несчастье, которое ударило и по мне, - гибель Сергея Мироновича Кирова. После этого в Ленинграде началась какая-то фантасмагория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь этого слова) провокаций.

Осенью 35-го года были арестованы тогдашний муж моей матери Николай Николаевич Пунин, и я, и еще несколько студентов. Но тут мама обратилась к властям, и так как никакого преступления реального у нас не оказалось, нас выпустили. Больше всех от этого пострадал я, так как после этого меня выгнали из университета, и я целую зиму очень бедствовал, даже голодал, т. к. Николай Николаевич Пунин забирал себе все мамины пайки (по карточкам выкупая) и отказывался меня кормить даже обедом, заявляя, что он «не может весь город кормить», т. е. показывая, что я для него совершенно чужой и неприятный человек. Только в конце 36-го года я восстановился благодаря помощи ректора университета Лазуркина, который сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику». Он разрешил мне сдать экзамены за 2-й курс, что я сделал экстерном, и поступил на 3-й курс, где с восторгом начал заниматься уже не латынью на этот раз, а персидским языком, который я знал как разговорный (после Таджикистана) и учился теперь грамоте.

Все это продолжалось довольно благополучно для меня, и никаких нареканий я нигде не вызывал, за исключением того, что я один раз провалился по ленинизму - тогда был такой предмет, отличный от теперешнего марксизма, который мы теперь изучаем, - он был какой-то очень специфический, но я его пересдал, и на это все закончилось благополучно для меня.

Но в 38-м году я был снова арестован, и на этот раз уже следователь мне заявил, что я арестован как сын своего отца, и он сказал: «Вам любить нас не за что». Это было совершенно нелепо, потому что все люди, принимавшие участие в «Таганцевском деле», которое имело место в 21-м году, к 36-му уже были арестованы и расстреляны. Но следователь капитан Лотышев не посчитался с этим, и после семи ночей избиения мне было предложено подписать протокол, который не я составлял и который я даже

не смог прочесть, будучи очень избитым. Сам капитан Ло-тышев потом, по слухам, был расстрелян в том же 38-м году или в начале 39-го. Суд, трибунал меня и двух студентов, с которыми я был еле знаком (просто визуально помнил их по университету, они были с другого факультета), осудили нас по этим липовым документам с обвинением в террористической деятельности, хотя никто из нас не умел ни стрелять, ни на шпагах сражаться, вообще никаким оружием не владел.

Дальше было еще хуже, потому что прокурор тогдашний объявил, что приговор в отношении меня слишком мягок, а сверх 10-ти лет по этой статье полагался расстрел. Когда мне об этом сообщили, я это воспринял как-то очень поверхностно, потому что я сидел в камере и очень хотел курить и больше думал о том, где бы закурить, чем о том, останусь я жив или нет. Но тут произошло опять странное обстоятельство: несмотря на отмену приговора, в силу тогдашней общей неразберихи и безобразия, меня отправили в этап на Беломорский канал. Оттуда меня, разумеется, вернули для проведения дальнейшего следствия, но за это время был снят и уничтожен Ежов и расстрелян тот самый прокурор, который требовал для меня отмены за мягкостью. Следствие показало полное отсутствие каких-либо преступных действий, и меня перевели на особое совещание, которое дало мне всего-навсего 5 лет, после чего я поехал в Норильск и работал там сначала на общих работах, потом в геологическом отделе и, наконец, в химической лаборатории архивариусом.

Окончил я срок в 1943 году, и как безупречно проведший все время без всяких нареканий и нарушений лагерного режима я был отпущен и полтора года работал в экспедиции того же самого Норильского комбината. Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение железа на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил - как в благодарность - отпустить меня в армию.

Начальство долго ломалось, колебалось, но потом отпустили все-таки. Я поехал добровольцем на фронт и попал сначала в лагерь «Неремушка», откуда нас, срочно обучив в течение 7 дней держать винтовку, ходить в строю и отдавать честь, отправили на фронт в сидячем вагоне. Было очень холодно, голодно, очень тяжело. Но когда мы доехали до Брест-Литовска, опять судьба вмешалась: наш эшелон, который шел первым, завернули на одну станцию назад (уж не знаю, где она была) и там стали обучать зенитной артиллерии. Обучение продолжалось 2 недели. За это время был прорван фронт на Висле, я получил сразу же назначение в зенитную часть и поехал в нее. Там я немножко отъелся и в общем довольно благополучно служил, пока меня не перевели в полевую артиллерию, о которой я не имел ни малейшего представления.

Это было уже в Германии. И тут я сделал действительно проступок, который вполне объясним. У немцев почти в каждом доме были очень вкусные банки с маринованными вишнями, и в то время, когда наша автомобильная колонна шла на марше и останавливалась, солдаты бегали искать эти вишни. Побежал и я. А в это время колонна тронулась, и я оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане. Три дня я ходил и искал свою часть. Убедившись, что я ее не найду, я примкнул к той самой артиллерии, которой я был обучен - к зенитной. Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, немцев не обидел (да и не мог их обидеть, их не было там - они все убежали). И в этой части - полк 1386 31-й дивизии Резерва Главного командования - я закончил войну, являясь участником штурма Берлина.

К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Финкель-штейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я поднял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контратаку, был сделан вид, что я тут ни при чем и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей награды. Но когда война кончилась и понадобилось описать боевой опыт дивизии, который было поручено написать нашей бригаде из десяти-двенадцати толковых и грамотных офицеров, сержантов и рядовых, командование дивизии нашло только меня. И я это сочинение написал, за что получил в виде награды чистое, свежее обмундирование:

гимнастерку и шаровары, а также освобождение от нарядов и работ до демобилизации, которая должна была быть через 2 недели.

После этого я вернулся в Ленинград, пришел с удовольствием по знакомым улицам домой, встретил свою мать, которая обняла меня, расцеловала и очень приветствовала. Мы с ней всю ночь проговорили, потом я пошел в университет, где декан исторического факультета Мавродин встретил меня также ласково и приветливо, называл «Лёва» и разрешил мне на выбор: или поступить на очный, или на заочный, или сдать экстерном экзамены за 4-й и 5-й курс. Я выбрал последнее и за один месяц сдал все экзамены (поскольку я и в лагере занимался, ну и подготовка у меня была хорошая - историю я знал), сдал кандидатский минимум по французскому языку и по марксизму (так сказать, по истории философии). Сдал вступительные экзамены в аспирантуру Института востоковедения, где меня сразу же приняли, и я начал заниматься дальше, поехал в экспедицию с профессором Артамоновым.

Но когда я вернулся, то узнал, что в это время мамины стихи не понравились товарищу Жданову и Иосифу Виссарионовичу Сталину тоже, и маму выгнали из Союза, и начались опять черные дни. Прежде чем начальство спохватилось и выгнало меня, я быстро сдал английский язык и специальность (целиком и полностью), причем английский язык на «четверку», а специальность - на «пятерку», и представил кандидатскую диссертацию. Но защитить ее уже мне не разрешили. Меня выгнали из Института востоковедения с мотивировкой: «за несоответствие филологической подготовки избранной специальности», хотя я сдал и персидский язык тоже. Но несоответствие действительно было - требовалось два языка, а я сдал пять. Но тем не менее меня выгнали, и я оказался опять без хлеба, без всякой помощи, без зарплаты. На мое счастье, меня взяли на работу библиотекарем в сумасшедший дом на 5-й линии в больницу Балинского.

Я там проработал полгода, и после этого, согласно советским законам, я должен был представить характеристику с последнего места работы. А там, т. к. я показал свою работу очень хорошо, то мне и выдали вполне приличную

характеристику. И я обратился к ректору нашего университета профессору Вознесенскому, который, ознакомившись со всем этим делом, разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию.

Есть мне было нечего, поэтому я нанялся в экспедицию на Алтай с профессором Руденко. И пока рецензенты читали мою работу (а они читали ее сверхдолго!), я заработал там какие-то деньги, вернулся и узнал, что мою работу не хотят ставить на защиту. Прошло некоторое время - месяца три, тяжелейшие в моей жизни, когда не было ни пищи, ни дров, чтобы топить печку (тогда еще было печное отопление), и вдруг мне сообщают, что можно защищать диссертацию. Я являюсь на защиту, там мне говорят: «Нет места. Две диссертации уже поставлены на 28 декабря, но вашу мы поставим первой». Ну, слава Богу! Я не думал даже, в чем дело, но оказалось все просто: против меня выдвинули заслуженного деятеля киргизской науки Александра Натановича Бернштама, который выступил против меня как специалист, опроверг моих рецензентов, пытался опровергнуть меня. 16 возражений он мне выдвинул (я их записал). Два самых крупных были: невладение марксизмом, незнание восточных языков. По поводу марксизма я тут же ему дал марксистскую трактовку моей темы (а тема была: «Подробная политическая история Первого Тюркского каганата») и обращался к Ученому совету, к моим учителям с просьбой оценить - марксизм это или не марксизм. Указал на прямые ошибки, которые допустил Берн-штам. По поводу восточных языков - я с ним сначала заговорил по-персидски, а потом привел цитаты по-древне-тюркски. Оказалось, что он не знает ни того, ни другого. Из 16-ти членов Ученого совета 15 проголосовали за меня, один голос был против.

После этого встал вопрос, чтобы мне устроиться на работу, и меня приняли, правда, с большой неохотой, в Музей этнографии народов СССР на Инженерной улице в качестве научного сотрудника. Но я еще пока не получил решения ВАКа. Так я его и не дождался, потому что осенью того же 49-го года меня арестовали снова, почему-то привезли из Ленинграда в Москву, в Лефортово, и следователь майор Бурдин два месяца меня допрашивал и выяс-

нил: а) что я недостаточно хорошо знаю марксизм, для того чтобы его оспаривать, второе - что я не сделал ничего плохого - такого, за что меня можно было преследовать, третье - что у меня нет никаких поводов для осуждения, и, в-четвертых, он сказал: «Ну и нравы у вас там!» После чего его сменили, дали мне других следователей, которые составили протоколы без моего участия и передали опять-таки на Особое совещание, которое мне на этот раз дало уже 10 лет. Прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоумением: «Вы опасны, потому что вы грамотны». Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть безграмотен? После этого я был отправлен сначала в Караганду, оттуда наш лагерь перевели в Междуре-ченск, который мы и построили, потом в Омск, где в свое время сидел Достоевский.

Я все время занимался, так как мне удалось получить инвалидность. Я действительно себя очень плохо и слабо чувствовал, и врачи сделали меня инвалидом, и я работал библиотекарем, а попутно я занимался, писал очень много (написал историю хунну по тем материалам, которые мне прислали, и половину истории древних тюрок, недописан-ную на воле, тоже по тем данным и книгам, которые мне прислали и которые были в библиотеке).

В 56-м году, после XX съезда, о котором я вспоминаю с великой благодарностью, приехала комиссия, которая обследовала всех заключенных (кто за что сидит), и комиссия единогласно вынесла мне «освобождение с полной реабилитацией». Этому помогло то, что профессор Артамонов, профессор Окладников, академик Струве, академик Конрад написали по поводу меня положительные характеристики.

Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась настолько, что я ее с трудом узнал. Изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне. Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. Но меня, правда, прописали сослуживцы, а потом, когда она наконец вернулась, то прописала и она. Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились.

Когда я вернулся назад, то я долгое время просто не мог понять, какие же у меня отношения с матерью? И когда она приехала и узнала, что я все-таки прописан и встал на очередь на получение квартиры, она устроила мне жуткий скандал: «Как ты смел прописаться?!» Причем мотивов этому не было никаких, она их просто не приводила. Но если бы я не прописался, то, естественно, меня могли бы выслать из Ленинграда как не прописанного. Но тут ей кто-то объяснил, что прописать меня все-таки надо, и через некоторое время я поступил на работу в Эрмитаж, куда меня принял профессор Артамонов, но тоже, видимо, преодолевая очень большое сопротивление.

Я очень чту память профессора Артамонова, его отношение ко мне и то, что, несмотря на какие-то мне непонятные нажимы, он все-таки принял меня на ставку беременных и больных, после чего я стал получать хоть какую-то зарплату и смог жить. Потом я получил очень маленькую комнату (12 м2) в коммунальной квартире, забитой людьми, но все-таки хотя бы свой угол. Там я стал очень усиленно заниматься.

Из тех моих записок, которые я привез из лагеря, я составил книжку «Хунну». Она вышла в Востокиздате в 1960 году. Из второй части своих записок я составил несколько статей, которые были опубликованы тогда немедленно (в это время было довольно легко для меня их опубликовать) и доработал докторскую диссертацию, которую и защитил в ноябре 1961 года. Защита эта стоила мне очень больших травм и потерь, т. к. в Институте востоковедения, откуда, очевидно, и писали на меня доносы, ко мне было исключительно плохое отношение. И когда прислали эту диссертацию в московское отделение Института востоковедения, ее сначала потеряли, потом, когда я

вернулся, ее разыскали, но отказали мне в рецензии на том основании, что у них Древний Восток - до V века, а у меня - VI-й. Но потом мне все-таки выдали положительную рецензию, и я защитил диссертацию единогласно. После чего получил от ректора нашего университета Александрова предложение перейти из Эрмитажа, где я был старшим научным сотрудником, на ту же должность в университет. Это было связано с тем, что во время моих экспедиций на берега Каспийского моря в поисках Хазарии мне удалось установить изменение уровня Каспийского моря в VI и IX-X веках нашей эры, так как я нашел те слои, в которых были черепки соответствующих эпох.

На следующий год, когда я воспользовался тем, что меня пригласил к себе геолог в качестве сотрудника (у меня были деньги, которые мне выдал Эрмитаж на работу, а у него была машина). Мы вместе провели большую экспедицию, результаты которой затем легли в основу моей книги «Открытие Хазарии» и сделала мне, так сказать, некоторое реноме среди географов. И меня приняли не на исторический факультет, а на географический в маленький Географо-экономический институт, который был при факультете. И это было мое самое большое счастье в жизни, потому что географы, в отличие от историков, и особенно востоковедов, меня не обижали. Правда, они меня и не замечали: вежливо кланялись и проходили мимо, но ничего дурного они мне так за 25 лет и не сделали. И наоборот, отношения были, совершенно, я бы сказал, безоблачные.

В этот период я также очень много работал: оформил диссертацию в книгу «Древние тюрки», которую напечатали потому, что нужно было возражать против территориальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыграла решающую роль. Китайцы меня предали анафеме, а от территориальных притязаний на Монголию, Среднюю Азию и Сибирь отказались. Потом я написал книгу «Поиски вымышленного царства» о царстве пресвитера Иоанна, которое было ложно, выдумано. Я постарался показать, как в исторических источниках можно отличать правду от лжи, даже не имея параллельной версии. Эта книга

имела очень большой резонанс и вызвала очень отрицательное отношение только одного человека - академика Бориса Александровича Рыбакова, который написал по этому поводу в «Вопросах истории» статью на 6 страницах, где очень сильно меня поносил. Мне удалось ответить через журнал «Русская литература», который издавал Пушкинский дом, ответить статьей, где я показал, что на этих 6 страницах академик, кроме трех принципиальных ошибок, допустил 42 фактических. И его сын потом говорил: «Папа никогда не простит Льву Николаевичу 42 ошибки».

После этого мне удалось написать новую книгу «Хун-ны в Китае» и завершить мой цикл истории Центральной Азии в домонгольский период. Очень трудно мне было ее печатать, потому что редактор Востокиздата, которого мне дали, - Кунин такой был - он издевался надо мной так, как редактора могут издеваться, чувствуя свою полную безопасность. Тем не менее книга, хотя и искалеченная, вышла, без указателя, потому что он переменил страницы и испортил даже составленный мною указатель. Книга была напечатана, и таким образом я закончил первую часть трудов своей жизни - белое пятно в истории Внутренней Азии между Россией и Китаем в домонгольский период.

Этот последний период моей жизни был для меня очень приятным в научном отношении, когда я написал свои основные работы по палеоклимату, по отдельным частным историям Центральной Азии, по этногенезу, но очень тяжелым в отношении бытовом и, главным образом, в отношениях с матерью. Мать находилась под влиянием людей, с которыми я не имел никаких личных контактов, и даже в большинстве своем не был знаком, но ее они интересовали значительно больше, чем я, и поэтому наши отношения в течение первых пяти лет после моего возвращения неизменно ухудшались, в том смысле, что мы отдалялись друг от друга. Пока наконец перед защитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, она не выразила свое категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом. Но

тем не менее у меня хватило выдержки и сил для того, чтобы хорошо защитить докторскую диссертацию и продолжать свою научную работу.

Последние 5 лет ее жизни я с матерью не встречался. Именно за эти последние 5 лет, когда я ее не видел, она написала странную поэму, называемую «Реквием». Реквием по-русски значит панихида. Панихиду по живому человеку считается, согласно нашим древним обычаям, служить грешно, но служат ее только в том случае, когда хотят, чтобы тот, по кому служат панихиду, вернулся к тому, кто ее служит. Это было своего рода волшебство, о котором, вероятно, мать не знала, но как-то унаследовала это как древнерусскую традицию. Во всяком случае, для меня эта поэма была совершеннейшей неожиданностью, и ко мне она, собственно, никакого отношения не имела, потому что зачем же служить панихиду по человеку, которому можно позвонить по телефону.

Пять лет, которые я не виделся с матерью и не знал о том, как она живет (так же как она не знала, как я живу, и не хотела, видимо, этого знать), кончились ее смертью, для меня совершенно неожиданной. Я выполнил свой долг: похоронил ее по нашим русским обычаям, соорудил памятник на те деньги, которые остались мне в наследство от нее на книжке, доложив те, которые были у меня - гонорар за книжку «Хунну». Памятник стоит до сих пор, но, правда, сейчас, будучи больным (у меня очень болят ноги), я не имею возможности посещать его, так как идти там довольно далеко.

Но тем не менее в это тяжелое для меня время я не оставлял науки ни на одну минуту, да и не мог ее оставить, потому что это было единственно приятное в моей жизни. Я активно вел общественную работу в Географическом обществе, поднял Отделение этнографии, которое начало выпускать этнографические научные сборники. Потом вопрос о том, что такое «этнос», т. е. как у нас сейчас принято говорить «нация», был совершенно неясен в самом Институте этнографии, а это необходимо для составления этнографических карт. Я взялся за эту тему и написал 30 статей, посвященных этому вопросу, и затем оформил их в большую работу «Этногенез и биосфера Земли».

И тут для меня началась новая серия затруднений и неприятностей. Эту работу никто не брал на обсуждение, потому что в любом институте говорили: «Это не по нашей специальности». Правда в этом кое-какая была, потому что работа действительно была новаторская, постановка вопроса о синтезе естественных и гуманитарных наук на базе географии - тоже была новой. И единственным способом для обсуждения книги я избрал защиту второй докторской диссертации. Ведь не обсужденная книга у нас не может идти ни в какое издательство.

Географический факультет пошел мне навстречу: организовали защиту, причем пригласили специалистов географов и биологов. Биолог Алтухов, а географы были Мур-заев и Архангельский, но как доктору исторических наук специальных оппонентов по истории не приглашали, но попросили Институт этнографии высказаться по этому поводу как третье ведущее учреждение. Институт этнографии заявил, что он не компетентен обсуждать эти вопросы, и, как впоследствии выяснилось, он был прав: специалистов, равных мне по вопросам этногенеза и этнической диагностики, у них действительно не было - ни в Ленинграде, где я защищал диссертацию, ни в Москве. Они поэтому и отказались и не выступили. Выступил, правда, в прениях один их представитель, который сказал, что автореферат, с которым он ознакомился, по сравнению с диссертацией - это «как обертка конфеты по сравнению с самой конфетой». После этого у него были такие неприятности в институте (в конце концов его выгнали), что он уже никогда не выступал на моих докладах и вообще нигде.

Издательство «Наука», куда была представлена работа, отправило ее на рецензию в тот же самый Институт этнографии и получило аналогичный ответ, что они не будут давать своего мнения и своего решения, потому что это вопросы, которые им не известны, и они не компетентны в этом.

После этого оказалось, что напечатать эту работу нельзя, и тогда я обратился опять-таки к себе на факультет. Разрешили депонировать эту работу в ВИНИТИ - Всесоюзном институте научной и технической информации, как

географическую работу, включающую в себя вопросы охраны природы. Это было сделано, но тоже с очень большими затруднениями. Было три выпуска по 10 авторских листов. Первый выпуск прошел очень легко и спокойно, но потом редакторша Ольга Николаевна Азнем украла остальные два выпуска, унесла их к себе домой и показывала своим знакомым. Мой ученик Костя Иванов нашел ее дом и выяснил, кто эти знакомые, правда только имя, но не фамилию. Первый читатель моей работы назвал себя Мойшей. Но когда оказалось, что это такое нарушение, скажем мягко, равносильное преступлению, за которое полагается от 3 до 8 лет (это мне в нашем юридическом отделе дали мощную консультацию; у нас был очень толковый юрист Борис Ефимов. Он вызвал ее отца - доцента геологического факультета - и сказал: «Если ваша дочка не хочет сидеть, пусть вернет работу»), тогда она ее сразу принесла. И после этого работа была направлена в ВИНИТИ, но оказалось, что она не выполнила всех правил, обязательных для ВИНИТИ: в машинописи должны быть ровные поля с обеих сторон (для пересъемки и ксерокопирования), а она меня об этом не предупредила. ВИНИТИ выслал мне первый экземпляр работы, оставив для проверки второй у себя. Я приклеил сам эти листы. Но, кроме того, оказалось, что она некоторые буквы забила грязно шрифтом на машинке, и это был повод для того, чтобы снова вернуть мне работу. Но моя жена, на которой я женился в 1967 году, Наталья Викторовна, урожденная Симоновская, - художник, член МОСХа, она исправила эти нарушения, потому что она как художник умела все это сделать грациозно и изящно.

На мое несчастье, в ВАКе в это время произошла реформа (изменился его состав, изменились его подходы), и поэтому ВАК относился к работам как-то, я бы сказал, неконструктивно. В частности, мою работу ВАК не утвердил на том основании, что она «больше, чем докторская, а потому и не докторская». И вместо того чтобы присудить мне степень доктора географических наук, назначил меня членом специализированного Ученого совета по присуждению степеней доктора географических наук. В каковой должности я сейчас и пребываю на факультете.

Кроме того, большое удовлетворение мне приносит то, что мои лекции по этногенезу нашли благодарных слушателей на географическом факультете. Обычно студенты часто смываются с лекций (это не секрет, об этом часто ставился вопрос на Ученом совете: как их надо записывать и принуждать к посещению). С моих лекций студенты перестали смываться после второй или третьей лекции. После этого стали ходить сотрудники института и слушать, что я читаю. После этого, когда я уже стал излагать курс более подробно и отработал его в ряде предварительных лекций, ко мне стали ходить вольнослушатели со всего Ленинграда. И наконец, кончилось тем, что меня вызвали в Новосибирск в Академгородок, где я прочел специальный сокращенный курс и имел большой успех: народ приезжал даже из самого Новосибирска в Академгородок (это час езды на автобусе). Народу было так много, что дверь запирали, но так как там в Академгородке все по преимуществу «технари», то они довольно быстро умели открыть этот замок и проходили в помещение. В зал пускали только по билетам, но там были две двери - в одну впускали, другая была закрытая. Так, вошедший подходил к закрытой двери, под нее подсовывал билет, его товарищ брал и снова проходил.

Чем я объясняю успех своих лекций? Отнюдь не своими лекторскими способностями - я картавый, не декламацией и не многими подробностями, которые я действительно знаю из истории и которые включал в лекции, чтобы легче было слушать и воспринимать, а той основной идеей, которую я проводил в этих лекциях. Идея эта заключалась в синтезе естественных и гуманитарных наук, то есть я возвысил историю до уровня естественных наук, исследуемых наблюдением и проверяемых теми способами, которые у нас приняты в хорошо развитых естественных науках - физике, биологии, геологии и других науках.

Основная идея такова: этнос отличается от общества и от общественной формации тем, что он существует параллельно обществу, независимо от тех формаций, которые оно переживает и только коррелирует с ними, взаимодействует в тех или иных случаях. Причиной образования этноса я

считаю особую флуктуацию биохимической энергии живого вещества, открытую Вернадским, и дальнейший энтропийный процесс, то есть процесс затухания толчка от воздействия окружающей среды. Каждый толчок рано или поздно должен затухнуть. Таким образом, исторический процесс представляется мне не в виде прямой линии, а в виде пучка разноцветных нитей, переплетенных между собой. Они взаимодействуют друг с другом разным способом. Иногда они бывают комплиментарны, т. е. симпатизируют друг другу, иногда, наоборот, эта симпатия исключается, иногда это идет нейтрально.

Каждый этнос развивается как любая система: через фазу подъема к акматической фазе, т. е. фазе наибольшего энергетического накала, затем идет довольно резкий спад, который выходит плавно на прямую - инерционную фазу развития, и как таковой он затем постепенно затухает, сменяясь другими этносами. К социальным соотношениям, например к формациям, это не имеет прямого взаимоотношения, а является как бы фоном, на котором развивается социальная жизнь.

Эта энергия живого вещества биосферы всем известна, все ее видят, хотя отметил ее значение я первый, и сделал я это, размышляя в тюремных условиях над проблемами истории. Я обнаружил, что у некоторых людей в большей или меньшей степени существует тяга к жертвенности, тяга к верности своим идеалам (под идеалом я понимаю далекий прогноз). Эти люди в большей или меньшей степени стремятся к осуществлению того, что для них является брлее дорогим, чем личное счастье и личная жизнь. Этих людей я назвал пассионариями, а качество это я назвал пассионарностью.

Это не теория «героя и толпы». Дело в том, что эти пассионарии находятся во всех слоях того или иного этнического или общественного коллектива, но количество их плавно снижается со временем. Но цели у них иногда бывают единые - правильные, подсказанные нужной в данном случае доминантой поведения, а в ином случае - противоречат им. Поскольку это энергия, то она от этого не меняется, она просто показывает степень их (пассионариев) активности.

Эта концепция позволила мне определить, почему возникают подъемы и спады народов: подъемы, когда количество таких людей увеличивается, спады - когда оно уменьшается. Есть посредине оптимальный уровень, когда этих пассионариев столько, сколько нужно для выполнения общих задач государства, или нации, или класса, а остальные работают и соучаствуют в движении вместе с ними.

Эта теория категорически противоречит расовой теории, которая предполагает наличие прирожденных качеств, присущих тем или иным народам за все время существования человечества, и «теории героя и толпы». Но герой может вести ее только тогда, когда в толпе он встречает отзвук у людей менее пассионарных, но тоже пассионарных. Применительно к истории эта теория оправдала себя. И именно для того, чтобы понять, как возникли и погибли Древний Рим, Древний Китай или Арабский халифат, ко мне и ходили люди. Что касается применения этого в современности, то это может сделать любой человек, у которого достаточная компетенция в области новой истории, и осознать, какие перспективы есть, скажем, у Западного мира, у Китая, у Японии и у нашей родины России. Дело в том, что к этому я присоединил географический момент - жесткую связь человеческого коллектива с ландшафтом, т. е. понятие «Родина», и со временем, т. е. понятие «Отечество». Это как бы 2 параметра, которые, перекрещиваясь, дают нужную точку, фокус, характеризующий этнос.

Что касается нашей современности, я скажу, что, по моей концепции, преимущество пассионарного напряжения стоит на стороне Советского Союза и входящих в него братских народов, которые создали систему, относительно Западной Европы молодую, и поэтому имеют больше перспектив для того, чтобы устоять в той борьбе, которая время от времени с XIII века возникала и, видимо, будет возникать и дальше. Но о будущем я говорить, естественно, не могу.

Так как коротко изложить содержание целого раздела новой советской науки я здесь не в состоянии, то вернусь к биографии, не столько собственной, сколько к биографии моей концепции.

После смерти моей матери зашел вопрос о ее наследии. Единственным наследником был признан я, тем не менее все имущество моей матери, как вещи, так и то, что дорого для всего Советского Союза - ее черновики, было захвачено ее соседкой Пуниной (по мужу Рубинштейн) и присвоено ею себе. Так как я обратился в Пушкинский дом и предложил принять на хранение в архив все литературное наследство моей матери, то Пушкинский дом подал в суд, от которого почему-то довольно быстро отошел, предоставив вести суд мне лично, как обиженному человеку. Три года длился этот процесс, причем захват Пуниной этого имущества и продажа, или, вернее, распродажа его в разные советские учреждения (далеко не полностью, часть она оставила себе), он вызвал осуждение в Ленинградском городском суде, который постановил, что деньги получены Пуниной незаконно. Но почему-то Верховный суд РСФСР, судья Пестриков, объявил, что суд считает, что все украденное подарено, и постановил, что я никакого отношения к наследству своей матери не имею, потому что она все подарила Пуниной, несмотря на то что не только документа на это не было, но и сама Пунина этого не утверждала. Это произвело на меня очень тяжелое впечатление и значительно повлияло на мою работу в смысле ее эффективности.

Но тем не менее я продолжал работать и создал изложение всей своей концепции, ныне депонированной в ВИНИТИ, и заказанное читателями в таком количестве копий, что, согласно советским законам, представившее ее издательство обязано напечатать эту работу как книгу. Сверх этого мной было написано продолжение, которого от меня желали читатели, состоящее из двух частей: «Тысячелетие вокруг Каспия», где объясняются истоки единства и дружбы древних народов, ныне населяющих территорию Советского Союза, и «Древняя Русь и Великая степь», где показывается, что и в древности территория Советского Союза (то есть Родина) и традиции, которые тогда существовали (то есть Отечество) имели то же значение, что и сейчас, и представляли единую целостность, противостоящую на востоке Китаю, на западе - католической Европе. Тогда она была католической, сейчас стала «цивили

зованной», но от этого дело не изменилось. И вот здесь оказалось очень сложно, потому что ректор Алисковский (которого сейчас уже нет, его сняли с работы), вместо того чтобы на большом Ученом совете представить рукопись хотя бы к депонированию, задержал ее, отложил и собрался давать снова на рецензию до тех пор, пока он не получит отрицательную рецензию. Но так как ректора этого сняли, заменили ректором Меркурьевым, который прочел мою работу и убедился в том, что она научно полезна и не содержит ничего нелояльного в смысле политическом, он представил ее, к сожалению, опять к депонированию в ВИНИТИ, но не к печати.

Что же касается последней работы «Древняя Русь и Великая степь», я ее еще не представлял, но мне ее некуда и представлять, потому что до тех пор, пока первая часть не получила какого-то своего оформления, вторую часть представлять невозможно - она основана на первой как на фундаменте.

И вот я нахожусь сейчас в довольно грустном и печальном положении: работы, которые я сделал, имеют положительные рецензии академика Лихачева, профессоров нашего факультета, в частности Сергея Борисовича Лаврова, они представлены к изданию, но почему-то (для меня неясно почему?!) каждое издательство отказывается иметь со мной дело. И это меня очень огорчает и даже травмирует: трудно писать неизвестно для чего о тех проблемах, которые сейчас весьма актуальны, весьма доступны и весьма нужны.

По существу, я являюсь последователем Владимира Ивановича Вернадского в его учении о биосфере и энергии живого вещества, но его идеи о ноосфере никак не связаны с моими представлениями и с моими выводами, и я их не имею ни права, ни желания касаться. Это другая тема - не моя, которую будут решать другие ученые.

Единственный издатель, директор Востокиздата Олег Константинович Дрейер, сжалившись над моим недоумением, объяснил мне, что он печатать меня не будет до тех пор, пока меня не напечает журнал «Вопросы истории», причем главный редактор этого журнала член-корреспондент Трухановский дважды заказывал мне статьи, принн-

мал их, и сейчас в этом журнале лежит уже третий год принятая статья, которая задерживалась потому (это он, тоже сжалившись надо мной, объяснил мне), что его начальник - академик Бромлей - не хочет, чтобы мои статьи вообще выходили в свет.

Единственное мое желание в жизни (а я сейчас уже стар, мне скоро 75 лет) - это увидеть мои работы напечатанными без предвзятости, со строгой цензурной проверкой и обсужденными научной общественностью без предвзятости, без вмешательства отдельных интересов тех или иных влиятельных людей или тех глупых, которые относятся к науке не так, как я, то есть использующих ее для своих личных интересов. Они вполне могут оторваться от этого и обсудить проблемы правильно - они достаточно для этого квалифицированы. Услышать их беспристрастные отзывы и даже возражения - это последнее, что я хотел бы в своей жизни.

Разумеется, обсуждение целесообразно в моем присутствии, по процедуре защиты, когда я отвечаю каждому из выступающих, и при лояльном отношении присутствующих и президиума. Тогда я уверен, что те 160 моих статей и 8 книг общим объемом свыше 100 печатных листов получат должную оценку и послужат на пользу науке нашего Отечества и ее дальнейшему процветанию.

СЕРГЕЙ ЛАВРОВ

ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

«Если ученый изучает предмет бескорыстно, не ставя предвзятой цели, то его открытия могут быть использованы в практической деятельности. Если же он хочет добиться какой-нибудь выгоды для себя, шансы на успех ничтожны. Такова диалектика творчества - один из разделов диалектики природы.»

Лев Гумилев

ОТ АВТОРА

Автор считает не конструктивным деление научных работ на академические (трудно читаемые) и популярные (легковесные). Любую сложную проблему можно изложить живым и ясным языком, не снижая научной значимости.

Л. Гумилев

Так писал Лев Николаевич в одной из заявок на будущую книгу, и это было его неизменной позицией, которой он старался держаться. С ней легко соглашаться, но, увы, куда труднее реализовать. Передо мной весь «блок» его книг, и в каждой интереснейшие, нестандартные, порой и очень спорные идеи. Попробуй изложи это «живым и ясным языком», да еще и «не снижая научной значимости». Передо мной фотографии, которые увидит читатель этой книги, и многие из них публикуются впервые, от детских - благополучных, с обоими родителями или одной матерью (уже после 1921 г.), до лагерных, страшных, а потом уж снова благополучных - конца 80-х гг. Это - вехи судьбы сложной и ломаной, трагичной и творческой. При этом огромные отрезки ее совсем «затемнены» для нас, они «дешифрируются» лишь иногда по каким-то письмам «туда» или «оттуда», по чьим-то воспоминаниям. Но сначала- до того, один законный вопрос...

Вопрос, который резонно возникает у читателя - а кто такой автор книги о Л. Н. Гумилеве и как это у него хватило смелости взяться за такую работу. Кажется, он не

историк, не этнолог, да и в географии не занимался теми сюжетами, которые интересовали Гумилева - климатические рубежи, пути циклонов, колебания Каспия. Не был он и соавтором Гумилева, правда, соавторов у него вообще не было почти никогда.

Все это верно, а решился я на эту книгу по той главной причине, что Лев Николаевич был наиболее значимой, масштабной личностью из всех, с кем мне довелось работать в жизни. Да и стаж нашей совместной работы не мал - около 30 лет - с той поры (1962), когда ректор ЛГУ А. Д. Александров взял на работу опального ученого. Взял на географический факультет*. Точнее - в Институт при факультете. Система была такова, что каждый сотрудник НИИ был «приписан» к какой-либо кафедре. Лев Николаевич - к кафедре экономической географии, на которой я работал (а позже - и заведовал ею). Он читал лекции нашим студентам по совсем новому курсу «народоведение», был членом «докторского» Ученого совета, которым я руководил.

Но все это - формальная сторона. Куда важнее другое - при солидной разнице в возрасте (16 лет) между нами сразу же установились теплые дружеские отношения, страшно далекие от схемы «начальник-подчиненный» (смешно такое и сказать о нем!). Только с юмором - а он любил и понимал юмор - спрашивал по телефону мою жену или сына: «А начальник дома?»

Вот эти доверительные отношения исключали обиду даже тогда, когда он мог бы и обидеться, а такие эпизоды были: иногда из парткома ЛГУ настоятельно рекомендовали «приостановить» лекции Л.Н. Все понимали, что это глупость - и тот, кто звонил, и тот, кто принимал эти «центральные указания». Тогда мне приходилось просить Л.Н.: «Отдохните пару недель, пусть почитает эти разы

* Странная игра судьбы, а может быть, и перст судьбы - почему его взяли именно на географический факультет? Вряд ли сейчас кто-нибудь может это объяснить, но в конце 30-х гг. был такой эпизод - при отказе восстановить его студентом истфака в Ленинграде московские друзья предлагали устроить на геофак в столице. Судьба как бы сталкивала Л.Н. с географией и столкнула, наконец, с пользой для обоих.

Костя*». Л.Н. все понимал, даже не дулся на меня при встречах, а через три-четыре недели все забывалось и «наверху», а Л.Н. вновь появлялся перед студентами.

Сейчас, задумываясь о том времени - конце 60-х - начале 70-х гг., - я начинаю сомневаться в том, что эти звонки инициировались «сверху» - из обкома или горкома КПСС. Дело в том, что в 1968-1972 гг. мне довелось быть секретарем парткома ЛГУ при двух партийных лидерах города - сначала В. С. Толстикове, потом Г. В. Романове. Первого вовсю поносила интеллигенция, считая организатором «интеллектуального зажима» в Ленинграде. Не важно, что это было далеко от истины - «короля играла свита». Ему - знающему, честному и толковому хозяйственнику - было не до этих идеологических «игр»; зато нторой был реальным «зажимщиком», своенравным и капризным диктатором.

Но ни тот, ни другой ни разу не «спускали» в университет никаких «указаний» по Гумилеву, полагаю, что они просто не знали такой фамилии. Значит, имела место «перестраховка» у кого-то из университетских парткомовцев. Надо обратить внимание читателя на такую странную вещь - у нас секретарем парткома мог стать только профессор; следовательно, кое-какие университетские традиции все же сохранялись.

Правда, был у меня по поводу Л.Н. контакт с другой «инстанцией», к счастью, одноразовый. В конце 70-х гг. в моем кабинете появился очень скромный, внешне неприметный человек, представившийся: «Из КГБ». Он завел разговор о лекциях Л.Н. «Хорошо ли, что он их читает?» - и все это без нажима, очень спокойно, как бы раздумчиво.

В такие моменты иногда срабатывает интуиция, сам собой находится удачный ответ. Я спросил гостя: слушает ли он «вражеские голоса»? Получив в ответ «да», я признался,

* Константин Иванов - первый и наиболее близкий из учеников Л.Н., кандидат географических наук, работал в Институте географии под руководством Л.Н., был старостой университетской православной общины. Отец шестерых детей. В декабре 1992 г., через полгода после смерти учителя, был зверски убит у дверей своей квартиры.

что тоже иногда слушаю, но никогда еще не слышал там слов о младшем Гумилеве. Об Ахматовой - да, о Николае Степановиче - да, а вот о Льве Николаевиче - ни слова. Он согласился с такой констатацией. Тогда я осторожно спросил: «Спросите начальство, а хочет ли оно слышать по этим голосам и о Льве Николаевиче, к примеру, безработном?» Он понял все молниеносно: «Мне понравился ваш ответ». Мы очень вежливо распрощались, и больше «оттуда» нас не беспокоили.

Но вернемся к жизни Л.Н. на факультете. Его лекции увлекали, на них рвались и люди «со стороны». Вокруг Л.Н. быстро формировалась команда серьезных ребят, а «гумилевская тематика» на кафедре разрасталась. Вместе с Л.Н. мы работали в Ученом совете по защитам диссертаций, работали очень дружно, зачастую даже весело. У Л.Н. было гигантское преимущество перед председателем: он в любую минуту мог выйти в коридор со своей «бе-ломориной» и широко пользовался этим, ехидно поглядывая на меня при очередном выходе. При этом эрудиция диссертанта жестко проверялась Гумилевым; следовал град вопросов, часто с уходом «в сторону» от темы. Но уже при следующем совместном выходе в коридор он спрашивал: «А не очень я его запугал?», и если «очень», то брал слово где-то перед финалом и объяснял, что будет голосовать «за».

Что, наверное, нравилось Л.Н. в нашем Совете - это нацеленность на республики Союза, где докторские были не частым явлением, да и кандидатские шли не просто. Эта нацеленность была задана ситуацией: «параллельный» докторский Совет по нашей специальности в МГУ (а их в СССР работало всего два - наш и московский) был «снобистским» - не брал защит «с периферии», предпочитая «дозревших» москвичей. Нам же с «периферий-щиками» приходилось куда больше работать, проводить «предзащиты», консультировать и т. д. Но как иначе создать научную опору вне столицы? Л.Н. всегда это поддерживал, особенно когда речь шла об ученых из республик Средней Азии. Сейчас я думаю: а правильно ли мы поступали? Ведь наши «подопечные» - сейчас «там» доктора, заведующие кафедрами, директора институтов.

После развала СССР они как-то притихли и затаились, довольные, видимо, своими постами и званиями. Не стали они евразийцами по духу, не вышло из них пассионариев по действию...

Кафедра наша трогательно относилась к Л.Н., здесь он всегда был самым «своим» и отвечал нам тем же. На кафедре Л.Н. всегда был самим собой, не «ощетинившимся» в дискуссиях, а как бы оттаявшим, зная, что окружен истинными друзьями. Он был ровен со всеми, титулы и чины не играли никакой роли.

На кафедре рождались или «проверялись» многие из его шуток-переименований. Своего главного оппонента в этнологии, академика Ю. В. Бромлея, он переименовал в «Бармалея», журнал «Знание - сила», не напечатавший чего-то гумилевского - в «Знание через силу». Он позволял себе шутить с оппонентами и на их счет не только в узком кругу, шутить иногда очень зло. Вот пример из его письма, напечатанного в «Вопросах философии»: «Что же касается собственных позитивных высказываний Ю. В. Бромлея, то я воздержусь от суждений, следуя изречению, приведенному Оскаром Уайльдом, который, будучи в турне по Америке и остановившись в ковбойском поселке, прочел в трактире такой плакат: «Не стреляйте в пианиста, он играет как может»1.

Не проходил без Льва Николаевича ни один сбор на кафедре «за рюмкой чая»; так однажды он пришел туда прямо из больницы. Мы гордимся словами Л.Н., как-то сказавшего, что «в годы застоя кафедра экономической и социальной географии была для меня «экологической нишей», меня не гнали с работы, была возможность писать»2.

Была у него и другая «ниша» - Русское географическое общество. Там Л.Н. выступал с лекциями, собиравшими удивительно много народу при самой скромной рекламе. «Гумилевцы» города находили какие-то свои каналы информации, хотя это была очень разная публика - от трогательных старушек «старорежимного» вида, каким-то чудом уцелевших в войну и блокаду, до восторженных молодых людей, просивших автографы у Л.Н. В Обществе он руководил отделением этнографии, на котором апробировались его идеи.

Жил он в то время в комнате коммуналки на Владимирской. Когда мы с женой первый раз шли к нему в гости в коммуналку, нас ужаснула уже лестница. Старинный, казалось, никогда не ремонтировавшийся дом, темная-темная лестница, и на площадке валялся пьяный. Застойный запах говорил, что это норма, а не эпизод. Дом-то буквально соседствовал со станцией метро «Владимирская», да еще и «полудиким» рынком рядом, со всеми вытекающими (в прямом и переносном смысле) последствиями.

После этой смрадной лестницы вы попадали в маленький, но такой уютный оазис - комнату-кабинет, она же - столовая, она же - спальня. Над столом - известный портрет отца в военной форме, фотография всей семьи - Анна Андреевна, Николай Степанович и Лёва. Умели хозяева в этих стесненных условиях создать уют, тепло, обстановку, бесконечно далекую от страшной «оболочки». Интересно, что когда они переехали в новую квартиру, Л.Н. сохранил в кабинете буквально «один к одному» ту же обстановку, что была в коммуналке: тот же стол, портрет отца, фотография семьи.

В коммуналке всегда чувствуешь, есть ли «напряженка» между соседями, но в данном случае на нее не было и намека. Лев Николаевич умел ладить с людьми (соседом был простой милиционер), и в квартире господствовала, по-гумилевски выражаясь, комплиментарность. Здесь были смешные эпизоды. Как-то Л.Н. попросил меня познакомить его с коллегой-историком, довольно известным профессором: «Позовите его с супругой к нам, выпьем, поговорим!» Я сделал все как полагалось, помню нашел какое-то красное шампанское, а на столе была вкусная еда, приготовленная Наталией Викторовной, и бутылка «Лимонной» - тогда еще отменной водки. Мы с Л.Н. как-то незаметно опустошили ее «за разговором», а гость ограничился каплей шампанского, несмотря на все наши уговоры и явную «комплиментарность» «Лимонной» с закуской на столе. На следующий день мы с Л.Н. встретились на факультете, и он с некоторым укором и непередаваемо милой картавостью молвил: «Ну, Сергей Борисович, ну какой же это профессор, который о науке не говорит и водки не пьет!»

Университет и Географическое общество помогали Л.Н. в трудные годы; а какие годы были для него не трудными? Были, конечно, и «просветы», когда выходила какая-то из книг Л.Н., но чаще речь шла о том, как пробить хотя бы статью. Они выходили преимущественно в «Вестнике ЛГУ» или «Известиях ВГО». В этом легко убедиться, посмотрев библиографию его трудов: 1964 г. - две статьи из трех напечатаны в «Вестнике ЛГУ», 1965 г. - три из семи опубликованных в Обществе или в ЛГУ3.

Сейчас подобная статистика может показаться мелочью, но в 1964 г. это был единственный и регулярный «выход» трудов Л.Н. на Запад. В ту пору главным редактором очень необычного журнала, издававшегося в США - «Soviet Geography*, был Теодор Шабад. Это был настоящий, без всяких оговорок негативного плана советолог высшего класса, блестяще владевший русским языком, знаток советской экономики, но не узкий специалист, а эрудит. Журнал же был необычен тем, что в основном состоял из переводов советских статей, показавшихся Т. Ша-баду наиболее интересными; Гумилева он оценил сразу.

В университете издание работ Л.Н. «курировал» (в самом хорошем смысле слова) проректор по науке В. Н. Кра-сильников - физик по специальности, широко образованный гуманитарий в душе. Сейчас трудно себе представить, на какие ухищрения приходилось идти даже проректору по науке, вроде бы хозяину университетских изданий, чтобы «пробить» книгу «Этногенез и биосфера Земли». Л.Н. об этом не знал, не знали тогда и мы, «помоганцы» и болельщики. А рассказал эту историю только в 1996 г. на очередных «Гумилевских чтениях» сам профессор В. Н. Красил ьников.

Проректор знал о непростых отношениях между Л. Гумилевым и кафедрой этнографии на истфаке, которую возглавлял тогда профессор Р. Ф. Итс - очень порядочный, хороший человек и специалист своего дела, но не принимавший «гумилевщины». В. Н. Красильников попросил его написать кисло-сладкое (более кислое, чем сладкое, но «проходное») введение к книге «Этногенез и биосфера Земли». Это было сделано, и только тогда (а на дворе был 1990 г.) книжка увидела свет, но и то не в университетском изда-

тельстве, а в Гидрометеоиздате. Важно было другое - ги-гантский тираж в 50тысяч экземпляров! Эта цифра осо-бенно впечатляла в сравнении с ротапринтным изданием в ВИНИТИ (3 тома), которое нужно было заказывать. Л.Н., правда, гордился, что на черном рынке эти тома «тяну-ли» на тридцатку - большие деньги в ту пору!

В Географическом обществе Л. Н. Гумилеву благово-лил президент - известный советский полярник, акаде-мик А. Ф. Трешников. Они были почти ровесники (Алек-сей Федорович родился в 1914 г.). Хотя они работали со-всем в разных сферах, но симпатизировали друг другу. Правда, в какой-то момент непонятная кошка пробежала между ними, и Трешников спрашивал меня: «Что это ваш на меня дуется, не здоровается даже?» Но это было, ско-рее, недоразумение, и все быстро уладилось. А. Ф. Треш-ников помогал Л.Н. печататься, не очень-то считаясь с начальственным мнением. Иногда, чтобы не валить все на шефа (так мы называли между собой Алексея Федоро-вича), «молодая часть» редколлегии решала что-то гуми-левское напечатать во время его отпуска и «взять на себя». Тогда, вернувшись после командировки или отпуска, пре-зидент мягко журил нас, ворчал, но все это было «пона-рошку».

В пору зажимов с книгами и со статьями отдушиной для Л.Н. были публичные лекции. Через пять лет после его смерти председатель С.-Петербургского «Знания» вспо-минал: «Массовую аудиторию могут собрать только звезды первой величины. Такие примеры есть и в нашей практи-ке: когда Гумилев у нас читал - зал на 750 мест напол-нялся и в проходах стояли...»4

Первая докторская Л.Н. по истории никак не была связана с геофаком, она была задумана куда раньше, ос-тавалось ее «оформить», и это прошло без болыпих про-блем. Со второй защитой (по географии) в 1973 г. было куда сложнее. У нас на Совете она прошла легко, а вот в ВАКе начались трудности. Там не смогли понять, что мы живем уже в эпоху интеграции наук, и уж наверно не знали знаменитой фразы В. И. Вернадского: «Мы все более специализируемся не по наукам, а по проблемам». Лев Николаевич уважал Вернадского, да и сам бьиі ин

тегратором. Вся его концепция, построенная на интег-рации наук- истории, географии, этнологии, не укла-дывалась в жесткие рамки параграфов и «номеров ваков-ских наук».

Для Л.Н. «интеграция наук» была фактом, выношен-ным, понятым куда раныпе, чем его осознали наши фи-лософы, начавшие писать об интеграции где-то в 70-80-х гг. Еще в 1955 г. из омского лагеря он писал своему другу: «Помнишь, как мы говорили о мостах между науками. В этой проблеме мы нашупали место для такого моста, и если нам удастся ее разрешить, один мост можно считать пост-роенным»5.

Прошлое и настоящее иногда не так далеки друг от друга. Казалось бы, «серебряный век» - давно прошедшее вре-мя. Мог ли я знать кого-нибудь «оттуда», к примеру, лю-дей, видевших отца Гумилева - Николая Степановича? Оказывается, знал, не подозревая об этом. В конце 40-х я, мальчишка, много раз в старой, типично интеллиген-тской квартире на 9-й линии Васильевского острова иг-рал в шахматы с «некрасоведом № 1 России», профессором В. Е. Евгеньевым-Максимовым. Я не подозревал, что когда-то он входил в царскосельскую компанию молодого Ни-колая Гумилева.

Приведу еще один эпизод случайной встречи людей, которые могли бы встретиться раньше и много интерес-ного порассказать друг другу. В 80-х гг. на том самом Ученом совете (в присутствии Л.Н.) защищал свою кандидатскую Сергей Лукницкий, тема была весьма нестандартной - «География преступности». Сергей был сыном писателя Павла Лукницкого (1900-1973), посвятившего многие годы исследованию жизни и творчества Николая Гумилева. Необходимо заметить, что писатель принимал самое жи-вое участие в судьбе маленького Лёвы в 20-х гг. Пожалуй, об их отношениях лучше всего говорят слова из письма Лёвы от 19июня 1925 г.: «Вы спрашиваете, какую книгу мне прислать? Большое спасибо, но лучше выберите сами, потому что я хочу, чтобы Вы руководили мною»6. После многолетнего поиска и исследований Сергей Лукницкий, продолжая начатое отцом, опубликовал в 1996 г. рчень необычную книжку «Дело «Гумилева».

Работая рядом с Л.Н., привыкнув к этому, я все же понимал особую значимость того, что он делал. Свидетельство этому - пухлая папка, куда собиралось все, что выходило о Гумилеве, все, что печаталось в малотиражках, почти неизвестных журналах, интервью самого Л.Н. в газетах, критические статьи его оппонентов и просто недругов*.

Просматривая сейчас эту папку, вижу, как нарастал интерес к Гумилеву; «пик» публикаций пришелся на конец 80-х - начало 90-х гг. - смутное время «перестройки» и развала страны. Но не хочется сосредоточиваться именно на этом, ведь научная биография Л.Н. полна «пересечений» с очень интересными людьми, весьма значимыми в истории нашей науки и даже страны. Среди них есть очень близкие Л.Н., особенно Петр Савицкий - один из «отцов» евразийства. С ним Л.Н. объединяет и трагическая общность судеб: годы, проведенные в сталинских лагерях, и удивительное сходство интересов - поглощенность кочев-никоведением. Все это отражается в обширной и изумительной по взаимопониманию и доброжелательности переписке 1956-1966 гг.

Если Петр Савицкий был для Л.Н. не только авторитетом, но «дорогим другом», то Георгий Вернадский** - крупнейший из русских историков в эмиграции - Мэтром, чьи отзывы из далекого Нью-Хейвена (США) воспринимались как высочайшая похвала. У этих ученых были общие с Л.Н. герои в истории, фигуры, над разгадкой которых бились и ученый в Праге, и Мэтр в Нью-Хейвене, и наш герой - в коммуналке на Московском проспекте. Это такие разные, но удивительно интересные фигуры, которые были судьбоносны для России на заре ее становления: Александр Невский и Чингисхан.

* Сейчас приходится пожалеть о многом - почему не осталось магнитофонных записей многих выступлений Л.Н. в Географическом обществе, почему формально скупы протоколы Ученых советов, и много таких «почему» возникает, но ведь всегда казалось, что общение с Л.Н. будет еще долгим...

** Г. Вернадский (1887-1973), сын В. И. Вернадского, работал сначала в Праге, а с 1927 г. до конца жизни был профессором Йельского университета - одного из самых престижных в США. Создал пятитомную «Историю России».

Так как же писать о Л.Н.? В очень откровенной статье «Биография научной теории, или Автонекролог» Л.Н. писал: «Личная биография автора никак не отражает его интеллектуальной жизни...», а «тайну (мастерства) может раскрыть только сам автор, но тогда это будет уже не автобиография, а автонекролог, очерк создания и развития научной идеи»7. С первой частью высказывания вряд ли можно согласиться, поскольку биография Л.Н. отражает его интеллектуальную жизнь, еще как отражает... Поэтому мы избрали «биографическую структуру» книги, пытаясь вплести туда и путь развития идей. Это - отнюдь не самый выигрышный путь, наоборот, очень трудный, но применительно к Л.Н., мне кажется, единственно возможный.

Наконец еще один аргумент в пользу работы над книгой. Дело в том, что я заразился у Л.Н. интересом к евразийству - важнейшей и актуальнейшей геополитической концепции для России. В гумилевском обращении к евразийству все понятно и логично, но есть нечто загадочное и даже мистическое в том, что первые его слова об евразийстве прозвучали лишь на рубеже 80- 90-х гг. Почему? Было ли это чем-то сокровенным, долго хранимым «про себя» и оглашенным только перед катастрофой распада страны? «Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только через евразийство», - эта фраза Л.Н. прозвучала совсем незадолго до его смерти - в 1992 г. Фраза - завещание нам. Выполняя этот завет Л. Н. Гумилева, я собрал все, что прямо или косвенно относится к евразийству в его творчестве, в книгу «Ритмы Евразии», которая вышла в 1993 г. с моим предисловием. Увы, сам Л.Н. уже не смог ее увидеть.

Приведу еще одно высказывание Л.Н., которое тоже можно считать завещанием, в подходах к истории, к ее анализу, которому мы постараемся следовать: «И воинствующие нигилисты, видевшие в России лишь «нацию рабов», и ослепленные мифами славянофилы, говорящие о нации-избраннице, «народе-богоносце», были, наверное, одинаково далеки от истины. Главная проблема лежит в иной плоскости. Прежде чем ставить вопрос о холопстве или величии, нужно спросить себя и читателя: что есть сам народ,

где корень отношения человека к тому, что он называет историческим прошлым своего народа?»8

Тревожным было лето 92-го, тревожным для всех: распад страны, шок первых реформ, какая-то зыбкость и неуверенность в «новой российской жизни». А в Ленинграде в эти летние дни тяжело болел Лев Гумилев. В мае еще казалось, что все обойдется... Когда я был у него в Академической больнице в День Победы (святой для него!), он - хоть и ослабевший, настрадавшийся - все же вышел со мной на балкон выкурить любимую «бе-ломорину». Потом Л.Н. оказался дома, но в июне - снова в Академичке.

И - странное дело - ленинградские газеты (вполне официальные) печатали в те дни нечто вроде бюллетеней об его здоровье:

10июня: «Операция длилась около двух часов... ночь прошла спокойно. Однако в сознание Гумилев все еще не приходит».

// июня: «Продолжают проводить комплекс жизненно необходимых процедур.

Тот факт, что состояние больного не ухудшилось, вселяет в медиков надежду...»

13 июня: «Вновь ухудшение», и 15 июня, увы, конец... Когда еще пресса (пусть местная) давала такие сводки? Разве что в 53-м... Видимо, действовал небывалый нажим «снизу» - звонки, вопросы, просьбы. Но и это было как-то неожиданно для знавших Льва Гумилева. Неожиданно хотя бы потому, что у людей в ту пору стало много совсем других забот, чисто бытовых, ведь именно тогда возникло слово «выжить». Не могли же только слушатели его лекций по ТВ создать такой настрой прессы. Да, Гумилев был известен, но думалось, что это «широкая известность в узком кругу».

Чем же все-таки объяснить этот массовый интерес к его судьбе в мрачные июньские дни 92-го? Необычностью биографии? Тем, что он - сын двух великих поэтов «серебряного века»? Но этим интересовался довольно узкий круг людей пятимиллионного города. К тому же первые статьи о Николае Гумилеве, как и издания его стихов, только начинали появляться, даже интеллигенция знала скорее имя

поэта, чем его творчество*. Да и как могло быть иначе, если в 1990г. вопрос о реабилитации Н.Гумилева еще рассматривался Прокуратурой СССР? Тогда один из «архитекторов перестройки», А. Н. Яковлев, занимавшийся реабилитацией незаконно репрессированных, на вопрос, не пора ли сделать это и в отношении Н. Гумилева, ответил: «Рано»9.

Может быть, массовый интерес ко Льву Гумилеву определялся его страшной судьбой? Но таких судеб было немало. К слову говоря, Л.Н. вообще не любил распространяться о лагерных годах. Одна из часто повторенных им фраз - «ученые сажали ученых» - вообще не вписывалась в принятые шаблоны разоблачений «сталинских репрессий».

Так чем же все-таки объяснить это массовое сопереживание с больным Ученым? Думается, это был какой-то инстинктивный порыв - осознание того, что из жизни уходит очень необычный человек, носитель такого знания, которое особенно пригодилось бы в «новое смутное время» России. И еще одно: люди устали от популизма, от пустозвонства политиков; здесь срабатывал контраст - Ученый был неизмеримо выше их, далек от этого мельтешения, просто был из какой-то другой сферы. Он был, пользуясь определением И. Р. Шафаревича, «громадномас-штабный человек».

Говоря о Л.Н., хотелось бы вообще абстрагироваться от политики, но втягивание в нее (на каком-то обидно-низком уровне) началось уже на второй день после смерти. Не сказать о некоторых позорных деталях этих июньских дней невозможно. Надо только оговориться: мы будем говорить о «господине X» не как о представителе каких-то «злых» политических сил, а просто как о личности, как о взрослом человеке, отвечающем за свои поступки, а о «господине Y» - не как о представителе неких «добрых» сил, а опять же, просто как о личности, отношение которой к смерти, к памяти, к доброму имени Ученого проявилось в эти дни и позже.

* В 1988 г. в Тбилиси вышла наиболее полная в то время книга стихотворений и поэм Н. Гумилева, но это было в Грузии, а тираж книги был «засекречен».

Где должен быть похоронен Лев Николаевич? Сразу же отпало Комарове - он не хотел бы этого сам. Отпал Пушкин, с которым была связана часть детства - так считала вдова - Наталия Викторовна. Естественным было решение об Александре-Невской лавре, и если бы все решала Церковь, то проблем не было бы вообще. Л.Н. был в двадцатке церкви Воскресения Христова, что на Обводном канале, к тому же он и Митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн знали и высоко уважали друг друга. Но в условиях нашей непонятной жизни решала уже не Церковь или - в лучшем случае - мэр и Церковь...

Между тем мэр города, дав какие-то туманно-запретительные указания о лавре, уехал в Москву. Еще 17 июня, на второй день после смерти Л.Н., «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Место погребения пока неизвестно». Кроме того, они сообщали, что «мэр предложил Литераторские мостки Волкова кладбища», а Наталия Викторовна резонно возражала: «Л.Н. - не писатель, а ученый...» Возражала и была права. Здесь похоронены Н. Добролюбов и В. Белинский, Д. Писарев и Н. Михайловский, Н. Лесков и С. Надсон. Правда, здесь же покоится и, Д. Менделеев. Я не думаю, что опять играла роль только политика. Логичным (особо «популистски-логичным») для мэра было бы сделать все «по-хорошему» и привычно «возглавить» эту процедуру. Но сработало какое-то недомыслие, а может быть, и зависть...

Определять место похорон пришлось нам - нескольким близким друзьям покойного. Сомнений в том, где проводить гражданскую панихиду, не было - естественно, в доме Русского географического общества в переулке Гривцова, доме, который Л.Н. также считал своей «экологической нишей». Созвонившись со знакомыми в мэрии, договорились о приеме и поехали туда. На въезде в Смольный, на площади пикет незнакомых нам молодых «гумилевцев» с плакатом «Позор мэру!».

В «предбаннике» вице-мэра много ожидающих, и еще каких: пара генералов, солидные хозяйственники... Мы здесь явно не ко двору. Грустно соображаем, сколько же придется ждать, как вдруг холеная секретарша проявляет преувеличенное внимание именно к нам, а не к генералам:

«Шеф сейчас говорит по телефону с мэром и сразу же вас примет». Разговор шел долго, и можно было догадаться, что мэр, уехав в столицу, чего-то испугался, представив себе возможную реакцию в городе. Если вначале это промелькнуло догадкой, то через несколько минут нашло подтверждение, когда нас запустили к сверхпредупредительному, прямо-таки источающему доброжелательство вице-мэру. В этот момент мы могли получить от него все что угодно...

«Сценарий» визита в Смольный был обговорен с вдовой Л.Н. и его наиболее близким учеником - Костей Ивановым. Он должен был ждать нас на входе в мэрию (на лестнице Смольного), но почему-то не пришел. Когда мы согласовали с вице-мэром вопрос об Александро-Невской лавре, имея в виду самое достойное место там, вошла секретарша и передала ему листок. Это было заявление Наталии Викторовны, что она согласна на место в той части кладбища, которая ближе к Неве и отделена от «основного» лаврской стеной, то есть на Никольском кладбище. Бумагу секретарше принес уже упомянутый К. Иванов.

Итак, все получилось и, может быть, вышло к лучшему. Место у церкви оказалось тихим, хорошим, а покоились рядом достойнейшие люди - историк и искусствовед, барон Н. Врангель и академик В. Ламанский, адмирал Г. Бу-таков и скульптор М. Микешин, друг и соученик Пушкина Модест Корф и знаменитый издатель А. С. Суворин. Но еще более важным и символичным стало то, что могила Льва Николаевича оказалась совсем недалеко от раки Александра Невского - одного из главных его героев. Позже неподалеку, на братском кладбище был похоронен митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, и в этом была какая-то своя символика.

Действительно, все вышло к лучшему. Однако в истории с похоронами было нечто дикое, страшное. Только потом, через пару лет, я понял, что все это - унизительная «борьба за место» на кладбище - уже было, и было после смерти Анны Ахматовой. М. Ардов вспоминал: «Мы говорили, что могила Ахматовой будет предметом поклонения тысяч людей и т. д. А нам ответили, что кладбище в Комарове «перспективное» и должно развиваться в

запланированном направлении, а посему на центральной аллее никого хоронить нельзя.... В конце концов все решилось в самый день похорон. Помогла, дай ей Бог здоровья, Зоя Борисовна Томашевская. Ее приятель, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Фомин*, в те годы состоял в должности главного архитектора Ленинграда. Он-то и приказал местным деятелям прекратить сопротивление»10.

Еще вспоминается из того времени (1991-92 гг.) одна история, тоже тяжелая. На одной из телепередач популярного тогда А. Невзорова Л.Н. согласился причислить себя к «нашим». Слово «наши», думается, Л.Н. понимал гораздо шире, чем какое-то политическое течение, группа, блок; для него «нашими» были все, выступавшие за единую страну, против дальнейшего ее распада**, при этом была абсолютно не важна для него их национальность или прописка. Тысячи людей различных национальностей пришли в церковь Воскресения, где шло отпевание, заполнили Никольское кладбище. Но сколько раз это «приобщение к нашим» было помянуто Гумилеву в последние месяцы его жизни. Но вот что любопытно: невзоровские «наши» позвонили мне перед гражданской панихидой и спросили: желательно ли их присутствие в Географическом обществе? Оно было просто необходимо, поскольку мы боялись, что придется ограничить поток людей. Они пришли и на кладбище с красными повязками и обеспечили там порядок, за что мы были благодарны. Ни одна другая общественная организация своей помощи не предложила, хотя мы приняли бы тогда любую помощь.

Политика настигала Льва Николаевича даже в «нормальные годы», не говоря о проведенных вне Ленинграда. Хотя сам он говорил: «Я политикой не занимаюсь, сказать

* Автор не ошибался насчет фамилии, но несколько пренебрежительное слово «состоял» напрасно отнесено к Игорю Ивановичу Фомину - интеллигентнейшему человеку, высоко профессионально проявившему себя на этом нелегком в ту пору посту. Кстати, он был потомственным архитектором, сыном академика архитектуры И. А. Фомина.

** «Объединиться, чтобы не исчезнуть» - называлось одно из последних его интервью.

ничего о ней не могу, кроме одного. Желательно, чтобы политики знали историю, пусть в небольшом, но достаточном объеме. Не в специальном, а в общем...» Коронной фразой Л.Н. была: «Я не занимаюсь ничем, что ближе восемнадцатого века»11.

Человек, который всю жизнь занимался кочевничеством, далекими и давно исчезнувшими этносами, казалось бы, был застрахован от политических обвинений, от всяческих «измов», но увы... Застойные годы кончались, наступала «горбачевская перестройка» - 1985 год. Со страниц «Коммуниста» его заклеймил будущий «демократ» Юрий Афанасьев, приписавший Гумилеву «антиисторический, биолого-энергетический» подход к прошлому12. На «более низком уровне» шли статьи «штатного критика» Л.Н. - Аполлона Кузьмина, тоже «с марксистских позиций». Немного ранее, в 1982 г., критике Гумилева была по сути посвящена целая книга писателя В. Чивилихина, вышедшая массовым тиражом в «Роман-газете»; там Л.Н. клеймился как поборник агрессоров и завоевателей13. Все это уже было, все это бездарно повторяло недоброй памяти тридцатые-сороковые годы...

В антимарксизме он был обвинен еще на защите кандидатской, в 1948 г., когда его громил «заслуженный деятель киргизской науки» Александр Натанович Бернштам - один из доносчиков на Л. Н. Гумилев позже простил Берн-штама: «Бог с ним..., он, в конце концов, и сам пострадал. Его обвинили в «пантюркистских настроениях», подвергли идеологической проработке, он с горя запил и умер»14. Самое дикое и нелепое в этих обвинениях заключается в том, что Гумилев никогда не был антимарксистом. В 1990 г. (подчеркиваю дату, т. к. в это время подозревать кого-то в желании «приобщиться» к марксизму было бы уже смешно) происходил диалог писателя Дмитрия Балашова и Льва Гумилева, из которого я позволю привести себе две реплики.

Д. Балашов: «Есть высказывание у Маркса в предисловии к «Критике политической экономии», быть может, самое гениальное у него - о том, что никакой связи между прогрессом экономики и развитием культуры нет и быть не может».

Л. Гумилев: «Я вполне уважаю Маркса - за это и аналогичные высказывания»15.

Я помню, как он радовался, найдя у раннего Маркса понятие Gemeinwesen*, которое, как ему казалось, вполне вписывалось в его теорию этногенеза. Это не было какой-то «мимикрией». Л.Н. был способен ошибаться, увлекаться, иногда блефовать, но абсолютно неспособен был подделываться. Последние слова, которые я услышал от него в Академичке, были удивительны, учитывая его судьбу, но справедливы: «И все-таки я счастливый человек: я писал то, что хотел, а не то, что велели...»

В статье «Биография научной теории, или Автонекролог», прошедшей почти незамеченной, Л.Н. с удовольствием отмечает: «Как писали К. Маркс и Ф. Энгельс, история природы и история людей взаимно обуславливают друг друга...» Эти слова могли бы стать эпиграфом к целому «блоку» его книг. Марксизм привлекал он и в борьбе против вульгарного «линейного историзма». Так, рассуждая о развитии этносов, Л.Н. замечал: «Описанная закономерность противоречит принятой на Западе теории неуклонного прогресса, но вполне отвечает принципу диалектического материализма»'6.

Ему нравилась строфа из В. Ходасевича (явно потому, что она «работала» на его концепцию):

И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, - Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

Приведя эти строки, Л.Н. тут же добавляет, что Ф. Энгельс использовал для наглядности пример зерна, дающего

колос с обилием зерен17. Вместе с тем он не соглашался с

* Коммуна, община (нем.). Л.Н. неоднократно ссылался на этот термин К. Маркса. Например, в «Черной легенде» он писал: «Этносы (по К. Марксу - Gemeinwesen, в отличие от общества - Gesellschaft) - природные коллективы, адаптированные в своих вмещающих ландшафтах» (М., 1994, с.151). Здесь, конечно, натяжка, состоящая в идентификации упомянутого немецкого термина с понятием «этнос», но если очень хочется найти известного союзника в науке, то можно...

К. Марксом в оценках России и русского народа. Это очень отчетливо проявилось в дискуссии Л.Н. с Аполлоном Кузьминым18.

После августа 1991 г. Л.Н. прожил еще 10 месяцев, и это время было для него тяжелым и по здоровью (последствия инсульта), и по ощущениям окружающей жизни. Но странное дело - именно в это время он интенсивно правил гранки своих книг (хотя временами отказывала рука) и многократно давал интервью, особенно по евразийству, как будто ощущал, что сейчас это самое неотложное19.

Примечательно, что во всех этих интервью он не высказывался по тем вопросам, которые доминировали тогда в СМИ: «разборки» с прошлым, готовящийся суд над КПСС и т. д. Казалось, ему и карты в руки: у него-то было отнято из жизни 14 лет, лучших лет, в 1956-м ему было уже 44. А он молчал про это... Видимо, разные ему попадались коммунисты. Это и следователи в «Лефортово» и «Крестах», выколачивавшие из него «показания», это и лагерное начальство в Караганде и Омске, но это и ректор ЛГУ Александр Вознесенский, с которым он встретился в 40-х «между лагерями». Всесильный человек, брат «политбюрошного» Вознесенского, не смог тогда принять Гумилева на работу в университет, и тем не менее Л.Н. с благодарностью вспоминал его «вопросы-утверждения»: «Итак, отец Николай Гумилев, мама Ахматова? Понимаю, Вас уволили из аспирантуры после Постановления о журнале «Звезда». Ясно!» И далее: «Работу в университете я Вам предложить не смогу. А вот диссертацию прошу, передайте на Совет историкам. И смело защищайтесь. В час добрый, молодой человек»20. В ту пору «разрешение на защиту» - это было очень много для Л.Н., для самоутверждения его, для «оформления» выхода в науку, в которую он давно вошел по сути.

Судьба свела Л.Н. с Львом Вознесенским, сыном ректора, расстрелянного вместе с братом по «ленинградскому делу». Лев-старший и Лев-младший подружились в... лагере. Впоследствии Лев Вознесенский стал политическим обозревателем Центрального телевидения по вопросам внутренней жизни СССР. Связь его с Л.Н. не прекращалась до смерти ученого.

Были эпизоды и совсем недавние, «задним числом» объясняющие, почему Л.Н. не клеймил коммунистов без разбора. Я знал, что в «пробивании» гумилевских книг участвовал А. И. Лукьянов (еще до председательства в Верховном Совете СССР). Когда мы встретились в Санкт-Петербурге в 1995 г. на истфаке университета, я хотел подарить ему одну из редких (как мне казалось) последних фотографий Л.Н., он ответил: «Сильно увеличенная, она висит у меня в кабинете».

В жизни все сложнее черно-белых схем, сложнее фальшивой антитезы «коммунисты - демократы» и не вписывается в формулы «коммунизм» или «социализм», а для Л.Н. это справедливо тем более. В одном из интервью, когда от него добивались, чтобы он как-то связал социализм с уничтожением ландшафта, Гумилев удивленно ответил: «Социализм-капитализм - это совершенно другая система отсчета».

Тем не менее политические наскоки (не менее научных) раздражали Л.Н., мешали ему жить. «Я удивляюсь, - говорил он, - как это меня не обвинили еще и в космополитизме: был бы полный набор (вместе с русофобией)»21. Из далекого Улан-Батора его утешал друг и почитатель - монгольский академик Ринчен: «Джангир сказал мне, что Вы слишком близко к сердцу воспринимаете людское невежество, зависть и все злое, исходящее от этого. Вы должны быть достойны имени своего «Лев»! И работать, делать то, что велит ученому делать его высокий долг Человека, поднявшегося над стадом двуногих». Еще образнее академик выразился в другом письме: «Помните, что путник в долгой дороге не считается с собаками стойбищ, его встречающими и провожающими»22. Письма Ринчена сохранились в архиве Л.Н. Академик (он и сам был опальным в Монголии в какие-то времена) утешал Л.Н., подбадривал его.

Здесь возникает закономерный вопрос: почему Гумилев, посвятивший всю сознательную жизнь разоблачению «черной легенды», безмерно любивший и уважавший народы Востока*, в трудные для него годы не получил кон

* На титульном листе книги «Древние тюрки» он поместил такие слова: «Посвящаю эту книгу нашим братьям - тюркским народам Советского Союза».

кретной помощи от «сильных мира сего» в мусульманских республиках Союза? Это замечал не только я, но и автор предисловия к сборнику «Черная легенда», ученик Л.Н., Вячеслав Ермолаев. Он писал, что Л.Н. прислали массу писем и поздравлений из Монголии, Татарии, Казахстана, Средней Азии, его приглашал в гости, к нему приезжали делегации, ему говорили теплые искренние слова, дарили халаты, пиалы и тюбетейки, но тем все и ограничивалось. Никакой более значимой поддержки ни со стороны местной творческой интеллигенции, ни тем более от властных структур соответствующих национальных республик Гумилев никогда не получал; только в Азербайджане на русском языке вышла в свет книга Л.Н. «Тысячелетие вокруг Каспия»23.

Неужели СССР в брежневскую эпоху застоя и тем более позже был настолько «имперской» страной, что лидеры союзных республик (сегодняшние президенты стран СНГ) не могли быть самостоятельными в таких вопросах? Вопрос сугубо риторический, поскольку идеологическая верность «Центру» в основном уже выражалась в ритуальных национальных торжествах во время редких визитов Генерального секретаря в ту или иную республику.

Значит, могли, но «не сочли нужным». Можно было надеяться, что Лев Николаевич будет поднят и возвеличен демократами «первой волны». Это было бы так естественно, ибо он действительно был жертвой режима. Здесь снова напрашиваются слова: «Все это уже было», было при другом режиме. Он не стал «своим» и для новоявленных демократов. Более того, уже через несколько месяцев после его смерти в «Свободной мысли» появилась злобная статья Александра Янова, бывшего автора «Молодого коммуниста», ставшего в 90-х гг. ярым демократом24. Друзья Л.Н. были счастливы, что он уже не увидел ее. Статья походила на те доносы, которые когда-то на него писали те самые «ученые, которые сажали ученых», только как бы «со знаком наоборот». Евразийство характеризовалось в ней как «имперско-изоля-ционистская установка», которая «должна была вести и привела к фашизму», а учение Л.Н. как идеальный фундамент российской «коричневой идеологии». Итак, Л. Гу

милев не просто «наш», он еще и идеолог «красно-коричневых»! Это он, проведший 14 лет в тюрьмах и лагерях?! Нонсенс! Но, в конце концов, А. Янов - это еще не какая-то политическая сила, поскольку можно предположить, что тут играла роль просто зависть и патологическая ненависть псевдоученого к большому Ученому по принципу: «его читают, а меня нет, обидно». В правильности этой догадки убеждает книга Янова «После Ельцина» (1995), в которой Л.Н. посвящена уже целая глава. Там «уничтожается» не только евразийство, но и теория этногенеза. Делается все это в гнуснейшей манере. Как поворачивается язык обозвать Л.Н. «катакомбным ученым», намекая на отрыв от западной науки, отрыв, который, надо заметить, он успешно возмещал в послелагерные годы.

Вот еще пример яновской критики: раздел «Этногенез д-ра Гумилева» предваряется фотоколлажем, где со Львом Николаевичем соседствуют Сергей Кургинян и Александр Дугин. Нет сомнения, что оба они знают, кто такой Гумилев, но думается, сам Л.Н. понятия не имел об обоих.

По-видимому, «яновская линия» не является случайной. Евразийство обрекло Гумилева на травлю после смерти. В интервью 1992 г. (последнего в его жизни года) Л.Н. сказал пророческую фразу: «Час их (евразийцев) только сейчас пришел»25.

В эмигрантской «Русской мысли» было опубликовано несколько статей некоего В. Сендерова со старой-старой и абсолютно фальшивой линией о «родстве евразийства и большевизма» и с изобретением нового, но совсем уж нелепого термина «евразобольшевизм»26. Надо дойти до полного безумия, чтобы объявить «предтечами евроболыпевизма» Н. Данилевского или князя Н. Трубецкого - ярого ненавистника большевизма по вполне понятным и логичным мотивам. Но в «Русской мысли» дошли (цитировать противно): «Публицистика Трубецкого - важная веха на пути сращения большевизма с национализмом. Зюганов - последний продукт разложения евразийства»27. Все это выглядит более чем странно, учитывая, что та же «Русская мысль» печатала теплые и дружеские воспоминания о евразийцах Зинаиды Шаховской, которая, в отличие от Янова или Сендерова, тесно общалась с ними в 20-30-е гг.

Санкт-Петербург, 1995 г. «Охоты за ведьмами» вроде бы кончились, ан нет!.. Проходит семинар «Неонацизм как интернациональное явление», и снова звучат слова-доносы на покойного: «Исторически, как известно, мыслители типа Хаусхофера* выступили на арену несколько раньше, чем наши евразийцы. В какой степени было взаимовлияние?.. Так вот, актуальность евразийских идей у героев сегодняшней нашей конференции, т. е. у русских интегральных националистов (ранее объяснялось, что это и есть фашисты. - С. Л.) совершенно очевидна. Так как очевидно влияние евразийцев на идеи Л. Н. Гумилева, который, видимо, заимствовал не только у евразийских идеологов, но и у такого выдающегося практика, как барон Унгерн, ибо тот и другой сочетали монголофильство с крайним антисемитизмом». Здесь каждое слово ложь: когда евразийцы выступили со своим манифестом (1921), Хаус-хофер еще не написал какой-либо капитальной работы по геополитике; слова, «видимо, заимствовал» (из выступления Д. Раскина) - блестящий оборот, достойный А. Я. Вышинского, а обвинение Л.Н. в антисемитизме представляет из себя «открытие», достойное пера и совести его автора. Страшно сказать, но это все уже было; только не против Гумилева, а против его коллег и знакомых, и не в 90-х, а в 30-х гг.

Нынешние хулители Л.Н. не подозревают, что разработки ленинградского УНКВД в 30-х гг. шли точно по такой же логике. Открылось это недавно, в связи с семинаром памяти проф. В. Э. Дена - создателя кафедры экономической географии в знаменитом Политехническом институте. Итак, 1935 г., полвека до пресловутого «Семинара по неонацизму». Цитируем документ Ленинградского

* Карл Хаусхофер (1869-1946) именовался у нас не иначе, как гитлеровский генерал ( что было неверно, т. к. он стал генералом сразу после Первой мировой войны) и творец гитлеровской геополитики, что весьма спорно. Будучи евразийцем и выступая за союз Германии с СССР, после полета Гесса в Шотландию (а Гесс был его учеником) Хаусхофер полностью потерял всякое политическое влияние, нацисты терпели его только из-за его былой популярности, более того, несколько недель он пробыл в концлагере Дахау. В 1946 г. покончил жизнь самоубийством.

УНКВД: «Ближайшим по направлению к фашистской целеустремленности и геттерианцам-геополитикам являются так называемые петрографы и школа, возглавляемая ленинградским профессором В. Э. Деном (умер)... Мы направляем свои агентурные поиски в эту среду с целью обнаружения подпольных формирований... Выявляем связи с геополитиками Германии, Польши, Финляндии и др. Введена агентурная разработка под кличкой «Геополитики» (выделено мною. - С. Л.)п. Слава Богу, они не обвинили В. Э. Дена и других профессоров в монголофильстве и антисемитизме!

Семинар в «обычном областном городе» не вызвал какого-то резонанса в стране, остался событием провинциальным. Совсем в неожиданной связи фамилия Л.Н. возникла на страницах «большой прессы» в 1997 г. Некий неизвестный в науке Борис Гершунский упрекал Г. Зюганова в том, что ему нравится концепция Л. Гумилева. В текст была введена формула «наши - не наши», которой вообще не было у Л.Н., но возвращающая к злополучной передаче «600 секунд» А. Невзорова! «Ведь это у Л. Н. Гумилева, - продолжал автор, - мы находим оправдание якобы естественной, закономерной, инстинктивной неприязни людей друг к другу по сугубо этническим и расовым признакам, их делению по принципу «мы - они», «свои - чужие»29.

Невдомек Б. Гершунскому, что очень «правильный» академик Ю. В. Бромлей писал: «Этносу присуща непременно антитеза «мы - они». И не Гумилев, не Бромлей это придумали! Цивилизационная концепция исторического процесса - общее достояние мировой науки. Ее создавали русский Н. Данилевский и немец О. Шпенглер, англичанин А. Дж. Тойнби и русский Л. Гумилев, а в самые последние годы она четко сформулирована в нашумевшей статье «Столкновение цивилизаций» (1993) профессора Гарвардского университета Самюэля Хантингтона и в его одноименной капитальной книге (1996)30. Последний на очень современном примере поясняет соотношение «мы- они». Во время «Бури в пустыне» - жестокого подавления Ирака силами Запада - был такой эпизод: военные самолеты Саддама Хусейна, чтобы спасти их от бомбар

дировок, перебрасывались на аэродромы... Ирана. Того самого Ирана, с которым Ирак воевал все 80-е гг. В трудную минуту все это было забыто: сработал «синдром родственных стран».

Л. Гумилев, которого сейчас обвиняют чуть ли не в расизме, давно и однозначно ответил: «Спорить о том, какой этнос лучше, все равно, как если бы нашлись физики, предпочитающие катионы анионам»31. Критик-злопыхатель из «Литературки» явно не удосужился прочитать ни одной из книг Л.Н., ибо приведенная выше мысль присутствует в каждой из них. Более того - она суть концепции, она - и рефрен в гумилевских книгах и статьях.

Если кто-то (в последнем эпизоде Г. Зюганов) хочет опираться на нечто конструктивное в теории межнациональных отношений, то на кого же, как не на Л. Гумилева? Может быть, именно безграмотные нападки с разных сторон говорят о значимости сделанного им?

«Догумилевская» советская этнография - официальная, академическая - была настолько стерильно-чистой и надежно-безошибочной, что и не могла вызывать споров; это была наука «не о том». О своем методе и его происхождении Л. Гумилев рассказывал следующее: «Описанный (знание языка, общение, экспедиции) способ изучения этнографии отнюдь не традиционен, но подсказан жизнью, точнее биографией автора, не имевшего многих возможностей, которые есть у научных сотрудников АН (Академии наук. - СЛ.). Так и пришлось автору стать не научным работником, а ученым»32.

Я далек от того, чтобы канонизировать Л. Гумилева, и присоединяюсь к очень верной оценке его трудов, сделанной Вадимом Кожиновым: «Перед нами произведение человека, который был, если угодно, в равной мере и историком, и поэтом (кстати сказать, несколько опубликованных в последние годы его стихотворений не уступают по своей художественной силе поэзии его прославленных родителей). И в трудах Л. Н. Гумилева первостепенную роль играет «домысел» и даже прямой «вымысел». Это позволяет ему не только властно захватывать сознание читателей, но и нередко замечательно «угадывать» скрытое, подспудное движение истории. Но в

то же время именно эти качества вызывают неудовлетворенность (или даже негодование) у людей, которые считают обязательной строгую документированность, не приемлют никакого «интуитивного» домысливания в изучении истории»33.

Итак, «домысливающий» кое-что поэт, а не только историк? Да, безусловно... Ведь говорил же Николай Степанович Гумилев, что «история - не наука, это искусство, место ее среди муз»34. Да и сам Л.Н. говорил: «Что такое история? Наука? Да, бесспорно! Искусство? Конечно, ибо древние греки среди девяти муз чтили Клио»35. К тому же «домысливание» имеет и свои плюсы, иногда немалые. П. Савицкий, первоклассный ученый, строгий критик и ценитель, сообщал Л. Гумилеву в одном из писем (8 декабря 1956 г.) следующую любопытную подробность: «Эти дни хожу как во сне. Мне кажется, что я воочию вижу и великих «тюркских» ханов и их дружинников, которых Вы так красноречиво описываете, что живу в их среде».

Соглашаясь со многими словами В. Кожинова, следует категорически отмести приклеенный к Л.Н. завистниками ярлык «историк-беллетрист». Если сравнить первые его книги - «Хунну» и «Древние тюрки», написанные во второй половине 50-х гг. (другое дело - когда они изданы!), с последней книгой трилогии «Поиски вымышленного царства» (1970) или «Древней Русью» (1989), то можно подивиться титанической работе над собой - успешному пути от сухо-научных и высокоинформативных исследований к блестящим по форме, подлинно научно-популярным книгам, доступным каждому. Думаю, что благодаря Л.Н. аудитория читателей - любителей истории в нашей стране выросла на порядок.

Стоит добавить, что Л. Гумилева отличает «поразительное глобальное видение истории» (И. Шафаревич), а главное: и сама-то история для него - поле и база выхода на теорию этногенеза, на обоснование евразийства, его реанимацию и новое звучание в 80-90-х гг. Евразийство - бесспорный «выход» из науки в мировую политику.

Именно в этом объяснение травли Л.Н. в прозападных кругах России и в «русской» эмигрантской прессе. Релмимируя евразийство, он вступил на минное поле геопо-нитики. Геополитическая концепция, казалось бы, дремавшая в анабиозе, оказалась крайне опасной для врагов России даже через 70 с лишним лет.

Когда-то евразийство зародилось как «мыслительное движение на опасной грани философствования и политики» (С. Аверинцев). Но предупреждение об «опасной грани» было тихим голоском слегка чудаковатого интеллектуала. Кто это расслышал, кто мог воспринять всерьез?

Другие слова, куда более резкие, были сказаны куда более сильным человеком на Западе и услышаны всеми, «кому надо». Их сказал Збигнев Бжезинский - советолог № 1 в США: «Если Россия будет продолжать оставаться евразийским государством, будет преследовать евразийские цели, то останется империей, а имперские традиции надо будет изолировать». И не наблюдают, а действуют...

Подход Л. Гумилева к этноразнообразию Евразии, к ее языковой и религиозной мозаичности мог бы стать ориентиром национальной политики в «смутные годы» суверенизации. Увы, нами руководили совсем другие люди, далекие от науки. Дело здесь не в конкретных ответах на вызовы времени, дело именно в подходе, в методологии Ученого.

Нам пришлось касаться «пены» - тех волн злобы, непонимания, клеветы, которые поднимались вокруг Л.Н. и при жизни, и после смерти. Эта «пена» косвенно свидетельствует об остроте проблем, поднятых им. «Пена» проходит и пройдет. Годы после смерти Л.Н., по большому счету, были годами триумфа его идей. Обо всем этом будет рассказано в представленной книге.

Мне хотелось в этом несколько затянувшемся авторском слове искреннейшим образом поблагодарить четырех милых женщин, без помощи которых эта книга никогда не была бы написана. Огромная благодарность:

- Наталье Викторовне Гумилевой за неоценимую помощь - возможность работать с архивом Льва Николаевича, письма ободрения в любую пору, даже в нелегкие для нее дни.

- Людмиле Алексеевне Вербицкой - ректору СПбГУ, академику, за то, что она ценит память о большом ученом,

позаботилась о сохранении его архива, а мне создала все условия для работы над книгой.

- Марине Георгиевне Козыревой - хранителю архива Л. Н. Гумилева, за помощь в материалах и фотографическом оформлении этой книги.

- Вере Константиновне Лукницкой, писательнице, вдове Павла Лукницкого, хранительнице ценнейшего архива Н. Гумилева - за огромную помощь материалами и фотографиями.

1. ДЕТСТВО

Пусть благодарственной осанной Наполнят этот зал слова: Спасибо Николаю с Анной За лучший стих - живого Льва!

Ю. Ефремов*

Лев Гумилев родился 1 октября 1912 г. в Царском Селе, в доме на Малой улице, купленном за год до этого его бабушкой - Анной Ивановной Гумилевой (ныне это ул. Революции, д. 57). Анна Андреевна в разговоре с П. Лук-ницким так вспоминала рождение Льва: и она, и Николай Степанович находились тогда в Царском Селе. Анна Андреевна проснулась очень рано, почувствовала толчки. Подождала немного - еще толчки... Тогда А.А. заплела косы и разбудила Н. С: «Кажется, надо ехать в Петербург». С вокзала в родильный дом шли пешком, потому что Н. С. так растерялся, что забыл, что можно взять извозчика или сесть в трамвай. В 10 часов утра были уже в родильном доме на Васильевском острове1.

Хотя биографы Л.Н. и пишут, что здесь, в этом царскосельском особняке, он провел детские годы, все же

* Стихи эти мне прислал Юрий Константинович Ефремов - изумительный человек, большой друг Л.Н., живая история советской географии, автор многих книг и статей, создатель и многолетний директор знаменитого Музея землеведения в МГУ на Ленинских горах. Не кандидат и не доктор наук, но знают его все географы и уважают, может быть, больше, чем титулованных. Особо за его борьбу за русскую природу: он был по сути экологом до того, как слово «экология» стало широко известным, а геополитиком - до того, как термин перестал быть у нас криминальным.

его первые воспоминания связаны, конечно, уже не с этим домом и не с этим городом. С шести лет он жил в Бежецке. «Я родился, правда, в Царском Селе, - писал Л.Н., - но Слепнево и Бежецк - это моя отчизна, если не родина. Родина - Царское Село. Но отчизна не менее дорога, чем родина»2.

Слепнево - родовое имение матери Н. С, Анны Ивановны Гумилевой (урожденной Львовой). Оно перешло во владение к ней и ее сестрам от жены их брата, контр-адмирала Льва Ивановича Львова, - Любови Владимировны (урожденной Сахацкой). Расположено оно в 15 км от Бежецка- небольшого провинциального городка Тверской губернии. Собственно, Слепнево не было барским имением, это была скорее дача, выделенная из соседнего имения Борискова, принадлежавшего Кузьминым-Караваевым3.

Анна Ахматова писала, что «это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «воротца», хлеба, хлеба»4. Поэтесса вспоминала о Слепневе с юмором, а иногда с теплотой и даже восхищением. Первое свидание со Слепневым было в 1911г., когда она приехала туда прямо из Парижа, «и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: «К Слепневским господам хранцуженка приехала...»5 Это была провинция, глухая провинция для молодой, но уже известной поэтессы, тем более что «за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате».

«Земский начальник Иван Яковлевич Дерин - очкастый и бородатый увалень, - вспоминала А. Ахматова, - когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущенья, не нашел ничего лучшего, чем спросить меня: «Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта». Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье»6. Были, правда, моменты, когда А.А. могла оценить прелести захолустья «дворянского гнезда»: «Один раз я была в Слепневе зимой. Это было великолепно. Все как-то вдвинулось в девятнадцатый век, чуть ли не в пушкин

ское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год»7.

Запомним эту дату - начало 1917 г. В дворянском гнезде уютно и хорошо... Февраль и октябрь еще впереди. Спустя много-много лет (уже давно нет Анны Андреевны, да и Л.Н. осталось жить год) Л. Гумилев будет рассказывать о своей жизни ленинградскому журналисту. В этом интервью идут два текста параллельно: прямой (гумилевский) и «связки» (журналиста). В одной из этих «связок» (глубоко уверен, что Л.Н. не мог так говорить) присутствует «домысливание» отношения А.А. к Слепневу и к Бежецку: «Этот тихий незлобивый город глубоко ранит и терзает ее душу. Реальность его существования означала для нее не одну, а разом столько потерь. Оставлено, разорено Слепнево. Бежецк для нее постоянное напоминание о гибели Гумилева, сиротство сына. Бежецк одной своей реальностью (а она была впечатлительна к таким переменам) словно перечеркивал ее прежнюю жизнь и прежние стихи, и былые верования, и даже ее недавно такую легкую, гордую, будто летящую над землей походку».

Все это очень красиво подано, журналист был весьма талантливый, но не больно похоже на правду. Сравните еще раз с ахматовским текстом о 1917 г. и задайте вопрос: а кто, собственно, был инициатором развода годом позже? Сложности начались гораздо раньше. Невестка Н. С. (и тезка А.А.) - Анна Гумилева вспоминала, что А.А. в Слепневе «держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, выйдя в столовую, говорила: «Здравствуйте все!» За столом большей частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург»8.

В этих записках нет какого-то предвзятого отношения к А.А.; впечатления А. Гумилевой подтверждаются и другими. Вера Неведомская - соседка по Слепневу, писала: «За столом она молчала, и сразу почувствовалось, что в семье мужа она чужая. В этой патриархальной семье и сам Николай Степанович, и его жена были как белые вороны...» Насчет Н. С. - это спорно. Другая свидетельница этих

лет В. С. Срезневская, большой друг семьи, вспоминает: «Гумилев был нежным и любящим сыном, любимцем своей умной и властной матери»9. По словам Неведомской, мать Н. С. огорчалась: «... Жену привел какую-то чудную: тоже пишет стихи, все молчит, ходит то в темном ситцевом платье вроде сарафана, то в экстравагантных парижских туалетах (тогда носили узкие юбки с разрезом)»10.

Н. С. Гумилев не выносил Слепнева, о котором писал: «такая скучная незолотая старина», зевал, скучал и уезжал в неизвестном направлении11. Ему не нравились ни неброская природа бежецкой земли, ни местные нравы. В письме к А. Ахматовой (1912 г., Слепнево) он сообщает: «Каждый вечер хожу по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской... Мне кажется, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби»12. Эти же мотивы наполняют и стихи про то же бедное Слепнево:

Как этот вечер грузен, не крылат! С надтреснутою дыней схож закат, И хочется подталкивать слегка Катящиеся вяло облака.

Он впервые увидел Слепнево в 1908 г., а позади было не только подстоличное Царское и сам Петербург, но и франтоватый «кавказский Париж» - Тбилиси, настоящий Париж, увиденный сразу после окончания гимназии, не считая уж Киева, Севастополя, Самары. Понятно, что столичному молодому человеку не могли импонировать и простоватые нравы захолустья. О них вспоминала недобрым словом и А. Ахматова: «На престольный праздник там непременно кого-нибудь убивали. Приезжал следователь, оставался обедать»13. Н. Гумилев выражал это в стихах, и куда резче:

Путь этот - светы и мраки, Посвист разбойный в полях, Ссоры, кровавые драки В страшных как сны кабаках.

Но так ли уж здесь было плохо Николаю Степановичу? Если судить по воспоминаниям А. Гумилевой, то именно

здесь он пережил настоящую большую любовь к Маше Караваевой, соседке по имению. Невестка Н. С. писала: «В жизни Коли было много увлечений. Но самой возвышенной и глубокой его любовью была любовь к Маше... Меня всегда умиляло, как трогательно Коля оберегал Машу. Она была слаба легкими, и когда мы ехали к соседям или кататься, поэт всегда просил, чтобы их коляска шла впереди, «чтобы Машенька не дышала пылью». Не раз я видела Колю сидящим у спальни Маши, когда она днем отдыхала. Он ждал ее выхода, с книгой в руках все на той же странице, и взгляд его был устремлен на дверь. Как-то раз Маша ему откровенно сказала, что не вправе кого-то полюбить, связать, т. к. она давно больна и чувствует, что ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта». Из этой скорби родились пронзительные стихи:

Когда она родилась, сердце В железо заковали ей. И та, которую любил я, Не будет никогда моей.

Осенью, прощаясь с Машей, Н. С. прошептал: «Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить». Они расстались. Их новая и последняя встреча произошла в 1911 г., перед отъездом Марии в Сан-Ремо; в декабре того же года она умерла от туберкулеза14.

А. Ахматова даже «для себя», в своих «Записных книжках» не упоминает об этом эпизоде и ставит под сомнение воспоминания других современников. Так, она пишет «о трех старухах» - В. Неведомской, А. Гумилевой и И. Одоевце-вой, которые «к тому же уже ничего не помнят»15.

Однако о любви Н. С. свидетельствует и второй его сын - Орест Высотский. Он пишет: «В один из приездов в Слепнево Николай Степанович встретился с двумя девушками, Машей и Олей Караваевыми (имение Кузьминых-Караваевых - Борисково, находилось рядом). Маша произвела на Гумилева сильное впечатление: она была как-то особенно женственна и трогательно нежна, у нее были большие грустные голубые глаза и тонкие черты бледного лица. Она была слаба здоровьем, сама знала об этом, и на ухажива

ние Николая Степановича отвечала с печальной улыбкой, что ей недолго осталось жить»16.

Здесь стоит упомянуть об одном эпизоде, относящемся ко времени, когда Слепнево еще принадлежало Любови Владимировне Львовой. Крестьяне боготворили свою барыню за доброту и отзывчивость. Но однажды ей пришлось вызывать полицию. Барыня, очнувшись после обморока, просила никого не забирать. Пережитые волнения отразились на здоровье Любови Владимировны, она уехала в Москву к родным и там умерла17. Перед Октябрьской революцией, когда уже Анна Ивановна была хозяйкой имения, ей тоже пришлось пережить со своими крестьянами нечто подобное. Барыне пришлось бежать в Бежецк18. В 1918-м она с падчерицей окончательно переезжает туда уже в снятую квартиру. Сначала это была трехкомнатная, потом, после «уплотнения», - двухкомнатная квартира. В конце ее жизни, в 1942 г., она жила в одной комнате, отделенной от соседей перегородкой-ковром. Лёва, любивший бабушку больше всех женщин на свете, помочь ей ничем не мог - он был в Норильске.

Мальчику Льву Гумилеву Слепнево и Бежецк нравились, это была его отчизна. «Место моего детства, - писал Л.Н., - которое я довольно хорошо помню, ибо с 6 и до 20 лет жил там и постоянно его посещал, оно не относится к числу красивых мест России. Это - ополье, всхолмленная местность, глубокие овраги, в которых текут очень мелкие реки. Молога, которая была в свое время путем из варяг в хазары, сейчас около Бежецка совершенно затянулась илом, обмелела. Прекрасная речка Остречина, в которой мы все купались,- очень маленькая речка - была красива, покрыта кувшинками, белыми лилиями...

Этот якобы скучный ландшафт, очень приятный и необременительный, эти луга, покрытые цветами, васильки во ржи, незабудки у водоемов, желтые купальницы - они некрасивые цветы, но очень идут к этому ландшафту. Они незаметны и очень освобождают человеческую душу, которой человек творит; они дают возможность того сосредоточения, которое необходимо, чтобы отвлечься на избранную тему... Вот поэтому дорого мне мое Тверское, Бежецкое отечество. Потому, что именно там можно было

переключиться на что угодно... Ничто не отвлекало. Все было привычно и поэтому - прекрасно. Это прямое влияние ландшафта...»19

Лев Николаевич вообще не любил громких слов и редко говорил о своем далеком прошлом. Тем больше цена этому гимну Бежецкой земле, произнесенному на выступлении в Центральном доме литераторов в декабре 1986 г. Взрослым человеком Л.Н. посетил Слепнево и Бежецк дважды: в 1939 и 1947 гг. В 80-х, однако, отказался от приглашения, сказав: «Я помню Бежецк чистым, зеленым городом... Не хочу разрушать эту память»20.

Дорого ему было Тверское, Бежецкое отечество. И это, несмотря на страшный удар судьбы, пережитый в 9 лет - расстрел отца, раннее сиротство. «Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома, - вспоминал он в 1991 г., - Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем догадался. И, конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал позже, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщическую деятельность у него просто не было времени. Но следователь - им был Якобсон - об этом не хотел и думать»21.

Неудивительно, что образ отца идеализируется, что отец на всю жизнь становится героем, примером, легендой. Я не помню, чтобы Л.Н. мне говорил о своем дворянстве, но, по-видимому, с другими подобные разговоры имели место. В первые дни после ареста 1938 г., когда Л.Н. везли с заседания трибунала в Кресты с одним из его товарищей по несчастью - Тадиком*, между ними состоялся следующий разговор: «Лёва, а почему ты их не поправил - ведь у тебя в стихотворении говорится о святой, а не советской тайге?» - сказал Тадик. «А ну их всех! -

отмахнулся Гумилев и, помолчав, гордо добавил: - Я все-таки сын Гумилева... и дворянин»22. Это были не просто слова, а в ту пору - убежденность: в 1930 г. (малоизвестный эпизод в биографии Льва Николаевича) его не приняли в Педагогический институт имени Герцена за отсутствием трудовой биографии и как дворянского сына.

В «самом автобиографичном» из всех интервью Л.Н. (правда, не в прямом тексте, а в изложении Льва Варус-тина) так объясняется повышенное внимание к Льву в 30-хгг.: «Одно дело рядовой коллектор в окраинной экспедиции, а тут - студент исторического факультета, будущий общественный деятель. Как мог попасть в университет дворянский отпрыск, сын офицера-заговорщика, расстрелянного Советской властью?»23

Теперь благодаря сохранившимся архивным документам можно разрешить проблему «дворянства» Л.Н. вполне определенно. В январе 1912 г. старший брат Николая Степановича, подпоручик запаса Дмитрий, обратился в Сенат с прошением о признании его потомственным дворянином. Через непродолжительное время он получил ответ, в котором говорилось: «... Принимая во внимание, что отец подпоручика запаса Дмитрия Степановича Гумилева - отставной статский советник Степан Яковлевич Гумилев полученными им на службе чинами... приобрел лишь личное дворянство, каковое на потомство не распространяется и что... потомственное дворянство сообщалось пожалованием ордена Св. Владимира 4 ст., а не выслугой лет на оный, Правительственный Сенат определяет: в просьбе подпоручика Дмитрия Степановича Гумилева отказать, о чем для объявления ему, по жительству его...»24

Знал ли обо всем этом Л.Н., видел ли он в семейном архиве этот отказ - сейчас можно только гадать. В то же время можно предполагать, что легенда (даже если он знал всю правду) ему нравилась больше; она вписывалась во всё, что было унаследовано, и скрашивала то, что предстояло пережить.

Важнее всего для Льва было то, что дворянином считал себя отец. Это документально засвидетельствовано в «Деле Н. С. Гумилева», где его рукой записано: «Фамилия - Гумилев; имя и отчество - Николай Степанович; звание -

дворянин». В приговоре это повторено: «Гумилев Николай Степанович, 35 лет, бывший дворянин, филолог»25.

Вспоминая в эмиграции о своем друге и учителе, Г. Иванов утверждал: «Гумилев говорил, что поэт должен «выдумывать себя». Он и выдумал себя настолько всерьез, что его маска для большинства его знавших (о читателях нечего и говорить) стала его живым лицом26.

Подчеркивание своего мнимого дворянства - это эпатаж, форма игры со смертью, более того, - форма самоубийства. Однако это полностью соответствует высказываниям самого Н. С. Гумилева: «Человек свободен, потому что у него остается несравненное право - самому выбирать свою смерть». О. Э. Мандельштам вспоминает о других его словах, касавшихся отношения к большевикам: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я монархист. Для них самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают»27.

Но и это было позой. Если верить А. Ахматовой, он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках28. Согласно показаниям В. Таганцева, на которых построено все «дело», - «Гумилев был близок к советской ориентации»29. И то, и другое утверждение весьма сомнительны. Нельзя поверить и в то, что Н. С, по некоторым воспоминаниям, был глубоко аполитичным человеком. Во всяком случае, его отношение к большевикам было достаточно однозначным.

Вот что вспоминает Василий Немирович-Данченко - писатель, друг Н. С, позже эмигрировавший из России: «Мы обдумывали планы бегства из советского рая. Я хотел уходить через Финляндию, он - через Латвию. Мы помирились на эстонской границе... В прибрежных селах он знал рыбаков, которые за переброс нас на ту сторону взяли бы недорого... И вот в таких именно беседах Николай Степанович не раз говорил мне: «На переворот в самой России - никакой надежды. Все усилия тех, кто любит ее и болеет по ней, разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда, бросают кость. Ведь награбленного не жалко. Нет, здесь восстание невоз-

можно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на их мельницу»30.

У многих, правда, возникал вопрос: а зачем вообще Н. С. вернулся из Лондона в 1918 г.? Сложен и противоречив был Николай Степанович, и это хорошо известно. Игра со смертью кончилась в августе 1921 г. Анна Ахматова была прозорлива в одном - она говорила об обреченности Н. Гумилева, а он эту обреченность, по ее словам, не сознавал. Но не была ли знаменитая «Пуля» предвидением?

Мог ли Лев Николаевич, обожавший, боготворивший отца, не принять легенды о «дворянстве»? Вопрос риторический. Между тем жизнь уже начинала мстить за это мнимое дворянство, когда Льву было всего 12 лет. Свидетельством тому является письмо А. И. Гумилевой к А. Ахматовой от 5 июля 1924 г. В нем говорилось: «Дорогая Аничка! Сегодня Лёва пошел в школу за своим свидетельством об окончании 4 класса и переводе его в следующий класс, т. е. теперь уже во вторую ступень. Но ему никакого свидетельства не выдали, потребовали, чтобы он принес метрическое свидетельство. Он, бедняжка, очень огорчился, когда узнал, что у меня нет его, и я сама пошла с ним в школу выяснить это дело. И мне тоже сказали, что нынче очень строго требуют документы и без метрики во вторую ступень не примут ни за что. Так что, голубчик, уже как хочешь, а добывай сыну метрику и как можно скорее, чтобы Шура могла привезти ее с собою. А без нее он совсем пропадет, никуда его не примут. А когда будешь получать бумагу, то обрати внимание, что если он записан сыном дворянина, то похлопочи, попроси, чтобы заменили и написали сын гражданина, или студента, кого хочешь, только не дворянина, иначе в будущем это закроет ему двери в высшее заведение»31.

Вернемся в послереволюционный Бежецк. Слепнева уже нет, Анна Ивановна с падчерицей - на снятой квартире.

Все расхищено, продано. Черной смерти мелькало крыло. Все голодной тоскою изглодано. Отчего же нам стало светло?

Это известное стихотворение Анны Ахматовой подписано «Петербург, июль 1921» и посвящено Наталии Рыковой - жене профессора-литературоведа Г. А. Гуковского. Н. Гумилев будет арестован позже, 3 августа. Это не предвидение, не прозрение его бывшей жены, это отклик на все происшедшее ранее - голодный и чуждый поэтессе Петроград, утраченное и разоренное Слепнево.

В мае 1921 г. Н. Гумилев последний раз побывает в Бежецке, приедет он на один день за женой (это была уже А. Н. Энгельгардт) и дочерью. Анна Ивановна рассказывала, что его жена посылала «ужасные письма о том, что она повесится или отравится, если останется в Бежецке». Приехавши в Бежецк, Николай Степанович выглядел очень расстроенным. Эта его встреча с матерью, сыном и сестрой оказалась последней32.

Зимой того же года, через три месяца после расстрела Н. Гумилева, Анна Ахматова приедет в Бежецк, чтобы решать, где жить Лёве - в голодном и холодном Петрограде или у бабушки в более сытом Бежецке. Питер отпал не только потому, что он голодный. Жизнь Анны Андреевны в ту пору была еще более неустроенной, чем раньше. Она разошлась со своим мужем - Вольдемаром Казимировичем Шилейко, бывшим другом Н. Гумилева, ученым-востоковедом и переводчиком. Шилейко, как рассказывал П. Лукницкий со слов А.А., мучил ее, держал взаперти, как в тюрьме, никуда не выпускал, заставлял подолгу под его диктовку писать его работы. А.А. считала, что Шилейко «всегда старался унизить ее в ее собственных глазах, показать ей, что она неспособная, умалить ее всячески»33.

«Говорит на сорока языках, а не нашел общего языка с Анной», - вздыхала бабушка Лёвы. Теперь Анна Ивановна еще более утвердилась в правоте недавнего решения - не отпускать внука с матерью в Питер. «Господи, спасибо Тебе, что не оставил меня в Своих заботах», - повторила она благодарные слова, привычно склоняясь перед образами в вечерней молитве34.

А Анна Андреевна? Надо полагать, что решение свекрови пришлось ей по душе, и трудно ее за это упрекать, ибо обстановка в Питере действительно была суровой. Как

и потом, в годы блокады, интеллигенция пыталась «кучковаться», переселяясь к редким источникам тепла. Зимой 1920 г. в квартире на Ивановской, где жил Н. С. Гумилев, стало невыносимо от холода, ему удалось переехать в Дом искусств, бывший дом Елисеева на углу Невского и Мойки, где судьба соединила писателей, литературных и художественных деятелей, многих из сотрудников «Аполлона».

Анна Андреевна приедет в Бежецк, если верить памяти Л.Н., лишь через 4 года - в 1925 г., приедет утром и уже в обед того же дня соберется в обратную дорогу. Подобная поспешность, похожая на бегство, ошеломит, глубоко обидит сына35. Вот здесь, мне кажется, нужно искать корни будущего отчуждения А.А. и сына, а не только в лагерной поре и каких-то недоразумениях переписки 1949-1956 гг.

Это тем значимее, что Лев навсегда сохранил благоговейное, святое отношение к отцу. «Он (Л.Н.) ушел от меня..., а в сердце... на многие годы осталась память о вырвавшихся у него как сокровенный вздох словах «мой папа», - писала Э. Герштейн36. Добавим, что упомянутый «блиц-визит» к сыну был в том году, когда Анне Ивановне было плохо. «Она очень больна, даже при смерти, но теперь поправляется», - с облегчением констатировала А.А. в январе 1925 г.37 Месяцем раньше было написано стихотворение, где поминался брошенный сын; оно называлось «Бежецк».

Там белые церкви и звонкий, светящийся лед, Там милого сына цветут васильковые очи, Над городом древним алмазные русские ночи И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.

В это время Ленинград (уже не Петроград) еще не стал сытым, но уже был нэповским, уже с возродившимися литературными вечерами - пусть не такими красивыми и изысканными, как десяток лет назад, но все же... Заботы у А.А. стали другие. Вспоминает П. Лукницкий: «Просила сказать мое мнение о том, как она держалась на эстраде 25.11.1925 г. Я ответил, что «с полным достоинством» и немного «гордо». «Я не умею кланяться публике... За что кланяться? За то, что публика выслушала? За то, что аплодировала? Нет, кланяться совершенно не нужно»38.

Павел Лукницкий встречался с А.А. несколько раз в неделю и скрупулезно записывал все мало-мальски существенное о самой А.А. и уж точно все, абсолютно все, связанное с его кумиром - Н. Гумилевым. Первый том его «Встреч с Анной Ахматовой» вышел в Париже в 1991 г. и содержит записи с декабря 1924 по декабрь 1925 г.*. Так вот, за весь 1925 г. Бежецк и Лёва поминаются всего... четыре раза. Впрочем, косвенно Бежецк фигурирует еще один раз, и это, по сути, грустное упоминание, облеченное в элегантную форму. Бежецкие жили бедно, им пришлось даже продавать мебель, и Анна Андреевна вспомнила о проданной кровати: «Упоительная, кровать была!» П. Лукницкий комментирует: «Очень часто к мебели, к столу, креслу и т. д. А.А. прилагает самые нежные, самые ласковые эпитеты»39.

Раздражала А.А. и сводная сестра Н. Гумилева - А. И. Сверчкова. По-видимому, разговоры с ней поручались П. Лукницкому. «А.А. дает мне руководящие указания», - отмечал он в дневнике40. В другом месте Лукницкий пишет: «А.А. про Сверчкову - когда она ушла - «Я ей дала 30 рублей... И она сейчас же стала уверять, что Н. С. любил меня всегда, что он говорил ей и т. д. Зачем это. Подумай, только 30 рублей нужно...»41

Может быть, Сверчкова была малоприятной, неумной женщиной (у нее были плохие отношения и с Лёвой), но на ней держался бюджет бежецкого очага. Анна Андреевна бывала подчас откровенно грубой и злопамятной. Даже по прошествии многих лет (в 60-х гг.), когда сводной сестры уже не было в живых, она в беглых неоконченных заметках писала: «Как можно придавать значение и вообще подпускать к священной теме (речь идет о Николае Гумилеве. - С. Л.) мещанку и кретинку А. И. Гумилеву, которая к тому же ничего не помнит не только про Н. Гумилева, но и про собственного мужа»42. Злобно, не похо-

* Обещанный издательством «Имка-пресс» второй том появился ЧИП через шесть лет.

же на А.А.? Удивительно и другое: нигде в разговорах А.А. не всплывает ее отношение к Анне Ивановне Гумилевой, на плечах которой держался все эти годы вообще весь дом, и нигде нет и намека на благодарность ей.

В декабре 1925 г. Лукницкий записал: «А.А. получила сегодня письмо из Бежецка. Деньги, которые она выслала (50 руб.), они, наконец, получили: сшили Лёве костюм и купили сапоги. В письме сообщают, что Лёва только что заболел, что у него 39° и что именно, еще не выяснено. А.А. сказала это с тревогой и очень обеспокоена этим»43. Анна Андреевна по этому поводу просила послать телеграмму в Бежецк, а вечер провела с тем же П. Лукницким, обсуждая гибель Сергея Есенина, которая ее очень взволновала44.

А.А. была очень внимательна к своему здоровью. Достаточно просмотреть записи П. Лукницкого о вполне нормальных днях Фонтанного дома, чтобы убедиться в этом: «Температура сегодня такая: утром -36,9°, в 3 часа дня - 37,1°, в семь - 37,3°, в 9 часов вечера - 37,5°»45. Приходящие к Анне Андреевне гости, по словам Лукницкого, начинали разговор с ней с ее болезни46.

Много внимания уделяла А.А. здоровью своей собачки. Лукницкий записал: «Она (А.А.) очень огорчена болезнью Тапа - у него горячий нос, что-то на спине. Завтра А.А. отвезет его в больницу»47. Ей бы не в больницу с собачкой, а в поезд и к Лёве, смотришь, и жизнь была бы потом счастливее - не только славой поэта, но и сыном! Между тем она «захлопнула страшную дверь», как сама написала в «Бежецке». А почему, кстати, «страшную»? - за ней остался Лев. Не пришлось бы А.А. в самом конце жизни признать эти роковые ошибки 20-х гг. После многих лет «необщения» с сыном, она в 1966 г. в разговоре с Лидией Чуковской сообщила той «самую лучшую новость», которую она приберегла под конец: «Лёва был у Нины и сказал: "Хочу к маме"»48.

А.А. - не мой герой, но много раз по ходу сбора материалов и написания книги возникал вопрос: а почему никто и никогда не создал биографии Анны Ахматовой, нормальной, человеческой, а не поэтической? Ни работа П. Лукницкого в разных вариантах: авторском, парижском или в

обработке Веры Лукницкой49, ни трехтомник Лидии Чуковской - «не в зачет». Ни то, ни другое - не биография, это скорее «цитатники» из А.А.; поучительные, интересные, но не биография.

Единственная (вот это и удивительно!) у нас в стране книга, претендующая на роль биографии, принадлежит англичанке Аманде Хейт, но это скорее автобиография50. Как замечал Ю. Г. Оксман, А.А. очень многое диктовала о себе и своей работе Аманде. Это скорее то, что хотела сама А.А. рассказать о своей жизни. По этому поводу вспоминаются ее же очень справедливые слова: «Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Говорят «в основном» сами с собой и почти всегда отвечают себе самим, не слушая собеседника. На этом свойстве человеческой природы держится 90% чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбереженных сплетен»51. И еще: «Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии»52. Анна Андреевна, по-видимому, права. Но тогда как же быть с воспоминаниями П. Лукницкого, где почти все построено на «прямой речи»?

Счастьем для маленького Лёвы было то, что его добрым ангелом все эти смутные годы была бабушка - Анна Ивановна - изумительной доброты и ума человек. Она его выходила, вырастила и воспитала. Посмотрите на фотографию: открытое, красивое лицо. «А. И. была хороша собой - высокого роста, худощавая, с красивым овалом лица, правильными чертами и большими добрыми глазами; очень хорошо воспитанная и очень начитанная. Характера приятного: всегда всем довольная, уравновешенная, спокойная», - писала невестка - Анна Гумилева, жена Дмитрия Степановича, про свою свекровь.

Когда А.А. сказала Анне Ивановне, что разводится с Гумилевым, поставив условием, чтобы Лёва остался у нее в случае развода, Анна Ивановна вознегодовала, позвала

Н. С. и заявила ему (тут же при А.А.): «Я тебе правду скажу. Лёву я больше Ани и больше тебя люблю»53. Это была не красивая фраза. Вся дальнейшая жизнь Анны Ивановны (до отъезда Лёвы в Ленинград) - самоотверженная и мудрая, заслоняющая мальчика от волнений и тягот окружающего, во многом враждебного мира - доказательство безмерной любви к Лёве*. Бабушка по мере сил старалась заменить внуку его родителей и все больше привязывалась к нему. Лев напоминал ей внешним обликом, повадками и рано проявившейся самостоятельностью погибшего сына. Не лез на глаза, не капризничал, сам легко находил для себя занятие. После школы один, обычно устроившись на леопардовой шкуре, которую Николай Степанович привез из Абиссинии, что-то рисовал или же играл в оловянных солдатиков54.

Сохранность этого маленького уютного мирка (библиотека, леопардовая шкура, тишина и покой) была заботой бабушки, и это было все труднее. С 1918 г., как уже говорилось, они жили в чужой снятой квартире. К тому же, не считая денег из Питера (а они поступали редко), единственным источником дохода была весьма скромная зарплата падчерицы Анны Ивановны - учительницы школы первой ступени. Они не голодали, хлеб был (провинция все же - не Питер), но уже картошка с льняным маслом казалась лакомством.

Школа была уже за пределами этого мирка. Там - открытая враждебность, учебники, отнятые у сироты («враги народа» - более позднее изобретение), серые, малоинтересные уроки... Все обучение было настолько низко по уровню, что, приехав в Ленинград, Лев вторично поступает в 9-й класс, чтобы иметь шанс поступить потом в институт.

На этом мрачном фоне был один светлый человек. Учитель с большой буквы, память о котором осталась у Л. Н. до конца дней: преподаватель обществоведения и литературы в старших классах железнодорожной школы Александр Михайлович Переслегин. О сложившихся отношениях,

* В 1938 г. она слегла, узнав, что Лёва арестован и уже не вставала, а умерла в декабре 1942 г.

об их роли в формировании Л.Н. говорит его письмо, написанное в декабре 1968 г. к своему бежецкому учителю: «... Закончил третью часть моей «Степной трилогии» - «Поиски вымышленного царства», т. е. царства пресвитера Иоанна (861-1312). Получился скорее трактат, нежели монография, но так будет интереснее. И еще, сдал в журнал «Природа» огромную статью «Этнос и этногенез как явление природы». Приняли! И то, и другое родилось из наших бесед, когда Вы уделяли глупому мальчишке столько времени и внимания. С 1928 г. - моя мысль работала, будучи толкнута Вами. Сейчас я стар и в остром переутомлении от сверхнапряжений, но передо мной все чаще встают картины детства и Ваш светлый образ. Обнимаю Вас. Лёва»55.

Необходимо сказать несколько слов об этом удивительном человеке. A.M. Переслегин (1891 - 1973) родился в Лисичанске в семье горного инженера. В 1900 г. отец получил назначение в Петербург, но неожиданно умер в дороге от сердечного приступа. Жена и девять детей добрались до места назначения одни. После окончания историко-филологического факультета университета Александр Михайлович был оставлен на кафедре русской истории для научной работы, начал писать диссертацию, но революция, голод и разруха, а также смерть одного из детей вынудили семью переселиться в провинциальный Бежецк (по обеспечению это все-таки была, как тогда говорили, «вторая Украина»!). В 1919 г. Александр Михайлович стал преподавателем той самой школы.

На «Гумилевских чтениях» 1997 г. были гости из Бежецка, из Твери - родные и знакомые А. М. Переслеги-на. Они рассказали о нем немало интересного: недавно нашли тетрадь Александра Михайловича со стихами Мандельштама, В. Инбер и самого Льва, перекликавшимися со стихами отца. Да и сам Переслегин писал стихи. Вообще говоря, он был образованнейшим человеком - владел французским, старославянским, древнегреческим. Внешне Александр Михайлович был похож на А. Суворова - быстрый, изящный, с хохолком на голове. С Гумилевыми Переслегины дружили домами, и в чем-то Александр Михайлович заменил Льву отца.

В преподавании Переслегин использовал «игровую педагогику»: на уроках обществоведения фигурировали сказочные государства и вымышленные персонажи, которые потом перекочевали и в некоторые детские сочинения Льва. Мне попались три опуса: один - совсем юного Льва - «Из рыцарских времен», драма в 4-х действиях, записанная на бедненькой школьной тетрадке в клеточку явно детским почерком, и два - молодого Льва - «Герой эль Кабрил-ло» и «Тоду-Вакка»...

Из стихов Лёвы Гумилева, дошедших до нас, процитирую «Шахматную партию», посвященную А. М. Переслегину. Учитель любил шахматы, но Л.Н. «в возрасте» как-то скрывал это свое увлечение (или оно прошло с годами?).

Благословенная Каисса*, Мне помогает твой приход. Я на доске хитрей Улисса Себе выискиваю ход. Я грозно пешек надвигаю, Оплот надежный им слоны Конем умело упреждаю, Атаку с левой стороны...

Все остальное было в бежецкой школе плохо. «Школьные годы - жестокое испытание, - будет вспоминать Л.Н. в конце жизни,- без знания языков и литературы теряются связи с окружающим миром людей, а без истории - с наследием прошлого. Но в двадцатых годах история была изъята из школьных программ, а география сведена до минимума. То и другое на пользу не пошло»56.

В школе Лев учился неровно. Шел первым по литературе, обществоведению, биологии и плелся в хвосте по физике, химии, математике57. Сам он объясняет это так: «Интересным для автора оказались история и география, но не математика и изучение языков. Почему это было так - сказать трудно, да и не нужно, ибо относится к психофизиологии и генетической памяти...»ь8

К генетической памяти мы еще вернемся, а вот другое объяснить труднее: почему-то взрослый Л. Гумилев не

* Каисса - богиня шахмат.

однократно говорит о рубеже «6 лет». «Только с шести-семи лет человек, - писал Л.Н., - может начать выбирать интересное и отталкивать скучное»59. Та же мысль высказывается и в одном из писем к П. Савицкому: «Историей я занимаюсь 38 лет, т. е. с 6-летнего возраста. Первые десять лет были посвящены гимназическому курсу, затем пошел Восток...»60

К счастью для Лёвы, тогда в Бежецке была библиотека, полная сочинений Майн Рида, Купера, Жюля Верна, Уэллса, Джека Лондона и многих других увлекательных авторов, дающих обильную информацию. Там были хроники Шекспира, исторические романы Дюма, Конан Дойля, Вальтера Скотта, Стивенсона. Да и в слепневском доме была большая старинная библиотека61.

Чтение давало Льву первичный фактический материал и будило мысль. Так стали возникать первые исторические вопросы. Зачем Александр Македонский пошел на Индию? Почему Пунические войны сделали Рим «вечным городом», а коль скоро так, то почему готы и вандалы легко его разрушили? В школе тогда ничего не говорили ни о крестовых походах, ни о Столетней войне между Францией и Англией, ни о Реформации и Тридцатилетней войне, опустошившей Германию, а об открытии Америки и колониальных захватах можно было узнать только из беллетристики, т. к. не все учителя сами об этом имели представление62. «Излишний интерес к истории, - как вспоминал Л.Н., - вызывал насмешки. Но было нечто более сильное, чем провинциальная очарованность. Это нечто находилось в старых учебниках, где события были изложены систематически, что позволяло их запоминать и сопоставлять. Тогда всемирная история и глобальная география* превращались из калейдоскопа занятных новелл в стройную картину окружающего нас Мира. Это дало уму некоторое удовлетворение. Однако оно было непол-

* «Глобальная география» - формула почему-то совсем неизвестная ни в науке, ни в системе образования, но имеющая полное право на существование. Когда-то я не обратил внимания на эту гумилевскую находку, но в 1997 г. (абсолютно независимо от Л.Н.) мы назвали так свой учебник для 11 класса. (Ю. Гладкий, С.Лавров. Глобальная география. М., Дрофа, 1997).

ным. В начале XX в. гимназическая история ограничивалась Древним Востоком, античной и средневековой Европой и Россией. Китай, Индия, Африка, доколум-бовская Америка, главное, великая степь Евразийского континента были тогда Терра инкогнита. Они требовали изучения»63.

Интерес к географии подогревался еще и присланным Анной Андреевной атласом на немецком языке. Немецким Лев не владел, но поиск на карте с латинским шрифтом - полезное дело; не случайно Л.Н. потом блестяще знал «географическую номенклатуру».

Биографы Н. Гумилева старались найти сходство отца и сына - ту самую генетическую память, о которой позже поминал и сам Л.Н. Речь идет не просто о внешнем сходстве, хотя оно было. В. Ходасевич писал, что Л.Н. в детстве был очень похож на отца. Это видно на широко известной фотографии, но в зрелые годы Гумилев стал более походить на мать64.

Но имеются и более глубокие основания для сходства. Никто почему-то не сказал, что и Николая, и Льва Гумилевых воспитывала одна и та же женщина - мудрая и добрая Анна Ивановна Гумилева (Львова). Думаю, первое, что было от нее унаследовано, - это вера, глубокая религиозность.

Анна Гумилева - невестка Н. С. вспоминала: «Дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле. С детства он был религиозным и таким же остался до конца дней своих - глубоко верующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя. Но по характеру он был скрытный и не любил об этом говорить»65. Правда, Владислав Ходасевич, говоря о Николае Степановиче, отмечал, что хотя «Гумилев не забывал креститься на все церкви... но я редко видел людей до такой степени не подозревавших о том, что такое религия»66. Но я больше склонен доверять невестке Н. С. Гумилева, которая, надо полагать, знала лучше.

Что же касается Л.Н., то М. Ардов вспоминал: «В нем (Л. Гумилеве) я встретил первого в нашем интеллигентском

кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо: «Но мы-то с вами знаем, что Он воскрес»67. Мне кажется, что он не любил об этом говорить. Во всяком случае - только случайно в пятилетие со дня смерти Л.Н., когда мы по традиции собрались на Никольском кладбище, я услышал об его роли в восстановлении университетской церкви (раньше знал только о двадцатке в храме на Обводном канале).

Многое сближает образы отца и сына; что тут от генетической памяти, а что от стремления быть похожим - точно определить невозможно. Но главное общее - пассионар-ность. У Николая Степановича Гумилева она проявлялась в любой сфере его деятельности: в творчестве и неодолимой тяге дальних странствий, в стремлении быть лидером, успевать во всем - от триумфов в любви, до лидерства в «Цехе поэтов», лидерстве в создании нового направления в поэзии, готовности к подвигу и поиске опасностей, в преодолении физической слабости в юношестве и создании противовеса ей - «всегдашней позе мужественной неколебимости» (С. Маковский)68.

Но это отнюдь не цельный образ, а очень многогранный, противоречивый, двойственный. Есть Гумилев «имиджа» - холодный, «железный человек», а есть совсем другой Гумилев - открытый для немногих друзей. Один - весь в самоутверждении, другой - благодушно-доброжелательный к ученикам и поклонникам - «гумилятам», «простой и добрый» (Н. Оцуп)69.

Пассионарность его и в достижении мечты, казалось, самой неосуществимой. В письме отцу юный Николай Гумилев писал о мечте «пожить между берегом Красного моря и суданским таинственным лесом». Тогда денег на это не было, но в 1908 г. он отправляется в путь, сэкономив средства из ежемесячной родительской получки. Отправная точка- Париж. Родители ничего не знают; им идут заранее заготовленные и оставленные друзьям открытки70. Мечта об Африке, об этой «исполинской груше на дереве древней Греции», реализовалась и не раз: в 1908 г. - Египет (2 месяца), в 1909 г. - Абиссиния (несколько месяцев), в 1910 г. - снова

Абиссиния, в 1913 г. - на полгода в Африке, на сомалийском полуострове.

Все это принято немного шаблонно и даже пошловато именовать «музой дальних странствий». Во время последней поездки наступает некоторый перелом. Николай Степанович едет в Африку на средства и по поручению Музея антропологии и этнографии в Петербурге. Если до этого доминировала романтика и экзотика: слоновые клыки и шкуры леопарда (Лёва играл на одной из них в Слепневе), картины-иконы и кустарные ткани, то теперь это приобретало характер планомерного исследования. Правда, А. Ахматова, называвшая мужа «великим бродягой», все его находки называла «маскарадной рухлядью»71.

Над трофеями, привезенными из Абиссинии, подшучивал в редакции «Аполлона» и известный юморист Аркадий Аверченко. Он заявлял, что внимательно осмотрел «эти шкурки», а затем очень учтиво спросил у Н. С. Гумилева, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда, намекая на то, что все африканские похождения Гумилева - миф, сочиненный им здесь, в Петербурге. Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом деле печати на шкурах были поставлены не ломбардом, а музеем Академии наук72.

Между тем, по отзывам специалистов, коллекция, подаренная Музею Н. С. Гумилевым, была самой ценной из имеющихся по этому региону. Тонкие знания Африки запечатлелись и в поэзии Николая Степановича; знаменитый африканист Д. А. Ольдерогге, внимательно (с карандашом) читавший его книгу «Шатер», ни в своих пометках, ни позже не упрекнул автора в сколько-нибудь серьезных ошибках73.

А как было с «музой странствий» у Льва Николаевича? Гораздо сложнее. В первые экспедиции он поехал из-за бедственного положения: не было ни работы, ни денег, ни поддержки. С зарубежными поездками вышло еще хуже. Л.Н. был за границей всего два раза: в 1966 г. поездка в Прагу и Будапешт на Археологический конгресс, да еще в 1973 г. поездка в Польшу. Со многими районами СССР - от Беломорканала до Норильска и Омска -

ему пришлось знакомиться принудительно, совсем независимо от «тяги к перемене мест».

Продолжу свои сопоставления биографий сына и отца. Самые знаменитые гумилевские «Пути конквистадоров» открываются эпиграфом из Андре Жида: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует». Через десятки лет Лев в первом своем письме П. Савицкому сообщит: «Я уже 20 лет тому назад с огромным интересом прочел Вашу работу «О задачах кочевниковеде-ния». Я посвятил свою жизнь именно этому разделу истории»74. Что это - совпадение, случайность?

А вот еще. Н. С. Гумилев замечал: «Я пишу географию в стихах... [Это] самая поэтическая наука, а из нее делают какой-то сухой гербарий. Сейчас у меня Африка - черные племена. Надо изобразить, как они представляют себе мир»75. Л.Н. не писал географию в стихах, но сделал все, чтобы она не была похожа на сухой гербарий; «его география» во многом оживляла и объясняла историю, не становясь при этом примитивным «географическим детерминизмом». Примечательна в этом отношении ссылка Л.Н. на автора XVIII века, который писал: «При всяком шаге историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание»76.

А.Ахматова вспоминала, что в 1916г. Николай Степанович говорил ей: «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию»77. Насчет веры мы уже приводили и другие мнения, а патриотизм Н. С. Гумилева был несомненен. Кто еще из поэтов «серебряного века» ушел на фронт в первые же дни войны? Кто из них, на короткий срок возвращаясь в Петроград, имел на груди два Георгия? Василий Немирович-Данченко вспоминал о Николае Степановиче: «В мировой бойне он был таким же пламенным и бестрепетным паладином, встречавшим опасности лицом к лицу... В самые ужасные минуты, когда все терялись кругом, он был сдержан и спокоен, точно мерял смерть из-под припухших серых век. Его эскадрон, случалось, сажали в окопы. И всадники служили за пехотинцев. Гумилев встанет, бывало, на банкет бруствера, из-за которого немцы и русские перебрасываются ручными гранатами и, нисколько не думая, что он является

живой целью, весь уходит жадными глазами в зеленеющие дали»78.

Через полвека поедет на фронт добровольцем его сын Лев, поедет из своей «первой Голгофы». В апреле 1945 года он напишет: «Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось воронье; немцы, пытаясь задержать меня, несколько раз стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее». И прибавит еще: «Передвижение в Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии»79.

Недостатки у Николая Степановича и Льва Николаевича в чем-то совпадали. Про Н. С. один из его друзей писал: «Точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один - русский, да и то с запинкой (писал не без орфографических ошибок, не умел расставлять знаков препинания, приносил стихи и говорил: «А запятые расставьте сами!»). По-французски кое-как понимал»80. В школе он учился плохо, университет не закончил.

Л.Н. писал без всяких ошибок, но самокритично отзывался о своих знаниях: «Основными недостатками своей подготовки я считаю: а) слабое знание языков. Читаю свободно только по-французски и по-английски, знаю персидский и таджикский, но не за все периоды (они очень разные). По-немецки читаю еле-еле, а по-татарски еще хуже; латынь чуть-чуть. Это, конечно, очень грустно, но не моя вина; в) не успел выучить как должно философию европейскую, т. к. отвлекался на Восток; с) совсем слабо знаю математику, но этот пробел восполняю тем, что принимаю на веру результаты ее и пытаюсь применять к истории»81.

Поиски «генной памяти» могут завести нас далеко. Нельзя вместе с тем пройти и мимо различий отца и сына. Поэт говорил, что если идея истинно художественная, то она может и должна быть выражена только стихом. Ученый любил писать стихи, но стал известен прозой (я имею в виду лучшую научно-популярную книгу «Поиски вымышленного царства»). Георгий Адамович отмечал, что при жизни Н. Гумилева его книги не имели большого распространения; он имел учеников, последователей, но проникнуть в широкую публику ему не давали, и, по-видимому, он этим тяготился. Ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Николая Степановича82.

Л.Н. большую часть жизни писал «в стол». Популярность настигла его после смерти: книги Гумилева стали выходить массовыми тиражами, Казахский университет в Астане был назван его именем и т. д. Это был триумф после смерти...

2. ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

О. Мандельштам сказал Анне Ахматовой о Л. Гумилеве: «Вам будет трудно уберечь его, в нем есть гибельность».

Л. В. Яковлева-Шапорина

В 1929 году вернулся в Ленинград, к матери, и окончил 67-ю среднюю школу в 1930-м.

Л. Гумилев

2.1. НЕДОБРЫЙ, НО ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

В нелегкое время вернулся JI.H. в Ленинград, Он сам пишет «вернулся», потому что был здесь когда-то с отцом, пусть совсем недолго; в 1926 г. - «на побывке» у матери, а скорее, у П. Лукницкого. Кому нужен здесь был провинциальный мальчик со своими фантазиями, очень домашний, да еще с таким клеймом, как «сын расстрелянного»? Матери? Это спорно; она была занята своими переживаниями - личными и творческими.

Тем не менее суровый город быстро стал его любимым, оставался мечтой в долгой лагерной жизни. В 1955 г. из Омлага Л.Н. напишет: «Мне кажется, что лучшего места на земле нет: климат замечательный, улицы красивые. Нева, библиотеки, музеи... ну чего еще надо? Очень хочу домой!»1

Жили они с А.А. бедно. Э. Герштейн рассказывает: «Оба ослабли от голода, даже курево не на что было купить. Потом они, видимо, заняли у кого-то из знакомых немного денег. Тем не менее Лёва сдал последний экзамен на тройку, потому что у него от голода кружилась голова»2. Судя по последней фразе - «сдал экзамен», дело было в 1934 г.

Герштейн дала изумительно четкое и жесткое определение всей ситуации, в которой находился Лёва - любимый ею человек. «Уже давно, - пишет она, - я была потрясена зрелищем его жизни, в которой ему не было предусмотрено на земле никакого места»3. Действительно, никакого места... Москву он не любил; увидев столицу в период реконструкции ее центра, заметил: «Мало ли в России пустырей...» И Москва была к нему достаточно жестка. Столичные друзья Анны Андреевны тяготились ее частыми приездами туда и только делали вид, что ценят Л.Н. Опять же, по свидетельству Э. Герштейн, Мандельштамы были недовольны приездом Лёвы (с которым, кажется, мемуаристка у них и познакомилась), и в первые дни после отъезда Анны Андреевны и у Нади, и у Осипа Эмильевича прорывалось какое-то раздражение против нее. «Осип Эми-льевич, - пишет Герштейн, - сочинил на меня и Лёву злую эпиграмму, которую мне сам Лёва прочел... Я, со своей стороны, открыла Лёве, что Надя называет его кретином»4. Злоба Мандельштамов выплескивалась за пределы столицы и достигала Ленинграда. Брат Осипа - Евгений Эмилье-вич, у которого остановилась Эмма, услышав, как она звонила на Фонтанку, заметил: «Вы говорили с сыном Анны Андреевны? Остерегайтесь его, у него могут быть нехорошие знакомства. Вообще... я бы не хотел... из моей квартиры»5.

Неприятные слухи доходили даже до незнакомых Мандельштаму людей. В 1937 г. Эмма жила у своих родственников - врачей. Последние поинтересовались тем, у кого она бывает. Герштейн назвала среди прочих и Ахматову, на что ей было сказано: «У Ахматовой? О, избегай ее сына»6. А еще говорят, что интеллигенция - только страдавшая сторона в тот страшный год. Легко было предсказывать великому поэту: «В нем есть гибельность»; они же и добавляли, помогали «реализовать» эту гибельность.

2.2. ЗЛОЙ ГЕНИЙ ЛЬВА ГУМИЛЕВА

Если бы я не был так ничтожен... Но я труслив, слаб и изворотлив.

Н. Лунин

Мог ли Лев спокойно, нейтрально воспринимать третьего мужа Анны Андреевны - Николая Николаевича Пунина? Думается, нет; и дело не только в откровенной и нескрываемой неприязни самого Пунина к нему. Обычно Н. Н. Пунин фигурирует как профессор, крупный искусствовед, жертва сталинских репрессий. Все это в основном верно. Верно и то, что жизнь его закончилась трагически: в 1953 г. в концлагере Абезь на Севере. Странная игра судьбы напоследок свела его там с одним из евразийцев - Львом Карсавиным. По свидетельству «солагерников», оба сохраняли какую-то стоическую силу.

Думается, взрослый Лев Гумилев знал и другое, для него не менее существенное: в 1918 г. Н. Н. Пунин был официальной фигурой в России и очень немалой - заместителем народного комиссара просвещения РСФСР А. В. Луначарского. Это бы ладно, чего не случалось в те годы. Но я думаю, что Лев Гумилев знал «заметку-донос» Н. Н. Пунина на своего отца. В ней говорилось: «С каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год назад из-под многолетнего гнета тусклой изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые «критики» и читаться некоторые поэты (Гумилев, например). И вдруг я встречаюсь с ними снова «в советских кругах»... Этому воскрешению я, в конечном итоге, не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь да и подымет свою битую голову».

Напечатано это было в газете «Искусство Коммуны». Когда я начал искать что-либо интересное (и не сугубо спе

циальное, а человеческое, так сказать) о Н. Н. Лунине, то наткнулся на статью о нем С. Михайловского. В ней отмечалось, что упомянутая газета издавалась меньше года, а у журнала «Изобразительное искусство», к которому Н. Н. имел отношение, вышел всего один-единственный номер7. Но донос, даже «в супрематическом пространстве», не становится от этого менее зловещим.

Первые встречи Н. Н. Пунина с Н. Гумилевым были в дореволюционную пору - «мы жили тогда на планете другой», как пел позже А. Вертинский. Михайловский рассказывает, что в архиве Пунина хранится фотография, на которой заснят маскарад в Царском Селе. Он был устроен дочерьми морского генерала Аренса, обретавшегося при дворе, и проходил на берегу пруда в здании Адмиралтейства. «С беспечной веселостью замерла перед фотографом костюмированная толпа, - пишет биограф Пунина, - над молодыми лицами пудреные парики, затейливые шляпы. Легки преклонил колено перед Зоей Евгеньевной Арене Николай Николаевич Пунин... Впереди, на авансцене, Николай Степанович Гумилев»8.

Пунин и Н. Гумилев встретились последний раз в августе 1921 г. в следственном изоляторе ЧК на Гороховой, когда первый был ненадолго арестован. Одного вели на допрос, другого - с допроса. У Гумилева в руках была «Илиада» Гомера, с которой он не расставался ни в далеких путешествиях, ни на фронте. Единственное, что успел сделать Гумилев - это показать книгу Пунину9.

Вряд ли юный Лев знал тогда этот эпизод. В 1929 г. он приехал в Ленинград и из бежецкого тепла попал в крайне холодную, злобную обстановку «Фонтанного дома», где его мать была обозначена в пропуске как «жилец» (он был необходим, так как проходить в квартиру приходилось через вестибюль Дома занимательной науки). В квартире было тесно. Пришлось думать, где поселить бежецкого гостя. Решили постелить ему на сундуке в длинном, идущем вдоль комнат коридоре. Пунин сразу насторожился по отношению к сыну Ахматовой. Быть может, ревновал его к матери, к Гумилевым, а скорее всего, связывал е этим юношей новые хлопоты. Он открыто давал понять, что Лев - семье в тягость, и что было

бы совсем неплохо, если бы он подался обратно в Бежецк. Однажды во время одного из объяснений Лунина с матерью Лев случайно услышал, как тот раздраженно кричал: «Что же ты хочешь, Аня, мне не прокормить весь город!»10

Как при этой странной «жизни впятером» мог себя чувствовать Лев? Вспоминает Эмма Герштейн: «Меня пригласили к столу, где собрались все: Николай Николаевич, его жена Анна Евгеньевна с Ирой (дочь Н. Пуни-на. - СЛ.), Анна Андреевна и Лёва... Анна Евгеньевна с Ирой сидели на одном конце очень длинного стола, а Лёва с Анной Андреевной на другом. Анна Евгеньевна молча опрокидывала в рот полную рюмку водки и только изредка подавала своим низким прокуренным голосом реплику - как ножом отрежет... По какому-то поводу говорили о бездельниках. Анна Евгеньевна вдруг изрекла: «Не знаю, кто здесь дармоеды», Лёва и Анна Андреевна сразу выпрямились. Несколько минут я не видела ничего, кроме этих двух гордых и обиженных фигур, как будто связанных невидимой нитью»11.

Герштейн рассказывает, что жизнь у Пуниных становится невыносимой, так как Анна Андреевна лишилась пусть небольшой, но все-таки своей персональной пенсии, которую она получала «за заслуги перед русской литературой»12. Характеризуя состояние пунинского дома, Герштейн писала: «Какая-то тоска на Фонтанке - недовольство Левой»13.

Допустим, что Эмма Герштейн пристрастна, поскольку она любила Лёву. Но вот записки Лидии Чуковской (правда, о периоде после развода А.А. с Н. Н. Луниным), в которых сохранены следующие слова Анны Андреевны о своем третьем муже: «Ходит раздраженный, злой... Он скуп. Слышно, как кричит в коридоре: «Слишком много людей у нас обедают». А это все родные - его и Анны Евгеньевны. Когда-то за столом он произнес такую фразу: «Масло только для Иры». Это было при моем Лёвушке. Мальчик не знал, куда глаза девать»14.

Дело не только в отношении Н. Н. к Льву; не мог же 22-летний человек не видеть и другого - отношения Лунина к А.А. Она и сама вспоминала об этом так: «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем... Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов... Я пыталась уйти в 30-м году... Я осталась. Вы не можете себе представить, как он бывал груб... во время этих своих флиртов. Он должен был все время показывать, как ему с вами скучно. Сидит, раскладывает пасьянс и каждую минуту повторяет: «Боже, как скучно... Ах, какая скука»... Чувствуй, мол, что душа его рвется куда-то... И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: «Давайте обменяемся комнатами». Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: «Вы бы еще хоть годик со мной побыли»15.

Моей задачей было лишь воссоздание обстановки, в которой жил юный Гумилев, а не осуждение или обеление А.А. и ее окружения. Вот еще характерный эпизод, говорящий о нищенском моральном облике «известного искусствоведа». А.А. жалуется Лидии Чуковской: «Шумят у нас. У Пуниных пиршество, патефон до поздней ночи... Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала.

- Обменяли бы комнату?

- Нет, просто выехала... Знаете, за последние два года я стала дурно думать о мужчинах. Вы заметили, там их почти нет»'6. Под «там» имелись в виду тюремные очереди.

В 1941 г. А.А. еще жила в Фонтанном доме, рядом - вновь воссоединившаяся семья Пуниных. В июле и августе она даже стояла на дежурствах с противогазом. Но где-то в сентябре переселилась в писательский дом на канале Грибоедова к Томашевским. Хозяйка дома объясняла это так: семья Пуниных перебралась в бомбоубежище Эрмитажа, а А.А. осталась одна в квартире (как «петербургская тумба», говорила сама А.А.)17. Все это было наказанием за отношение к сыну.

Август 1935 г. Если не считать знакомства Л.Н. с органами в 1933 г., которое было мимолетным (10 дней), то это было первым настоящим арестом. Вот как он сам рассказывал об этом: «В число первых жертв с тремя

студентами-историками попал и я. Тогда же был арестован и преподававший в университете Пунин. Все мы оказались в Большом доме, в новом здании административного управления НКВД на Литейном»18. Далее в рассказе Л.Н. следует примечательная деталь: «Мама поехала в Москву, через знакомых обратиться к Сталину с тем, чтобы он отпустил Лунина». Что это - ошибка Л.Н. на старости лет? Везде говорится о хлопотах А.А. за сына... «Вскоре нас выпустили всех на волю, поскольку был освобожден главный организатор «преступной группы» - Николай Николаевич Пунин», - продолжает Гумилев, - и завершает этот сюжет страшной фразой: «Пунин вернулся на работу, а меня выдворили из университета. В ту зиму я страшно голодал»19.

То, что история с освобождением была не очень красивой, следует и из рассказа Э. Герштейн. Она рассказывает, как к ней позвонила А.А.: «Эмма, он дома!». Я с ужасом: «Кто он?» - «Николаша, конечно». Я робко: «А Лёва?» - «Лёва тоже»20.

Лев жил уже не в Фонтанном доме; его пустил к себе приятель по имени Аксель, у которого он жил до самого ареста в марте 1938 г. «Я спрашивала у него, - вспоминает Герштейн, - что представляет собой Аксель. «Надо же кому-нибудь быть беспутным. Вот он беспутный», - ответил Лёва»21. По ее описанию, холостяцкая комната Акселя выглядела так: на стене портрет Н. Гумилева, принадлежащий хозяину, его же грязная кровать (Лёва спал на полу на медвежьей шкуре), в ящике комода валялись две заржавленные вилки и такой же нож22.

Обедать Лёве все-таки приходилось идти на Фонтанку и там переживать все унижения. Университетские друзья Л.Н. помнят его рассказы о том, как вечно голодный и неустроенный, он приходил в Фонтанный дом, а А.А. говорила гостям перед ужином: «Лёва скоро уйдет», и тогда Анна Евгеньевна - вторая (или первая?) жена Пунина подкармливала Лёву на кухне... «Если я заставала на Фонтанке Лёву, - пишет Герштейн, - он всегда уходил вместе со мной. В общем, он был в развинченном состоянии... Он только что не плакал от стихов, нервов и водки. Мрачно было»23.

2.3. ЭКСПЕДИЦИОННЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Июль 1930 г. - окончание средней школы.

Сентябрь 1930 г. - декабрь 1930 г. - чернорабочий на службе пути и тока. Декабрь 1930 г. - март 1933 г. - коллектор ЦНИГРИ.

Апрель 1933 - январь 1934 г. - научно-технический сотрудник ГИН АН.

Сентябрь 1934 - март 1938 - студент истфака ЛГУ.

Октябрь 1938... заключенный*.

Л. Гумилев

Понятно, что из этой обстановки (Фонтанного дома и нищей комнаты Акселя) Л.Н. хотелось вырваться, да и работа-то его была достаточно скучной; под «службой пути и тока» скрывалось Парголовское трамвайное депо, куда надо было ехать ни свет ни заря. О первых странствиях по стране говорится в личном деле Л.Н., в записке, составленной им самим - «Список экспедиций, в коих Л. Н. Гумилев участвовал». Но по ней тоже возникают вопросы, ибо за весь «первый ленинградский» период его жизни (до ареста в 1938 г.) поминаются всего-то четыре экспедиции - Крымская (1932, 1933 г.), Манычская археологическая (1935 г.) и Саркель-ская археологическая (1936г.). Президент Географического общества СССР академик С. В. Калесник в одной из юбилейных статей о Л.Н. заверял, что юбиляр прошел 21 экспедиционный сезон, а этот академик (я его хорошо знал) перепроверял каждую цифру. Между тем и весь «авторский список» экспедиций Л.Н. с экспедиций за 1932-1962 гг.) насчитывает всего-то 13. Где же раннее знакомство Л.Н.

* Из «Личного листка по учету кадров». ЛГУ. 1960.

ЦНИГРИ - Центральный научно-исследовательский Геологоразведочный институт, ГИН АН - Геологический институт АН СССР (Л.Н. работал в его Четвертичной комиссии).

со Средней Азией, где работа малярийным разведчиком в Таджикистане? Они точно были. Почему тогда Л.Н. не указывает их в своем «списке экспедиций»? Я нашел лишь один ответ: он не включал экспедиции, в которых был «для заработка». Так, Л.Н. сам говорил, что мало что смыслит в геологии; поэтому когда он оказался в геологической экспедиции в Прибайкалье (1936), то «читал охотно Апулея, а геологоразведочного дела не читал». Еще в 1933 г. Л.Н. жаловался: «Моя дорога проходила по крымским сопкам, которые похожи на бородавки и на которых скучно, как на уроке политграмоты»24.

Скучно было не везде. Как он сам рассказывает, ходил на «рынок рабов» - в Апраксин двор, где набирали на работу к геологам в институт. Шел 1931 г., его взяли в Забайкальскую экспедицию, искать слюду. После Парголов-ского трампарка и это было праздником. Вот что вспоминает об одной из экспедиций Л.Н. ее участница - Анна Дашкова, такая же «социально обреченная», поскольку ее отец был белым офицером: «В Прибайкалье Лёву привлекала романтика длинных переходов, смена ландшафтов, контрасты рельефа. Он был рассеян на маршрутах..., но добросовестно выполнял все задания. Если доводилось быть с Левой в совместных походах, то можно было слышать стихи, произносимые им тихо, как бы про себя, - стихи отца, но иногда и незнакомые, возможно, его собственные, навеянные красотой природы, отрешенностью от обыденного, безмятежным покоем души... Особенно интересны были рассказы Лёвы у таежных вечерних костров. К ним собирались все, никто не оставался в палатке, несмотря на ранний утренний подъем. Фантазия, как-то особенно правдиво выдававшаяся им за быль, была необыкновенно привлекательной и временами таинственной. Однако по душе Лёве были не многолюдные сборища, а узкий круг собеседников - два, три, максимум четыре человека. Он очень заметно отличался от своих молодых коллег широкой осведомленностью по многим вопросам, особенно в области литературы, выделялся также и воспитанием. Хотя внешне выглядел простаком».

А. Дашкова сохранила нам и описание того, как выглядел он в ту пору. На нем был «черный картуз с над

100

ломленным козырьком, по его выражению, «приказчицкий», поверх которого он надевал накомарник, весьма потертый пиджак с выцветшей «штормовкой» под ним, схожие с пиджаком брюки и видавшие виды кирзовые сапоги. Но самым примечательным был брезентовый плащ. Плащ был явно не по росту, но чем-то привлекал Лёву, возможно, сходством с армейской шинелью»25.

Надо заметить, что Л.Н. хорошо относился к Дашковой. В письмах 1933-34 гг. присутствуют такие обращения: «Светлая радость Анжелина!», «Дорогая Аничка»; он посвящает ей стихи, пишет, что завидует ей, попавшей потом в Таджикистан, а потом - в Ленинград: «Передайте привет Александровской колонне»26.

Он завидовал Таджикской экспедиции Анны потому, что в 1932 году уже побывал там с гельминтологами, как он сам писал «малярийным разведчиком». Это была комплексная экспедиция (ТКЭ) под руководством весьма известного в стране человека - Н. П. Горбунова, в 1917 г. секретаря первого Совнаркома, а позже - исследователя Памира, академика. Вообще, в ту пору неформальный штаб, руководивший экспедициями на юг и на Крайний Север, был весьма внушительным; для их подготовки в «Европейской» (Ленинград) собрались: сам Горбунов, Н. И. Вавилов, А. Е. Ферсман, И. М. Губкин (позже - открыватель «второго Баку»)27. Да и «локальным» начальством у молодого Льва был не кто-нибудь, а Евгений Никанорович Павловский - позже академик, президент Географического общества СССР (1952-1964 гг.).

Но почему Льва так манил Таджикистан, пусть даже в экспедиции, не имевшей ничего общего с историей или этнографией? Давняя, с детства, тяга на Восток? А. Дашкова описывала эпизод в Забайкалье, когда Лев не разрешил будить подвыпившего пожилого бурята, положившего голову ей на колени: «Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, ведь они потомки монголов!» «И только десятилетия спустя, - пишет она, - я поняла, что уже тогда, в 1931-м- в свои 19 лет, Л.Н. любил монголов»28.

Таджикистан привлекал его, вероятно потому, что о нем еще мальчику Лёве мог порассказать Павел Лукниц-кий, автор известной в довоенные годы повести «Ниссо»,

101

а также записок о Памире, человек, влюбленный в па-мирские сюжеты. Думаю, что эта поездка «на заработки», которую Л.Н. даже постеснялся упомянуть в своем «Списке экспедиций», была тем не менее самой важной в период 1930-38 гг. Важной не столько для выработки каких-то профессиональных навыков (ведь всего-то «малярийный разведчик», даже не из-за прямого общения с крупными специалистами (вряд ли Е. Н. Павловский особо общался с лаборантом), а в плане формирования мировоззрения, интереса к Большой науке, куда Л.Н. хотел войти и верил, что войдет.

Много позже, в 1990 г., в самом пространном и в то же время самом глубоком интервью (оно осталось почти неизвестным в Москве и Санкт-Петербурге, так как печаталось тогда лишь в газете «Советская Татария») Л.Н. говорил: «В разгар гражданской войны Средняя Азия вполне имела возможность отделиться от России, потому что обе железные дороги, соединявшие юг страны с Москвой, были перерезаны: одна - Дутовым, другая - мусаватистами в Азербайджане. Однако даже попытки такой не было сделано. Знаете, я там был 1932 г., ходил босой, в белом халате и чалме, разговаривал на плохом таджикском языке, который тут же и выучивал, и никто меня не обидел. К сожалению, есть и факты другого рода, но и то, о чем я говорю, - факты»29.

«Факты другого рода» - осторожная, блестящая формула! В 1990-х гг. они уже проявились, но было трудно себе представить, к чему все придет в конце 90-х. Все это шло независимо от воли таджикского народа, который уважал и любил Лев Николаевич. Хотел ли этот народ фактического возврата к феодализму (название режима 90-х гг. и его современная атрибутика - самолеты, мерседесы, мощная охрана президента - не меняют сути дела) и хаосу? Хотел ли он гражданской войны, десятков тысяч жертв, ухода тысяч таджиков и узбеков через реку в соседний Афганистан и трудного возврата потом? Мог ли Л.Н. поверить в массовое «выдавливание» русских? Раньше, в «его время», русского врача, учителя, строителя ГЭС чтили и уважали. Кто бы мог предвидеть, что население России с ужасом будет произносить чуждые имена бандитов и бе

102

зучастно наблюдать по телевидению сцены умыкания и убийства даже тех людей, которые искренне пытались помочь народу Таджикистана?

Думаю, что все это - риторические вопросы. В том самом - «предкатастрофном» - 1990 году Л.Н. предупреждал: «Бессмысленно переносить прибалтийские особенности на Чукотку или Памир. Право выбора пути всегда принадлежит этносу. За ним - решающее слово»30. Этносу не дали решать. За него решали амбициозные политики.

Итак, экспедиции 30-х гг. были для Л.Н. уроками жизни, общения, понимания огромности и разнообразия страны. Экспедиции были и отрешением от Ленинграда, - недоброго и все-таки любимого; они позволяли вдохнуть свежего воздуха, забыть об унижениях и опасностях «нормальной» жизни, вольно пожить «в среде дикарей», как писал он А. Дашковой.

Но эта жизнь «доставала» его и по поводу выездов. Перед Саркельской экспедицией (1936 г.) всем участникам университетская администрация дала деньги на проезд, ему - нет. Он пошел в учебную часть. «Гумилев, ты чего нервничаешь?» - «Да вот жить не дают,- он швырнул на пол стопку книг, - в экспедицию не пускают». В конце концов он поехал на свой счет, а там на месте М. И. Артамонов взял его к себе на раскопки31. В 1949 г. они станут работать вместе в Эрмитаже; а после возвращения Л.Н. из лагеря в 1956 г. совместная работа продолжится, а главное - они станут друзьями.

3. «ПЕРВАЯ ГОЛГОФА»

Ученые сажали ученых.

Л. Гумилев

После эпохи свободных скитаний по стране в 1934 г. Лев наконец поступает на истфак Ленинградского университета. Истфак, кстати, только что был «восстановлен», его закрывали в начале 30-х гг. Сбылась мечта юного Гумилева? Да, но очень ненадолго; в 1935 г. по постановлению студенческой комсомольской ячейки «антисоветский человек» Л. Гумилев был признан недостойным обучаться в советском университете. Время было суровое, и удивительно, что дело не обернулось гораздо хуже.

В 1934г. был убит СМ. Киров. Я смутно помню факельное (кажется) шествие в Ленинграде, черную-черную толпу в мрачный, страшно темный декабрьский вечер (освещение в ту пору и всегда-то было скудным), толпу, которая перетекала с улицы Куйбышева на Троицкий (еще не Кировский тогда) мост и устремлялась куда-то к центру (или на вокзал) для прощания с Кировым, которого любили. «Большой дом» с полностью новым начальством (старое было снято «лично» Сталиным и репрессировано сразу) показывал свое рвение в «расчистке» опального города от «троцкистско-зиновьевских элементов». Конечно, А. Солженицын сильно погрешил против истины, утверждая, что «расчищена» была четверть населения города, но интеллигенция ощутила удар сильнее всего.

В августе 1935 г. был арестован и Л. Гумилев, но это еще не было Голгофой... «Все мы оказались в Большом

104

доме, - вспоминает сам Л.Н., - в новом здании областного управления НКВД на Литейном. Это огромное административное здание, построенное на месте окружного суда, сожженного еще в дни февральской революции... Конечно, все арестованные были тут же объявлены членами антисоветской группы. Правда, в это время никого не били, никого не мучили, просто задавали вопросы. Но так как в университетской среде разговоры велись в том числе и на политические темы, то следователям было о чем нас допрашивать».

А. Ахматова поехала в Москву, через знакомых обратилась к Сталину с личным письмом. По словам А.А., она передала его через Л. И. Сейфуллину. В этом письме говорилось:

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом.

23 октября, в Ленинграде арестованы Н. К. В. Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент Л. Г. У.).

Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ.

Я живу в С. С. Р. (так в тексте. - С. Л.) с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печаются (так в тексте. - С. Л.) и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается.

В Ленинграде я живу очень уединенно и часто по долгу (так в тексте. - С. Л.) болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет. Анна Ахматова. 1 ноября 1935 года».

105

В тот же день к И. В. Сталину послал свое письмо и Б. Пастернак. В нем говорилось:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! 23-го октября в Ленинграде задержали мужа Анны Ахматовой, Николая Николаевича Лунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева.

Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Помимо той ценности, какую имеет жизнь Ахматовой для нас и нашей культуры, она мне еще дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности. Преданный Вам Б. Пастернак».

Обращения подействовали, о чем свидетельствует резолюция на письме А. Ахматовой, начертанная рукой Сталина: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин»1.

Уже в ноябре 1935 г. Н. Н. Пунин и Л. Н. Гумилев были освобождены. Далее происходят малопонятные вещи - в 1937-м- самом страшном для страны году - Л.Н. восстанавливают на истфаке ЛГУ и дают сдать экзамены за второй курс. Что тут сыграло роль: миф о личном «благоволении» Сталина или просто порядочность и смелость тогдашнего ректора ЛГУ - сказать трудно, но реальнее второе. Ректором в ту пору был профессор Михаил Семенович Лазуркин. В том же году его арестовали, а вскоре забрали и его жену - старую большевичку Дору Абрамовну Лазур-кину. Судьба самого Лазуркина сложилась трагически - он был застрелен следователем во время допроса, а затем его уже мертвого выбросили из окна на уличный тротуар, инсценируя самоубийство2.

В марте 1938 г., когда Лев был уже на четвертом курсе, начинается, и уже всерьез, его «первая Голгофа». «Внешний повод для ареста дал я сам», - напишет он впоследствии. Тем, кто учился в университете, легко реконструировать место действия - большую аудиторию в бельэтаже здания

106

филологического факультета, рядом со знаменитыми «Двенадцатью коллегиями». Окна зала выходят на Неву, на Исакий, на «Медный всадник». Именно здесь традиционно читали лекции мэтры филфака, как для «своих» (т.е. филологов), так и для «чужих» (в данном случае историков).

Здесь выступал интеллигентнейший, тихий, чудом сохранившийся во все этапы арестов ровесник Н. Гумилева- Б. М. Эйхенбаум*. Здесь гремел голос Григория Гу-ковского, вещавшего студентам нечто парадоксальное по поводу «Евгения Онегина». В роковой для Л.Н. день здесь читал лекцию историкам профессор кафедры истории русской литературы Л. В. Пумпянский. Речь шла о литературе 20-х гг. Предоставлю слово самому Гумилеву рассказать о том, что произошло: «...Лектор стал потешаться над стихами и личностью моего отца. «Поэт писал про Абиссинию, - восклицал он, - а сам не был дальше Алжира... Вот он - пример нашего отечественного Тарта-рена!» Не выдержав, я крикнул профессору с места: «Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!» Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: «Кому лучше знать - вам или мне?» Я ответил: «Конечно, мне». В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского многие из них знали, что я - сын Гумилева. Все на меня оборачивались и понимали, что мне, действительно, лучше знать. Пумпянский сразу же после звонка побежал жаловаться на меня в деканат. Видимо, он жаловался и дальше. Во всяком случае, первый же допрос во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной следователь Бархударян начал с того, что стал читать мне бумагу, в которой во всех подробностях сообщалось об инциденте, произошедшем на лекции Пумпянского. По мере чтения доноса следователь Бархударян все больше распалялся. В конце он уже не говорил, а, матерясь, кричал на меня: «Ты любишь отца, гад! Встань... к стене!..» Да, в этот арест все было уже по-другому. Тут уже начались пытки: старались выбить у человека признание и подписать заранее заготовленный следователем обвинительный

* Его старший брат, В. М. Эйхенбаум, теоретик и активный деятель русского анархического движения, был выслан из страны.

107

приговор. Так как я ни в чем не хотел признаваться, то избиение продолжалось в течение восьми ночей»3.

Трем студентам ЛГУ - Л. Н. Гумилеву, Н. П. Ерехо-вичу и Т. А. Шумовскому - было предъявлено обвинение в том, что они путем физического устранения Сталина, Ежова, Молотова и Жданова собирались... свергнуть советскую власть и установить в СССР буржуазно-демократическую диктатуру.

У каждого из трех - свой «криминал». Николай Ере-хович был сыном царского генерала, в 1935 г. был исключен из института «как социально-чуждый элемент, скрывший от института свое соц. происхождение». Теодор Шумовский мало того что был поляком, «скрыл от организации (комсомола. - С. Л.) факт пребывания матери в Польше и беспринципно-раболепное отношение к трудам акад. Крачковского»4. Последнее обвинение кажется странным, поскольку в это время действительный член Академии наук СССР И. Ю. Крачковский - выдающийся востоковед страны - спокойно работал, его не трогали, правда, относиться к нему предписано было не «раболепно», а «принципиально».

Еще больший криминал приписывался Льву Гумилеву: он обвинялся в том, что возглавил эту «контрреволюционную организацию». В его деле присутствовала весьма неприятная университетская характеристика, в которой говорилось: «Л. Гумилев за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался, и после восстановления часто акад. группа требовала его повторного исключения. Гумилев как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно-политическим дисциплинам (ленинизм) вовсе не потому, что ему трудно учиться по этим дисциплинам, а он относился к ним, как к принудительному ассортименту, к обязанностям, которых он не желает выполнять. Во время избирательной кампании в их группе делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумилев вел себя вызывающе, подсмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью»5.

В сентябре 1938 г. в помещении Главного штаба состоялось судебное заседание Военного трибунала. Там были

108

оглашены и «показания» Л.Н.: «Признаю, что я, Гумилев, по день моего ареста являлся активным участником антисоветской молодежной организации в Ленинграде, которая была создана по моей инициативе и проводила деятельность под моим руководством». Далее следовала совсем уж абракадабра. «После того, как участники нашей организации Ерехович и Шумовский согласились со мной о переходе к террористическим методам борьбы против ВКП(б) и Советского правительства, я поставил конкретный вопрос о необходимости совершения террористического акта над секретарем ЦК и Лен. Обкома ВКП(б) Ждановым. Эту кандидатуру мы намечали не случайно, ибо Жданова мы считали основным виновником разгрома антисоветских формирований в Ленинграде»6.

Надо же было приписать ему не кого-нибудь, а ... Жданова! Как будто полуграмотный сержант Бархударян видел вперед на десятилетие, слышал доклад Андрея Александровича, знал заранее о зловредной линии не существовавшего еще в ту пору журнала «Ленинград». Мистика...

На трибунале все трое отрицали предыдущие «показания». Гумилев заявил: «Я все отрицаю... Показания свои на очной ставке с Шумовским я также отрицаю...» Но это никому не было интересно, вся процедура была давно запрограммирована. Пятьдесят минут потребовалось для вынесения приговора: Гумилеву - 6 лет и 4 года поражения в правах с конфискацией имущества (какого?), Ере-ховичу и Шумовскому - по 8 лет и 3 года поражения в правах.

Э. Герштейн вспоминает: «А.А. была на свидании с ним в этой трагической ситуации (до протеста), и Лев нашел мужество пошутить: «Мне, как Радеку, дали десять лет». И еще: «Мамочка, я говорил как Димитров, но никто не слушал...» Он не хотел убивать мать своим видом и надел на шею чей-то шарф, «чтобы быть красивее», как он выразился»7.

Однако в эти дни начала закатываться звезда «железного наркома» - Ежова (он уже «руководил» водным транспортом). Поэтому союзная прокуратура опротестовала уголовное дело Л.Н. (в отношении Л. Гумилева приговор был поначалу отменен «за мягкостью»).

109

Вспоминает один из тройки - Теодор Шумовский: «Потом... не то Нике его сестра..., не то Лёве его мать Анна Андреевна Ахматова сообщили на свидании: 17 ноября, по протесту адвокатов Коммодова и Бурака, Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом, а «направить на переследствие». Вот ведь как вцепились... Как бы то ни было, Ника, Лёва и я - не осужденные, мы вновь подследственные. О нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем... Ника сделал из черного хлеба шахматные фигурки - половину их вывалял в стенной извести - это белые. Красивые фигурки: не обычные а причудливого облика. У Ники помимо востоковедной одаренности - руки скульптора... И вот мы втроем ведем шахматные битвы...»8

За это время появились новые свидетели, новые показания. Десятеро из допрошенных по Ереховичу и Шумовс-кому не сказали в их адрес ни одного плохого слова, но двое дали компромат. На Гумилева компромата вообще не поступило; остается, правда, тайной: кто же писал университетскую характеристику?

В этот момент-упрекнуть А.А. не в чем; она действовала, она надеялась..., но приехав в Ленинград, она совсем «сдала». Герштейн вспоминает, как дворничиха Таня водила ее в баню, и при переходе на другую сторону улицы тянула за руку, понукая: «Ну иди, да иди же»9. А.А. собиралась нести передачу в тюрьму, но оказалось, что Лёвы уже нет в тюрьме.

Осужденные «террористы» тоже ждали чего-то, но им велели собираться на этап. В декабре 1938 г. «столыпинский» вагон с решетками на окнах доставил их в Медве-жьегорск. «Каждому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две вяленых рыбины - сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, как в средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки», - вспоминал Т. Шумовский10.

Дальше была работа на лесоповале - гумилевский «Беломорканал». В январе 1939 г. «выходной» за воротами

110

зоны; и, наконец, в том же январе - «на этап» в Ленинград. Почти полгода длилось повторное следствие, и в конце концов вся троица получила поровну - по пять лет без всяких новых обвинений. Для Н. Ереховича свобода оказалась недолгой: в 1945 г. он умер в больнице в возрасте 32 лет.

Мы очень мало знаем, что делалось с Л.Н. внутри лагеря; нет доступной переписки, нет воспоминаний кого-то из «солагерников». Много данных «с этой стороны» - хлопоты А.А., ходатайства, стихи. Рассказывает сам Л.Н.: «Мама, наивная душа, как и многие другие чистые в своих помыслах люди, думала, что приговор, вынесенный мне, - результат судебной ошибки, случайного недосмотра. Она не могла первоначально предположить, как низко пало правосудие. Следователи и судьи по существу превратились в политических марионеток, своеобразных фальшивомонетчиков, фабрикующих если не поддельные купюры, то фальшивые показания, обвинения, приговоры. Мамино письмо, если оно и дошло до Сталина, было оставлено без последствий. На этот раз выручил меня не Сталин, а как это иногда бывает, счастливое стечение обстоятельств. К новому 1939 году я окончательно «дошел». Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить деревья в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, - даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи... В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась. Видимо, я так бы и закончил свои дни, ударным трудом расчищая ложе канала в лесу под Медвежьегорском, но судьбе было угодно распорядиться иначе. Меня затребовали на пересмотр дела в Ленинград. Это меня спасло»11.

Л. Гумилев в воспоминаниях и в интервью, сравнивая пересыльные тюрьмы, которые ему довелось пройти - челябинскую, свердловскую, красноярскую, отмечал; «Быт

111

ленинградской мне нравится больше других»12. Здесь начинается одна из легенд Гумилева об открытии, сделанном им в «Крестах», легенда красивая, даже очень красивая, но... Она звучит по-разному в разных рассказах и воспоминаниях Л.Н. В одном из вариантов она выглядит так: «"Кресты" казались мне после лагеря Беломорканала... обетованной землей. Там можно было залезть под лавку и лежать. И у меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории. Почему Александр Македонский шел в Индию и Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог и грабить эти земли не мог, не мог доставить награбленное обратно к себе, в Македонию, и вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри него. Я назвал это "пассионарность ". Я выскочил из-под лавки, побежал по камере. Вижу: на меня смотрят как на сумасшедшего, и залез обратно. Так мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью... Это не просто стремление к иллюзорным ценностям: власти, славе, алчность, стремление к накоплению богатств, стремление к знанию, стремление к искусствам»13.

Свое открытие Л.Н. якобы приравнивал к теории Маркса и был настолько захвачен им, что когда рассказал приведенную выше историю в Москве, то И. Н. То-машевская сказала: «Поприщин..., Поприщин», имея в виду гоголевского сумасшедшего14.

Есть другой вариант рассказа Л.Н. об озарении в «Крестах»: «Там раздумья о научных проблемах были предпочтительнее мыслей о личных обстоятельствах. Луч света проходил сквозь маленькое окошко и падал на цементный пол. Свет проникал даже в тюрьму. Значит, - подумал я, - и в истории движение происходит благодаря какой-то форме энергии». Тут нет ни слова о сравнении с «теорией Маркса».

Но, скорее всего, ближе к истине третий вариант. В 90-х гг. Л.Н. говорил о своем открытии более осторожно: «Лишь в 1965г., прочтя книгу В.И.Вернадского «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения», я узнал это. А в 1967-м вышла моя первая статья по этногенезу»15.

Итак, все почти что встало на свои места. Правда, остается непонятным, что же пришло в голову Л.Н. тогда в Крестах: идея пассионарности или его схема этногенеза. Ни то, ни другое - отвечу я. Да и сам Л.Н. позже сформулировал суть своего открытия иначе: «Автор наметил основы такого подхода еще в студенческие годы, но не мог ни точно сформулировать их, ни тем более обосновать. Часто научная идея, даже правильная, гнездится где-то в подсознании, и лучше там ее задержать до тех пор, пока она не выкристаллизуется в стройную, логическую версию, не противоречащую ни одному из известных фактов»16. Таким образом, семидесятилетний Гумилев поправляет тридцатидвухлетнего Л.Н. Конечно, то, что было «открыто» в 40-х гг. в «Крестах», было лишь направлением поиска.

После «Крестов», после Ленинграда «первая Голгофа» реконструируется лишь «пунктиром», только моментами. Лев пишет мрачные письма в Ленинград: «Все на меня плюют, как с высокой башни». Между тем в жизни А.А. намечается какой-то просвет, но не для Л.Н. В 1940 г. выходит книга стихов А.А.; ее принимают в Союз писателей СССР. Больше того, ходатаи за Лёву думают, что все уже в порядке. В июле 1940 г. Борис Пастернак спрашивает А.А.: «С вами ли уже Лев Николаевич?» А. Фадеев, А. Толстой и Б. Пастернак намеревались представить книгу А. Ахматовой к Сталинской премии. Сама А.А. пишет второе письмо к Сталину... Но в Прокуратуре СССР с ней говорят жестко, настолько жестко, что она страшится изложить это в письмах сыну.

Затем идут военные годы - 1941-1942-й ... А.А. в Ташкенте, в эвакуации, в 1942 г. она работала над «Поэмой без героя». Только в апреле 1943 г. в ее письме Н. И. Хар-джиеву* появляется Лев: «От Лёвы телеграмма. Он здоров и поехал в экспедицию»17. Как-то буднично, без эмоций... А речь шла о том, что в марте 1943 г. кончился пятилетний лагерный срок Л. Гумилева. В Норильске (там же, где

* Харджиев Николай Иванович (1903-1996) - прозаик, искусствовед, автор ряда книг. Знаком с А.А.Ахматовой с 1930 г., часто она советовалась с ним о своих стихах, переводах, прозе. После ташкентской эвакуации А.А. он отдалился от нее.

113

отбывал срок) Л.Н. был принят в качестве вольнонаемного в магнитометрическую экспедицию от комбината.

Лев ехал в Норильск в августе 1939 г.; в Красноярске на пересыльном пункте зеков перегрузили на баржу и доставили по Енисею в Дудинку, а далее по «железке» (самой северной в СССР) в норильский лагерь. Сверхважный в военном плане объект (он давал медь, никель платину и еще сотни названий ценнейшего стратегического сырья) нуждался в людях. «Вольным» платили хорошие деньги за работу в сверхсуровых природных условиях, и все-таки людей не хватало. ГУЛАГ давал «добавку». Здесь лучше относились к зекам, чем «в России»; Сибирь определяла несколько другой «менталитет», как сказали бы теперь*. Можно было даже получить более высокую квалификацию; и Л.Н. «рос» от землекопа до горняка меднорудной шахты, потом - геотехника, а к концу срока (в марте 1943 г.) стал даже лаборантом-химиком.

Вроде бы прошла страшная «гумилевская пятилетка», но избавиться от Севера он не мог; дал подписку до конца войны «не рыпаться» - «кадры решали все...». Он продолжал свою «геологическую карьеру»: сначала в экспедиции на Хантайское озеро, а в следующий сезон (1944 г.) - в бассейне Нижней Тунгуски на магнитометрической съемке. Здесь экспедиция обнаружила крупное месторождение железной руды, и Льва Гумилева наградили недельной поездкой в Туруханск- для бывших зеков это было чем-то вроде Эльдорадо; там почти не было мужчин!18

Вспоминая дальний Север, Л.Н. писал: «Я в тех местах провел 1,5 года, и после этого мне первая линия фронта показалась курортом»19. А тогда он сообщал Эмме Герш-тейн: «Вы спрашиваете о друзьях и близкой женщине. Мужчин со мной двое рабочих, а женщин за год видел трех: зайчиху, попавшую в петлю, случайно забредшую к палатке олениху и убитую палкой белку. Нет также книг и вообще ничего хорошего. Мама, видимо, здорова... Но мне она не пишет, не телеграфирует. Печально»20.

* Здесь он оказался вместе с Н. Козыревым - известнейшим впоследствии астрофизиком Пулковской обсерватории.

114

Поездка в Туруханск круто изменила его жизнь. Находясь «на броне», как и все работники Норильского комбината, он уговорил местного военкома мобилизовать его и отправить на фронт. Требовалось еще и разрешение «своего» начальства. Л.Н. его получил. Э. Герштейн, ссылаясь уже на послевоенный разговор с Л. Гумилевым, сообщает, что он пришел к военкому, держа на запястье бритву и грозя вскрыть себе вены.

Далее опять какие-то отрывочные сведения: Москва, какой-то вокзал, точнее, пути за каким-то вокзалом, брошенный из окна теплушки треугольничек письма, каким-то чудом дошедший до Харджиева. Нужны были теплые вещи. Николай Иванович их никогда не имел (он сам ходил даже без шапки), поэтому кинулся их собирать; потом он бросился искать на запасных путях полутюремную теплушку и нашел!21

А вот что вспоминает сам Н. И. Харджиев: «Это было зимой 1944 года. С большим трудом нам удалось добраться до пятого пути. Выход на пятый путь охраняли часовые. Я объяснил им, что привело нас в запретную зону, и они участливо разрешили нам пройти вдоль глухих безоконных вагонов. Часовой выкрикивал «Гумилев!» - и у каждого вагона отвечали: «Такого нет». И, наконец, из дальнего вагона выскочил солдат, в котором мы с радостью узнали Л. Гумилева»22.

Поведение Л.Н. во время встречи с Харджиевым описывается по-разному: со слов самого Николая Ивановича и со слов Э. Герштейн. Согласно первому варианту: «Он (Л.Н.) сразу же заговорил о своих научных интересах. Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум. Слушая этого одержимого наукой человека, я почувствовал уверенность в том, что он вернется с войны живым и невредимым»23. Похоже на правду, если учесть письмо Л.Н., посланное в свое время из Туруханска: «Из всех моих лишений тягчайшим была оторванность от науки и научной академической жизни»24.

Но и второй вариант не менее похож на правду. Лев якобы сразу закричал: «Николай Иванович, денег!» Так можно обращаться только к близкому человеку, каковым Н. И. Харджиев и был в доме Ахматовой и Пунина. У

115

Николая Ивановича было при себе шестьдесят рублей, тотчас врученных им Лёве. И. Н. Томашевская (жена известного литературоведа Бориса Викторовича Томашевского) быстро сориентировалась в обстановке. Она отошла куда-то за угол и продала первой встречной хлебные карточки всей семьи Томашевских на целую декаду, успела отдать деньги Лёве, поцеловала и благословила его»25. Какой вариант более соответствует действительности, сейчас уже трудно сказать.

Дальше опять практически нет сведений о Л.Н.; лишь письма с фронта, но их мало, а напечатаны, как мне кажется, только Эмме и Н. И. Харджиеву. Письмо Эмме было первым. «Жить мне сейчас неплохо, - писал Л.Н. в феврале 1945 г.- Шинель ко мне идет, пищи - подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижение в Западной Европе легче, чем в Северной Азии. Самое приятное - это разнообразие впечатлений. Мама мне не пишет, это грустно...»26

В мае 1945 уже после Победы Л.Н. пишет Н. И. Харджиеву: «О себе: я участвовал в 3 наступлениях: а) освободил Западную Польшу, б) завоевал Померанию, в) взял Берлин, вернее его окрестности... Добродетелей, за исключением храбрости, не проявил, но тем не менее на меня подано на снятие судимости. Результата жду. Солдатская жизнь в военное время мне понравилась. Особенно интересно наступать, но в мирное время приходится тяжело»27.

Война кончилась - «наша пассионарность оказалась выше немецкой»28. Оставшиеся до демобилизации четыре месяца наш «пассионарий» провел в Германии под Берлином. Этот короткий период (фронт, война и Германия после Победы) оказался для него, как это и ни странно, самым счастливым и памятным, а День Победы святым днем!

4. ЧЕТЫРЕ ГОДА ПРОСВЕТА

Декабрь 1945 - апрель 1946 - пожарник в ИВАН; Апрель 1946- декабрь 1947 - аспирант ИВАН; Февраль 1948 - май 1948 - библиотекарь психиатрической больницы;

Май 1948 - сентябрь 1948 - научный сотрудник Горно-Алтайской экспедиции;

Январь 1949 - сентябрь 1949 - старший научный сотрудник ГМЭ.

Этот отрезок жизни Л.Н., крайне короткий, почти не «просветлен» никакими воспоминаниями - ни самого ученого, ни его друзей и знакомых. Что-то можно уяснить только по сухим документам и немногим сохранившимся письмам.

В скупом «Личном листке по учету кадров» (ЛГУ) не отмечены два существенных момента. Первый - между демобилизацией (сентябрь 1945 г.) и окончанием экстерном истфака ЛГУ (март 1946 г.) прошло всего-то пять месяцев! При этом Л.Н. сдал экзамены не как-нибудь, а в основном на «отлично» и «хорошо»! Существенно и то, кому он сдавал экзамены: История СССР - «отлично», и аккуратная подпись «Б. Греков»; История древнего Востока - «от-

* Из «Личного листка по учету кадров». ЛГУ, 1960. ИВАН - Институт востоковедения АН СССР; ГМЭ - Государственный музей этнографии народов СССР.

117

лично» - «В. Струве»; Новая история - «отлично», и замысловатый завиток «Е. Тарле»... Из оценок по истории - одна «тройка» по Новой истории (1830-1870), которую поставил профессор А. И. Молок. Торопился Л.Н. сдать все, скорее получить диплом, словно предчувствовал - грядет что-то недоброе, поэтому очень торопился...

Второй момент, не отмеченный в «Личном листке», - от поступления в аспирантуру (апрель 1946) до отчисления из нее. Учтем только, что за эти полтора года успело выйти известное Постановление ЦК, касавшееся А. А. Ахматовой. Л.Н. торопились убрать, но и он тоже торопился; был отчислен со всеми сданными экзаменами и готовой диссертацией!Защитить ее удалось только через год, в декабре 1948 г., благодаря ректору ЛГУ А. А. Вознесенскому. Огромным счастьем и для Л.Н., и всего университета было то, что в грозном июле 1941 г. ректором стал именно он!

Трагедии нарастают и разражаются неожиданно. Нормально Л.Н. пожил всего несколько месяцев, точнее до 14 августа 1946 г.- до Постановления ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград».

Читатель, возможно, ждет, что сотый раз будет воспроизведен тот набор эпитетов и проклятий интеллигенции в адрес всей власти, а особо - в адрес «тупоумно-неинтеллигентного функционера» А. А. Жданова, «оформившего» этот удар по литературе, по интеллигенции, по городу... Но во всем же должна быть какая-то логика, даже если события той осени кажутся абсолютно алогичными. Эта логика блестяще раскрыта в исследовании Сергея Ку-няева, который опирался на многие работы и труды серьезных историков, касавшиеся 1946 г., и что еще существеннее - «ленинградского дела»1.

Горючий материал для этого взрывного постановления накапливался давно, на самом высоком уровне, и по большому счету оба «зловредных» журнала и оба «героя» постановления были вообще ни при чем. Борьба шла наверху, на самом верху, а «у холопов...». Год 46-й был не страшным или, точнее, страшным лишь для немногих, но он был увертюрой 49-го - поистине страшного.

Я был в Ленинграде с весны 1944 г. и отлично помню эйфорию выстоявшего и победившего города, города,

118

который теперь знал весь мир. Конечно, восприятие города было очень разным у тех, кто видел его в годы блокады, и тех, кто сравнивал с Ленинградом августа - сентября 1941-го.

Для А. Ахматовой это был «странный призрак, притворяющийся моим городом»2. А блокадникам виделось другое: быстро исчезали развалины, мертвый дистрофичный город вдруг помолодел - вернулись с фронта молодые ребята, на стройках работали здоровые краснощекие девушки в ватниках. В воздухе весеннего 1944-го царил оптимизм, гордость своими 900 днями и надежда на быстрое лучшее. Бедно жили тогда ленинградцы, но разве это можно было сравнить с недавними лишениями и ужасами голода.

В отличие от В. Астафьева, не думали блокадники о сдаче города и в те дни, когда казалось - все кончено и вот-вот... Я был в Ленинграде до марта 1942 г., и ни в очередях за хлебом, ни в разговорах знакомых моих родителей (а это была вузовская интеллигенция, казалось бы, изначально «трусоватая»), ни в школе (а мы до ноября 1941 г. учились в Петровской школе - ныне Нахимовское училище) не слышал я подобных разговоров. Можно, конечно, объяснить это боязнью, но власть ругали отчаянно, не стесняясь; нажим органов был сильно ослаблен. Умереть, но не быть под немцем - это была не фраза, а настрой, практически всеобщий.

Ольга Берггольц писала тогда в письме к матери на Каму:

Я берегу себя от плена, Позорнейшего на земле. Мне кровь твоя, чернея в венах, Диктует «гибель, но не плен»3.

Я написал все это абсолютно искренне, но наивно было бы думать, что я знал тогда настрой 100% блокадников. Конечно нет. Так получилось, что, написав уже это, я наткнулся на текст блокадного дневника знакомого уже читателю Н. Лунина и понял, что я не прав... Вот запись 25 сентября: «На что «они» надеются, почему не сдают город?» В сентябре, замечу, было отнюдь еще не тяжело.

119

Я отлично помню, как ездил в поисках шахматной литературы на Литейный в букинистические магазины и на развалы; много книг появилось от эвакуированных. 26 ноября Н. Н. Лунин записал: «Какое количество должно умереть, чтобы город капитулировал?»4

Другие гордились 900 днями, верили в слова Вождя о русском народе, испытывали глубоко патриотичные чувства. Бравый зенитчик - недавний зек - Л.Н. писал еще под Берлином:

И пять фокке-вульфов опять в вышине Уходят на запад к чужим облакам. А двое... кружатся в дыму и огне И падают вниз на горящий Альтдамм.

Минута, другая, и вдруг тишина,

И Одера синяя лента видна,

И виден Победы улыбчивый взгляд,

Сегодня в Альтдамме отмщен Ленинград!5

Патриотично было и руководство города; чего стоило хотя бы массовое переименование улиц - и это в январе 1944 г.! Сегодняшние «ревнители старины», уничтожающие память даже о Н. Гоголе и М. Салтыкове-Щедрине (за что?), могли бы вспомнить, что до января 1944 г. вообще не было Невского - был проспект 25 Октября, не было и Литейного - был проспект Володарского, Большой проспект Петроградской стороны назывался именем Карла Либкнехта и пересекался с бывшей Введенской, названной именем Розы Люксембург, и т. д. и т. п. Было переименовано, точнее восстановлено 20 исторических названий! Руководство города сделало это, не согласовав с Москвой, сделало до известных слов Вождя о великом русском народе. Оно тоже было захвачено эйфорией, а к тому же считало, что «свои» в Москве поддержат - А. А. Жданов, А. А. Кузнецов.

На Соляном переулке, напротив Инженерного замка, в высоком темпе готовился к открытию Музей героической обороны города. Если верить официальной версии (правда, появилась она потом), идеей ленинградского руководства было создание Российской компартии со своим

120

ЦК и центром в Ленинграде. Это уже было роковой, по сути, самоубийственной, переоценкой ситуации и своих возможностей.

Патриотичны были и популярные ленинградские журналы: тоненький, но большеформатный, красивый «Ленинград» и более традиционная «толстая» «Звезда». Печаталось много, и, видимо, непозволительно много истинно русского: о Новгороде, о первых русских изобретателях (без перехлестов), шли статьи о «серебряном веке» и его героях, об Александре Грине, даже о Николае Клюеве. Шли стихи о войне, о «Ломоносовском пятачке» молодого Михаила Ду-дина. Была и борьба против «эксплуатации темы страдания» блокадного города, против пессимизма, но это проходило где-то «за кадром», на писательских «тусовках».

Но при злой воле (а она инициировалась в Москве, «наверху»!) все это можно было подать и как некое противопоставление Москве. Из памяти людей той поры не могли исчезнуть позорные эпизоды паники и бегства чиновников из Москвы в октябрьские дни 41-го. В настоящем городе-герое этого не было...

Не видя комплектов «Ленинграда» и «Звезды» за 1944- 1946 гг., легко предположить, что главными авторами там были А. Ахматова и М. Зощенко, чуть ли не монополизировавшие прессу. Но это страшно далеко от истины; за все эти годы в «Ленинграде» было опубликовало всего четыре подборки ахматовских стихов, как 10-х годов, так и совсем недавних. М. Зощенко в этом журнале не столько печатали (в 1946 г.- три его коротких рассказа), сколько критиковали за философскую повесть «Перед восходом солнца»6. А в «Звезде» был напечатан всего один, но зато самый «криминальный» его рассказ - «Приключения обезьянки», предназначенный совсем для другого журнала, а главное - времени.

Лично А. А. Жданов вряд ли что-либо имел против планов превращения невского города в столицу России, и уж тем более он не имел ничего ни против Анны Ахматовой, ни против популярного русского сатирика (сам, вероятно, читал с удовольствием многие из его рассказов). Об Анне Андреевне Жданов даже позаботился в войну: эвакуация ее и М. Зощенко (уже после замыкания кольца блокады) была

121

осуществлена по прямому указанию Ленинградского горкома. Более того, по воспоминаниям Надежды Мандельштам (а она уж никак не склонна была «заступаться» за секретаря ЦК ВКП(б)), он даже звонил в Ташкент, прося позаботиться об А. Ахматовой, в результате чего она получила «лауреатский паек» и из него «кормила всех, кто нуждается в пище»7.

М. Зощенко еще в 1939 г. был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Судя по воспоминаниям родных, он считал, что гонения на него начались не в 1946 г., а куда раньше - в 1943 г.8. Вряд ли это было всерьез; критическую статью в «Большевике» забыли бы максимум через пару лет, если бы... Если бы не очередной знак внимания к нему со стороны ленинградских властей, который оказался, как считает историк В. Волков, роковым и для писателя и, как это ни парадоксально, для самих этих властей.

В мае 1946 г., за три месяца до «исторического» постановления (вряд ли этот короткий интервал был случайностью), Зощенко был утвержден членом редколлегии «Звезды». Полагают, что это было инспирировано ведомством Берии. «Наверху» шла своя игра; если вначале А. Жданову удалось выжать Г. Маленкова из аппарата ЦК, то затем начался реванш «маленковцев». Доложили Сталину; видимо, показали «криминальные» журналы в натуре, нужным образом откомментировали. Перед заседанием Оргбюро ЦК 9 сентября 1946 г., вероятно, было еще одно - более узкое, где А. Жданову пришлось выслушать много жестких слов о «распущенности» ленинградских кадров9. А дальше - «спасайся, кто может»! Секретарь ЦК «заложил» и оба журнала, и обе «криминальные» фигуры, и тогдашних лидеров города - Капустина и Широкова.

«Подковерная схватка» в Кремле, происходившая «высоко-высоко», ударила и далеко «вниз» - по А.А., сделав опять «спорным» вольное существование Л.Н. Достать его и «приобщить к делу» было бы крайне легко в аспирантуре ИВАНа, и совсем уж нетрудно из библиотеки психушки. Но, возможно, в ту пору А. Жданов (не будем отказывать ему в каких-то человеческих чувствах!) постарался смягчить реальный удар, ограничившись бранными словами разноса.

122

Это подтвердил позже один из вернувшихся после «ленинградского дела»: «В сорок шестом году Жданов вторично спас своих земляков от физической... гибели. Если в сорок первом их вывезли из осажденного города на самолетах, оставляя при этом под огнем раненых бойцов и беременных женщин, то теперь он выручил их из беды - возможно, не намеренно, но кто знает? - прогремевшим на весь мир скандалом. Ведь если бы не это «мероприятие», то композиторы и писатели обязательно попали бы в лапы заплечных дел мастера Абакумова! Вам знакомо это имя? Нам слишком даже оно известно»10. Изгнанные из Союза писателей СССР А. Ахматова и М. Зощенко вновь получили свои продуктовые карточки непосредственно в Смольном. Замечу, что против объявления их диссидентами впоследствии боролся сам Л.Н.!

Вся история августа 1946 г. больнее всего ударила по ее вынужденному инициатору - А. А. Жданову. В начале могло показаться, что, сдав всех, он выиграл тактически, но это было очень краткосрочно; проиграл же он стратегически, и, видимо, свою жизнь. До августа ему казалось, что конкуренту № 1 - Маленкову не быть в аппарате ЦК, а Берия окончательно потерял пост руководителя НКВД, но это было не так. Жданов переоценил свои возможности, переоценил благоволение Самого.

Незадолго до этого был построен санаторий «Валдай». Как говорит местная молва, построен специально для Сталина; место лучшее в Европейской части страны, здоровое, чистое, у знаменитого и красивейшего озера. Говорят, Сам приезжал туда единожды посмотреть, что получилось; в густом лесу стояло одно капитальное, в «старономенклатурном» стиле здание и скромные домишки для обслуги и охраны вблизи. Беда в том, что впритык к главному дому прислонились могучие темные ели. Вождю это не понравилось; не обеспечен обзор, а значит - безопасность. Вырубить деревья вблизи дома почему-то не решились.

В 1948 г. там, в пустующей «резиденции», отдыхал опальный А. Жданов. После какого-то разговора с Шепи-ловым ему стало плохо с сердцем. Добавим - и это очень существенная деталь, - что заведовала кабинетом электрокардиографии Лидия Тимашук, имя которой страна уз

123

нала в 1952 г., когда она «героически» разоблачила «врачей-отравителей» и получила за это орден Ленина (отобранный после смерти вождя). 31 августа 1948 г. Жданова не стало. Автор книги «В плену у красного фараона» Г. Ко-стырченко писал, что «лечение» А. Жданова нельзя было назвать даже халтурным - «так со своим пациентом не обходится даже начинающий терапевт»11. Через полвека Д. Т. Шепилов вспоминал: «На пленуме ЦК после XIX съезда партии Сталин с волнением и большой силой убежденности говорил, что Жданова убили врачи: они-де сознательно ставили ему неправильный диагноз и лечили умышленно неправильно»12.

После смерти Жданова отпала последняя преграда для расправы с «выскочками» из Ленинграда. Начался поистине страшный 1949-й. А. Ахматова писала:

В Кремле не надо жить. Преображенец прав. Тут зверства древнего еще кишат микробы, Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы, И Самозванца спесь взамен народных прав.

От описанных, событий было совсем недалеко до «ленинградского дела»; они были прелюдией к нему. 1946-й и 1949-й несравнимы. В первом были слова - гнусные, гадкие, лживые, но все-таки лишь слова. Поклонница Анны Андреевны - страшно поверхностная и ненавидящая все советское - дотошно цитирует в своих мемуарах, смакует этот набор: А.А. - «представительница чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии», «взбесившаяся барынька» и «полумонахиня, полублудница», которая «мечется между будуаром и молельней», а М. Зощенко - «пасквилянт, хулиган и подонок», публично выпоротый журналом «Большевик»13. Мемуаристка даже «вычислила», что писал текст постановления 1946 г. сам Сталин, а не Жданов, что весьма спорно, а точнее, вовсе бездоказательно14.

Но в 1946 г. никого, кроме узкого круга «причастных» к делу, не выгнали с работы и не репрессировали. Ощущался какой-то странный диссонанс между словами и делами местной власти. Не был ли это спектакль для «верхов»? Здесь я могу не ссылаться на чьи-либо мемуары, а просто кое-что вспомнить сам. Я был тогда студентом ЛГУ, а что мог знать студент о «подковровье»? Конечно, ничего; мог лишь видеть реакцию на происходящее. В Саратове, куда был эвакуирован ЛГУ, жизнь проходила в одном общежитии (бывшей гостинице «Россия»); там в стоянии в бесконечных очередях за кипятком я видел и знал многих «героев» 1946-49 гг. Прекрасно помню, что не было и намека на панику, на перепутанность у вузовской интеллигенции. Теперь можно понять, что, скорее всего, это была «куриная слепота», полная неспособность понять корни свершившегося и уж тем более предвидеть и прогнозировать вперед на три года! Доминировало обычное трусовато-интеллигентское подхихикиванье на кухне, анекдотики, но никак не страх.

Совсем другое дело - 1950-й! Вспоминаю одну деталь: едем с другом-студентом в промерзшем тамбуре поезда на Прибытково - это по Варшавской, недалеко, но тогда очень долго, электричек-то не было... И вот в пустом тамбуре друг шепчет мне на ухо: «А Лёву сегодня посадили!» (Лёва - его приятель, сын ректора ЛГУ А. Вознесенского.) Вот здесь уже был удар по городу, жесткий удар по университету, и отнюдь не словесный, а «лагерный», расстрельный...

Особо «заразным» казался властям, видимо, экономический факультет - детище А. Вознесенского. Профессор В. В. Рейхардт был арестован и погиб в тюрьме. Вернулся, но каким-то сломленным китаист и экономист - профессор В. М. Штейн. Отсидел «свое» и профессор Я. С. Розен-фельд. Помнится, еще в 60-х на экономфаке время от времени обсуждали: кто из «своих» сажал?

На филологическом факультете выгнали с работы тишайшего профессора Б. М. Эйхенбаума - исследователя раннего творчества А. Ахматовой (не за это, конечно!). Григория Гуковского сначала просто не пускали в Ленинград, когда ЛГУ возвращался из эвакуации (1944 г.), а потом посадили (1949 г.), и он тоже погиб в тюрьме (1950 г.). На Комаровском кладбище есть могила его второй жены - Зои Владимировны (она тоже сидела, но вернулась), и на этой же плите добавлено: «Памяти Григория Александровича Гуковского 1902-1950».

125

124

На историческом факультете, имеющем прямое отношение к нашему герою, посадили брата Григория Гу-ковского - Матвея. Добрейший и умнейший декан - профессор В. В. Мавродин был исключен из партии и уволен с работы, лишен всяких источников существования и надолго...

В Ленинграде и области работы лишилось 2000 человек, многие из них были репрессированы, некоторые расстреляны. Все это абсолютно несравнимо со «словесной волной» 46-го15.

К чести Анны Андреевны, надо сказать, что она не сломалась после Постановления ЦК и ждановского доклада. Корней Чуковский вспоминает уже в 1954 году: «Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая... О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие - и убедилась, что в сущности это одно и то же»16. Но М. Зощенко был сломлен, сразу и навсегда. Видевший его четырьмя годами позднее А.А. Чуковский вспоминает: «Ни одной прежней черты... Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит»17. А.А. отнеслась ко всему, в конечном итоге, с юмором (как бы дико это ни звучало), а М. М. «искренне хотел следовать предложенным ему курсом», что подтверждают его дневники и бумаги»18.

Великая поэтесса не могла тогда понять истинных причин катастрофы. Нам сегодня куда легче, располагая «морем информации» и всем набором мнений. Ей в ту пору казалось, что доминируют какие-то личные мотивы. Согласно одному из объяснений А.А., «Сталин приревновал ее к овациям». В апреле 1946 г., когда Ахматова читала свои стихи в Москве, публика аплодировала стоя. Последняя почесть полагалась только Сталину, а не какой-то поэтессе19. Мелковато и вряд ли докладывалось Вождю.

Второй мотив, приведенный в книге Л. Чуковской: Сталину пришлась не по душе ее дружба с оксфордским профессором И.Берлином, посетившим в 1945г. Ленинград. В другом месте мемуаров Чуковская даже называет этот мотив главным и отмечает, что в 1956 г. А.А. не встретилась с ним из боязни, считая, что «несчастье с Левой» связано с этой дружбой20.

126

Здесь какое-то лукавство - эта дружба, видимо, была достаточно тесной, если они общались на «ты», если Исайе Берлину посвящены два ахматовских цикла стихов «Cinque» и «Шиповник цветет» («Сожженная тетрадь»). Ему же, считал кое-кто, посвящены и такие строфы «Поэмы»:

Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится двадцатый век...

Правда, Э. Герштейн называет его лишь «третьим прототипом образа гостя из будущего», но проф. В. Жирмунский считал, что посвящение поэмы (опущенное при официальном издании) относилось именно к И. Берлину. Кто такой сэр Исайя Берлин? Он родился в 1909 г., окончил элитарную школу Сан-Паули, колледж Корпус Кристи в Оксфорде. В 1938-1950 гг. работал в военной службе Министерства информации Великобритании, в 1941-42 гг. в посольстве Великобритании в США. В разные годы после войны читал лекции в университетах Чикаго, Принстона, в Гарварде, Иерусалиме. В 1957 году получил рыцарское звание21. В 1960- 64 гг.- вице-президент Британской Академии наук. Герштейн называла его специалистом по Толстому, Тургеневу, Герцену22.

В 1945 году И. Берлину было всего 36 лет, а А.А. - 56. Реален ли какой-то его роман со стареющей женщиной? И. Берлин, если судить по его воспоминаниям, вряд ли испытывал к А.А. особенные чувства. В 1945 г. он побывал в Ленинграде в Фонтанном доме. Свой визит он описывает безо всяких сантиментов: «По крутой, темной лестнице мы взобрались на верхний этаж, и нас ввели в комнату Ахматовой, бедно обставленную, - я подумал, что, видимо, все из нее было вынесено во время блокады - украдено или же продано; там оставались только маленький стол, три-четыре стула, деревянный сундук, софа и возле не топящейся печи - рисунок Модильяни. Величественная седая дама с белой шалью на плечах медленно поднялась нам навстречу». Начался длинный, неторопливый, сухо-официальный разговор. И. Берлин пишет, что «испытывал неловкость от ее холодноватой, чуть ли не царственной манеры держаться»23.

127

Причины подобного поведения нам ясны. Вспомним реальную ситуацию. Лев совсем недавно вышел из лагеря. А.А. всего боится (даже до Постановления ЦК), она и через три года после визита Берлина побоялась прийти на защиту Льва Николаевича, чтобы «оплеванная персона», как она о себе говорила, не повредила сыну. И в это время ее так «подставляют»! В 1956 году, когда И. Берлин вновь приехал в СССР, они не встретились; причиной была боязнь А.А. за Лёву24.

«Вдруг мне послышалось, - продолжает свой рассказ о визите к А.А. Исайя Берлин, - будто кто-то окликает меня со двора по имени. Сначала я не придал этому значения, но крики становились все громче, и слово «Исайя» было явственно различимо. Я подошел к окну, выглянул вниз и увидел человека, в котором узнал Рандольфа Черчилля. Он стоял посредине двора и, как подвыпивший старшекурсник, выкрикивал мое имя... Я опрометью ринулся вниз. Моей единственной мыслью было не допустить его в комнату»25. Это удалось сделать.

Берлин подозревал, что за Рандольфом Черчиллем, вероятно, следили. «Эта злополучная история, - пишет он, - породила в Ленинграде нелепые слухи о том, что сюда явилась иностранная делегация - уговаривать Ахматову покинуть Россию, что Уинстон Черчилль - давнишний почитатель ее творчества - выслал специальный самолет, чтобы увезти Ахматову в Англию, и тому подобное»26.

Берлин увел Рандольфа и вернулся к А.А. лишь вечером. Разговор пошел уже откровеннее; она даже читала свои стихи, вплоть до «Реквиема». Правда, она обозначила «рубеж» между собой и гостем, сказав: «Вы приехали оттуда, где живут люди...»27 Поздно вечером пришел домой Л.Н. «Было очевидно, - пишет Берлин, - что мать и сын относятся друг к другу с величайшей нежностью»28.

Жили в ту пору А.А. и Л.Н. бедно. Памятной ночью Л.Н. мог предложить иноземному гостю лишь вареную картошку- больше у них ничего не было. Лев работал пожарником, правда, не где-нибудь, а в Институте востоковедения АН СССР. А.А. еще печаталась понемногу (до августа 1946 г.), и все-таки жили очень бедно.

В апреле 1946 г. Л.Н. удалось поступить в аспирантуру ИВАНа. Это был скорее поиск «крыши» - места, где можно защитить диссертацию опальному историку, поскольку академические учреждения были менее политизированы, чем вузы. Однако это «неполитизированное» учреждение оказалось страшным, и отнюдь не по науке, а по доносам; формула Л.Н. «ученые сажали ученых» родилась, по-видимому, тогда.

Об этом он поминает многократно в письмах из лагеря (1950-1956 гг.). Так, в 1954 г. Л.Н. писал: «Моя опала началась еще в 1946 г. - там и есть корень зла. Настоящей причины моего бедствия не знаю, но предполагаю, что оно началось в стенах ИВАНа, и сидящие в Академии бездар-ники определенно старались избавиться от меня, хотя бы путем самых фантастических и клеветнических измышлений. Они имели к тому же связи, и все завертелось».

Завертелось, и с успехом для них. Матери он писал позже: «Вспомни бесцельные усилия в 1947-48 гг., когда надо мной вообще никаких обвинений не висело, а меня выгнали отовсюду». Выгнали его из аспирантуры в декабре 1947 г. явно досрочно, при готовой-то диссертации, которая была признана в официальном отзыве вполне готовой к защите. Больше того, уже были отзывы члена-корреспондента АН СССР А. Якубовского и профессора М. И. Артамонова на книгу «Политическая история Первого Тюркского каганата», отзывы сверхположителъные. Л.Н. был в панике, что с ним было редко. Он пишет отчаянное заявление-рапорт академику В. В. Струве, а затем еще «выше» - академику И. И. Мещанинову. Последнему он писал: «Довожу до Вашего сведения, что в комиссию по переаттестации аспирантов в Институт Востоковедения представлены обо мне неверные данные, вследствие чего комиссия, как мне стало известно, решила меня отчислить. Это решение крайне несправедливо, т. к. я своевременно выполняю все обязательства, взятые на себя по плану. Прошу Вас вмешаться и дать мне возможность работать». Но все было напрасно.

Если бы не визит Л.Н. к А. А. Вознесенскому, то эту готовую (диссертацию защищать было бы просто негде. На добрых людей Л.Н. везло, притягивались они к нему, как

129

магнитом. У ректора была симпатичная и очень умная секретарша - Маргарита Семеновна Панфилова, боготворившая своего шефа. Работала еще с Саратова и в какой-то момент оказалась соученицей Л.Н. на истфаке. Она без промедлений доложила шефу о просьбе Л.Н. принять его*. В результате, состоялся тот самый разговор, определивший «оформление» Л.Н. как ученого.

Маргарита Семеновна после ареста А.А. Вознесенского была тоже наказана - «спущена» секретаршей к нам на геофак. Только много позже, когда «пыль улеглась», она вернулась в ректорат и проработала там вплоть до 80-х гг. Есть такие редкие люди, которые, не будучи начальством, определяют нравственный климат учреждения, они настроены на Добро, на Справедливость. Это чувствовал каждый, кто проходил через приемную ректората. Когда в 1995 г. М. С. Панфилова умерла, проститься с ней приехало и нынешнее, и прошлое руководство университета.

Итак, после всех коллизий диссертация Л.Н. все-таки была поставлена на защиту. Но денег не прибавилось. Анна Андреевна после удара августа 46-го «подпитывалась» только переводами стихов. Хорошо знавший Л.Н. писатель Дмитрий Балашов писал впоследствии, что «многие переводы с восточных языков, изданные под именем Анны Ахматовой, выполнял ее сын»29.

В 1948 г. Лев уезжает в Горно-Алтайскую археологическую экспедицию. Конечно, важно было заработать (хотя платили археологам и тогда нищенски), но для него не менее важен был всемирно знаменитый объект исследования - каменные курганы Пазырык, и возможность поработать под руководством известного археолога Сергея Ивановича Ру-денко. Это была третья его экспедиция за четырехлетний «просвет»; до этого (в 1946 и 1947 гг.) он ездил в Юго-Подольскую экспедицию, которой руководил директор Эрмитажа профессор М. И. Артамонов.

* По воспоминаниям очень многих людей, А. А. Вознесенский был человеком и руководителем глубоко демократичным; в студенческой среде его называли не иначе как «папа-ректор», и любой студент или служащий университета мог быть принят им. См., например, книгу: Ученый-коммунист. К 75-летию со дня рождения А. А. Вознесенского. Изд. ЛГУ, 1973. - Прим. ред.

130

О самой защите диссертации осталось мало воспоминаний. М. Л. Козырева писала: «Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы - и кто папа, и его мама, и откуда прибыл, и место работы. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильнее их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего... Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что - в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич не моргнув глазом ответил: «Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: «Вася + Люба = любовь». И все. Гомерический хохот»30. Даже в сложных ситуациях Л.Н. не терял чувства юмора.

В упомянутом «просвете», заполненном экзаменами, поисками работы, завершением диссертации, у Л.Н. появилась любовь. Героиней оказалась сотрудница отдела редкой книги Публичной библиотеки Наталья Васильевна Варбанец (1916-1987) по прозвищу Птица (принятому и Л.Н.). Познакомились они весной 1947 г. Судя по фотографии, она была довольно интересной женщиной, а по успехам в работе - выдающейся. Она стала специалистом международного класса по инкунабулам, автором книги о Гутенберге31. Это была большая любовь Л.Н.; даже А.А. отнеслась к Наталье серьезно, а не как к «очередной при-ходимой крошке Лёвы».

Но Наталью любил ее учитель и начальник по отделу. Она была многим ему обязана и, видимо, разрывалась между долгом и отношением к Л.Н., «одичавшему», как говорили ее подруги, «в лагере». В решающий момент учитель увез ее в Батуми. Лев смирился и даже острил, называя соперника Птибурдуковым*, но переживал.

Диплом кандидата исторических наук был выписан ВАКом 31 декабря 1949 г., а 6 ноября он был арестован. Началась «вторая Голгофа».

* Помните у Ильфа и Петрова: «К Птибурдукову ушла ты от меня».

5. «ВТОРАЯ ГОЛГОФА»

Нет, - сказал староста, - ваше дело не из больших. В этом отношении вам жаловаться нечего, а одно из самых мельчайших среди других мелких дел. У вас нет даже отдаленного представления о нашей администрации, раз вы так думаете... Очень просто... Вам, видно, никогда еще не приходилось вступать в контакт с нашими канцеляриями. Всякий такой контакт бывает только кажущимся. Вам же из-за незнания всех наших дел он представляется чем-то настоящим.

Ф. Кафка

Герой «Замка» Кафки - землемер К. прибывает в Деревню, подчиненную юрисдикции графа, живущего в недосягаемом Замке. Цель К. - проникнуть в этот Замок, получить право осесть в Деревне - так и остается неосуществленной к концу новеллы. «Замок» - это блестящая новелла о власти - безликой, анонимной и все же абсолютно необоримой.

Для Л.Н. середина «второй Голгофы» была особенно трудным временем. Он убеждался, что его «дело» - одно из самых мельчайших дел для власти. Прошло пять лет с момента ареста (в ноябре 1949 г.). Уже нет ни Жданова, ни Сталина, за Л.Н. ходатайствуют видные ученые, ему сообщали даже, что за него заступается и Академия наук

132

(увы, этого не было). Но не происходит ровным счетом ничего, «контакт с канцеляриями» остается кажущимся.

О периоде с конца 1954 г. нам известно больше, чем о первой части срока, больше потому, что с этого времени заключенный получил возможность писать и получать корреспонденцию в омский лагерь без ограничений. Сохранился целый цикл писем Л.Н. к «другу Васе» - Василию Никифоровичу Абросову.

Я и не знал бы об этом скромном человеке, большом и верном друге Л.Н., если бы не интереснейшая статья, появившаяся в журнале «Мъра» в 1994 (№ 4) и принадлежащая доктору наук Г. М. Прохорову, ученику и другу Л.Н. Оказывается, Василий Никифорович знал А.А. и Л.Н. еще в конце 40-х гг., часто бывал в Фонтанном доме. В 1949 г. им заинтересовались «органы», и ему пришлось покинуть Ленинград. Он переехал сначала в Торопец, а потом в Великие Луки. Специалист-лимнолог (озеровед), Абросов успешно занимался и гораздо более широкими проблемами: в частности, цикличностью и изменением климата. Василий Никифорович переписывался с Л.Н. с конца 1954 г., помогал ему советами, научной литературой и выписками, которые делал по просьбе Л.Н., бодрыми письмами и даже продовольственными посылками.

Их переписка продолжалась и позже, вплоть до 1973 г. Кафкианские мотивы проступают во многих из них: «Дело мое сдвинулось с мертвой точки: приезжал прокурор и допросил меня. Записал мои показания правильно и сказал, что дело рассматривается. На мой вопрос: «Как долго можно рассматривать пустое место?», посоветовал не ждать скорого результата, т. к. вся волокита движется медленно»1. Летом 1955 г. Л.Н. сообщал другу: «В Москве мое дело все разбирают и разбирают, тратя на это занятие вместо получаса - полгода»2. В начале 1956 г. Абросов получил еще более безысходное письмо: «Перспективы мои более чем туманные. Ответа нет, я начинаю думать, что его не будет. Что ж весной и это проявится»3.

Символично, что Лев Николаевич и «друг Вася» именуют желанный Ленинград, прямо по Кафке, - Городом с большой буквы. Город этот недосягаем не только для «зека» Гумилева, но и для Василия Никифоровича. Через много лет,

133

в 1967 г., доктор наук Л. Н. Гумилев напишет В. Н.: «Когда же ты теперь сможешь приехать в Город? Деньги на дорогу я дам, и жить будешь у меня сколько угодно. Ужасно жалею, что не в силах помочь тебе больше ничем»4.

Адресат жил в это время в Великих Луках и тихонько, скромно «делал» Большую науку; немного позже у него вышли три серьезных монографии, и один из очень авторитетных географов СССР - Л. Л. Россолимо - назвал его «лучшим озероведом нашей страны». В географических учреждениях Ленинграда (здесь я свидетель, т. к. трудился в это время в географии) работало много абсолютной бездари, а В. Абросов никак не мог попасть в Город. «Не все же придуркам, надо кусочек жизни и ученым», - писал в 1960 г. Л.Н., уговаривая своего друга переехать в Ленинград5.

Но вернемся в 1955 г., в омский лагерь. Мы уже знаем, что Л.Н. не любил жаловаться на жизнь, и письма его В. Абросову - еще одно свидетельство об этом. Они полны наукой, рассказами о задуманном, а иногда еще и дружескими наставлениями, советами «за жизнь» «другу Васе». Вместе с тем в этом «лагерном цикле» много свидетельств ухудшающегося здоровья Л.Н. «Я много болел в прошедший год», - пишет Л.Н. в январе 1955 г. В марте того же года он сообщает Абросову: «Скриплю по-инва-лидски и занимаюсь как средневековый монах - один, по ночам, ибо работаю ночным истопником». В том же марте Л.Н. пострадал: «На днях... надорвался. Меня на носилках стащили в больницу, и сутки я был в тяжелом состоянии, даже терял сознание». «Я опять расклеился: началось с живота, а потом сыграло сердце, но меня откачали камфорой и каким-то зеленым лекарством», - пишет он «другу Васе» в июне. В ноябре Л.Н. стало еще хуже. Он сообщает Абросову: «Здоровье очень плохо. Лежу в больнице. Кроме язвы и ослабления мышцы в сердце, есть еще межреберная невралгия». Неприятности не прекратились в следующем году. «Лежу с отрезанным аппендиксом и еще очень слаб... Жить нечем и перестает хотеться», - пишет Л.Н. в феврале 1956 г.6.

Однако эти жалобы (а чаще просто констатации, некое «извинение» за то, что работается не интенсивно)

134

составляют не более чем сотую часть «лагерного цикла». В это время идет и интенсивная переписка с матерью, о которой можно судить по нескольким письмам А.А. (увы, я видел только обрывки ее) и «отзвукам» этой переписки в «лагерном цикле» писем «Васе». Но как раз один из этих «отзвуков» кажется крайне важным для всей последующей нелегкой истории отношений Л.Н. и А.А. 7 февраля 1956 г. Л.Н. с горечью писал другу: «Вся беда была в том, что мое положение и связанная с ним болезненность психологии игнорировались. Со мной обращались и мне писали так, как будто я отдыхал в Ялте. Ведь ты же этого не допустил, твое отношение было нормально. От тебя я всегда получаю ответ на вопрос, а от мамы никогда. Очень уж она бережет себя и совсем не бережет меня. Когда-то я, с крепким здоровьем, это выносил, но наконец сломался и именно от этого».

Письма А.А. того периода разнообразны по обращениям: «Дорогой сынок мой Лёвушка!», «Милый Лёвушка», «Милый Львец». Часть из них - ответы на просьбы Л.Н. достать новую книгу или прояснить у знакомых востоковедов какой-нибудь вопрос. А.А. делала это умело и иногда даже пыталась полемизировать с сыном. Так, например, она писала: «Про Ань-Лу-Шаня (XIII в.) спрашивать никого не пришлось: я сама натолкнулась на него в книге Фицджеральда. Почему ты думаешь, что он был хунном?»

Некоторые советы А.А. в письмах кажутся несколько странными. 27 марта 1955 года она пишет сыну: «Очень хорошо, что ты занимаешься востоковедением - в частности хуннами - но не следует забывать и русскую классическую поэзию, в частности Пушкина. Перечти «Маленькие трагедии» 1830 г. Какая глубина, какое прозренье!». Любопытно, что А.А. замечает об этом письме, занимающем всего-то три машинописных страницы: «Вот, Лёва, самое длинное письмо, которое я написала за свою долгую жизнь».

Вообще говоря, в письмах А.А. к сыну присутствует бестактность. 17 сентября 1954 г. она пишет Л.Н. по адресу «Омск-29п-я Ух. 16/11 Гумилеву»: «Я очень печальная и у меня смутно на сердце. Пожалей хоть ты меня.» Странно - письмо направлялось «не в Ялту», а в лагерь. Где же эле

135

ментарное чувство меры, где такт? Может быть, это случайность? Нет! Письма с подобными стенаниями продолжали идти в лагерь к Л.Н. 29 апреля 1955 г. А.А. пишет сыну: «Твои неконфуцианские письма очень меня огорчали. Поверь, что я пишу тебе о себе, о своем быте и жизни решительно все. Ты забываешь что мне 66 лет, что я ношу в себе три смертельные болезни, что все мои друзья и современники умерли. Жизнь моя темна и одинока - все это не способствует цветению эпистолярного жанра». И тут же: «Здесь наконец весна - сегодня поеду в гости в новом летнем платье - это будет мой первый выезд».

Через год, 26 апреля 1956 г. Л.Н. получает от матери опять нечто подобное: «Приходил фотокорреспондент из ТАССа и раз тридцать щелкал аппаратом, стремясь получить некое подобие меня. Но ты знаешь, как я не фотогенична... Прости, что пишу тебе о таких пустяках - (того и гляди ты опять разгневаешься, как за московский тополь), но у меня из-за моей болезни так мало новых впечатлений, в последние дни даже читать не могу». И опять тот же рефрен: «Пожалей хоть ты меня».

Конечно, я видел очень неполный набор писем, и все-таки удивительно - в них нигде нет и намека на попытки освободить Л.Н. из лагеря, которые предпринимались и самой А. Ахматовой, и ее друзьями. Будем, однако, справедливы к А.А.; ею было сделано очень и очень много. Полный «набор» этих попыток изложен в воспоминаниях Э. Герш-тейн7.

Анна Андреевна прониклась убеждением, что подавать ходатайства об освобождении Л.Н. от своего имени ей не следует. Она решила действовать через известных людей - писателей и ученых. Из всего этого получилось следующее.

Из писателей в защиту сына А.А. выступили несколько человек. Илья Эренбург послал письмо Н. С. Хрущеву; молчание последнего он воспринял как «знак немилости» и замолк. Михаил Шолохов в прошлое (1938) «сидение» Л.Н. сам прислал человека к А.А. с предложением хлопотать; он и на этот раз, видимо, обращался в инстанции, но получил ответы в стиле «Замка» - «проверяют», «подняли дело» и т. п. А. Сурков в разговоре с

Н. Мандельштам возмущался нарушением законности, но не знал, что Л.Н. до сих пор сидит.

Итак, «писатели» не сработали, да и не выражали, по-видимому, горячего желания «сработать». Чего они все так боялись? Ведь уже не сажали; значит, боялись «немилости»? По-иному - и куда смелее - вели себя ученые.

Академик В. В. Струве без раздумий написал от своего имени ходатайство, характеризуя Льва Николаевича как талантливого ученого-востоковеда. Он оставил пустое место для обращения, вручил свое письмо Анне Андреевне с тем, чтобы она воспользовалась им «по своему усмотрению».

Известный востоковед, академик Н. И. Конрад, через врача Кремлевки, который лечил идеолога КПСС П. Н. Поспелова (тоже - академика!), передал тому письмо-прошение об Л.Н. Но идеолог не удостоил «коллегу» ответом. Академик Конрад не убоялся прочитать и одобрить рукопись «зека» Гумилева, которую тот исхитрился переслать из лагеря*.

Историк и археолог, академик А. П. Окладников, согласился написать в «инстанции». Директор Эрмитажа М. И. Артамонов, узнав о состоянии Л.Н., реагировал так: «Я очень рад, что Лев жив. Я считал его погибшим». И тут же ходатайствовал о пересмотре дела, оформив пространную характеристику, в которой официально брал на себя ответственность за каждое слово.

Если все было так, то почему же такое недовольство Л.Н. матерью? Эмма Герштейн, разговаривавшая с Л.Н. сразу после его освобождения, так отвечает на этот вопрос: «Лев Николаевич и его друзья-солагерники воображали, что Ахматова крикнет там (имелся в виду съезд писателей СССР в 1954 г. - С. Л.) во всеуслышание: «Спасите! У меня невинно осужденный сын!» Лев Николаевич не хотел понимать, что малейший ложный шаг Ахматовой немедленно отразился бы пагубно на его же судьбе».

Об упомянутом съезде, если судить по дошедшим до нас письмам, А.А. сообщала сыну весьма лаконично: «На

* Видимо, это был «манускрипт» на восьмушках серой бумаги, который мне довелось видеть в руках у Наталии Викторовны - вдовы Л.Н.

137

съезде писателей я не выступала, имя мое произнес один раз в своей речи П. Антокольский в связи с переводом Райниса и Саломеи Нерис. Это было в газетах» (из письма 27 марта

1955 г.). И все! Упоминание о газетах совсем трогательно, как будто в лагере стояли киоски «Союзпечати».

Между тем и другие письма А.А. в лагерь всегда очень экономны - 6-7 строк, и пусть простят меня почитатели А.А., - удивительно бессодержательны, а иногда наивны. «Знаешь, Лёвушка, - писала А.А. 28 апреля

1956 года, - мне как-то нравится, что никто ни минуты не сомневается, что ты, вернувшись, можешь углубленно и плодотворно заниматься историей. Как это ты заработал такое?» Как это А.А. не заметила, что научная линия ее сына давно определилась, давно «заработал» он право быть в науке.

Эмма Герштейн пыталась объяснить «сверхэкономность» А.А. следующим образом: «Особенно травмировала Ахматову перлюстрация переписки. Это ее угнетало до такой степени, что она начала писать письма телеграфным слогом. К тому же кто-то ее надоумил, что лагерные цензоры быстрее читают открытки, чем запечатанные письма. Поэтому она писала Лёве на двух-трех, а то и четырех открытках подряд. Это оскорбляло и раздражало его. Тем более, что А.А. писала, по его мнению, сухо, а она не могла выражать свои чувства, помня о чужих и враждебных глазах...»8

Период этот, видимо, оказался роковым для отношений А.А. с сыном; очевидна какая-то фальшь писем, фальшь их тона даже в сложный период «хлопот за Лёву».

М. Ардов так описывает пребывание А.А. в Москве: «Начиная с пятидесятого года Анна Андреевна жила у нас на Ордынке едва ли не больше, нежели в Ленинграде. Сначала тянулось следствие по делу сына, он сидел в Лефортовской тюрьме. А затем этого требовала и работа - Ахматовой давали стихотворные переводы именно в московских издательствах»9.

В ардовском доме господствовал отнюдь не похоронный настрой; там острили и смеялись, шутили по поводу известного доклада А.А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Свои шутливые упреки Ардов преподно

138

сил Анне Андреевне в манере типичного «советского оратора»: «И прав был товарищ Ж., когда он нам указывал...» Шутили, сочиняя частушки по поводу работы классика «Марксизм и вопросы языкознания»:

К нам приехал Виноградов - Виноградова не надо! Выйду в поле, закричу: - Мещанинова хочу!10

Те, кому приходилось «изучать» известное произведение «Марксизм и вопросы языкознания» в начале 50-х гг., вспомнят, что академик В. В. Виноградов после сталинской работы был на коне, тогда как академик И. Мещанинов - в опале, правда, тоже довольно символичной. Сталин сказал как-то: «Если бы я не был уверен в честности академика Мещанинова...» Эта фраза Вождя стала для Мещанинова «охранной грамотой».

Для А. Ахматовой новый лидер советского языкознания был не абстрактно-далекой фигурой. В письме к Л.Н. от 9 декабря 1957 г. она с придыханием сообщала: «Перед тем как я рухнула во второй раз... я позвонила Виноградовым. Они были очаровательны. Виктор Владимирович спросил, в Москве ли ты, и сказал, что очень хочет тебя видеть». Интересно, хотел бы Виноградов видеть Л. Гумилева в 1955-м? Замечу еще, что приводимые М. Ардовым высказывания А.А. по самым разным поводам (оценки коллег, воспоминания, просто замечания о Москве, наблюдаемой из окна машины) несравнимо интереснее, содержательнее, значимее, наконец, остроумнее ее писем сыну11.

Но вернемся в ГУЛАГ. Здоровье Л.Н. ухудшалось; никакие ходатайства не приближали свободы; росло непонимание с А.А. «Только одного хочу: по возможности закончить книгу об истории Центральной Азии, сиречь посмертную докторскую диссертацию», - пишет он все тому же В. Н. Абросову в середине 1955 г.12. А в конце августа Л.Н. откровенно пишет другу: «Если пересмотр приведет меня домой, надо начинать жизнь заново, а это ох как трудно. Это задача для молодости, а я уже старик?»13

Идет 1955-й. Гумилеву - 43 года. Вообще-то не так и много, но если вспомнить ничтожную паузу между «первой

139

Голгофой» и 1949 г. - всего четыре года, - то спрашивается, что он видел «на воле», что успел? Разве что, работая библиотекарем сумасшедшего дома, защитить диссертацию. Пересматривая свою жизнь «ретро» в эти «окна свободы», он бодрится, утешает себя - «что-то было». Но «лагерное», циничное проступает именно при этих воспоминаниях, особо в рассуждениях о женщинах: «Птица - была у меня 32-я, и то я считаю, что мне повезло»; «Я знаю, что Птица не хороша, но прочие были еще хуже». Все это как-то пошловато и диковато для умного и деликатного человека, каким по сути был Л.Н. Только в этом смысле можно понимать его советы «другу Васе»: «Как ты прав, что не женишься! Я, вертясь среди баб, ничего не приобрел и много потерял, а ведь требования мои минимальны - только приличия во взаимоотношениях». Дальше идут советы «в чистом виде»: «Я не шучу, я настаиваю, чтобы ты самыми татарскими методами открыл и продолжил донжуанский список, не взирая на лица партнерш. Не думай сам, а поступай, как я тебе пишу - заводи бабу, да не одну. Это то, что тебе нужно, а к чистой любви ты пока не подготовлен»14.

Среди этих текстов были и более проникновенные, горькие размышления о том, что все уже поздно: «Я не знаю как сложится моя судьба, но, по-видимому, приходится рассчитывать на холостую жизнь, что меня ничуть не огорчает: мне жениться поздно, ухаживать лень и беспокоиться о взаимности вовсе неохота».

Что же все-таки спасало в этой, казалось бы, полной безысходности? Ответ на этот вопрос в следующих словах Л.Н. из письма Абросову: «Я, конечно, всемерно стараюсь отвлекаться в сторону науки, но сколько можно? Жить и смотреть на мир неохота». Мне кажется, что первая часть фразы - объяснение всего: дикой выносливости, преодоления, способности не обращать внимания на условности, существующие даже там, за колючей проволокой. Чего стоит информация из двух писем конца 1955-го: «Живу сейчас средне, хожу на работу, - учусь на сапожника». И через три дня еще: «Я стал сапожником. Все, включая начальство, хохочут надо мною, но мне наплевать, я в тепле», и тут же с хорошим юмором: «А в самом деле, достаточно

140

прочесть любую статью Натаныча (А. Н. Бернштама. - С. Л.), чтобы понять, что это сапожник; почему никто не смеется? Лучше историку работать в сапожной, чем писать книги как сапожник»15.

Самое ценное (а вместе с тем и спасительное) для Л.Н. - была возможность хоть как-то заниматься наукой. «Я все чаще стал попадать в больничный барак, - пишет он. - Наконец, врачи пожалели меня: определили инвалидность. Меня назначали теперь на сравнительно легкие работы... Так появилось время, чтобы думать. Теперь предстояло самое трудное: получить разрешение писать. В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошел к начальству и, зная его преобладающее свойство - предупреждать и запрещать, сразу запросил по максимуму: «Можно ли мне писать?» - «Что значит писать?» - поморщился оперуполномоченный. «Переводить стихи, писать книгу о гуннах». - «А зачем тебе это?» - переспросил он. «Чтобы не заниматься разными сплетнями, чтобы чувствовать себя спокойно, занять свое время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам». Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: «Подумаю». Спустя несколько дней, он вызвал меня и сказал: «Гуннов можно, стихи - нельзя»16.

Многократно цитированные выше «письма Васе» интересны, конечно, не жалобами, не «поучениями» насчет женщин, а колоссальным накалом научного поиска, добрым спором двух профессионалов на путях «стыковки», казалось бы, самых разных наук. В начале 1955 г. Л.Н. пишет Абросову: «У меня здесь 2 чемодана книг и ни одной тряпки»17. Из омского лагеря в 1956 г. он уедет тоже с двумя чемоданами. Они сколочены из досок (их сделали столяры - зеки), но в них бесценный для Л.Н. груз: рукописи двух его монографий: «Хунну» и «Древние тюрки» - его будущая, к счастью, не «посмертная» диссертация.

До 1961г., больше четырех лет - время подчистки, проверки того, что сделано в нечеловеческих условиях, приведение рукописей в диссертабельный вид. Свидетельством поразительной работоспособности Л.Н. для меня явились его письма П. Савицкому; через несколько месяцев после лагеря он пишет отцу евразийства, не уступая тому в эрудиции.

6. РЕТРО: РОЖДЕНИЕ И ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ ЕВРАЗИЙСТВА

6.1. ПЕТР САВИЦКИЙ - ЛИДЕР «ВЕДУЩЕЙ ТРОЙКИ» ЕВРАЗИЙЦЕВ. НАЧАЛО ПЕРЕПИСКИ

Евразийство не только нельзя считать отжившим учением, но наоборот, его надо считать находившимся в состоянии временного анабиоза, с самыми благоприятными и обнадеживающими перспективами.

Вл. Ильин

Выйдя из Омлага, Л.Н. начал интенсивно работать, уточняя, завершая, развивая то, что было сделано в нечеловеческих условиях, что привезено было в самодельных чемоданах с востока. Работая в Эрмитаже, он познакомился с историком из ЛГУ профессором М. А. Гуковским. Матвей Александрович, как и уже упоминавшийся его брат Григорий, тоже сидел. Он попал в лагерь по «ленинградскому делу», будучи виновен только в близком знакомстве с ректором А. А. Вознесенским. Сидел М. Гуковский в мордовском лагере вместе с одним из основателей евразийства - Петром Савицким; там они познакомились и подружились. Матвей Александрович дал Л. Гумилеву адрес П. Савицкого в Праге. «Десять лет мы переписывались,- рассказывает Л. Гумилев, - а когда я приехал в Прагу на архео

142

логический конгресс в 1966 году, он встретил меня на вокзале. Мы несколько раз встречались, долго гуляли, он рассказывал о пережитом...»1

Вот об этой переписке, об адресате Л.Н. стоит рассказать подробнее. Мне лишь бегло удалось познакомиться с письмами из Ленинграда в Прагу, да и сохранилось-то их немного. Поначалу это были письма робкого ученика к учителю, но затем постепенно они выходили на один уровень с письмами из Праги. Стоит обратить внимание на любопытную деталь: Л.Н. и в 60-х гг. все еще чего-то опасался; он уже не боялся писать в Прагу (братская Чехословакия!), шли его деловые письма во Францию, но воздерживался писать в США, где в Йельском университете работал профессором второй из «отцов» евразийства - Георгий Вернадский. Письма и статьи из Ленинграда достигали США обходным путем: сначала до Праги, затем, уже в чешском конверте, от П. Савицкого к Г. Вернадскому; а обратно - тоже через Прагу - они достигали коммуналки на Московском проспекте. Правда, в 60-е гг, в разгар «холодной войны», не все было так просто и на другом конце образовавшейся связи - в США. П. Савицкий сообщал Л.Н. в апреле 1961 г.: «Две новейших Ваших статьи, сразу же мной ему (Г. Вернадскому. - С. Л.) посланные, еще до него не дошли: их сверхвнимательно изучает американская цензура, как они того заслуживают». Все статьи и редкие в ту пору книги Л.Н. отправлялись в двух экземплярах; ему очень были нужны отзывы «отцов». «Очень Вас прошу прислать отзывы на отдельных листах, дабы я мог их приложить для редакционных советов», - писал Л.Н. Савицкому 3 декабря 1956 г.

Письма П. Савицкого сохранились в ленинградской квартире Льва Николаевича, видимо, почти полностью2. Они-то и заслуживают самого большого внимания, ибо это куда более живая, чем любая статья или книга, очень дружеская и сверхоткровенная дискуссия двух эрудитов, увлеченных кочевниковедением. Им было что рассказать друг другу.

Оба почти одновременно вышли из лагерей. У обоих был гигантский «отложенный спрос» на научное общение, прямо-таки голод по разговору со специалистом одного

143

уровня, а поначалу еще и просто желание узнать детали о коллеге. «Я страшный хронографист, - замечает П. Савицкий в одном из первых писем 1956 г., - хочу знать, какого Вы года рождения». А в другом письме, от 8 декабря 1956 г., Петр Николаевич совсем по-детски просит Л.Н.: «Если Вас это не затруднит, пожалуйста, пришлите мне Вашу фотографию. Мне было бы страшно интересно на Вас посмотреть! Меня Вам может описать Матвей Александрович (Гу-ковский. - С. Л.)».

Кто же такой Петр Савицкий, почему так трагично перекрестились их с Л.Н. судьбы, почему они оказались так интересны, так нужны друг другу? А главное - что взял от евразийства и своего коллеги Л.Н. (сам уже давно «работавший» на евразийство)?

Петр Николаевич Савицкий родился в 1895 г., т. е. был старше Л. Гумилева на целых 17 лет. Это много, и страшно много в пору стремительных изменений и коллизий. Когда Лев Гумилев еще не ходил в школу, Петр Савицкий в своих географических исследованиях пришел к выводу, который постарался выразить в построении системы евразийской географии в 1920-х гг.3. Когда же маленький Лев пошел в железнодорожную школу провинциального Бежецка, Петр Савицкий уже был отсечен от России революционным ураганом.

Он родился на Украине в дворянской семье. В одном из писем к Л. Гумилеву сам П.Н. прислал свое стихотворение «Бутовичевка» с таким примечанием к названию: «Родовое гнездо Савицких, к северу от г. Никополя, в самом центре «царской Скифии». Г. Вернадский называл местом рождения Савицкого Чернигов, но, видимо, П.Н. знал лучше.

В 1913-1914 гг. Савицкого занимала украинская тематика. Вместе с известным историком Украины В. Л. Моз-далевским они написали книгу «Чернигов. Очерки искусства старой Украины»4.

Учился П. Савицкий в Петербурге. Окончив перед революцией знаменитый Политехнический институт, он стал секретарем посланника при Российской миссии в Христиании (Норвегии). Все, казалось бы, гарантировало обеспеченное и безбедное будущее: перспективная и новая тогда спе

144

циальность экономико-географа, блестящее знание языков (английского, немецкого, французского, норвежского), налаживающиеся связи в научном и дипломатическом мире. Революция сломала все планы. Маршруты П. Савицкого в 1917-1920 гг. были типичны для большей части русской эмиграции: юг, Добровольческая армия Деникина, Крым, правительство Врангеля (П. Савицкий был помощником министра иностранных дел Петра Струве), затем - Галлиполи, София и, наконец, Прага - «русские Афины», принявшие значительную часть эмиграции из России.

В воспоминаниях Н. Н. Алексеева (одного из видных евразийцев) есть любопытное объяснение того, почему чешское правительство в ту пору широко помогало русским эмигрантам. Дело в том, что отряд чешских легионеров, застрявших в силу революции в России, при отступлении своем с Волги на Владивосток, в Казани нашел часть золотого запаса русского казначейства (говорят, целый вагон русского золота). Захватив вагон с собой, чехи увезли также и немало другого русского имущества. Это золото послужило основанием для образования в Праге чешского Ле-гио-банка. Э. Бенеш был убежден, что большевизм не продержится в России более пяти, самое большое - десяти лет. Он полагал, что воспитанная в Чехословакии русская молодежь вместе с их профессорами вернется в Россию и послужит там закваской для образования нового демократического государственного строя5.

На самом деле для эмигрантов было не все так радужно. Насильственное разъединение с Россией стало для многих из них трагедией. Вместе с тем оно открыло глаза на многое, что затуманивалось при «нормальной» жизни на Западе «под защитой» дипломатического представительства великой страны. П.Савицкий рассказывал Л.Н., когда они увидели, как по-хамски с ними обращаются на Западе те же «союзники» в Галлиполи, то поняли, что им надо искать искренних друзей в другом месте6. В 1928 г. П. Савицкий писал своему другу: «Огромное значение имело вживание в исторический образ Европы. То, что было неясно посетителю, стало ясно жильцу, иноприродность (по сравнению с русскими) тех начал, из которых выросла и которыми поныне определяется историческая жизнь Европы»7.

145

П. Н. Савицкий знал, что говорил; он побывал почти во всех европейских столицах. Знание Европы стало базой для одной из генеральных линий исследований Савицкого - «Европа - Россия», «Европа - Азия» и еще шире - «Запад - Восток».

Русская интеллигенция в Европе жила в условиях «катастрофического мироощущения» (Н. Трубецкой) с постоянной тревогой о судьбах России, а лучшая ее часть - с сознанием обреченности белого движения, жила в поисках «идеи-силы». Евразийство было попыткой осмысления русским национальным сознанием факта русской революции8. Евразийство хотело и надеялось стать стержневой идеологией русского народа.

Формальной датой его рождения принято считать 1921 г. выход в Праге сборника статей «Исход к Востоку. Предчувствие и свершение. Утверждение евразийства»*. Основатели этого направления отмечали, что евразийство есть идеология, находящаяся «на пересечении двух планов: отвлеченного мышления и конкретного видения». «Мы - метафизичны, - писали евразийцы, - и в то же время эт-нографичны, географичны».

Кто эти «мы»? Вопрос очень важный, так как разные определения круга евразийцев давали возможность всякого рода спекуляциям, особо в период раскола и «угасания» движения в 30-х гг. Еще в 1925 г. Н. Трубецкой писал: «Людей, именующих себя «нашими», чрезвычайно мало, человек 70 в Берлине, десятка полтора в Вене, с десяток в Риме и отдельные единицы в других пунктах, в общем немножко больше ста; а из них настоящих не больше трети (это по самому максимальному расчету)»9. В этом отношении важно определить твердое и основное «ядро» евразийства, его главных и последовательных идеологов.

Оно, как мне представляется, состояло из трех выдающихся ученых: П. Н. Савицкого, Г. В. Вернадского (1887-

* П. Савицкий сообщал Р. Якобсону в письме от 7 августа 1930 г., что имя Евразии (применительно к российскому миру) пришло ему в голову осенью 1919, когда он выздоравливал от брюшного тифа в Полтаве.

146

1973) и князя Николая Трубецкого (1890-1938)*. «Ведущая тройка», безусловно выделялась, даже на блестящем фоне крайне ярких личностей, входивших в евразийство. А это было созвездие ученых высшего класса, специалистов во всех важных для разработки их концепции науках. Вот перечень этих имен:

Георгий Флоровский (1893-1979) - в ту пору молодой философ; был одним из основателей евразийства, автором статьи в «Исходе к Востоку», позже - выдающийся историк церкви и богослов, с 1948 г. - профессор и декан Св. Владимирской Духовной академии в Нью-Йорке.

Петр Сувчинский (1892-1985) - один из авторов «Исхода к Востоку»; талантливый эссеист, критик, музыковед, яркая творческая личность (друг Б. Пастернака, С. Прокофьева, И. Стравинского), основатель Русско-Болгарского издательства в Софии, в котором вышла первая книга евразийцев.

Николай Алексеев (1879-1964)- профессор, идеолог правовой и политической программы евразийцев, давший формулу «третьего пути»: «ни социализм, ни капитализм»; специалист по «философии государства и права».

Лев Карсавин (1882-1952)- профессор, до революции был ректором Петербургского университета, известный медиевист и ведущий религиозный мыслитель евразийства. В 30-х гг. возглавил семинар в Кламаре (Франция), подготовивший пробольшевистское течение в евразийстве. Дальнейшая судьба его была трагична; в конце войны он был арестован в Вильнюсе и погиб в концлагере в Абези (север СССР).

Роман Якобсон (1896-1982)- профессор, филолог с мировой известностью; обосновал концепцию своеобразного языкового союза, выделяющего Евразию на мировой «филологической карте».

* Основные работы Г. В. Вернадского, опубликованные в последние годы: «Древняя Русь», Тверь-Москва, 1996; «Киевская Русь». Тверь-Москва, 1996; «Монголы и Русь». Тверь-Москва, 1997; «Россия в средние века». Тверь-Москва, 1997; «Русская история». Аграф, Москва, 1997; «Московское царство» т. I-II, Тверь-Москва, 1997. Работы Н. С. Трубецкого опубликованы в сборнике: История. Культура. Язык. М., Прогресс, 1995.

147

Не надо думать, что несколько мрачные оценки Н. Трубецким числа «истинных евразийцев» говорят о некоем «провинциализме» или «маргинальное™» всего движения. Никоим образом. Во-первых, сеть евразийских «ячеек» в ту пору далеко выходила за пределы Евразии, простираясь от Англии на западе (естественно, включая Париж, Берлин, как центры русской эмиграции) до Харбина, главного центра русской эмиграции в Китае, - на востоке. На западной периферии самой России безусловным очагом евразийства стала Эстония10. Во-вторых, даже когда евразийство уже было не «на взлете», выступления его лидеров в Европе собирали огромную аудиторию. Недружественный к евразийству анонимный автор в парижском эмигрантском журнале свидетельствует, что на выступлении П. Савицкого в Белграде (1926 г.) собралось до 3000 «евразийствующих», которые горячо приветствовали его аплодисментами".

Вернемся к Петру Савицкому. Это - крупный эко-номикогеограф по образованию, кочевниковед (как он любил себя называть) и первый русский геополитик, как мы законно можем его назвать12. Необходимо заметить, что само понятия «геополитика» обладает некоторой двойственностью: за ним кроется и наука, и конкретная политическая деятельность. Так, Петр I был, конечно, геополитиком-практиком; П. Савицкий находил геополитические мотивы еще в «Слове о полку Игореве».

Следствием нашего небрежения к своей собственной истории и науке стало то, что все «отцы геополитики» будто бы «прописаны» только на Западе. Это немец Ф. Рат-цель, швед Р. Челлен (автор самого термина «геополитика»), англичанин X. Маккиндер и, наконец, - это «исчадие ада» - «гитлеровский генерал» К. Хаусхофер.

Несколько слов необходимо сказать о последнем. Мы уже отмечали, что это - весьма сложная фигура, но стереотипы давних времен устойчивы. Можно, конечно, и дальше именовать его «гитлеровским генералом», но он стал генералом в Первую мировую войну, которую будущий фюрер закончил ефрейтором. Можно именовать его и учителем Гитлера, и чуть не соавтором «Майн кампф». Но Хаусхофер был на самом деле учителем Р. Гесса и поплатился за это отсидкой в гестапо после таинственного бегства учени

148

ка в Англию. Можно, наконец, перечислять посты, занимаемые К. Хаусхофером в 30-е гг. - Президент Германской Академии наук и т. д. Однако тогда надо добавить, что он лишился их уже в 1937 г. Сын его - Альбрехт Хаусхофер был казнен в берлинской тюрьме Моабит после покушения на Гитлера 20 июля 1944 г. И самое интересное: по своим геополитическим взглядам К. Хаусхофер был весьма близок к евразийцам, ратуя до 1941 г. за союз «Германия - СССР - Япония», относя последнюю - по духу - к континентальным державам.

Трудов К. Хаусхофера в наших библиотеках почти не было, если и попадались, то в спецхранах. Однако одна книжка, видимо, имела необычную судьбу: ее нашли в Русском географическом обществе, и не в библиотеке, а... за шкафом. На титульном листе стоял штамп: «Зенитный полк № I». Самое интересное, что эта книга вышла в 1941 г. и, видимо, за несколько недель до нападения на СССР. Любопытен и немалый тираж - 25 тысяч. Книга, казалось бы, далека от евразийских сюжетов, ибо называется «Япония создает свою империю» (Haushofer Karl. Japan baut sein Reich. Berlin. 1941). Тем не менее там есть поистине удивительные слова: «Евразийская политика вместе с Японией и Советским Союзом - высочайшее веление времени». Может быть, именно эти слова больше всех других деяний генерала обусловили полное его «отключение» от всех властных структур «третьего рейха».

Своеобразным парадоксом стало то, что в России не знали не только западных мыслителей, но и выдающейся фигуры русской науки и политики - П. Савицкого, тогда как он был известен в остальном мире. Автор нашумевшей в 90-х гг. статьи «Столкновение цивилизаций» (1993) профессор Гарвардского университета Самюэль Хантингтон отмечал «характерную для русской общественности новоприобретенную популярность идей П. Савицкого»13. Если бы так было! Необходимо заметить, что единственная диссертация и монография, посвященная евразийству до 80-х гг., была написана и защищена в ФРГ Отто Бёссом в Висбадене в 1961 г. (Boss Otto. Die Lehre der Eurasier. Wiesbaden. 1961), когда у нас и слова «евразийство» не знал никто, кроме сверхузкого круга специалистов.

149

Говоря о своих ближайших единомышленниках, Н. Трубецкой называл их союз - «хоровой личностью тройки - людей ни в чем основном никогда друг с другом не спорящих». Они сохраняли эти отношения до конца жизни. Н. Трубецкой, правда, умер рано - в 1938 г., а Г. Вернадский еще в 1927 г. уехал в США, но оттуда он активно переписывался с П. Савицким вплоть до смерти последнего, последовавшей в 1968 г.

Есть еще одна, правда, парадоксальная, причина выделения этой «тройки»: обвинения в адрес движения в сотрудничестве с большевиками, чуть ли не с ГПУ- НКВД. Начало этому было положено известным в свое время и довольно тенденциозным романом Л. Никулина об операции «Трест», а продолжение следует вплоть до 90-х гг. (А. Янов). В действительности эти обвинения касались лишь второстепенных авторов-евразийцев. В отличие от Л. Никулина коллизии евразийцев в годы операции «Трест» очень объективно и на основе большого архивного материала описываются С. Рыба-сом и Л. Таракановой в историческом романе «Похищение генерала Кутепова»14.

И все-таки даже в этой выдающейся «тройке» П. Савицкий особо выделялся своей верностью евразийству: будучи председателем Евразийского комитета (до 30-х гг.), он взвалил на свои плечи всю организаторскую работу, постоянно находясь в переездах между европейскими столицами. Кроме того, он был главным идеологом евразийства, давшим имя новому направлению. Он заразил других лидеров евразийства геополитическим подходом. Показательно, что один из критиков евразийства историк А. Кизеветтер называл П. Савицкого «шефом евразийства»15. С этим определением не расходятся и современные оценки16.

Многократно, а особо в конце 20-х- начале 30-х гг., Савицкому в одиночку приходилось парировать многочисленные и все более злобные нападки на евразийство с самых разных сторон, и он делал это с огромным искусством и публицистическим блеском. Его стихия - предисловия к новым сборникам. Особо содержательна такая «передовица» к книге «В борьбе за евразийство» (1931).

Теперь следует сказать несколько слов о критике евразийских взглядов, тем более что она удивительно похожа на со

150

временную. В «анти-евразийском фронте» эмигрантской печати особо выделялись «правые», призывавшие сделать из евразийцев «секомых», выставить их листовки «на позор», а их самих «пригвоздить». Известная Зинаида Гиппиус так говорила о смене вывесок «СССР» на «Евразия»: «Мы уж знаем, что за вывесками осталось бы то же, лишь обозначенное другими буквами: вместо ЧК - положим ДУ - «Добродетельное учреждение» или БеПе, «Благое Попечительство» и т. д. Но в отношении церкви перемена будет поглубже, поядовитее. Из помехи, из гонимой, предполагается, украсив приятными словами, возвести ее в чин служащей порядка не коммуно-большевицким, а евро-болыневицким»17. Вспомним А. Янова, эмигрантскую «Русскую мысль», малоизвестного г-на Сендерова и др. Не правда ли, все оказывается уже было и давно...

Другой известный и в общем-то уважаемый персонаж русской истории начала века - В. Шульгин считал, что «евразийство есть вид злости». П. Савицкий парировал: «Не из злости родилось евразийство, хорошо или плохо - евразийство есть выражение воли к созиданию и творчеству»18.

Доставалось евразийству и от либеральной части эмиграции. П.Н.Милюков, выступая в Праге в 1927г., говорил, что оно «родилось в результате внешнего поражения и внутреннего разгрома, когда в русском обществе усилились национализм и вражда к иностранцам»19. П. Савицкий ответил Милюкову стихотворением, в котором есть такие строки:

Ты враг, ты недруг евразийства, Отсталость - вот Руси закон, Все прочее - плоды витийства И самый пустозвонный звон20.

Куда злее эти мысли выражал некий Н. Чебышев. «Евразийство, - по его словам, - порождение эмиграции. Оно подрумянилось на маргарине дешевых столовок, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержкой, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и беженство застали подростками»21.

151

В злобной критике евразийцев почти все было неправдой. И не в эмиграции зародились основные их мысли. Так, статья Г. Вернадского «Против солнца. Распространение русского государства к востоку» была напечатана в России еще в 1914 г., а первые работы П. Савицкого появились в «Русской мысли» в 1915 г.22. Нелепо было говорить и о «малой грамотности» отцов евразийства; каждый из них стал известным в мировой науке еще до рождения евразийства.

6.2. ТРУДНЫЕ ПОИСКИ «ИДЕИ-СИЛЫ»

Русскому мышлению столь же чужды категории западного мышления, как последнему - категории китайского или греческого.

О. Шпенглер

Евразийская позиция - это «третий путь» - ни большевизма, ни царизма, или, согласно современному автору, «консервативная революция»23. На мой взгляд, самое главное, коренное отличие евразийцев от всех других сил эмиграции состояло в том, что судьба страны для них важнее судьбы режима.

Казалось бы, они ближе всего к славянофилам, но Н. Бердяев обличал их в том, что они «неверны русской идее, порывают с лучшими традициями нашей религиозно-национальной мысли. Они делают шаг назад по сравнению с Хомяковым и Достоевским, и в этом они духовные реакционеры»24. Еще резче о евразийцах писал А. Кизевет-тер: «Нам важно установить глубокую бездну между славянофильством и евразийством. У славянофилов было то, что поднимало народную гордость: предназначение своего народа. Нам же евразийцы говорят о племенной национальной гордости, когда полагают, что Россия - отпрыск Чингисхана»25. Простенькая логика: если вы не за славян, - плохо, еще хуже, если вы за родство России и монголов. По-вашему, «Москва выросла и укрепилась по приказу хана»,- значит, нам с вами не по пути... И кого это я,

А. Кизеветтер, обучал истории в Московском университете?.. П. Савицкого... «Стыдно!»26.

Миру русской духовности они (евразийцы) противопоставляли мир западников и критиков первой половины XIX в., а позже - мир Добролюбова, Писарева, Михайловского, большевиков27. Антизападная линия и критические оценки западной демократии сближали их со славянофилами; не случайно за рубежом евразийцев называли «славянофилами эпохи футуризма»28.

Но славянофилы недооценивали экономических факторов, не понимали необходимости сильного государства. П. Савицкий отмечал и другое: славянофилы недооценивали своеобразие отдельных славянских народов. «Поляки и чехи, - писал он, - в культурном смысле относятся к западному «европейскому» миру, составляя одну из культурных областей последнего»29. Все это настолько ясно в 90-х гг., через 70 лет после этих замечаний евразийца, что противоположные идеологически Л. Гумилев и С. Хантингтон считают так же.

Евразийцев тогда не просто не любили, их ненавидели. Иван Ильин писал о грядущем «урало-алтайском чин-гисханстве», а П. Струве - учитель Савицкого в былые петербургские годы - называл евразийцев «стервецами», злобно добавляя, что главнейшим азиатским даром для судеб России была «монгольская рожа Ленина»30.

Вот что произошло через десяток лет после этих перманентных препирательств. Шел очередной диспут в Белграде, где П. Струве заявил, что настоящий враг находится не на Востоке (речь шла об обострении отношений СССР и Японии) и не на Западе, а в России. Любопытно, что выступивший вслед за ним внук Льва Толстого - И. И. Толстой - напомнил, что П. Б. Струве говорил такие же слова в дни русско-японской войны. «Что же, - спросил он, - наш настоящий враг всегда, во все времена находится именно внутри России?»31

Евразийцы отличались тем, что не считали революцию абсурдом, случайностью и концом русской истории. Конструктивное отношение евразийцев к русской революции - главное отличие между ними и другими группировками русских эмигрантов32. Сказать нечто подобное

153

152

словам П. Струве не мог бы ни один из лидеров евразийства; при всех условиях они были за Россию.

Вместе с тем евразийская концепция имела глубокие корни в русской и мировой историографии. Это, прежде всего, опора на Н. Данилевского, который считал, что прогресс - это возможность исходить поле истории во всех его направлениях33. Подобные мысли развивали и евразийцы, противопоставляя «общечеловеческому» национальное, всеобщему- отдельное, индивидуальное.

Параллельно с работами евразийцев на Западе появилась сенсационная тогда книга О. Шпенглера «Закат Европы» (1918), направленная против европоцентризма, говорящая об упадке германо-романской цивилизации. Эти идеи смыкались с тем, что гораздо раньше отмечал Данилевский; например, такую черту германо-романского менталитета, как насильственное навязывание своего образа жизни и образа мыслей другим.

Из русских авторов, работавших параллельно с евразийцами, П. Савицкий выделял Всеволода Иванова, который, защищая их, писал: «Движение евразийцев должно быть приветствуемо всеми любящими свою страну русскими людьми. Из их исследований веет душистостыо степей и пряными запахами Востока. Они правильно вносят поправку в дело славянофилов, ища на Востоке того, чего не хватало Аксакову, Хомякову, Константину Леонтьеву, чтобы обосновать наше отличие от Европы. Только перетряхивая с полным пересмотром историю Востока, найдем мы самих себя»34.

Но то, что научно (чаще, увы, сухо-научно) формулировалось в кабинетах ученых России или в эмигрантских листках Софии, Праги, Берлина, становясь достоянием очень узкого круга элиты, спонтанно выплескивалось в романах и поэмах лидеров «серебряного века». Видимо, идеи евразийства носились в воздухе. Это отмечал и Н. Трубецкой в 1921 году в одном из писем Р. Якобсону35.

Примеров такого «опережения» много. В 1912 г. Вели-мир Хлебников заявил: «Я знаю про ум материка, нисколько не похожий на ум островитян. Сын гордой Азии не мирится с полуостровным рассудком европейцев»36. Он не мог читать книгу О. Шпенглера, появившуюся на десяток

154

лет позже; не читал он, конечно, и сугубо научной статьи X. Маккиндера 1904 г.

У Андрея Белого в его знаменитом «Петербурге» речь идет о российской столице в 1905 г., о насилии и ужасе, но уже доминируют «азиатские мотивы», в частности, всадники Чингисхана. Еще ярче этот мотив присутствует в блоковских «Скифах»:

Мильоны - вас, нас - тьмы, и тьмы, и тьмы! Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы мы! Да, азиаты мы С раскосыми и жадными очами!

Эпиграфом к этому стихотворению А. Блок взял слова Владимира Соловьева (1853-1900): «Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно». Русские - скифы, по А. Блоку, держали щит меж двух враждебных рас - монголов и Европы. Характерно, что предисловие к бло-ковским «Двенадцати» в Российско-Болгарском издательстве в Софии написал евразиец П. Сувчинский. В 1916- 1918 гг. в России развилось движение, называемое «Скифы», связанное со школой символистов, возглавлявшееся критиком В. Ивановым-Разумником.

Не значит ли это, что первые импульсы евразийства шли из «серебряного века»? Кто мы, Европа или Азия? - было вопросом № I. Ответ евразийцев: «Россия есть не только «Запад», но и «Восток», не только «Европа», но и «Азия», и даже вовсе не Европа, а Евразия». П. Савицкий пояснял: «Франция есть часть Европы, Россия же составляет «континент в себе», в определенном смысле «равноправный» Европе»37. Россия - это государство-материк или государство-мир38. Это - многообразный, очень многоплановый тезис. Евразийцы здесь не новаторы; всякое новое - хорошо забытое старое. Еще А. Пушкин писал, что Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, что «история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Неожиданно? Да. Резко? Да, крайне резко... Но неожиданно только, если мы никогда не задумывались над знакомыми с детства словами:

155

Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно.

Но, значит, Россия - не Европа, иначе зачем прорубать туда окно? Не только Пушкин в ту пору осознавал это; типично «евразийский» лозунг - «России надо овос-точиться» выдвинул в 1836 г. при жизни поэта его знакомый, Владимир Титов - любомудр, литератор и дипломат. А через год Андрей Краевский в статье «Мысли о России» почти дословно предваряя евразийцев, писал, что страна наша - не Азия и не Европа, а нечто третье, срединное и самостоятельное. Поэтому существует мнение, что евразийство могло бы считать себя «не младше младших славянофилов, а старше старших»39.

Все это прорывалось тогда и на официальном уровне. В письме-отчете В. Одоевского «Ее Императорскому Высочеству Марии Павловне», поданном в 1858 году, были такие слова: «Иностранец, самый правдивый, самый добросовестный, самый ученый - никогда не поймет Россию, ибо иностранцы все русские события меряют на свой масштаб, руководствуясь своей теорией, своими этнографическими наблюдениями, или меряют нас на масштаб азиатский, но наш масштаб ни западноевропейский, ни азиатский, но свой»40.

Многократно выходил на эту тематику (Россия - Европа) Ф. М. Достоевский. В своих «Дневниках» он писал: «Итак, вот что значило перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации, - замечательный факт, полученный за двести лет опыта. Вывод тот, что русскому, ставшему действительным европейцем, нельзя не сделаться в то же время естественным врагом России. Того ли желали те, кто прорубал окно?.. Русскому ни за что нельзя обратиться в европейца, оставаясь хоть сколько-нибудь русским, а коли так, то и Россия, стало быть, есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное»41.

В другом месте Достоевский писал о Европе и России следующее: «Враждебность к нам Европы; отвращение ее от нас как от чего-то противного; отчасти даже некоторый суеверный страх ее перед нами и - «вечный известный давнишний приговор ее о нас: что мы вовсе не евро

156

пейцы»42. Не случайно П. Савицкий прямо называл среди предшественников евразийства Гоголя и Достоевского, а у Н. Трубецкого - целый блок серьезных работ о творчестве Федора Михайловича43.

Что важнее всего: Россия-Евразия - другой мир географически, исторически и духовно. Это - русский мир, центральный мир Старого материка, ибо Россия занимает на этом материке основное его пространство, его торс. Устраните этот центр, утверждал П. Савицкий, и все остальные его части и вся система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Китай, Япония) превращается как бы в «рассыпанную храмину»44.

Увы, это предсказание не оправдалось, «материковые окраины» благополучно существуют и даже процветают (ЕС, Япония, ныне - Китай), и все-таки глобальная геополитическая ситуация после устранения России стала и неустойчивее, и непредсказуемее, и опаснее на порядок... В 1997 г., уезжая из России, где он проработал много лет, отнюдь не левый итальянский журналист Джульетте Кьезе писал: «Проблемы Запада будут столь же колоссальными, как и огромное пространство России, лишенное идей и планов и полное несметных богатств, оставленных на разграбление всех»45.

Бблыдую прогностическую надежность обнаружили идеи П. Савицкого относительно внутренней структуры России-Евразии. «В географическом отношении, - писал он, - доуральская Русская равнина представляет больше сходства с равнинами и степями Зауралья, чем с европейским географическим миром, который характеризуется... двумя главными особенностями: 1) разнообразием поверхности, 2) чрезвычайно извилистым очертанием морских побережий... Это огромное единство скорее «азиатской», чем «европейской» конструкции»46. О том же говорил еше В. Ключевский, называвший Россию XVIII в. государством восточноазиатской конструкции с европейски украшенным фасадом.

П. Савицкий доказывал единство «Россия-Евразия» сложнее и подробнее. Он писал, что Русский мир «обладает предельно прозрачной географической структурой», что в этой структуре «Урал вовсе не играет той определяющей и раз-

157

деляющей роли, которую ему приписывала (и продолжает приписывать) географическая вампука». Тундра, по его мнению, как горизонтальная зона, залегает и к западу, и к востоку от Урала; лес простирается и по одну и по другую его сторону; подобным же образом обстоит дело относительно степи и пустыни. Гораздо существеннее, считал Савицкий, географический предел «междугорий», т. е. пространств между Черным и Балтийским морями, с одной стороны, Балтийским морем и побережьем Северной Норвегии с другой. Из этих чисто географических констатации ученый делает весьма нетривиальный геополитический вывод: «Природа евразийского мира минимально благоприятна для разного рода се-паратизмов, будь то политических, культурных или экономических»47.

Здесь, казалось бы, легко поиронизировать над первым русским геополитиком, поскольку не оправдался и этот его прогноз - все виды сепаратизмов расцвели на этом «едином пространстве». Но, может быть, стоит задуматься над тем, что написано это было 70 лет назад, а не оправдывается пока лишь семь-восемь... Стоит так же иметь в виду, что провидцы говорили о тенденциях, а не о конъюнктуре.

Бесконечные равнины - это широта горизонта русского (а сейчас можно сказать - и российского) человека, размах геополитических комбинаций, постоянная миграция, непрерывная смена местообитаний. «Между неподвижной, оседлой Европой и кочевой бродячей степью, - писал С. Пушкарев, - является как своеобразный мир, полуоседлая, полубродячая Русь»48. Историк С. Рождественский образно называл бродячесть исконной характерной чертой сельского быта северо-восточной Руси, начиная с эпохи ее колонизации. Два встречных процесса шли в России: с одной стороны, от центра к периферии, шел поток русификации, а с другой, - от периферии к центру шел процесс «окраи-низации» - возрождения национальных культур: татарской, узбекской, армянской»49.

Согласно Савицкому, природа Евразии подсказывает необходимость, даже зовет к политическому, культурному и экономическому объединению: «Громадная система равнин, именуемая российско-евразийским миром, как бы самой

158

природой созданный колоссальный ассимиляционный котел. Тогда как в Европе и Азии временами можно было жить только интересами своей колокольни»50.

6.3 ВЫХОД НА ГЕОПОЛИТИКУ

Порожденная панмонгольским евразийским всеединством, Великая Русская Держава всецело была укоренена и этнографически, и географически, и политически в евразийском всеединстве.

В, Н. Ильин

Именно в пределах евразийских степей и пустынь сложился такой «унифицированный» во многих планах уклад, как быт кочевников на всем пространстве от Венгрии до Монголии и на всем протяжении истории от скифов до современных монголов. «Недаром, - писал П. Савицкий, - в просторах Евразии рождались такие великие политические объединительные попытки, как скифская (до P. X.), монгольская (XIII-XIV вв.) и др. Взаимное притяжение* тут сильнее, чем отталкивание, здесь легко просыпается «воля к общему делу»51. Евразия как бы «предсоздана» для образования единого государства.

Говоря об уникальном положении России, о «чертах грандиозности» ее (формула П. Савицкого), мы неизбежно выходим на другую его формулу «Континент-океан». И здесь начинаются загадки. Знал ли первый русский геополитик труды «классика геополитики», англичанина Хэл форда Мак-киндера? Он дал известную формулу непримиримого противостояния континентальных и морских держав («всадник-моряк», «монгол-викинг») и неминуемо агрессивный путь преодоления этого противостояния Западом: тот, кто правит Восточной Европой, господствует над хартлендом**, тот, кто правит хартлендом, господствует над Мировым

*Л. Гумилев позже назовет это комплиментарностью. ** «Сердцевина земли», Маккиндер позже ассоциировал ее с Россией, Советским Союзом.

159

островом*, тот, кто правит Мировым островом, господствует над миром.

Если рассуждать теоретически, П. Савицкий мог знать эту концепцию, поскольку первая программная статья англичанина - «Географическая ось истории» - вышла в 1904 г. Возможно, и даже более чем вероятно, что они сталкивались друг с другом: в 1919г., когда П. Савицкий работал в правительстве Врангеля, Маккиндер был назначен представителем Британской империи на Юге России и пробыл на этом посту два года.

Целью англичан (и Запада в целом) было раздробление России на ряд мелких государств, т. е. нечто прямо противоположное и враждебное «идее-силе» евразийцев, идее сохранения единой и сильной России. Парадокс истории: два крупнейших ученых, исповедовавших совершенно противоположные взгляды, оказались формально в одном лагере врагов советской власти.

Существенно отметить, что евразийство впервые в русской науке широко обратилось к геополитике. «Возможности геополитического рассмотрения - это пока что непочатая целина в русской науке, - отмечалось в одном из первых евразийских изданий. - Евразийство уже сделало кое-что в этом отношении, но сделанного совершенно недостаточно... Сопоставление данных общей и экономической географии с данными истории хозяйственного быта, этнографии, археологии, лингвистики еще почти не начато, между тем оно может дать совершенно не известный доселе синтетический образ России-Евразии»52.

Русская геополитика пошла своим особым путем. А. Ду-гин считает, что геополитическая доктрина Савицкого - это прямая антитеза взглядам таких ученых, как Мэхэн, Маккиндер, Спикмен, Видаль де ля Блаш** и других «тала-

* Мировой остров - Евразия в самом широком смысле слова. ** Альфред Мэхэн (1840-1914)- американский адмирал, автор ряда геополитических трудов, проповедовавший «морскую силу» США; Николас Спикмен (1893-1943)- продолжатель концепций адмирала А. Мэхэна, профессор Института международных отношений при Йельском университете; Видаль деля Блаш (1845-1918) - основатель французской геополитической школы, автор ряда капитальных трудов, в частности, «Картины географии Франции» (1903).

160

сократов»*. Причем в данном случае речь идет о законченном и развернутом изложении альтернативной доктрины, подробно разбирающей идеологические, экономические, культурные и этнические факторы... Согласно точке зрения Дугина, Савицкий и евразийцы являются выразителями «номоса Земли»** в его актуальном состоянии, последовательными идеологами «теллурократии»*** и мыслителями Grossraum'a****, альтернативного англосаксонскому Grossraum'y53-

Поясню, чего же еще не сказал А. Дугин: формула «Континент-океан» у П. Савицкого отнюдь не агрессивна, вообще не предрекает какой-то неизбежной конфронтации между «всадником» и «моряком», а говорит лишь о долгосрочной стратегии развития России и прежде всего - экономической стратегии. Его концепция в статье «Континент-океан (Россия и мировой рынок)» (1921) вообще не направлена против кого-либо; она «за Россию» будущего. Замечу, что схема «атлантизм-континентализм» не срабатывала и в годы Второй мировой войны; тогда решающая схватка шла между двумя континентальными державами - СССР и Германией. Она не срабатывает и в наше время. С. Кургинян справедливо называет ее схоластической. «Фундаментализм - это «континент», а значит, союзник? - пишет он. - Но самая фундаменталистская страна Исламского мира - это Саудовская Аравия, являющаяся главной опорой США в регионе после Израиля, и как прикажете это совместить?»54

Савицкий писал: «Океан един, континент раздроблен, и поэтому единое мировое хозяйство неизбежно воспринимается как хозяйство океаническое»55. Если в Европе

161

нет пунктов, отстоящих от океана более чем на 600 км, то в Азии есть места, удаленные на 2400 км от океана (Кульджа). К тому же, кроме России, замерзаемость морей известна только в северо-восточной части Швеции и Канаде. По мнению Савицкого, Россия - наиболее «обездоленная» в смысле возможностей океанического обмена, но она не довольствуется диктуемой этой обездоленностью ролью «задворков мирового хозяйства». Значит, стараться быть как все? Никоим образом, - отвечал П. Савицкий. Не в обезьяньем копировании, но «в осознании континентальности и приспособлении к ней - экономическое будущее России»56. Это крайне актуально и сегодня при непрекращающихся призывах «быть как все» со стороны «гарвардских мальчиков». Евразийцы учили говорить не о «вхождении в мировое хозяйство» (Россия была в нем как минимум со времен Петра I), а об учете и использовании взаимотяготения ближних к нам стран Европы и Азии, о «принципе использования континентальных соседств»57.

П. Савицкий внес в геополитику интереснейшее и емкое понятие «месторазвитие». Вопрос о том, каким является влияние (местных) географических условий на развитие общества - определяющим или второстепенным - имеет очень большую историю: ярлыки детерминизма навешивались на многих советских ученых, которые искали ответа.

В 50-х гг. на геофаке ЛГУ нас заставляли заучивать классическое определение из IV (философской) главы «Краткого курса истории ВКП(б)», смысл которого (кстати, абсолютно правильный) заключался в том, что географическая среда, конечно, влияет на развитие общества, но не определяет его. П.Савицкий еще в 20-хгг. мудро не ставил такого вопроса вообще. «Понятие «месторазвитие» останется в силе, - писал он, - будем ли мы считать, что географическая обстановка односторонне влияет на социально-историческую среду, или наоборот, что эта последняя односторонне создает внешнюю обстановку, или же мы будем признавать наличие процессов обоих родов. Мы считаем, что научной является только эта последняя концепция»58.

162

Двусторонний процесс взаимовлияния создает каждый раз особое, неповторимое сочетание. Согласно Савицкому, каждый двор и каждая деревня есть «месторазвитие». Подобные меньшие «месторазвития» объединяются и сливаются в «месторазвития» большие. Таким образом, возникает многочленный ряд месторазвитий. Например, «Россия-Евразия», как большее «месторазвитие», не ограничивается степью, но сочетает степь с зоной лесной, пустынной, тундровой59.

Еще конкретнее и «нагляднее» Савицкий объяснял этот термин в письме к Л.Н. от 1 января 1957 г. «Места с сочетанием географических разноодарений*, - писал он, - это, безусловно, наиболее стимулирующие месторазвития (не только в смысле этногенеза, но и во многих других отношениях); если хотите, это месторазвитие в первом и прямом значении этого слова. И все-таки качества «месторазвития» нельзя отрицать и за другими местами, хотя бы и не в такой степени отмеченными «сочетанием разноодарений». Мне кажется, что в определенном смысле была и есть месторазвитием и тайга - «от Онежского озера до Охотского моря...».

Хочу сказать еще два слова о значении «таежного моря»... для развития русского народа. Уже до Ермака русские были известны как большой и храбрый народ.

* Такие сочетания часто определяют и возникновение городов, особенно крупных. Как бы поясняя это Л. Гумилеву на примере его города, П. Савицкий писал: «Ленинград - стык моря с водными путями, ведущими в глубь страны, это основное: водные пути в глубину страны усилил уже Петр I; невская дельта с богатой растительностью; Пулковская и пр. высоты - на юг, высоты Карельского перешейка - на север. Отличные, с темной окраской, почвы на Силурийском плато - «поддубицы», «дубняжины»; также во всех остальных местах - хорошие леса, местами лиственные, с богатыми, очень богатыми луговинами; во многих местах хорошие глины; строительные материалы: «пудожский камень», «силурийская» плита, гранит и диабаз с Карельского перешейка, берегов Ладоги и Онеги; в зданиях Ленинграда крупнейшие гранитные монолиты мира; новгородцы в десятках мест окрестностей нынешнего Ленинграда копили железную болотную руду и выжигали железо» и т. д.

163

Но только Ермак и его продолжатели (в 50 лет дошедшие до Тихого океана) сделали русский народ народом, способным творчески переносить любой холод (а кстати, и жару), какой только бывает на нашей планете. Это была огромная и судьбоносная перемена.

В общем, можно сказать, что движение русского народа по тайге «от Онежского озера до Охотского моря» оказало (и оказывает) на него огромное закаляющее влияние... Русский народ развивался (и развивается) здесь в новом направлении. Также и в этом смысле тайга есть подлинное месторазвитие - хотя, конечно, как и все прочие месторазвития, со своими особенностями».

П. Савицкий умел выражать свои идеи не только сухими словами, но и в поэтической форме. Так в стихотворении «Пурга» он писал:

Вместилища народной славы Необозримые края! Суровым ветром, сердцу милым Россия повита моя.

Тот ветр ковал ее закалы, Чрез изотермы шел Ермак. И русские одолевали И ярый зной, и хладный мрак.

Казахские безбрежны степи! Бескрайна хмурая тайга! Хвала тебе, крепь русской крепи, В просторах вставшая пурга!

Высказывания Н. Трубецкого, казалось бы, далекого от географии, как бы предваряют родившееся через полвека гумилевское определение «кормящий ландшафт», близкое по своему смыслу к понятию «месторазвитие». «Для личностей многочеловеческих (народных и многонародных), - писал Трубецкой, - эта связь с физическим окружением (с природой территории) настолько сильна, что приходится говорить прямо о неотделимости данной многочеловеческой личности от ее физического окружения»60. Изложено сложнее, чем у геополитика № 1, но идея та же, и она понятна.

164

Критики в эмиграции так «секли» евразийство за геополитические подходы, как будто прошли нашу «философскую школу» 30-40-х гг., когда слово «геополитика» было синонимом «фашизма»! А. Кизеветтер называл построения евразийцев «геополитической мистикой», а П. Бицилли (сам - бывший евразиец) - «географическим фатализмом» или «одержимостью географией»61. Между тем классическая русская наука не была чужда геополитических подходов. Такой путь просматривался в работах А. П. Щапова, Л. И. Мечникова и, конечно, Н. Я. Данилевского62. Увы, после «взрыва» 20-х гг. (и то - за рубежами России) наступил период длительного анабиоза русской геополитики. В ту пору лишь П. Савицкий, энергично и творчески развивавший геополитические идеи, сумел заразить ими своих единомышленников, отнюдь не страдавших «географической одержимостью».

Геополитический анализ истории России осуществлен Г. Вернадским в его «Начертании русской истории». Это блестящий, оригинальнейший труд, его «прощально-евразийская» книга, приложение к которой, названное «Геополитические заметки по русской истории», написал П. Савицкий63. *

Судьбы русского народа прослеживаются там на широком фоне истории Евразии, в чем в первую очередь и заключаются новаторские тенденции книги. Изложение начинается не с Рюрика, не со скифов и сарматов; особые параграфы посвящены готам и гуннам, а затем роли кочевых народов в истории. По мнению Вернадского, «вся история Евразии есть последовательный ряд попыток создания единого всеевразийского государства»64. Приведем лишь пару схем, которых нет ни в одной из других его работ и которые четко демонстрируют геополитический подход, пронизывающий всю эту книгу.

«Лес и степь» - традиционная вражда, борьба; но и сотрудничество в истории России, свои «викинги» и свои «кочевники». «История русского народа, - пишет Г. Вернадский, - есть история постепенного освоения Евразии русским народом... Это не империализм и не следствие мелкого политического честолюбия отдельных русских государ-

165

ственных деятелей*. Это - неустранимая внутренняя логика «месторазвития»65.

Вернадский дает две очень необычные и в то же время четкие схемы, показывающие «ритмичность государственно-образующего процесса».

Лес

Лес Лес

Схема начальных фаз развития Евразийского государства

Скифское государство

Сарматы

Готы

Гуннская империя Империя Святослава Киевское княжество Распадение русских земель

Степь

Степь Степь Печенеги Половцы

Схема последующих фаз развития Евразийского государства

Распадение Половцы Хорезм Кара- Кераиты Монголы

русских Китай

земель

Распадение Золотой Орды

Литва Русь Казанское Киргизы Узбеки Ойроты-царство Монголы

Московское царство

Крымское царство

Российская империя. СССР

* В примечаниях к этим тезисам Г. Вернадский пишет: «Нельзя, конечно, отрицать проявления в отдельных фактах и легкомысленного авантюризма. По большей части, однако, этот авантюризм проявлялся лишь в тех случаях, когда русские деятели отступали от программы самодавления Евразии (некоторые войны XVIII-XIX вв., «русификаторская» деятельность в Варшаве, «империализм» на Дальнем Востоке начала XX в.).

166

Периодическая .ритмичность государствообразуюшего процесса

I. а) Единая государственность (Скифская держава) б) Система государств (Сарматы, Готы)

II. а) Единая государственность (Гуннская империя) б) Система государств (Авары, Хазары, Крымские

болгары, Русь, Печенеги, Половцы)

III. а) Единая государственность (Монгольская импе-

рия)

б) Система государств (первая ступень): распадение Монгольской державы (Золотая Орда, Джагатай, Персия, Китай)

в) Система государств (вторая ступень): распадение Монгольской державы (Литва, Русь, Казань, Киргизы, Узбеки, Ойроты-Монголы)

IV. а) Единая государственность (Российская империя -

Союз ССР)66. Л

Мог ли предвидеть Георгий Владимирович Беловежский сговор 1991 года? Нет, не мог и не предвидел. Он заключил свою схему такими словами: «С точки зрения прямолинейности схемы, у многих читателей может возникнуть соблазнительная мысль - не должен ли вслед за периодом государственного единства Евразии вновь последовать период распада государственности. Здесь, однако, нужно вспомнить то, что выше сказано было о создании русским народом целостного месторазвития. Предпосылки исторического развития изменились, т. к. нынче Евразия представляет собой такое геополитическое хозяйственное единство, какого ранее она не имела. Поэтому теперь налицо такие условия для всеевразий-ского государственного единства, каких раньше быть не могло» (выделено мною. - С. Л.)61.

Идет 1927 год. Г. Вернадский переезжает из относительного «ближнего зарубежья» - Праги в совсем «дальнее» - США; его отец остается в России и пока не репрессирован, хотя в 20-х гг. был открытым врагом власти ненавистных ему большевиков. Какой же объективностью и прозорливостью надо было обладать, чтобы констатировать - «каких раньше быть не могло»!

167

В конце этого параграфа приведу весьма интересную периодизацию Н. Трубецкого. Она касается борьбы «леса» и «степи» в истории Руси-России.

На заре русской истории (до конца X в.) - попытки объединения степи и леса для использования выгод обмена их природными богатствами. Попытки то из лесного севера, то из степного юга (государственные образования скифов, готтское, гуннское), опыт Святослава Игоревича, год его смерти (972 г.) - конец первого периода.

Конец X - середина XIII в. - связь между лесом и степью разорвана, идет отчаянная борьба между русскими князьями и печенегами (затем половцами). Русский народ сбивается в лесу, удерживается в пристепье, но не в самой степи. Этот второй период может быть назван борьбой между лесом и степью. Хронологические рамки - условно от 972 г. до 1238 г. (Батыево нашествие).

Монгольское завоевание кладет предел раздорам степи и леса, оно несет с собой победу степи над лесом. Русские княжества освобождаются от борьбы со степью. Подчинением Великому монгольскому хану (затем и «Царю Ордынскому», т. е. хану Золотой Орды) достигается формальное объединение русских княжеств; когда падет власть Орды, Москва оказывается в силах принять эту власть на свои плечи; Орда распадается (выделяет царства Казанское и Крымское). В эту же эпоху происходит отделение западной Руси от восточной, западная Русь попадает в состав Литвы и Польши.

Хронологические рамки третьего периода - от 1238 г. до 1452 (1452 г. - это год основания зависимого от Москвы Касимовского Татарского царства. Москва становилась отныне собирательным центром в том мире, который возник в результате распадения золотоордынской державы, фактически Иван III является уже с самого начала независимым государем («царем»).

Четвертый период (условно 1452-1696 гг.). Наступление русского севера на монголо-турецкий юг и восток; обозначается решительная победа леса над степью; происходит завоевание Казани, Астрахани, Сибири и, после многовекового перерыва, овладение вновь устьями Дона (взятие Азова Петром Великим, 1696 г.).

168

Пятый период (условно 1696-1917 гг.). Распространение Российского государства почти до естественных пределов Евразии; объединение леса и степи в отношении хозяйственно-колонизационном. Попытка овладения заокеанской территорией в Северной Америке (1732- 1867). Весь императорский период: мощное развитие внешних форм культуры при глубоком и тяжелом потрясении духа68.

6.4. МАГИСТРАЛЬНЫЕ ПУТИ ЕВРАЗИЙСТВА

1. Россия представляет собой особый мир. Судьбы этого мира в основном и важнейшем протекают отдельно отудьбы стран к западу от нее (Европа), а также к югу и востоку от...нее (Азия).

2. Особый мир этот должно называть Евразией... В смысле территориальном нынещний СССР охватывает основное ядро этого мира.

«Евразийские хроники»

Принципиальную линию евразийцев, современно выражаясь, можно назвать цивилизационным подходом. Но это был парадоксальный, в ту пору шокировавший многих эмигрантов подход - полная переоценка ценностей. Сделано это было в 1920 г. (еще до манифеста евразийцев) в брошюре Н. Трубецкого «Европа и человечество»; многие именно от нее ведут отсчет всему евразийству. Нечего и пытаться как-то изложить страстный и блестящий текст, над которым автор работал долго и в муках с 1909 г.69. Можно сделать это лишь сугубо тезисно, резко обедняя логику ученого. Главные его тезисы шокировали людей, привыкших к стереотипам конца XIX - начала XX в.

Первый тезис: между шовинизмом и космополитизмом нет коренного различия. Космополит отрицает различия между

169

национальностями, а европейские космополиты всегда понимали под «цивилизацией» ту культуру, которую выработали романско-германские народы, а под «цивилизованными» - тех же романцев и германцев. Шовинист считает, что лучшим народом в мире является именно его народ. Все остальные должны подчиняться ему, приняв его веру, язык и культуру, слиться с ним. Евразийцы не хотели «сливаться». П. Савицкий позже выразил неприятие евразийства в стихах, написанных в 1949 году в мордовском лагере:

Профессора и беллетристы

С усмешкой слушали меня.

Для них Нью-Йорк и Лондон - пристань,

И лишь на Западе заря70.

Не хотели «сливаться» и лучшие умы русской интеллигенции, оставшиеся в России. Андрей Белый называл западную цивилизацию «гигиенической цивилизацией зубочисток», противопоставляя ей православную степную культуру «кочевников-номадов» - «крещеных китайцев». Итак, по мнению Трубецкого, существует полный параллелизм между шовинизмом и космополитизмом; разница состоит лишь в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит, разница только в степени, а не в принципе71.

Второй тезис: слова «человечество», «общечеловеческая цивилизация» и прочие являются выражениями крайне не точными. Европейская культура не есть культура человечества12. Это есть продукт истории определенной этнической группы. Позже была вынесена на поверхность идея сверхнациональной мировой цивилизации, идея, свойственная греко-римскому миру.

Под «всем миром» в Риме понимали лишь Orbis terrarum, т. е. народы, населяющие бассейн Средиземного моря73. Это породило основание европейского «космополитизма», который правильнее было бы назвать откровенно обще-германо-романским шовинизмом - эгоцентризмом. Согласно Трубецкому, человек с ярко выраженной эгоцентрической психологией бессознательно считает себя центром вселенной, венцом создания: «Эгоцентрическая психология проникает в миросозерцание весьма многих людей»74.

Поначалу даже П. Савицкому противопоставление «Европа - человечество» показалось спорным. Неужели автор (Н. Трубецкой), спрашивал он, признает созданную им идеологию выше и совершеннее всякой иной?75 Между тем история подтвердила концепцию князя-евразийца. Разве не повтором ее «на другом витке истории», как принято сейчас выражаться, стал тезис конца XX в., принадлежащий С. Хантингтону, о противостоянии «Запад - не Запад»? Этот тезис не просто декларируется, звуча весьма весомо, поскольку сформулирован «человеком с Запада», но и кон-кретизуется уже на «материале» й в терминологии конца XX в. Хантингтон указывает, что на поверхностном уровне западная культура, по большей части, действительно распространяется по всему миру; но на базовом уровне она фундаментально отлична от культур остального мира. Западные идеи либерализма, конституционализма, прав человека, равенства, свободы, господства закона, демократии, свободного рынка, отделенйееркви от государства часто имеют малый резонанс в исламской, конфуцианской, японской, индусской, буддистской или православной культуре. Усилия Запада по распространению таких идей вызывают обратную реакцию, направленную против «империалистических прав человека» и утверждение местной культуры и ценностей.

Третий тезис: согласно Трубецкому, ни один нормальный народ в мире, особенно народ, организованный в государство, не может добровольно допустить уничтожение своей национальной физиономии во имя ассимиляции, хотя бы с более совершенным народом76. Здесь мы выходим на нечто сверхактуальное, но непонятное для всех, кроме тех, кто хотел этого добиться в 90-х гг. Подобный поворот событий Н. Трубецкой по-своему предвидел. Из 20-х гг. к нам доносится его предостережение: «... Европейский космополитизм, который, как мы видели, есть не что иное, как общеромано-германский шовинизм, распространяется среди неромано-германских народов с большой быстротой и с весьма незначительными затруднениями. Среди славян, арабов, турок, индусов, китайцев и японцев та

171

170

ких космополитов уже очень много*. Многие из них даже гораздо ортодоксальнее, чем их европейские собратья в отвержении национальных особенностей, в презрении ко всякой неромано-германской культуре».

Эти тезисы в 1993 г. почти повторяет С. Хантингтон. Для П. Савицкого была памятнее стенограмма речи К. Ра-дека в Москве, который заявил следующее: «Когда мы приближаемся мысленно к таким странам, как Франция, мы всегда должны помнить то, что ощущал Герцен, когда первый раз был в Кёльне. Он сказал, что каждый камень этого древнего города имеет большую историю культуры, чем все здания царской России 50-х годов. И, товарищи французские писатели, вы правы, когда указываете нам на это прошлое, которое создало у вас больше индивидуальностей, чем их создала царская Россия». Савицкий комментировал этот «холуяж» (слово-находка В. Розова) так: «Если русские «камни» (и вообще камни Евразии) кажутся вам менее красноречивыми, чем «камни» Европы, то лишь потому, что вы не умеете их слушать. Герцен в наивном невежестве сболтнул зеленую глупость. А вы раболепно ее повторяете»77.

Даже такой противник евразийства, как П. Б. Струве, разделявший эту позицию, заявлял, что мы слишком безоглядно критиковали и порочили перед иностранцами свою страну, недостаточно бережно относились к ее достоинству, к ее историческому прошлому. «Россию погубила, - писал он, - безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай - забвение национальной идеи мозгом нации»78. Случай не единственный в истории России - можно теперь добавить.

Бывший ученик П. Струве - П. Савицкий позже, когда, казалось бы, жесткость отношений эмиграции к СССР еще усилилась, писал: «Русская культура в 1932 г. не слабее, но сильнее, чем она была когда бы то ни было»79. Удивительное по объективности и неистребимой любви

* Действительно, 1999 г. подтверждает написанное в 1920-м! Если вступление Польши в НАТО еще не пример (католическая страна), то стремление туда же Болгарии и страшные эпизоды с памятником советсткому воину (Алеше) в Пловдиве - убедительное доказательство жизненности отмеченной тенденции.

172

к Родине в любой ситуации признание! Через год он будет восхищаться созданием Урало-Кузнецкого комбината и Турксиба, выдвигать идею транзитного европейско-ин-дийского движения по железной дороге, автотрассам, воздушным путям, как будто он соучастник соцстроитель-ства той поры!

Как же надо жить России, да и всем другим, в том числе претендующим на позицию «в центре Вселенной»? В «Исходе» Н. Трубецкой отвечал: «Долг всякого нерома-но-германского народа состоит в том, чтобы, во-первых, преодолеть всякий собственный эгоцентризм, а во-вторых, оградить себя от обмана «общечеловеческой цивилизации». В его статье «Вавилонская башня и смешение языков» сказано гораздо резче; там «общечеловеческая культура» связывается с духовно-нравственным одичанием80.

Упомянутый Трубецким «долг», по его мнению, можно реализовать двумя путями, сформулированными в древних афоризмах: «Познай самого себя» и «Будь самим собой»81. Сократ сформулировал эту мысль, первым понял, что самопознание есть проблема и этики, и логикичто оно есть столько же дело правильного мышления, сколько и дело нравственной жизни82. )

Четвертый тезис: Трубецкой утверждал, что европейцы приняли за венец эволюции человечества самих себя, свою культуру, и никому в голову не пришло, что принятие ро-мано-германской культуры за венец эволюции чисто условно. Так получилась «лестница культур», на вершине - ро-мано-германские народы, далее - «культурные народы древности», культурные народы Азии и «старые культуры Америки» (Мексика, Перу), ниже - «малокультурные народы» и уж совсем внизу - некультурные «дикари».

Каковы были аргументы, приводимые в пользу подобных утверждений? - «Европейцы побеждают дикарей», но ведь это - поклонение грубой силе. К тому же кочевники (якобы «менее культурные») часто побеждали оседлые народы. Все «великие культуры древности» были разбиты именно «варварами».

Еще аргументы? - «Дикари» неспособны воспринять некоторые европейские понятия, значит, они - «низшая раса». Но и европейцы мало способны проникнуться по

173

нятиями культуры дикарей. Н. Трубецкой приводит следующий пример: Гоген, пытавшийся стать таитянином, поплатился за это помешательством и алкоголизмом83. Все это, по мнению Н. Трубецкого, квазинаучные аргументы. «Европейская культура, - пишет он, - во многих отношениях сложнее культуры дикаря, но большая или меньшая сложность ничего не говорит о степени совершенства культуры»84.

Итак, никакой «лестницы культур» нет. Согласно Трубецкому, вместо лестницы мы имеем горизонтальную плоскость. Вместо принципа градации народов и культур по степеням совершенства - новый принцип равноценности и качественной несоизмерности всех культур и народов земного шара. «Момент оценки, - полагал Трубецкой, - должен быть навсегда изгнан из этнологии и истории культуры, как и вообще из всех эволюционных наук, ибо оценка всегда основана на эгоцентризме. Нет высших и низших. Есть только похожие и непохожие». Эта же мысль формулируется Н. Трубецким еще проще в письме Р. Якобсону от 7 марта 1921 г.: «Понять, что ни «я», никто другой не есть пуп земли, что все народы и культуры равноценны, что высших и низших нет, - вот все, что требует моя книга от читателя»86.

Важнейшей линией евразийства было его отношение к православию. «Для всех нас Церковь и православие являются главными устоями миросозерцания», - писал Савицкий Н. Трубецкому87. Вне православия все - или язычество, или ересь, или раскол. Конечно, это не означало, что православие отворачивается от иноверцев, что было бы нелепо при линии на укрепление внутренних связей России, учитывая ее поликонфессиональность. Православие хочет, чтобы «весь мир сам из себя стал православным».

К ереси, согласно мнению евразийцев, относится прежде всего латинство. Уже в 1923 г. один из первых евразийских сборников - «Россия и Латинство» - был полностью посвящен этому вопросу. Его статьи направлены жестко против внешней деятельности католической церкви (прозелитизм), против Унии и идеи соединения церквей. Выступления против католицизма вызвали неприятие даже дяди

174

Н. С. Трубецкого, князя Г. Н. Трубецкого, который как-то заявил: «... Ведь прочли же мы в одном русском сборнике (евразийском. - С. Л.) аналогию между католицизмом и... большевизмом! Что подобные суждения могут серьезно высказываться, это свидетельствует только о крайней впечатлительности и не меньшем недостатке знакомства с предметом, о котором высказывается подобное суждение»88.

Евразийцы утверждали, что «между миром восточно-православным и миром западно-католическим существовали глубокие силы отталкивания, и это отталкивание древнерусского человека от «поганой латини» едва ли не было сильнее отталкивания его от «поганых басурман»89. При этом они отмечали, что иностранные писатели говорят единогласно: в Москве ни к каким иностранцам не относились с таким отвращением и недоверием, как к католикам.

На чтениях «Мир Гумилева», происходивших в 1994 г. в Москве, друг и коллега Л.Н. - А. М. Панченко - разъяснил, что означает «бытовое исповедничество», один из терминов евразийцев, для ушей многих наших современников непонятный. Оратор ссылался на Трубецкого, говоря, что под этим термином евразийцьгэйзумели весь уклад жизни, в котором вера и быт составляли одно, в котором и государственные идеологии, и-материальная культура, и искусство, и религия были нераздельными частями единой системы, сознательно не сформулированной, но тем не менее пребывающей в подсознании каждого и определяющей собой жизнь каждого и бытие самого национального целого. От себя академик А. М. Панченко добавил следующую мысль по этому поводу: «Западная цивилизация репрессивна. Ее смысл - «потребление» окружающего... мира. Российская (или евразийская, что одно и то же) традиция иная. Жизнедеятельность человека - не воздействие на мир, а взаимодействие с ним. Это очевидно из фольклора, это очевидно из ранней русской письменности... В послереволюционной России евразийцам хотелось видеть своего рода «обратный ход», возвращение к органическому «бытовому исповедничеству», отказ от репрессивной цивилизации»90.

175

Так, коротко говоря, выглядят основные принципиальные положения евразийства. Правда, Г. Флоров-ский заметил по их поводу, что это была «правда вопросов, но не правда ответов, - правда проблем, а не решений»91. Но кто вообще в ту смутную пору мог бы дать конструктивные ответы, кто мог указать, как жить дальше России, да и чего стоили бы эти ответы из-за рубежа? Однако кое-какие ответы намечались даже в евразийской «правде вопросов», но в основном - негативные: как не надо жить.

А позитивные? Были и они в ответах о будущем строе, о национальной культуре, об экономической стратегии России (в частности, в «Континенте-океане» П. Савицкого). Он сам признавал, что одного отрицания недостаточно для победы. «В обстановке, в которую мы попали, - писал Савицкий, - может быть плодотворным только то историческое действие, которое подхватят и поддержат крылья огромной исторической идеи. Эта идея должна быть огромной, всесторонней и положительной, в размахе и упоре соравной и превосходящей историческую идею коммунизма. Если будет идея, будут и личности»92.

По замечанию В. Ильина, типичную особенность евразийского миросозерцания, равно как и евразийского образа общественного бытия, можно назвать идеократией, т. е. господством идейной установки93. У великой страны должна быть «идея-сила, идея-правительнйца». Евразийцы находили ее прежде всего в соборности, в православии (идея православия и есть «идея-правительница»), в сильном и справедливом государстве - «государстве правды».

«Государство в таком большом многонациональном культурном целом, как Евразия-Россия, - писал Лев Карсавин, - может только быть сильным или совсем не быть». И далее он - истинный демократ - (к ужасу современных «демократов») добавлял: что в России «нет объективных условий для появления многопартийности»94. Подобных же взглядов по данной проблеме придерживался и П. Савицкий. В письме к П. Б. Струве он замечал: «...Вслед за падением большевизма вал народной анархии захватит Россию. В обстановке этой анархии выползут, как тады, самостийники»95.

176

Еще в 1915 г. П. Савицкий дал свою формулу империи, согласно которой это - особый тип макрогосударства, которое расширяет свою национальную культуру, свою экономику и политику дальше своих геоэтнических границ. История знала две модели империй - Римскую и Британскую. Первая формировалась как колониально-материковая или «континентально-империалистическая» система, скрепленная преимущественно политическими отношениями. Вторая представляла собой «колониально-заморскую» державу, базирующуюся на экономических отношениях.

Российская империя, по П. Савицкому, представляет из себя разновидность «здорового империализма», способного не только оплодотворить культуры «империализируе-мых наций», но и впитывать их в себя, создавать сверхнациональную культуру». Свидетельством положительного итога такого исторического процесса он считал экономическую равносильность и равноправность народов Российской империи96.

Конструктивной была (что бы ни произошло в начале 90-хгг.) и формула, данная Н.Трубецким: «Национальным субстратом того государства, которое называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемое как/особйя многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом *. Эту нацию мы называем - евразийской, ее территорию- Евразией, ее национализм - евразийским»91.

Н. Трубецкой четко формулировал идеи евразийцев и относительно идеального государственного строя. Он считал, что в народных массах престиж демократического строя все более подрывается, а местами уже подорван не меньше, чем престиж монархии. Поэтому, ни аристократический строй, ни строй демократический (с его разновидностью плутократически-демократическим строем) не являются вполне живыми. «Мы живем, - писал Н. Трубецкой, - в эпоху

* Можно сколько угодно иронизировать над формулой «новая историческая общность - советский народ», но и она имела свои корни.

177

создания нового типа отбора правящего слоя, а следовательно, и в эпоху создания нового типа государства с совершенно новым политическим, экономическим, социальным, культурным и бытовым укладом»98.

Князь-евразиец остроумно характеризует правящий слой при демократическом строе, говоря, что он состоит из людей, профессия которых - не столько в улавливании и отражении фактического общественного мнения разных групп граждан, сколько в том, чтобы внушать этим группам граждан разные мысли и желания под видом мнения самих этих граждан".

Кто будет у руля этого сильного государства? Евразийцы ответили крайне неожиданной формулой: нужен отбор правящего слоя, отбор, основанный на подданстве идее. В пояснение термина «правящий (ведущий) отбор», в одном из изданий евразийцев говорилось, что к неудачным примерам создания такового в России относится опричнина Ивана Грозного, к удачным - формирование петровской гвардии, служилого дворянства. Европейская культура породила рыцарство, католическая церковь - иезуитов, Китай - ученых, Япония - самураев100.

Права этого правящего слоя закрепляются в основном законе и обеспечивают преемственность и постоянство государственного строя. На основе идеократии формируется состав евразийской партии. Это партия особого типа, правящая партия, самовластная, исключающая существование других таких партий. Это «государственно-идеологический союз»101.

«На смену безнациональной и интернациональной партии, - писал В. Ильин, - должна прийти властная и властвующая национальная организация, элементы чего уже есть в некоторой степени как в российском советизме, так и в коммунистической партии»102.

При этом он подчеркивал, что, несмотря на сокрушительные противоречия, к которым пришел парламентаризм и коммунизм на Западе, там они все же у себя дома и представляют некий вид лже-органики. В России-Евразии они - просто ни с чем несообразная нелепость103. Не все здесь представляется логичным, но интересно и заставляет задуматься.

178

Читать евразийцев в оригинале (а не в многочисленных сейчас изложениях их взглядов) всегда интересно и поучительно. Идет вроде бы спокойный, сугубо теоретический текст, и вдруг какое-то озарение, пророческий взгляд в будущее.

«Главный специалист» евразийцев по правовым и экономическим вопросам Н. Алексеев считал, что будущее (евразийское) правительство возьмет «на себя великую русскую миссию - миссию социальной справедливости и правды во всем сознании ответственности этой задачи и трудности ее осуществления». Во имя этого идеала оно объявит себя правительством тех народов, которые признали эти идеалы и объединились в союз для защиты угнетенных и эксплуатируемых. Таким образом сохранится основа федерации народов России - их общее стремление к социальной правде»104.

Алексеев отбрасывает известный лозунг «самоопределение национальностей», поскольку он, как это показал опыт, менее всего несет с собой мир и покой, напротив, разъединяет и таит в себе глубокую и опасную стихию разложения и вражды. «Увлеченные этим лозунгом народы, - пишет Н. Алексеев, - как в каком-то бреду, уничтожают истинные устои своего экономического существования, ставят себя в явно невыгодное положение и не считаются со своими реальными интересами»105. Видимо, позиция евразийцев по вопросу федерализма была реальнее нашей. j

Не менее удивительна их экономическая позиция. Евразийцы выступали за регулируемую экономику, а П. Савицкий писал о «планово-государственно-частной системе хозяйства». На «исходе» евразийства (в 1928 г.) он говорил об установке на «государственно-частную систему хозяйства, которая наметилась в развитии евразийства»106.

Евразийцы задумывались и о месте будущей России в мире. Савицкий указывал на то, что мысль о мировом признании России восходит к XV в.; принимая различные формы, она сохранялась и в последующие века. В XIX в. эта мысль получила новое развитие в русской философской и исторической литературе. Царская Москва и императорская Россия, подходя к осуществлению русского мй

179

рового призвания, проводили его методами и в формах национального государства. Даже в коммунизме, помимо воли вождей и наперекор их решениям, присутствует, хотя •в искаженном и обезображенном виде, мысль о русском мировом призвании. Примечательно, по мнению Савицкого, то, что при коммунизме она выступила «в разма-хах, дотоле неслыханных». Он не сомневался, что коммунизм проходит и пройдет, но возрожденная национальная Россия должна в полной мере сохранить то мировое чувство, которое в извращенной форме запечатлено в коммунизме. «Россия предопределена к действию вселенскому», - лейтмотив рассуждений на эту тему главного геополитика евразийцев107.

На Международном съезде историков в 1933 г. П. Савицкий высказал мысль, актуальную для всей «послепе-рестроечной» России: «Связи с Азией не менее существенны в русской истории, чем связи с Европой». Поэтому главный евразиец считал необходимым пересмотр русских внешних сношений в духе большего «выпячивания роли Востока»'08.

Подобную мысль высказывал и наименее политизированный из «ведущей тройки» (боявшийся политики, по его собственному признанию) - Н. Трубецкой: «Отныне интересы России неразрывно связаны с интересами Турции, Персии, Афганистана, Индии, быть может, Китая и других стран Азии. «Азиатская ориентация» становится единственно возможной для настоящего русского националиста»109. Сколько лет после 1991-го потребовалось на осознание (частичное, отнюдь не кардинальное и глубокое) этой идеи? Не читали новоявленные политики и дипломаты России того, что было под рукой - даже уже и не в спецхранах.

Сейчас, конечно, можно поиронизировать и над этой «правдой ответов». Ясное дело, она была лишь голубой мечтой лучшей части русской эмиграции об идеале - «А что будет, если «вдруг», сама собой падет, посыплется эта ненавистная власть?», мечтой, далекой от суровых реалий России 20-30-х гг.

Эту условность, эту страшную удаленность от реальности почувствовали вскоре (особенно в конце 30-х гг.) все евразийцы, и раньше других - Н.Трубецкой, живший последние годы в Вене, где он работал профессором славистики в университете. После «аншлюса» Австрии Трубецкой подвергся притеснениям со стороны гестапо. В его квартире проводились неоднократные и весьма грубые обыски; значительная часть его рукописей была изъята и впоследствии уничтожена110. Это повлекло за собой инфаркт и смерть, последовавшую 25 июля 1938 г.; ему было всего 48 лет.

Вдова ученого, В. П. Трубецкая, вспоминала: «Новый режим принес ему большие личные заботы: он никогда не скрывал своего антинационал-социалистического направления мыслей и даже написал скаты» о расовом вопросе, где подверг расовую теорию уничтожающей критике. В случае выздоровления эмиграция представлялась ему единственным выходом»111.

6.5. КРИЗИС ЕВРАЗИЙСТВА И СУДЬБА П. САВИЦКОГО

Белые знают теперь, что в нынешней русской армии, какой белые считают красную армию, много крепких русских людей, глубоко любящих свою родину. Этим красным со своей стороны надо понять, что среди белых немало людей, близких им по духу.

А. Антипов

Тяжелой оказалась и судьба П. Савицкого. Судьба лидера всегда связана с судьбой движения, а оно угасало. И все-таки главная опасность была не в этом. Последний из евразийских сборников вышел в 1931 г. «Евразийская хроника» продержалась дольше - до 1937 г., но с 1931 г. ее вышло всего два номера. Это была уже «жизнь после смерти». Из движения ушел Г. В. Флоровский - один из его создателей, философ, историк церкви, богослов. Афера

180

181

«Трест» скомпрометировала движение, но корни кризиса были куда глубже. Причины неудач были идейного порядка, а внедрение большевистских агентов лишь ускорило этот процесс"2.

В 1928 г. в Париже начала выходить еженедельная газета «Евразия», но это было лишь внешним успехом движения, на самом же деле - детонатором распада. Газета печаталась в Кламаре (Франция), где находилась типография и книжный склад евразийцев. Там сформировалось леворадикальное крыло евразийцев, - «кламарский уклон» - которое возглавили Д. Святополк-Мирский и П. Сувчинский. Практическая сторона этого «уклона» сводилась к сближению с представителями Советской России - дипломатами, учеными, писателями113.

П. Савицкий отказался признать эту группу даже в виде «уклона» или «раскола»; он называл ее «салонный коммунизм». В своем пражском издании Савицкий писал, что газета «Евразия» не есть евразийский орган, что апология марксизма, проводимая газетой, делает религиозное начало «реликтом» или остатком, что газете чуждо представление об евразийстве, как о цельной и в основных чертах последовательной системе. Во многих случаях газета «Евразия», по словам Савицкого, могла бы по праву называться «Анти-Евразией»114.

Это стало расколом движения, но раскол предстоял и самой «кламарской группе»: П. Сувчинский стал троцкистом, Д. Святополк-Мирский вступил в компартию Англии и затем уехал в Советскую Россию*, а С. Эфрон поступил на службу в советскую разведку115. Л. Карсавин отошел от дел. Тем не менее «болыпевизанство» некоторых евразийцев, как считал Л. Гумилев, нельзя объяснить какими-либо личными выгодами или подкупом ГПУ116.

В 1930 г. в Кламаре был подписан протокол о ликвидации организации. Однако это не стало окончательным поражением евразийства, тем более его идейным крахом, а лишь началом анабиоза, о котором говорил В. Ильин.

* Д. Святополк-Мирский, опекаемый М. Горьким, оказался в тяжелом положении после смерти писателя. В 1937 г. он был объявлен троцкистом и арестован. Погиб в лагере под Магаданом в 1939 г.

182

События в Советским Союзе, казалось бы, лишали евразийство всяких шансов на будущее; строй укреплялся, а не разваливался, экономические успехи страны были очевидны, а репрессии 30-х гг. неоднозначно приняты даже элитой западной интеллигенции. Все это подтверждало некоторые ключевые и конструктивные положения евразийства: сильная государственность, однопартийность (правда, отнюдь не та «идеократия», о которой они мечтали, но диктатура партии), полная доминация государственной собственности и планового начала и, наконец, самое важное - медленный, но неуклонный возврат к традиционным ценностям русской державности, возвращение России на естественный путь развития, ее геополитическая линия. Н. Трубецкой еще в 1925 г. писал: «Несмотря на всю искусственность доктрин коммунизма, большевистскому правительству тем не менее силою вещей приходится осуществлять в целом ряде вопросов ту политику, которая является для России естественной»117.

Реноме лидера евразийства - Петра Савицкого давно переросло рамки «внутриэмигрантского», оно становилось европейским. В 1938-39 гг. по заказу парижского издателя И. И. Фондаминского он начал работать над книгой «Основы геополитики России». Увы, закончить ее не удалось, началась война, затронувшая Чехословакию раньше, чем другие страны.

О жизни в немецкой оккупации от самого Савицкого известно крайне немного. «Немцы меня репрессировали, - вспоминал ученый, - но я остался тогда жив. Меня спасло то, что я «фон Завицки» с двумя печатными генеалогиями на триста лет в пражских библиотеках и еще то, что повсюду мои ученики по Немецкому университету в Праге. А даже немцы не любят расстреливать или вешать своих учителей»118. Необходимо заметить, что в Немецком университете до оккупации он так подавал материал, так заинтересовывал Россией, что она начинала казаться совершенно другой страной, вопреки всему, что о ней обычно говорили119.

Пришли немцы, и наступил период неопределенности. У Савицкого в университете были по-прежнему все советские издания, включая газеты: «работал» пакт Молотова-

183

Риббентропа. Но когда началась война с Советским Союзом, декан Геземанн вызвал Савицкого и сказал: «Пожалуйста, подайте рапорт, что Вы просите отчислить Вас от преподавания по личным мотивам». Чешские «протекто-ратские» власти пытались его выручить, назначив директором Русской гимназии. И это спасало; на его иждивении были жена, два сына, мать и отец. Спасало, но вре* менно. Не мог Савицкий отказаться от своих убеждений, что стоило ему директорского поста.

Сотрудничавший с немцами барон А. В. Меллер-Зако-мельский - новый «идеолог», присланный из Берлина, предложил ему написать резкую статью против советских экономистов и руководителей народного хозяйства, к тому же с антисемитским уклоном. Савицкий ответил достойно: «Вы забываете, что я лидер евразийцев и не изменил точку зрения на евразийство. Ваша программа неприемлема для меня; она направлена не на пользу России как евразийского целого, но против нее, да еще с позиций державы, которая ведет войну с Советским Союзом, а тем самым и с Евразией». На что «идеолог» сказал: «Ваше счастье, что я Ваш поклонник, иначе моей обязанностью было бы довести до сведения моих немецких друзей Ваши взгляды, совершенно нетерпимые во время борьбы коммунизма и национал-социализма»120.

Через два с половиной месяца Савицкий был уволен с поста директора гимназии; до конца оккупации оставалось еще полтора года. И все-таки самым мрачным временем были для него тяжелые дни июня - ноября 1941 г., когда решался вопрос о самом существовании России. Об этих днях он вспоминал не раз и даже написал стихотворение «Весть о Москве (1941 год)»:

Июнь - ноябрь. В безмолвье стынет Прага. Влачу в страданьях бремя дел и дней. А вести с Родины, средь ликований вражьих, Одна другой тревожней и страшней.

Казалось мне, не выдержу я горя. Бледнел, худел, не спал, ослабевал. Пришел декабрь. И вдруг в родном просторе Призыв к борьбе и жизни зазвучал.

Победа русская и бегство стаи хищной. Ответ врагу Москва моя дала. Весть о Москве, средь Праги неподвижной, Меня в декабрьский день воздвигла и спасла.

По словам Савицкого из письма его к Л.Н., с июня по начало декабря 1941 г. он «сбавил в весе 20 кг, с 80 до 60 кг при росте в 180 см»12'.

В мрачном 1941-м П. Савицкий был возвращен к жизни той самой армией, приход которой в 1945-м означал для него лагерь. Но стихи он написал уже в лагере, а значит Победа, пусть и «со слезами на глазах» была для него все-таки чем-то большим. ЭтО/Наша вина, не такая как перед некими «диссидентами** в СССР, а куда большая. Годы, проведенные в лагере, были очень тяжелыми, но для рассказа о них и о последующей жизни П. Савицкого необходимо написать особую книгу.

Здесь я позволю себе сказать несколько слов о самом загадочном эпизоде - тайной поездке П. Савицкого в СССР в 1926 или 1927 г. Мне казалось, что все это - не более чем предположения мемуаристов, красивые и завлекательные. Ответ на этот вопрос можно получить лишь в архивах ФСБ, куда я и обратился. Ответ из Центрального архива ФСБ пришел в сентябре 1997 г., всего через пару месяцев после моего запроса, ответ любезный и подробнейший. Кое-чего в биографии П. Савицкого не знали ни я, ни его биограф А. Дугин; это касалось в основном мелочей. Но самое главное: упомянутая легендарная поездка на самом деле была! Цитирую присланный мне ответ : «Арестован 21 мая 1945 года Управлением военной контрразведки «СМЕРШ» I Украинского фронта. В ходе следствия Савицкий П. Н. заявил, что в конце января 1927 года нелегально ездил в Москву, «где связался с антисоветской организацией «Трест»... Задача моя в этой поездке заключалась в том, чтобы связаться с группой «евразийцев» в Москве и выработке совместного плана борьбы с Советской властью» (Допрос от 15 июня 1945 года). А далее - Темлаг, ст. Потьма. «В 1955 году был освобожден. Реабилитирован в 1989 году».

184

7. ТРУДНОЕ РОЖДЕНИЕ «СТЕПНОЙ ТРИЛОГИИ»

И вот объявили ошибкой Семнадцать украденных лет.

Б. Слуцкий

С мертвой точки можно сдвинуться, только опубликовав всю Большую книгу в трех частях. В этом я вижу значение моей жизни.

Л. Гумилев

«Семейное положение - нет». Из «Личного листка» Л.Н. 1960 г.

7.1. НА ВОЛЕ

Согласно «Личному листку по учету кадров», заполненному почти каллиграфическим почерком Л.Н. в 1960 г. в ЛГУ, начиная с октября 1956 г. Гумилев был старшим научным сотрудником Эрмитажа. В это время он так интенсивно работает, что через некоторое время от переутомления попадает в больницу, о чем сообщил своему другу П. Савицкому: «Сильно заболел и... пишу это письмо в больнице. Я, очевидно, надорвался»'. В 1957 г. он впервые в своей жизни получил свою комнату. «Надо думать об обстановке ее и необходимых хозяйственных предметах, вроде ложек и тарелок; надо ходить в лавку за продуктами и стряпать

186

ужин. Я все это умею, но все-таки это дело женское», - писал он в марте Савицкому2.

Но он одинок, и совет П. Савицкого - «Род должен быть продолжен! Такова моя мысль» - так и остался без ответа3. Замыслы его грандиозны, но научный багаж формально ничтожен; в 1960 г. у Л.Н. было опубликовано всего шесть небольших статей, к тому же довольно «мелкотемных»4. О седьмой - «Хунну» - рукой Л.Н. записано, что она «печатается». Он понимал, что для ученого, которому вот-вот стукнет 48 лет - это маловато, позтомуъдсонце куцего списка добавил: «остальные печатаются». Между тем грандиозны были не только замыслы, но и то,что уже было написано «в стол»; шла правка и дополнение «лагерных вариантов» из>того самого чемодана, который прибыл вместе с Л.Н. из Омска.

1956 год. В одном из самых первых писем П. Савицкому Л.Н. сообщал: «Я не решаюсь послать Вам свое основное сочинение «Историю Срединной Азии в связи с историей сопредельных стран с III в. до н. э. по X в. н. э.», потому что не считаю имеющийся у меня вариант окончательным, ибо большая часть его написана за минувшие 4 года, и Вы легко можете догадаться, что мне была доступна литература только на русском языке»5. Он отправил тогда в Прагу тезисы своей кандидатской и статью по теме дипломной работы. Но сделано было в тех адских условиях (до 1956 г.) очень немало: первый и третий тома «Истории Срединной Азии» готовы соответственно на 75% и 40%. Это - оценка самого Л.Н. на декабрь 1956 г., то есть через считанные месяцы после освобождения. Второй том он планировал закончить к весне.

1957 год. Большая радость: Л.Н. получил предложение об издании своих работ. Он представил две книги: «Историю Хунну с древнейших времен до V в. н. э.» и «Историю Первого Тюркского каганата VI-VII вв.»; каждая объемом около 20 печатных листов6.

Здесь неминуемо Л.Н. пришел к евразийству. Три тома истории Срединной Азии были посвящены истокам Евразии, поискам трудно складывающегося ее единства. Значительно позже (в 1991 г.) он писал, что за обозримый исторический срок Евразия объединялась четыре раза. По

187

началу ее на короткое время объединяли гунны, потом тюрки, создавшие свой каганат от Желтого до Черного моря. В третий раз континент объединяли монголы под главенством Чингисхана. После битвы при Калке монголы поняли, что им надо или мириться с Россией, или завоевать ее. Они склонялись к третьему решению. Россия вошла в единый улус на равных правах с монголами. Монголы были рады, что Древняя Русь служит буфером между ними и европейскими народами. Татары брали очень небольшую дань - на содержание войска, которое защищало Россию от западных соседей. Четвертым объединением Евразия обязана русским, которые, дойдя до берегов Тихого океана и объединив большую часть Евразийского континента, за исключением Монголии и Восточного Туркестана, продлили тем самым традицию монголов. Они опять сделали из Евразии очень сильную страну и сами стали самостоятельной и весьма развитой культурой7.

Повторяю, что это было сказано в 1991 г.; давно уже вышли тома «Степной трилогии», каждый из которых рассказывал об одном из объединений Евразии; в печати находилось уже и важное дополнение к ней - по сути четвертый ее том «От Руси до России». А в ту пору у Л.Н. была лишь схема и «заготовки». Удивительное дело, практически не зная евразийцев, прочитав лишь пару их работ, Л.Н. интуитивно вышел на ту сверхзадачу истории, которую отцы евразийства формулировали еще в 20-30-х гг. «Особого рода системой является история России», - писал тогда П. Савицкий8. Ту же мысль более подробно сформулировал Г. Вернадский. «Евразия, - писал он, - есть... область действия русского исторического процесса, русское историческое месторазвитие. Русская историческая наука должна овладеть историей этого месторазвития также и в более ранних эпохах (в течение которых Россия еще не охватывала целиком географической Евразии) для того, чтобы правильно понять развертывание русского исторического процесса»9.

Именно об этом многократно писал впоследствии и Л. Гумилев: «Огромная территория евразийской степи все еще ждет своего исследователя. Особенно это касается периода до появления на исторической арене Чингисхана,

188

когда в центральноазиатской степи сложились и погибли два замечательных народа: хунны и древние тюрки, а также много других, не успевших прославить свои имена»10. Было ясно, что необходимо как можно больше использовать богатое наследие евразийцев. Но как?

«Ни Савицкого, ни Георгия Вернадского, ни евразийских сборников, - рассказывает сам Л.Н., - в библиотеках в те сталинские годы, конечно, не было. Правда, в экземпляре книги Н. Толля*, который мне попался, было приложение - статья Савицкого «О задачах крчевциковедения: Почему скифы и гунны должны быть интересны для русского?» Поэтому я вынужден был соображать сам и доходить до многого, так сказать, своим умом. Впоследствии, когда эмигрантская литература стала более доступной, я прочитал работы князя Н.С.Трубецкого»11. Необходимо заметить, что Лев Николаевич не только прочитал его работы, но и написал солидную обобщающую статью «Историко-философские сочинения князя Н. С. Трубецкого (заметки последнего евразийца)». Она очень долго лежала в разных редакциях, пока не вышла в сборнике трудов Трубецкого, появившемся в 1995 г. в издательстве «Прогресс» под названием: «История. Культура. Язык»**.

В одном из самых последних в жизни интервью Л.Н. вспоминал, что первой прочитанной им евразийской книгой было историческое исследование Хара-Давана «Чингисхан как полководец и его наследие: культурно-исторический очерк Монгольской империи XII-XIV веков», появившееся в Белграде в 1929 г.12.

Кто такой Э. Хара-Даван? Почему его книгу можно было прочитать в СССР, а «классики» евразийства были табуи-рованы?

** Речь идет о книге Н. П. Толля «Скифы и гунны» (Прага, 1927).

** Любопытно, что годом ранее в Льеже вышел сборник историософских работ «лингвиста Трубецкого» (так в заголовке) со статьей Патрика Серио - профессора Лозаннского университета. Там-то и были слова о том, что публицистика Трубецкого - важная веха на пути сращивания большевизма с национализмом. Рецензию на нее (еще более злобную, чем предисловие П. Серио) дала «Русская мысль» 14-20 ноября 1996 г.

189

Ответу на первый вопрос будет посвящен следующий параграф. А сейчас задумаемся, где и когда Гумилев мог читать белградское издание? Дело, видимо, в том, что в 20-х гг. еще кое-что из запретных книг все-таки по недосмотру доходило до наших библиотек. Зайдя в Библиотеку Географического общества СССР, Л.Н. .мог бы найти там даже оттиски двух статей «криминального» П. Савицкого с дарственной надписью, присланные из Праги в 20-х гг. Возможно, белградская книга могла дойти до СССР подобным же образом. Неясно, когда Л.Н. увидел книгу Хара-Дава-на. Так, в письме от 1965 г. П. Савицкий рекомендует ему познакомиться с этой работой13. Неизвестно, что ответил на это предложение Л.Н.

7.2. КТО ТАКОЙ ХАРА-ДАВАН?

Вернемся к белградской книге, изданной там на русском языке на средства автора. Оказалось, что Э. Хара-Даван - очень интересный человек и весьма самобытный автор. Родился он в 1883 г. в кочевье, в центральной части калмыцкой степи у бедного калмыка Давы, которого за смуглость прозвали «Хара» (черный). Если коротко ознакомиться с изгибами его судьбы, предстает такая Одиссея перемещений и взлетов, которая нацело разбивает стереотип: «царская Россия - тюрьма народов», разбивает неоднократно и убедительно.

Родители Эренжена были бедны. Отец, не имевший достаточного количества скота, чтобы прокормить семью, был вынужден постоянно работать по найму14. Тем не менее маленький Эренжен учился в улусской школе на общественные средства, а потом, поскольку оказался способным, был отправлен в Астрахань, бывшую тогда административным центром Калмыкии. Летом, на каникулах, он с товарищами едет в Сарепту*, поближе к дому. Узнав, что туда приезжают профессора из Петербурга и Хельсинки,

* Сарепта - колония, основана немецкими колонистами в устье реки Сарпа (притока Волги). С 1920 г. - Красноармейск; в 1931 г. включена в городскую черту Сталинграда.

190

собирающие народные мелодии, Эренжен начинает и сам собирать их.

Следующий «шаг вверх» был сделан в 1908 г. в Петербурге, где он поступил в Военно-медицинскую академию*.

Калмыков, учившихся в учебных заведениях России, было совсем немного: двое (друзья Эренжена) на юридическом факультете Петербургского университета, а один на восточном15. Но не только с ними встречался в северной столице юноша; идея национального возрождения, объединившая студентов-калмыков, находила понимание и у петербургских ученых-востоковедов. Недавно выяснилась интересная деталь: Э. Хара-Даван успел побывать и студентом Тартусского университета16. «Тюрьма народов», кажется, была не совсем тюрьмой.

1917 г. Хара-Даван встречал в Царицыне, а затем на Калмыцкой секции Исполкома Астраханского Губсовета его избрали председателем, то есть человеком № 1 в Калмыкии. Сын бедного калмыка, получивший диплом престижной Военно-медицинской академии, в Петрограде стал другим человеком. В 1918 г. на русско-калмыцком съезде он высказался против экспроприации скота у зажиточных хозяев, против социализации земли. «Плюрализм», как легко понять, в ту пору не поощрялся. Астраханский губисполком решил не предоставлять автономии «такой» Калмыкии; она получила ее лишь в 1920 г. Ну, а председатель «Калмыцкой секции» эмигрирует из России с остатками Белой армии. Судьба бросает его в Прагу - очаг евразийства, бросает потому, что в столице Чехословакии обосновалась калмыцкая организациях научных работников. Сюда же попали и его друзья-калмыки по обучению в Петербурге - юристы и востоковед.

В биографии нет каких-либо указаний на встречи Э. Хара-Давана с «классиками» евразийства, но библиография в его книге содержит имена П. Савицкого и Г. Вернадского. Еще доказательнее говорит о хорошем знакомстве с ними (не так уж важно - очном или заочном**) сама направленность книги,

* Другим вариантом для способных калмыков была духовная резиденция Далай-ламы в Тибете.

** В одном из писем в Ленинград П. Савицкий называет его «Эренжен Даваевич».

191

все ее содержание. Личная судьба Э. Хара-Давана складывается после этого достаточно грустно: в 1929 г. он переезжает в другой центр русской эмиграции - Белград, участвует в создании первого буддийского храма в Западной Европе, готовится к отъезду в Америку, в степи Северной Мексики или Техаса (тянет его в степи; жива память о родной Калмыкии!). Но сначала этому препятствует начало "мировой войны, а в 1942 г. Э. Хара-Даван умирает.

Надо думать, что жизнь калмыцкой эмиграции была еще труднее, чем многочисленной русской: неустроенность, нищета, разнобой в оценках того, что происходило на родине. В этих условиях естественной была попытка верхушки калмыков на Западе (а Эренжен - доктор наук) разобраться, что же произошло, где корни истории калмыков, и вообще - к чему надо стремиться? Задача очень нелегкая. Ответы на эти вопросы Хара-Даван попытался дать в книге, посвященной истории Монгольской империи и Чингисхану, 700-летие со дня смерти которого приходилось на 1927 г.

Этой историей в России занимались давно. В 1826 г. Академия наук поставила задачу проанализировать: «Какие последствия произвело господство монголов в России?», но к намеченному сроку поступило лишь одно сочинение, и то на немецком языке. Попытка была повторена в 1832 г.; опять в Академию поступила всего одна работа, и тоже на немецком, не получившая премии17.

В условиях эмиграции, на чужбине калмык, получивший хорошее, но отнюдь не историческое, образование в России, пытается разобраться в истории, и не с узких - калмыцких позиций, а с куда более широких - российских. «Познай самого себя» и «будь самим собой», - пишет Хара-Даван, - вот лозунги, которыми мы должны руководствоваться после неудачных копирований духовной культуры Европы, приведших в тупик Россию теперь, начиная с Петра I до наших дней»18. Заметим, что «мы» - взгляд никоим образом не узконациональный, а «познай самого себя» взято у евразийцев, хотя и не они первые сформулировали это как жизненную позицию человека или этноса. Думаю, что Э. Хара-Даван нашел ее в тех же трудах евразийцев, на которые мы ссылались.

Сказанное может навести на мысль о некоей «вторич-ности» книги Э. Хара-Давана, тем более что программная статья князя Н. Трубецкого «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» вышла в 1925 г., то есть четырьмя годами раньше. Но ведь истинным взглядом с Востока была именно работа Э. Хара-Давана. Это подчеркивали и сами евразийцы. П. Савицкий отмечал: «Совершенно особый характер придает повествованию тот факт, что автор непосредственным, бытовым образом знаком с жизнью кочевников. Это позволяет ему в ряде случаев прийти к ценным и убедительным выводам»19. Книга Э. Хара-Давана многократно цитировалась и Г. Вернадским, в частности, в его капитальной работе, вышедшей в США в 1953 г.20. Более того, даже в статье 1966 г. он замечал, что из обширной литературы о Чингисхане и Монгольской империи может указать только книгу калмыка д-ра Эренжена Хара-Давана21.

Хара-Даван писал, конечно, под воздействием евразийцев, но у него был и свой взгляд, и свои знания, что позволило создать очень яркое и самобытное произведение22. Вот его основные идеи.

Величие Азии: «Колыбель бесчисленных народов и племен, родина кровавых завоевателей, источник мифов и легенд, мать всех религий, почва, питающая около миллиарда (в 1929г.- СЛ.) человеческих существ - такова Азия»23.

Величие Монгольской империи: «Только мировая монгольская экспансия быстро охватывает всю Азию, за исключением Японии, Индостана и Аравии, перебрасывается в Европу и сокрушающим натиском монгольской конницы докатывается до Адриатического моря. Так образуется Великая Монгольская империя от устьев Дуная, границ Венгрии, Польши и Великого Новгорода до Тихого океана и от Ледовитого океана до Адриатического моря, Аравийской пустыни, Гималаев и гор Индии»24.

Величие личности Чингисхана: С кем сравнить Чингисхана, спрашивает Э. Хара-Даван. С Наполеоном? Да, но тот одну армию бросил на произвол судьбы в Египте, остатки другой покинул в снегах России. Его империя пала еще при его жизни. Сравнить с великим Александром

192

193

Македонским? Да, оба завоевателя умерли на вершине своей славы, и имена их живут до сих пор в легендах народов Азии. Но события, наступившие после смерти, сравнения уже не выдерживают. Тотчас после кончины Александра полководцы его вступают в борьбу между собой за обладание его царством, из которого его сын принужден бежать. Между тем сын Чингисхана без всякого протеста вступил в управление его империей от Армении до Кореи и от Египта до Волги, а его внук царствовал над половиной света25.

Апологетика? И да, и нет. Нет потому, что так думал отнюдь не один калмыцкий ученый в Праге. В 30-х гг., то есть после него, Джавахарлал Неру оценивал так: «Чингис без сомнения был величайшим военным гением и вождем в истории. Александр Македонский и Цезарь кажутся незначительными в сравнении с ним»26. П. Савицкий писал о «памяти великого и сурового отца нашего Чингисхана»27. Более того, у него есть и почти дословное совпадение с Э. Хара-Даваном: «Разрешите мне еще раз одно сравнение с Европой: в сопоставлении с Чингисханом Наполеон - не более как мелкотравчатое и неудачливое его подобие, к тому же на шесть веков позднее»28.

Мировое господство: Вместо гибельных усобиц мелких племен между собой Чингисхан внушил объединенному им народу идею всемирного владычества. Его жизнь была неизменно подчинена одной этой цели. Добавим, что вышедшая в Лондоне за год до книги Э. Хара-Давана работа Гарольда Лэма называлась: «Чингисхан - император всего человечества».

Пока речь шла о фактах, расхождений между Э. Хара-Даваном и евразийцами почти нет. Кое-что они даже впервые увидели у него, например, портрет Чингисхана, опубликованный в его книге; этот портрет из Императорского дворца в Пекине до той поры был неизвестен евразийцам. Когда же речь заходит об оценочных моментах, легко обнаруживаются разные подходы, и не только с евразийцами. Согласно мнению Б. Владимирцова, герой Хара-Давана - «гениальный дикарь»29. Г. Вернадский отмечает, что в некоторых отношениях великий завоеватель был еще более примитивным и диким, чем его помощники30. Правда, позднее он изменил эту оценку.

Э. Хара-Даван идеализировал и романтизировал своего героя, утверждая, что добродетели, которые тот ценил и поощрял, были: верность, преданность и стойкость; а пороки, которые особенно преследовал у своих подчиненных: измена, предательство и трусость. К подобным же передержкам следует отнести и утверждение калмыцкого ученого, что задачей Чингисхана было создание из всей азиатской державы посредницы между цивилизациями Востока и Запада31.

Что же касается разрушения цветущих городов и оазисов, гибели сотен тысяч людей на подчиненных землях, то, по Э. Хара-Давану, «производились они только во время войны и вызывались военной необходимостью; как она в те времена понималась»32. По Г. Вернадскому, жертвами этой «военной необходимости» были несколько миллионов человек33.

Не обошел своим вниманием Хара-Даван вопроса о влиянии монгольского нашествия на Русь. Здесь позиции Хара-Давана практически идентичны с евразийцами. «Московская Русь была лишь небольшой провинцией Великой Монгольской империи..., составляла только малую часть «Улуса Джучи», который сам являлся одной из четырех крупных составных частей Чингисовой империи»34. Подобная мысль высказывалась и Г. Вернадским35.

Э. Хара-Даван утверждал, что до прихода монголов многочисленные русские княжества фактически не составляли единого государства; благодаря монгольскому владычеству эти княжества были слиты воедино, образовав сначала Московское царство, а затем Российскую империю36. Н. Трубецкой подчеркивал «малость» Киевской Руси, площадь которой «не составляла и двадцатой доли обшей площади той России, в которой родились все мы». Он полагал, что «Киевская Русь была нежизнеспособна, а всякий нежизнеспособный организм разлагается»37.

Если подбор высказываний в защиту «восточных» позиций Хара-Давана может показаться тенденциозным (все же они евразийцы!), то обратимся к такому историку, которого никак не заподозрить в евразийстве -

195

194

П. Н. Милюкову. «В лесной области России, - писал он, - то же нашествие совпало с началом конструктивного периода и, несомненно, оказало влияние на возникновение новой формы русской государственности» (выделено мною. - С. Л.У*.

А вот мнение современного турецкого историка, профессора Анкарского университета Айдина Яльчина: «Под защитой Золотой Орды (распавшейся после Батыя) Московское княжество укрепилось, и в 1552-1556 гг. разбило своего противника - Казанское ханство, положив тем самым конец татаро-монгольскому владычеству, просуществовавшему в этой части страны более 300 лет»39.

Согласно мнению Хара-Давана, политика монголов (при Чингисхане и после) дала покоренной ими стране основные элементы будущей московской государственности: самодержавие, централизм, крепостничество. Она дала и ямскую повинность населения, улучшив связи между районами страны (создание почтовых трактов), дала общую перепись населения в фискальных целях и единое податное обложение, установила общую для всех русских областей монету - серебряный рубль, разделенный на 216 копеек40. Э. Хара-Даван отмечал, что именно поэтому монгольские слова «казна», «алтын», «таможня», «ямщик», «ямской» и поныне остались в русском языке*.

Анализируя влияние Золотой Орды на возвышение Москвы, автор опирался на классиков русской истории - на Ключевского и Платонова. При этом он выделял помощь золотоордынеких ханов московским князьям. Местному главному князю подчинялись остальные князья, что и обеспечивало все управление. «Конечно, из местных ставился во главе более лояльный; таковыми как раз оказались московские князья, начиная с Ивана Калиты...» Московские великие князья действовали дипломатией и «смиренной мудростью» (по Ключевскому), а тверские пытались отстоять свою независимость силой оружия41.

* По словарю Даля, 200 слов обиходной русской речи монгольского происхождения.

7.3. ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ: 1957-1960 гг.

Выходит человек на дело свое, и на работу свою до вечера.

Псалтирь

Для души весь смысл существования заключается в истории.

А.Дж. Тойнби

Место действия - Ленинград, точнее, коммуналка на Московском проспекте, 195; квартира 218, комната меньше 20 метров, заваленная книгами и бумагами. Идет интенсивнейшая, изнурительная работа над «кочевниковедчес-кой трилогией» (вспомните слова из писем: «заболел», «надорвался» и т. д.). Материальное положение остается сложным; в 1959 г. он еще получал от А.А. деньги из Москвы, где ей платили за переводы.

Л.Н. сообщал в Прагу, что он в цейтноте, поскольку рукопись «Хунну» скоро надо было сдавать в издательство. Несмотря на это он нет-нет да и задумывался о герое будущей третьей книги - о Чингисхане. Судя по письму к П. Савицкому 1957 г., Л.Н. уже кое-что прочитал у евразийцев. «Брошюру Георгия Владимировича, - писал Гумилев, - я получил одновременно с письмом и прочел с огромным удовольствием. Вывод его не только правилен, но и весьма плодотворен. Чингис действовал не по обычаям, а вопреки»42. Легко «вычислить» по письмам из Праги, что речь идет о брошюре Г. Вернадского «О составе Великой ясы Чингисхана», появившейся в Брюсселе в 1939 г. Несколько ранее он писал Савицкому о Чингисхане, что история его возвышения требует специального исследования, которое еще не сделано.

Гумилев признавался, что несколько раз менял свой взгляд на эту эпоху, и, наконец, добился некоторого приближения, но все-таки еще не был удовлетворен результатами. Он полагал, что изучать эпоху Чингиса надо с хунте через тюрок и киданей. «Надеюсь, - писал Л.Н., - что ког

197

196

да я закончу мою «Историю» и продвину ее до начала XIII в., ибо я достал источник и по этой эпохе, будет создан фундамент для построения истории возвышения Чингиса»43.

Но до этого еще далеко; пока все мысли заняты хунна-ми. Вот хроника событий по письмам Л.Н. к П. Савицкому. В феврале 1959 г. Гумилев замечает: «Надеюсь, что первая часть моей «кочевнической трилогии» оправдает меня в Ваших глазах». «Мне хочется, - пишет Л.Н. через три месяца, - поднять историю кочевников и их культуру, как в XV в. гуманисты подняли забытую культуру Эллады, а потом археологи воскресили Вавилон и Шумер». В октябре Л.Н. писал Савицкому: «Хунны», наконец-то, двинулись в поход. Сейчас идет редакционная подготовка, а в начале года есть надежда увидеть их на столе. Но вся третья часть со II по Vb. отложена*». В следующем месяце Л.Н. пишет другу торжествующе: «Все мои помыслы прикованы к хуннам, снова прорвавшимся на свет. Они выходят! Тьфу, чтобы не сглазить...»44 Радость была, правда, немного преждевременной. Лишь в апреле 1960 г. Гумилев торжествует по-настоящему: «Тронулся лед. «Хунну» уже набраны и отпечатаны, на днях выйдут в свет»45.

Л.Н. уже может себе позволить переключиться на вторую часть трилогии - на древних тюрок, так как многое из старых заготовок уже не удовлетворяло. Как и ранее, он вживается в героев своих книг: «Мне хочется оторваться от гипноза китайских летописцев и читать источник глазами тюрка, а не китайца», - сообщает он своему пражскому другу и коллеге46. Л.Н. считал, что такой подход вообще типичен для лучших историков русской школы, которые настолько сроднились с Центральной Азией, что научились смотреть на ее историю «раскосыми и жадными глазами» степняков47.

П. Савицкий подбадривал Л.Н. из Праги, но ему самому приходилось нелегко. Когда он вернулся в Прагу, коммунистическая Чехословакия приняла его негостеприимно. Власти отказались дать ему какое-нибудь место по учебно-пе

* Имеются в виду не вошедшие в книгу «Хунну» главы, которые гораздо позже (в 1974 г.) составили особую книгу «Хунны в Китае».

198

дагогической части и таким образом использовать его таланты и знания. П. Савицкий в сентябре 1959 г. сообщал Л.Н.: «Я все делаю собственноручно в труднейшей обстановке сверхперегрузки: снискиваю пропитание для пятерых, а вскоре, будем надеяться, и для шестерых (по линии «дедушки»)»48. Ему пришлось заняться плохо оплачиваемой непостоянной работой, главным образом, переводами с чешского языка на русский книг, журнальных статей на исторические, литературные и экономические темы. В этой работе часто бывали перерывы. Жилось ему трудно. В октябре 1969 г. Петра Николаевича постиг тяжелый удар судьбы - скончалась от рака легких горячо любимая жена. До своей болезни она помогала в его работах.

По возвращении в Прагу из советской ссылки Савицкий возобновил переписку со своими друзьями в Европе и Америке. Это обстоятельство не нравилось властям. Особенно их раздражало издание в 1960 году во Франции «стихов Во-стокова». Раскрыть псевдоним чешским спецслужбам, конечно, не составляло особого труда. В мае 1961 г. П. Савицкого арестовали и заключили в тюрьму. Но случилось так, что в следующем году впал в немилость министр внутренних дел ЧССР, санкционировавший арест П. Н., и многие пострадавшие при нем лица были амнистированы49. В их числе был и Савицкий. По другой версии, решающую роль в его освобождении сыграло обращение Бертрана Рассела, по третьей - вмешательство посольства СССР.

Меня очень заинтересовал вопрос, в чем же «криминальность» стихов П. Савицкого? Моему сыну в Библиотеке Прусского культурного сообщества в Берлине удалось найти солидную (в 293 страниц) книгу П. Востокова «Стихи» с предисловием Николая Оцупа (1894-1958). Какие удивительные пересечения «организует» история: Н. Оцуп - член «Цеха поэтов», хороший знакомый Николая Гумилева. Интересно, знал ли он, что П. Востоков (П. Савицкий) знаком с сыном Николая Степановича?

Что же касается самих стихов, то в предисловии о них сказано следующее: «Некрасов и Блок стонут, говоря о России. Многие другие любят ее, проклиная, бичуя. У Востокова - любовь подвижника, праведника. Он все простил

199

не только за себя, но и за всех. Здесь нет благодушия, есть глубина христианского жизнеутверждения. Ни проклятий, ни жалоб. Какой это урок!»50

Это раскрывается и в стихах, и в редких примечаниях автора к ним такого, например, типа: «1946. Сложено на лесоповале. Меня направили на лесоповал. Перенес это с бодростью, сдружился с ребятами-лесорубами. Это почти сплошь были урки (уголовники). Работали ребята замечательно. Любили слушать мои рассказы»51.

В стихах Савицкий передает свои ощущения лагерной жизни и окружающей природы. Так в одном из стихотворений 1947 г. есть такие строки:

Но знаю, Русь, ты устоишь! Так помоги ж и мне в бореньи, Душе моей дай свет и тишь, Дай твой закал, твое терпенье.

А вот из стихотворения «Небо Мордовии», написанного в том же году в мордовском лагере:

В Европе нет таких закатов, И нет таких небес в Стамбуле. Палитры Рубенса богаче Цвета, тона твоей лазури.

В стихотворении «Мудрецы» (1948) Савицкий так описывает солагерников:

«Медведь не моется и век здоров бывает», -

Так мудрецы бараков говорят,

И серый прах их лица покрывает,

Но весело горит их дерзновенный взгляд.

При всем-ужасе лагеря не надо думать о какой-то полной изоляции П. Савицкого в Мордлаге; находились люди, информировавшие его о том, что происходило «на воле» и посылавшие ему книги. Так, в мае 1948 г. «П. Востоков» пишет стихотворение «Другу незримому», посвященное памяти академика Д. Н. Прянишникова - знаменитого агрохимика. Оказывается, тот много писал и помогал П. Савицкому в самые трудные годы. В примечаниях к стихотворению сказано: «Не боялся - как не боялись и

200

многие другие русские люди, в том числе и выдающиеся ученые»52.

У П. Савицкого даже хватало сил подбадривать других. Так, в стихотворении «Другу историку» (явно, солагернику) он пишет:

Мужайтесь, друг! Придет иное время. Жены, детей увидите лицо. Неволи злой навек исчезнет бремя, Работы творческой сомкните вновь кольцо.

В лагере в 1948-1950 гг. он пишет стихи, посвященные великой княгине Ольге, Агапиту- основоположнику русской медицины, жившему в XI в., Петру - царевичу Ордынскому, Андрею Боголюбскому. Эти темы переходят весьма органично во второй раздел сборника - «Образы Руси древней», включающий, например, такие стихотворения: «Житие Сергия Радонежского», «Царь Федор Иоаннович», «Икона», «Конный бой». В третьем разделе - «Города древнерусские» - поэт вспоминает «Новгород Великий», «Псков», «Тобольск», любимый его Чернигов и «малую Родину» - деревню Бутовичку в центре Скифской степи.

Пишет Савицкий и о людях Руси, более близких ему по времени и по духу («Пржевальский», «Менделеев», «Се-менов-Тян-Шанский»). Иногда это как бы доверительный разговор со знаменитым собеседником. Так, в последнем из упомянутых стихотворений есть такие строки:

Гляди, гляди-ка, Петр Петрович, Растут и ввысь идут хребты. Все с трепетом встречают новость, Путей степных забыв суровость Коня пришпориваешь ты.

Иногда - беседа с действительно близким другом и единомышленником. Таково стихотворение о князе Н. Трубецком, которого П.Савицкий пережил на 30лет:

Твоей идеи заостренной Ни в чем нельзя предугадать. И нам с улыбкою смущенной Одно осталось - бдеть и ждать.

201

Вспоминает он и об идейных противниках, например, о былом учителе П. Б. Струве, пути с которым разошлись в эмиграции. О П. Н. Милюкове Савицкий пишет иронично:

Ты с виду сух и прозаичен, Европе предан всей душой, В уничиженьи методичен Всего, что Русь несет с собой.

Я сознательно остановился на сборнике стихов подробно, чтобы задать вопрос (я ничего особо не отбирал, не отсекал из интонаций П. Востокова): где же здесь криминал? Ведь все это - песнь любви к Родине, ко всему, что в ней есть и хорошего, и смутного, но все равно любимого, песнь восхищения ее природой, ее историей, ее людьми. Где же здесь криминал?

7.4. ПОЧЕМУ «ХУННУ»?

Обычно хроника социальной жизни называется историей. В таком узком смысле история составляет базис социологии.

К. Поппер

Л.Н., не зная поначалу о пражских коллизиях П. Савицкого, радуется выходу «Хунну» - пусть и ничтожным тиражом в 1000 экз. Следующее издание - «Хунны в Китае» вышло лишь через 14 лет, но уже в 5000 экз. Только после смерти Л. Н в 1993 г. «Хунну» появились действительно массовым тиражом в 50 тыс. экз. Книга оформлена подобно «светло-серой» изящной и качественной московской серии*, но сделана она была уже не в «Экопросе» (одном из подразделений «Прогресса»), а в Санкт-Петер

* Созданием этой серии мы всецело обязаны Олегу Дмитриевичу Катагошину, рано и трагично ушедшему из жизни.

202

бурге, под научной редакцией ученика Л.Н., кандидата географических наук Вячеслава Ермолаева53.

Удивительно, что очень специальная, отнюдь не популярная книга разошлась довольно быстро. Что это - гипноз названия? Ведь книга отнюдь не про гуннов, которых Л.Н. касается на пяти заключительных страницах, а про хун-нов - их предшественников. Но тогда она должна бы называться «Хунны», а не «Хунну». Дело в том, что последнее - название мощного кочевого государства, созданного до нашей эры в Великой степи.

Задолго до появления гуннов в Европе кочевники, жившие в Монголии, воевали с Китаем и внушали ему такой же ужас своими набегами, как гунны Аттилы - Византии и Риму. В китайских летописях эти кочевники называются «хунны». В исторической науке высказывалось мнение, что сходство имен «гунны» и «хунны» случайно и что гунны не были потомками хуннов. Большинство ученых, однако, отстаивают идею преемственности гуннских переселений с востока на запад. Эта точка зрения убедительно обоснована К. А. Иностранцевым в его исследовании «Хунну и гунны», первоначально опубликованной в 1910 г. в «Русской старине», а в 1926 г.- отдельной книгой.

Насколько можно судить по остаткам хуннского языка, они, как и гунны, были тюркоязычным народом54.

Заметим, что Г. Вернадский, как и П. Савицкий, не делал разницы между хуннами и гуннами. Он писал, что «гунны страдали от суровых изменений в Китае» (об оставшихся там), но те же гунны вторглись в Европу, и именно они начали Великое переселение народов55. Правда, в конце прошлого века высказывались и странные идеи: гуннов отождествлял со славянами крупный русский историк - Д. И. Иловайский56.

Среди союзных и подвластных хунтам народов были аланы (предки осетин), и готы, и действительно славяне. Славянские волхвы, вероятно, пользовались почетом у гуннов; они принимали участие и в похоронах Аттилы. Историк готов - алан Иордан (VI в.), писавший на латыни, рассказывая о поминальном пиршестве по Аттиле, называл этот обряд древ-неславянским словом «страва»57.

203

Многое о гуннах (хуннах) уже было написано, и, казалось, что мог добавить к этому Л. Гумилев? Он, конечно, и сам понимал, что когда-то и много работавший над этой проблемой классик востоковедения К. А. Иностранцев мог знать о хуннах нечто большее, чем сам Л.Н. «в начале пути». Недаром Л.Н. писал, что тот имеет блестящие работы, - редко кто удостаивался подобных его характеристик58. Ученые, посвятившие всю жизнь только монголоведению (академики С. А. Козин или Б. Я. Владимир-цов), вероятно, знали о монголах нечто и не известное еще Льву Николаевичу в 50-х гг. Да и Учитель, как Л.Н. называл М. И. Артамонова, очень много работал над историей хазар; позже он пригласил Л. Гумилева быть научным редактором своей монографии59. Л.Н. отлично понимал, что в чем-то уступает авторитетам. В письме к Анне Андреевне от 3 апреля 1955 г., говоря о кадрах Института востоковедения, он признавал, что «сильнее меня... В. В. Струве и Петрушевский. Этих мне не догнать!»

Были свои плюсы и у Л.Н.: он работал после них, а уже поэтому располагал большей информационной базой и кругом идей. Много работал он и с новыми иностранными источниками, хотя и сознавал свои недостатки в этом плане. Кое-что ему удалось издать и переиздать. Так, в 1960 г. в Чувашском государственном издательстве появилось «юбилейное» переиздание труда Иакинфа Бичурина - «Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии», подготовленное Л. Гумилевым и М. Хва-ном. «Собрание сведений» И. Бичурина - систематическое извлечение из китайских летописей, касающееся хун-нов и других кочевников, начиная с «Исторических записок» Сыма Цяня - знаменитого китайского историка II в. до н. э. Труды И. Я. Бичурина высоко ценил Александр Пушкин, знавший его и бывший с ним в дружеских отношениях. Когда Пушкин писал «Историю пугачевского бунта», Бичурин сообщал ему недостающие сведения о калмыках. Иакинф Бичурин родился в 1777 г., окончил Казанскую духовную семинарию в 1799 г., затем работал там преподавателем. В 1807 г. был назначен начальником Русской духовной миссии в Китае, где пробыл до 1821 г. По происхождению он был чуваш.

204

Кроме того, Л.Н. дали много нового для его исследований археологические экспедиции 1935-1957 гг.*. Кстати сказать, Г. Вернадский, характеризуя Гумилева, однажды написал: «Востоковед, историк и археолог». Конечно, археология в Азии сулила меньшую отдачу, чем в других регионах мира, поскольку «строительный материал - глина во Внутреннем Китае, дерево в Маньчжурии и войлок в Монголии - не мог сохраниться до нашего времени, как сохранились мрамор Эллады, гранит Египта и кирпич Ас-сиро-Вавилонии60. Тем не менее Л.Н. рвался в очередную археологическую экспедицию. Он радовался тому, что намечаются большие раскопки «в стране куриканов, предков якутов», считал своей задачей - найти железный век, т. е. памятники I тысячелетия н. э. Л.Н. предполагал, что это были «северные динлины». Динлины - один из загадочных этносов Центральной Азии. Г. Грумм-Гржимайло писал о них: «Возвышенные носы» указывают на то, что в жилах хуннов и китайцев того времени текла кровь той расы, к которой принадлежали динлины и которую я склонен считать родственной европейской»61. Более решительно оценивал динлинов П. Н. Милюков: «Это несомненно европеоидная раса - но только в смысле тех «европеоидов», которые переселились в Сибирь. Затем они прошли обратным порядком северную Россию до Прибалтики»62.

Потом Л.Н. уехал на Ангару искать «пегую орду», которой интересовался Г. В. Вернадский63. Кто бы сейчас, в эпоху «выживания» и жесткого рационализма, мечтал найти что-то о «северных динлинах»?**

* В 1935 г. - Манычская, в 1936 г. - Саркельская экспедиции (обе под руководством М. И. Артамонова), в 1946-47 гг. - Юго-Подольская (раскопка курганов, руководство опять же М. И. Артамонова), в 1948 г. - Горно-Алтайская, в 1949 г. - Саркельская, наконец, в 1957 г. - Ангарская под руководством А. П. Окладникова. Последующие «броски» Л.Н. в поле проходили уже под собственным руководством.

** Впрочем, исключения все-таки бывают. В 1993 г. экспедиция студентов-археологов из Новосибирска под руководством доктора наук Натальи Полосмак сделала уникальное открытие на Алтае - под разграбленным холмом с захоронением воина было обнаружено второе - с хорошо сохранившийся мумией «алтайской княжны». Такое произошло на Алтае вообще впервые.

205

В отличие от классиков востоковедения, Л.Н. ставил особую задачу: дать сводную этническую историю всей Евразии, будущего государства-континента*, всю ее историю от хунте до рождения Руси, проследить и объяснить взлеты и падения крупных этносов, ритмы и «кванты истории» (по настоятельным советам П. Савицкого), попытаться хотя бы в первом приближении дать определение понятия «этногенез». Перед Л.Н. стояла гигантская задача по временному охвату. На Гумилевских чтениях, происходивших в Москве в 1998 г., она была оценена даже как создание новой модели всемирной истории, ибо оказалось, что именно кочевники связали воедино судьбы оседлых культур, отдаленных друг от друга горами, степями и. пустынями64.

Перед мысленным взором Л.Н. лежало гигантское пространство, на котором развертывалась эта история. Согласно П. Савицкому, это - огромный «прямоугольник степей» с «наибольшей не только в Евразии, но и во всем мире сплошной полосой районов, удобных для кочевника-скотовода, является северная полоса травянистых пустынь и примыкающая к ним с севера и запада область травянистых степей. Эту сплошную полосу степей и травянистых пустынь назовем по характеру картографических ее очертаний и по крайним рубежам простирания хингано-карпатским «прямоугольником степей» (подразумеваем Большой Хинган - меридиональный хребет на западном пределе Маньчжурии). С востока к этому прямоугольнику примыкает Захинганская островная Маньчжурия, с запада - «симметричная» ей Закарпатская венгерская степь. Также с севера (со стороны тайги) «прямоугольник степей» обрамлен островными степями, особенно частыми в условиях пересеченного рельефа Восточной Евразии (енисейская и ленская страна, Монголия и Забайкалье)65.

Великий евразиец умел выражать это и поэтически:

Ветровой, степной, необозримый Мир башкир, монголов и туркмен, Вековых приливов и отливов, Судьбоносных быстрых перемен!66

* «Государства-континенты» поминал еще В. И. Вернадский в 1919 г.

206

Подход Л. Н. Гумилева к теме был неизмеримо масштабнее и перспективнее (ведь хунны для него - лишь начало истории Евразии) любых абстрактно-теоретических рассуждений тала: «Была ли прогрессивной роль хуннов?» По такому скользкому пути пошел ненавистный ему профессор А. Н. Берн-штам, выпустивший в 1951 г. в Издательстве ЛГУ «Очерк по истории гуннов». Через год появилась разгромная рецензия на нее, и не где-нибудь, а в «Большевике». За рецензией последовала еще пара «откликов» в специальных журналах67. В самом деле, о какой прогрессивной роли хуннов могла идти речь, если И. В. Сталин 6 ноября 1943 г. сравнил орды Аттилы с гитлеровцами, которые «вытаптывают поля, сжигают деревни и города, разрушают промышленные предприятия и культурные учреждения»68. Значит, автор «плетется в хвосте буржуазной историографии»69.

Вторая претензия к Бернштаму состояла в том, что даже после классического труда И. В. Сталина он не отмежевался от марризма. Наконец, его критиковали за то, что он считал становление феодализма в Китае чуть ли не результатом гуннского нашествия, тогда как феодализм в Китае куда древнее (почти на 1000 лет), о чем говорил товарищ Мао Цзэдун70.

Все это не надо понимать как просто некую огульную критику; рецензия в «Большевике» была написана специалистом высокого класса* и в целом выглядела убедительно. Сам Л.Н. считал, что попытка А. Н. Бернштама применить к доклассовому обществу социальные категории привела автора «к позорному разгрому из-за многочисленных передержек»71. Ученый совет Института истории материальной культуры, как и положено было, осудил позицию А. Н. Бернштама и предложил ему подготовить выступление в печати с анализом и причиной своих ошибок.

Не будем вдаваться в суть этих «проработок». Отметим лишь заметную безграмотность А. Н. Бернштама. Искажение имени русского геополитика Савицкого (он именует его Н. Савицким) - деталь. Анекдотично другое: он искренне считал, что «вардапет» - фамилия некоего ар

* 3. Удальцова - автор статьи, доктор наук, впоследствии член-корреспондент АН СССР.

207

минского ученого, тогда как это уважительное обозначение учителя вообще. Не силен был Бернштам и в географии: описывая успехи гуннов в Европе, называет галльскими городами немецкие Вормс, Шпейер и Майнц; Днепр именуется у него Истром, хотя античные авторы так называли Дунай72.

Сам А. Бернштам не чуждался идеологических штампов, и даже куда более жестких, чем его оппоненты. Вот один из шедевров его стиля: «В 20-х гг. XX в. в связи с загниванием идеологии (!) империалистического мира наблюдаются попытки создать особую науку - кочевниковедение. Усиленно работали в этом направлении Н.(!) Савицкий, Н. Толль и другие. «Духовным отцом» этих теорий явился яркий мигра-ционист (?!) и реакционер М. Ростовцев»73.

Таким образом, нелюбовь Л.Н. к А. Н. Бернштаму, мягко выражаясь, была достаточно мотивирована, особо учитывая вероятность его вины во «второй Голгофе». Это прорывалось во многих письмах из омского лагеря, своего рода откликах Л.Н. на «руководящую статью» - рецензию на «Очерк истории гуннов» Бернштама. «Я рад, что мерзавец получил по заслугам, - писал Л.Н., - но удивительно, за что на меня ополчились; я говорил то же самое, что напечатано в «Большевике»74. А в другом письме к А.А. добавил: «Бернштам - лжеученый невежда и маррист»75. Как видно, принимал иногда официально-прорабатывающую терминологию и Л.Н., но для этого его надо было сильно разозлить.

Вернемся в 1956-1957 гг. «Сверх-идея» всей трилогии (кроме, разумеется, создания истории двух тысячелетий Евразии): «рог западной гордыни должен быть сломлен!»76 Л.Н., работая над неизданными ранее рукописями Н. Я. Бичурина, открыл там много нового и делился своим замыслом с П. Савицким: «Наконец-то можно будет построить историю Евразии с такой же полнотой, какая есть в истории Европы и Ближнего Востока. Тогда сама идея европоцентризма будет скомпрометирована, ибо она основывалась на том, что об Азии и Сибири знали мало, а неизвестное считали несущественным. Но особенно наполняется сердце гордостью потому, что эти новые данные получены не с Запада, а из традиций нашей отечественной науки» (выделено мною. - С. Л.)11. Эти мысли развиваются Л.Н. позднее в эссе «Черная легенда».

В странах Западной Европы предубеждение против неевропейских народов родилось давно. Считалось, что азиатская степь - обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики78.

Из Праги эту линию всячески поддерживал П. Савицкий: «Кто умеет учитывать мощь организационной идеи, скажет, что история кочевников от древних хунну в эпоху до нашей эры и до монголов XIII-XIV вв. (и даже позже) никак не отстает по размаху и внутренней насыщенности ни от греко-римской, ни от мусульманской. Я сказал бы даже по героизму своему (каковы бы ни были его корни!) и по широте своего географического горизонта она превосходит и ту, и другую. Малочисленность кочевников подчеркивает и усиливает звучание этого героизма»79.

Эта линия, предваряющая «Черную легенду», - сквозная, главная во всей «Степной трилогии» вплоть до «чисто» российских ее сюжетов. Не надо, однако, думать, что позиции Л.Н. и евразийцев совпадали во всем. Это не так. В «сверх-идее» трилогии есть еще одна пусть побочная, немного замаскированная линия - внутри-азиатская. Откровеннее всего она выражена в авторском предисловии к книге «Хунны в Китае», обещании дать «целостное описание средневековой степной культуры, значение которой для всемирной истории заключается в том, что она остановила ханьскую и танскую агрессию*, обеспечив тем самым оригинальное развитие всех культур Евразийского континента80. Это уже нечто новое среди задач трилогии.

Ну, а при чем здесь хунны? И на это у Л.Н. есть ответ: четверть века династия Хань стремилась доставить Китаю господство над Азией. Подобно тому как в Средиземноморье возникла Pax Romana, на Дальнем Востоке чуть было не была создана Pax Sinica. Свободу народов Великой степи отстояли только хунньРК Для нас важно, что кочевой щит не позволил заселить Сибирь с юга. Более того, в поздней

* Эпоха Хань - II в. до н. э., эпоха Тан - VII-VIII вв.

209

208

работе Л.Н. подчеркивал: «Какое счастье, если подумать, что китайцы не добрались до Европы на рубеже нашей эры! А ведь могли бы, если бы их не задержали хунны, главный противник империи Хань»82.

Все степные этносы ощущали «феномен соседства», все они жили на своей родине, в привычном ландшафте, в своем «месторазвитии» довольно благополучно. Но проникая в Китай или принимая китайцев у себя, они, согласно Л.Н., гибли, равно как и при контакте с другими этнически чуждыми мирами. «Контакт на суперэтническом уровне давал негативные результаты»83.

Но какое отношение все это имеет к современности? Чистая теория, умствование, интересное лишь для кабинетных ученых? Оказывается, не так... Противопоставление «цивилизованных земледельцев» (Китай) и варваров-скотоводов имеет давние корни, прочно вошло в специальную литературу, а через нее - и в «масс-медиа». Китай, отгородившийся от степных орд Великой стеной, отбивающийся от агрессоров - один из таких ложных стереотипов, продержавшихся до нашего времени.

Известный французский географ Пьер Гуру в 50-х гг. XX в. писал, что Китай создал цивилизацию, уже полностью сложившуюся в течение второго тысячелетия до нашей эры; примитивные цивилизации Центрального и Южного Китая были поглощены самой блестящей из существовавших цивилизаций; китайской цивилизации посчастливилось не встретить на огромной площади другой высшей цивилизации, способной оспаривать ее господство в этом районе. Поскольку кочевники не обладали ни достаточной численностью, ни учреждениями, ни идеями, которые были бы в состоянии изменить интеллектуальную, моральную, общественную жизнь этой страны84.

Поразительно! Знал ли вообще французский ученый о Великой Монгольской империи XIIIв. Все, что было здесь ценного в этом огромном регионе, оказывается, дал один Китай! Эта линия продолжается через века, вплоть до наших дней. Но Китай был агрессором, а не жертвой. Это мысль и Л.Н., и современных исследователей. Хотя всегда в той или иной форме наличествовал механизм угнетения и утверждения превосходства завоевателей, но го

210

сударства соседних с Китаем народов являлись всегда все-таки государствами этих народов - гуннов, тюрков, тибетцев и т. д., а не частями некоего культурно-территориального исторического единства. Чжунго неизменно существовал три тысячи лет. Е. И. Кычанов пишет, что мы встречаем со стороны некоторых китайских историков стремление все многонациональное население современного Китая чуть ли не с неолита считать чжунхуа миньцзу - «народами Китая...». Антиисторизм такого подхода очевиден85.

Л.Н. писал о наличии форм евразийской культуры в областях земледельческих, но населенных выходцами из степей. К ним он относил в первую очередь Северный Китай, где начиная с IV в. мощная инфильтрация степняков создала особый этнический субстрат, просуществовавший до VIII в. и создавший два расцвета культуры Вей и Тан, причем последняя имела общемировое значение. За пределами своего ландшафта наблюдалось расслоение; китайцы откололись от тюрко-монголов, что на пользу дела не пошло ни для той, ни для другой стороны. Гумилев считал, что есть все основания расширить границы степной культуры за историческое время и выделить группу гибридных образований с точки зрения расцвета и накопления культурных ценностей86.

Все, оказывается, не так просто с «законной» и вечной доминацией Китая! Однако эти тезисы никоим образом не говорят о каком-то «антикитайском настрое» Л.Н. Это совсем не так. В письмах матери из Караганды и Омска он многократно возвращался к китайской теме и только сугубо уважительно!

Для него самыми интересными книгами там были китайские, особо по династиям Тан и Сун. Он, по собственному признанию, «влюбился в Китай и наши (лагерные. - С. Л.) китайцы это ценят, приглашают меня на чай и беседуют об истории»87. В другом письме, в связи с тем что А.А. переводит и китайских поэтов, пишет: «Доволен, что ты начинаешь чувствовать древний Китай. Нет ничего более неверного, чем представление о китайской «застойности»88. Дело, значит, не в какой-то предвзятости - ее нет, а в стремлении быть объективным. Личные симпатии - одно, а правда истории - другое.

211

Итак, в чем же своеобразие гумилевского «Хунну»? Здесь легко сбиться на краткий пересказ солидной книги, попытку дать некий «дайджест». Но не историку (а может быть, и историку без дара Л.Н.) это явно не под силу, хотя какой-то «краткий путеводитель» по Степной трилогии неизбежен, поскольку без минимума «фактуры» невозможно и пытаться показать подход Л.Н. к теме.

Особенность этой книги, по-моему, состоит в том, что прослеживается первый и удивительный подъем кочевого этноса, перерастающего потом в комплекс этносов и суперэтнос. А дальше пойдет второй виток этногенеза (тюрки), третий (монголы), но хунну - первые!«История - базис социологии» - считал знаменитый Карл Поппер.

В чем здесь секрет истории? Почему поднялся и погиб хуннский суперэтнос? Ведь хунны просуществовали свои 1500 лет и оставили в наследство монголам и русским непокоренную Великую степь89.

И еще вопрос: почему мозаичный хуннский суперэтнос, включавший еще сяньбийцев, табгачей, тюркютов, уйгуров, смог быть целостностью долго и успешно противостоять другим суперэтносам, и в первую очередь древнему Китаю, относившемуся к Хунну с нескрываемой враждебностью? Почему же для хуннов была неприемлема китайская культура?

7.5. КАК МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ?

В III в. до н. э. древние хунны уже стали хозяевами всех степных пространств от пустыни Гоби до сибирской тайги, а на берегах Енисея и Абакана, рядом с бревенчатой избой появилась круглая юрта кочевника90. Как могло такое произойти, и в чем феномен хуннов?

Раньше переселение их предков с южной окраины Гоби на северную датировалось XII в. до н. э., но в работе Л.Н. от 1989 г., когда были учтены датировки экспедиции С. И. Руденко, эта дата передвинулась на Хв. до н. э.91. Гумилев считал, что связная история народов Великой степи может быть изложена, начиная лишь с III в. до н. э., когда

212

племена Монголии были объединены хуннами, а полулегендарные скифы Причерноморья сменены сарматами?92

Месторазвитие этноса, согласно взглядам Л.Н., должно сочетать два или более ландшафта*. Положение это, принятое как некий общий закон, весьма спорно. П. Савицкий возражал и достаточно убедительно: культура майя оставила свои наиболее поразительные памятники на чисто равнинном Юкатане, среди обстановки, отвечающей понятию чисто лесного ландшафта (некоего аналога нашей тайги)93.

Так или иначе, но в 209 г. до н. э. произошла консолидация родов и возникла сильная центральная власть. Этот год стал важной датой в истории хуннов; к власти пришел шаньюй («высочайший»), а в другом месте Л.Н. называет по-современному - «пожизненный президент94. Модэ (или, по Е. Кычанову, Mao-дунь)95 был человек жесткий и решительный, умный и смелый, быстро прибравший к рукам всю степную часть Маньчжурии, оттеснивший на запад согдий-цев и покоривший саянских динлинов.

В 200 г. до н. э. Модэ победил также крестьянского вождя Китая Лю Бана и заставил его заключить «договор мира и родства». Это представляло загадку, ибо Хунну уступало Китаю по численности населения в десятки раз. Согласно евнуху, перешедшему от китайцев к одному из шаньюев, численность хуннов не может сравниться с населенностью одной китайской области, а одной пятой китайских богатств хватило бы, чтобы купить весь хуннский народ96. «И эта горсточка на основах кочевого быта, - заметил П. Савицкий, - держала в страхе Китайскую империю»97.

Согласно Л. Гумилеву, хуннов в III в. до н. э. было около 1,5 млн, но они сражались на равных против объединенного Китая с его 59 млн98. При этом хунны не искали территориальных приобретений, а отражали натиск. Китайская политическая мысль, по выражению Л.Н., была прикована к «хуннскому вопросу»99. Китайцы испробовали разные методы: «торговую войну» - лимитирование

* «Хунны, - писал он П. Савицкому 19 декабря 1956 г., - сложились на лесистых склонах Инь-Шаня и потом лишь передвинулись в монгольские степи».

213

поставок хлеба и тканей степнякам; искусную дипломатию - попытки расколоть кочевые племена, и прямое военное вмешательство.

Все это, как полагал Л.Н., ставит под сомнение утверждение о постоянной войне «злых Авелей» против «милых и трудолюбивых Каинов». Секрет их отношений в чем-то другом. Этот «секрет» был очевиден трезвым людям еще до н. э. Жена хуннского шаньюя Модэ в 202 г. до н. э., когда хунны окружили ханьского императора у деревни Байдын, в северном Шэньси, посоветовала ему заключить мир без территориальных приобретений, ибо, говорила она, хунны, приобретя китайские земли, все равно не смогут на них жить. Модэ согласился с умной женой и заключил с императором «договор мира и родства», - дипломатическую форму капитуляции. Все остались жить дома100. Это был, по словам Л.Н., беспримерный успех для хуннов, поскольку до сих пор ни один кочевой князь не мечтал равняться с китайским императором101. Дело дошло до того, что Китай стал источником доходов Хунну, посылая туда «подарки» - красивую форму дани.

Военная история кочевого мира, согласно образному выражению Савицкого, - это «как бы взрыв атома»102. Именно для защиты от кочевых народов была построена Великая Китайская стена, протянувшаяся на 4 тыс. км. Высота ее достигала 10 м, и через каждые 60-100 м высились сторожевые башни. Л.Н. пишет, что, когда работы были закончены, оказалось, что всех вооруженных сил Китая не хватит, чтобы организовать эффективную оборону на стене103.

Интересно, что циньское правительство, возводя стену, преследовало не только цели защиты - люди бежали из Китая, бежали от налогов, а их почти не было у хуннов, у них было «весело жить». Но дело не в деталях - не в километрах стены, не в кубометрах материалов для нее, - кочевой мир был опоясан рядами укреплений цивилизованных, оседлых культур, и на юге Великая Китайская стена разделяла контрасты культур и контрасты природы: влажный муссонный умеренно-теплый Китай с мягкой и недолгой зимой на юге, и сухая Монголия с невыносимой жарой летом и сильнейшими морозами зимой.

214

Борьба кочевников и Китая велась в основном за район, где расположены нынешние провинции КНР - Гань-су, Шэньси и Шаньси, и так называемую тогда «Западную окраину Китая» - переход от лесистых гор к безлесным, сухим склонам и сухим плато степей. Кочевники проникали за Китайскую стену в основном там, где она охватывала, включая в Китай, участки степной природы. Согласно Савицкому, упомянутые горные хребты и есть граница между азиатским и европейским мирами104. Между этими хребтами и пустыней Гоби лежит «глассис степей». В китайской литературе I в. до н. э. хребет Иньшань (к северу от излучины Хуанхэ) «богатый травою, деревьями, птицами и четвероногими» назван «логовищем шаньюев»105.

В абсолютной пустыне скотовод не может держаться, объяснял П. Савицкий. Именно этим определяется и характер геополитической истории восточнохуннской державы. Это как бы история перебросок через пустыню. Шань-юй держится в степях и горных хребтах около китайской стены. Если же он оттуда вытеснен, то должен уходить к северу от пустыни106. Тезис П. Савицкого подкрепляется и тем, что и после эпохи хуннов, присяга на верность Темучину (Чингисхану) звучала так: «Если преступим твои приказы... отними у нас жен и имущество и покинь нас в безлюдных пустынях»107.

Подъему Хунну в первом тысячелетии до н. э. способствовала и природа - увлажнение степи в этот период. Во II в. до н. э. хунны заводят в Джунгарии земледелие. Когда китайцы были сильнее (до Модэ), их набеги на хуннов давали им тысячи, а то и сотни тысяч голов скота. И это в местности, представляющей сейчас пустыню!108

Феноменальные военные успехи хуннов Л.Н. позже объяснял тем, что они находились в фазе пассионарного подъема. Понятия «народ» и «войско» у них тогда совпадали. Их военная сила стремительно росла в эпоху Модэ. Китайцы оценивали численность его войска от 60 до 300 тыс. Последняя цифра кажется нереальной; оценки современной науки дают от 50 до 140 тыс.109. Л.Н. отмечал, что тактика хуннов состояла в изматывании противника: отогнать их было легко, разбить трудно, а уничтожить невозможно.

«Конница кочевников - это сверхтанки прошлых лет», - писал П. Савицкий110. Конь был основой жизни кочевника,

215

близким другом своего хозяина. Они подбирали коней определенной масти для каждого отряда. Основатель хуннского могущества Модэ (209-174 г. до н. э.) имел четыре войсковых подразделения, определявшихся мастью лошадей: вороные, белые, серые и рыжие. Мастями хуннских лошадей заинтересовались и китайцы; им пришлось заинтересоваться, ибо их лошади были малорослы и слабосильны, не могли сравниться с хуннскими. В поисках нужной породы они обратились к «западным странам», а западом для них была и Фергана, где китайский агент нашел нечто подходящее. Он доложил своему императору У-ди (126 г. до н. э.), что там есть добрые лошади (аргамаки), которые происходят от «небесных лошадей и имеют кровавый пот». Эта же легенда о кобылицах пяти мастей фигурирует еще в одном китайском источнике.

Итак, на карте Срединной Азии около 135 г. до н. э. мы видим гигантское государственное образование Хун-ну, протянувшееся от «Западного края» - бассейн реки Тарим, до Байкала - на севере и почти до Желтого моря - на востоке111. На юге оно включало северную излучину реки Хуанхэ, то есть доходило до Великой Китайской стены, а кое-где и переходило южнее нее. Империя Хань как бы сжалась на юго-востоке от гигантского массива Хунну (см. карту № 1).

Успехи хуннов, как считали и евразийцы, были связаны с традициями прошлого. Ни одна историческая среда, по мнению П. Савицкого, не может дать такого подбора образцов военной годности и доблести, какой дает кочевой мир112.

Таким образом, превосходство «цивилизованных земледельцев» над варварами-кочевниками - это злой миф истории. Ведь и кочевой быт отнюдь не предполагал беспорядочного плутания по степи. Кочевники передвигались весной на ле-товку, расположенную в горах, где пышная растительность альпийских лугов манила к себе людей и скот, а осенью спускались на ровные малоснежные степи, в которых скот всю зиму добывал себе подножный корм. Места летовок и зимовок у кочевников строго распределялись и составляли собственность рода или семьи113.

Родовой строй стал социальной основой державы Хунну. Успехи хуннов в эпоху Модэ и его преемников объясняются

216

быстрым переломом в политической системе, социальном строе и культуре.

Л.Н. приходит к следующим выводам: во-первых, хун-ны - отнюдь не орда, а единое племя, разделенное на роды; во-вторых, их политическая система была не примитивна, а довольна сложна и гибка. Во главе государства стоял «высочайший», но это не царь, а «первый среди равных» старейшин, которых было 24 (по числу родов). Вначале он был выборным, позже - наследным. Ниже его стояла система вельмож и чиновников пяти классов (члены рода шаньюя). Наряду с аристократией крови существовала аристократия таланта - служилая знать, не относящаяся к родственникам шаньюя. Их называли «Гудухеу» - князь счастья. Последнее обстоятельство особо подчеркивал Л.Н., так как оно очень «подпирало» его концепцию пассионарности. Эта группа вообще была связана не с отдельными родами, а с центральной системой управления, что, по Гумилеву, «крайне характерно для пассионариев всех времен и народов»1™.

Государственное право предусматривало смерть за нарушение воинской дисциплины и уклонение от воинской обязанности. Нравы хуннов были суровы, а суд короткий и строгий. По китайским свидетельствам, преступность у них выражалась едва несколькими десятками узников на целое государство115. Именно эти чрезвычайные законы, весьма характерные для фазы пассионарности, способствовали консолидации хуннов и превращению их в сильнейший этнос Срединной Азии.

Сложнее определить особенности гражданского права. Видимо, в родовом владении у них находились пастбища, а неудобные земли принадлежали всему хуннскому народу. «Земля есть основание государства»,- провозглашал Модэ. Гу-милевское утверждение о государстве Хунну позже оспаривалось в дискуссии 60-х гг. И все-таки он, видимо, был прав, если вышедшая в конце 90-х гг. книга известного русского востоковеда Е. Кычанова так и называется: «Кочевые государства от гуннов до маньчжуров». В ней прямо говорится о ранней государственности в самобытных и оригинальных формах116.

Хунны знали рабство, но в неволе у них были в основном пленники, использовавшиеся на хозяйственных

218

работах. Современный китайский историк считает, что они составляли 1/10 населения хуннского государства117.

Запутаннее обстоит дело с налогами. Л. Гумилеву, идущему по линии противопоставления «Хунну - Китай», хотелось бы, чтобы их совсем не было у хуннов. Он пишет: «Степнякам вообще чуждо понятие налога, свободный воин не согласен ничего никому платить»118. Увы, здесь Л.Н., видимо, ошибся; во всяком случае, покоренные народы платили хуннам кожами и полотном. Западный край был обложен, кроме того, и «данью кровью», т. е. необходимостью участия в походах хуннов. Была и какая-то система налогов со скота и у «местных»119.

Противопоставление «Хунну-Китай» или «степняки-земледельцы» характерно и для евразийцев. Так, П. Савицкий с удовольствием приводил следующий пример. Евнух, бежавший из Китая, обличал китайцев: «Ваши обычаи и ваше право таковы, что класс восстанавливается против класса. И одни принуждены быть рабами, чтобы дать другим возможность жить в роскоши». Евразиец № 1 отмечал, что это, пожалуй, самое раннее, дошедшее до нас противоположение «срединного мира» периферическому... Основу гуннской мощи он видел в независимости от Китая по части всех реальных потребностей120.

Отвлечемся от конкретики и ответим на типичное обвинение Л.Н. в «биологическом подходе к прошлому»121. Спрашивается: какой подход он использовал для объяснения взлета и успехов Хунну? Ответ однозначен: социально-экономический анализ, причем гораздо более трудный, чем при рассмотрении поздних эпох, так как материал приходилось собирать по крупицам! Написав это, я обнаружил подтверждение у П. Савицкого; в одном из писем он именно за это хвалил Гумилева: «Вы делаете попытку глубокого социального анализа истории кочевников. Я читал немало литературы по этим вопросам. Но такой попытки еще не встречал. Бог Вам в помощь!»122

Если где-то потом, углубляясь в проблемы этногенеза, Л.Н. нарочито обострял некоторые формулировки, иногда отбрасывал (для чистоты эксперимента?) социально-экономические факторы, то это лишь заострение, акцент и не более того.

219

Культура хуннов - одна из спорных проблем. Вроде бы у них не было письменности, поскольку она не была обнаружена. Но это не самый сильный аргумент, тем более что китайский дипломат (где-то в 245-250 гг.) сообщал как о чем-то само собой разумеющемся - о хуннской письменности123. Китайцы эпохи Хань потому и считали хуннов диким народом, что признавали единственным источником культуры только свою страну.

Между тем хунны могли выбирать: на востоке лежал хань-ский Китай, на западе - остатки разбитых скифов и победоносные сарматы. «Кого же надо было полюбить?» - спрашивал Л.Н. и отвечал (ссылаясь на раскопки царского погребения в Ноин-уле, где лежал прах Учжулю-шаньюя, скончавшегося в 18 г. н. э.), что для тела хунны брали китайские и бактрийские ткани, ханьские зеркала, просо и рис, а для души - предметы скифского «звериного стиля»124.

Рассказать какими угодно словами, что такое «звериный стиль», невозможно. Читатель должен или сходить в Эрмитаж, или, если он не петербуржец, посмотреть в библиотеке изданный в 1958 г. альбом «Древнее искусство Алтая»: он не пожалеет. Во всяком случае, П. Савицкий, а он и так хорошо знал, что такое «звериный стиль», был потрясен этим альбомом. «Вот поистине ценности всемирно-исторического порядка», - писал он Г. Вернадскому в США. А в письме Л.Н. Савицкий не сдерживал своего восхищения: «Каковы горный баран и олень, тот и другой в стремительном движении! Более совершенных и более современных (сверхсовременных!) вещей я вообще не знаю в искусстве нашей планеты... Еще с большей уверенностью, чем два месяца назад, повторяю: кочевнический «звериный стиль» ставлю выше всей греко-римской скульптуры»125.

Савицкий считал, что памятники кочевнического искусства можно разделить на три основных «пошиба»: классический, фантастический и графический; последнему, по его мнению, мог бы позавидовать любой современный абстракционист126. «Звериный импрессионизм» был, по-видимому, стилем гуннской державы, так сказать, «гуннским ампиром»127.

Вернемся еще раз к тому, что же хунны брали у Китая «для тела»; не были ли они просто эпигонами, никогда и

220

ничего не изобретя сами? Л.Н. многократно подчеркивал обратное. Он приводил несколько характерных примеров. Штаны были изобретены кочевниками еще в глубокой древности. Когда в IVв. до н.э. правитель древнекитайского царства Чжао решил реорганизовать войско и завести конницу, выяснилось, что конников надо одеть «на варварский манер» - т. е. в штаны, которых китайцы никогда не носили. Правитель оказался в трудном положении, о чем и сказал своим приближенным: «Сам-то я уверен, что сделать это необходимо, но боюсь, что Поднебесная будет смеяться надо мной»128.

Стремя появилось в Центральной Азии между 200 и 400 гг. Правда, кто придумал стремя - сяньбийцы или другой народ, до сих пор неясно. Кочевая повозка на неких деревянных обрубках сменилась сначала коляской на высоких колесах, а затем - вьюком. Кочевники изобрели изогнутую саблю, вытеснившую прямой меч, а их длинный лук метал стрелы на расстояние до 700 м. Круглая юрта считалась в то время наиболее совершенным видом жилища129. Недаром она дошла до наших времен и ее можно видеть на горных пастбищах Киргизии!

Л.Н. делал широкие выводы по линии сравнений «Азия - Европа». «Таким образом мы должны признать, - писал он, что хунны на заре своего пассионарного взлета были не лучше и не хуже, чем, скажем, франки, арабы, славяне и древние греки в аналогичном этническом возрасте»130.

Однако рост пассионарности, согласно Гумилеву, в этнической системе благотворен лишь до какой-то степени. После подъема наступает «перегрев», и для хуннов он наступил в середине I в. до н. э., а закончился в середине II в. Вместе с единством этноса была утрачена значительная часть его культуры и даже исконная территория - монгольская степь131. Горбоносые бородатые хунны покидают родную страну на берегах Селенги и Онона. «От могучей державы, - заметил Л.Н., - остались только кучки беглецов»132.

Против Хунну работали два фактора: внешний и внутренний. «Фактор соседства» (Китай) вызывал смещение исторического процесса. «На востоке, - писал Гумилев, - так влияли китайцы, погубившие державу хуннскую и тюркскую»133. Выдержав три войны с Китаем, хунны потеряли

221

много боеспособных мужчин; это вызвало ослабление державы. В ней сложились две противоположные по психическому складу «партии». Южная (консервативная часть общества - «тихая») ушла к Китайской стене. Ханьское правительство дало им возможность селиться в Ордосе и на склонах Иньшаня, используя их в борьбе против северных хуннов. В Китай пришли не завоеватели, а бедняки, просившие разрешения поселиться на берегах рек, чтобы иметь возможность поить скот134. На север ушла пассионарная часть, сохранившая традиции покойных шаньюев - «право сражаться на коне за господство над народами»135. К 97 г., когда Хунну было сокрушено, это были уже совсем другие хунны...

История «северных хуннов» достаточно сложна. Так называемые «неукротимые» к 158 г. н. э. достигли Волги и Нижнего Дона, где вошли в соприкосновение с аланами. История хуннов с 158 г. до 350 г. совершенно неведома. Л.Н. писал, что за 200 лет они изменились настолько, что стали новым этносом, который принято называть «гунны»136.

Аммиан Марцеллин (330 - ок. 400 гг.) - офицер римской армии, участвовавший во многих восточных походах и знакомый с описываемыми событиями не понаслышке, подтверждает локализацию гуннов на Средней и Нижней Волге. Правда, для него это было где-то далеко, «за болотами, у Ледовитого океана». По его описанию, и здесь он более достоверен, чем, рассуждая о географии, для гуннов не типичны монголоидные черты: скуластость или узкие глаза137. По мнению Г. Вернадского, это не совсем так: «Более или менее общепринятым считается мнение, по которому орда гуннов тюркского происхождения; к ней, однако, присоединились также угры и монголы, а на последних этапах она включает также некоторые иранские и славянские племена»138.

Лишь несколько страниц в «Хунну» посвящено уже не хуннам, а гуннам. Здесь Л.Н. суров, но вряд ли справедлив. Он от души их жалеет, сравнивая с хуннами: те строили избы на зимовках, но ничего подобного не было у гуннов. Зимой они кочевали по разным местам, «как будто вечные беглецы с кибитками, в которых они проводят жизнь»139. Главное отличие гуннов от хуннов, согласно Гумилеву, состояло в утрате стереотипов поведения, связанных с политической организацией, и прежде всего - института наследственной власти. Гунны сокрушают все, что попадет на пути; это - деградация, потеря того, что было достигнуто в культуре и организации прошлого у хуннов140.

По-другому оценивает гуннов П. Савицкий. Он пишет о «драматической напряженности гуннской истории». Великий завоеватель Мотуна (Модэ) объединяет восточноев-разийские степи. Созданная им держава, сначала развивается с успехом, а затем все более клонится к упадку. Трагическое метание вождей и масс между подчинением Китаю и борьбой за независимость, часто в условиях голода и холода. Неподчинившиеся уходят в срединноевропейские степи. Настает видимая или действительная двухвековая передышка. Затем следует ошеломляющий прыжок на запад; занятие в несколько лет западноевропейских степей, а несколько позже - Аттиловы походы в Европу. По Савицкому,- история гуннов знаменует собой историческое единство Старого Света. Это было «завоевание-переселение» в отличие от «завоевания-расширения»141.

Отправная база гуннского движения была потеряна гуннами уже ко II в. нашей эры. Савицкий следующим образом пояснил Л.Н. свое расхождение с ним по поводу истории гуннов: «Поскольку Вы считаете, что в первые века н. э. степь была так сильно обескровлена, мне не совсем ясно, откуда же, по Вашему мнению, взялись гунны великого Батюшки-Аттилы? Ведь они с большим треском и блеском действовали уже в первой половине и в середине Vb.»142.

Жители Лютеции (Парижа) уже хотели бежать из города, страшась орд Аттилы. Он, правда, немного не дошел до Лютеции, но опустошил Страсбург, Шпеер, Вормс и Майнц, осадил Орлеан, то есть «гулял» уже и вдоль Луары. Далеко зашел «Батюшка-Аттила», и был он, конечно, пассионарен, а не «перегрет». В дальнейшем Л.Н. «смягчился» и к гуннам, заявив, что «гунны - это возвращение молодости хуннов»143.

Книга «Хунну» вышла в 1960 г. В ту пору географические сюжеты еще не занимали нашего героя, но позже он добавил очень существенную причину заката империи

222

223

Хунну. «Начиная с I в. до н. э., - пишет Л.Н., - в хрониках постоянно отмечаются очень холодные зимы и засухи, выходящие за пределы обычных. Заведенное хунна-ми земледелие погибло». Во И-Ш вв. н. э. хунны покидают родину и занимают берега Хуанхэ, Или, Эмбы, Яика и Нижней Волги144, III в. н. э. - кульминация процесса усыхания. Это уже серьезное объяснение, добавляющее важный фактор - природный.

С первых публикаций книг «Хунну» и «Хунны в Китае» прошло несколько десятков лет. Это первые капитальные труды Л.Н., к тому же писавшиеся поначалу для узкого круга «посвященных». Первые работы Л.Н. отчаянно трудны, даже если украшены нарочито публицистическими названиями глав. Они загромождены трудно воспринимаемыми именами, названиями, этнонимами, калейдоскопом дат. Демонстрация огромной и реальной эрудиции? Конечно, Л.Н. был склонен к этому всегда, но получалось это потом удивительно естественно, как и демонстрация его феноменальной памяти на лекциях. Здесь этой естественности нет. В 50-60-х гг. Л.Н. только учился писать популярно; это не давалось сразу.

7. 6. РАСПРАВА С «НОВИЧКОМ»

В чем назначение СОВЕТА? В Совместных наложеньях ВЕТО, А если так, то и СОБРАНЬЕ - СОгласное занятье БРАНЬЮ?

Ю. Ефремов

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Ф. Ницше

Итак, «Хунну» состоялись, книга вышла, пусть и ничтожным тиражом, но ведь это - первенец. Напомню, что список печатных работ Л.Н. насчитывал 6 небольших статей, автору которых было уже 48 лет.

Надо было радоваться книге, и Л.Н. радовался, вряд ли предвидя последующие события. Хотя мог бы, зная нравы наших «научных сообществ». Я имею в виду не востоковедов страны или даже города, а «узкие» сообщества, «малые сектора» в академических институтах - китаистов, ти-бетологов и т. д. Именно они определяли характер дискуссий. Л.Н. должен был знать этот настрой по своей горькой жизни в Институте востоковедения. Откровений на этот счет немало в его письмах из лагерей 50-х гг.: «Настроение у меня вообще спокойное, т. к. я решил, что я умер и нахожусь в чистилище, где не может быть иначе. Воскреснуть что-то не хочется, особенно если вспомнить веселую жизнь в Институте востоковедения. Здесь тоже много прохвостов, особенно из урок, но там больше!»145

Но пройти обсуждение было необходимо. А коллеги беспощадны и злы. В самом деле - кто такой Гумилев? Да как он посмел, да мы ему покажем его законное место! И показали... «Хунну» вышли в 1960 г., а уже в середине следующего года в академическом журнале «Вестник древней истории» появилась разгромная рецензия К. Васильева. Резюме было убийственным: «Недостатки рецензируемой книги не исчерпываются перечисленными выше. Здесь разобраны лишь наиболее характерные случаи, корни которых кроются в трех основных причинах: в незнакомстве с оригиналами используемых источников, в незнакомстве с современной научной литературой на китайском и японском языках, в некритическом восприятии ряда устаревших концепций, представляющих вчерашний день востоковедческой науки»146.

Дальше - больше. В сентябре 1961 г. в Эрмитаже и Ленинградском отделении Института народов Азии АН СССР (благо они на одной набережной - Дворцовой) прошло обсуждение книги Л.Н. и рецензии на нее. Замечания оппонентов, и прежде всего того же К. В. Васильева, были таковы:

- Переводы И. Бичурина, выполненные 100 лет назад, на которых базируется Л.Н., не всегда отвечают требованиям современной науки;

225

224

- Л.Н. не знает китайского и японского, а многие труды по истории хуннов вышли именно на этих языках; отсюда «море» частных и не очень частных ошибок;

- Датировка начального этапа истории хунну-сюнну у Л.Н. совершенно произвольна;

- Нет никаких известий о европеоидности динли-нов, а Л.Н. представляет это не как гипотезу, а как аксиому.

Вывод Васильева весьма резкий: книга Л.Н. - «это пересказ общеизвестных переводов, не анализирующая новых материалов, не вводящая в оборот новых, оригинальных фактов, не вносит ничего принципиально нового в историографию древней Центральной Азии»147.

Слава Богу, вел это заседание весьма авторитетный ученый, в ту пору заведующий библиотекой Эрмитажа, профессор Матвей Гуковский. Он дал отпор критикам с присущим ему юмором, заметив, что ученые делятся на два типа: «мелочеведов», внимательно следящих за мелочами, и синтетиков, строящих целостные концепции. В науке впереди идут именно вторые, а «мелочеведы» следуют за ними, исправляя их частные ошибки. По мнению М. Гу-ковского, рецензия К. Васильева проникнута враждебным тоном, которого не заслуживает даже плохая книга, а Л. Н. Гумилев написал хорошую книгу.

Так же оценил ее директор Эрмитажа, профессор М. И. Артамонов: «Невозможно требовать от одного человека одинаково высокой исторической и филологической подготовки. Спор о праве историка пользоваться имеющимися переводами беспредметен. Конечно, Л. Н. Гумилев вправе был работать с подобными переводами, тем более, что он создавал обобщающий труд, а не частное исследование, устанавливающее определенный факт или поправку к его истолкованию»148.

Старейшина советского востоковедения академик В. В. Струве отметил, что книгу Л.Н. невозможно вычеркнуть из списка научной литературы; насчет переводов Би-чурина он сказал, что, за неимением новых переводов источников по истории Срединной и Центральной Азии, нецелесообразно отказываться от работы с этим весьма ценным источником149.

226

Кроме всего, были отмечены стиль и значение книги Л.Н. для «выхода» науки на более широкое поле, а не только для научной элиты. Работа Л.Н. характеризовалась как «образец яркого, увлекательного изложения для широкого читателя», что проглядел главный рецензент. Сам Л.Н., отвечая на вьюод К. Васильева о «пересказе накопленного наукой материала», бодро отметил, что то же самое можно сказать об «Истории России» Соловьева, «Истории Рима» Моммзена и «Истории древнего Востока» Тураева.

Казалось бы, вторжение новичка на поле «хунноведов» обошлось еще довольно благополучно; его не дали разгромить и отлучить, встреча вроде бы закончилась «вничью». Ничего подобного. «Ничья» никак не устраивала критиков Л.Н., и в декабре того же года они организуют «продолжение дискуссии». Эрмитажное поле уже не устраивало; обсуждение перенесли в более «надежное» место - в Отделение Института народов Азии АН СССР.

Гумилев в то время был болен. Нет автора? Тем лучше, проведем все без него: «Карфаген должен быть разрушен!». Естественно, «новичок» был примерно наказан. Обсуждение в декабре было уже «театром одного актера» - все того же рецензента, а престарелый академик В. В. Струве (достойнейший человек, смело заступившийся за Л.Н. в годы его «второй Голгофы») в заключительном слове почему-то защищал уже не автора, а... рецензента150. >v j

Один из парадоксов судьбы Л.Н. в том, что друзья-евразийцы за рубежом были куда оперативнее доморощенных критиков. Они были сверхоперативны, ибо уже в 1960 г. - в год выхода «Хунну» - мэтр исторической науки Г. Вернадский опубликовал в США развернутую рецензию на нее, в которой все было поставлено на место. Вернадский отмечал, что книга Гумилева написана талантливо, что он чувствует и природу, и людей; очень удачны его описания пустыни, подкрепленные красочными цитатами из сочинений Пржевальского и других русских путешественников. Не забывает Гумилев и значения северных лесов - «таежного моря». Насыщенная фактами разного порядка - военно-политического, социального, культурного и экономического - книга Гумилева по необходимости составлена в сжатом стиле. Тем

227

не менее его краткие характеристики многих из описываемых им исторических деятелей, а также и социальных сдвигов и человеческих отношений, ярки и вдумчивы. Данные письменных источников, где это возможно, подкрепляются свидетельством археологических раскопок. Рецензент указывал, что «Хунну» Гумилева - первое звено задуманной им «Степной трилогии»151.

Надо полагать, что почта (пусть и медленнее) работала и по линии Нью-Хейвен-Прага-Ленинград, и в момент сентябрьской дискуссии 1961 г. томик «Нового журнала» лежал в кармане у Л.Н. Был, вероятно, колоссальный соблазн вытащить его и огласить рецензию Мэтра. Увы! В 1933 г. Г.Вернадский опубликовал в Лондоне книгу «Ленин - красный диктатор» (по другим данным название было более скромное - «Заметки о Ленине»152). Надо полагать, что в СССР это помнили, а Л.Н. понимал - вынимать из кармана не стоит.

7.7. ДРЕВНИЕ ТЮРКИ И БУДУЩАЯ ДОКТОРСКАЯ

В течение 20 лет я не слышал ни одного отзыва на эту книгу, никакого резонанса. Первые, кто отозвались, были якуты. После этого заинтересовались казахи. Но они мне сказали, что впервые, когда вышла эта книга, они не поверили, что где-то в Москве или Ленинграде о казахах или тюрках могут писать добродушно.

Л. Гумилев

Еще до всех коллизий с «обсуждением-осуждением» Л.Н. писал П. Савицкому: «Тюрки» вдвое толще «Хуннов», хотя период, охваченный исследованиями, вдвое меньше. Я «Тюрок» люблю больше, потому что в VI-VIII вв. гораздо живее можно представить людей и события. Со многими

228

ханами и полководцами я смог познакомиться, как будто они не истлели в огне погребальных костров 1300 лет назад. Тут я смог применить свое знание тюркского и персидского языков»153.

В этом же письме Л.Н. говорит о решительном моменте жизни - о намерении представить на предварительное обсуждение в Эрмитаже докторскую диссертацию «Древние тюрки». В случае благоприятного исхода Л.Н. планировал обсудить свой труд в Институте востоковедения, а потом - в университете. Когда началась работа над диссертацией? В предисловии сам Л.Н. называет 5 декабря 1935 г.; это было время после Манычской археологической экспедиции154, в том же предисловии он благодарит друзей, «отмеривших вместе заключение в лагерях Норильска и Караганды». Оттуда, из неволи Л.Н. многократно просил матушку достать ему книгу Г. Е. Грумм-Гржимай-ло «Западная Монголия и Урянхайский край». Этот труд был ему, по-видимому, крайне нужен для развития своих мыслей.

В январе 1953 г. из Омска Л.Н. пишет матушке: «Книгу Грумм-Гржимайло можно достать лишь в Географическом обществе; зайти в библиотеку и спросить там о способе приобретения. Меня это чтение очень утешило бы». В августе 1954 г. та же просьба: «Если бы у меня была эта книга, то на 3 года чтения хватит»155. Анна Андреевна почему-то не сумела это сделать, хотя на складе Географического об щества эта книга Г. Е. Грумм-Гржимайло хранилась итг... 1997 г.!

В январе 1955 г., после двухлетнего ожидания Птица (Н. В. Варбанец) прислала Л.Н. долгожданную книгу. «Теперь мне хватит материала для чтения и занятий на полгода», - писал Гумилев156. Впоследствии об авторе этой книги сам Л.Н. говорил: «На всю жизнь сохраню память о тех, кто помог мне выполнить эту работу и кого уже давно нет среди нас, о моем замечательном предшественнике, моем друге Г. Е. Грумм-Гржимайло, прославившем историю народов Центральной Азии и умершем в ожидании признания»157.

Когда Л.Н. защитил своих «Тюрок», то одно из первых поздравлений пришло от А. Г. Грумм-Гржимайло - сына ученого, теснейшим образом, как и отец, связанного с

229

Русским географическим обществом*. Думается, что это письмо было особенно радостно для Л.Н. Исследователей проблемы и у нас, и за границей, в том числе очень именитых, было немало; это и академик В. В. Бартольд, и французский классик востоковедения Е. Шаванн, и немецкие ученые. Но сам Л.Н. все-таки особо выделял Г. Е. Грумм-Гржимайло. Дело, по-видимому, в том, что русский исследователь взглянул на историю глазами географа, то есть как бы показал Л.Н. верный путь158.

Задачу своей книги Л.Н. сформулировал так: «Почему тюрки возникли и почему исчезли, оставив свое имя в наследство многим народам, которые отнюдь не являются их потомками?»159 Эта задача превосходила то, что сделал Л.Н. в «Хунну», поскольку по масштабам Тюркский каганат («Вечный Эль») далеко превосходил Хуннскую империю. Достаточно взгляда на карту № 1 и сопоставить ее с картой № 2, чтобы понять - императивом здесь становится геополитический подход. В конце VI в., когда границы Каганата на западе сомкнулись с Византией, на юге - с Персией и даже Индией, на востоке - с Китаем, возникла принципиально иная, чем когда бы то ни было раньше, ситуация - средиземноморские и дальневосточные культуры впервые встретились. «Тюрки стали посредниками в связях «Запад-Восток»160.

Во введении к своей книге «типичный естественник» Л.Н. «вдруг» заявил, что важнее всего социальная и политическая история этих стран (Каганат, Китай, Иран), то есть опять же, как и в «Хунну», он выступает обществоведом- тонким и знающим! Родилось это давно, поскольку кандидатскую Л.Н. защищал еще в 1948 г., в «просвете» между отсидками, а называлась она «Политическая история первого Тюркского каганата в 546-657 гг.». Я видел отзыв профессора Петрушевского о допуске к защите, подписанный еще в 1947 г., когда на истфаке шла «игра» - то ли допускать, то ли не допускать. Два авторитетных ученых - член-корр. АН СССР А. Якубовский и

* А. Г. Грумм-Гржимайло (1894-1966) был членом Русского географического общества с 1927 г.; в 1934-1941 и 1946-1951 гг. заведовал библиотекой РГО, во время войны был в армии, позже работал в Москве - в издательстве АН СССР.

230

проф. М. И. Артамонов дали блестящие отзывы на книгу Л.Н. того же названия, но она так и не вышла тогда по не зависящим ни от автора, ни от рецензентов причинам. Между тем А. Якубовский писал, что это ценнейший материал по истории первого Тюркского каганата, чего нет ни в советской, ни в зарубежной литературе. Кроме того, он обращал внимание на четкий анализ политической обстановки в то далекое от нас столетие. Для Л.Н. характерно, что когда он занимался конкретикой, отпадали любые теоретические «загибы», которые могли бы стать мишенью оппонентов.

Понятно, что тюрки - звено этногенеза, этап тех этнических процессов, которые шли в Великой степи, но изучать их без политической истории оказалось нельзя. Сначала перед Л.Н. возникли два естественных вопроса: кто такие тюрки и что такое «Вечный Эль»?

Согласно красивой легенде тюрков, их праматерью была волчица, а праотцом стал мальчик из племени, истребленного врагами. Волчица спасла ребенка, выкормила его, унесла в горы Восточного Тянь-Шаня и спрятала в пещере. Там впоследствии она родила десятерых сыновей, отцом которых был сын человеческий. Когда сыновья волчицы вышли из пещеры, они женились на женщинах ближнего к их горам Турфанского оазиса. Один из внуков волчицы получил имя Ашины161. Народ Ашины и был предками этноса «тюрк». Гумилев считал, что этот этноним не следует путать с современным лингвистическим значением этого слова, В XIX в. их называли по-китайски «ту кю», а по-монгольски «тюркют»'62.

Теперь попытаемся вместе с Л.Н. ответить на вопрос, что такое «Тюркский великий Эль» ? Создание великой державы рода Ашина шло как «блицкриг» VI в., завершившийся в очень короткий период с 545 по 581 г. В 545 г. сын Ашины, Бумын-каган подчинил телеутов, ранее уничтоживших Хуннское царство в Семиречье. Тогда же, в год Быка (т.е. 545 от P. X.), китайское посольство прибыло в его ставку; это было признанием одной из крупнейших держав того времени и, современно выражаясь, подняло международный статус державы Ашины. В 552 г. Бумын покорил бывших сюзеренов - свирепых жужаней, а в 555 г.

232

тюркюты дошли до «Западного моря», т. е. до Арала. Теперь граница прошла севернее Ташкента до низовьев Аму-дарьи и южного берега Арала. За 1,5 года тюркюты подчинили Центральный Казахстан, Семиречье и Хорезм. В 558 г. они вышли к Волге, «гоня перед собой тех, кто отказывался покориться»163.

В 565 г. они покорили эфталитов и объединили степь и Согдиану, в 576 г. вышли к Боспору Киммерийскому (Керченскому проливу), обеспечив себе опорный пункт в Крыму, а ставка тюркского военачальника (Тьма Тархана) была организована на Таманском полуострове (отсюда и название Тьмутаракань)164.

В 579 г. они вторглись в Китай. Под их контролем оказалась огромная империя - первый Тюркский каганат, они контролировали и Великий Шелковый путь, по которому шла торговля между Китаем и Византией. В своей кандидатской диссертации Л.Н. называл 580-й год кульминационным пунктом могущества Тюркского каганата. В это время он простирался от Маньчжурии на востоке до Боспора Киммерийского на западе, от верховьев Енисея до верховьев Амударьи. «Тюркские каганы стали создателями первой евразийской империи, политический опыт которой в еще больших масштабах был повторен в VIII в. монголами, а в XVIII-XIX вв. - Российской империей», - пишет известный петербургский востоковед Сергей Кляшторный165.

Каганат стал огромной колониальной империей. Как удавалось держать в покорности из одного центра (да еще неоседлого, нестабильного, степного) самые разные народы империи? Л.Н. считает, что это было реально сделать лишь при наличии жесткой социальной системы. Тюркюты ее создали и назвали «эль»166.

Здесь, как и при анализе подъема хуннов, Л.Н. начинает не со спорных проблем этногенеза, а с социальных моментов, с социально-политической системы. В центре ее «орда» - ставка хана с воинами, их женами, детьми и слугами. Вельможи имеют свои «орды» с офицерами и солдатами. Вместе они составляют этнос «кара-будун» - тюркские беки и народ (почти как в Риме - «сенат и народ римский»). Еще более, чем материальная культура, исследователя поражают сложные социальные институты:

233

система, иерархии чинов, воинская дисциплина, дипломатия, четко отработанное мировоззрение, противопоставленное идеологическим системам соседних стран167.

Честный ученый пересматривает свои позиции, если они противоречат новым открытиям, новым работам коллег. Вспомним, как громил Л.Н. гуннов, любя и превознося хуннов. Но это было в 60-х гг., а в 90-х он писал, что «идейное единство хуннов и гуннов сохранилось»168. Развивая эту мысль, он утверждал, что объединение орды Ашина с племенами хуннов усложнило этносистему и сделало ее способной к сопротивлению, а потом и к завоеваниям. Пребывание этноса в привычном ландшафте повело к восстановлению кочевого хозяйства и развитию оригинальной культуры. Блестящая переводная и оригинальная древне-тюркская литература возникла не позднее конца VI в., а вместе с ней сложился общетюркский литературный язык, началось освоение достижений культур Дальнего и Ближнего Востока. Можно утверждать, что в результате культурного прорыва конца VI в. началось формирование древнетюркской цивилизации169.

Необходимо заметить, что, согласно точке зрения Л.Н., тюркский период был продолжением хуннского, хотя социальные формы изменились: вместо родовой державы возникла орда. Но сменившие тюркютов уйгуры вернулись к родоплеменной системе, так что, очевидно, обе формы сосуществовали, образуя «эль»170. Этой мысли придерживался и Г. Е. Грумм-Гржимайло, писавший, что «первыми тюрками, с которыми нас знакомит история Срединной Азии, были хунны»171.

В пору своего расцвета Каганат был сильнее раздробленного Китая (Китая двух царств: Бей-Чжоу и Бей-Ци), платившего за военную помощь и даже за нейтралитет. Тюр-кютский хан мог позволить себе такое высказывание: «Только бы на юге два мальчика (Чжоу и Ци) были покорны нам, тогда не нужно бояться бедности». Шелк шел в Византию, торговый путь проходил через Иран, наживавшийся за счет таможенных пошлин с караванов. Но хан не хотел пропускать их слишком много, дабы не наращивать потенциал соперника Византии. Все это вело к войнам

234

Каганата с Ираном, в которых тюркюты использовали изобилие железа и создали латную конницу, не уступавшую персидской. Однако Каганат истощал силы в этой борьбе, тем более что геополитическая картина была еще сложнее: враги были не только на западе (Иран), но не исчезли они и на востоке (Китай).

Соотношение сил было стабильным, пока не сказал своего слова обновленный Китай, объединившийся в 581 г. Л.Н. пишет, что ситуация изменилась в начале VII в., когда снова в историю вмешалась природа и произошел раскол каганата на Восточный и Западный, два разных государства и этноса, у которых общей была только династия Ашина172.

Природное воздействие Л.Н. объяснял так: Восточный каганат - это Монголия, там муссоны, там летнее увлажнение стимулировало круглогодичное кочевание. Это приводит к социальным последствиям: пастухи постоянно общаются друг с другом. Навыки общения и угроза Китая сплачивали народ вокруг орды и хана.

Другое дело Западный каганат, расположенный в предгорьях Тарбагатая и Тянь-Шаня. Увлажнение там зимнее, надо запасать сено для скота. Поэтому летом скот и молодежь уходили на джейляу - горные пастбища, а пожилые работали около зимовий. Вместо «эля» там сложилась кон федерация племен. Десять вождей получили по стреле-символу, поэтому их этнос называли еще «десятистрелочные тюрки». Ханы Ашина вскоре потеряли значение и престиж, так как их собственная дружина была малочисленной, и вся политика определялась вождями племен. Китай был далеко, Иран слаб, караванный путь обогащал тюркют-скую знать, представители которой могли воевать друг с другом, что и ослабляло Западный каганат173. Кажется, что это не достаточно удовлетворительное объяснение, да и сам Л.Н. позже опровергал его.

В работе «Из истории Евразии» Гумилев указывал, что в начале VII в. как бы восстановилась коллизия Хань и Хунну, но перевернутая на 180 градусов. Разница была еще и в том, что молодая империя Суй, находившаяся в фазе подъема, была сильнее, богаче и многолюднее каганата, уже вступившего в «инерционную фазу»174. Падение

235

Западного каганата произошло в 661 г., Восточный пал в 741 г. На месте Западного каганата образовалась китайская провинция «Западный край», Восточного - Уйгурский каганат.

Но дело было не только в фазах этногенеза или природе. Корни слабости тюркютов были и внутри Каганата. Л.Н., споря с другими историками, по поводу термина «эль», вышел на такую формулу: называть группу завоеванных племен союзом, скорее всего, неправильно. Согласно Л.Н., «эль» был формой сосуществования орды и племен. Хотя эта взаимосвязь должна была осуществляться мирно, но практически она была так тяжела для обеих сторон. Поэтому «эль» сразу же стал очень нестойкой формой; покоренные страдали и старались при удобном случае отложиться, но и в самой орде было немногим лучше175. При этом налоговое обложение покоренного тюркютами народа было значительно сильнее персидского; отсюда становится понятным, почему в тюркютской державе центробежные силы никогда не угасали176.

Однако имя «тюрки» не исчезло; оно распространилось на пол-Азии. Как полагал Л.Н., арабы стали называть тюрками всех воинственных кочевников к северу от Согдиа-ны. Позже термин еще раз трансформировался и стал названием языковой семьи. Так сделались «тюрками» многие народы, никогда не входившие в Великий каганат VI- VII вв. Некоторые из них были даже не монголоиды, как, например, туркмены, аланы, азербайджанцы. Другие были злейшими врагами Каганата: курыканы - предки якутов, кыргызы - предки хакассов. Третьи сложились раньше, чем сами древние тюрки, например балкарцы и чуваши177. Профессор М. И.Артамонов в далекие 40-е гг., после защиты Л.Н. кандидатской, писал, что Гумилеву удалось убедительно показать, что потомки древних тюрок (ту-кью) вплоть до настоящего времени обитают в Южном Алтае (телесы-теленгиты)178.

Уже отсюда видно, что история древних тюрок имеет прямое отношение к острым национальным вопросам современной России и СНГ. Л.Н. посвятил свою книгу «Нашим братьям - тюркским народам Советского Союза». Такой страны, увы, уже нет, но 1 октября 1997 г.

236

в 85-летний юбилей Л.Н. на доме № 1 по Коломенской улице от республики Татарстан была установлена мемориальная доска, на которой начертано: «Здесь жил и работал с 1990 по 1992 год выдающийся историк и тюрколог Лев Николаевич Гумилев».

В 1997 г. отмечалось 1450-летие первого Тюркского каганата, и это вызвало очень разные комментарии и оценки. Писали и о том, что это организовано «пантюркистскими силами»179. Писали и совсем по-другому, связывая эту дату с историей России, что, на мой взгляд, вполне обоснованно. В самом деле, если справедлив тезис о частичном восприятии Россией тюрко-монгольского государственного наследия, то история объединения Евразии насчитывает как раз 1450 лет180. Мне кажется, надо различать законное право людей и этносов чтить свою историю, отмечать ее даты.

Сейчас республиками тюркских народов в Российской Федерации являются Алтай, Татарстан, Башкортостан, Саха (Якутия), Тува, Хакасия, Чувашия (Чаваш Республика), а еще в двух - Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесской Республике - тюркская нация является титульной наряду с другим народом; в Дагестане существуют две тюркские нации - ногайцы и кумыки.

Мне кажется символичным, что в концепции Госпрограммы РФ «Возрождение и развитие тюркских народов России» много гумилевского. Конечно, это слишком серьезная тема, чтобы ее разбирать вскользь. Приведу лишь одну мысль, содержащуюся в проекте концепции, о том, что тюрки выжили, сохранились как этносы из-за исключительной прочности, живучести такой биосоциальной общности, как этнос, о могучем биогенетическом фонде и социофонде тюркских народов181.

Все это особенно актуально в пору ослабления России, давления на нее с Запада. С 1996 г. на бывшего президента Монголии Очирбата регулярно «выходили» представители США и Японии. Спекулируя на заявлениях некоторых «демократов», они предсказывали уход Москвы с территорий к югу и востоку от Байкала и образование «геополитического вакуума». С американской и японской точки зрения, заполнение этого «вакуума» Китаем непри

237

емлемо. Следовательно, надо расхватывать то, что якобы плохо лежит; так, Монголия, например, присоединит к себе Бурятию, Агинский и Усть-Ордынский автономные округа и часть Иркутской области. Для наглядности монголам была даже представлена карта будущего устройства Восточной Сибири и Дальнего Востока. Предусматривалось, что Горный Алтай и Тува, «независимые от России», продолжат «тюркский пояс» от Стамбула-Анкары через Нахичевань-Баку-Ашхабад-Ташкент-Бишкек и Алма-Ату далее на восток вплоть до Якутска. Хорошо бы, согласно намерениям авторов плана, включить сюда и китайский Синьцзян. Под особыми №№ шли «независимая» Якутия, «расширенная» Монголия, а уж Дальний Восток могли бы разделить США и Япония182. Популистский «геополитический» бред? Не совсем, ибо подобные карты раздела Востока России фигурировали и в солидных американских изданиях.

Только наука, подлинная наука может и должна, и при этом как можно оперативнее, дать конструктивные решения подлинного развития тюркских народов России, отметая всякого рода химеры об «едином тюркском языке», едином государстве и т. д. Все эти лозунги, как говорится в упомянутом проекте, являются нереальными183.

7.8. Л.Н. ВЕДЕТ КРИМИНАЛИСТИЧЕСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

В археологии вдруг вошли в моду доисторические эпохи. До той поры почти все находки принадлежали тем или иным периодам истории, а теперь все помешались на доисторических цивилизациях.

Агата Кристи

История середины XIII в. напоминает своей загадочностью криминальный роман - как-то заметил JI.H.184. Это в полной мере относилось к его работе над «Древними

238

тюрками». Книга Л.Н. вышла в 1967 г., то есть через 8- 9 лет после окончания основной работы над ней и через 5 лет после защиты докторской диссертации. Сам Л.Н. рассказывал потом, что шел дикий нажим на книгу («торможение» ее выхода), чтобы не дать ему выйти на защиту докторской. Тираж был небольшой - 4800, но книгу раскупили молниеносно. В 1993 г. некое «Товарищество Клышников, Комаров и К0» выпустило книгу Л.Н. огромным тиражом - 200000! Однако он быстро разошелся: «работал» уже имидж автора.

Плюсы и минусы гумилевской книги, как уже говорилось, связаны с «раздвоенностью» ее назначения: то ли это слегка беллетризированная диссертация, то ли высоконаучная и все-таки с претензией на популярность книга. Она поразительно информативна. Думается, что Л.Н. прочитал все, что на сей счет написано по-русски, да и иностранных источников больше сотни. Добавим к этому синхронистическую таблицу, где все расписано по годам, а также ономастическую таблицу, которую сделал старый знакомый и соавтор Л.Н. - «православный кореец» М. Хван. Это не книга, а океан информации!

Здесь надо оценить гигантскую работу Л.Н. «за кадром». Слова недругов и завистников об «историке-беллетристе» потеряют всякий смысл для любого, кто хотя бы пролистает «Древних тюрок». Друзья отмечали, что Л.Н. любит перепроверять факты. Это верно, но стоит отметить, что он иногда и сам устанавливал новые факты. «За кадром» остается вся черновая работа, иногда подлинно криминалистический поиск, работа, видимая только в его статьях, вышедших до появления книги. Как камни, они ложатся потом в фундамент здания книги, а «кровля, венчающая полувековую работу - сама книга»185.

Традиционные источники были в основном трех родов: китайские, персидские и собственно тюркские. Сопоставлять их было отчаянно трудно; каждый давал географические названия и имена героев истории по-своему. Еще у Г. Е. Грумм-Гржимайло шла «расшифровка» названий хорошо известных нам рек. Например, то, что в китайской транскрипции звучит как А-бу, есть, вероятно, река Абакан, река Тань или Кань - Енисей, под

239

рекой Чу-си должно, по-видимому, понимать реку Чу (Чуя - у русских), приток Катуни и т. д.186. Грумм-Гржи-майло приводил удивительный пример путаницы с именами, причем отнюдь не со второстепенными. Видные русские историки - Бартольд, Радлов и Мелиоранский (независимо друг от друга) грубо ошибались, считая, что Бумын-хан и Истеми - одно и то же лицо, хотя первый возглавлял Восточный, а второй - Западный каганат187. Много названий было расшифровано еще в 20-х гг. В начале XX века немецкий историк Маркварт доказал, что непонятная дотоле страна «Тал-гаст» есть просто Северный Китай. Но и до 60-х гг. было неясно, что имелось в виду под термином «колх», хотя этот народ в древности назывался «лазы», а страна в устье Риона - «Лазика» (частью ее была Абхазия).

В двух статьях Л.Н. сам занялся расшифровкой названий и имен, под которыми скрыты главные актеры драмы, разыгравшейся в VI в. в Каганате188. Поиск свой он изложил в виде спора с другими исследователями, но всегда уважительно к ним, и даже оправдывая их ошибки. В одной из упомянутых статей он приводит генеалогическую таблицу рода Ашины, добавляя, что ее создание - трудное дело. Трудное потому, что обозначенные там персонажи имели не одно имя, а по три и даже по четыре: 1) личное имя, которое не всегда известно; 2) княжеский титул; 3) ханский титул; 4) иногда еще и прозвище189. Поскольку наряду с китайским произношением имен обнаружены и тюркские имена (в персидских и греческих текстах основную часть имен составляют именно они), то каждый персонаж может носить до шестнадцати имен! Попробуй тут разберись. Л.Н. разбирался методично и основательно, чтобы не заблудиться в лабиринте имен и титулов. Гумилев составил оригинальнейшую таблицу, которую назвал «Разногласия исследователей». В одной колонке - имена и титулы по Фирдоуси, во второй - по французу Е. Шаванну, в третьей - согласно советскому историку Е. Мандельштаму, и, наконец, в четвертой дана интерпретация самого Л.Н.

Однако неясны были не только названия и имена. Спорными и непроясненными оставались и некоторые ключе

240

вые вопросы истории тюркютов, в частности причины распада каганата на Западный и Восточный. Замечу, что здесь и Л.Н. отчасти противоречил сам себе; в появившейся после его смерти в 1993 г. «выжимке» по истории Евразии он изложил привычное объяснение - «вмешалась природа»190. Но в жизни все сложнее, и такая формула сильно упрощала дело. Более того, она зачеркивала сделанное ранее самим Л.Н. Одна из его статей 60-х гг. была посвящена источнику, освещавшему наиболее темную страницу истории первого Каганата. Речь идет о самом раннем произведении тюркской литературы, дошедшему до нас пусть не в подлиннике и не полностью - в «Истории» Феофилакта Симокатты191.

Автор «Истории» - египетский грек, живший в период правления в Византии Ираклия (610-641 гг. н. э.), по характеристике Г. Вернадского «добросовестный ученый, но немного слабее подготовленный как историк... чаще, чем следовало... неверно оценивающий значимость описываемых событий, а временами тонущий в незначительных подробностях»192. Однако минусы «Истории» были не так уж значимы для Л.Н.

Каган, имени которого Л.Н. поначалу не раскрывает, рассказывал византийскому императору в своих письмах о победах над неизвестными нам племенами абдегов и абаров. В одной из этих битв на Кавказе было якобы убито 300 тыс. врагов. Л.Н. предположил, что это похоже на убийство пленных, которых отступающая армия не смогла увести с собой.

Но это не главный сюжет «расследования» Л.Н. После Крымской и Кавказской кампаний (успешных лишь поначалу) началась междоусобная война тюркютов - «великая распря 581-593 гг.». На основе анализа текста и его сопоставления с работами предшественников Л.Н. отвечает на ключевые вопросы: кто? где? когда? Письма в тексте «Истории» Феофилакта Симокатты являются здесь ценнейшим источником. Был ли их автор великим каганом? Нет, - вслед за Е. Шаванном отвечает Л.Н., потому что он сам в письмах к императору упоминал имена трех других великих каганов. На основе большой работы Л.Н. было установлено, что анонимный автор письма - Дяньчу-Дату-хан

241

(по-китайски; по-тюркски - Кара-Чурин, по-персидски - Кара-Джурин), что переводится как «черная напасть». Он действительно победил «аборигенов Памира» эфталитов*, но тюркютам досталась лишь Согдиана; собственные же земли эфталитов еще раньше отошли к Ирану. Дяньчу-Дату-хан подчинил себе Южную Джунгарию, где и основал свое княжество.

В 576 г. после смерти его отца - Истеми-хана, он унаследовал верховную власть на западе и титул Тардуш-хана. В 582-583 гг. тюркюты пытались проникнуть в Византию через Кавказ, но были отбиты. Сам Тардуш-хан не участвовал в Крымской и Кавказской кампаниях, он был занят на Востоке войной с Китаем. Л.Н. считал, что рассказ о победах тюркютов над византийцами в письме, адресованном императору Маврикию, естественно, опущен. Акцент перенесен на лазов (колхов), хотя и бывших подданных Восточно-Римской империи, но сохранивших во II в. автономию193. Именно там было уничтожено 300 тыс. врагов, а трупы их будто бы лежали вдоль дороги длиной около 160 км...

Но не эти, столь любимые тюркютскими авторами сюжеты биографии каганов и блестящие перечни их побед над врагами привлекали внимание Л.Н. и стали главным объектом «расследования». Для него самым существенным эпизодом была гражданская война, ее истоки, запутанные интриги внутри каганата. Источник очень туманно говорил о междоусобной войне, о некоем «человеке по имени Турум, по роду близкому к кагану», который попытался совершить государственный переворот, проходивший поначалу успешно19! Тогда автор письма к императору Маврикию (теперь мы знаем, что это Тардуш-хан) обратился за помощью к трем великим каганам. Их имена были непонятны; например, одно из них означало в переводе «могучий». Упомянутые «анонимные» (до расшифровки их Львом Николаевичем) ханы помогли, и «путчист» был жестоко наказан: в Бухаре, Пайкенде (его резиденции) он был опущен в мешок с красными пчелами, «отчего он и умер».

* «Немногочисленный, но воинственный народ», как характеризует их Л.Н.

242

Л.Н. исследовал все эти сюжеты «с позиций исторической критики» и сделал важные уточнения. Выяснилось, что в междоусобной борьбе сам Тардуш-хан был подстрекателем, движимым ненавистью к великому хану Шабо-лио. Л.Н. удалось установить имена трех ханов, пришедших на помощь Тардуш-хану, а также основные линии интриги, приведшей к междоусобным войнам.

Мятеж был подготовлен в 587 г., но война между западными и восточными тюркютами затянулась до 593 г. Почему? Л.Н. находит ответ; это было связано с походом одного из трех ханов на запад уже против Тардуш-хана. Этот эпизод опущен в письме по простой причине: оно писалось в 596 (или 597) г., когда западные и восточные тюркюты уже заключили мир между собой и дорожили им. Однако остался главный вопрос: почему и когда каганат распался на Западный и Восточный? Согласно мнению Л.Н., не было никаких экономических, политических, идеологических и социальных причин, которые стимулировали бы вражду между двумя частями одного племени; напротив, единство обеспечивало им господствующее положение и процветание. «А между тем вражда, и чрезвычайно жестокая,- пишет Гумилев, - разорвала каганат на две части. Возникла она в начале VII в.»195.

Опасностью для тех и других был усилившийся Китай (династия Сунь). Это отлично понимал великий хан, казнивший за связь с Китаем своего брата. Это понимал и Тардуш-хан, поддержавший китайских эмигрантов, но исключение составил Толис-хан - правитель восточного крыла державы. Междоусобные споры тюркютов искусно разжигались извне, в результате чего возникла своего рода прокитайская партия внутри Каганата.

Г. Е. Грумм-Гржимайло приводит обращение Бильге-хана к народу: «Только тогда, когда в Утуканской черни* находится турецкий каган, не зараженный китайским образованием (но имеющий истинную мудрость), народ может считать себя обеспеченным... Китайцы, снабжающие нас зо-

* Это северные склоны Хангая к западу от р. Орхон. В знаменитых орхонских надписях эта горная страна выставляется центром Турецкого ханства и резиденцией хана турок (Г. Е. Грумм-Гржимайло).

243

лотом, серебром, крепкими напитками и шелком и ведущие обыкновенно сладкие речи, одаряют предметами, приучающими нас к роскоши. Этим они привлекают к себе даже самые отдаленные народы. Усвоившие, однако, их культуру обыкновенно гибнут, ибо только твердые характером, мудрые люди в состоянии противостоять соблазну, остальные же навсегда порывают с родиной, не устоял и ты, турецкий народ! Ты дал себя прельстить сладкими речами и богатыми дарами и жестоко поплатился за это. Ты внял уговорам: «Кто живет далеко, тот получает плохие дары, кто живет близко, тот получает хорошие дары», и переселился на китайские земли, послужившие могилой столь многим. Внемли же мне, турецкий народ! Только в Утуканской стране, где нет богатств, но нет и китайской опеки, ты можешь сохранить самостоятельность»196.

Пассионарным был Бильге-хан! Неправда ли, весь приведенный отрывок звучит весьма современно? Заканчивая рассказ об этом отрезке истории, следует заметить, что дальнейшие события развивались так: в 598 г. вспыхнула война и ставка Толис-хана была разгромлена, а сам он бежал. Но это не было победой единства, а лишь видимостью победы.

Предшественники Л.Н. по-разному обозначали дату распада Каганата: кто-то - в 50-х, кто-то - в 70-х или 80-х гг. VI в., а Л.Н. останавливается на другой и вполне точной дате - 603/604 гг. В 600 г. великий хан Юнюлю был убит в своем шатре, и на его место сел знакомый нам теперь Тардуш-хан, но народ восточной половины Каганата не пошел за ним. Вот оно - воздействие Срединной империи! Хан остался с верной ему дружиной, но не смог пробиться в родное кочевье. В 604 г. его отряд был истреблен тибетцами. «Такое быстрое падение турецкой державы, - по словам Грумм-Гржимайло, - было вызвано не силой китайского оружия, а возникшими в государстве междоусобицами»197. После этого мир между восточными и западными тюркютами был уже немыслим, и это стало подлинным разделением Каганата.

Вернемся в тяжелое для нашего героя время: в 1955. Л.Н. в омском лагере, уже имея необходимую ему книгу,

244

пишет Анне Андреевне: «Если удастся закончить и привести все в систему, будет гораздо лучше, чем моя кандидатская. Получив Грумм-Гржимайло, со страхом открыл его, желая узнать: в чем я напортачил, и вдруг увидел, что я переплюнул его самого». Но Л.Н. сразу оговаривается: «Прости, расхвастался»198.

Думается, что нет, не расхвастался, ибо гумилевский «детектив» осветил период «великой распри» гораздо глубже, чем это сделано классиком. Почему-то Григорий Ефимович не обратил внимания на такой источник, как «История» Феофилакта Симокатты и не знал, кто такой Тардуш-хан. «Криминалистическое расследование» Л.Н. подготовило его «большой криминалистический поиск» в 70-х гг.

8. ГУМИЛЕВСКОЕ ОТКРЫТИЕ ХАЗАРИИ

При всяком... шаге историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание.

И. Н. Болтин

Хазария оказалась типично речной страной, расположенной южнее Астрахани, на площадях, частично ныне затопленных. Они (там) жрали рыбу и арбузы, а кочевниками не были. Об этом буду нынче писать.

Л. Н. Гумилев

Гумилевское «открытие Хазарии» невозможно датировать сколько-нибудь точно. То ли это произошло сначала «в уме», а именно в Туруханске в годы войны после письменного разговора с «другом Васей» (В. Н. Абросовым), то ли в омском лагере (1953-1955) после получения очередного письма от него же. Во всяком случае, связывать это с началом работы Л.Н. в Институте географии (1962) не приходится, т. к. первая экспедиция туда прошла уже в 1959 г.

В чем загадка Хазарии? Ответы на какие вопросы хотел найти Л.Н. в упомянутой и последующих экспедициях? Таких загадок было много: откуда вообще пошли хазары и на каком языке они говорили, куда они также таинственно исчезли, не оставив следов, а главное - где жили сами хазары, когда их царство охватывало почти всю Юго-Восточную Европу?

246

На востоке оно достигало Хорезма, т. е. включало все степи Южного Приуралья, на юге пограничным городом был Дербент, где стена отделяла от хазарских владений Закавказье, на западе хазарским был не только весь Северный Кавказ, но и степи Причерноморья вплоть до Карпат. В упомянутых владениях обитали подданные хазарского царя - камские болгары, мордва-черемисы, вятичи, славяне-поляне.

Литература о хазарах была огромной, но не давала ответа на многие вопросы, а особо на главный - где? Задолго до Л.Н., еще до войны, хазарами начал заниматься М. И. Артамонов - учитель и друг Л.Н.*. В 50-х гг. он раскопал крепость Саркел на Дону, считая ее хазарской; до хазар здесь были аланские поселения, а после них - русский город Белая Вежа. Саркел позже был поглощен водами Цимлянского водохранилища.

Название «хазары» было известно еще первому русскому летописцу, но никто не знал толком - кто они и где «ядро» Хазарии, от него не осталось никаких археологических памятников. Л.Н. писал, что у хазар было два крупных города: Итиль на Волге и Семендер на Тереке. Но где их руины? Хазары умирали - куда девались их могилы? Хазары размножались - с кем слились их потомки?1

Эти вопросы явно выходят «на географию», точнее палеогеографию**, иначе неизбежно то самое «претыкание», о котором предупреждал русский историк XVIII в. И. Н. Болтин. От того, где находилось это «ядро», каким был «кормящий ландшафт» хазар зависело очень многое - диапазон их возможностей, их главные занятия. Если они жили в степи, то, наверно, были кочевниками, если в долине Волги-Ахтубы, то, скорее всего, земледельцами.

* Об этом свидетельствует и посвящение гумилевского «Открытия Хазарии»: «Мысли и чувства автора, возникшие во время пятилетнего путешествия по Хазарии, как в пространстве, так и во времени, или биография научной идеи. Написана в 1965 г. н. э. или в 1000 г. от падения Хазарского каганата и посвящена моему дорогому учителю и другу Михаилу Илларионовичу Артамонову».

** Палеогеография - наука о закономерностях развития географической оболочки Земли и истории взаимодействия природы и человека.

247

Куда и почему бесследно исчезла после XIII в. Хаза-рия, ставшая какой-то прикаспийской Атлантидой? Когда Л.Н. вплотную занялся этими вопросами, существовало три основных точки зрения в русской - советской литературе. Известный востоковед середины XIX в. В. В. Григорьев считал, что Хазария была неким очагом процветания и цивилизации в море диких кочующих племен, очагом правосудия и веротерпимости.

Диаметрально противоположной была позиция нашего современника, академика Б. А. Рыбакова, одного из главных и «штатных» оппонентов Л.Н. Он называл Хаза-рию «небольшим полукочевническим государством» «паразитарного характера», жившим за счет транзитной торговли. Лежала Хазария, по мнению Рыбакова, в калмыцкой степи, к югу от Сарпинских озер. Отсюда следовал логичный вывод, что хазары были кочевниками.

И, наконец, третья позиция принадлежала М. И. Артамонову, создавшему капитальнейший труд «История хазар», научным редактором которого стал Л. Гумилев2. Еще во введении учитель выразил Л.Н. благодарность за результаты пока еще не опубликованных исследований. Книга М. И. Артамонова - фундаментальный труд с обширным историографическим введением, со ссылками на сотни авторов (от Иосифа - царя хазарского, до академика Д. С. Лихачева), с огромным количеством иллюстраций.

Вопросы истории хазар в 50-х гг. были достаточно острыми в СССР. Им была посвящена статья «Об одной ошибочной концепции» П. Иванова в «Правде» (1951) и целый сборник под характерным в ту пору названием «Против вульгаризации марксизма в археологии» (1953). После этого, как деликатно замечает М. И. Артамонов, «имело место некоторое замешательство в разработке вопросов истории хазар»3. В его книге должен был содержаться некий ответ критикам.

«История хазар», вероятно, в силу этих же причин сильно задержалась; в основном она была завершена еще до войны, а вышла лишь в 1962 г. Правда, в 40-50-х гг. Михаил Илларионович возглавил ряд экспедиций на Дону и в Дагестане и смог получить новейший археологический материал. Примечательно, что фундаментальную книгу

248

М. И.Артамонова даже в 60-е гг. стало возможным опубликовать только в Ленинграде, где он был в то время директором Эрмитажа, в издательстве которого монография и увидела свет. Причины этого в тематике книги: во-первых, она напрямую задевает прошлое России - версию происхождения нашего народа, а во-вторых, поднимает проблему хазарства и еврейства.

Первая книга по этой тематике вышла в Израиле еще в 40-х гг. В 1954 г. издал книгу о Хазарии, опережая М. И. Артамонова, американский ученый X. Данлоп. Правда, она была посвящена лишь одному аспекту проблемы и озаглавлена «История еврейских хазар». Идеологическая линия этой работы проявлялась в том, что хазарам приписывалась роль спасителей Европы и христианской цивилизации от арабов4. Примечательно, что после выхода упомянутого труда Данлопа в американской научной печати появление статей М. И. Артамонова о хазарах стало невозможным: монополия на истину там работала ничуть не слабее, чем у нас.

Профессор Артамонов, будучи археологом, старался поддержать старые российские традиции изучения хазарской проблемы, но большинство археологов в 70-80-е годы эти традиции практически утратили5.

Книга М. И. Артамонова - исключительно честная, объективная. Основная идея ее состоит в том, что не надо преувеличивать роль хазар в образовании Русского государства, но и не надо отрицать их исторического значения. Как мы теперь знаем, книга писалась «в стол» и отличается крайней «неидеологизированностью». Историки говорят, что археологи иногда недооценивают значение письменных источников. Несмотря на то что М. И. Артамонов возглавил много известных и успешных археологических экспедиций, а будучи директором Эрмитажа и сам направлял их, ни о какой недооценке других источников в книге нет и речи; он блестяще владел самой современной по тому времени западной литературой.

В 1959 г. М. И. Артамонов предложил Л.Н. ехать на берега Волги и отыскивать там столицу Хазарии. Эту экспедицию Л.Н. описал в своей книге «Открытие Хазарии». Она, резко отличаясь от сухо-научных «Хунну» и

249

«Древних тюрок», была написана на одном дыхании - весело и мастерски. Перед нами уже опытнейший популяризатор науки в лучшем смысле этого слова. Мастер своего дела.

Характер изложения определялся самим сюжетом - экспедицией, а не кабинетным поиском, чувством воли и радостью «полевого сезона». Это была первая поездка Л.Н. после Омлага, да еще начальником экспедиции. Все было прекрасно: и красота волжской дельты, и встречи с хорошими людьми - добровольными помощниками. Влияли на весь настрой Л.Н. молодые сотрудники, веселые, жизнерадостные, создававшие особый дух экспедиции. Одним из них был студент Геля, позже выполнявший самые ответственные исследования с аквалангом у дербентской стены. Ныне он доктор исторических наук Г. М. Прохоров6. В разведке 1962 г. участвовал также молодой веселый и заводной Женя Сидоренко - историк по профессии, референт ректора ЛГУ.

Эйфория работы в поле выливалась в письмах Л.Н. к П. Савицкому. В 1959 г., возвратившись из неудачной экспедиции, Л.Н. писал: «Я неделю провел в стольном городе Сарае, хранящем следы страшного разгрома от удальцов Тимура. Как было приятно вдохнуть степной воздух, походить по барханам, сидеть под могучими ивами в три обхвата на берегу реки Ахтубы, поговорить по-татарски, хотя я почти забыл разговорный язык. Нашли мы сармахские погребения, раздутые ветром, печенежскую керамику, много монет...»

«Хочется описать Вам один маршрут на лодке, - продолжает Л.Н. - Мы вышли в 9 часов утра и против течения поднялись по Ахтубе до протоки, которую собирались обследовать. Течение там сильное, и мои напарники сразу натерли мозоли от весел. Затем мы поплыли по протоке вверх, просматривая берега, а она вилась как змейка, и когда мы достигли ее конца, наступила глубокая ночь, к счастью, лунная. Тут мы потеряли ориентировку, ибо там сходились две протоки и сама река. Бросали в воду спички, чтобы определить направление течения, но только выйдя на стрежень, разобрались. Мы были голодны и уже очень устали, но путь был только один - гнать изо всех сил вниз

250

по течению, стараясь не попасть на мель. Помогла луна. Вернулись мы домой в 3 часа ночи, сделав без отдыха около 50 верст, еле живые, т. к. под конец стало холодно. Но несмотря на это, ночная река в лунном серебре, окаймленная ивами, была восхитительна, а когда мы сделали получасовой привал и вскипятили на костре крепкий чай, к которому не было ни сахара, ни хлеба (по нашей российской беспечности), то не только я, а все оценили счастье путешествующих»7.

Уже в январе 1960-го Гумилев предвкушает следующую экспедицию, на берег Каспийского моря, в коренные земли хазар. «Надеюсь, - писал Л.Н., - что она прояснит хазарскую проблему»8. Осенью краткий «отчет» летит из Астрахани в Прагу: «Я только что вернулся из Хазарии, т. е. Дельты, и опять уезжаю в степь половецкую. О находках и результатах я сообщу Вам особо, т. к. я суеверен и до конца работы не позволяю себе делать выводы»9.

8.1. ИСТОРИЯ ВЫХОДИТ НА ГЕОГРАФИЮ (КАСПИЙ: «КРОТЫ» - ПРОФЕССИОНАЛЫ И ЛЮБИТЕЛИ)

Ученые похожи на кротов, которые зарываются в свои ямы все глубже и глубже, а факты прямо выкладывают на поверхность, вот и надо другим настоящим ученым ходить между этими фактами, собирать их, иногда спускаться в эти норы, а главное - собирать и анализировать их и делать выводы.

Тур Хейердал

В 1962 г. в журнале Географического общества СССР появляется статья никому не известного автора, по-новому ставящая вопросы периодических изменений климата, разного увлажнения гумидной и аридной зон. Автор не из Москвы, не из Ленинграда, званиями не отягощен, и, есте

251

ственно, никто из академических титанов не обратил внимание на статью10.

Через четыре года происходит, казалось бы, абсолютно не связанное с этим событие, замеченное лишь любителями истории - выходит книга уже титулованного (доктора исторических наук) Л. Гумилева «Открытие Хазарии»". Тираж по тем временам невелик: 15 тыс. (Географгиз выпускал и не такие!), обложка мягкая, бумажная, цена - 57 коп. Популярщина? Она тоже проходит абсолютно незамеченной специалистами по Каспию.

Прошло 30 лет - достаточно для проверки на «прочность» любых гипотез, тем более что это были бурные, полные гигантских, поистине глобальных, перемен годы. Уже забываются и кажутся мелкими «промежуточные» коллизии начала - середины 80-х гг. Как давно это было. Между тем начало «перестройки» совпало с диким, выдвинутым еще раньше «проектом века» («скромные» авторы сами придумали такой титул!). Проект предусматривал переброску части стока северных рек Европейской части СССР в бассейн Волги, чтобы приостановить якобы катастрофическое падение уровня Каспия. Родился он в Институте водных проблем АН СССР, а «толкачом» было мощнейшее монстрообразное ведомство - Гипроводхоз с его миллионным штатом по всей сети станций и институтов и миллиардным бюджетом. За проект были АН СССР, ГКНТ и Госплан. Против - разрозненные, никак не организованные (не было в ту пору никаких «зеленых»!) ученые, писатели, отдельные практики, понимавшие всю порочность переброски. В основном они писали письма, реже прорывались в прессу. И произошло чудо, произошел действительный поворот, но не поворот рек, а реальный (редкий!) поворот власти в сторону общественного мнения. С. Залыгин - один из борцов, так и назвал тогда свою брошюру. Власть отказалась от проекта, и это было решением правительства во главе с Николаем Рыжковым; в отличие от «главного перестройщика», он понимал в экономике, понимал и в жизни.

Но какое отношение все эти коллизии имеют к нашей теме? Оказывается, самое прямое. Дело в том, что Большая наука (истинная, часто неброская, творимая теми са

252

мыми «кротами», о которых говорил Тур Хейердал), кик правило, игнорировалась официальной, работая как бы «для себя». Между ней и богатой финансами и оборудованием «ведомственной» наукой (тот же Гипроводхоз с его сетью по стране) - огромный разрыв, совсем разное мироощущение, пропасть. «Вверху» просто не хотели не то что анализировать, но и замечать находки «кротов».

Еще в 1962 г. В. Абросов четко писал о циклах подъема и спада уровня Каспия, об асинхронное™ циклов Каспия и Арала. Трудно читать специальную литературу? Возможно. Но прочитали хотя бы популярную книжечку Л. Гумилева с четким графиком колебаний уровня Каспия в прошлом12. В другой незамеченной статье мало известного ученого А. Афанасьева в 1967 г. было предсказано, что последняя четверть XX в. станет временем подъема Каспия. Ошибся автор всего на пару лет, т. е. дал поразительно точный прогноз! Но и этой статьи никто не заметил, поскольку за «проектом века» стояли большие деньги, титулы, награды.

Жизнь подтвердила правильность «кротовых» прогнозов. Уровень моря за эти годы повысился на два с лишним метра вместо «добавки» каких-то жалких 12 мм за счет получения намечавшихся к переброске 6 кубических километров волжской воды. Сейчас приходится думать, как защитить от затопления уже не пляжи, а дороги, посевы, города.

Проблема Арала - тоже один из эпицентров «Степной трилогии» Л.Н. Официальной терминологией времен «ката-стройки» (по А. Зиновьеву) она была обозначена как еще одно преступление «авторитарного режима». Простенькие объяснения страшно удобны и живучи: «навязывание колониальной формы хлопководства - усыхание Арала, вымирание каракалпаков» (увы, это написано учениками Л.Н.!). Между тем сам Л.Н. писал, что когда-то и без «колониальной формы хлопководства» Арал мелел и сильно; даже сильнее, чем при «авторитарном режиме». Это происходило почему-то в годы подъема Каспия.

Об обмелении Арала говорит римский историк IV в. н. э. Аммиан Марцеллин. По его данным, Аральское море в III в. превратилось в «болото Оксийское», т. е. весьма обмелело13. Не слишком ли мы сильно переоцениваем воздействие человечества?

253

В 90-е гг. раздаются трезвые голоса. Академик Николай Шило (Институт геологии рудных месторождений РАН) - уже не скажешь, что любитель - очень спокойно, без заявок на сенсацию, касаясь проблем Каспия и Арала, приходит к правильному выводу об асинхронности подъемов и спадов Арала и Каспия. Правда, в начале своей газетной статьи Н. Шило берет очень скромные, приближенные к нам временные пределы. Он указывает, что уровень Каспия понижался примерно с 1927 г. В 75-м году, еще не найдя стройного объяснения, он сделал примерные расчеты и предсказал, что уровень Каспия вот-вот начнет снова повышаться14. Оказывается, что и внутри Большой науки есть свои «перегородки». Н. Шило не знал давнего прогноза, по которому перелом тенденций должен произойти как раз где-то около 1975 г.

Показательно, что когда академику нужно было найти более долгосрочные тенденции (не с 1927 г. история Каспия идет!), он прибегает к свидетельствам петровского времени. Шило обращает внимание на сделанные одним географом времен Петра I записи; в них рассказывалось о том, где проходила в то время граница берега, а также утверждалось, что в районе нынешнего Дербента в III в. н. э. у самой воды были построены защищавшие от набегов гуннов крепостные стены, остатки которых обнаружены в воде. Академик делает правильный вывод: «Колебания уровня Каспия идут уже много веков, их нельзя связывать с техногенной деятельностью человека»15. Но об этом говорили В. Абросов, и Л. Гумилев, и многие другие «давным-давно». ,

Лев Николаевич думал над этим еще в Омлаге. Но идея родилась у «друга Васи» - В. Н. Абросова, о котором я уже говорил выше16. Конечно, и у Абросова эти идеи родились не на пустом месте. Он много читал и много работал; и что удивительно - провинциальный ученый смог опубликовать три книги* и около 40 статей. В подготовке моно

* «Озеро Балхаш». Л., Наука, 1973; «Зональные типы лимноге-неза». Л., Наука, 1982; «Видообразование в озерах». М., Наука, 1987. Вторая монография до сих пор служит теоретической основой докторских диссертаций; сам же В. Н. Абросов доктором, увы, не стал. /

254

графии по Балхашу (она не потеряла своего значения и поныне) ему помогал замечательный ленинградский ученый профессор Арсений Владимирович Шнитников - крупнейший специалист по ритмам на Земле (многовековым и внутривековым).

Главным, что Л.Н. взял у Абросова, явилась идея ге-терохронности. Проблема увлажнения Евразии была им разработана на примере Балхаша и сформулирована в упомянутой выше статье «Гетерохронность периодов повышенного увлажнения гумидной и аридной зон», опубликованной в престижном в ту пору журнале Географического общества СССР.

При всей скромности В. Н. Абросову было обидно, что статья прошла почти незамеченной. В письме к Г. М. Прохорову он делился своими огорчениями: «Когда в начале нашего века Л. С. Берг проделал все это с Аралом, то Географическое общество присудило ему за это Большую (тогда Кон-стантиновскую) золотую медаль. Несмотря на то, что после классического труда Л. С. Берга, такую работу, кроме меня, еще никто не проделал с другим озером, я вряд ли могу рассчитывать даже на похвальную грамоту Географического общества»17.

Провинциал - скромный работник ВНИОРХ* в Великих Луках - В. Абросов не получил и такой грамоты; к тому же, когда писалось это письмо, его уволили и из НИИ. Он служил уже ихтиологом в Рыбинспекции. Далеко от столиц работают тихо, неспешно, солидно, а идеи рождаются никак не менее богатые, чем в кабинетах академических институтов. Все эти сюжеты В. Абросов «прокручивал» давно, их отзвуки находят место в его письмах из Торопца в Омлаг - «другу Лёве». В. Н. излагал свое, а Л.Н. жадно впитывал. Какая-то интуиция подсказывала ему там, чем надо заниматься.

«Тряпки мне не нужны, - писал Гумилев Абросову, - а из книг хотелось бы иметь более или менее живописное описание природы и географии Центральной Азии, т. е. Монголии, Синцзяна и бассейна Хуанхэ». Что-то суще-

* ВНИОРХ - Всесоюзный научно-исследовательский институт организации рыбного хозяйства.

255

ственное уловил Л.Н. еще в лагере. Судя по сему, «линия на географию» продолжалась. «Я очень тебе благодарен, - пишет он «другу Васе», - за присланные мне справки. Кое-что может быть использовано, например режим Хуанхэ. Взгляды академика Бэра сейчас устарели»18. Заметим, что упомянутую идею Абросов сообщил Л.Н. за семь лет до его собственной публикации (вот как тогда поступали друзья!). «Гетеросинхронность уровней Каспия и Арала, - писал Л.Н. 3 марта 1955 г. Абросову, - можно использовать для восстановления картины вариаций климатических колебаний, ибо что бы покойный Л. С. Берг ни утверждал, а усыхание за последние 1000 лет во Внутренней Азии налицо»19.

Необходимо заметить, что позиция академика Л. С. Берга была достаточно жесткой; он утверждал, что ни о беспрерывном усыхании Земли со времени окончания ледниковой эпохи, ни о беспрерывном усыхании в течение исторического времени не может быть и речи20. «Этого нельзя отнести за счет 13-летних колебаний и даже 40-летних, - писал Л.Н. в только что цитированном письме к Абросову. - Если это цикл, то с огромной амплитудой. Соображения Берга я знаю, они критики не выдерживают, но надо учесть, что процесс усыхания касается районов между меридианами Памира и Хингана, т. е. к северу от цепи Гималаев. С чем это связано, я сказать не могу - это дело климатолога, - но уточнить хронологию увлажнений в субатлантический период может и историк... Вопросов уйма, и они таковы, что ни историк без географа, ни географ без историка не разберутся. Необходимо построить мост между науками, а не удаляться в дебри спекулятивной философии». Л.Н. признает приоритет и ценность идей «друга Васи»: «Твои соображения о гетерохронных колебаниях климата представляются мне весьма справедливыми и основательными. Если бы на этом принципе удалось построить периодизацию климатических колебаний, то историческая география Азии сдвинулась бы с мертвой точки».

В письме от 26 августа 1955 года Гумилев сообщает В. Н. Абросову свои мысли о периодизации: «Теперь я историю с нужной точностью знаю и нашел следующее: пункты кульминации аридного климата имеют период около 800 лет».

Кульминация аридного периода: Vb. до н. э. III в. н. э. XII в. н. э. XIX в. н. э.

Кульминация увлажнений: I в. до н. э. VII в. н. э. XV в. н. э. XXIII в. н. э.

Из этой периодизации Л.Н. делает важный вывод: «За исключением последней даты, данной экстраполирование, все остальные совпадают со степенью напряженности исторических событий»21.

Мы далеко ушли от экспедиций 1959-1961 гг., но без этого «ретро» непонятны были бы огорчения и успехи друзей. Опять многое вернулось к «другу Васе», хотя он никуда на юг не ездил. Вопросы к нему возникли после «провальной» экспедиции в дельту Волги в 1959 г. «Полагается возвращаться не с соображениями или выводами, - писал огорченный Л.Н.,- а с вещами, скелетами и планами городищ. А тут ценной находкой был только один черепок, вынутый из слоя»22.

Но оценить черепок смог опять же Василий, когда услышал о датировке нижневолжского аллювия керамикой X в. Его реакция была неожиданной. «Ты сам не понял значения твоей находки!» - писал он Гумилеву. Л.Н. подробно рассказывает о концепции В. Абросова, которая стала «гумилевской» и фигурирует во многих его работах о Великой степи (естественно, кроме самых первых, когда он просто не знал абросовского объяснения).

Я не пытаюсь сделать из читателя климатолога или физика атмосферы, но и Л.Н. не был таковым. Для простоты нужно начать с карты, которая, конечно, многое упрощает, но главную идею передает наглядно. Любой, кто смотрит телепрогнозы погоды (с картой), заметил, что теплый воздух, непогода, дожди, циклоны идут к нам (в Санкт-Петербург, Москву, вообще - на Европейскую часть России) с запада, с Атлантики. Циклоны стремятся на восток, но их пути ограничены максимумами высокого давления, шапкой холодного воздуха над Арктикой с севера и «атмосферной башней» над Сахарой - с юга.

257

Открытие памятной доски на доме, в котором Л. Н. Гумилев прожит, последние два года жизни

Поскольку солнечная активность меняется, этот «за-тропический» максимум высокого давления может расширяться к северу и сдвигать на север ложбину низкого давления - «дорогу циклонов». Возможны (конечно, упрощенно) три основных варианта их пути, а значит, и три комбинации увлажнения (см. карту № 3). Нас сугубо прагматически (почему и смотрим сводки погоды) интересует Европейская часть, пути циклонов над ней, а Л. Гумилева интересовали возможные пути над Азией.

Вариант 1. Солнечная активность низка, циклоны идут по «южному маршруту» - Средиземное, Черное моря. Северный Кавказ, Казахстан и далее задерживаются горами Алтая и Тянь-Шаня. Дожди - оживление степи, наполнение водой Арала и Балхаша (туда текут степные реки), сохнет Каспий. В лесной полосе мелеют реки, сохнут болота. Севернее - сильно замерзают Белое и Баренцево моря. «Это, пожалуй, оптимальное положение для развития производительных сил во всех зонах Евразийского континента», - замечает Л.Н.23.

Вариант 2. Солнечная активность усилилась; «дорога циклонов» сдвинулась на север и прошла по Франции, ФРГ, Средней России, Сибири. В результате: степи сохнут, Балхаш и Арал мелеют, Каспий «набухает», т. к. в бассейне Волги выпадает много осадков.

Вариант 3. Еще большая солнечная активность; «дорога циклонов» сместилась далее на север. Теперь она проходит через Шотландию, Скандинавию, к Белому и Карскому морям. Степь превращается в пустыню, суховей оттуда врывается в лесную зону. На севере тают льды Белого, Баренцева и даже Карского морей, мелеет Волга, мелеет Каспий. Идея связи между процессами на Каспии и в Арктике не нова. Академик Л. С. Берг в 40-х гг. задавал вопрос: «Чем вызывается совпадение между потеплением в Арктике и понижением уровня Каспия?» Но по сути не отвечал на него, если не считать ответом ссылку на то, что Каспий получает 80% всего притока речной воды из Волги24.

Схема Л.Н. проста, несколько абстрактна, а главное - не отвечает на вопрос: какова продолжительность этих периодов?'Можно попытаться идти «от обратного» -

258

от истории. Даты расцвета кочевых государств известны за два тысячелетия, а через них восстановить природные условия прошлого. Этническая среда в этом случае как индикатор изменений природной среды. У Л. Гумилева

Карта 3. Схема перемещения циклонического центра действия атмосферы в Европе

1 - северное положение; 2 - среднее; 3 - южное. Точками обозначена граница бассейна Волги

259

и В. Абросова получилось, что продолжительность периодов равна двум - пяти векам... «Разброс» достаточно большой, вывод спорный, но кое-что позволяет объяснить, например, в Хазарии.

Никому раньше (да и самому Л.Н. в 1959 г.) не приходило в голову искать остатки древней Хазарии в пойме или дельте Волги, поскольку они затопляются при каждом половодье, а не только в периоды высокого уровня Каспия. «Жалкая» находка 1959 г. - черепок хазарского времени - находился под наносами, а значит, уровень Каспия поднялся после гибели Хазарского каганата, и искать надо на низких местах, в дельте. Абросов посоветовал Л.Н. попытать счастья на «Бэровских буграх»*.

Л.Н. испрашивает у своего доброго учителя - М. И. Артамонова разрешения на новую экспедицию. «Охватим Ха-зарию со всех сторон!» - говорит он25. В 1960 г. дела пошли успешнее - на бугре Степана Разина (каждый бугор имеет свое название!) Л.Н. обнаружил скелет хазарина. «Верхней» датой останков мог быть XIII в., но более реальной - первое тысячелетие н. э., то есть время, когда в дельте Волги жили именно хазары. Позже таких находок стало много, и почти все они были обнаружены или на буграх, или просто в дельте Волги. Уже из Питера Л.Н. радостно сообщил «другу Васе»: «Артамонов осмотрел привезенный материал и признал его хазарским»26.

Уровень Каспия в ту далекую пору (VI в.) стоял на абсолютной отметке не выше 32 м. Но это еще предстояло доказать, а доказав, воссоздать точную карту древней Хазарии (см. карту № 4). Дельта Волги, как хорошо видно, простиралась гораздо дальше к югу, чем сейчас, а область обитания хазар была больше территории Нидерландов. По ландшафту и микроклимату Хазария резко отличалась от окружавших ее сухих степей. По зеленым лугам текли неглубокие речки, окаймленные ивами и камышом. Протоки были полны рыбы и птицы, заливные луга служили прекрасным пастбищем для скота. Все благоприятствовало садоводству, виноградарству и земледелию27.

* Названные в честь русского естествоиспытателя Карла Бэра небольшие возвышения в дельте, не покрывавшиеся водой и при подъеме Каспия.

260

Но режим Каспия определил не только расцвет Волжской Хазарии, он же обусловил и закат «прикаспийской Атлантиды». Итальянский географ XIV в. Марино Са-нуто писал: «Каспийское море год от года прибывает, и многие хорошие города уже затоплены»28. Каспий поднялся на 12 м; новая отметка была - 20 м (этот подъем был связан именно с изменениями движения циклонов). В результате дельта была залита, часть ее превратилась в камышовые джунгли. Под водой оказались земли, где были хазарские села и нивы. Да и в пойме Волги-Ахтубы весенние паводки при новом уровне Каспия уничтожили большинство следов хазарских поселений. Волга стала многоводной; русские ладьи с мелкой осадкой смогли пробиваться через дельту в Каспий, и тогда и произошло отмщение «неразумным хазарам».

Вот почему страстное желание найти столицу Итиль* осталось лишь желанием. После всех поисков в пойме Ах

* Атиль, по мнению А. Новосельцева, современного специалиста по Хазарии.

261

тубы и в дельте Волги Л.Н. честно признавал: «Остров, на котором мог помещаться дворец хагана, подмыт. Не здесь ли располагался древний Итиль? Скорее всего здесь»29.

Л.Н. учился всегда, и после первых экспедиций в дельту Волги он жадно впитывал все, что написано географами о ритмах в природе, об уровне Каспия в разные эпохи, читал классиков, но не всегда соглашался с ними. К ним в ту пору принадлежали уже упомянутый А. В. Шнитни-ков с его концепцией чередования влажных и сухих периодов, президент Географического общества академик Л. С. Берг с его работами по уровню Каспия с середины XVI в., кроме того, существовали климатологи, которые подчас имели отличное от Л.Н. мнение.

Самопроверкой для Л.Н. была серия статей «Ландшафт и этнос», опубликованных в «Вестнике ЛГУ» в 1962-1966 гг. и вызвавших большой интерес. К ним следует отнести и доклад, сделанный Л.Н. в Географическом обществе СССР после экспедиции в дельту Волги. Если вспомнить полемику вокруг «Хунну» в Эрмитаже, то здесь обстановка была совсем иной, куда более дружеской. Помогали сами стены; здесь Л.Н. возглавлял отделение этнографии; здесь проходили его публичные лекции. Большой зал, рассчитанный на 250-300 слушателей, часто был переполнен. Помогали, вероятно, и воспоминания, особенно о площадке на втором этаже. Чем знаменита эта площадка, думается, Л.Н. знал, т. к. собирал и хранил в памяти все, связанное с отцом.

До революции в зале на втором этаже проходили заседания Религиозно-философского общества. Вот что вспоминает известный философ М. М. Бахтин об одной из своих встреч с Н. Гумилевым, с которым он познакомился в Религиозно-философском обществе. До этого он видел его там один раз перед самой войной, а второй раз - когда тот приезжал с фронта на побывку. Бахтин рассказывает, что как-то раз он стоял на лестничной площадке второго этажа и курил. Там была и А. Ахматова. Вдруг она воскликнула: «Гумилев здесь!» - и стремительно сбежала вниз. Бахтин пошел следом и увидел: «военную фигуру, прекрасную фигуру». Это был Н. С. Гумилев - «Великолепный! Великолепный Гумилев!»30

262

Воспоминания, согревали, но сын был на докладе экзаменуемым, а не героем с фронта, как отец; он волновался. Л.Н. писал, что никогда нельзя быть уверенным в успехе31. Синклит собрания был действительно мощный: «сам» А. В. Шнитников, директор Главной геофизической обсерватории М. И. Будыко (позже - академик), старый знакомый «от археологии» С. И. Руденко, известный физик (друг по омскому лагерю) профессор Н. А. Козырев. Все прошло хорошо, по-деловому. «Возражений против принципа и методики не было», - писал потом Л.Н.32.

Через несколько лет географы на самом высшем уровне и президент ГО СССР академик С. В. Калесник окончательно признали Л.Н. «своим». Академик отметил, что он создал основы географо-археологического и историко-географического направлений33. Немного позже президент Географического общества напишет о гумилевских статьях по этносу: «Все в этих статьях ново... и подкрепляется множеством красочных и ярких примеров». Эта оценка открывала Гумилеву дорогу в Дербент для точного определения уровня Каспия при хазарах. «Несмотря ни на что, дербентская эпопея - это одно из самых любимых наших воспоминаний», - писал Л.Н. в 1960 г.34.

Если взглянуть на физическую карту Западного Прикас-пия, то видно, что Дербент - особое, ключевое «место-развитие», севернее него выгоревшая степь, южнее - склоны холмов, отроги Кавказского хребта, ближе всего подходящие здесь к Каспию (Хазарскому морю). Это - узкие «ворота» на юг, в Закавказье. В VI в. ворота были замкнуты мощным крепостным сооружением, построенным персидским шахом Хосроем Нуширваном для защиты от северокавказских кочевников, многократно проходивших по этому пути с набегами. Легенда о причастности к этому сооружению Александра Македонского остается легендой; и время не то, и маршрут его пролегал куда южнее.

Сюда приехали Л.Н. и Геля, пройдя перед этим жесткую школу тренировок с аквалангами в Ленинграде; Л.Н. в ту пору было уже 49 лет. Крепость интересовала Л. Гумилева по двум причинам: во-первых, было известно, что это VI в., т. е. определенно и точно время хазаров; во-вторых, крепостная стена уходила в воду и Л.Н. хотел проверить по

263

дербентской стене уровень стояния Каспия в VI в.35. Этого до Л.Н. не сделал никто. Все рассуждения Л. С. Берга об уровне Каспия в далекие времена ограничивались началом XVIII в., а догадка про X в., как мы уже видели, была неудачной. Если бы исследование удалось, то это позволило бы выйти на определение границ Хазарии на Нижней Волге!

Арабские географы IX-Хвв. утверждали, что крепостные стены - на севере и юге - продолжаются и в море, огораживая с двух сторон защищенный порт, в «устье» которого была протянута цепь, закрывающая вход «наглухо». Но для чего надо было «тянуть» стену в море? Географ Б. А. Аполлов объяснил, почему это было сделано. В 1587 г., когда уровень моря понизился, караван, шедший с севера, остановился у стены на ночлег, чтобы утром, когда откроют ворота, идти дальше через город. Однако утром привратники убедились, что караван верблюдов обошел стену в воде. После этого Аббас I приказал соорудить в море большую башню и соединить ее с берегом стеной, чтобы их не могли обойти верблюды36.

Никакого продолжения южной стены наши исследователи не нашли, а значит, замыкание порта цепью было мифом. Началось детальное исследование северной стены. Там, под водой, на глубине 3,5 м были обнаружены огромные сасанидские плиты, лежащие на боку, а от берега было больше 200 м. На глубине 4 м был найден черепок амфоры, облепленный ракушками. Что это значило? Гумилев пишет: «Это был фрагмент точно такого же сосуда, которые мы находили вкопанными в землю вдоль стены, где они служили водохранилищами. Значит, в VI в. в воде нуждались на том месте, где теперь плещется море, а если так, мы нашли то, что искали - уровень моря VIе.»37. Абсолютная отметка Каспия в конце VI в. была минус 32 м, а в середине X в. вода стояла гораздо выше (-29,5, -28,5 м), т.к. другая крепость, построенная в Баку в 1234г. («караван-сарай»), находилась на том же уровне38. Это давало ключ к загадкам Хазарии, к ее распространению и ее гибели.

А как же с нераскрытым местом Итиля? Решением этой проблемы Л.Н. занялся в 1963 г. во время работ на Тереке. М. И. Артамонов считал, что первая столица Хазарии - Семендер - находилась в центре равнины, на которой стоит современный Кизляр. Там и начал искать Л.Н., правда, вначале неудачно. Прежде всего в одной из стариц была обнаружена «крепость Шамиля», затем - крепость Терки у самого Кизляра, относившаяся к петровскому времени. Наконец удалось найти что-то похожее на Саркел, который молодой Л.Н. видел в далеком 1935 г.: крепость, ров (куда когда-то поступала вода из Терека), керамику VIII в. Стена крепости была сложена саманным кирпичом, похожим на саркельский.

Только в Ленинграде после консультации со специалистами по крепостной архитектуре Л.Н. убедился, что это крепость у станицы Шелковской - хазарская, и относится она к VIII в. Следовательно, - это Семендер (Саман-дар - саманные ворота), построенный в VI в. персидскими инженерами и являвшийся самым большим городом Хазарии. Его сады и виноградники знал весь Ближний Восток. Здесь подъем уровня Каспия не имел никакого значения. Хазарский этнос (в Дагестане) распался на христианскую (терские казаки) и мусульманскую (астраханские татары) части. «Потомки хазар остались, но этническая система исчезла», - писал Л.Н.39.

Следует заметить, что позже, в конце 60-х - начале 70-х гг., появились статьи востоковедов В. Б. Виноградова И В. Г. Котовича, поставившие под сомнение, что Л. Гумилевым был открыт именно Семендер. Заведующий кафедрой этнологии СПб ГУ профессор А. В. Гадло полага-fiT, что эта крепость играла роль лишь сезонной ставки ха-црского военачальника. Но думается, что будут высказаны §ще и иные точки зрения, как бывает в археологии, и вряд ЛИ это что-нибудь изменит в общей оценке «хазарских под-1ИГОВ» Л.Н.40.

Но тогда Л.Н. торжествовал. Он пишет статьи всюду, и теперь их печатают, еще бы - открытие доказано! «Моя статья «Хазария и Каспий» переведена на англий-екий язык и опубликована в американском журнале «Со-§Ьет Джеографи»... Я горд как павлин!»41 В библиотеке Русского географического общества с той поры находится его статья «Изменение уровня Каспия» (1965), напечатанная

265

во французском журнале Cahiers du Monde Russe et Sovietique (1966), снабженная дарственной надписью автора.

Караим-востоковед Семен Шишман* пишет ему из Парижа: «Если раскопки подтвердят Ваши безупречные, как мне кажется, гипотезы, Вы будете хазарским Шлиманом и перед наукой откроется новый мир, так основательно забытый»42. П. Савицкий настаивал на дальнейшей разработке открытия Л.Н.: «По части Семендера надо сделать больше, чем до сих пор сделано. Ведь это же исключительное открытие! Нельзя ограничиваться «сбором с земли», да и то весьма частичным...»43

Эйфория, однако, не мешала Л.Н. работать дальше.

8.2. И СНОВА ГЕТЕРОХРОННОСТЬ (ОТ КАСПИЯ К ГЛОБАЛЬНОСТИ...)

Итак, открыта древняя столица загадочной Хазарии, установлен уровень Каспия в VI в., написана хорошая, популярная книга. Но работа, начатая широким выходом в географию, дает и другие плоды: проблему взаимовлияния «ландшафта и этноса» в самые разные исторические эпохи.

Одним из методов JI. Гумилева становится составление хронологических таблиц, точнее - геохронологических. Идут века, меняются дороги циклонов над Европой по приведенной выше схеме: северный, средний, южный пути. По-разному сказывается это в гумидной (влажной) и аридной (засушливой) зонах; по-разному все идет и внутри аридной зоны - в западной и восточной Евразии. В таблице сопоставляются цивилизации Китая и Европы: первый, второй века - Империя Хань и Рим; шестой век - Империя Суй и франки в Европе, одиннадцатый - Суй и феодализм в Европе, XV в. - империя Мин в «Срединном царстве» и Возрождение в Европе, наконец, XVIII в. -

* В архиве Л.Н. - целая пачка его писем. Интересно, что он узнал адрес Л.Н. через Н. Е. Андреева, знакомого П. Савицкого.

266

Россия, подчинившая себе Сибирь; маньчжуры и Цинь в Китае, колонизация мира на Западе.

Кажется, что тут нет ничего особенного, все в разных вариантах было в предыдущих книгах - «Хунну» и «Древние тюрки». Но там сопоставляется история одного региона с историей другого, пусть даже с поразительной детальностью, но там это сделано «без природы». Тот подход позволял собрать обширный материал этнической истории, сопоставить вроде бы ранее несопоставимое, обычно рассматриваемое изолированно: «Запад есть Запад, Восток есть Восток».

Привлечение природных факторов - периоды увлажнения и усыхания - даже в варианте каспиоцентризма (это определение самого Л.Н.) дает куда больше (см. таблицы)44. Л.Н. считал очевидным, что 2000 лет назад площадь пастбищных угодий, а следовательно, и ландшафты были иными, чем сейчас. Кроме того: усыхание степи имело место и в древности. В результате этих изменений хуннская держава погибла. Что это - традиционный, хорошо известный на Западе и на Востоке (Ш. Монтескье, Л.Мечников) географический детерминизм, т.е. объяснение всех исторических событий географическими факторами? Никоим образом. Сам Л.Н. сразу же отметал это (и не в угоду идеологии). «Конечно, - писал он, - для крушения кочевой империи имелось сколько угодно Внешнеполитических причин, но их было не больше, чем Всегда, а до 90-х гг. хунны удерживали гегемонию в степи, говоря: «Мы не оскудели в отважных воинах» и «сражаться на коне есть наше господство». Но когда стали сохнуть степи, дохнуть овцы, тощать кони, господство Хуннов кончилось»45.

Все это - обратный ход мысли (по Л.Н.), т. е. один Из методических приемов, открытый и внедренный им. Ход рассуждений прост: если мы знаем историю последних 3000 лет по письменным источникам, то передвижения степных народов (они более всего зависимы от климатических «перепадов») дают нам ключ к открытию и установлению того или иного периода увлажненности или, наоборот, усыхания. Этот вывод позволили сделать полевые работы 1959-1963 гг. Именно они дали основание для

267

перенесения проблемы усыхания Средней Азии в иную плоскость, а также - наметить опорные точки колебаний уровня Каспия, заполнив интервалы между этими точками и получить довольно стройную картину изменений климата на исследуемой территории46. Конечно, все было совсем не так просто: привлекались географические исследования на мезоуровне, т. е. не только «трансгрессия» (наступление) и «регрессия» (отступление) Каспия. В период до VI в. они не были точно определены. Тут на помощь пришло изучение донных отложений залива Кара-Богаз-гол, характер которых определяется уровнем Каспия относительно высотной отметки Бэра, отделяющего залив от моря. По мнению В. Г. Рихтера, очередная трансгрессия падает на конец II в. и сменяется незначительной регрессией около IV в.47. Таких поисков деталей и «мелких» открытий у Л.Н. было много, даже очень много.

Одна из глав «Тысячелетия вокруг Каспия», книги относительно поздней в творчестве Л.Н., называется «Хро-нософия». Сначала автор превозносит синхронистические таблицы. «Принцип синхронии... - писал Гумилев, - позволяет представить ряды последовательных событий тем же способом, каким географ составляет карту, с той лишь разницей, что наряду с топо-основой учтена темпо-осно-ва - абсолютная хронология от н. э. Здесь важны и «пустые места», т. к. они показывают периоды, в которые исторических событий не было, т. е. пассионарность этносоциальной системы находилась в равновесии, иными словами, время было спокойным»48.

Дальше Л.Н. доказывает, что синхронистический подход лишь позволяет собрать большой и необходимый материал и является лишь подготовительным этапом. Дальше необходимо начинать отсчет не от того или иного, условно принятого за начало летоисчисления, года, а от момента рождения, точнее «зачатия» этноса. Но это уже другая проблема, и о ней будет сказано позже.

9. КОНЕЦ 60-х гг.: НОВЫЕ КНИГИ, ОБРЕТЕНИЕ УЮТА

Я мог бы гораздо больше сделать, если бы меня не держали 14 лет в лагерях и 14 лет под запретом в печати. То есть 28 лет у меня вылетели на ветер! Кто это сделал? Это сделали не власти. Нет, власти к этому отношения не имели. Это сделали, что называется, научные коллеги. Так вот, этих, которые сидят в университетах, в институтах научных, в издательствах - вот их как-то надо подвести к тому, чтобы делали дело.

Лев Гумилев

Начало 60-х гг. было для Л.Н., казалось бы, весьма благополучным - он «обрел статус»: в 1961 г. защитил докторскую, в 1963 г. стал старшим научным сотрудником НИГЭИ Ленинградского университета. ВАК протянул с присвоением этого, не такого уж престижного звания аж до 1965 г., но это не меняло дела. Опять же работали «научные коллеги»! Можно было успокоиться и писать, реализовывать все, что задумано еще «там», корректируя это в библиотеках и архивах. Но уже 1966-й начался грустно - в марте умерла в Москве Анна Андреевна. Л.Н. боялся обратного; он думал, что будет иначе. Сколько раз из лагерей 1949-1956 гг. он писал ей, что вряд ли продержится. Вот далеко не полная подборка таких высказываний Л.Н.: в 1951 г. он пишет: «Я решил, что умер и нахожусь в чистилище», «Я, к сожа

271

лению, жив и здоров»; в 1952 г. - «Из больницы вышел, стал инвалидом», «На все наплевать», «Думать, что я потяну свои 10 лет - наивность, и поэтому совершенно все равно, болен я или здоров»; в 1954 г. - «Если я умру здесь, останется посмертная работа, которая покажет, что я был и остался ученым», и т. д. и т. п.

Получилось, однако, иначе. Л.Н. думал, что в чем-то и он виноват... Внешне 1966-й был самым продуктивным: 14 печатных работ, и в том числе одна из любимых и «легких», на одном дыхании написанных книг - «Открытие Хазарии». В 1965 г. опубликовано 8 статей за год и в 1967-м - столько же. Но, конечно, все это лишь видимость; дело в том, сколько создано за год, а здесь многое шло из «запасов», из письменного стола.

1966-й был и первым «выездным» годом. Л.Н. отправился в Прагу на Археологический конгресс. На вокзале его встретил П. Савицкий. «Мы несколько раз встречались, - писал потом Гумилев, - долго гуляли, он рассказывал мне о пережитом»1.

1967-й был радостнее; наконец-то произошли существенные изменения в комнате на Московском, 195. Л.Н. познакомился со своей будущей женой еще в 1965 г. Москвичка Наталия Викторовна была художником-графиком, иллюстратором книг. 15 июня 1967 г. она переехала в Ленинград. Месяца два до этого от Л.Н. не было никаких известий, и Наталия Викторовна забеспокоилась. Ответ был на открытке и типично гумилевский: «Кончаю корректуру «Древних тюрок». Жду в назначенный срок. Уже вымыл пол»2.

Комната на Московском проспекте была его первым собственным пристанищем, где он прожил до женитьбы 6 лет. «В квартире, - вспоминает Наталия Викторовна, - жил даже свой «родной» милиционер, который, очевидно, по долгу службы спрашивал: «Это что ты там пишешь, Лев Николаевич? Хунны твои - это за Китай или против Китая?» - «Да, против Китая, Николай Иванович». - «Ну, тогда больше пиши, а бумажки-то рви, в уборной не оставляй!» Милиционер имел в виду рукописи»3.

В комнате Л. Гумилева появилась хозяйка, забросившая полностью свои дела ради Льва Николаевича. Стало

272

чисто, ухоженно; дом сделался гостеприимным, хлебосольным. Хорошо знавший Л.Н. известный писатель Дмитрий Балашов отмечал, что Наталия Викторовна подарила Льву Николаевичу «лишние» десять-пятнадцать лет жизни, в которые он как раз и сумел подготовить, напечатать и тем спасти от уничтожения свои основные труды4. Да, с трудами пошло веселее: в 1967 г. вышли наконец «Древние тюрки», и Л.Н. мог полностью сосредоточиться на завершении «Степной трилогии». Она была подготовлена именно в эти годы. Начал он и серию статей об этногенезе. Летом они жили в квартире Наталии Викторовны в Москве, а в «рабочий сезон» (осень-весна) на Московском проспекте. Установился некий режим, видимо, неплохой для здоровья Л.Н.

А годы были нелегкими; три из них заняла «битва за наследие» Анны Ахматовой. Это - особая тема.

9.1. РАЗГРАБЛЕНИЕ ДВУХ АРХИВОВ

Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее ж недр.

А. П. Чехов

Не теряйте отчаяния.

Н. Лунин

Судьба Н. Н. Пунина была страшной. В 1949 г. его арестовали «всерьез». С. Михайловский пишет, что последним, кто его видел, оказалась А.АА Прощанием с ушедшим звучат ее стихи:

И сердце то уже не отзовется На голос мой, ликуя и скорбя. Все кончено. И песнь моя несется В пустую ночь, где нет тебя.

273

Забыла ли все А.А., простила ли? Странно, но во всей статье Михайловского нет и упоминания о том, что он был... мужем А.А. О ней биограф Пунина вспоминает, лишь говоря о событиях 1941 г., связанных с эвакуацией в Ташкент. Туда же, позднее, приехали Пунины с тяжело больным Н. Н. Ахматова встречала их на вокзале. Они не виделись полгода, но свидание оказалось недолгим.

Уйдя из жизни, Н. Пунин не оставил в покое Л.Н. Пунинские родственники напомнили ему о себе сразу после смерти А.А. Надо пояснить, кто они: Ирина Николаевна - дочь Н. Н. Пунина, и Анна Каминская - внучка. Об этой, по мрачной шутке М. Ардова, «пунической войне», можно судить, вспоминая очень эмоциональные рассказы самого Л.Н., или по очень обстоятельной статье профессора Ю. К. Толстого в журнале «Правоведение»6.

Л.Н. вспоминал, что они с матерью задолго до ссоры договорились, что весь ее архив перейдет в Пушкинский Дом. Это исходное положение для нас при оценке всего, что произошло дальше. Вместе с тем оно должно было быть основным для всех остальных (включая и юридические инстанции), но этого не произошло. С обидой Л.Н. говорил о мощных организациях - Союзе писателей СССР и Академии наук СССР, которые должны были бы его поддержать, но уклонились.

А атаковали его как раз те люди, которые должны были бы помочь и поддержать: Ардов-младший и еще более резко, если верить устным воспоминаниям самого Л.Н., Ардов-старший. Логика была малопонятной. М. Ардов (т. е. Ардов-младший) вспоминал об этом так: «Почти все друзья Анны Андреевны выступили на его стороне», но... «сам факт этого суда повлиял на меня очень сильно и в конце концов отбил охоту тесно общаться с Гумилевым»7.

Здесь нелогично все, особенно если прочитать следующую фразу воспоминаний М. Ардова: «В этом деле он (Л.Н.) действовал как-то странно, в течение продолжительного времени никаких шагов не предпринимал, в результате почти все бумаги Ахматовой были Луниными распроданы и оптом, и в розницу - и в государственные архивы, и частным лицам». Значит, Л.Н. был виноват лишь в том, что поздно спохватился? Но ведь легко понять, что при его сложных,

274

очень сложных (мягко выражаясь) отношениях с матерью все последние годы ее жизни не так просто было ему решиться на подобный шаг. Хорошо зная Л.Н., я мог бы удивляться отнюдь не тому, что он сделал это с опозданием, а тому, что нашел в себе силы это сделать вообще. Но это было необходимо.

«Ардовская логика» почему-то оказалась заразительной. Ее разделила и большая приятельница А.А. - Ольга Берггольц, помогавшая ей в самые трудные годы, и Павел Лук-ницкий, знавший Л.Н. еще в 20-е гг., когда тот был мальчишкой. Лев Николаевич потом обижался, что П. Лукницкий говорил с ним о суде «тоном следователя». А ведь это был один из самых близких ему людей в 20-х гг.. Позицию Ардовых разделяла и знакомая Л.Н. по Эрмитажу - И. Не-милова.

Если коснуться формальной стороны дела, то дело обстояло так: когда Л.Н. был арестован второй раз, а имя самой А.А. фактически находилось под запретом, а средства к существованию добывались с огромным трудом и нерегулярно, А.А., боясь, что после ее смерти рукописи попадут в чужие руки, составила завещание в пользу Пуни-ной и ее дочери Каминской. После 1953 г. возникла другая ситуация: Л.Н. был реабилитирован (1956 г.), возвратился в Ленинград. Ахматова аннулирует сделанное ранее завещание, считая, что сын - ее единственный наследник. Отношения ее со Львом в последние годы жизни в этом ничего не меняют, поскольку и отношения с Пуниной и Каминской были отнюдь не безоблачны. «Ухаживать за А.А. было некому. Пунина и Каминская, - пишет очень осторожный Ю. К. Толстой, - тяготятся уходом за ней... Ахматова мотается по друзьям и знакомым»8. Да и у самой А.А. искренне прорывалось: «Ирочка и Аничка никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете. И это им удается вир-ту-о-зно!»9 Это было сказано в 1965 г.

Еще резче оценивала ситуацию Лидия Чуковская, боготворившая А.А.: «Хотя в Ленинграде Союз писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Луниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, быт,

275

соответствующий ее работе, ее болезни, ее праву, ее при-вычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью Ахматовой» - это ложь. Никакая они не семья»]0. Яснее не скажешь.

Хорошо знавшая обстановку в семье Н. Н. Пунина при его жизни (30-е гг.) Э. Герштейн отмечала, что у его бывшей жены и дочери-подростка пренебрежение к литературному имени Анны Ахматовой было вполне искренним. Герштейн рассказывает об одном характерном эпизоде: «Когда в Ленинград приехала из Америки «Синяя звезда» Н. Гумилева*, она позвонила Ахматовой, но не застала ее дома. Она просила передать Анне Андреевне, что просит встречи с ней. Никто из Луниных не сказал об этом Ахматовой ни слова. Так она и не встретилась с женщиной, внушившей Гумилеву его великую любовь. Анна Андреевна рассказывала об этом несостоявшемся свидании почти со слезами на глазах11.

Трагедия состояла в том, что после смерти А.А. весь архив оказался в руках Пуниной и Каминской, проживавших в одной квартире с Ахматовой. Более того, как пишет Ю. К. Толстой, в последние годы жизни Ахматова, будучи человеком щедрым по натуре и получая крупные литературные гонорары, фактически содержала Каминскую, а частично и Лунину12. Последние никак не хотели терять источник дохода: только теперь им была не сама А.А., а ее архив, в который они вцепились мертвой хваткой. Люди, хорошо их знавшие, рассказывали, что транспортировка всех бумаг А.А. в Москву (куда неизвестно) была ими проведена в первую ночь после ее смерти.

Л.Н. действовал строго по завещанию: ясное дело, надо отдать все в Пушкинский дом, как велела матушка. Уже в июне 1966 г. (т.е. через 3,5 месяца после смерти А.А.) он оформил договор с Пушкинским Домом, по которому продаст все рукописи, переписку и иконографический материал, принадлежавшие А.А. ко дню ее смерти, за... 100рублей, т.е., как показал потом член Комиссии по литературному на

* «Синяя звезда» - Елена Карловна Дюбуше, дочь известного французского хирурга. Ей посвящен цикл стихотворений Н. Гумилева «К Синей звезде».

276

следству А.А.* - академик В. М. Жирмунский, фактически безвозмездно! Сумма в 100 рублей была проставлена, как пояснял Ю. К. Толстой, для того, чтобы придать договору видимость сделки.

Комиссия признала необходимым в кратчайший срок осуществить выявление материалов архива А. Ахматовой и подготовить передачу всех этих материалов в Пушкинский Дом. Это решение было принято Комиссией единогласно, за него (парадокс!) голосовала и И. Пунина. В какой-то момент могло показаться, что все в порядке, тем более что Л. Гумилев в сентябре 1966 г. получил в нотариальной конторе, как и положено, свидетельство о праве на наследство.

Прошло всего несколько дней и выяснилось, что И. Пунина уже продала часть архива А. Ахматовой, но отнюдь не в Пушкинский Дом, а в Публичную библиотеку им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Мотив был смехотворен: устное согласие Л.Н. на такую передачу. На это «устное согласие» ссылались в дальнейшем и И. Н. Пунина, и А. Каминская, а также Мыльников - зав. отделом рукописей Публички. Никак не хотели наследники Пунина расставаться с доходом**. Возмущенный Л.Н. пишет письмо А.А. Суркову, в котором называет И. Лунину «соседка моей матери», кипятится, предвидит, что начнется «спекуляция автографами», пишет, что личные отношения с И. Н. Пуниной прервал», но все это было безрезультатно13.

О том, как все это смотрелось со стороны, свидетельствует запись впечатлений о грабеже, сделанная В. Н. Абро-совым. «Время действия - 20 декабря 1966. Место действия - Московский проспект. В 13 ч. 30 минут в моем присутствии на квартиру к Л. Н. Гумилеву пришла И. Н. Пунина. За полчаса перед этим для встречи с ней сюда же явился ее зять Леня. Содержание двухчасовой беседы вкратце излагаю здесь. Л. Н. Гумилев спросил: чем я обязан визиту? Ирина Николаевна ответила: я намерена узнать, что ты хочешь предпринять в отношении архива Анны Андреевны Ахматовой? Лев Николаевич ответил: решительно ничего! Я право собствен-

* Она была создана под председательством А.А. Суркова, многократно помогавшего А.А. при ее жизни.

** Правда, И. Пунина кое-что передала безвозмездно, чтобы, вероятно, выглядеть покрасивее.

277

ности за мизерную сумму передал Пушкинскому Дому. Законным владельцем архива теперь является Пушкинский Дом. От меня теперь ничего не зависит. И ничего предпринимать я не буду. Я считаю, что архив мамы должен храниться в одном месте и не может быть предметом торга - кто больше даст? Поскольку я не являюсь владельцем больше, то теперь дело Пушкинского Дома, - согласно переданному мною праву, - собрать архив в одно место. Ирина Николаевна отвечала: Лёва, от тебя многое зависит! Лев Николаевич возражал, указывая, что передача прав означает, что весь архив должен находиться там, куда он его передал. Ирина Николаевна возражала, указывая, что есть закон, запрещающий передачу материалов из одного архива в другой. Лев Николаевич отметил, что И. Н. не имела права распоряжаться судьбой архива, ей не принадлежащего. Ирина Николаевна заявила, что она заботилась единственно о том, чтобы архив Анны Андреевны попал в надежное место. Пушкинский Дом она таковым не считает. Лев Николаевич задал вопрос: как ты объяснишь то, что за архив А.А. взяли деньги? Ирина Николаевна ответила, что она взяла деньги не за архив, а за работу по приведению его в порядок. Л.Н. заметил: «но тебе платили по фонду для приобретений, а не из фонда зарплаты». Ирина Николаевна несколько смутилась. Затем разговор перешел к воспоминаниям о совместной жизни на Фонтанке и на ул. Кр. Конницы. И. Н. обратила внимание, что Анна Андреевна очень любила Аничку Каминскую и неоднократно говорила, что думает на нее оставить часть своего достояния. Лев Николаевич ответил: «Но не оставила». Ирина Николаевна заметила, что Л.Н. вырос в семье ее отца, должен не забывать это и должен помочь и помогать Аничке. Лев Николаевич отвечал, что он ни Н. Н. Лунину, ни И. Н. Пуниной, ни Аничке Каминской ни в чем себя обязанным не считает. Единственно к кому он сохранил глубокое уважение и благодарность, это к первой жене профессора Н. Пунина - Анне Евгеньевне Арене.

По моему мнению, все действия Ирины Николаевны направлены на то, чтобы получить деньги. Продажа части архива и передача И. Н. Пуниной его по частям в Публичную библиотеку и в ЦГАЛИ свидетельствуют не о заботе

278

о собрании архива, а о его использовании в личных интересах. С 1945 г. я часто бывал у Л. Н. Гумилева и А. А. Ахматовой, и мне известно, что они жили своей семьей отдельно от семьи профессора Н. Н. Пунина. Претензия И. Н. Пуниной на право распоряжаться литературным архивом Анны Андреевны не имеет никаких оснований. Не являясь наследницей А. А. Ахматовой, Ирина Николаевна не имела права ни на продажу архива, ни на определение его по своему усмотрению в какой-либо архив. Отношения между семьей Н. Н. Пунина и А. А. Ахматовой были холодными и основывались на денежном расчете. Составлено 20 декабря в 23 часа по памяти. В. Абросов. Абросов Василий Никифорович, г. Великие Луки, ул. Сиповского, д. 54, кв. 1»,

Дело тянулось вплоть до 1969 г. На суде Л.Н. заверял: «Я не давал согласия ни устно, ни письменно на передачу архива Ахматовой в Публичную библиотеку». Это подтверждали такие свидетели, как академик В. М. Жирмунский, хорошо знавшие А.А., - Н. И. Харджиев, Эмма Герштейн, и, наконец, М.Ардов, который все-таки выступил «за правду».

В начале 1967 г. состоялось соглашение между ЦГАЛИ (куда предприимчивые «наследницы» сплавили другую часть архива А.А.) и Пуниной о продаже архива за 4500 рублей - заметную тогда сумму. Соглашение между ЦГАЛИ и И. Пуниной еще можно как-то понять, ведь упомянутый архив находится в Москве, там могли чего-то не знать. Но тогда же, в январе 1967 г., Народный суд в Ленинграде отказал Пушкинскому Дому в приеме искового заявления. Логика была весьма сомнительной: раз И. Пунина передала часть архива в государственное,учреждение, значит... дело суду неподсудно. Не дожидаясь судебного решения, Публичка перевела сутяжницам еще 2071 рубль сверх ранее выплаченных 1247 рублей. Тем временем судебная волокита продолжалась: Ленгорсуд снова направил дело туда, где оно уже разбиралось; но через некоторое время оно опять вернулось в Ленинград.

В 1968 г. председатель Комиссии Алексей Сурков (и здесь понятна обида Л.Н. на СП СССР!) вяло комментировал происходящее: да, Комиссия решила все передать в

279

Пушкинский Дом, но «случилось так, что И. Н. Лунина... начала распоряжаться материалами поэтессы по своему усмотрению»14.

В 1969 году Л.Н., понимая, что основная несправедливость уже свершилась, просил признать за ним право на собственность хотя бы на мемориальные вещи А.А., находящиеся у Пуниной, и обязать ее вернуть эти вещи. Подчеркиваю, речь шла не о каких-то материальных ценностях, а об альбоме «Князь Долгорукий» со стихами А.А.*, но без успеха.

Все свидетели подчеркивали: нельзя расчленять архив А.А., но это уже было сделано. Все они указывали: если А.А. дарила кому-то что-либо из своего литературного наследства, то только с дарственной надписью. Между тем ни на одной из тетрадей, переданных Пуниной в ЦГАЛИ, дарственных надписей не было. Но и это проигнорировали. Наконец в том же 1969 г. вдруг последовало положительное для Л.Н. решение Ленгорсуда, но снова пошли кассационные жалобы Пуниной, Каминской, Публички и ЦГАЛИ.

Мы уже называли имена свидетелей, выступавших за Л.Н. Это - авторитетные люди; каждый из них знал А.А., знал и ее волю. А кто же выступал на стороне Пуниной и К?? Может быть, еще более авторитетные свидетели или инстанции? Ю. К. Толстой, основательно проштудировавший все перипетии дела от начала и до конца, называет лишь две фамилии, абсолютно никому не известные - Шейн и Люш15. Кассационные жалобы этих неизвестных людей сработали; здравый смысл, правда и порядочность - все это не играло никакой роли. Верховный суд РСФСР согласился с ответчиками и отказался от взыскания с Пуниной полученных ею сумм - более 7800 рублей. Дело, конечно, не в деньгах. Почему Верховный суд принял такое решение? На этот вопрос нет ответа ни в законе страны, ни в ком

* Этот альбом был в 1934 г. подарен Анне Андреевне Н. И. Хар-джиевым, который был бессильным свидетелем на процессе. На первом листе альбома надпись по-французски: «Князь Долгорукий, 1838». Первые пять страниц заполнены французскими стихотворениями. Ахматова вписывала в этот альбом окончательные редакции своих стихов.

280

ментариях опытного юриста. Судья Ленгорсуда по завершении дела сказала Л.Н.: «Все это - обычное невезение Н. Гумилева, А. Ахматовой и Ваше». Осталось добавить: «И проклятие Н. Н.». Да, дело не в деньгах и даже не в попранной справедливости, а в последствиях.

Конец 90-х, с позорного процесса прошло 30 лет, но проклятие Н. Пунина приходит издалека, опять же, видимо, через него самого. «Новая газета» сообщила: «В городе Турине увидели свет 23 записные книжки Анны Ахматовой. Все ее сохранившиеся черновые записи 1958-го по 1966 год. Это совместная работа Российского государственного архива литературы и искусства и итальянского издательства. Из всего тиража на родину поэта прибыла одна тысяча экземпляров книги»16. Почему в Турине, а не в Петербурге или Москве, и почему нам на всю страну «выдают» всего тысячу?

Незадолго перед этим вышел третий том воспоминаний Л. Чуковской. Там есть любопытная фотография «Анна Ахматова и Аня Каминская в Оксфорде, 1965 г.»17. Царственная, божественная А.А. больна, это очевидно, и все-таки она действительно «великая княгиня поэзии», как написал потом Ганс Вернер Рихтер. Тут же видим «придворную даму» - Анну Каминскую. С фотографии на нас смотрит ее хитроватое личико; она держит Анну Ахматову под руку, крепко держит18.

Ясного ответа насчет туринского издания в мемуарах Лидии Чуковской искать бесполезно. В 1964 г., когда А.А. ездила в Рим и Таормину, все записки Л. Чуковской уже переполнены другим героем - идет «дело Бродского». Не будем поэтому гадать и приписывать внучке Н. Пунина какие-либо «операции» в Англии или тем более Италии (была ли она там вообще?): при живой А.А. «загнать» ее записные книжки на Запад было явно невозможно. А после смерти?

Судья из Ленгорсуда была права, когда сказала о невезении Гумилевых. Не повезло и архиву Н. С. Гумилева, это открылось совсем недавно. Редактор журнала «Знамя», жалуясь на нищенский уровень подписки на 1998 г. (десяток тысяч!), рассказал о публикациях и портфеле редакции, задавая вопрос: «Неужели все это никому не нужно?» А среди

281

«всего этого» - книга 92-летней Эммы Герштейн «Надежда Яковлевна», где с шокирующей прямотой и бесстрашием рассказывается о сложном клубке, в который сплелись личные и творческие отношения Осипа и Надежды Мандельштам, Анны Ахматовой, Марии Петровых, других культовых фигур предвоенного десятилетия»19. Оказывается, десяток лет назад известная нам Эмма Герштейн опубликовала часть этой книги за рубежом, в Париже20. В ней и содержится страшная правда об архиве Н. Гумилева.

В 1936 г. А.А. встретила в Воронеже у Мандельштамов Сергея Рудакова, работавшего над автокомментарием Мандельштама к его уже вышедшим книгам. Встретила и открыла в нем страстного почитателя Гумилева к тому же текстолога, стиховеда и поэта. Она предоставила ему для работы часть своего гумилевского архива. В Ленинграде до самой войны А.А. нередко виделась с Рудаковым. 28 мая 1940 г. она подарила ему «Из шести книг» с надписью: «Сергею Борисовичу Рудакову на память. А. Ахматова». Герштейн пишет, что ей неизвестно, когда именно Ахматова передала ему архив Гумилева21. Упрекать А.А. в этом было бы нечестно, особенно если это сделано в «смутные годы» после 1938 г. - ареста Л.Н.

В мае 1944г. С.Рудаков погиб на фронте. Осталась Лина Самойловна Финкельштейн, его вдова. Она вернулась в Ленинград в 1944 г., тогда же, когда и А.А. Тут начинается гнусная история лжи, умолчаний и предательства. Рассмотрим эпизоды этой истории по порядку.

Эпизод № 1: Вскоре после возвращения Лина Самойловна встретила А.А. на концерте в Филармонии, подошла к ней в антракте и прошептала: «Все цело»22. Эпизод, видимо, достоверен, т. к. о нем Герштейн рассказала сама А.А.

Эпизод № 2: В конце 1945 г. они встретились вновь (это установлено точно по подаренному вдове журналу «Ленинград» № 1-2 за 1946 г.). Э. Герштейн пишет, что говорилось об архиве Гумилева - ей неизвестно, но с обоюдного согласия он остался у вдовы Рудакова23. Странный эпизод, ибо в конце 1945 г. А.А. находилась в зените славы, ее печатали, она была спокойнее обычного; Лев вернулся после армии; она могла бы не бояться хранить письма и стихи Н. Гумилева дома. Через год положение изменилось; Лина

282

Самойловна, «психотехник» по специальности, сторонилась уже опальной А.А. и боялась посещений Льва.

Эпизод №3: Как-то Лев, провожая Э. Герштейн на вокзал, заходил вместе с ней за чемоданом на Колокольную, в квартиру, где жила Лина Самойловна. Та в сильном испуге спросила: «Почему он пришел сюда?» Проницательная Эмма писала: «Я предположила, что рукописи Гумилева уже продавались ею (не отсюда ли новая шуба?), а так как совесть ее была нечиста, ей померещилось, что Лёва уже знает об этом»24.

Эпизод № 4: Герштейн вспоминает, что, встретившись с ней весной 1949 г., Лина Самойловна оглушила ее неожиданным известием. Оказывается, произошла досадная ошибка: архива Гумилева у нее нет и не было25. Объяснение было детским: сундук с рукописями стоял в коридоре общей квартиры, она не знала, что там бумаги, а ребятишки... и т. д. Эмма передала этот вздор А.А., которая не могла удержаться от подозрения, что Лина Самойловна торгует письмами и рукописями Гумилева. «Поймите - это золото», - вразумляла А.А. Э. Герштейн26.

Эпизод № 5: «Во всем виновато КГБ!». В 1954 г. Эмма посещает Лину Самойловну в Москве, и та сообщает нечто совсем новое: ее забрали в марте 1945 г. по «еврейскому делу»; просидела она недолго, но зато у нее изъяли все рукописи Мандельштама. И что совсем гадко (если бы арест и конфискация были правдой), она не удосужилась сообщить об этом вдове Мандельштама; не торговала ли и теми рукописями?

Эпизод № 6: 1973 г. «КГБ не виновато». Эмму зовут к тяжело больной Лине Самойловне, которая передает ей бювар с девятью письмами Н. Гумилева, а она отдает их Льву Николаевичу - «законному владельцу»27. Сама больная признается, что обманула ее в 1954 г., на самом деле, она сожгла рукописи Мандельштама, а так «ей все вернули». Об архиве Гумилева Лина Самойловна снова сказала, что больше у нее ничего нет и не было. Неприятно все это читать и цитировать. Трудно сказать, кто из «героев» гнуснее - ответчики в «пунической войне» или вдова Рудакова. Пожалуй, все же вторая; те работали втихую, а эта грабила, распродавала и лгала, лгала...

283

«Притеснители выходят из ее же недр» - из интеллигенции. Прав был Антон Павлович!.. Впрочем, какая уж это интеллигенция...

9.2. «ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ НИША» ИЛИ «ОТТОРЖЕНИЕ»?

Литература о Л.Н. пока совсем невелика, но все-таки она уже есть. Есть хорошая, есть и плохая, есть честная, и есть не очень, но об этом уже сказано в предисловии.

Я с удивлением прочитал во вводной статье Айдера Кур-кчи*, что «среда экономико-географов отторгла его» (т. е. Л. Гумилева. - С. Л.)2Н. Сам Гумилев оценивал это совсем по-другому: «В годы застоя кафедра экономической и социальной географии была для меня «экологической нишей», меня не гнали с работы, была возможность писать»29. Да, я думаю, что он находился у нас почти в идеальной ситуации, когда мог ходить на работу в основном лишь на заседания Ученого совета по диссертациям, причем делал это с огромным удовольствием и вкусом, ибо встречался здесь с друзьями (очень искренними друзьями, уважавшими и любившими его). Он мог с ними в коридоре покурить и неторопливо побеседовать, а после защиты (эти инструкции ВАКа мы всегда нарушали, думается, как и все другие советы страны) выпить по рюмке-другой.

Какое же это «отторжение», если заведующий нашей кафедрой (до меня) профессор Б. Н. Семевский - географ по образованию и степени - защищал Л.Н. в печати в журнале «История СССР» от нападок... историков!»30. Мне кажется, что вот эта «ватная обкладка», защищавшая Л.Н. от «остального мира», помогла ему в последние 25-30 лет жизни и была хоть какой-то «компенсацией» за беззащитность долгих прошлых лет.

Было в ЛГУ все тихо и благостно? Увы, тоже нет; только не на кафедре, а в институте. Ведь структура в нашем уни-

* Он был однажды соавтором Л.Н., а после его смерти - инициатором и создателем «оливково-полосатой серии» - книг «Мир Л. Гумилева».

верситете была и остается такой: при каждом естественном факультете есть НИИ, и сотрудник его находится как бы в двойном подчинении: «материнской» кафедре и директору института.

С кафедрой, как мы видели, все было в порядке. В институте временами шла «мышиная возня», слегка задевавшая и Л.Н. Один такой «всплеск» был весной 1968 г. Обратимся все к тому же «Личному делу» Л.Н. в ЛГУ.

Вот выдержка из протокола заседания научного семинара НИГЭИ от 26 апреля 1968 г.: «Слушали: отчет с. н. с. НИГЭИ, д. и. н. Гумилева Льва Николаевича за 1963- 1968 гг. в связи с переизбранием на занимаемую должность». Им опубликованы монография и более 20 статей. Вроде бы все хорошо? Ничего подобного. В ходе выполнения плана уже в 1966 г. выяснилось, что тема стоит особняком от направления и тематики института. Л. Н. Гумилеву была предложена новая тема - «Историко-географические исследования Архангельской области с применением этнической методики». Коллектив и руководство института ждали от Л. Н. Гумилева, что им будет составлен ряд исторических карт для Архангельского атласа, однако этого не случилось. В связи с этим «большинство присутствующих на научном семинаре» приняли решение «не рекомендовать Гумилева Л.Н. для переизбрания на очередной срок на должность старшего научного сотрудника НИГЭИ».

Документ этот «рожали» 20 дней с момента самого семинара. Слава Богу, решение этого «научного» форума ничего не означало, оно лишь портило нервы отчитывающемуся. За кулисами стоял искусный кукловод - тогдашний директор института. У него было много комплексов: не доктор, книг не создал, статей мало и все в соавторстве. Как тут не поинтриговать против такого «благополучного» Л.Н.? И так было не раз. Просит Л.Н. «отгул» за то, что читал лекции, - нет Вам отгула, а лекции Вы читали в рабочее время (заключение комиссии народного контроля, а там свои люди директора). Необходима Л.Н. помощь с переводами на немецкий (из ФРГ просят прислать статьи), следует резолюция того же директора: «Русский язык - тоже европейский, переведете и сами».

И все-таки в ту «тоталитарную» пору в науке не было тоталитаризма, не решал какой-либо один завистник судь

285

бу профессоров. В итоге, уже через два месяца после позорного «научного семинара», на заседании Ученого совета факультета из 19 участвующих 19 голосовали «за». Л.Н. в очередной раз был утвержден старшим научным сотрудником института. Мышиная возня щекотала нервы, а дело продолжало идти своим чередом. Завершалась работа над венцом «Степной трилогии», и это было главным.

9. 3. ВЕНЕЦ «СТЕПНОЙ ТРИЛОГИИ»

История России в изложении ее русскими историками оказалась освещенной только с одной стороны, - со стороны влияния на Россию Европы, а культурному влиянию (среда этническая) со стороны Востока было уделено скромное место.

С. М. Широкогоров

Вскоре он начал работу над одной из своих любимых книг «Поиски вымышленного царства». При написании этой книги свою работу над источниками он назвал методом «исторической криминалистики». Этот метод был присущ ему во всех работах.

Н. В. Гумилева

Наталья Викторовна права, да и сам автор не скупился на «криминалистическую составляющую» этой книги; одна из ее глав так и называется «Джамуха-Сэчен под следствием». «Тут нужны особые подходы к предмету, - пишет Л.Н., - и методика Шерлока Холмса, патера Брауна и даже Агаты Кристи. Тут мы будем ставить вопросы: как произошло то или иное преступление, кем оно совершено и кому оно было выгодно? Иными словами, из лживых источников мы постараемся отжать крупицу правды»31. Помогал опыт «кри

286

миналистического расследования» по истории тюрков и богатая детективами домашняя библиотека. Книги Агаты Кристи, Ж. Сименона (даже вырезки из журналов с его рассказами), Д. Ж. Чейза и других стояли в шкафу в спальне и даже доминировали там, научная литература - в кабинете и коридоре.

«Поиски ...» отличаются от всего предыдущего; это венец «Трилогии» не только по замыслу и хронологически, но и по уровню изложения. Это - высший класс такого жанра! Какого именно, сложно обозначить. Автор предисловия к «Поискам...» С. И. Руденко - видный советский археолог и историк, дает свое определение: «научный трактат»32. Но что такое трактат? По современным определениям, это «научное сочинение, в котором рассматривается отдельный вопрос или проблема»33. Ну и что? Тогда и все предыдущие книги Л.Н. - тоже трактаты. Это в общих чертах верно, но чем же все-таки отличаются «Поиски» от всего написанного ранее?

По-моему, в том отличие от других работ, что это - исторический детектив высшего класса, где нет каких-то искусственных «придумок» для оживления и беллетризации. Есть поиск, высоко научный поиск, есть исповедь автора о методах своей работы, о том, чем она отличается от многих других. Почему детектив? Дело в том, что существовала легенда о большом христианском царстве в Азии, которое было еще до Монгольской империи. Более того, назывался и «лидер» - пресвитер Иоанн, царь и священник народа, живущего «по ту сторону» Персии и Армении (по ту сторону, разумеется, смотря с запада). Иоанн и его люди будто бы исповедовали христианство, хотя несторианского толка*.

Иоанн якобы писал византийскому императору Мануилу Комнину письмо на арабском языке, которое было переведено на латинский для императора Фридриха Барбароссы. Начало письма (оригинал не сохранился) таково:

* Несторий- константинопольский патриарх (428-431), основатель направления, имевшего много приверженцев к востоку от Византии. Учил, что Мария является не Богородицей, а Хри-стородицей, т. е. родила Христа как смертного человека. Был осужден Эфесским вселенским собором (431) как еретик.

287

«Пресвитер Иоанн, всемогуществом Божиим и властью Господина нашего Иисуса Христа царь царей, повелитель повелителей, желает другу своему Мануилу, князю Константинопольскому, здравствовать и благоденствовать по милости Божией...»

Гумилевский «розыск» начинается с того, что Иоанн называл своих вассалов царями, а суверенного государя могущественной Византийской империи Мануила Комнина - князем. Почему? Ответ напрашивался сам собой: адресатом был не только византийский император, но и тогдашний католический Запад, а там принижение православного царя было бы лишь приятной деталью34.

Далее мифический Иоанн совсем уж неправдоподобно восхвалял свою мифическую державу - «Три Индии» со столицей в Сузах*. Звери, которые там жили: верблюды, пантеры, белые и красные львы, белые медведи (неужели «Три Индии» простирались до Ледовитого океана?). Но всего этого мало; оказывается, что были там еще рогатые люди, и одноглазые, и кентавры, циклопы, и птица-феникс... Этому бреду вряд ли кто мог поверить, и действительно, в Константинополе на него не обратили внимания, но вот Запад «клюнул». Кажется невероятным, что в эту чепуху поверили и верили еще 500 лет, но такова сила слова, заключенного в «аутентичный источник».

В своем исследовании Л.Н. ставит две задачи: во-первых, прояснить, как в пустынных степях Монголии внезапно возникла могучая империя Чингисхана (давно он говорил об интересе к этой фигуре, но сам признавался, что «не готов»); во-вторых, сопоставить очевидное - существование империи Чингисхана, и невероятное - пресвитер Иоанн и непонятные «Три Индии». Как удалось решить эти задачи, Л.Н. предлагал судить самому читателю.

Название одной из центральных глав исследования поначалу вообще непонятно: «Преодоление филологии». Почему, собственно, ее надо преодолевать? Вспомним, однако, ту «выволочку», которую учинили Л.Н. в Институте

* Географический нонсенс: реально Сузы - столица государства Элам в Двуречье, в IV в. до н. э. - резиденция персидских царей.

288

востоковедения при обсуждении «Хунну». Там узкие «спецы» обличали его именно в незнании китайского и японского языков. Здесь Л.Н. был несравнимо лучше вооружен; он знал тюркский и персидский. Значит, прошлая «выволочка» в ИВАНе не прошла даром. Дело было не в деталях, даже не в абсурдности «запрета на исследования» без знания того или иного языка, а куда глубже - в принципе. Принцип этот Л.Н. хотел четко обозначить.

В чем же разница между филологом и историком? Филолог хочет ответить на вопрос: что говорит изучаемый автор, а историк - что из сообщаемого этим автором правда. Историк, слепо следующий за источником, всего-навсего воспроизводит точку зрения данного автора, а не истинное положение вещей. «Что толку изучать чужую ложь, хотя бы и древнюю?» - замечал Л.Н.35. Он неоднократно возвращается к этой мысли во многих работах, выискивая единомышленников, и совсем не обязательно среди ученых. Так он цитирует Анатоля Франса, писавшего иронически: «Мы просто-напросто издаем тексты. Мы придерживаемся буквы... Мысль не существует»36. Он спорит с академиком В. Бар-тольдом, считавшим, что грамматически верно прочтенный текст страхует исследователя от ошибок37. Исследование предмета, как считал Л.Н., не должно подменяться изучением текста: еще ... одного, ... десятого, ... сотого. Это - кредо Л.Н., от которого почему-то всегда пытались абстрагироваться его критики. Необычно для традиционных подходов? Вероятно, но тем не менее мэтр из Нью-Хейвена - Георгий Вернадский в письме Л.Н. в 1972 г. резюмировал: «Ваше решение, что надо отказаться от прямой цитации средневековых источников как тенденциозных и ограничиться изъятием из них достоверной информации, т. е. фактов, звучит парадоксально, но думаю, что при учете системного подхода может дать убедительные результаты»38.

Построение исторических исследований как пересказ прямых показаний источников критиковал английский историк Р. Дж. Коллингвуд. Он определял такую систему как историографию «ножниц и клея» и предлагал историку опираться не только на прямые показания источников, но и на их косвенные данные39.

Не так уж оригинален был в этом Л.Н., но зато весьма доказателен в примерах. Вот один из них. В

289

«Сокровенном сказании» есть такой текст: «Отче наш, царь Чингиз - оставил народы еще не завоеванные». Переводчик делает примечание: «не завоеванные» означает «не оконченные». Дальше начиналась игра в «испорченный телефон»; интерпретаторы этого текста уже писали о «недобитых народах». В переводе, сделанном академиком С. А. Козиным, эта же фраза звучит так: «Огадой Каан (Угедэй)... продолжал военные действия против Калибо-солтана (калифа), незаконченные при Чингисхане»40. Ясно, что разница здесь прямо-таки разительная.

Еще пример: битва при Далан-Балджиутах по официальной истории монголов закончилась победой Чингисхана, по «Тайной истории» - его поражением. Казнь Джа-мухи - соперника Чингиса, о которой пойдет речь дальше, приписана одному из сподвижников Чингиса, а в «Тайной летописи» - хан стремится спасти его жизнь. Диаметрально противоположны и многие оценки: тот же Джамуха в официальной истории - беспринципный авантюрист, а в «Тайной...» - патриот и верный друг Чингиса41. Итак, заключает Л.Н., «филологически правильный перевод - это сырье, требующее обработки»42.

Он провозглашает две ступени исследования. Первая - анализ, проводимый путем синхронистического подбора фактов. Крайне важен весь геополитический «фон» любого события. Поэтому каждая из работ - и по хуннам, и по тюркам, и по монголам - сопровождается большой таблицей, иллюстрирующей весь этот широкий «фон» по годам. В степи в таком-то году произошло то-то, а в это время на Ближнем Востоке нечто другое, а в Восточной Европе - что-то свое. Чем ближе к нам эти события по времени, тем больше таких сопоставлений и «стыковок», ибо это уже не «фон», а нечто взаимосвязанное. Анализ особенно необходим, когда автор адресуется к коллегам-ученым. «Такая книга не что иное, как большая статья», - замечал Л.Н.43.

Исторический синтез доминирует, когда книга обращена к широкому читателю; ему необязательно знать все аргументы, зато «язык допустим образный, подчас эмоциональный»44. Все это - не декларация, а жесткое задание самому себе, при этом мастерски реализованное.

Расследовался «темный период» X-XI вв., прошедший «под знаком молчания летописцев»45, период быстрой смены

290

господствующих народностей. Кстати сказать, Г. Е. Грумм-Гржимайло определял его еще более длительным - с 745 г. до половины XII в.46, да и сам Л.Н. в другом месте датировал его иначе.

Автор принял «панорамный метод» - позицию трех взглядов на события; «глобального» (первый раздел книги «Трилистник птичьего полета»), следующего пониже, поближе к объекту - «с кургана», и третьего, самого «заземленного» (он был скромно назван «Трилистник мышиной норы»).

«Глобальный взгляд» можно было бы назвать и геополитическим. Он приурочен к периоду «до того» - до взлета монголов. Что было в эти годы (861-1100 гг.) в Китае, а что в Великой степи, что - в Западной и Восточной Европе, какие коллизии, противостояния, союзы? Суть «темного века» в том, что все государства Центральной и Восточной Азии как бы «ушли в себя», замкнулись на своих территориях: тибетцы на своем плоскогорье, китайцы - за своей стеной, уйгуры - в оазисах Западного края (бассейн Тарима), кидани* - в Западной Маньчжурии.

В конце VII в. империя Тан была гегемоном Восточной Азии, но в VIII в. она надорвалась. Ее сотрясали восстания внутри, нажим тибетцев на западе и арабов в Со-гдиане; она теряла свои «застенные владения». Если в 754 г. население Китая, согласно Гумилеву, составляло 52,8 млн человек, то через 10 лет после подавления восстания - 16,9 млн человек47. Здесь Л.Н., вопреки своему принципу «доверяй, но проверяй», приводит эти странные цифры без комментариев, хотя они вызывают большие сомнения. Так или иначе, но пассионарное напряжение, давшее эпохе Тан расцвет культуры и искусства, «обернулось пламенем пассионарного перегрева»48. «Из гегемона Восточной Азии, - пишет Л.Н., - империя превратилась в китайское царство»49. Она рассыпалась на провинции.

* Кидани - племенной союз, впервые упоминающийся во второй половине IV в. Кидани жили в долине р. Ляохэ. В V1H-IX вв. сложилось раннее киданьское государство с государем (ваном), штатом чинов, армией и административным делением на восемь «бу» (округов). Киданьское государство до 936 г. официально называлось «государство киданей», с 937 по 1013 г. - «Великое Ляо».

291

В 907 г. был низвергнут последний танский император и началось время хаоса - «эпоха пяти династий и десяти царств».

Итак, Китай стал слаб, Тибет слаб, Уйгурия пала, и самым сильным народом Восточной Азии стали кидани. В середине IX в. они посадили на престол угодного им полководца и дали своей империи китайское название Ляо (в переводе «железо»). Л.Н. назвал киданей «третьей силой» - авангардом особого дальневосточного этнокультурного комплекса, имея в виду, что две первые - прошлый Китай и кочевники. Степь обезлюдела, пришла в упадок (см. карту 1 в книге «Поиски вымышленного царства»). Терялась основная геополитическая интрига центральноазиатской истории - противостояние Китая и Великой степи. Почему-то в X в. степь перестала интересовать всех. Центральноазиатские кочевники - кидани проникли в Китай и поселились там, кочевники степей (предки якутов) двинулись в Сибирь. Почему-то все покидали степь - печенеги шли в Приаралье, карлуки - в Прибалхашье.

Опять вмешалась география. Только здесь регулятором обстановки стали уже тихоокеанские муссоны, тоже (как и циклоны с Атлантики) меняющие свои пути. Когда они несли влагу в Монголию - пустыня Гоби сужалась и «Байкал наполнялся водой»*. Сдвигались на север пути муссонов, и тогда осадки выпадали на склонах Яблоневого хребта и уже не имели отношения к степи. Если до IX в. господствовало повышенное увлажнение степи, то в Хв. оно сменилось засухой, и тюркские народы начали уходить из степи. Природа благоприятствовала уже приамурским народам, в частности киданям; именно поэтому они и получили шанс на господство в Восточной Азии.

Книга Л.Н. вышла в 1970 г. Он уже не боялся пойти против известной сталинской формулы о том, что «среда не определяет...». Согласно Гумилеву, географическая среда «иногда являлась решающим фактором в судьбе могущественных государств»50. Степь иссыхала, кочевники стремились на ее окраины, туда, где была вода, где зеленели сочные пастбища. Климат косвенно влиял и на «религиоз

* Это, правда, уже «красоты стиля» Л.Н.: Байкал всегда полон.

292

ную карту»; муссоны гнали кочевников туда, где господствовал ислам.

В X в. на передний план выходит противостояние Ки тая и Тангутского царства Ся на западе (Ордос, часть Шэнь-си и Ганьсу), победившего уйгуров и карлуков, успешно воевавшего с Китаем. По Л. Гумилеву, геополитическая роль царства состояла в том, что оно остановило китайскую агрессию на запад, прикрыло Великую степь. Это было некое контрастное сравнительно с Ляо образование, весьма симпатичное Л.Н. Тангуты не любили Китай и имели такие нравы и обычаи, какие хотели51. Области этого царства ныне - почти пустыня, но тогда это был цветущий край с городами, школами и университетами, с академией, которая занималась переводами китайских книг на тангутский язык. Царство Ся продержалось до 1227 г., когда погибло от монголов.

Именно в ту эпоху (IX- Хвв.), когда засуха определяла упадок Великой степи, на арену истории вышли монголы, и здесь начинается основная линия книги. Основная потому, что именно тут, в «диких степях Забайкалья», именно в это время произошли события, которые изменили весь ход истории Старого Света, повлияли на весь начальный период истории Руси.

Восточное Забайкалье и прилегающая часть Восточной Монголии - это степное пространство. Но здесь был и остров леса - Ононский сосновый бор площадью около тысячи километров с богатой травяной растительностью и обильным животным миром. «Население Среднего Онона*, - отмечал Л.Н., - по типу хозяйства и, следовательно, культуры должно было отличаться от окружавших его степняков52. Засуха, поразившая степи в IX-Хвв., лишь минимально отразится на них: «оптимальный ландшафт» давал и оптимальные возможности.

Монголы - самостоятельный этнос, живший с I в. н. э. в Забайкалье и Северо-Восточной Монголии севернее реки Керулен**, отграничивавшей их от татар. Согласно

* Онон - река в нынешней Читинской области, начинается в пределах МНР, затем, слившись с рекой Ингодой, образует Шилку - левый приток Амура.

** Река Керулен в восточной части Монголии, впадает в озеро Далайнор.

293

Г. Е. Грумм-Гржимайло, до эпохи Чингисхана имя «монгол» объединяло многие родственные племенные группы. Китайцы в своих исторических сочинениях очень часто называли коренных монголов татарами, но никогда не наоборот, из чего можно заключить, что монголы в глазах китайцев были лишь отраслью татар. То же замечается и в правительственных актах Цзиньской империи.

Л.Н. объясняет: в XII в. татарами стали называть все степное население от Китайской стены до сибирской тайги. Тогда-то китайские источники считали монголов частью татар, но уже в XIII в. татар стали считать частью монголов, а еще позже принимали как синонимы53.

Согласно Л.Н., «темный и пустой период» кончился к первой половине XII в.54. Очень существенна здесь расстановка религиозных сил: конфуцианство господствовало в империи Сун, буддизм - в империи Ляо, мусульманство - в Средней Азии. Необходимо заметить, что все эти религии были враждебны кочевникам.

Но при чем же здесь «поп Иоанн»? Оказывается, очень даже при чем. Кочевники, разъединенные и ослабленные засухой в степи, как раз в эти годы обрели идейное знамя, позволившее им несколько консолидироваться; этим знаменем стало несторианство. Ветер с Запада в это время пересиливал ветер с Востока. В самом начале XI в. приняли несторианство кераиты* - самый крупный и культурный из монголоязычных народов; тогда же и еще один народ, онгуты - потомки тюрков шато (последнего осколка хуннов55), принял несторианство, а у части уйгуров (в Турфане) христианство вытеснило манихейство**. В Западной Маньчжу

* В работе 1977 г. Л.Н. именует их «кэраиты», в книге Е. Кы-чанова они получили название «кереиты».

** Учение перса Мани (216-273), являющееся объединением вавилоно-халдейских, иудейских, христианских, иранских (зороастризм), гностических представлений. Согласно манихейским взглядам, в мире идет постоянная борьба света и тьмы, добра и зла. Моральные каноны Мани требовали строжайшего воздержания, особенно в отношении питания, половой жизни и физического труда... Л.Н. отмечал, что это учение вызывало отвращение всюду, где оно проповедовалось, - в Риме, Иране и Китае. Только уйгуры приняли манихейство как государственную религию, но большая часть их тяготилась этой религией.

294

рии, ареале уже сугубо восточноазиатском, проявилась и христианская вера; кстати сказать, отсюда, по одной из версий, пошла в Европе легенда о первосвященнике Иоанне. В XI в. христианство проникло в Среднюю Азию; в Мер-ве находился православный митрополит, а в Самарканде - несторианский.

Некоторые из названий племен неизвестны читателю, как и их географическая «привязка». Севернее р. Онон обитало несколько монгольских родов. По рекам Селенга и Тола (в центральной части Монголии) кочевали кераиты. Они жили не семейными общинами из двух-трех юрт, а куренями, когда множество юрт ставилось вместе, окружалось телегами и охранялось воинами. Они приняли несторианство в 1009 г. и стали очень набожным народом.

Западнее их кочевий, в предгорьях Алтая, обитали наймами *. Найманы - потомки киданей, вытесненных с их прежних становищ56. Берега Байкала, восточнее нынешних Иркутска и Верхнеудинска, занимало воинственное племя меркитов.

По поводу этого «несторианского ареала» Л.Н. отмечал, что вне восточнохристианского единства остались только монголы в междуречье Онона и Керулена57. Забегая вперед, надо сказать, что, согласно Гумилеву, к XIII в. три четверти кочевников были христианами несторианского направления58.

Но вернемся к этапам создания мифа. В царственной семье империи Ляо в 1087 г. родился человек, имя которого вошло в историю Азии и тесно связано с легендой о «пресвитере Иоанне» - Елюй Даши. Позже он правил двумя областями современной провинции Шань-си, еще позже стал знаменитым полководцем и «гурха-ном»**. Он воевал с чжурчжэнями (северными маньчжурами), затем ушел в Джунгарию с огромным войском (персидские источники говорили о 300 тыс. воинов!), состоявшим из киданей, тюрок и китайцев. Он разгромил мусульман, занял Бухару и Самарканд. Удачно правил

* Монгольское слою «найма» значит «восемь» - именно столько родов было в их племени; Л.Н. шутливо называл их «восьмероч-ники».

** Гурханами становились вожди объединенных племен.

295

киданями и его сын, а внук - Чжулху - помог патриарху Илие III учредить несторианскую метрополию «Кашгара и Невакета» (Семиречье)59.

Кара-киданьская империя к моменту смерти Елюй-Даши состояла из трех районов: Западной Джунгарии и Семиречья (со столицей в верховьях р. Чу - недалеко от Иссык-Куля), района южнее р. Чу и Центрального Тянь-Шаня (вплоть до Арала на западе и Амударьи на юге) и Уйгу-рии. Все это было тем самым «царством попа Иоанна», которого не существовало.

Л.Н. детально сверял источники. Русский источник, «Сказание об индийском царстве», хотя и грешил «научной фантастикой» (трехногие люди, трехсаженные великаны и т. д.), однако хорошо давал географию, подтверждая «привязку» событий к данному региону. Согласно «Сказанию...», посреди «царства» располагалось песчаное озеро, под которым угадывалась пустыня Такла-Макан, а также хорошо описывались южные склоны Тянь-Шаня и богатые оазисы Уй-гурии. Совпадали даже детали; драгоценные камни, поминавшиеся в «Сказании...» - это нефрит и яшма Хотана, рубины и лазурит, добываемые в этом районе, и, наконец, богатая рыбой река - это Тарим60.

Персидский источник говорил о найманах, кочевавших с большим и хорошим войском. Этот монголоязыч-ный народ мог попасть на Алтай только вместе с киданями - соратниками Елюй-Даши.

Наконец, хорошо известный францисканский монах Ги-льом де Рубрук, ездивший к монголам, сообщал, что кара-кидани жили на горах и межгорьях Алтая - Тянь-Шаня, а на равнине обитал некий несторианин-пастух (pastor) - человек могущественный и владычествующий над народом, именуемым нейман и принадлежащим к христианам-несториа-нам. Как указывал де Рубрук, после смерти императора династии Ляо этот несторианец возвел себя в короли, и несториане называли его королем Иоанном6'.

Согласно выводам Л.Н., у Рубрука явно описан сам Елюй-Даши и территория его ханства (пусть найманского). Рашид-ад Дин тоже отмечал, что до конца XIII в. у най-манов был только один государь - Эниат или Иннан, имя, легко переделываемое в «Иоанн»; либо просто

296

«Иоанн». Не исключено, что и наоборот, «Иоанн» превратилось в Эниат.

Разрешена ли этим загадка о «попе Иоанне»? Конечно нет. Нужен более близкий взгляд - «взгляд с кургана». В эпоху Чингисхана и после нее противостояние христианства и других религий приобретает иные оттенки и масштабы. Здесь Л.Н. «выходит» на особо любимых им монголов - народ, который «выхватил первенство» и у кераитов, и у найманов, да и у всех народов Евразии на целых 100 лет62. Здесь же возникает и другой вопрос: как случилось, что монголы в XIII в. не погибли, а победили?

«Монгольский вопрос», по оценке Л.Н., стоит перед историками третье столетие, а решения все нет! Как смогли малочисленные монголы (их было всего-то полмиллиона), разбитые на разные племена, неорганизованные поначалу, без военных навыков, без снабжения, захватить полмира? «Монгольское чудо»? Победа Авелей-скотоводов над Каинами-земледельцами? Казалось бы, что вся расстановка геополитических сил нацело исключала не то что их победу, но, может быть, и само выживание среди куда более мощных народов. В Северном Китае жило в ту пору 60 млн человек, а власть находилась в руках маньчжуров - воинственного и смелого народа. В Южном Китае (династия Сун) - 30 млн человек. Итого - около 100 млн, традиционно враждебных степнякам.

На западе, во владениях Хорезмшаха*, жило 20 млн мусульман. Города Самарканд и Бухара по богатству и роскоши были тогда в первой пятерке «рейтинг-листа» мира, во всяком случае, выше Парижа или Венеции63. Наконец, на северо-западе, в Восточной Европе, жило еще около 8 млн человек.

Почему же малочисленные монголы (до 1 млн) побеждали, да еще воюя на три фронта? Попытки объяснить «выбросы» монгольской активности усыханием степей не проходят, во-первых, потому что «пик» их активности прихо

* Государство Хорезмшахов объединяло тогда большую часть Средней Азии, весь нынешний Афганистан и весь Иран (кроме Хузистана). Оно простиралось от Арала и низовьев Сырдарьи на севере до Персидского залива на юге, от Памира на востоке до гор Загроса на западе.

297

дится уже не на этот период, а во-вторых, это не было «завоеванием-переселением» (термин П. Савицкого).

Нельзя сказать, что Л.Н. убедительно отвечает на этот вопрос. В одной из «синтезирующих» работ он пытается объяснить, что решающим фактором борьбы монголов за самостоятельность оказались не степняки, а дальневосточный лесной народ - чжурчжэни, разгромившие в 1125 г. ки-даней и уничтожившие китаезированную империю Ляо, а к 1141 г. победившие и империю Сун64. Это объяснение не совсем удовлетворительно. Здесь мысли Л.Н. совпадают с взглядами современного китайского автора, который в 60-х гг. писал, что государство Цзинь несколькими походами, совершенными в разное время, ослабило силы племенного объединения татар на востоке, но косвенно помогло Чингисхану завершить великое дело объединения Монголии65.

Вряд ли это объяснение убеждает. Советский ученый Н. Мункуев считал, что едва ли возможно даже частично объяснить причину успеха первого монгольского великого хана внешними обстоятельствами66. Это замечание тем более верно, что цитированный китайский автор называл Монголию лишь «монгольскими районами». Тогда понятен и «главный импульс» от империи Цзинь.

Книга Гумилева «Поиски вымышленного царства» вышла в 1970 г., когда работа над теорией этногенеза была в самом разгаре. Даже полузакрытое издание трактата «Этногенез и биосфера Земли» (работа была депонирована в ВИНИТИ на правах рукописи)* попало к читателям лишь в 1979-1983 гг., а общедоступный вариант вышел в свет на 6 лет позже.

Поэтому не приходится удивляться, что в этой книге нет еще «взрывов этногенеза» или «пассионарное™»; правда, появляются уже «люди длинной воли». Все это применительно к монголам Л.Н. сформулирует позже в эссе «Черная легенда» (1989). Именно там он сказал о пассионарном толчке XII в., «вследствие которого возникли два новых этноса - чжурчжэни и монголы67. Правда, это не

* Л.Н. гордился им и всем рассказывал, что на черном рынке оно шло за тридцатку - бешеные деньги по тому времени!

298

снимает вопроса: почему же монголы победили чжурчжэ-ней, а не наоборот?.. Тем более что в последней своей работе (1992) Л.Н. признавал, что «чжурчжэньская пассионар-ность ничем не уступала монгольской»68.

Почему же пассионарный толчок сработал в пользу монголов? Почему чжурчжэни легко победили киданей, сокрушив химерное образование Ляо* еще можно объяснить, приняв гумилевскую теорию этногенеза: кидани древний народ, уже достигший старости, а чжурчжэни - совсем молодой этнос. Но и это еще не ответ на вопрос о победе монголов.

В «Черной легенде» Л.Н. хитро отсылает читателя к объяснению, которое дал Марко Поло. Его спросили, почему у великого хана так много людей и сил. Путешественник отвечал: «Потому, что во всех государствах, христианских и мусульманских, существует жуткий произвол и беспорядок, не гарантирована жизнь, имущество, честь и вообще очень тяжело жить. А у великого хана строгий закон и порядок, и поэтому если ты не совершаешь преступлений, то можешь жить совершенно спокойно»69.

Все-таки Л.Н. здесь куда менее убедителен, чем обычно. Я думаю, он и сам это чувствовал, ибо заключал свои рассуждения вопросом: «Не продемонстрируете ли вы, - скажет читатель, - еще один наглядный случай, когда го-меостатичный этнос, раздробленный, бедный, живущий в неустойчивом равновесии с кормящим его ландшафтом, становится динамичным, преобразованным в новую целостность, и при этом ... за время жизни одного поколения? Тогда можно будет поверить в вашу систему доказательств»70.

Гумилев сам ответил на этот вопрос довольно неуверенно: «Если читатель не согласен, то его долг истолковать событие по-другому, ибо оценка никогда не бывает аргументом; он должен сказать не «хорошо» или «плохо», а «верно» или «неверно», и если «неверно», то почему и как будет «верно»71.

Вероятно, в жестком противостоянии с чжурчжэня-ми какую-то роль играло и несторианство. В XII в. ареал

* Превращение Ляо в химерное образование Л.Н. объяснял увлечением его населения чуждой ему китайской культурой.

299

чжурчжэней - империя Кинь «золотая» - не расширялся, хотя они стремились к владычеству над всей Азией. Возросло сопротивление со стороны несторианской церкви; монголы поддерживали этот «блок».

В самый трудный момент своей жизни Чингисхан получил поддержку Тогрула - лидера кераитов (они звали его «Ван-хан»). Это имя, кстати сказать, имеет странное происхождение. Л.Н. писал: «Слово «хан» всем понятно, слово «ван» по-китайски означает то же самое. Китайцы дали ему титул «ван», то есть «царь», «царек», эквивалентное «хану». Монголы не понимали слова «ван» и стали называть его привычнее Ван-хан. А европейцы стали называть его просто Иван; отсюда получила хождение легенда о «царстве пресвитера Иоанна» где-то далеко в Центральной Азии. Все было основано на ошибке, которую мы назовем филологической»72.

Логика борьбы рано или поздно должна была привести Чингисхана к столкновению с его сюзереном - Ван-ханом. Монгольский историк Ш. Сандаг объяснял это интригами Ван-хана - «Иоанна»73. В 1203 г. Чингисхан разбил бывших союзников - кераитов; так закончился период существования самого сильного христианского ханства с центром в Азии. В 1204 г. он разбил найманов, в 1206 г. как бы «вдруг» возникло некое единство - скопище кочевников, официально названных монголами. В «Сокровенном сказании», великом историческом памятнике монголов, об этом рассказывается следующее: «Когда он (Чингисхан. - С. Л.) направил на путь истинный народы, живущие за войлочными стенами, то в год Барса (1206) составился сейм, и собрались у истоков реки Онона. Здесь воздвигли девятибунчужное белое знамя и нарекли ханом - Чингисханом»74.

Дальнейшее известно: война с чжурчжэнями продолжалась с 1211 по 1235 г. Инициатива войны исходила не от маленькой (в ту пору) кочевой державы Чингисхана, а со стороны его могущественных соседей. Ведь чжурч-жэньская империя Кинь через каждые три года отправляла войска на север от Китая для репрессий и грабежа. Такая практика называлась «уменьшением рабов и истреблением людей».

300

Согласно Гумилеву, весь Хорезмийский султанат был разгромлен за 4 года. 30-тысячная рать, не заметив противника, прошла через нашу Русскую землю, преследуя уходящих половцев, а затем через Польшу, Венгрию, Болгарию и вернулась домой75.

Никто, пожалуй, так четко не резюмировал глобальных геополитических последствий монгольских побед, как сделал это далекий от геополитики Н. Трубецкой: «Всякий народ, овладевший той или иной речной системой, оказывался господином только одной определенной части Евразии, народ же, овладевший системой степи, оказывался господином всей Евразии»76.

Армия Чингисхана в значительной мере состояла из воинов покоренных племен. Чтобы быть в мире с новыми подданными, Чингис женил своих сыновей: одного на меркит-ской, другого на кераитской царевне. Несмотря на то, что несторианская церковь существовала даже в ханской ставке, несторианство не стало государственной религией монголов; однако верующие могли иметь доступ к государственным должностям в Орде. Позже это сыграло роль и в истории Руси. В 1261 г. в Сарае усилиями Александра Невского и монгольских ханов Берке и Мэнгу-Тимура было открыто подворье православного епископа. Он не подвергался никаким гонениям. Считалось, что епископ Сарский* является представителем интересов Руси и всех русских людей при дворе великого хана77.

Сартак - наследник Бату был христианином, а разрыв Золотой Орды с метрополией означал, что Золотая Орда становилась заслоном России с востока. Гумилев утверждает, что, готовясь к борьбе с Андреем Ярославичем, опиравшимся на католическую Европу, Александр Ярославич поехал за помощью в Орду, к Сартаку - покровителю не-сториан. Победа 1252 г., по мнению Л.Н., была одержана при помощи войск Сартака78.

* Ему - владыке Сарскому и Подольскому (XI1I-XIV вв.) было посвящено стихотворение П. Савицкого:

Владыка Сарский и Подольский, Вокруг тебя кипит Сарай: В нем на базарах топот конский, И бойкий торг, и псовий лай...

301

Эти, да и многие другие положения книги вызвали неприятие многих историков. Уже в начале 1971 г. в «Вопросах истории», жестком «законодателе мод» в этой науке, появилась резко отрицательная рецензия академика Б. А. Рыбакова79.

Думается, что ученые тогда сами насаждали тот стиль, на который потом и жаловались. Статья академика - хороший пример этого «академического тона»: «Л. Гумилев, причастный к археологии» - было еще деликатным оборотом, а дальше следовало: «Задуманный Л. Гумилевым «маскарад» грешит прежде всего недобросовестностью...», или: «Верхом развязности и полного пренебрежения к источникам...», и далее в том же духе... Правда, в конце рецензии делалась оговорка: оказывается, вся она относится не к книге в целом, а к тринадцатой ее главе, которая «может принести только вред доверчивому читателю, и поскольку это попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактической основы «озарений» Л. Н. Гумилева»80. Кроме того, академика огорчила весьма спорная датировка и интерпретация «Слова о полку Игореве», данная Л.Н.

На выпады Рыбакова Л.Н. ответил тремя статьями. Одна из них появилась в «Русской литературе» и приглашала к дискуссии, но академик отказался. «Кесарю - кесарево», и, возможно, академик был прав: спорить с ним могут лишь специалисты. Мне же хочется возразить лишь одной фразе, отнесенной академиком ко всей книге. Он писал: «Как литературный прием, позволяющий объединить Запад и Восток, Л. Н. Гумилев использовал средневековую легенду о царстве пресвитера Иоанна, будто бы находившемся где-то в Азии»81. Как литературный прием? Отнюдь нет, ведь эта линия проходит через всю книгу как боль о нереализованном в истории, как сожаление о том, что могло произойти, но увы, не произошло. Как было не заметить, что 1204 г., выделенный в книге как год успехов и становления монгольского этноса, отмечен там же трагедией в отношениях «Запад-Восток».

1204 г. был и годом падения Константинополя, разграбленного крестоносцами. Пал «Париж средневековья» - центр православия, город, сосредоточивший по оценкам историков 2/3 мирового достояния. Прекратила существование Византийская империя, и возникла новая геополитическая ситуация. «Жестокий спазм на Западе и Востоке», - оценивал ее Л.Н.82.

Всего этого ухитрился не заметить академик! Даже резкий критик Гумилева профессор Я. С. Лурье отмечал, что «фактически книга Л. Н. Гумилева посвящена гораздо более широкому кругу вопросов: возникновению Монгольской имше-рии, ее идеологическим основам и взаимоотношениям с христианскими государствами, в частности с Русью XIII в,.»83.

Коренное изменение геополитической ситуации для нас состояло в том, что Византия была естественным и потюму искренним другом Руси. Эта потеря воспринималась на Руси как внезапная смерть близкого человека. Русь перестала быггь, по мнению Л.Н., частью грандиозной мировой системья, а оказалась в изоляции, охваченная с севера и юга в клещи двумя крестоносными воинствами84.

Дело не только в этом, а во всем историческом противостоянии Запада и Востока, католичества и православия. Византия была идеократическим государством*. Последнее, как и евразийскость Византийской империи, отталкивашо Запад85. Мне кажется очень глубокой мысль В. Кожиноаа, заключающаяся в том, что неверно видеть в евразийстве России лишь следствие ее долгого пребывания в составе Монгольской империи. Исследователь пишет, что «в действительности эта пора была закреплением и укреплением уже давно присущего Руси качества»86.

По мнению Гумилева, лишь гораздо позже, когда Европа испытала остроту монгольских сабель, интерес к «царству пресвитера Иоанна» весьма возрос. Дело в том, что обе стороны - крестоносцы-европейцы и греки-византийцы - жаждали иметь в тылу у ненавистных врагов-кочевников какого-либо союзника, своеобразный «второй фронт», пусть и мифический, но ими желанный»87.

Джованни Карпини де Плано, посланный папским престолом, и придворный Людовика IX Святого Гильом де Рубрук - францисканские монахи - по сути были развед

* Идеократия - власть идей, идеалов. Термин евразийцев!, противопоставление «власти материи», «рыночной системе».

303

302

чиками Запада. Их выводы совпали: «Монголы не христиане, от царства Иоанна сохранились лишь воспоминания, и несториане для католической Европы - не друзья и братья, а еретики и враги»88.

Читатель, наверное, заметил, что у Л.Н. упоминается не одна версия о «пресвитере Иоанне»; на самом деле их было еще больше, и исследование вопроса тянется очень издалека. Еще в XVIII в. французский историк И. Дегин писал, что это татарский хан, обращенный в христианство несто-рианскими миссионерами. Н. М. Карамзин приводит цитированное нами письмо Иоанна к Мануилу - греческому императору. Анализ английских средневековых источников говорит о разных версиях: «азиатская теория» совпадает с главным предположением Л.Н. о том, что Иоанн - монгольский завоеватель Е-лю-та-ши (по Л.Н. и Г. Е. Грумму, Елюй Даши - основатель империи кара-китаев в Средней Азии); сторонники «африканской гипотезы» считают, что Иоанн - монах из Эфиопии89.

Итак, если Иоанна не существовало, его следовало выдумать! Но дело, в конечном счете, не в этом, а гораздо «шире» и глубже ... Запад ухитрился не заметить, что Европа спасена монголами; именно пришедшие к власти несториане (в 1252 г. несторианская «партия» победила в Монгольском улусе) толкнули Мункэ-хана на войну с мусульманами. Но уже в 1253 г. в папской булле был провозглашен крестовый поход против монголов, в котором против них вместе выступали католики и мусульмане.

Кочевники, даже став христианами, оставались в глазах греков степными варварами, а в глазах латинян - дикарями, пусть не язычниками, но еретиками. Именно близорукость Запада привела к тому, что идея основания христианского царства на Ближнем Востоке была утрачена, так как населенные христианами земли попали в руки врага. Последним актом трагедии было обращение Монголии в провинцию Китая - внеэтничной военной монархии90.

Так как же было рецензенту-академику не заметить основной линии книги? Может быть, он ее не читал?

«На сегодня нет фактически верного ответа, - писал Л.Н.,- почему так преступно безответственно и равнодушно европейская общественность XII-XIII вв. отнеслась к

304

судьбе христианства на Востоке. И там, где маячила великая цель - просвещение во имя Святой Троицы в степях и равнинах Евразии, вдруг возникла трагическая и безысходная коллизия избиения всех христиан - православных, католиков, несториан и других в целях узковедомственной шкурной политики нескольких орденов рыцарей и небольшой торговой прослойки, обнаглевшей от спекуляции дорогостоящими товарами Востока на жаждавших роскоши дворах Запада. Ублюдочная политика Европы - папы, нотаблей, авантюристов, хищных сторонников императоров в столетие между 1187 и 1287 гг. до окончательного падения Святой Земли, обетованной земли христианства, - необъяснима, исходя из логики эволюционных воззрений, присущих традиционной историографии Европы или России начала XX в. Все тогда вело к катастрофе - изгнанию европейцев с Ближнего Востока. Знали об этом почти все, все политики чувствовали это, но ожидали чуда: что кто-то придет и спасет их. Почему?»91

9.4. ЧИНГИСХАН: НОВОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Вообще мы не имеем средств, чтобы восстановить нравственный облик Чингиса, и даже вряд ли в состоянии будем когда-нибудь указать главнейшие элементы его характера, без чего, однако, невозможно дать правдивой оценки его деяний не только в качестве полководца, но и как организатора мировой империи - задача, которая в таком объеме, по справедливому замечанию Бартольда, не предлагалась еще ни одному народу.

Г. Е. Грумм-Гржимайло

В 1957 г. в письме к П. Савицкому Л.Н. признавался, что он еще не готов писать о Чингисхане, но через десяток лет «созрел» и взялся за это опасное и острое дело.

305

Так как же было рецензенту-академику не заметить основной линии книги? Может быть, он ее не читал?

304 судьбе христианства на Востоке. И там, где маячила великая цель - просвещение во имя Святой Троицы в степях и равнинах Евразии, вдруг возникла трагическая и безысходная коллизия избиения всех христиан - православных, католиков, несториан и других в целях узковедомственной шкурной политики нескольких орденов рыцарей и небольшой торговой прослойки, обнаглевшей от спекуляции дорогостоящими товарами Востока на жаждавших роскоши дворах Запада. Ублюдочная политика Европы - папы, нотаблей, авантюристов, хищных сторонников императоров в столетие между 1187 и 1287 гг. до окончательного падения Святой Земли, обетованной земли христианства, - необъяснима, исходя из логики эволюционных воззрений, присущих традиционной историографии Европы или России начала XX в. Все тогда вело к катастрофе - изгнанию европейцев с Ближнего Востока. Знали об этом почти все, все политики чувствовали это, но ожидали чуда: что кто-то придет и спасет их. Почему?»91

9.4. ЧИНГИСХАН: НОВОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Г. Е. Грумм-Гржимайло

305

Эпоха «оттепели» и последующих лет оставалась еще очень сложной, а официальные оценки Чингисхана в советской исторической науке были однозначно негативными. Истоки негативности очень глубоки. Еще Гегель в своей «Философии истории» писал, что «движения народов под предводительством Чингисхана и Тамерлана... все растаптывали, а затем опять исчезали, как сбегает опустошительный лесной поток, так как в нем нет жизненного начала»92. Карл Маркс как-то заметил: «Орды совершают варварства в Хорасане, Бухаре, Самарканде, Ваахе и других цветущих городах. Искусство, богатые библиотеки, превосходное сельское хозяйство, дворцы и мечети - все летит к черту»93. В другом месте классик писал: «Это иго не только давило, оно оскорбляло и иссушало душу народа, ставшего его жертвой. Татары установили режим систематического террора, разорение и массовые убийства стали обычным явлением»94. Вы что, против Маркса, Лев Николаевич?

На это он решился лишь 20 лет спустя. Не будучи антимарксистом, он опровергал упомянутую оценку Маркса. По поводу взятия монголами среднеазиатских городов существует вполне устоявшаяся версия, согласно которой «дикие кочевники разрушили культурные оазисы земледельческих народов». Л.Н. указывал, что эта версия основана на легендах, создававшихся придворными мусульманскими историографами95.

В 70-х гг. все было куда суровее. Официальная историческая наука в СССР не знала каких-то нюансов в оценке монгольского нашествия и личности Чингисхана. Академик С. Тихвинский писал: «Господство монгольских завоевателей отбросило Китай далеко назад... Шло распространение рабовладения ... обнищание монголов»96. Жестко предупреждал всех идущих «не в ногу» и профессор В. Пашуто: «В международной историографии до сих пор слышны голоса тех, кто подобно авторам евразийского толка славословил сильную личность Чингисхана и мнимые заслуги его преемников»97. Критиковал он и немецких ученых, презрительно называя их «остфоршера-ми», за то, что они приписывали спасение Европы немецким рыцарям, которым якобы принадлежала решаю

306

щая роль в известной битве при Легнице. «Но еще дальше, - писал В. Пашуто, - пошел в своих последних работах Г. Вернадский». Особенно не понравилась советскому историку фраза последнего: «Запад был неожиданно спасен благодаря событию, происшедшему в далекой Монголии - умер великий хан». Это, по мнению В. Пашуто, уже «уход из науки».

Понял ли намек Лев Николаевич? Это в его «Поисках» имеется целых три ссылки на работы Г. Вернадского. Еще шаг, и он тоже мог оказаться «вне науки». Но на дворе был уже 1977 год, и в одном сборнике печатались и «обличители» и последователь «криминальных евразийцев» - Лев Гумилев. Правда, его статья была задвинута в самый конец книги.

На что же надеялся наш герой в далеком 1970 г., публикуя свою книгу с очевидной симпатией к личности монгольского завоевателя? Обозначиться как некий «научный диссидент»? Думается, что нет. Он видел, что где-то, пусть пока в «дальнем зарубежье», официальная однозначность оценок дала трещину, и оказался прав.

Ему очень хотелось писать о Чингисе. Хотелось потому, что он, конечно, знал легенду матери о происхождении ее предков. Сама А.А. излагала ее следующим образом: «Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца. Этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. Этот Ах-мат, как известно, был чингизидом. Одна из княжон Ахматовых, Прасковья Егоровна, в XVIII в. вышла замуж за богатого и знатного сибирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь, Анна Егоровна - моя бабушка. Она умерла, когда маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной»98.

Необходимо отметить, что разыскания на этот счет краеведа Д. В. Куприянова при участии москвичей и помощи самого Л.Н. прояснили картину его родословной лишь до середины XVIII в. Первым точно установленным его предком по линии отцаеебе был Лев Васильевич Львов - секунд-майор (17...- 10.1.1824). Правда, в этой публикации наверху таблицы было написано: «Прапрадед Н. С. Гумилева князь Милюк - владелец имения Слепнево»99. По

307

нятно, почему так хотелось Л.Н. посетить «землю предков» - Монголию; в 1975 г. он даже заполнил выездное дело, но поездка не удалась.

Впоследствии Гумилева критиковали за все что угодно: за «биологизм», за антисемитизм и даже за сионизм, за его датировку «Слова о полку Игореве», но почти не трогали за Чингисхана (ругань по поводу «ига» не в счет). Л.Н. надеялся, что пронесет, но все-таки был осторожен; в «Поисках» нет, например, ни одной ссылки на П. Савицкого, наиболее близкого ему евразийца, и не просто близкого по духу, но и знакомого.

Что это - страх, комплексы? Думается, что нет. Идут 70-е гг., вроде бы доктору наук, не диссиденту, не «подписанту» чего же бояться? Однако, когда ныне знакомишься с перепиской Л.Н. и журнала «Природа», поражаешься степени его «поднадзорности» даже в это благополучное время, и опять же не у властей, а у коллег! Оказывается, для публикации статей Л.Н. по исторической тематике в столице требовали отзыв не менее чем «стабильно благонадежного» Д. С. Лихачева, а по географии - академика К. Маркова*. Когда Л.Н. вяло отбивался, писал, что «не хочется ходить по академикам», ему отвечали: «Не надо, не ходите, но тогда мы сами будем просить их визу строго по служебной линии»100. Насчет проработки в «Вопросах истории» сам Л.Н. рассказывал, что его спрашивали так: «Объясните, где у вас производственные отношения? А где производительные силы? Где классовая борьба? Ничего нет». Самое смешное в этом, что Л.Н. знал К. Маркса куда более основательно, чем «проработчики».

Итак, надежды Л.Н. были лишь на неоднозначность оценок Чингисхана за рубежом, прежде всего, естественно, в Монголии и Китае. В ту пору ходила по интеллигентским кухням шутка-загадка: какая из стран мира является самой независимой? Ответом было «Монголия», а на недоуменный вопрос «почему?», шутники, довольно ухмы-

* К слову, академик К. К. Марков был изумительно светлой личностью, высокоинтеллектуальным человеком, но не имел никакого отношения к тем географическим сюжетам, которые занимали Л.Н.!

308

ляясь, сообщали: «А потому, что от нее ни-че-го не зависит!»

Однако кое-что все-таки зависело, и упрощать ситуацию не надо. Оценки Чингисхана там колебались от резко негативных до апологетически-культовых. Сейчас, конечно, анекдотично звучит, что монгольские историки, «руководствуясь решениями III пленума ЦК МНРП (1962 г.), выступили с решительным развенчанием псевдонаучных теорий о прогрессивности татаро-монгольских завоеваний стран Азии и Европы»101. Оказывается, Чингисхан лишь в начале пути был прогрессивной фигурой, вся дальнейшая его деятельность сугубо реакционна и гибельна: грабительские войны, упадок производительных сил Монголии, страдания народа.

Более того монгольские авторы иногда поучали наших. Ш. Сандаг стыдил даже классиков русской исторической науки - академиков В. В. Бартольда и Б. Я. Владимирова: нехорошо, дескать, что в ваших дореволюционных работах идет восхваление личных качеств, военных и организационных способностей Чингисхана102. В. В. Бартольд действительно был «грешен»: он называл Чингисхана «даровитой личностью», писал о «гениальных планах монгольского хана».

Но статью могли прочитать и в родной Монголии, поэтому следовал такой кульбит: «Отдельные западные авторы огульно охаивали деятельность Чингисхана и изображали его как жестокого дикаря»103. Тоже нехорошо...

Надо, однако, сказать, что «колебались вместе с линией» не все монгольские авторы. Так, четкую позицию признания масштабной личности и заслуг Чингисхана «при любой погоде» занимал опальный в МНР академик Д. Ринчен - один из постоянных корреспондентов Л.Н., высоко ценивший его. Сейчас в Монголии полный размах получило безоговорочное признание, даже культ Чингисхана, поднятый на уровень государственной идеологии104. Страна ставит ему памятники. Естественно, что особое внимание обращается там на работу Л. Гумилева «Древняя Русь и Великая степь». На нее опубликованы положительные рецензии, так же как и на переизданную у нас книгу Хара-Давана «Чингисхан». Взаимоотношения Золотой Орды с Русью трактуют даже не

309

как военно-политический протекторат, а как союз двух примерно равноценных образований105.

Монгольские колебания в оценках Чингисхана могли у нас учитываться, а могли и не учитываться. Иначе с китайскими. Думается, что они учитывались всегда, может быть, только в эпоху «культурной революции» со знаком «наоборот». Там «колебания линии» шли с большой амплитудой. В военном 1942 г. в столице Особого района отмечался день рождения монгольского героя и людей призывали «учиться у Чингисхана революционной деятельности». Однако после победы революции и вплоть до начала 60-х гг. монгольские завоевания квалифицировались как «чужеземный гнет», и лишь в 1961 г. вдруг возникла необходимость переоценки отрицательного отношения и все стало освещаться совсем не так. «Оказалось», что эпоха династии Юань была и временем великого объединения Китая; тогда усилилось общение его с Западом, а в Китае расцвели торговля, ремесла, транспорт, быстро развивались экономические и культурные окраины, особенно Монголия, попавшая под влияние «передовой китайской цивилизации».

Дальнейшее понятно. В 1962 г. орган ЦК КПК «Жень-миньжибао» заключил, что династия, созданная Чингисханом, сыграла прогрессивную роль в истории Китая, а он сам «сломал границы между национальностями, восстановил вновь великое многонациональное государство». Чтобы это стало более наглядным, в границы империи Юань (на карте) включали Восточный Туркестан и Среднюю Азию.

Изменилось кое-что и в России, но этого уже не довелось узнать Льву Николаевичу. Репортаж «Шпигеля» о президенте Калмыкии Кирсане Илюмжинове был иллюстрирован его цветной фотографией за письменным столом, над которым висел гигантский портрет Чингисхана. Статья называлась «Маленький хан»106. В ней было немало любопытного, в частности, видна огромная живучесть традиций, трудная сменяемость менталитета.

Каким же рисовал Чингисхана Гумилев в книге 1970 г. (потом будут и другие более смелые оценки)? У него нет черного или белого, нет и «черно-белого» монгольского

310

варианта: «был хороший - прогрессивный, стал плохой - реакционный». Л.Н. начинает с честного признания дефицита информации, крайней ее противоречивости и политической заданное™. Один из основных источников «Юань-Чао-ми-ши» - «Тайная история монголов» (она же - «Сокровенное сказание»), написанная в 1240 г., согласно мнению Л.Н., не что иное, как «политический памфлет»107.

Противоречива не только информация о Чингисхане, но и ее трактовка самыми видными специалистами-классиками востоковедения. Если «Сокровенное сказание», по В. В. Бартольду, - «героический богатырский эпос» и апология степной аристократии, то по С. А. Козину, совсем наоборот - демократии, а по Б. Я. Владимирцову - просто история дома Чингисхана. Согласно же современным ученым, «Сокровенное сказание» является обоснованием объединения монгольских племен.

Л. Гумилев отмечал, что в истории возвышения Чингисхана сомнительно все, начиная с даты его рождения108. То ли он родился в 1152-1153 гг.*, то ли в 1155-м, как указывал Рашид-ад Дин. Некоторые считают, что это мог быть 1155, 1162 или 1167 гг. Следует заметить, что от того, какую дату рождения называют исследователи, зависит то, когда Темуджин впервые стал Чингисханом109.

Более того, некоторые исследователи сомневались, а был ли он вообще монголом? Не было ли динлинской крови в роду Борджигинов? В свое время его отца, Есугей-бага-дура, родные и друзья избрали главой этого рода. Современный немецкий исследователь Г. Франке допускает возможность отождествления с Есугеем Аоло-боцзила**. «Можно предположить, - пишет он, - что этот первый монгольский император по имени Аоло может быть отождествлен с отцом Чингисхана Есугеем, который в 1266 г. канонизирован как Леузу»110.

Есугей-багадур был храбрый человек, участвовавший во многих войнах с другими монгольскими племенами. Дети

* Именно по этой версии отмечалась его память в Монголии и КНР.

** Боцзиле, бочихе- чжурчжэньский титул, приблизительный эквивалент титулу «лорд».

311

в его семье рождались большей частью с голубыми глазами и белокурые, как отмечал Рашид-ад Дин. Правда, царевич Вахушти в своей «Истории Грузии» писал, что Тэмуджин имел рыжие волосы.

Достоверно известно лишь место, где родился Чингисхан: это урочище Дэлюнболдок на правом берегу реки Онон в 8 верстах от нашей границы с Монголией, т. е. «в русских пределах»1". Отца не стало, когда мальчику было всего девять лет. Семья бедствовала, находясь под постоянным наблюдением бежавших от нее былых соратников Есугея.

Туманен весь период отрочества Чингиса. Из него вроде бы достоверны лишь порочащие мальчонка обстоятельства: убийство им своего брата, а также факт пленения будущего властителя Монголии соседним племенем. Однако Л.Н. полностью реабилитирует своего героя. Брат его якобы был лазутчиком и доносчиком, а соседи напали на юрту Есугея потому, что лишь в Чингисе они видели «выдержку, волю, упорное стремление к цели», и это пугало врагов Борджигинов112.

Молодость героя еще труднее для изучения. Сложным путем - через возраст сына Тэмуджина - Джучи (который нам известен уже по истории Золотой Орды и Руси), через известное время его смерти - восстанавливает Л.Н. многие даты этого периода. Из монгольской традиции известно, что первое избрание Тэмуджина Чингисханом произошло в год Барса- 1182г. Согласно китайским историкам,- в 1183 или 1184 г. Много и других неясностей вплоть до имени «Чингисхан». Бурятский исследователь Д. Банзаров считал, что это имя одного из шаманских духов. Другие полагают, что титул произошел от слова «чин-гиху» - обнимать, а значит, «Чингис» - титул человека, имевшего всю полноту власти. Имеются и другие варианты перевода; например, «чингис» значит небо, а тогда Чингисхан - небесный хан. Л.Н. отмечал, что «наши орфогра-фы» заставляют писать «Чингис-хан» вместе, в общее слово. Но это все равно что писать «академик Иванов» в одно слово. Ведь это же легко понять: Чингис - титул, а хан - это должность113.

312

Наконец, - зрелость; период также весьма неясный; его можно ограничить 1182-1201 гг. Это время внутренней войны в Монголии. На все эти годы выпадает лишь три «освещенных» события: 1) ссора Чингиса с его ан-дой - кровным братом - Джамухой (это как раз и есть тема детектива, о чем речь пойдет дальше); 2) поход на татар; 3) расправа с «отложившимся», т. е. ушедшим родом Джурки. Но именно тогда Чингис превращается из мелкого князька в претендента на престол не только Монголии, но и всей Великой степи. Этот период - ключ ко всему пути монгольских побед в глобальном масштабе, и именно здесь официальная история замалчивала те же события, что и тайная.

В «Сокровенном сказании» отношение автора к герою двойственно. Первая ипостась - Тэмуджин - человек злой, трусливый, вздорный, мстительный, вероломный. Вторая ипостась - Чингисхан - государь дальновидный, сдержанный, справедливый, щедрый. Первая ипостась нацело отвергалась Г. Е. Грумм-Гржимайло, и, по моему мнению, вполне убедительно. Исследователь считал, что будь этот портрет хоть сколько-нибудь верен, «Тэмуджин не мог стать тем, кем он стал, и возбудить к себе уже с юных лет, с одной стороны, преданность и симпатию, с другой - боязнь и зависть»114.

Л.Н., безусловно, склонялся ко второй оценке. Мотивировка Гумилева, мне кажется, еще глубже. Она состоит в подчеркивании верности его героя идее «природного государства», поскольку в сплочении Великой степи он пошел куда дальше и хуннов и тюрков. Кроме того, Л.Н. указывает на безусловную и выдающуюся пассионар-ность Чингисхана. Последняя проявляется как в его действиях, так и в его притягательной силе, собиравшей вокруг него «людей длинной воли». Г. Вернадский, оценивая Ясу, как свод законов уже не для Ханского улуса, а для мировой империи, писал: «Следует признать, что Чингисхан был не только гениальный полководец, но и государственный деятель крупного размаха, творец нового имперского права»115. Дополняет эту оценку замечание Г. Е. Грумм-Гржимайло о том, что законы Чингисхана нельзя назвать строгими, если сравнить их с кровавыми

313

средневековыми законами Европы или даже с «Воинским уставом» Петра Первого, согласно которому смертная казнь угрожала по 200 артикулам116.

По-разному объясняли историки противостояние Чингисхана и Джамухи. В. В. Бартольд полагал, что Чингисхан встал во главе монгольской аристократии, а его анда и «лучший враг» Джамуха защищал интересы простого народа. Эту позицию разделял и Г. Вернадский117. Но еще Г. Е. Грумм-Гржимайло решительно отвергал мнение о том, что аристократы не составляли сколько-нибудь заметной части дружины Чингисхана и лишь частично получали военно-административные роли. Отвергали такое противопоставление известный тюрколог Б. Я. Владимирцов и П. Н. Милюков, говоривший о «чересчур схематичном взгляде»118. В войске Джамухи, воевавшем против Чингиса в 1201 г., главную массу вообще составляли не монголы, а татары, ойроты, найма-ны; монголы же были представлены лишь пятью родами. Они отстаивали не какие-то абстрактные демократические принципы, а свою политическую самостоятельность. Сам Джамуха, добивавшийся престола еще в то время, когда Тэмуд-жин не мог и мечтать об этом, едва ли действительно разделял упомянутые принципы "9. К тому же «избирают Джамуху именно племена».

Стандартным в «догумилевском» прочтении истории было противопоставление «Тэмуджин - Джамуха» на равных. Более того, иногда последний изображался как бы и «выше». Автор «Сокровенного сказания» писал, что он «мыслью стремился дальше анды», т. е. Тэмуджина. Они стали андами еще в детстве, в 1173 г., когда Тэмуджину было всего 11 лет; в ту пору он с Джамухой играл на льду реки Онон. «Анда» - значило очень много, даже больше, чем кровное родство. Семь лет после этого они даже не встречались, а за это время в жизни Тэмуджина произошло многое: он побывал в плену, бежал оттуда, успел жениться.

Дальше начинается цепь загадок в их взаимоотношениях. В 1180 г. враги умыкают Борте - молодую жену Тэмуджина, и он просит о помощи Ван-хана и Джамуху. В ответ «за обиду одной женщины 40 тысяч воинов сели на коней». Врагов - меркитов, естественно, разбивают, Борте возвращена. Но почему против 300 меркитов выступают

314

40 тысяч? «Энергия закономерностей набухала», - туманно объясняет Л. Н.120. Но почему-то и Г. Вернадский говорил о том же времени, как о «страшном сосредоточии и напряжении народной энергии»121.

Дальше еще одна загадка: полтора года анды неразлучны, а потом Джамуха говорит Тэмуджину какую-то непонятную, туманную фразу, и дружба вдруг испаряется. Фразу эту потом назовут «кочевой загадкой Джамухи». Правда, Л.Н. считает, что все проще: автор «Сокровенного сказания» (а оно писалось через 60 лет после события) вложил свои мысли в уста героя. «Где уж нам его (смысл) раскрыть», - заключает Гумилев122.

Но все это - слова, а надо следить за событиями, за фактами, как учил сам Л.Н. После похода на меркитов анды почему-то снова проводят обряд братания. Почему? Уже в 1182г., когда Тэмуджина избирают Чингисханом, Джамуха жалуется неким «посредникам» из монгольской аристократии, что их с «андой» разлучили. Дальше происходит совсем непонятное: столкновение после убийства брата Джамухи. Расклад сил такой: 30 тысяч воинов у Джамухи, 13 тысяч - у Чингисхана. В битве при Далан-болчжутах войска Чингиса терпят поражение, остатки их оказываются запертыми в ущелье у реки Онон. Однако Джамуха не только не развивает успех, но, взяв пленных, уходит, сказав: «Ну, мы крепко заперли его в Ононском ущелье» Почему? Л.Н. объясняет: окружение Джамухи хотело боя, хотело уничтожить чингисовцев, а у Джамухи такой цели не было. Но опять же - почему?

Чингис получает «передышку» на 18 лет. Правда, она была весьма условной - то ли 10, то ли 14 лет он провел в плену у чжурчжэней, но бежал оттуда. В 1201 г. его «анду» - Джамуху курултай избирает гурханом; за него «племена», точнее, племенная аристократия. Дальнейшее совсем загадочно, необъяснимо. В 1202 г. шла монголо-най-манская война, в одном строю находились воины Чингиса и кераиты Ван-хана. Вдруг последний покидает Чингиса в сложной ситуации и терпит поражение; его спасает лишь великодушие Чингиса. Здесь еще нет большой загадки. Она в другом. До спасения Ван-хана Джамуха является в кера-итскую ставку и дает советы Ван-хану; возникает столкно-

315 вение между союзниками монголами и кераитами, в результате которого последние терпят поражение. А Джаму-ха? Он оказывается в лагере врагов Чингиса. Но опять же: почему, зачем? Л.Н. объясняет это так: Джамуха вел двойную игру. Отпугивая Ван-хана от примирения с наймана-ми, он играл на руку Чингису.

Джамуха уводит свои войска и извещает Чингиса, что найманский хан деморализован и можно начать наступление. Найманы терпят полное поражение, и монголы Джа-мухи сдаются Чингису. Все это выглядит очень запутанным. Но это не так, если принять версию, что «лучший друг и злейший враг» Чингиса был просто его шпионом, и названные братья почти до конца оставались друзьями. Это объясняет и последнюю их встречу, и предыдущие эпизоды.

После поражения найманов воины схватили Джаму-ху, привели к Чингису, а тот велел казнить его. Очередное противоречие? Отнюдь нет. Если следовать «Сокровенному сказанию», то Чингис сказал стражнику слова: «Передайте Джамухе вот что: Вот и сошлись мы с тобою. Будем же друзьями. Сделавшись снова второй оглоблей у меня, ужели снова будешь мыслить инако со мною?»123 Джамуха якобы отверг этот мир.

Но если все предыдущее было игрой, хорошо срежиссированной и обманувшей многих исследователей, почему же тогда состоялась казнь?! Л.Н. отвечает и на этот вопрос, как мне кажется, весьма убедительно: «Если бы Чингис мог без шума и огласки отпустить Джамуху, то он бы, конечно, это сделал, но нухеры испортили всю игру, потому что вся степь узнала о пленении главного соперника монгольского хана. Надо было прятать концы в воду, и Джамуху казнили, оповестив об этом всех, кого было нужно»'24.

Если эта «детективная история» с разгадкой лишь в финале кому-то покажется неубедительной, то надо найти более доказательную версию «конфликта» между ними, версию, которая по-иному снимала бы все загадки. Вряд ли это скоро произойдет. Тем более что к «шпионской версии» Л.Н. очень близка и версия классика - академика В. В. Бартольда, который писал: «С таким чувством

Чжамуха* поднял оружие против Темучина, но и гут тайн оказывал услуги своему анде и «предупреждал его о намерениях врагов»125.

В 1206 г. на важном курултае Чингис был вновь избран ханом, но уже всей Монголии. Так родилось общемонгольское государство. До этого он победил «своих соседей обывателей» (выражение Л.Н.), которых Г. Вернадский уничижительно называл «народцами»126. Оставались старинные враги Борджигинов - меркиты. Разбитые монгольским войском в 1216 г. на Иргизе остатки непокорившихся меркитов откочевали к половцам. Половцы приняли их и, естественно, стали врагами монголов. Борьба с половцами затянулась и была продолжена уже при приемнике Чингиса - его сыне Угедэе. В 1223 г. монголы, преследуя половцев, впервые соприкоснулись с русскими. Но это уже другая история.

Только через 20 лет после «Поисков» Л.Н. скажет «всю правду» про Чингиса: «Из него сделали просто пугало нашей истории, вместо реального исторического разбора. Монголы были союзниками России; в 1912 г., отделившись от Китая, они вошли в контакт с Россией. Чингисхан для них святыня»127.

От «Поисков» пошло много новых линий в творчестве Л. Гумилева. Монголы и Русь - это начало «Древней Руси и Великой степи». «Поиски» вместе с двумя предыдущими частями степной трилогии дали богатейшую «фактуру» для обобщений по теории этногенеза. Они прямо-таки толкали к обобщениям на тему «Запад - Восток». Именно на Востоке создалось высокоорганизованное, беспрецедентное по размерам государство от Тихого океана до Карпат. Восточная цивилизация продемонстрировала, что она ничем не слабее западных. Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя128. Евразийцы не уходили здесь от позиций классиков русской исторической науки. В. О. Ключевский называл Россию XVIII в. «государством восточноазиатской конструкции с европейски украшенным фасадом»129.

* По-разному в разное время именовали его наши историки.

317

9.5. КОНЕЦ «ЧЕРНОЙ ЛЕГЕНДЫ»? НЕОЖИДАННЫЕ СОЮЗНИКИ НА ЗАПАДЕ

Нравы русских, вопреки всем претензиям этого полуварварского племени, еще очень жестоки и надолго останутся жестокими. Ведь немногим более ста лет тому назад они были настоящими татарами. И под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выскочек цивилизации сохраняет медвежью шкуру - они лишь надели ее мехом внутрь. Но достаточно чуть-чуть поскрести, и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится.

Астолъф де Кюстин

Свыше, чем двухвековое общение с татарами, постоянное соприкосновение с ними неизбежно привело к сильному огрубению нравов, к усвоению варварских понятий и привычек.

Евг. Шмурло

Книги с названием «Черная легенда» у Льва Николаевича вообще не было. Она появилась после его смерти и собрана из ряда статей (включая журнальное эссе «Черная легенда») его учениками Владимиром Мичуриным и Вячеславом Ермолаевым130. Но число таких статей велико, а разоблачение «черной легенды» по сути проходит через все годы и труды Л.Н. В 1990 г., на закате жизни он по праву скажет: «Я, русский человек, всю жизнь защищал татар от клеветы»131.

Автору предисловия Л.Н. так рассказывал о рождении своих взглядов: «Когда я был ребенком и читал Майн Рида, я неизменно сочувствовал индейцам, защищавшим свою

318

землю от «бледнолицых». Но поступив в университет и начав изучать всеобщую историю на первом курсе, я с удивлением обнаружил, что в истории Евразии есть свои «индейцы» - тюрки и монголы. Я увидел, что аборигены евразийской степи также мужественны, верны слову, наивны, как и коренные жители североамериканских прерий и лесов Канады. Но больше всего меня поразило другое. Отношение цивилизованных европейцев к индейцам ничем не отличалось от их отношения к тюркам и монголам. И те, и другие считались равно «дикими», отсталыми народами, лишенными права на уважение к их самобытности. «Господи, - подумал я, - да за что же им такие немилости?» Но моя попытка разобраться в вопросе столкнулась с немалыми сложностями. Целостной истории тюрок и монголов просто не было. Тогда-то я и решил заняться этой темой сам»132.

У «черной легенды» есть свое время рождения - конец XIII в., и долгая-долгая, вплоть до наших дней, жизнь ее «метастаз». Все началось с того, что тамплиеры принесли в Европу миф о «царстве пресвитера Иоанна». Второй крестовый поход (1147-1148 гг.) организовывался в расчете на союзника, на мифический «второй фронт», которого не было и в помине. Естественно, что поход кончился полным разгромом крестоносцев.

Следующий этап событий: вторжение монгольского войска в Европу - великий Монгольский поход на запад 1236-1242 гг. «Завоевание мира в задачу монгольскому корпусу поставлено не было, - объясняет Л.Н. - Цель похода была гораздо скромнее - разгромить надолго или навсегда половцев и избавить себя от внезапного ответного удара»133. В битвах 1241 г. при Легнице и Шайо они разгромили польско-немецкую и венгерско-хорватскую армию.

Европа не была едина. Гвельфы, сторонники папы, пытались создать антимонгольскую коалицию, но неудачно. Их противники - гибеллины искали союза с монголами. Создалось нечто вроде коалиции «Фридрих II - хан Батый». Л.Н. назвал это «пактом о ненападении»134.

Следующий этап зарождения «черной легенды» был связан с изменениями в самом Монгольском улусе. Поначалу казалось, что они сулят успехи Христианскому миру.

319

После смерти Мункэ (1259 г.) на престол взошел Ариг-буга - несторианин. В 1260 г. монголы двинулись в «желтый крестовый поход» (находка Л.Н.) против мусульман - египетских мамлюков. При их «примитивных» понятиях о чести и наивной вере в данное слово, они надеялись на союзников - христианских рыцарей-крестоносцев. Но тамплиеры и не собирались держать слово; их вовсе не устраивало окончание бесконечной борьбы за Гроб Господень, поскольку это было бы концом самого ордена.

1260 г. оказался годом предательства, годом «Сидон-ской трагедии». Правитель христианской Сирии монгол Китбуга со своей крошечной армией спокойно стоял у Ба-альбека в расчете на союз с рыцарями, но был разгромлен «союзниками». Монголы, преданные и лишенные поддержки, были затем разбиты мамлюками у Айн-Джалуда.

Л.Н. считает 1260 г. поворотной датой в истории, после которой «сила вещей» повлекла цепь событий по иному пути135. Было сметено культурное наследие Византии: мусульмане убивали христиан, все более расширяя свой ареал. Ближний Восток из христианского превратился в мусульманский. Запад должен был что-то придумать для оправдания цепи своих предательств, и пошла по свету «черная легенда», что монголы - это татары, а татары на самом деле тартары, т. е. исчадие ада. Охаяны были не только тихие волжские татары, мордва, тунгусы, якуты, но и русские, входившие в это время в состав Золотой Орды. Ведь идея татаро-монгольского ига, по сути, «русская составляющая «черной легенды»136.

За 500 лет «черная легенда» пустила глубокие корни и пышные ветви, на которых произросли европоцентризм, учение о народах «исторических» и «неисторических», расизм, тезисы об отсталости России, застое Китая и особой значимости Индии. «Особенно гадко, - писал Л.Н., - деление этносов на «диких», из вежливости называемых «примитивными», и «цивилизованных», под которыми понимаются европейцы и выходцы из Европы, живущие в колониях»137.

Набор стереотипов «черной легенды» и ее вариаций очень велик, и все труды Л.Н. так или иначе «работают» на их разоблачение. Основные принципы Гумилева, с позиций которых он вел критику, были следующие: «Нет европоцентризму» (этот тезис выдвинули и разработали еще евразийцы): «Нет «хороших» или «плохих» этносов» (это утверждал Л.Н. чуть ли не в каждой книге или интервью). «Спорить о том, какой этнос лучше, все равно, как если бы нашлись физики, предпочитающие катионы анионам, или химики, защищающие щелочи против кислот», - писал Л.Н.138.

В одном интервью, касаясь типичных обвинений восточных народов в жестокости, Л.Н. говорил: «Монголы учиняли жестокие кровопролития, говорите Вы? А вырезанный Иерусалим, где в 1099 г. крестоносцы не оставили в живых даже грудных детей? А разграбленный ими же в 1204 г. Константинополь? А приказ Черного Принца вырезать все население Лиможа в 1370 г.? Черного Принца, который считался национальным героем Англии? И чем же он лучше монгольских полководцев?»139

Гумилев подчеркивал, что сама идея «отсталости» или «дикости» может возникнуть только при использовании синхронистической шкалы времени, когда этносы, имеющие разные возрасты, сравниваются как будто они сверстники. «Но это столь же бессмысленно, - пишет он, - как сопоставлять между собой в один момент профессора, студента и школьника, причем все равно по какому признаку: то ли по степени эрудиции, то ли по физической силе, то ли по количеству волос на голове, то ли, наконец, по результативности игры в бабки»140.

Как отмечал Л.Н., цивилизованные европейцы стары и поэтому чванливы, как и все этносы в старости; а в молодости и они были дикими «франками» и «норманнами», научившимися богословию и мытью в бане у культурных тогда мавров141. По мнению Л.Н., нет Каинов и Авелей, если принимать, что был Каин - земледелец и ремесленник, а Авель - скотовод. Бог предпочел Авеля; Каин, убивший своего брата, был проклят и наказан изгнанием. Следовательно, «земледельцы хорошие, а скотоводов надо бить». Л.Н., опровергая подобные взгляды, разъяснял на исторических примерах, что самые жестокие войны в Элладе шли между Спартой и Афинами, Спартой и Фивами, Фивами и Македонией, гуманно щадившей Афины. Война

321

в Риме с Тарентом и три пунических войны велись горожанами142.

Вообще, противопоставление «город - не город» применительно к степи достаточно бессмысленно и выдает лишь безграмотность его авторов! Выдающийся русский исследователь Азии П. К. Козлов замечал, говоря о Монголии, что «почти нет другой страны, имеющей столь много памятников разнообразной культуры и цивилизации, как на поверхности земли, так и под землей»143. Да и Кара-Корум - столица Монголии при Чингисхане свидетельствует о том, что степнякам была отнюдь не чужда и городская культура. В. В. Радлов, в 1890 г. обследовавший стены монгольского монастыря, обнаружил каменные плиты с высеченными на них ханскими указами из Кара-Корума. Город был основан Чингисханом после 1220 г. как административный центр с хорошо развитой торговлей и ремесленным производством. Особенностью города было отсутствие крепостных стен, что запрещалось ханским указом. У входов в городские ворота размещались многочисленные лавки торговцев из разных стран. В городе действовали храмы разных вероисповеданий, в том числе христианская церковь. Уже при Угэдее в 1238 г. был построен «Дворец великого спокойствия», который возвышался на высоком каменном цоколе и имел громадный зал с 64 колоннами144.

Л.Н. всю жизнь боролся с мифами, ибо когда миф торжествует, то наступает подлинный упадок науки, да и всей культуры145. Но не стала ли эта борьба в наше время сражением с ветряными мельницами? Казалось бы, евразийцы за полвека до Л. Гумилева высказали все необходимое для опровержения всяких «черных легенд»: «Европа и человечество» (1920 г.) - знаменитая брошюра князя Н. Трубецкого стала их манифестом еще до появления в 1921 г. программного сборника «Исход к Востоку».

Хотя одна из первых публикаций евразийцев была посвящена другому вопросу (отношению России и латинства), там тоже содержались четкие мысли на тему «Запад - Восток»: «Может быть, в итогах революции, как они уже теперь намечаются, Россия в целом отвернется от Запада и, следовательно, противопоставит свое Православие - западному Католичеству, ибо «латинство»

322

всегда воспринималось на Руси, как яркий и вражеский признак иностранства»146.

При всей ненависти к большевизму евразийцы признавали некую преемственность мироощущений, осознания новой властью особого места России в мире, ее грядущую этническую позицию. Но почему же продолжалась «черная легенда» в нашей стране до 80-90-х гг. и даже расцвела в годы «перестройки»? Неужели «заря» и сейчас на Западе?

Контрвопросы здесь вполне законны: а кто у нас до 80-хгг. читал евразийцев или хотя бы имел понятие об этом течении? И если читал, то где? В спецхранах. Колоссальной заслугой Л.Н. являются не только его труды, но и его гигантская просветительская работа, ибо он «долбил» о евразийстве в каждом интервью 80-х гг.; «взрыв» издания о них итог этой работы. Массовые тиражи книг о евразийстве начались уже после «перестройки» - в 90-х гг. Концепция вышла из «анабиоза»; капля сточила камень.

Л.Н. считал, что его единомышленниками в XX в. являются евразийцы, а на Западе, в какой-то мере, лишь О. Шпенглер с его «Закатом Европы». Разоблачая европоцентризм, тот писал: «В таком случае китайский историк был бы вправе спроецировать всемирную историю, в которой замалчивались бы, как нечто незначительное, крестовые походы и Ренессанс, Цезарь и Фридрих Великий»147.

Близкие идеи возникают иногда у людей очень разных культур, разных стран и судеб, никогда и не подозревавших о существовании единомышленников. Вероятно, это говорит о значимости таких идей. В 1997 г. исполнилось 100 лет со дня рождения малоизвестного (а у нас и вовсе неизвестного) немецкого философа Вальтера Шубарта. Его книга «Европа и душа Востока» вышла в России крохотным тиражом в 2000 экземпляров148.

Судьба автора трагична и связана с его прорусскими взглядами. Из-за них он, немец-католик, уже в 1933 г. был вынужден покинуть Германию вместе со своей русской женой (по семейному преданию, внебрачной дочерью князя Долгорукова). Он выбрал неудачное место эмиграции - Ригу. В 1941 г. за несколько дней до сдачи города немецко-фашистской армии он был арестован и исчез в ГУЛАГе.

323

Парадоксы истории были и здесь; приемному сыну Шу-барта - Максимилиану разрешено было выехать в Германию, а хлопотал за него человек, казненный в 1944 г., тогдашний посол Германии в СССР граф фон Шуленбург149.

«Европа и душа Востока» вышла в Швейцарии в 1938 г. Ее заметил известный русский философ И. Ильин, живший в эмиграции. Заметил, высоко оценил и сам привел несколько примеров злобного отношения к России на Западе, в частности в Германии. Вот несколько цитат, достойных войти в «черную легенду». «Это даже не варвары, - писал один из непримиримых врагов России, - мазохистские трусы, блудливо ждущие позорного наказания. Смесь восточного бессмыслия и татарской хитрости. Таковы все они, побирающиеся у западной культуры: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, и больше всех Достоевский». «Образы, выдвинутые русской литературой - это сплошь «образцовые идиоты» - от Мышкина и Раскольникова до Кутузова и Платона Каратаева». «Россия - это вечная ночь, раз навсегда опустившаяся на жалких людей»150.

Вальтер Шубарт, интуитивно воспринимавший дух России, гораздо больше душой, чем умом и знанием, поставил задачу - осмыслить противостояние «Запад - Восток», «Европа - Россия», которое занимало и Л.Н. Он так и начинает свою книгу: «Мое единственное и сильнейшее переживание - осмысление противоположности между человеком Запада и человеком Востока»151. Многое у него не очень доказательно, например четыре архетипа людей, которые якобы сменяли друг друга в истории: гармоничный, героический, аскетичный и мессианский человек. Мессианский - это русский, который «видит в людях не врагов, а братьев, в мире - не добычу, на которую надо набрасываться, а хрупкую материю, которую надо спасти и освятить»152.

Есть у него и удивительные совпадения с взглядами Л.Н. В. Шубарт задается вопросом: что действует на людей, каковы постоянные силы истории? Его ответ - «дух ландшафта или земли, genius loci (дух местности. - СЛ.), который пересекается с духом эпохи». Шубарт указывает на большое значение в религиозных судьбах человечества

324

степей Китая и России, равнин Индии, пустынь Сирии и Аравии153. Чем не «кормящий ландшафт» Гумилева? Дух ландшафта, по мнению Шубарта-, обусловливает различия в пространстве, дух эпохи - различия во времени. Можно указать и на еще одно изумительное созвучие с «гуми-левщиной»: Шубарт пишет, что люди одной крови, но различных эпох, отличаются друг от друга не только возрастной стадией своей расы («этноса» - сказал бы Л.Н.), но и «в своей основе, всем своим существом»154.

Возникает естественный вопрос: не читал ли В. Шубарт евразийцев? Он писал это в 30-х гг., когда их труды на Западе были уже известны. По-видимому, не читал, поскольку представление об евразийцах у него было весьма странным.

B. Шубарт знал, что есть такое течение, но называет только две фамилии, которые могут считаться лишь предшественниками евразийцев, и то «по частностям». Один из них -

C. Юшаков с его трудом «Англо-Русский конфликт», вышедшим в 1885 г., а второй - князь Э. Ухтомский с работой «К событиям в Китае». Князь умер в 1921г., т.е. в год выхода первого манифеста евразийцев.

«Запад-Восток» основная тема книги В. Шубарта; здесь много нестандартного, никак не дублирующего предшественников. «Местные условия диктуют Европе формирование человеческого типа, отличного от восточного...» - это вроде бы тривиально, но далее следует: «Азия стала истоком всех больших религий, Европа не дала ни одной». Поразительно, но это было написано католиком!

Далее следует очень неожиданный «выход» на современность (его современность - межвоенной, неспокойной, предгрозовой Европы), на роль русской эмиграции в чуждом ей мире: «Стоит только представить себе: три миллиона человек с Востока, принадлежавших большей частью к духовно ведущему слою, влились в европейские народы и возвестили им культуру, которая до того времени была Западу почти неизвестна и недоступна» (выделено мною. - С. Л.)155. Это похлеще, чем многое у Л.Н.

Не зная евразийцев, Шубарт стихийно выходил на их позиции. «Именно Россия, - писал он, - обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе. Россия является частью Азии и в то же время членом хри-

325

стианского сообщества народов. Это - христианская часть Азии»156.

Основное противопоставление в книге: «западный человек- русский человек». Оно раскрывается особыми главами о немцах (их менталитете), об англо-саксах, французах, испанцах и т. д. При этом некоторые черты русского народа идеализируются и кажутся приукрашенными, а Запад критикуется безжалостно. «Русский, - пишет Шубарт, - переживает мир, исходя не из «я», не из «ты», а из «мы»... Европеец и сам не помогает, и от других помощи не ждет. Отсюда жесткость и безутешность, кантианство всего стиля жизни, «кантующей» европейца». «Каждый здесь стремится скрыть свою нужду и имитировать счастье»151. Думается, что это и сейчас актуально.

По-иному относятся русский и западный человек к богатству. Иначе и к культуре, и ко времени - «у русского бесконечно много времени». Он противопоставляет Запад с его «культурой середины» - России с ее «культурой конца». Что значат эти необычные и мало понятные формулы? Там, где Запад предпочитает «золотую середину» среднего сословия, копит золото и богатство, становясь их рабом, утрачивая дух свободы, русская душа хранит свободу, не покоряется вещам и противопоставляет свою независимость Западу158.

Многое из написанного в 1938 г. о русских «не смотрится» в 90-х гг. Это заметил и великий немецкий писатель Генрих Бёлль, написавший в предисловии (1979 г.) к книге В. Шубарта: «Не произошла ли за спиной марксизма со всей его западностью нежелательная вестернизация русского человека, возможно, уже непоправимая - вопреки ценимому В. Шубартом чувству братства?»159

Л.Н., естественно, не мог и знать о существовании В. Шубарта. Зато про другого западного ученого - Арнольда Джозефа Тойнби, знаменитого английского историка и философа (1889-1975), он не только знал, но в своем архиве хранил папку переводов с надписью «Тойнби». Льву Николаевичу явно не нравилась концепция Тойнби «вызов-ответ», согласно которой развитие цивилизации идет и убыстряется в качестве ответа на вызов в ситуации особой трудности, которая воодушевляет сделать беспрецедент-

326

ные усилия. Л.Н. иронизировал: «Да-да, а может быть, причина расцвета Англии - лондонский туман? Или вызов - это нападения иностранцев, потому что их надо отражать?»160 Увы, не читал Л.Н. многого у А. Дж. Тойнби, да и не мог читать, ибо поздно вышли у нас книги англичанина, слишком поздно*. «Если одной необходимости достаточно, чтобы создать сильное государство, - писал Л.Н., критикуя Тойнби, - то почему они создаются так редко?»161 Л.Н. не нравится, что англичанин считал кочевой мир «застойным», что якобы не давало возможности развивать собственную оригинальную цивилизацию162.

Между тем заслуга Тойнби отнюдь не только и даже не столько в концепции «вызов - ответ». Эта гипотеза для него - ключ к пониманию локальных цивилизаций; но еще важнее то, что англичанин стал автором широкой цивилизационной теории, а его формулы часто гораздо современнее и реальнее самых модернистских изысков на Западе.

Появившаяся в 80-х гг. концепция Ф. Фукуямы «Конец истории» нацело отметалась А. Дж. Тойнби задолго до ее рождения. Конец истории - это ее смерть, а сущность истории - это жизнь и движение, причем движение, отнюдь не всегда поддающееся контролю и весьма часто непрогнозируемое. Более того, А. Дж. Тойнби почитается на Западе и как «отец циклизма», что, по большому счету, сближает его с Л.Н. Кроме того, он стал «дедушкой» самой современной и модной западной теории - «столкновения цивилизаций», заново сформулированной и развитой ее «отцом» - профессором Гарвардского университета С.Хантингтоном в 1993 г. Суть ее в том, что в XXI в. на первый план может выйти не экономика и идеология, а цивилизационные противоречия и столкновения.

А. Дж. Тойнби и С. Хантингтон увидели, правда, на полвека позже, главное цивилизационное противоречие в

* «Постижение истории» впервые появилось в русском переводе в 1991 г., а «Цивилизация перед судом истории» - еще позже, в 1995 г.

327

конфликте между Западом (западноевропейская цивилизация плюс США) и «не-Западом», т. е. остальным миром. Эту концепцию критиковали на Западе (видимо, как «недостаточно западную») и на Востоке. Критиковали по мелочам, деталям, и по более крупному - «за перетолко-вывание политических трений в культуралистских терминах», разъясняя, что, например, ненависть бедного Юга к богатому Северу есть «скорее чувство классовое»163. С этим никто и не спорит, но установить точное (в процентах?) соотношение разных факторов конфликтов, возможных в будущем - дело вряд ли реальное. Писал же Макс Вебер когда-то: «В принципе история банковского дела какого-либо народа, в которой объяснение построено только на экономических мотивах, столь же невозможно, как «объяснение» Сикстинской мадонны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее возникновения»164. Ясно, что противоречия сложнейшего современного мира определяются не только привычными факторами; новые подходы здесь неизбежны и продуктивны. Не надо монополии одного подхода, не передаст он всей картины, всей сложности.

Вернемся к неожиданному союзнику Льва Николаевича. А. Дж. Тойнби подчеркивал, что современное ему видение истории остается по преимуществу европоцентристским. Западная цивилизация, достигшая в своем развитии высочайшего технологического и научного уровня, породившая либеральную демократию, тем не менее не кажется ему идеальной. Напротив, для А. Дж. Тойнби совершенно очевиден ее экспансионистский характер165. «В столкновении между миром и Западом, - писал Тойнби, - которое длится к нынешнему времени уже четыре или пять веков, именно Запад, а не остальной мир обрел наиболее значительный опыт. Не мир нанес удар Западу, а именно Запад нанес удар, и очень сильный, остальному миру»166.

Здесь видится много общего между английским профессором и его русским «критиком». Особенно ясно это прослеживается в статье А. Дж. Тойнби «Россия и Запад», в которой он советует западному человеку покинуть «свою кочку» и объективно посмотреть на столкновение «Запад -

328

не-Запад», посмотреть глазами огромного, незападного большинства человечества. «Золотой миллиард»*, то есть Западный мир, составляет на самом деле всего-навсего '/6 человечества!

Тойнби писал, что русские и мусульмане, индусы и китайцы, японцы и все остальные ответят одинаково на вопрос о роли Запада. «Запад, - скажут они, - это архиагрессор современной эпохи, и у каждого найдется свой пример западной агрессии. Русские напомнят, как их земли были оккупированы западными армиями в 1941, 1915, 1812, 1709, 1610 гг., народы Африки и Азии вспомнят о том, как, начиная с XV в., западные миссионеры, торговцы и солдаты осаждали их земли с моря. Азиаты могут еще напомнить, что в тот же период Запад захватил львиную долю свободных территорий в обеих Америках, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке и Восточной Африке. А африканцы о том, как их обращали в рабство и перевозили через Атлантику, чтобы сделать живыми орудиями для приумножения богатства их алчных западных хозяев. Потомки коренного населения Северной Америки скажут, как их предки были сметены со своих мест, чтобы расчистить пространство для западноевропейских незваных гостей и их африканских рабов»167.

Это - глобальное видение истории, совпадающее с гу-милевским, но следует подчеркнуть именно глобальное. Мысли А. Дж. Тойнби о далекой ему России, как ни странно, тоже были в унисон с гумилевскими. Совпадало не только неприятие «черной легенды», но, больше того, оценка татарского ига. Она далеко не тривиальна.

«Довольно печальная история отношений России с Западом, - пишет Тойнби, - имела, тем не менее, счастливую первую главу, ибо, несмотря на различный образ жизни, Россия и Запад довольно удачно взаимодействовали в пору раннего средневековья. Шла взаимная торговля, заключались династические браки. Например, дочь английского короля Гарольда вышла замуж за русского князя*. Отчуждение началось в ХШ в., после нашествия татар на Русь.

* Это понятие не принадлежит Тойнби, который о нем не знал.

329

Татарское иго продолжалось недолго, ибо татары были степными кочевниками и не могли укорениться в русских лесах и полях. В результате татарского ига Русь потерпела убытки, в конце концов, не столько от татар, сколько от западных соседей, не преминувших воспользоваться ослаблением Руси для того, чтобы присоединить к западнохри-стианскому миру западные русские земли в Белоруссии и на Украине. Только в 1945 г. России удалось возвратить себе те огромные территории, которые западные державы отобрали у нее в XIII и XIV веках» (выделено мною. - С.Л.)т. Остается пожалеть, что нынешние борцы против «имперскости» России этого никогда не читали, иначе отнесли бы респектабельного английского профессора к сталинистам, а уж визы в «самостийную» он бы не получил ни за что.

Вот еще один тезис большого ученого, показывающий глубокое понимание русской истории («профессионалы-советологи» обычно не отличаются этим): «Западный мир, к которому Россия пошла в ученики, был уже миром нерелигиозным»169.

Жалко, что Л.Н. не читал этого, поскольку не владел английским. Знал бы тогда Л.Н., что и на Западе есть в чем-то единомышленники, при этом весьма видные. Арнольд Тойнби - огромное явление в науке. За два с лишним десятилетия после его смерти на Западе не появилось сравнимой по масштабу фигуры. Более популярные в «масс-медиа», более плодовитые авторы - сколько угодно; например, 3. Бжезинский выдает по книге в год, а то и больше, но не его же сравнивать с титаном А. Дж. Тойнби?

Пожалуй, такого уровня достигает сейчас С. Хантингтон, куда более объективный и интересный, чем многие политологи Запада. Строгая научная объективность вообще - удел немногих, тем более, когда речь идет о плюсах и минусах не в точных, а в общественных науках. Какая

330

уж тут объективность, когда кумир российских инте туалов - Зигмунд Фрейд всерьез говорил о «властвующих над миром великих нациях белой расы, на долю которых выпало руководство человеческим родом»170. Читатель возразит: это же было давно, на заре века. Но почти на закате века другой интеллектуал, очень известный немецкий историк Эрнст Нольте, не нашел ничего лучше, как характеризовать поведение своих соотечественников в годы третьего рейха словами «asiatische Tat»*171.

С. Хантингтон несравненно грамотнее, оригинальнее и куда объективнее большинства современных западных авторов. Грамотнее уже потому, что в отличие от признанных советологов он читал сочинения евразийцев**. Гарвардский профессор объективнее их, ибо понял, что «ценности, которые наиболее важны на Западе - наименее важны во всем остальном мире».

Он сформулировал в последней главе своей капитальной книги такой прогноз на будущее: «Глобальные «монокультуристы» хотят сделать весь мир Америкой. Тамошние «мультикультуристы» хотят сделать Америку похожей на весь мир. Но «мультикультурная» Америка невозможна, ибо «незападная» Америка перестала бы быть и американской. «Мультикультурный» мир непредотвратим, потому что невозможна глобальная империя»172.

Запад уже начинает понимать, что тотальная «кока-колонизация» не проходит, что западная культура не становится мировой. Ведь не более, чем видимость, что американская еда, одежда, поп-музыка, кино с большим энтузиазмом принимаются «не-Западом», доминируют чуть ли не на всех континентах. Культура - не потребление материальных продуктов. «Сутью культуры, - пишет Хантингтон, - являются язык, религия, ценности, традиции и обычаи. Если русские пьют кока-колу, это вовсе не означает, что они мыслят подобно американцам»173. Думается, что под этими словами подписался бы и Л.Н.

* Азиатский поступок (нем.).

** Он, правда, наивно полагал, что в России происходит «возрождение интереса к идеям П. Савицкого».

331

Лучшие умы Запада отвергают и другую легенду, со-стоящую в том, что будто бы модернизация других циви-лизаций есть их вестернизация. Но еще Ф. Бродель отме-чал, что «Китай эпохи династии Минь... был несомнен-но ближе к Франции династии Валуа, чем Китай Мао Цзэдун к Франции времени Пятой республики»174. Сегодняшний Китай демонстрирует Западу, что конфуцианство, помно-женное на современную технологию и менеджмент, пред-ставляет серьезное оружие модернизации без намека на вестернизацию.

В России все иначе; нас призывают войти в «круг ци-вилизованных стран», «общеевропейский дом» и т. д. Ака-демик А. М. Панченко, друг Л.Н., ядовито замечал по этому поводу: «Они просятся в «общеевропейский дом», а их дальше прихожей не пускают, разве что вышлют ста-кан водки и краюху хлеба»175. Как будто до «пришествия» Горби не были мы цивилизованной страной, как будто не Россия-СССР дала миру Толстого и Достоевского, Коро-лёва и Шостаковича...

В годы «перестроечных» мифологем с Запада пытались достучаться до нашего сознания, до лениво-нелюбопыт-ной «элиты» такие вьщающиеся и без кавычек элитные ин-теллектуалы, как Александр Зиновьев («идеалист-комму-нист», как он сам себя называл) с его анализом запад-низма и критикой мета-идеологии Запада176, Владимир Максимов, Мария Розанова и многие другие. Все они в чем-то повторяли судьбу евразийцев, а потом и их горь-кий вывод. Как писал когда-то П. Савицкий, то, что было «неясно посетителю, стало ясно жильцу»177. Ясна стала иноприродность.

Предупреждения об «иноприродности» из далеких 20-х гг. не дошли до так называемой «демократической интеллигенции» России. Она в большинстве своем ока-залась неспособной понять ситуацию и в силу этого не-сет большую нравственную ответственность. Больше того, спустя два дня после бойни в Останкине и у «Белого дома» большинство «творческой элиты» стали «подписантами» обращения к президенту, о котором А. Зиновьев отме-тил, что оно «не имело прецедентов по подлости, жес-токости и цинизму»178. Кстати, «творческая интеллиген-

332

ция» (один из шаблонов «демо-жаргона») - достаточно нелепое выделение. Неужели научная, научно-техническая интеллигенция не творческая? Видимо, творцы «демо-жаргона» выделили артистов, журналистов, писателей в силу неизмеримо большей продажности именно этой части «элиты».

Именно она дала второе дыхание «черной легенде» в 80-х гг. и особенно после развала СССР, всячески опле-вывая свою страну, ее историю, ее людей (чего стоит придумка «совок»!), организрвав беспримерную кампа-нию мазохизма и создания комплекса неполноценности у своего (своего ли?) собственного народа, став каким-то коллективным «спичрайтером» для малограмотного, но амбициозного «нобелевского тракториста». Можно уте-шать себя тем, что не они олицетворяют теперь культу-ру, но спрашивается, кого же мы видим на ТВ, в прессе, слышим ежедневно?

Время такое, «культура такая, что она любит подтан-цовщиков, подпевалыциков, создателей мелких жанров, она любит людей, которые приукрашивают и смешат... Нет им числа, этим писателям, которые смешат», - кон-статировал писатель, который грустит по поводу развала страны179.

Л.Н. как будто предвидел эту жалкую и подлую роль интеллигенции в новое смутное время, много раз в пос-ледних интервью повторял мало понятные тогда слова: «Я - не интеллигент!» Л.Н., правда, был отнюдь не первым; еще К. П. Победоносцев писал министру внутренних дел В. К. Плеве: «Ради Бога, исключите слова «русская интел-лигенция». Ведь такого слова «интеллигенция» по-русски нет: Бог знает, кто его выдумал, и Бог знает, что оно означает...»

Итак, модернистский вариант «черной легенды» - тво-рение российской псевдоэлиты. Именно она довела народ до того, что французский геополитик Пьер Галуа, вовсе не обязанный любить Россию и даже сострадать ей, предуп-реждает, почти просит оттуда, с Запада: «Надо объяснить русским людям, что у них своя история, свои победы и поражения, свои традиции и обычаи, что они отличаются от других народов и от своих соседей. Навязать им чужие

333

устои - абсурд. Запад воображает, будто его образ жиз-ни, организация общества являются образцом, которому все должны следовать. Нет никакой причины соглашать-ся с этим». До чего дело дошло!

После развала СССР можно унижать Россию, как это делает 3. Бжезинский (формула «лишняя страна» - его на-ходка), можно относить ее к странам «с переходной эко-номикой» (куда?), даже к «третьему миру». Издеваться могут все кому не лень - от Госдепартамента США, вводящего новые, унизительные для русского человека правила по-лучения виз, до Польши, внезапно перекрывающей дос-туп в страну нашим «челнокам», и до властей «демокра-тической Латвии», где полиция прилюдно и безнаказанно избивала «русскоязычных пенсионеров».

Можно жалеть и оплакивать Россию, как это делают некоторые из подлинных ее друзей на Западе; например, Дж. Кьезе в своей изумительно глубокой книге «Прощай, Россия»180. Но есть ли это победа Запада, западной циви-лизации? Нет. «То, каким образом умирает эта империя, - пишет Кьезе, - является отражением победившей циви-лизации..., в свою очередь не отдающей себе отчета в том, что она вступила в свой заключительный кризис»181.

Ситуация в России в послереволюционные годы была, может быть, еще сложнее, чем сейчас: война, разруха, оккупация части страны. Но в 1919 г. Владимир Ивано-вич Вернадский - отец евразийца, писал: «Сейчас глав-нейшей силой, спаивающей новое русское государство, будет являться великая мировая ценность - русская культура во всех ее проявлениях»т.

10.АБЫЛОЛИ ИГО?

Без «татарщины» не было бы России.

П. Савицкий

Заостренная формула Л.Н.- «Никакого татарского ига не было» - надолго стала мишенью, по которой упражня-лись его многочисленные критики. Возьмем, к примеру, один из номеров журнала «Родина» (№№ 3-4) за 1997г., специ-ально посвященный лесу и степи в ІХ-ХѴІ вв.

Вот основные идеи историков, признававших отрица-тельные последствия ига:

- Оно вызвало глобальное бедствие, катастрофичес-кие последствия которого были неисчислимы.

- Высокоразвитая цивилизация (древнерусская) была отброшена назад в экономическом, политическом и куль-турном развитии, по крайней мере, на полтора столетия.

- К 1241 г. на Руси наступил демографический спад, не сравнимый ни с какой эпидемией или опустошитель-ным голодом.

- Никакого симбиоза между лесом и степью не было. Русские земли были страшно разорены1.

Можно дополнить этот список «свежих» высказываний цитатами из «штатных хулителей» Льва Николаевича - Аполлона Кузьмина или В. Чивилихина. Думается, что «заостренность» гумилевской формулы дала импульс для спора, для возражений, а значит - для поиска истины. Как всегда новое - в какой-то мере хорошо забытое ста-рое. Почему, например, никто не критиковал П. Милю-кова, бравшего в кавычки термин «татарское иго»?2 Я на-хожу лишь один ответ: российское (именно российское, а

335

не русское!) издание его «Очерков» вышло лишь в 1993 г., уже после смерти Л.Н., после того, как он принял удар на себя. Принял и наслаждался обстановкой «боя», как бы ему при этом ни перепадало.

После смерти Л.Н. его резкие слова еше раз прозву-чали в книге «От Руси до России»: «Ни о каком монголь-ском завоевании Руси не было и речи. Гарнизонов монголы не оставили, своей постоянной власти и не думали уста-навливать. С окончанием похода Батый ушел на Волгу, где основал свою ставку- город Сарай. Фактически хан ограничился разрушением тех городов, которые, находясь на пути войска, отказались замириться с монголами и на-чали вооруженное сопротивление»3.

Проблемы ига неотделимы от якобы многовекового про-тивостояния леса и степи. Им посвящена самая капиталь-ная во всем цикле итоговая работа Л.Н.- «Древняя Русь и Великая степь», вышедшая еще при жизни автора в 1989 г.4. Противостояние «Лес - Степь» находило параллели в тра-диционных «связках контрастов»: оседлые - кочевники, зем-ледельцы - скотоводы, славяне - тюрки, европейцы - азиаты, Запад - Восток. Русь и степь до нашествия и Русь в годы «ига» - два тесно связанных, но все-таки разных периода. Рассмотрим их коротко.

10.1. СПОР ИСТОРИКОВ. РОДИААСЬ ЛИ ИСТИНА?

Есть много загадок прошлого, например, почему в XII-XIII вв. половецкая степь именовалась в русских источни-ках «Землей незнаемой», если еще в Хв. русские свобод-но ездили в Тьмутаракань (Керчь) и в Крым, доходили до берега Каспия? Неужели знания русских географов в XIII в. уменьшились или забыли они об этих «рядовых» событиях недавнего прошлого?

Как замечал Л.Н., в XII в. «бывшая степная окраина Киевской Руси превратилась сначала в «Землю незнаему», потом в «Большой луг» и, наконец, в «Дикое поле»5. В последнем названии уже явственен элемент враждебности.

336

Тянулась ли действительно эта вражда чуть ли не столети-ями, и если «да», то только ли вражда?

В степи доминировали половцы, и, значит, в первом приближении проблема сводится к выяснению взаимоотно-шений русских с ними. Русские историки XIX в. (а частич-но и XX) давали однозначный ответ. «Рыцарственная Русь и тревожная недобрая степь,- пишет Б. Рыбаков,- разлив-шаяся безбрежным морем от Волги до Дуная... Степь полна топота и ржания конских табунов, дыма становищ, скрипа телег; рыщут волки, кружатся над полем хищные птицы, тут и там идут несметные войска половецких ханов, распу-гивая антилоп и туров. Духами зла и смерти, огня и несчас-тий наполняет степь фантазия поэта... На сотни верст вдоль русской границы раскинулось необъятное степное море, еже-годно, ежедневно угрожавшее ураганами и штормами воин-ственных и хищных половецких орд» (выделено мною. - С. Л.)6. Красиво? Да. Но убедительно ли?

У академика Б. Рыбакова было много именитых пред-шественников - классиков русской исторической науки. Их оценки практически однозначны. Гумилев писал, что до-революционная русская историография от В. Н. Татищева до Г. В. Плеханова, за редкими исключениями, решала про-блему русско-половецкого контакта единообразно.

Татищев считал, что «половцы и печенеги... русским пределам набегами, пленяя и грабя, великие вреды нано-сили»; Н. Карамзин: половцы - «неутомимые злодеи», «мир с такими варварами мог быть только опасным перемири-ем»; Н. Г. Устрялов: половцы - «лютые злодеи»; С. М. Со-ловьев: «Русь... должна была вести борьбу с жителями сте-пей»; Н. И. Костомаров: половцы - «полчища степных кочующих народов... жадных к грабежу и истреблению»; Н. А. Рожков: половцы - «наибольшая опасность для древ-нерусского государства»7.

Сюда же, к «традиционалистам», Л.Н. отнес и П. Н. Милюкова, отнес напрасно, но не виновен в ошибке: российское издание «Очерков» вышло, как уже говорилось, после смерти Л. Гумилева. Между тем П. Н. Милюков был совсем не традиционен: он считал, что своеобразны были отношения «на границе лесостепи с теми кочевниками, которых русские князья начинают, в противоположность

337

«диким половцам», называть «наши поганые», «надобные Руси»8. Понравилось бы это Гумилеву! Но это лишь эмо-ции, а необходимы доказательства «невражды».

По мнению П. Милюкова, половцы - последние степ-ные пришельцы, были и остались чистыми кочевниками, без всякой примееи государственных целей. Настоящего наступателъного движения на Русь у половцев никогда не было, они не желали выходить из степей и расширять свою территорию за счет лесостепной и степной области. Вот почему северные пределы половецких кочевий и южные границы днепровских русских княжеств оставались неизмен-ными до второй половины XII в. и до конца существова-ния половецкой независимости9. Типично «евразийское» объяснение! Добавим, что I-II тома «Очерков» Милюко-ва основаны на понятии «месторазвитие» П. Савицкого, что, правда, не мешало ему там же критиковать евразий-цев.

Л.Н. «реабилитировал» половцев еще подробнее и ка-питальнее.

Во-первых, число русских в XII в. достигало 5,5 млн че-ловек, а половцев - нескольких сот тысяч (вспомним «не-сметные войска» у Рыбакова!).

Во-вторых, в XI-XII вв. было больше русских похо-дов на север, чем столкновений на юге.

В-третьих, В. Пашуто подсчитал, что, несмотря на рознь русских князей, половецкие набеги коснулись лишь 1/15 территории Древней Руси, тогда как русские походы достигали Дона и Дуная, приводя половецкие становища к покорности.

В-четвертых, согласно Лаврентьевской летописи по-лучается, что за 180 лет (1055-1236 гг.) половцы напада-ли на Русь 12раз и столько же раз русские на половцев; совместных русско-половецких операций в междоусобных войнах было тридцать10.

В-пятых, Владимир Мономах писал, что заключил с половцами «19 миров»; он первый привел половецкую рать на Русь для разгрома Полоцкого княжества".

В-шестых, в XII в. редкая усобица обходилась без того, чтобы тот или иной князь не приглашал к себе на помощь «поганых»12.

338

«Следовательно, половцы и русские, - резюмировал Л.Н., - уже составляли единую этносоциальную систему»13.

Видимо, иначе и не могло быть. Огромный регион, включающий Древнюю Русь и Великую степь, не был раз-резан какой-то жесткой природной границей; лес плавно переходил в лесостепь и затем в степь; зональные ландшафты сочетались с азональными, а значит, должна была сфор- * мироваться некая целостная хозяйственная система. Тогда более характерными и нормальными являются не войны и набеги, а интенсивный товарообмен между Лесом и Степыо14. Экономика, как всегда, определяла политику. Ее в свою очередь определяли возможности такого товаро-обмена.

Граница не была ни жестким природным рубежом, ни этническим водоразделом. Не случайно даже в ХІѴ-ХѴІ вв. сохранились такие полиэтничные (и вместе с тем - «микро-политические») образования на границе Леса и Степи, как Елецкое княжество, «Яголдаева тьма», княжество Глинских (потомков Мамая), опровергавшие концепцию «извечного антагонизма»15. Настоящая беда шла на Русь не с востока, а с запада. И не одна беда, а много бед.

10.2. ОККУПАЦИЯ ИАИ СИМБИОЗ?

Золотая Орда была искусственным и непрочным государственным объединением. ГТосле завоеваний, сопровождавшихся чудовищными разрушениями и человеческими жертвами, главной целью золото-ордынских правителей было ограб-ление порабощенного населения.

Болыиая советская энциклопедш

Типичный двойной счет, принятый на Западе при оценке Запада и Востока, не миновал и нас; более того, он до-минировал, это чувствуется и сейчас. Монгольские войс-ка вторглись в пределы Руси в 1237 г., и к концу 1240 г., одержав победы во многих сражениях, подчинили себе чуть

339

ли не всю страну. Новгород, по оценке Э. Хара-Давана, спасла лишь апрельская оттепель и бездорожье'6. Тут не-чему удивляться, ибо до того (правда, не за три, а за двадцать шесть лет) ими был покорен почти весь Азиатский конти-нент, а значит, на Русь обрушилась концентрированная мощь всей Азиип.

Этому предшествовало пагубное изменение всей гео-политической обстановки, резкое ухудшение положения Руси в тогдашнем мире - и в «дальнем», и в «ближнем зарубе-жье», плюс утеря координации внутри самой Руси. Л.Н. назвал это «вереницей бед»18. Грозная беда надвигалась с Запада: началось завоевание Прибалтики немцами; была основана Рига; в 1201 г. учрежден орден меченосцев; Ре-вель, основанный датчанами в 1219 г., стал базой наступ-ления на Северо-Западную Русь. Немцы взяли основан-ный русскими Юрьев и не пощадили там ни одного рус-ского. Это было страшнее поражения на Калке в 1223 г., и, может быть, еще страшнее потому, что все это не на-ходило никакой реакции в Новгороде - наиболее угрожа-емом форпосте Руси.

В 1204 г. пал Константинополь, захваченный фран-цузско-итальянскими крестоносцами - врагами правосла-вия. «Русь перестала быть, - писал Л.Н., - частью гран-диозной мировой системы, а оказалась в изоляции, охва-ченная в клещи двумя крестоносными воинствами»19. При этом Европа в начале XIII в. прошла менее '/3 нормаль-ного цикла этноса; ее «распирала» пассионарность, а сла-вянские князья воевали друг с другом, не замечая, как тает территория Руси. Галичина, бывшая ее передним краем на юго-западе, была разделена поляками и венграми. Русь находилась в стадии обскурации20.

Стандартное объяснение русских поражений - «фео-дальная раздробленность Руси». Л.Н. считал иначе: он видел основную причину в спаде пассионарного напряжения, в старении этнинеской системы1*.

Монгольское нашествие (1237-1240) Л.Н. называ-ет «бедой девятой». Факты хорошо известны: Батый раз-громил Рязанское княжество, во Владимирском взял 14 го-родов, завоевал Торжок и «злой город» Козельск; затем пал Чернигов, а в 1240 г. - Киев. Дальше был рейд на

340

Венгрию и Польшу. При этом Л.Н. категорически от-вергал миф о «спасении Европы», широко распростра-ненный с давних времен (еще А. Пушкин был им «за-ражен»). Он отмечал «отсутствие благодарности» у За-пада; вместо нее было благословение крестового похода против православных22.

Л.Н. называл «иго» симбиозом русских и татар, и это вызывало возмущение у критиков. Но поставим вопрос» иначе: не как называть этот период, а был ли иной выход? Геополитическая картина мира в начале XIII в. была от-четливо биполярной. Господствовали две мощные систе-мы: теократия папы Иоанна IV на западе и Монгольский улус на востоке23. Какая-либо сравнимая с ними «третья сила» отсутствовала. Византия, казалось бы, обретшая «второе дыхание» в 1261 г., временно стряхнувшая окку-пацию, находилась в состоянии прозябания (по Л.Н., в фазе обскурации, как и Русь). Русь к тому же была раздрббле-на на 8 «полугосударств»-княжеств, враждовавших друг с другом.

Л.Н. называл Литву и Великороссию тех лет малыми этносами, зажатыми между двумя могучими системами24. Где же искать выход из тупиковой, казалось бы, ситуации: что хуже, что гибельно для Руси, а что даст хоть какой-то шанс на выживание и возрождение? Такой нелегкий воп-рос стоял перед Александром Невским. «Русские - враги католической церкви», - говорилось в папской булле швед-скому архиепископу. Именно в Прибалтике проходил пе-редний край наступления на Северо-Восточную Русь.

Только не понимая всего трагизма ситуации, абстра-гируясь от реальности, глядя «с Запада», можно обвинять Александра в «коллаборационизме», высокомерно морали-зировать по этому поводу. Западный историк Джон Фен-нел холодно заметил, что находиться в вассальной зави-симости от Золотой Орды было позорно и бессмысленно25. Из теплого и уютного кабинета в Лондоне или Кембрид-же легко было морализировать, куда труднее было прини-мать решение на ледяном ветру у Чудского озера в эпоху, когда все решалось силой, князю, которого не раз преда-вал его родной город, человеку, родной брат которого был типичным «западником».

341

Из крупных русских историков, даже оценивавших на-шествие как «иго», никто не бросил камень в новгород-екого князя. Г. Вернадский писал: «Будучи убежден, что Русь не может противостоять одновременно натиску нем-цев и монголов, Александр принял твердый политический курс на ханское покровительство; он никогда не отходил от этого, и его наследники продолжали вести такую же политику в течение почти столетия...»26 При этом историк, различая этапы нашествия, отмечал, что политика Тимура сделала монгольскую власть для русских более приемлемой27. Е. Шмурло, однозначно принимавший концепцию «ига», считал, что князь Александр прилагал невероятные уси-лия «ввести расхлеставшееся татарское море в должные границы, примирить возмущенное чувство русских людей с неизбежностью ига»28.

Для Л.Н. Ллександр Невский - ярчайший пример пас-сионария. Он - мастер маневренной войны, он наиболее последовательный борец за Русь, защитник суперэтноса и его культуры от железного натиска католической Евро-пы или, что одно и то же, от колониального порабоще-ния29. Поэтому он отказывается от любого культурного обмена с Западом, даже от дозволения религиозных дис-путов30. Союзом с монголами ему удалось остановить кре-стоносный натиск. Поэтому договор Александра с хана-ми Батыем и Берке, согласно мнению Л.Н., был по сути «военно-политическим союзом, а «дань» - взносом в общую казну на содержание армии»31. В этой борьбе он противостоит не только своему городу-республике, много раз предававшему его, он противостоит этносу, нахо-дящемуся, согласно Л.Н., «в маразме», в полной не-способности к отражению внешней угрозы... Здесь Л.Н. явно перегибал в угоду своей концепции, но не так уж сильно. Не так сильно, ибо очень осторожный в оцен-ках Г. Е. Грумм-Гржимайло тоже отмечал, что «князья не испытьгаали ни государственного, ни национального стрем-ления к единству»32.

Важнее всего для нас все-таки не оценки историков XIX или XX в., и даже не гумилевское признание всех заслуг князя Александра и его безусловной пассионарно-сти. Гораздо интереснее и весомее оценка Александра

342

Невского в более близкое к нему время. Несмотря на то что он был канонизирован лишь в 1547 г., почитание его как святого началось сразу же после кончины: открытие мощей Александра Невского произошло перед Куликов-ской битвой, когда «бяху вси людие в страсе велице утес-няеми»33.

Выбор пути стоял не только перед Александром, но и перед каждым русским человеком. Необходимо было выбрать ту культуру, которая ему больше подходила: западную, ка-толическую, или восточную, православную. Ведущая роль тут, согласно Л.Н., принадлежала не догматике, а миро-ощущениям, «симпатичным друг другу»34. Здесь «срабаты-вала» такая таинственная сила, которую Л.Н. назвал ком-плиментарностъю, «срабатывала», естественно, в пользу «своего» суперэтноса. До нашествия «свои» - это греки, болгары, половцы, но не католики, не мусульмане. Со-гласно Л.Н., с западной стороны грозила подлинная ок-купация, а с другой - «большой набег»35.

При всей необычности и условности гумилевского оп-ределения «большой набег» оно все же ближе к истине, чем «оккупация» или «порабощение», хотя бы потому, что ни на Руси, ни в Польше или Венгрии монголы не остав-ляли постоянных гарнизонов. Да и не могли они это сде-лать, ибо по реальным оценкам численность монгольской армии была где-то между ЗОтыс. (Н. Веселовский) и 120-140 тыс. (В. Каргалов). При этом последние цифры, ве-роятно, завышены уже потому, что в этом случае нужно было иметь конницу примерно в 500 тыс. голов, а где взять корм, особенно зимой? Это абсолютно нереально и пото-му, что после похода в северной части Руси Батыю при-шлось дать войскам продолжительный отдых в южнорус-ских степях «для ремонта конского состава»36. Слова древ-них авторов о 300-400-тысячной армии вообще фантастичны, т. к. это больше всего мужского населения тогдашней Монголии.

Могла ли даже 30-60-80-тысячная армия быть раз-дроблена еще на сотни гарнизонов? После побед Батыя, уже как главы Золотой Орды, на его долю приходилось всего 2тыс. «настоящих» воинов, а с ополчением (т. е. отчасти «обслугой») - 25 тыс.37. Монголов ограничивало

343

это соотношение сил; их толкало на союз с Александром Невским и другое: Батый хотел иметь надежный тыл, поскольку все время должен был считаться с внутрипо-литической обстановкой и интригами в самой Монголии, в улусе.

Комплиментарность «срабатывала» уже потому, что с начала «оккупации» до принятия Ордой ислама, как госу-дарственной религии (1312 г.), прошло более полувека. Первый мусульманин из правителей Орды - Берке (брат Батыя) в 1240 г. разрешил учредить в самом Сарае право-славную епископию. Ислам нравился отнюдь не всем та-тарам, и тогда они шли в русские княжества и оседали там, происходила метисация. «Так появились на Руси, - пишет Л.Н., - Аксаков, Алябьев, Чаадаев, Шаховской, Шере-метев, Юсупов». В полном списке, включавшем 65 фа-милий, есть, кстати сказать, и фамилии нескольких историков и философов-классиков, по-разному оценивавших «иго»: Карамзин, Милюков, Татишев, Чаадаев38. В этом же списке присутствуют Ахматовы, но, как известно, настоящая фамилия А.А. была другая.

Комплиментарность же римско-германского суперэт-носа с восточными соседями была отрицательной39. Мон-голы принимали православие, ислам или буддизм, но не католическую религию. Это был не поиск выгоды, а сим-патия, лежащая в сфере подсознательного, природного. Комплиментарность русских и монголов поддерживалась и веротерпимостью «оккупантов». Чингисхан провозглашал это так: «Уважаю и почитаю всех четырех - Будду, Моисея, Иисуса и Магомета - и прошу того, кто из них в правде наибольший, чтобы он стал моим помощником»40. Но это, так сказать, теория, а практика была закреплена указом Менгу-Тимура: «На Руси да не дерзнет никто посрамить церквей и обижать митрополитов и подчинен-ных ему»41. Резюмируя эти многочисленные доказательства веротерпимости, Э. Хара-Даван писал: «Ханы выда-вали русским митрополитам золотые ярлыки, ставившие церковь в совершенно независимое от княжеской власти положение»42.

Комплиментарность поддерживалась и невысоким экономическим гнетом. Русь платила дань, платила ее долго

344

и исправно. Но в капитальном исследовании С. М. Каштанова показано, что она составляла в XIV в. - 5000 руб., а в XV в. - 7000 руб. в год. Это - огромные по тем вре-менам деньги, ибо на 1 руб. можно было купить 100 пу-дов хлеба. Да, конечно, князья предпочли бы, чтобы эти суммы оседали у них, а не уплывали в Орду. Но если раз-делить их на пятимиллионное население тогдашней Руси, то на душу приходится всего 1/1000 руб. в год, т. е. 1,6 кг хлеба. В. Кожинов уточняет: подушная подать была" боль-ше, поскольку указанные суммы предназначались лишь для монгольской власти43. Существует мнение, что годовая дань на душу населения в современном (конец 80-х гг.) исчис-лении составляла всего один-два рубля. Князь Симеон Гордый (сын Ивана Калиты) добровольно жертвовал равную всей дани сумму на поддержание Константинопольской епархии44.

В. В. Бартольд писал, что, несмотря на произведенные монголами опустошения, первое время существования Мон-гольской империи было временем экономического и куль-турного расцвета для всех областей, которые могли вос-пользоваться последствиями широко развившейся при монго-лах караванной торговли и более тесного, чем когда-либо прежде, культурного общения между Западной и Восточ-ной Азией45.

Стоит сказать и еще об одном моменте, уточняющем понятие «иго», и существенно уточняющем. Почему-то никто не ставил вопрос о географическом ареале ига, а вопрос этот чрезвычайно важен. Была ли тогдашняя вся Русь под игом? Современный исследователь Э. Кульпин расценивает известную нам историю «веков ига», как историю 1/10 населения тогдашней Руси, а именно той ее части, которая была сосредоточена вокруг городов и как бы зависала в лесных ареалах, где от одного пашенного участка до другого могло простираться в среднем 10-20верст46.

Конечно, все было отнюдь не идеально и благостно, речь идет лишь о самьгх общих и длительных тенденциях внутри ареала. Были бедствия, огромные бедствия и разорение, и все-таки не «погибель Русской земли». Е. Шмурло писал, что нашествие Батыя сильно обезлюдило Русскую землю.

345

Известно, что в Торжке татары перерезали всех жителей; в Козельске - не только все взрослое мужское население, но и женщин с детьми; в Южной Руси, взяв и сжегши Переяславль, половину жителей перебили, а другую - увели в плен; в Киеве от всего города осталось не более 200 до-мов и т. д.47.

Поэтому «симбиоз» нельзя воспринимать как некую особую любовь русских к монголам. Сам Л.Н. писал, что без монголов они обошлись бы с удовольствием, так же, как и без немцев. Более того, Золотая Орда была так далека от главного улуса и так слабо связана с ним, что избав-ление от «татарского ига» после смерти Берке-хана и усо-бицы, возбужденной темником Ногаем, было несложно. Но вместо этого русские князья продолжали ездить кто в Орду, а кто в ставку Ногая и просить поддержки друг против друга48.

Все меняется после 1312 г., когда уже мусульманский суперэтнос овладел Причерноморьем и Поволжьем. Как утверждал Л.Н.: «Великороссия, чтобы не погибнуть, вы-нуждена была стать военным лагерем, причем былой сим-биоз с татарами превратился в военный союз с Ордой, ко-торый продолжался более полувека - от Узбека до Ма-мая»49.

Узбек, правивший в 1313-1342 гг., выдал свою сес-тру за московского князя Юрия Даниловича - внука Алек-сандра Невского, которая при крещении получила рус-ское имя Агафья. Хан Джанибек (1342-1357) дружил с одним из главных религиозных деятелей Руси (позже - мит-рополитом) Алексием. Кстати, он вылечил жену Джа-нибека от тяжелой глазной болезни50. Юрий Данилович жил в Орде два года, приобрел расположение хана, по-лучил от него ярлык на великое княжение. Он был пер-вым, кто от имени Московского княжества подписал международный договор.

Итак: «симбиоз» или «иго»? «Симбиоз» - всего лишь обозначение, данное этому феномену Л. Гумилевым, а оценка (идея) была высказана куда раньше евразийцами. В 1926 г. они формулировали ее так: «Прежняя разгра-ничительная линия между русскою и азиатско-языческими культурами перестала ощущаться потому, что она просто

346

исчезла: безболезненно и как-то незаметно границы Рус-ского государства почти совпали с границами Монгольс-кой империи, и не от кого стало с этой стороны защи-щаться»5.

Неужели стереотип «ига» реально отбросить? Конечно, нет. Велика сила и устойчивость стереотипов, велико и число противников концепции Л.Н. Только надо понять, что спор идет скорее по форме, чем по сути: сначала необходимо определить само понятие «иго».

10.3. ГЕОПОАИТИКА КУАИКОВСКОЙ БИТВЫ. СТАНОВАЕНИЕ СУПЕРЭТНОСА

Я считаю, что в Куликовской битве родился русский этнос. 8 сентября 1380 года на Куликовом поле сра-жались уже не владимирцы, моск-вичи, суздальцм, тверичи, смо-ляне. Не представители разобщен-ных междоусобицей княжеств - но русские, великороссы, совершен-но осознанно шедшие защищать свой мир и свое отечество, свой культурно-философский смысл бытия.

Скифский, гуннский и монголь-ский периоды общеевразийской истории были продолжены пери-одом русским.

П. Савицкий

В 1980 г. отмечалось 600 лет со дня Куликовской битвы. В потоке публикаций была и статья Л.Н., как мне кажет-ся, лучшая в его жизни, кристально четкая по логике и в то же время очень эмоциональная. Начиналась она весь-ма необычно: «Генуэзские купцы, которые весь XIV век держали в экономической завйсимости Византию и сделали

347

своим теплое Черное море, серией территориальных захватов оказались у нас на юге - в степи»52. Какая здесь связь: генуэзские купцы и Куликовская битва?

Три силы у Л.Н. играют главные роли в геополитике конца XIV в: во-первых, нарождающийся западноевропей-ский этнос, его авангардом была активная купеческая бур-жуазия, которая лишь ждала гибели ослабленной Визан-тии. Проводником ее влияния у нас на юге была Генуя53. Во-вторых, молодая Османская Турция; и в-третьих, ос-лабленная Золотая Орда, где в 1359 г. началась внутрен-няя междоусобица - «замятия», и за 20 лет сменилось бо-лее 20 ханов! Русь и Литва были лишь «кандидатами на су-перэтнос».

В 1312 г. после государственного переворота в Сарае царевич Узбек объявил ислам государственной религией. Из степного хана кочевой Орды новый властитель стано-вится завоевателем-султаном. Как указывал Л.Н., конфес-сиональные перемены означали изменение политического курса на суперэтническом уровне. Нагнетание ситуации длилось до 1340-х гг., когда какой-то рок в один-два года лишил три восточноевропейских центра вождей и прави-телей: в Литве умер Гедимин, в Сарае - Узбек, а в Мос-кве - Иван Калита. Стало ясно, что надвигается новый тур взаимной неприязни, вражды54.

Нажим на Русь шел по всей линии противостояния, линии «раскола цивилизаций». Опасность исходила не от Золотой Орды. Угрозой № 1 был Запад - ганзейские куп-цы с их монополией торговли на Севере, а параллельно - агрессия Ливонского ордена. Еще опаснее был Юг, отку-да исходила генуэзская агрессия, заключавшая триаду: куп-цы-воины-католицизм55. Линия «раскола цивилизаций» была давно нарушена Западом, резко отбросившим ее на восток. Во второй половине XIII - начала XIV в. она сдви-нулась с Западной Двины и Западного Буга на 600-800 км до Верхней Волги и Оки56. Еще резче был удар на Юге - главном направлении натиска на Русь. Запад наступал с юга! Вот почему и начал Л.Н. свой рассказ о Куликов-ской битве.

С конца XIII в. генуэзцы, не без борьбы, становятся на Черноморье полными хозяевами. В 1266 г. они покупают у

348

татар Феодосию, основывая знаменитую колонию Кафа, а в начале XIV в. обосновываются в Керчи и Херсонесе. Венецианцы в то же время утверждаются в Сугдее (Судак). Это значит, что на юге «линия раскола» откатилась на восток еще дальше - от Адриатики до Черного и даже Азовского побережья, т. е. на 1500 км57. Здесь генуэзцы столкнулись с монголами Джанибека, против которого в 1345 г. папой был объявлен крестовый поход. Таким сложным и мрач-ным для Руси был геополитический «расклад» середины XIV в.

С кем же все-таки встретилась она на поле Куликовом и почему, обреченно-пассивная до тех пор, вдругстала пас-сионарной? Воевала она с крымским темником Мамаем*. Он не был Чингизидом, поэтому и не мог стать ханом; ав-торитет его в Золотой Орде был невелик. Г. Е. Грумм-Гржи-майло называл его узурпатором58.

Как указывал Л.Н., Мамай опирался на союз с Запа-дом, главным образом с генуэзскими колониями в Кры-му, и это оказалось решающим в дальнейшем ходе собы-тий59. Союзником Мамая стал и Ягайло - литовский князь. Это был союз под эгидой Запада, союв для превращения Руси в колонию генуэзцев. На их деньги Мамай покупал наемников (в его корпусе были не только и не столько монголы, сколько остатки половцев, алан и других). Им он продавал права на торговлю, военные поставки, ра-боторговлю.

Л.Н. утверждал, что постепенно Мамаева орда пре-вратилась во «всеразъедающую химеру». Под последней Гу-милев понимал такое состояние социального организма, когда насильственное сожительство двух и более этносов не ведет ни к чему положительному ни в каком направле-нии, а лишь создает перегрузки системы при полной рас-согласованности составляющих ее элементов60.

Русь сражалась на поле Куликовом «вовсе не с Золо-той Ордой», а с Мамаевой ордой, которая кардинально отличалась от первой. Лучшим и самым очевидным до-казательством этого было то, что радостную весть о победе

* Его называли темником, т. к. первоначально он командо-вал тьмой - десятью тысячами воинов.

349

окраины»; первое крупное издание его стихов появилось лишь в 1988 г. в Тбилиси в издательстве «Мерани». Л.Н. знал о нем заранее от составительницы и автора очень хорошей биографии Н. С. - Веры Лукницкой, вдовы много раз поминавшегося нами Павла Лукницкого. В 1990 г. в Кишиневе появилась толстенная книга «Николай Гумилев. Золотое сердце России». Ее заключала интереснейшая «Семейная хроника», написанная Орестом Высотским - вторым сыном Н. С.

Впервые за долгие годы устроена его личная жизнь, впервые Л.Н. окружен заботой дома и не должен думать о быте. На работу он ходит редко: в статусе «с. н. с.» это и не требуется. Ходит в основном на «защитные» ученые советы, делает это с удовольствием, очень благодушно, по-хорошему расслаблено. Здесь уже нет «злых людей»; бороться стало просто не с кем. А эффектно выступить на защите всегда приятно, чтобы потом с удовольствием посидеть на кафедральном микробанкете. Геофак стал для него поистине «экологической нишей».

Но в 1973 г. эта благодать была временно нарушена самим Л.Н., вздумавшим стать «дважды доктором». Он пред-ставил свою диссертацию «Этногенез и биосфера Земли» на географический совет. Идея неплохая, оппоненты со-лидные: известный исследователь Средней Азии профес-сор Э. М. Мурзаев (Москва), заведующий кафедрой физиче-ской географии Пединститута им. А. И. Герцена профес-сор А. М. Архангельский и биолог профессор Ю. П. Алтухов.

Защита прошла хорошо, даже красиво, но вот в ВАКе начались неприятности, оттуда пришел отзыв «черного оп-понента» с огромным количеством замечаний. Последовал вызов «на ковер» в Москву. Тогда еще был жив мой шеф - декан геофака профессор Б. Н. Семевский; не помню поче-му его не было в городе, и нам, довольно молодым в ту пору коллегам Л.Н., пришлось помогать ему в редактировании ответа «черному». Мы думали не столько о сути ответов; сколько о форме: не сорвался бы Л.Н. в столице, не стал бы спорить «на всю катушку»... И как в воду глядели - сорвался! В ответ на нелепый в эпоху интеграции наук вопрос: «А кто же Вы все-таки: историк или географ?», наш «подзащитный» наго-ворил много лишнего и был провален. В Ленинград вер

352

нулся смущенный и несколько виноватый; не столько из-за печального итога, сколько из-за того, что не выполнил обе-щания держаться «в рамках»...

Надо честно сказать, что, когда мы работали над от-ветом, я впервые всерьез познакомился с авторефератом Л.Н. и пришел в ужас - так небрежно он был написан и оформлен. Удивление вызывал и «ваковский номер» спе-циальности: 07.00.10- «история науки и техники». По-чему «история науки»? Теория этногенеза - это сама на-ука. Увы, спросить сейчас некого. Благодушие и некото-рая расслабленность подвели Л.Н., да, впрочем, он не сильно горевал по этому поводу.

Однако признание приходило к нему независимо от этих «деталей», а может быть, и потому, что люоят у нас оби-женных. К Л.Н. шли потоками письма со всех концов страны и из-за «бугра» от знакомых и незнакомых людей, каким-то чудом прослышавших о Гумилеве. На ленин-градском ТВ был организован цикл его лекций, который слушали наши студенты и аспиранты, а Л.Н. витийство-вал у карты с указкой, без всяких шпаргалок, все на па-мять - даты, имена, названия. Все это он делал радост-но, это была его стихия.

В 1985 г. вышел на защиту Константин Иванов - его самый близкий ученик. Тема его диссертации - «Эко-лого-географическое исследование сельскохозяйственно-го населения Нечерноземной зоны РСФСР», - на пер-вый взгляд, имела мало общего с теорией Л.Н. Но это только на первый взгляд. На самом же деле исследовал-ся механизм связи сельских популяций Архангельской об-ласти с «кормящим ландшафтом», т. е. это была типич-но «гумилевская тема», доказывающая прикладные воз-можности теории Учителя. Вместе с тем К. Иванов показал себя как верный помощник при подготовке работ Л.Н. В 1987 г. он редактировал книгу Гумилева «Тысячеле-тие вокруг Каспия», которая вышла через четыре года в Баку. С очными учениками Л.Н. не очень-то повезло: один из них - В. Ермолаев защитит диссертацию* поздно, в 1990 г., а другой, будучи уже в высоком звании, говорят,

* «Этногенез и социальная география городов России».

353

в ответ на слова учителя, что он-то и продолжит дело Л.Н., сказал: «Своих дел хватает...»

«Устроенность» и признание Льва Николаевича дают ему возможность больше работать за письменным столом куда больше, чем раньше: за 1970-1975 гг. число статей (не считая их переводов за границей) перевалило за сорок. Радостью были переводы «Поисков вымышленного цар-ства» за рубежом - в 1973 г. в Польше, а в следующем году в ЧССР, где книгу Л.Н. перевел Иван Савицкий - историк, сын «того самого» П. Савицкого!

Активность Л.Н. нарастала, а «пик» наступил в 1987-88 гг., когда было опубликовано 2 книги и 14 статей. Конечно, такие подсчеты всегда условны, поскольку, при самом ува-жительном отношении к автору, статьи долго «дозревают» в редакциях, а книги вообще пишугся годами. И все-таки многое переменилось в сравнении с безрадостными 50-60-ми гг. Статьи выходят и в СССР и за рубежом - в США, Англии, Италии, Венгрии, Польше. Их уже, как правило, не нуж-но «проталкивать», наоборот, часто ищут его, заказывают ему. В 1988 г. «выход Л.Н. в массы» стал вообще рекорд-ным: полумиллионная армия читателей «Знамени» познако-милась с его «Автонекрологом»2.

Постепенно темой № 1 для Л.Н. становится теория эт-ногенеза; она же и тема всей его жизни, поскольку отде-лить предыдущие «наработки» (а это - вся «Степная три-логия») от этногенеза невозможно, они слиты органич-но. Если в «урожайные» 1970-1975 гг. теме этногенеза посвящена половина его статей, то уже в 1978-1979 гг. - все вышедшие статьи. Сам Л.Н. говорил, что для созда-ния теории ему «понадобилось почти на двадцать лет оста-новить востоковедческие студии»3.

Главное, по-наполеоновски ввязаться в бой, а там будет видно - стало гумилевским девизом в борьбе с официаль-ной (и довольно бесплодной) советской этнографией и ее лидером - академиком Ю. В. Бромлеем. Примечательно, что в периоды ожесточения этой борьбы Л.Н., улыбаясь, называл своего оппонента «Бармалеем». Бесплодность эта косвенно была подтверждена в перестроечные годы самим лидером, который признал, что к национальной пробле-матике «явно нужен новый подход»4. Но от этого было

354

мало толку. Как констатировал в 1990 г. заведующий ка-федрой этнографии ЛГУ профессор Р. Ф. Итс, концепцию Л.Н. не принимал никто из советских этнографов5.

А он сыпал парадоксами, его работы были «намерен-но парадоксальны», изобиловали «странно-любопытными мыслями»6. Но даже «не принимавшие» замечали, что все-таки что-то во всем этом было...

11.1. ЛУЧШЕ БЫЛО БЫ НАОБОРОТ

В 1989 г. широко отмечалось столетие со дня рожде-ния Анны Ахматовой. ЮНЕСКО объявила его годом А. Ах-матовой. Произошел подлинный «взрыв» публикаций; ей был посвящен весь июньский номер журнала «Звезда». В этом была какая-то символика, напоминание через три с лишним десятка лет о ждановском постановлении и ответ на вопрос - кто же победил?

Победила явно она. Это, в частности, раскрывает один эпизод, одна ее реплика. А.А. как-то в очередной раз уез-жала в Москву. Среди провожавших была одна благостная старушка, которая задолго до отхода поезда несколько раз обняла и перекрестила ее, даже прослезилась. Когда она ушла, Ахматова сказала: «Бедная! Она так жалеет меня! Так за меня боится! Она думает, что я такая слабенькая. Она и не подозревает, что я танк!»7

Ахматова победила, ее «культ» оказался долговечнее любых постановлений. Ее успеху, как отмечал в недав-ней очень жесткой, (но, мне кажется, верной во многих оценках) статье А. Жолковский, «способствуют сильнейшие внелитературные факторы, собирающие под ее знамена самые разные слои поклонников. Либералам дорог ее оп-позиционный ореол, верующим - ее христианство, пат-риотам - русскость, прокоммунистам - чистота анкеты от антисоветских акций, монархистам - ее имидж им-ператрицы и вся ее имперско-царскосельская ностальгия, мужчинам - женственность, женщинам - мужество, эли-тариям умственного труда - ее ученость, эзотеричность и веІГ-тасІе аристократизм, широкому читателю - простота,

355

понятность, а также полувосточная внешность и фами-лия, импонирующая всему русскоязычному этносу сме-шанного славяно-тюрко-угро-финского происхождения» (выделено мною. - С. Л.у. Необычные, зачастую без-жалостные оценки; подобных мне не приходилось встре-чать, хотя «ахматоведы» много написали...

В 1984 г. Льву Николаевичу, никогда не бывшему «ро-зовым оптимистом», все казалось довольно радужным. Его интервью, напечатанное в «ахматовском», юбилейном но-мере «Звезды», заканчивалось словами: можно «смотреть на будущее с нормальной долей оптимизма»9.

В дни юбилея мысли Л.Н., надо полагать, не раз воз-вращались к матери. Читатель, может быть, помнит эти клю-чевые слова, вынесенные в один из подзаголовков: «Лучше было бы наоборот, лучше бы я раньше ее умер». Зачем? Возможно, чтобы не терзаться, кто «более виноват». Л.Н. вспоминал и, может быть, осуждал себя за часто повторяе-мые слова: «Мама, ты ничего в этом не понимаешь». Но не мог осуждать себя за все, каяться во всем. Нет...

О том, что Л.Н. постоянно задумывался и возвращал-ся к вопросу: кто же все-таки виноват в возникновении «по-лосы отчуждения», в их разрыве, свидетельствует горький и удивительно открытый рассказ Л.Н. о последних годах А.А. в интервью, данном его коллеге из ЛГУ- Льву Варусти-ну. «Я старался (и это мне удавалось), - говорил Л.Н., - создавать маме как можно меньше проблем. Сначала я жил с бабушкой в городе Бежецке...»10 Эта строка возвращает нас к тем временам, когда закладывалось отчуждение ма-тери и сына. Вот несколько выдержек из дневника П. Лук-ницкого. «Сидел у А.А. в Мраморном... - пишет он. - Стук в дверь - неожиданно Лёва и А. И. Гумилева. Приехали из Бежецка, остановились у Кузьминых-Караваевых». Или еще эпизод, зафиксированный в дневнике Лукницкого: «Весной 19-го в мае целый ряд встреч. Он (Н. Гумилев. - С. Л.) приходил, Лёвушку приводил два раза»".

Разведенный отец приводил к матери ребенка. Дикость. Почему Лев жил не у матери? В обычное время, когда Лёва жил в своем провинциальном «далеке», она не радовала его и письмами; всего восемь строчек в одном из них, подоб-ном сугубо формальной «отписке»12. Незаметно, чтобы он

356

занимал какое-либо место в ее стихах. «Там милого сына цветут васильковые очи», - почти исключение*.

Лев помнил - боготворимый отец писал о нем не так, даже на фронте писал:

Он будет ходить по дорогам И будет читать стихи, И он искупит пред Богом Многие наши грехи13.

И сбылось... Кстати, в воспоминаниях одной из са-мых близких подруг А.А. - Валерии Срезневской можно про-честь о подобном же отношении к отцу Л.Н.: «Эта смерть (Н. Гумилева. - С.Л.) не отразилась в ее стихах. Как в «Вечере», «Чертах», «Белой стае», так и в последующих книгах Гумилев занимает очень скромное место... Отчего? Кто сможет ответить?»14

В 20-х гг. в Бежецк регулярно отправлялись 20 руб. в месяц, тогда как кормежка любимого шилейкинского пса Тапы обходилась в 15. А.А. признавалась П. Лукниц-кому: «Мне почему-то кажется, что я никого не люблю кроме Тапы»15. Дело дошло до того, что А. И. Сверчкова (урожденная Гумилева - сводная сестра Николая Степа-новича) хотела усыновить Лёву - «все и так считают Лёву ее сыном»16.

Поистине он старался создавать как можно меньше про-блем маме, и отстраненность взрослого Л.Н. была реак-цией на ее холодность и отстраненность 20-х гг. Не мог он не переживать (или вспоминать о пережитом в детстве, в юности) перипетий ее личной жизни, ее вечной неустро-

* Вот некоторые стихи А.А., в которых возникала «Лёвина тема»:

Вот и доспорился яростный споршик До енисейских равнин. Вам он - бродяга, шуан, заговорщик, Мне он - единственный сын.

А вот менее известное 30-х гг.:

Семь тысяч три километра Не услышишь, как мать зовет, В грозном вое полярного ветра, В тесноте обступивших невзгод.

357

енности. Сама А.А. писала: «Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова»17.

Видел Л.Н. и вечную позу, вечное ее «стремление ка-заться». Отсюда родилась его блестящая фраза, тем более удивительная, что сказал ее маленький Лёва: «Мама, не королевься!»18 Не мог не заметить этого смышленый нена-читанный провинциал.

Исследователи интерпретировали «королевствование» по-разному. Литературовед Наталья Роскина относила это к «необычайному благородству» и «гармоничной величавости» А.А.19. Можно все это объяснять и по-другому, куда более жестко: всю жизнь А.А. «лепила свой имидж», говорила «на запись» (А. Найман), давила на собеседников, вызывая у них робость, страх, трепет, оцепенение, в общем, созда-вая «монархический образ»20. Правда, это согласно «зло-му» А. Жолковскому, хотя, возможно, он и недалек от истины. Но вот как писал деликатный Корней Чуковский: «Мне стало страшно жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе - и еле живет другим»21. Недавно одна моя знакомая обрати-ла мое внимание на известные стихи А.А., хорошо иллюс-трирующие приведенные суждения:

Муж в могиле, Сын в тюрьме. Помолитесь обо мне...

Отсюда и мифы, и какие-то странные признания, без-думно сделанные, и не менее странная смесь восхищения и ненависти к «тирану». К одному из подобных мифов относится сообщение о представлении А.А. к Нобелевской премии22. Не странно ли звучат такие слова: «Как извест-но из записных книжек Блока, я не занимала места в его жизни?»23 То ли это обида, то ли кокетство: не занимала, по его записным книжкам, а на самом деле?..

Как уже я говорил, о Сталине А.А. писала по-разно-му. С одной стороны, она совершенно определенно за-являет: «Меня спас Сталин» (имелась в виду эвакуация самолетом из блокированного Ленинграда в сентябре 1941 г.)24. Вместе с тем А.А. приводит следующее любопыт-ное объяснение своей милости у «вождя»: «Очевидно, около

358

Сталина в 1946 году был какой-то умный человек, кото-рый посоветовал ему остроумнейший ход: вынуть обви-нение в религиозности моих стихов и заменить его обви-нением в эротизме»23. Но с другой стороны, Сталин - гонитель ее поэзии; касаясь судьбы своего сборника «Из шести книг», она замечала: «... Когда его показали Ста-лину, он решил, что стихотворение «Клевета» (1923) на-писано недавно и велел запретить книгу»26.

«Сталинская тема» с какой-то маниакальной силой про-ходит через все «Записные книжки 1958-1966 гг.». Здесь и обида на Струве, подозревающего, что было какое-то первое «запретительное постановление» о ней еще в 1925 г., но здесь же и осознание навязчивости идеи: «Кого-то я в Москве уговорила / Прийти поогушать мой унылый бред, / Как дочь вождя мои читала книги / И как отец был горько поражен»27. Упомянутая тема многократно возникала и после войны. «В сороковом году Усач спросил обо мне: «Что дэлаэт монахиня?»28

Все это понимал взрослый Л.Н., если уж и мальчиш-кой замечал «королевствование» матери и еще - ее «ред-кий антипедагогический дар»29. Но после «второй Голго-фы» к этому добавилась обида за «неучастие» в его вызво-лении из лагеря и предубеждение против матери, если верить словам Эммы Герштейн/0.

Можно ли последней верить - это вопрос. Дело в том, что она родилась в 1903 г., а «пик» активности мемуаристки приходится на 80-90-е гг.*. Рецензент воспоминаний Э. Гер-штейн отметил, что это - мстительный текст, неприятно сводящий счеты с человеком, с которым мемуаристка пос-сорилась ЗОлет назад. Рецензент подчеркивал, что ему аб-солютно чужд и сам принцип мемуаристки: «Настало время, когда... темные места можно и нужно высветить»31.

Мне также далеко не все у Э. Герштейн кажется прав-доподобным. Например, ее утверждение о том, что А.А. находилась под сильным воздействием направляющей руки Надежды Яковлевны. Вместе с тем эти воспоминания дают

* Я уже ссылался на ее воспоминания «Новое о Мандельшта-ме» (Париж, 1986) в связи с разграблением архивов, а в 1998 г. в журнале «Знамя» вышли ее новые записки «Надежда Мандель-штам» (№ 2, 1998).

359

потрясающе интересный материал для выяснения отноше-ний Л.Н. с матерью. Из письма Льва к Эмме выясняется, что в 1957 г. было какое-то просветление в отношениях Л.Н. и А.А. Он тогда болел и записал: «Мама... с нею чудо. Она опять такая хорошая и добрая, как 20 лет назад»32.

Но в 1961 г. произошел окончательный разрыв. Ска-зывалась не только старая обида за «неучастие», огорчали его и слова, которые А.А. говорила кому-то о сыне. Он опровергал их, сердился, жаловался на непонимание: «Го-ворят, что я вернулся из лагеря озлобленным, а это не так. У меня нет ни ожесточения, ни озлобленности. Напротив, меня здесь все занимает: известное и неизвестное. Говорят, что я переменился. Немудрено. Согласен, что я многое утратил. Но ведь я многое и приобрел. У меня замыслов на целую библиотеку книг и монографий. Я повидал мно-го Азии и Европы»33. Несмотря на все оговорки о ненадеж-ности Эммы Герштейн как мемуаристки, я верю - имен-но так говорил (да и действовал) Л.Н. во все годы нашего знакомства, Герштейн тут ничего не придумала. Ведь сама А.А. писала о сыне: «Он стал презирать и ненавидеть лю-дей и сам перестал быть человеком»34. Результаты подоб-ных отношений зафиксированы и в письме А.А. к своему младшему брату, Виктору Горенко: «Передать твой привет Лёве не могу - он не был у меня уже два года, но, по слу-хам, защитил докторскую диссертацию и успешно ведет научную работу»35. В интервью, данном в 1989 г., Л.Н. подтверждал слова его матери: «Наше общение носило скорее эпизодический характер»36.

В упомянутом интервью обращает на себя внимание обида за его «Голгофу», за ее «неучастие»: «На самом деле заявление о моем освобождении она не подавала, следова-тельно, никаких хлопот реальных и быть не могло. Когда я вернулся из Омского лагеря, я спросил, почему же она не подала заявления? На это она ответить мне не смогла, хотя и училась на Высших женских юридических курсах в Киеве в 1910 году. Мама не усвоила того, что любое дело должно начинаться с подачи заявления, или, как говорили рань-ше, с прошения. Она думала, что если она страдает, то ей должны пойти навстречу... Этот вопрос к маме («В чем выразились твои хлопоты?») вызвал неполное понимание

360

моей матери. В дальнейшем этот разговор был использо-ван ее подругами (среди которых были и просто приживал-ки) для того, чтобы настроить маму против меня».

Такой настрой сохранился у А.А. до самой смерти. В ее «Записных книжках. 1958 - 1966» я насчитал всего лишь 35упоминаний «Лёвы» (на 800 с лишним страницах!); при-чем все они были или сугубо «воспоминательные» (такое-то число, «в этот день арестовали Лёву в 1938», «в 1949»), или ужасно формальные (телефон Лёвы, «сожгла рукопись, когда Лёву взяли»). Какие-то человеческие слова лишь в двух телеграммах: «Беспокоюсь здоровье. Пришли открытку. Целую. Мама» (1958), или «Я в городе. Позвони непре-менно» (1960?).

В самом конце ее жизни и у нее, и у Л.Н. были какие-то попытки помириться: она послала ему книгу, а он при-шел к ней в больницу. «Пришел и смяк, испугался и ушел, не зайдя в палату», - пишет Эмма Герштейн37. Все эти горькие раздумья прорывались в его очень «открытом» интервью 1989 г. Интервью, которое кончалось все же на оптимистической ноте. Не мог Л.Н. предвидеть, что в 1990 г. будет инсульт и цепь недугов. Цепь, которая не сразу прервет его работу. А пока были раздумья над этногенезом.

11.2. ПОПУЛЯРНОСТЬ МНИМАЯ И ПОДЛИННАЯ

До развала СССР в стране была своя «обойма» завсег-датаев голубого экрана и авторов публикаций в прессе. И. Ильф и Е. Петров называли это когда-то «пеналом». В «демократические» годы появился свой набор - еще бо-лее узкий. Он должен быть представительным, но из сло-ев общества нацело выпали рабочий и колхозница («по В. Му-хиной»), остались те, кто почти ежевечерне мелькали на «тусовках». Академик - в прошлом это А. Сахаров*; потом

* Думается, что выпадение А. Сахарова из «обоймы» не слу-чайно - ведь в памяти многих осталась его фотография перед гос-тиницей «Москва». На плакате, который он держит в руках, ло-зунг «Вся власть Советам!». Кому это сейчас нужно?

361

другой - почетный гражданин культурной столицы (он же «совесть нации), ныне покойный. Правозащитник Сергей Ковалев - большой друг террористов-чеченцев, явно не-здоровая В. Новодворская, режиссер - это, конечно, Марк Захаров (иногда - Ю. Любимов, если вдруг в России), поэт (раньше Е. Евтушенко, ныне - А. Вознесенский, благо живет все-таки не «там» и почти всегда под рукой). Актер - здесь есть варианты: О. Басилашвили, М. Ульянов (роль Жукова, видимо, была эпизодом-ошибкой). Из «обоймы» кое-кто выпал. Те, кто перестали «соответствовать» - Владимир Мак-симов, Александр Зиновьев, да и А. Солженицын попада-ют на ТВ лишь «по праздникам». Правда, есть и новые кандидаты, а пропуском служит свидетельство диссидент-ства в «годы террора»; «подписывал то-то», «выходил на Красную площадь тогда-то», «хотел выйти», «читал в туа-лете самиздатовскую книжку» и т. д.

Лев Гумилев не был диссидентом и пропуска в «обой-му» явно не заслужил, да вряд ли и пытался; ему хватало научно-популярных лекций в программе «Зеркало» ленин-градского ТВ. «Демократов» Л.Н. не жаловал; он быстро в них разобрался: «Демократия, к сожалению, диктует не выбор лучших, а выдвижение себе подобных. Доступ на капитанские мостики и к штурвалам получают случайные люди», - так еще в 1990 г. писал Гумилев38.

Был ли такой поток писем к «столпам демократии», как к Л.Н., можно сильно сомневаться. Писали ему ото-всюду и с разными целями. Хотели чем-то обрадовать: вот в скромной открытке сообщалось, что в Новгороде-Север-ском открыт музей «Слова о полку Игореве», уйгур из Алма-Аты писал Л.Н., что хочет быть посредником в распрост-ранении его научных находок среди своего народа, и в семи газетах на уйгурском уже появились гумилевские статьи (1977 г.). Другие о чем-то просили. Иногда совсем неожи-данно и абсолютно незнакомые люди. Попалось мне в ар-хиве Л.Н. письмо от Александра Потапенко из опытного хозяйства Института виноградарства в Новочеркасске. Он прочитал «Открытие Хазарии» и сообщал, что солидарен с автором: именно хазары выступали распространителями пристрастия к виноградарству. А. Потапенко был не со-всем бескорыстен; он просил Л.Н. откликнуться на его книгу

362

об истории виноградарства. Отзыв Гумилева вскоре появился в журнале «Природа»39.

Удивительно, что даже люди науки верили, что Л.Н. обязан знать нечто недоступное им. Так, генетик из Мос-квы в 1988 г. интересовался: «Был ли Тамерлан... подаг-риком (хромота-то из-за раны)». «Вы, - пишет он, - мо-жете решить мои подозрения парой строчек: «да», «нет» и если «да», то где можно найти что-то на этот счет». Кор-респондент абсолютно убежден, что Л.Н. все знает, и просит его поделиться информацией, поскольку, по его словам, он подводит биологическую базу под теорию пассионарности. Доктор наук, физик из Академгородка (Троицк) в Под-московье пишет, что прочитал все статьи Л.Н. в «Приро-де», а хобби его - китайская государственность. Он зада-ет вопрос: можно ли зайти к Л.Н. во время командиров-ки в Ленинград?

В письмах и благодарность коллег, тех, кто способен не «по мелочи» оценить труды Л.Н. В их числе академик А.Л. Яншин. Он писал, что не со всем согласен в «Этно-генезе...», но «считает, что книга написана хорошо, увле-кательно, читается с большим интересом и содержит массу ценнейших исторических сведений, которые обогащают читателя». Известный литературовед Лев Аннинский по-дружески и с юмором - «Благословите, Лев Николаевич!» - испрашивал согласия Л.Н. на публикацию кусков «Этно-генеза...» в «Дружбснародов». Он имел на руках «подполь-ное издание» и писал, что это произошло «благодаря попу-стительству ВИНИТИ и попущению дьявола».

Были и постоянные корреспонденты Л.Н.; я бы на-звал их «подбадриватели». Из Горького писала журналис-тка Н. Серова - автор многих писем в издательства с «защитой» Л.Н. Она обороняла его концепцию «симбио-за», понимая «Древнюю Русь», как идею «кочевого щита», предохранившего Сибирь от заселения с юга».

Интересны вопросы и мысли его корреспондентов, но еще интереснее были бы ответы Льва Николаевича. Увы, копий наш герой обычно не оставлял, но кое-что все-таки сохранилось. Так, профессору из Чехословакии Я. Малике он отвечал на вопрос о «бесконечности прогресса» следую-щее: «Применима эта схема только для смены формаций,

363

а экологические, этнические, культурологические аспекты лежат вне ее. Диалектический материализм по закону от-рицания отрицания предполагает дискретность природных процессов. Действительно, звезды вспыхивают и гаснут, динозавры появились и вымерли, древние римляне в VIII в. до н. э. построили «Вечный город», а в VI в. н. э. там были только руины, заселенные заново, и таких примеров слишком много, чтобы их не замечать».

Л.Н., «растерявший все свои хорошие качества в тюрьмах и лагерях», если верить матушке и Э. Герштейн, был ис-ключительно притягивающей личностью, и не в 70-80-х, в благополучии и достатке, а даже «там». В архиве Л.Н. сохранилась подборка писем от «солагерника» - Иржи Вронского из Польши. «Случайно увидел Вашу книгу в польском переводе, - писал он. - Это стал для меня знак, что Вы в живых и имеете условия для научной работы... Неоднократно возвращался мыслью к этим дням, когда мы вместе пребывали и Вы сделали на меня очень боль-шое впечатление. Я Вас забыть не могу... А возвращался я на родину из Караганды в последних числах 1953 года». Пан Иржи в первом же письме рассказал все о себе (дело было в 1973 г.) и приглашал к себе, а «если Вы женаты, то с женой...». Завязалась переписка друзей по несчастью; более того, Л.Н. по приглашению пана Иржи побывал в Польше.

Уцелело также несколько открыток из Штатов, из ре-дакции журнала «Совьет джеографи», от его редактора - Те-одора Шабада. При нем этот журнал был действительно зер-калом советской географии и печатал наших авторов, отби-рая их (это кажется сейчас невероятным!) по их классу, а не по званиям или позиции в политике. Блестящий знаток СССР, специалист по топливно-энергетическому комплексу нашей страны, Шабад был к тому же поклонником и ценителем русской литературы, хорошим переводчиком, опытнейшим и пунктуальным редактором. Его стандартные по виду от-крытки всегда содержали пару-тройку «вопросов на засып-ку». «Племена «теле», - спрашивает он у Гумилева, - а где они нашлись?.. А кто такой Неджати?.. Как по-латински «фрины» Иордана?» И как всегда, Теодор настаивал: «От-ветьте срочно, авиапочтой».

364

Из Франции шли деловые письма от караима Семена Шишмана, который успешно «пробивал» статьи Л.Н. в профессиональном журнале «СаЫегз ди топде Ки8$е еі 8оѵіеііяие». Так, в 1965 г. Л.Н. сообщал Шишману: «Я очарован переводом и редактированием моей статьи «Монголы XIII в. и "Слово о полку Игореве"». Такая теплота понятна, поскольку это пробивало блокаду, пробивало заговор умол-чания и «непечатания» в СССР, да и просто помогало жить, так как 500франков за пару статей Л.Н. очень и очень пригодились.

С «Анналами» - ведущим историческим журналом (зна-чительно более высокого ранга, чем «СаЫегз... ») все было сложнее. Не надо думать, что цензура (не политическая, а «научная») там отсутствовала. Как только зашла речь о теоретических работах Д.Н., то и Шишман оказался бесси-лен. Он смущенно писал, что «не могут» они в «Анналах» напечатать, а потом извинялся, что Марк Ферро (историк, редактор журнала) ездил в Россию, но «не успел встретиться с Вами». Видимо, на взгляд кого-то из французских «бес-смертных» этногенез шел как-то иначе...

Но это было давно, в 1965-м, а в 70-80-х уже преоб-ладали заказы на статьи и переводы Л.Н. без всяких ого-ворок и условий...

11.3. покой НАМ ТОЛЬКО снится...

И когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили они меня... И все-таки хожу я со сво-ими мыслями над головами их: и даже если бы я захотел ходить по своим собственным ошибкам, все-таки был бы я над ними и голо-вами их.

Фридрих Ницше

Отбиваться от нападок Льву Николаевичу приходилось и в самые благополучные его годы. В 1982 г. он пишет пись-мо главному редактору «Коммуниста» Р. И. Косолапову, на

365

чинавшееся трогательным обращением: «Глубокоуважаемый Ричард Иванович! Разрешите обратиться к Вам, хотя я и беспартийный...» Л.Н. просит помочь опубликовать ответ доктору исторических наук Аполлону Кузьмину - его «штат-ному критику». Дело в том, что незадолго до этого вы-шел роман-эссе В. Чивилихина «Память», где тот поруги-вал Л.Н., а А. Кузьмин написал рецензию, которая, по сути, была еще одним ударом по Л. Гумилеву, ударом бо-лее жестким40.

Конечно, в центре рецензии и в ответе на нее опять было злосчастное «иго», опять приводились доказательства Л.Н.: «ига не было». Находились научные и, так сказать, «бытовые» аргументы, иногда не без юмора. «Допустим, - писал Л.Н., - что Чингис и Батый не нравятся А. Кузь-мину и В. Чивилихину, но ведь нет народа, который со-стоял бы только из милых и приятных людей. С другой стороны, может быть В. Чивилихин и А. Кузьмин тоже кому-то не нравятся. Так стоит ли всех русских или даже всех москвичей на этом основании считать плохими людьми? Но поскольку они не могут выразить воли всего русского народа или даже мнения русских историков, то это не важно, а то, что Чингис и Бату выражали волю монгольского народа, избравшего их на курултаях ханами, - обшеизвес-тно».

События тех далеких веков некоторые критики Л.Н. пытались оценивать мерками XX в. и даже описывать в со-временной терминологии. Л.Н. отвечал им: «Даже если чингисиды, и по Кузьмину и Чивилихину - «военно-па-разитическая верхушка», - были только партией, то ее поддерживал весь народ. В условиях военной демократии - осуждать или хвалить надо всю систему, а не только неко-торых ханов». Далее следовал совсем убийственный обо-рот - апелляция к марксизму: «Да и стоит ли интересо-ваться характеристиками отдельных вождей, когда извес-тно, что, согласно философии марксизма, войны в классовом и доклассовом обществе - неизбежны, как продукт непримиримых классовых или племенных проти-воречий».

Но все это, так сказать, лирика, а серьезные аргументы были прежними:

366

- Насчет татаро-монгольской орды, страны с насе-лением около полумиллиона человек, которая завоевала Русь, Китай и Среднюю Азию с Ираном.

- Монголы, воевавшие на трех фронтах: в Китае, в Иране и с половцами в Поволжье, посылать большую армию на третьестепенный фронт просто не могли. «Странно, что А. Кузьмин, называющий себя патрио-том, считает древнерусских людей за такую дрянь, что они позволили погубить себя столь слабому противнику», - ехидничал Л.Н.

- Батый совершил по Руси глубокий рейд, чтобы зайти в тыл половцам. Поэтому он и не оставил гарнизонов на Руси, а договор о дани был заключен через 20 лет после похода Батыя Александром Невским.

- Наконец, почему надо пугаться термина «симби-оз», ведь буквально этЪ значит совместная жизнь. «С XIII по XV век татары жили на Нижней Волге, а границей Руси была Ока, т. е. между ними простиралось огром-ное малонаселенное пространство. Обе стороны подчи-нялись правительству в Сарае. Все татарские походы на Русь совершались при помощи русских князей для борь-бы с их соперниками, а русские сражались в татарских войсках во время гражданской войны в Орде: Ногая убил русский ратник». Тут задумываешься: а так ли оригина-лен был Л.Н. или это просто наше общее незнание клас-сиков исторической науки «работает» на его исключи-тельность в оценках нашествия? Давайте посмотрим, что по этому же вопросу писал С. Ф. Платонов: «Да и как татарское влияние на русскую жизнь могло быть значи-тельно, если татары жили вдалеке, не смешиваясь с рус-скими, являлись в Россию только для сбора дани или в виде войска, приводимого большей частью русскими князьями для их личной цели? Поэтому мы можем да-лее рассматривать внутреннюю жизнь русского общества в XIII в., не обращая внимание на факт татарского ига»41. Нет сомнений, что Л.Н. читал Платонова. А читал ли Аполлон Кузьмин?

Конечно, Л.Н. в полемике и сам не ангел! В его от-ветах критикам были и перехлесты. Но он был недалек от истины, когда в цитируемом письме в «Коммунист» (оно

367

не было напечатано) называл писания таких критиков травлей.

То, что было при жизни, еще можно назвать «при-глашением к дискуссии», а как назвать тотальное охаи-вание после смерти, в котором поначалу солировал все тот же А. Кузьмин, а сейчас добавились и малоизвестные, но еще более горластые критики? В очередном опусе Апол-лона Кузьмина, опубликованном в 1993 г., был красно-речив уже подзаголовок «Лжепатриоты* топчут историче-скую Русь»42.

Красоты стиля в тексте не отличались новизной: «па-лачи народа» (естественно, о татаро-монголах), «евразийская утопия», «публицистическая фантастика», «оба публици-ста» (Л.Н. и В. Кожинов), «про хазар мемуар», «парази-ты-евреи погубили добрейших хазар» (это приписывается Л. Гумилеву); «Евразийство» (только в кавычках) предпо-лагает безразмерный Черемушкинский рынок, где Азия продает, а Европа покупает втридорога свою собственную продукцию», «лица смешанного происхождения» «хазар-ские набеги на историю» и т. п.43.

Аполлону Кузьмину не чужд был и жанр доноса. В цитируемой статье он называет достойнейшего человека - профессора М. И. Артамонова - функционером уже за то, что тот был директором Эрмитажа в пору борьбы с кос-мополитами (1951-1954), а потом... заведующим кафед-рой археологии ЛГУ44. В другом опусе он пишет, что школа «евразийства» (опять же в кавычках) возникла «из части белоэмигрантов»45. «Патриот» А. Кузьмин издевательски пишет даже о Сергии Радонежском: «Великороссы, заразившись пассионарностью от святого старца...»46 Он противопоставляет патриотов Древней Руси и «разумных обывателей», стояв-ших за союз с Западом.

В критике Л.Н. выделялись два толстых журнала очень разного толка, с большой регулярностью поносящие Л. Гу-милева - «Молодая гвардия» и «Звезда». Последняя даже отметила премией опус солидного и высококвалифициро-ванного историка Я. С. Лурье «Древняя Русь в сочинениях

* Во множественном числе, т. к. критиковался за «гумилев-щину» и В. Кожинов.

368

Л. Гумилева»47. Здесь какая-то мистика: журнал, постра-давший в далекое время за А.А., теперь мстит ее покой-ному сыну.

У Я. С. Лурье ругательное слово, да и главное обвине-ние против Л.Н.- «публицистика». Все, что ему не нра-вится, есть публицистика! Вот, к примеру, Г. Вернадский когда-то опубликовал статью «Три подвига Александра Невского», но профессору Я. С. Лурье она не нравится, а поэтому наклеивается привычный ярлык: она «носит пуб-лицистический характер»48. Правда, Александр Невский ему тоже не нравится, хотя он и не публицист... «Спасла ли проводимая им политика уступок Северную Русь от пол-ного разорения татарами?» - сочувственно цитирует Лурье Джона Феннела. Л.Н. же, по его мнению, «проявляет... свободу от исторических источников», дает «красочные известия» и «загадочны, его рассказы». Вот эти «внеисточ-никовые» рассказы и служат якобы основанием для его теории этногенеза49.

Здесь придется снова обратиться к принципам работы Л.Н. Во-первых, «доказанным положением» для него яв-ляется не то, которое имеет сноску на аутентичный ис-точник, а то, которое не противоречит строго установлен-ным фактам и логике, как бы парадоксален ни был вы-вод50. Для Я. С. Лурье это не так. Во-вторых, когда все это невозможно, на первый план исследования выступает гипотеза. Л.Н. особо уважал великого русского филолога и историка академика А. А. Шахматова, который активно использовал этот метод. Не избегал гипотез и Г. Е. Грумм-Гржимайло.

В-третьих, для Л.Н. главным были люди, персонажи истории, их характеры, объяснение их поступков. «Со мно-гими ханами и полководцами, - писал Гумилев,- я смог познакомиться, как будто они не истлели в огне погребальных костров ІЗООлет назад»51. Итак, люди, а не просто руко-писи и их сличение; точнее - люди «через рукописи», объяс-нение их помыслов и поступков, что не всегда реально ос-новывать на рукописных свидетельствах.

Вот, к примеру, пишет Л.Н., что Василий - сын Алек-сандра Невского, возглавивший восстание в Новгороде, был «дурак» и «пьяница», но ведь ни в Новгородской, ни

369

в Лаврентьевской летописи не говорится об его склоннос-ти к алкоголизму. Я. С. Лурье возмущается: «Нет в руко-писях...»52 Но как быть, если солидные источники дают противоположные оценки, как это было в случае с Джа-мухой - андой Чингисхана?

У Л.Н. были куда более разносторонние «расшифров-ки» и сопоставления источников в работе над «Степной три-логией». Для него факты не так-то легко (и беспровероч-но) устанавливались. Немного перегибая, он и сам гово-рил о широте кругозора, опыта, видения: «А историки у нас за последние сто лет специализировались исключительно только на одних узких темах. Говорит один: «Я занимаюсь Люксембургским герцогством, и ничем больше. Осталь-ное меня не интересует»53.

Противоречил ли метод Л.Н. традициям русской исто-рической науки? Думается, нет. И вот почему. Вспомним эпизод у реки Орхон, загадочную фразу того же Джаму-хи, сказанную им Темучину, будущему Чингисхану54. Где и кто сможет точно интерпретировать ее смысл? Да и во-обще определить, «а был ли мальчик?» Даже, Я. С. Лурье, вероятно, спасовал бы.

Академик В. В. Бартольд как-ю говорил в лекции: «На наш взгляд, смысл пророчества, приписываемого Чаму-хе, ясен»55. Заметим, «на наш взгляд»! Почему же Льву Гумилеву не позволено иногда думать и делать так же? Или - что позволено Юпитеру, не позволено быку?

Дело в том, что В. В. Бартольд тоже был не за сухое, протоколированное по каждому слову изложение. В од-ной из статей П. Савицкий отмечал, что «В. В. умел пи-сать увлекательно»56. Вот и Л.Н. хотел того же; но клас-сика за это хвалили, а Л.Н. секли. Впрочем, не все. Стро-гий автор предисловия к «Этногенезу» профессор Р. Итс писал: «Удивительно! Читаешь текст и не хочется перепро-верять факты, хочется верить, верить автору безусловно»57. Российским историкам и этнографам стоило бы ценить Л. Гумилева хотя бы за то, что он вывел их науку из элит-ного захолустья малотиражных и сухих статей к самому широкому читателю и сделал это в трудную эпоху «выжи-вания».

12. СВЕТИТЕНИ ТЕОРИИ ЭТНОГЕНЕЗА

Греки обнаружили куда большее число людей, на себя не похожих, и назвали их «этносы»; это слово означает «порода». Вне этноса нет ни одного человека на земле, и каждый - я сейчас цитирую соб-ственную книгу - на вопрос «Кто і ты?» ответит: «русский», «фран-цуз», «перс», «масаи» и т. д., не задумавшись ни на минуту.

Л. Гумилев

Написать этот кусок было труднее всего. Чтобы полу-чилось убедительно, надо верить в теорию этногенеза бе-зоговорочно. А этого нет...

Помню, как часто мы сидели с Л.Н. на защитах дип-ломов и тихо беседовали. Если был его «подзащитный» - какой-нибудь энтузиаст, как будто посвященный в не-кое таинство, с придыханием выговаривающий такие слова, как «пассионарность», «надлом», то Л.Н. уми-ленно слушал - идеи «становились материальной силой». Если не его и не мой дипломант, то мы перешептыва-лись «за науку». Удивительно, но он никогда на меня не обижался, хотя именно во время таких неторопливых бе-сед я иногда подкалывал его. И касалось это обычно эт-ногенеза. Мои вопросы состояли в следующем: можно ли предсказать примерное время, место будущего «взрыва», можно ли видеть хотя бы проекцию будущего «шрама» на теле Земли? Когда Л.Н. признавался, что нет, тогда сле

371

довал финальный «удар» по концепции - если нет даже выхода на прогноз, то какова же тогда значимость этой концепции? Я говорил, конечно, гораздо мягче, а здесь передаю самую суть. Он почему-то не обижался, а тер-пеливо пытался разъяснять мне, почему- так и почему не может быть иначе. Хорошее было время.

12.1. ЭТНОГЕНЕЗ: ШАНХАЙСКИЙ ВАРИАНТ

Надо заново перечитать и Сергея Михайловича Широкогорова, обо-сновавшего первую общую кон-цепцию этноса, и труды теорети-ков культурно-исторической шко-лы Фридриха Ратцеля, Николая Яковлевича Данилевского, Кон-стантина Николаевича Леонтьева, Освальда Шпенглера...

Л. Гумилев

Перечитать Л.Н. пришлось многое. Но почему-то в «Эт-ногенезе» первому из ученых, который был упомянут - С. М. Широкогорову - уделена от силы пара страниц. Одна-две похвалы, легкая критика: «импульсы от соседей», ко-торые показались Л.Н. вариантом концепции А. Дж. Той-нби «вызов - ответ», и кисловатое резюме: «все-таки кни-га С. М. Широкогорова для своего времени была шагом вперед»1. Гораздо резче Л.Н. сказал о ней в автореферате докторской: «Попытка создать научную дефиницию успеха не имела»2. Между тем мне кажется «шанхайский автор» заслуживал куда большего, а его книга «Этнос» читается с огромным интересом даже сейчас3.

Почему она вышла в Шанхае, не знаю, но в предис-ловии говорится, что «это исследование было написано в условиях наименее благоприятных для научной работы»4. Безусловно, это означало рождение труда в эмиграции. По-иски биографических данных о С. М. Широкогорове в за-рубежных библиотеках пока ничего не дали. По-види-мому, «Этнос» - единственная «русскоязычная» книга

С. М. Широкогорова. Остальные написаны им по-английски и вышли в Пекине и Шанхае примерно в эти же годы. Их переиздало в 70-х гг. одно нью-йоркское издательство.

Кажется, впервые в русской литературе автор попы-тался раскрыть понятие «этнос». Если верить специалис-там, то впервые оно было применено в начале XX в. про-фессором Н. М. Могилянским в работе «Этнография и ее задачи»5.

С. М. Широкогоров говорил о ритмике. Этнос, по его мнению, является формой, в которой происходит процесс создания, развития и смерти элементов, дающих возмож-ность человечеству как виду существовать6. Чем не циклы по Л. Гумилеву? Я не намекаю на заимствование; идеи всегда носятся в воздухе...

Интересно и довольно жесткое разделение С. М. Ши-рокогоровым «этнография» и «этнология»*. Первая скати-лась к народоописанию. Автор приводит любопытные и ос-троумные примеры. Так, этнографию он описывает сле-дующим образом: «До сих пор по торжественным случаям в 8огЬоппе в Париже профессора появляются в мантиях, а немецкий бурш должен иметь порезанную на дуэлях физи-ономию, и русский студент должен быть нечесан, обяза-тельно груб в обращении и либерален. Все это и есть наша этнография, которую мы любим, понимаем и без которой жить не можем в наших университетах»7. «Этнология», согласно Широкогорову, - «молодая наука» и «венец зна-ний о человеке»; она объединяет ттзи науки: антропологию, этнографию и языкознание8.

Мы ищем не столько параллелей с Л. Гумилевым и дру-гими, сколько отличий от его концепции этногенеза. Мне кажется, что у С. М. Широкогорова - это свое понима-ние этноса. Он пишет: «Этнос - есть группа людей, го-ворящих на одном языке, признающих свое единое про-исхождение, обладающи* комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освященных традиций и отличающих его от таковых других групп»9.

* Если руководствоваться «Географическим энциклопедиче-ским словарем» (М., 1988), то этнография и этнология - сино-нимы, что вряд ли верно.

373

372

Широкогоров, по-видимому, считал, что этнос - не биологическое понятие. В одном месте он пишет, что «со-циальные единицы образуют этнос», а в другом - что «новая форма приспособления этноса - социальная организация»10. Если этнос состоит из социальных единиц, то не может же он трактоваться как чисто биологическое явление! По-чему этого - может быть, самого важного для конструи-рования его концепции этногенеза - не уловил Л.Н., совер-шенно непонятно.

У «шанхайского автора» есть и другие находки, побуж-дающи? к раздумью. Например, такая: «Каждый жизне-способный этнос должен иметь специальный орган само-защиты и нападения, и этим органом в дифференциро-ванном этносе является армия, в недифференцированном - все население, способное носить оружие»". Видимо, при-мером могла бы служить империя Чингисхана. Еще силь-нее и, может быть, актуальнее звучит следующее его ут-верждение: «Развитие антимилитаристских идей порожда-ется обычно гибнущими этносами»12.

12.2. САМОЕ ТРУДНОЕ - ОПРЕДЕЛИТЬ ПОНЯТИЕ

Пожалуй, тут приоритет мой. Тут я не чужие мысли буду излагать, а свои собственные. Потому, что я проверил, как люди определя-ют этнические целостности.

Л. Гумилев

Отличительной чертой этноса яв-ляется деление мира надвое: «мы» и «не мы», или все остальные.

Л. Гумилев

Определение этноса через противопоставление неслож-но. Как признавал и Л.Н., здесь в качестве критерия выс-тупает ощущение, но если для обыденной жизни этого до-статочно, то для понимания мало13. Что же надо сделать для понимания? Очевидно, определить этнос не через ка-кое-то ощущение-отрицание («мы не они»), а по неким «по-зитивным» критериям. Простое перенесение признаков нации на этнос - единство языка, территории, экономической жизни и психического склада- не срабатывает, хотя та-кой простенький подход и не исчез. «Основным условием возникновения этноса является общность территории, языка и культуры», - читаем мы в «Географическом энциклопе-дическом словаре»14. Но верен ли он?

Язык? Л.Н. многократно показал, что этнос необя-зательно объединен языком. Французы - этнос, говоря-щий на четырех языках: французском, провансальском, бретонском и гасконском. Жанна д'Арк вообще произно-сила свою фамилию с немецким акцентом - «Тарк»15. Но попытки что-то изменить с языком, с письменностью «сверху» болезненны и безуспешны. В 1946-1948 гг. аме-риканские интеллектуалы пытались перевести письменность побежденной Японии с иероглифов на латинский алфавит. Ничего не получилось.

Этнос необязательно скрепляет и общая религия. Романо-германская католическая Европа еще в XIII в. объявила своим противником православные страны- Византию, Болгарию и Россию, хотя и тут, и там вера была одна, но суперэтно-сы разные. «Чтобы оправдать четвертый крестовый поход, - пишет Л.Н., - говорили даже, что православные такие ере-тики, что от них самого Бога тошнит»16. Это настолько ос-новательное «размежевание», что и в 90-х гг. нашего века граница между православием и католичеством проходит рез-кой чертой от Белого до Черного морЯ, являясь рубежом между разными суперэтносами, разными цивилизациями. Еще в атласе Меркатора (1595 г.) восточная граница Европы - граница римско-католического мира.

Итак, язык и. религия являются признаками, но не са-мыми главными. Этнос - отнюдь и не единая власть на данной территории, что отмечал еще и С. М. Широкогоров17. Л.Н., доводя эту мысль до абсур"да, спрашивал диссертанта на одной из защит: «А как назывался этнос Австро-Венгрии? Австро-венгры?»18

Иные авторы уходили в сторону от определения слож-ного понятия, говоря, что это - «не социальная организация,

375

374

Непредвзятые и серьезные философы понимали и це-нили этот его путь к истине: «Не замена учения о при-мате социального развития в истории, а дополнение его бесспорными данными естественных наук - мысль, после-довательно проходящая через всю работу», - писали в своем отзыве на книгу Л.Н. «Феномен этноса» (неопуб-ликованную) доктора философских наук Ю. М. Бородай и А. В. Гулыга в январе 1978 г.31. Но обычно его критико-вали люди другого уровня.

Когда я собирал эти очень противоречивые высказы-вания Л.Н., то против многих ставил заметку: «Гумилев против Гумилева», и это было тоже верно; «поздний», многое понявший куда глубже Л.Н., против «раннего» - задири-стого, уязвленного неравенством возможностей с Акаде-миком.

В самой главной его книге развернутое определение этноса находим лишь на 96-й странице, и звучит оно так: «Этнос - коллектив особей, выделяющий себя из всех прочих коллективов. Этнос более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени. Язык, происхождение, обычаи, материальная культура, идео-логия иногда являются определяющими моментами, а иногда - нет. Вынести за скобки мы можем только одно - признание каждой особью: «мы - такие-то, а все про-чие - другие»32.

Это выделение характерно для всех эпох и стран: эл-лины и варвары; китайцы (люди Срединного государства) и ху (варварская периферия); арабы-мусульмане и «невер-ные»; европейцы-католики и «нечестивые» (в том числе греки и русские); православные и «нехристи» (включая католи-ков) и т. д.33. Контрастность «этноцентризма» никуда не ушла, не исчезла и в наши дни, как бы странно не вы-глядели сегодня предыдущие стереотипы. Не на бытовом, а, так сказать, на научном уровне. Сравнивая по итогам эмпирических исследований азиатов и граждан США, ав-торитет из Гарварда профессор Л. Кольберг приходил в 60-х гг. к странному выводу о «низком моральном уровне» азиатов. В 90-х гг. японский психолог доктор М. Кобоя-ши ставит это утверждение под сомнение: «Почему же тогда Япония гораздо лучше выглядит по уровню преступности,

378

а состояние»19. Поправляя этот тезис, Л.Н. когда-то оп-ределял, что этнос - это процесс. Это тоже был уход от дефиниции, как и его же слова, что этнос - специфи-ческая форма существования вида Ното заріепз20.

Почему же так трудно давалось Л.Н. определение эт-носа, так долог был путь к истине? Думается, ответ в том, что его раздражала однозначность, как бы «утвержденная сверху», определения этноса как чисто социального фено-мена. Позже он жаловался на это: «Академик смело гово-рит, что это социальное явление. Я не могу с этим согла-ситься хотя бы потому, что он академик и ему можно го-ворить все, что угодно, а мне сразу пришьют идеализм»21. Обратите внимание на слова «хотя бы потому»! Л.Н. впа-дал в другую крайность; в 60-70-х гг. одна за другой в его статьях рождались сугубо «биологизированные» формулировки, которые сразу же становились чем-то вроде боксерской гру-ши для силовых упражнений оппонентов.

В 1967 г. он писал, что явления этногенеза лежат в сфере природы, и поэтому осмысление их возможно лишь путем применения той самой методики, которая дала та-кие блестящие результаты в физической географии, зоо-логии и учении о наследственности22. «Я вижу биологич-ность этноса не в его анатомических и генетических чер-тах, а в поведенческих, в системе условных рефлексов, которые со времени И. П. Павлова рассматриваются как раздел биологии»23.

Даже в автореферате второй докторской диссертации Л.Н.«подставился», и еще опаснее, так как, в отличие от журнала «Природа», его обязательно читают и члены Эк-спертного совета ВАК. Там Л.Н. еще раз провозгласил, что «бесперспективно видеть в этносе социально-историческую категорию»24. Если все так, то спрашивается, как же име-новать науку, изучающую этносы и этногенез? Куда она относится? По Гумилеву, по-видимому, к естественным наукам.

Одна ошибка влечет за собой другую, при этом сохра-няется устойчиво, повторяется, дублируется, и даже в по-смертных изданиях 90-х гг. Собственной рукой Льва Нико-лаевича было написано: «Этнология - наука естественная, основанная на наблюдениях и сопоставлении фактов». Там

376

же говорится, что «этнология - географическая наука», изучающая становление этносферы Земли как результат процессов этногенеза в историческую эпоху25.

Будучи географом, я мог бы порадоваться такому «обо-гащению» географии, но увы, все это неверно. На такой «поиск» Л.Н. толкало жесткое деление наук на естественные и общественные, доминировавшее в 60-70-х гг. Никак ему было не уйти от этого «или-или», хотя он прекрасно знал известные слова К. Маркса о том, что «впоследствии ес-тествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естество-знание: это будет одна наука»26. Знал и многократно ци-тировал.

Некогда было Л.Н. следить за сдвигами в нашей фи-лософии; не знал он, что академик Б. М. Кедров уже го-ворил о «промежуточных» науках, куда, кстати, относил и географию. Наряду с естественными и общественными намечался уже и «третий блок» - науки о взаимоотноше-ниях природы и общества.

Все же Л.Н. понимал ущербность «крайних позиций» и искал истину. Сознавая, что все отношения между людь-ми, в том числе и этнические, носят отпечаток того об-щества, где они живут, уже в 1975 г. в ответе своему «кри-тику № 1» (А. Кузьмину) как бы нехотя признавался: «Ко-нечно, этнос - не биологическая категория, хотя все люди, составляющие этнос - организмы»27. А в книге, написанной в 80-х гг., формулировал это точнее: «Этносы - явление, лежащее на грани биосферы и социосферы и имеющее весь-ма специальное назначение в строении биосферы Земли»28. Здесь уже и этнология фигурирует в качестве «погранич-ной области науки».

Это был трудный путь от полуправды к правде, труд-ный поиск истины, путь к реальной оценке очень сложных явлений и процессов. В 80-х гт. Л.Н. уже не отходит от этих, наконец-то найденных, позиций. В «Тысячелетии вокруг Каспия» этносы фигурируют уже как «биосоциальные кол-лективы»29. В беседе с журналистом «Советской Татарии» (1990 г.) на вопрос, чем же является этнос - социальной или биологической величиной, Л.Н. без колебаний отвечает: «Ни тем, ни другим»30. Это, надо полагать, верно.

377

чем западные страны?» Японский психолог считает, что все дело в том, что в Европе эгоизм отдельного человека перевешивал коллективное, в Японии - социальные свя-зи с другими людьми оценивались приоритетнее, чем лич-ные34.

У С. Хантингтона есть фраза, которую наверняка мог бы сказать и Л. Гумилев: «В бывшем Советском Союзе ком-мунисты могли стать демократами, богатые бедными и бедные богатыми, но русские не могут стать эстонцами, а армяне - азербайджанцами»35. Конечно, все не так просто. Это признавали и Л.Н., и его оппоненты: «Этническая принадлежность - не ярлык, - писал Л.Н., - а релятив-ное понятие... Так карел из Калининской области в сво-ей деревне называет себя карелом, а прибыв в Ленинград - русским; для того, чтобы казанский татарин объявил себя русским, ему нужно попасть в Западную Европу или Ки-тай. Там, на фоне совершенно иной культуры, он назо-вет себя русским, прибавив, что, собственно говоря, он татарин. А на Новой Гвинее он же назовет себя европей-цем»36.

Но то же самое писал и Ю. В. Бромлей: «Попав в Япо-нию, белорус на фоне совершенно иной культуры назовет себя сначала русским, прибавив затем, что он, собствен-но говоря, белорус. А на Новой Гвинее он же назовет себя европейцем»37. Совпадение, как мы видим, дословное, но такие совпадения его огорчали.

Оба ученых писали и о стереотипах поведения. Л.Н. понимал под этим «навыки быта, приемы мысли, воспри-ятие предметов искусства, обращение со старшими»38. Любимый его пример на лекциях: ірамвай, куда заходит пьяный... Оказывается, все, даже люди одной расы - русский, немец, татарин, кавказец - отреагируют по-раз-ному. Русский скажет: «Кирюха, ведь тебя сейчас заме-тут, смывайся...» Ему жалко человека. А немец остано-вит трамвай тормозным краном и вызовет милиционера. Кавказец, услышав непристойные выражения, развернется и даст в зубы. Татарин посмохрит с отвращением, про-молчит и отойдет.

Любил Л.Н. рассказывать о разговоре Тура Хейердала с людоедом. Путешественник удивлялся каннибализму,

379

а абориген - тому, что в Европе убитых на войне хоро-нят, а не едят.

Сюда же относит Л.Н. и разное восприятие времени. Он видел чукчей, которые не могли ответить на вопрос, сколько им лет, так как считали такой счет вообще бес-смысленным. Из работы над «Степной трилогией» он хо-рошо знал «самооценку» Китая: мы - «Срединная импе-рия», мы - «посредине Поднебесной»; а все остальное - периферия, весь отсчет событий в мире следует вести по нашим правилам, по смене наших династий. Эти «само-оценки», такое осознание «себя в мире» не ушли в про-шлое. «Карты ментальности», составленные недавно школьниками Канберры в ответ на вопрос о географии современного мира, отличаются тем, что Австралия для них - всегда в центре, а «остальной мир» - на перифе-рии, вокруг нее.

Есть и мелочи, например, детали одежды, которые вос-принимаются по-разному разными этносами. Воздавая дол-жное заслугам одного государственного деятеля VII в. до н. э., Конфуций писал: «Если бы не он, все мы стали бы носить халаты с полой налево» (т. е. переняли бы обычаи кочевников, вторгавшихся тогда в Китай)39. Для современ-ников Конфуция в Европе - древних греков это было во-обще не важно: можно и так, и так.

В 1985 г., когда немного утихли споры вокруг этно-генеза и осела «пыль», появилась статья за подписью Кон-стантина Иванова, в которой сравнивались основные по-зиции Учителя и Ю. В. Бромлея40. Кроме отмеченного выше «совпадения», одинаковыми оказались подходы еще к не-скольким вопросам: иерархичность этнических систем; ге-незис этнических таксонов; особая роль географической среды в этногенезе*.

Почему статья пошла за одной подписью, я не мог вспомнить, но у меня в архиве остался ее черновик за

* Конечно, здесь вклад Л.Н. и Ю. В. Бромлея просто несо-измерим; серия гумилевских статей «Этнос и ландшафт» (в «Из-вестиях ВГО») дала принципиально новые и вошедшие в науку понятия («вмещающий ландшафт», «кормящий ландшафт»). Сам автор гордо именовал эту серию статей «сюитой».

380

двумя подписями - Л.Н. и К. Иванова. Дело в том, что Л.Н., конечно, огорчали многие «совпадения» с Акаде-миком. Он жаловался, что «имел много неприятностей и обид, но теория этногенеза была... приписана акаде-мику Ю. В. Бромлею, цитировавшему положения автора без отсылающих сносок»41. За эту свою обиду Л.Н. очень хотел отомстить. Сделал он это своеобразно; в упомяну-том черновике статьи говорилось: «Мы употребляем вы-ражение «этнограф», когда речь идет о Ю. В. Бромлее, и «этнолог», когда подразумевается Л. Н. Гумилев». Страшная месть?!

Л.Н. умел не только разгадывать загадки истории, но и сам творить загадки. Зачем ему нужна была статья, где бы доказывалось чуть ли не идентичность взглядов с «Бар-малеем»? Только для установления приоритетов? Но тогда это сделано учеником № 1, мягко выражаясь, не четко.

Так или иначе, за двадцать лет работы над проблемой Л.Н. удалось выстроить изящную и во многом убедитель-ную концепцию теории этногенеза. Остановимся понача-лу на том, что кажется более или менее бесспорным. Может быть, каждая из идей - составных частей его теории была и не совсем нова («ритмика» этноса встречалась, как мы уже видели, и у С. М. Широкогорова, и у американцев в 60-х гг.), но вместе, «в связке» они были сведены впервые. Этносы возникают, живут и пропадают в историческом времени, - говорил Л.Н. и даже определял время цикла от рождения до гибели этноса в 1200-1500 лет. Доказа-тельство истинности утверждения Л.Н. в том, что из на-родов, процветавших 5 тысяч лет тому назад, не осталось ни одного. Следовательно, центральная проблема этноге-неза: как и почему это происходит! Но об этом - немного позже.

Л.Н. вводит понятие субэтноса. Это не род или пле-мя, а гораздо более стойкие и длительно существующие груп-пировки - элементы структуры этноса. В истории было так, что мелкие этносы входили в состав крупных, иногда растворяясь в них целиком, иногда сохранив память о сво-ем прошлом. Пример первого - провансальцы, ставшие французами, второго - шотландцы и уэльсцы в Англии или бретонцы во Франции. В России субэтносом Л.Н. считал

381

старообрядцев, которые сначала были объединены общ-ностью судьбы (консорция, по Л.Н.), затем - общнос-тью быта (конвиксия, по нему же). В XX в. последняя перестала существовать, осталась лишь инерция.

Сами этносы, по Л.Н., объединялись в своего рода га-лактики - суперэтносы. Как, например, «Христианский мир» романо-германской Европы в XVI в., где стереоти-пы поведения разнились мало. Группа этносов могла об-разовать систему, именуемую «культурой» - таковы романо-германская, мусульманская, византийская культуры. Су-перэтнос - крупнейшая после всего человечества единица, возникшая одновременно в одном регионе и проявляющая себя в истории как мозаичная целостность, причем эта мозаичность придает суперэтносу пластичность, добавля-ет выживаемости. Вместо «суперэтноса» Н. Трубецкой об-разно говорил о «многонародной личности - России-Ев-разии»42.

Мозаичной целостностью является и суперэтнос совре-менного Китая. Л.Н. подчеркивал, что таксономически название «Китай» соответствует таким понятиям, как «Ев-ропа» или «Левант», а не таким, как «Франция» или «Бол-гария». У С. Хантингтона «конфуцианская цивилизация» по значимости равна всей западной (то есть западноевро-пейско-американской).

Кроме того, Л.Н. вводит понятие «комплиментар-ность», которая может быть положительной или отрица-тельной. «Добросовестные историки, - писал он, - как дореволюционные: Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, С. Ф. Платонов, так и советские: А. Н. Насонов - отме-чают отсутствие «национальной» вражды монголов с рус-скими. Действительно, мусульманские султаны Сарая: Уз-бек и Джанибек всеми способами выжимали серебро, не-обходимое для оплаты армии, но они же защищали кормилицу Русь от натиска литовцев»43. И, наоборот, как многократно показано в «Степной трилогии», сугубо от-рицательной была комплиментарность «Китай-кочевни-ки». Крайний вариант здесь - формирование химер, ко-торые Л.Н. определял как «сосуществование двух и бо-лее этносов в одной экологической нише». Обычно химеры являются последствием миграции и, как правило, неус

382

тойчивы44. Такой химерой он считал Хазарию: «На месте этнической ксении* появилась страшная суперэтническая химера»45. За это ему приклеили ярлык «антисемита». Мы не будем останавливаться на том, была ли химерой Ха-зария (дело это слишком тонкое и специальное), отме-тим лишь, что этому посвящено около двухсот страниц книги «Древняя Русь и Великая степь».

Его критиковали, он отбивался: «Химера -' не тезис, а научный термин, причем историко-географический, а не биологический, ибо если бы чуждые этносы в одном гео-графическом районе слились половым путем, то химера бы превратилась в новый этнос»46.

Я понимал и раньше, что неспециалист не может быть арбитром в таких научных спорах, но убедился в этом на 200%, прочитав главу из «России распятой» Ильи Глазу-нова. Когда он пересказывает спор ленинградских исто-риков о теории Л.Н.- одно дело; там он за них не отвеча-ет, хотя его «Россия» - не роман. Куда хуже, когда он сам раздает оценки и эпитеты вроде «историка-фантазера Л. Н. Гумилева» и даже «опровергает» то его, то М. И. Ар-тамонова с легкостью мысли необыкновенной47. Глазу-новское «открытие Хазарии» основывается на словаре Брок-гауза и Ефрона. «Вершиной» «России распятой», пожа-луй, является заключение о кочевниках: «Они ничего не созидали, они могли только потреблять и разрушать». Глазунов апеллирует к о. Иоанну, митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому, противопоставляя его книгу «бредням Л.Н.». Невдомек ему, что они были единомыш-ленниками!

Воинствующее и злобное дилетантство стало одним из печальных следствий кажущегося приближения к власти так называемой «творческой интеллигенции». Наименее ум-ная часть ее приняла это всерьез, а самая мудрая замети-ла, что «на смену дремучему невежеству пришли полузна-ния»48. Придворный портретист показал, что он застрял где-то между этими позициями.

* Ксения - буквально «гостья» - вариант симбиоза, группа иноземцев, живущая замкнуто.

383

12.3. ПАССИОНАРНОСТЬ: «ЗА» И «ПРОТИВ». БЫА АИ ПАССИОНАРЕН САМ А.Н.?

Если б мы с Китаем не фаничили, Не учились у Орды величию, Если бы турецкие обычаи Не перенимали никогда, А напротив, с вьюгой и медведями Англичанам были бы соседями, В римское вникали правоведение Долгие-предолгие года - Все равно бы мы бежали к Разину, С Пугачевым вместе безобразили И царя при первой же оказии Грохнули в истории кювет.

Вячеслав Казакевич

О том, какой взрыв критики произвело гумилевское определение «симбиоз» применительно к Древней Руси и Орде мы уже писали. Но еше большие недоумения, а чаще проклятия и издевательства вызвала пассионарность - от-крытие, которым больше всего гордился Л.Н. В одном из последних интервью он даже говорил, что евразийцы, с которыми он в основном согласен, «главного в теории этногенеза- понятия пассионарности... не знали»49.

Это парадокс: «пассионарность» - термин, который стре-мительно вошел в нашу жизнь, в самый широкий обиход, который интуитивно все понимают и принимают (а значит, не оспаривают), в то же время отвергаются некоторыми вид-ными специалистами. Так, академик Ю. В. Бромлей писал: «Нельзя не отметить несостоятельность попытки Л. Н. Гуми-лева представить в качестве движущей силы этнической ис-тории... пассионарность. Понимая под ней стремление не-большого числа людей к активной целенаправленной деятель-ности, Л.Н. усматривает ее единственное основание в повышенной способности организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в виде работы. Между тем со-вершенно очевидна неправомерность отождествления физи-ческой энергии людей с их активностью. Последняя же...

384

определяется социальными факторами... и специфическими особенностями их (людей) психики»50.

В свойственной ему глумливой манере Аполлон Кузь-мин писал, что Л.Н. совершил «множество удивительных открытий», например, придумал понятие «пассионарность» (слово латинское), которое распространяется как на отдель-ные личности, так и на целые народы. «Заразиться этой стра-стью, - отмечал критик, - народы могут лишь из космоса и биосферы, и не по своей воле: на одних небесная благодать снисходит, другие оказываются обделенными»5'.

Парадокс очень обидный для Л.Н., поскольку он ра-ботал над идеей пассионарности чуть ли не бОлет. «Это слово, - пишет он, - вместе с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 г. проникло в мозг ученого как удар молнии. Откуда оно взялось не-известно, но для чего оно, как им пользоваться и что оно может дать для исторических работ, было вполне понят-но»52. Оно-то и стало тем самым «фактором икс», кото-рый определял фазы этногенеза: толчок - подъем - пе-регрев - упадок - затухание.

Что же такое пассионарность? Отвечая на этот воп-рос, Л.Н. писал: «Формирование нового этноса всегда связано с наличием у некоторых индивидов необоримого внутреннего стремления к целенаправленной деятельнос-ти, всегда связанной с изменением окружения, обществен-ного или природного, причем достижение намеченной цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни»53. Сочинил все это Л.Н.?

Но ведь не историки, а сама история дала определение - «люди длинной воли!». Г. Вернадский задолго до Л.Н. пи-сал, что «в конце XII в. среди монгольских племен Вос-точной Евразии, как это неоднократно происходило в пре-жние века, вновь произошло страшное сосредоточение и напряжение народной энергии» (выделено мною. - С.Л.)54.

Если классик евразийства знал, то отец Л.Н. чувствовал:

Вы все паладины Зеленого храма Над пасмурным морем следившие румб, Гонзальго и Кук, Лаперуз и Де Гама, Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

385

Наличие пассионариев «улавливали» и другие. Мож-но привести высказывание Гегеля о «интересе-страсти», когда «индивидуальность целиком отдается предмету... и ничто великое в мире не совершается без страсти»55. Еще ближе к нам, ближе к самому Л.Н. Арнольд Дж. Тойнби, утвер-ждавший, что в период роста цивилизации «творческое меньшинство» (т. е. пассионарии, по Л.Н.) все более бе-рет контроль над своим окружением, и потом следуют вре-мена неспокойствия56.

Пассионарии - это конквистадоры, устремившиеся вслед за Колумбом за океан и погибавшие там. Пассио-нарии - это Жанна д'Арк, Кутузов и Суворов. А суб-пассионарии, у которых перевешивает «импульс инстин-кта» - это почти все чеховские персонажи. «У них как будто все хорошо, а чего-то все-таки не хватает; поря-дочный и образованный человек, учитель, но... «в фут-ляре», хороший врач, много работает, но «Ионыч»57. «Ра-зумными обывателями» называл Л.Н. тех на Руси, кто призывал подчиниться Мамаю и замириться с папой. «Им противостояла группа патриотов, чьим идеологом был Сергий Радонежский»58.

Как рассуждал Л.Н., пассионариями движут не ко-рыстные чувства. «Поручик артиллерии Наполеон Бона-парт, - пишет он, - в молодости был беден и мечтал сделать карьеру. Это банально и потому понятно... Однако уже итальянская кампания делает Бонапарта богачом. Так что остальную жизнь он мог бы прожить, не трудясь. Но что-то потянуло его в Египет, а потом толкнуло на смертель-ный риск 18 брюмера. Что? Властолюбие, и ничто иное... А когда он стал императором, разве он успокоился?»59 Таков же был и Александр Македонский; что он совер-шил бы великого и прекрасного, если бы сидел в Маке-донии? Пассионарии не приносят своих близких в жертву страстям, а жертвуют собой ради их спасения или ради идеи, как, например, Ян Гус. Но это необязательно схема «герой - толпа». Согласно Гумилеву, можно бьтть рядо-вым членом общества и весьма пассионарным, например Иван Сусанин60. Нехотя, но Л.Н. признавал и Сталина пассионарием: «У того же Сталина в дефиците была со-весть, любовь к окружаюшим. Он - типичное сочетание

386

пассионарности с негативным, жизнеотрицающим выбо-ром»61.

Можно подумать, что пассионарность - всегда некий генератор прогресса, но это не так. Как оговаривался сам автор: она не генератор, а, скорее, катализатор. «Она так ускоряет этнические процессы, - писал Л.Н., - что мно-гие этносы сгорают от собственных деяний, не дожив до спасительного гомеостаза»62.

Думаю, что, работая над концепцией пассионарнос-ти, Л.Н. имел перед глазами образ отца - бесспорного, абсолютно безусловного пассионария. Пассионария во всем: в стремлении быть лидером в поэзии «серебряного века», в повседневной «заводной» жизни, в любовных увлечени-ях, в экспедициях в Африку. Ярче всего это проявилось в дни войны, когда он, непрофессиональный военный, был примером, как нужно «не бояться и делать, что надо». Таким он оставался до конца своих дней. Георгий Иванов воспоминал об открытке, полученной от Н. С. Гумилева за два дня до смерти: «Не беспокойтесь обо мне. Я чув-ствую себя хорошо, играю в шахматы и пишу стихи. При-шлите табаку и одеяла...»63

Сам Николай Гумилев говорил: «Мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте»64. Просматривая сохранившиеся его письма с фронта, поражаешься спокойствию и умению замечать то, что, казалось бы, трудно заметить, когда смерть рядом. В ноябре 1916 г. он пишет Ларисе Рейснер: «Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где уже покрас-нели от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красивые зим-ние прутья? Для меня они олицетворение всего самого со-кровенного в природе»65. Как справедливо писал литера-туровед Ю. Айхенвальд: «Гумилев - поэт подвига, художник храбрости, певец бесстрашия»66.

Далее Л.Н. излагает, на мой взгляд, весьма спорные мысли по поводу динамики (фаз) пассионарности (см. схему «Изменение пассионарного напряжения этнической систе-мы»). По его мнению, «пусковой момент» этногенеза, - это внезапное появление в популяции некоторого числа пас-сионариев и субпассионариев. Фаза подъема сопровожда-ется быстрым увеличением числа пассионарных особей в

387

результате либо размножения, либо инкорпорации; акма-тическая фаза характеризуется максимальным числом пас-сионариев; фаза надлома - это резкое уменыление их чис-ла и вытеснение их субпассионариями; инерционная фаза - медленное уменьшение числа пассионарных особей; фаза обскурации - почти полная замена пассионариев субпасси-онариями, которые в силу особенностей своего склада либо губят этнос целиком, либо не успевают погубить его до втор-жения иноплеменников извне67.

Эта конструкция подвергалась не только сомнениям, но и жесткой критике у нас. Может быть, потому, что ника-ких аналогов этой схеме ни у кого из «западных» не нахо-дили. Между тем интересные мысли приходят совсем не-зависимо от этноса, к которому принадлежит автор. Вот что открылось для меня случайно, хотя я долго искал не-что подобное. В 1961 г. американская исследовательница Кэролл Квигли в статье «Эволюция цивилизаций» выде-лила семь стадий их развития: смешение (этносов, куль-тур), созревание, экспансия, эпоха конфликтов, миро-вая империя, упадок, интервенция (чуждых сил) - ино-племенников, по Л.Н.68.

Конечно, я и раньше знал, что какие-то аналогии есть, что все это у Л.Н. не на пустом месте родилось. Знал, что теория пассионарности как-то связана с учением о «цир-куляции элит» итальянского социолога Вильфреда Парето69. Но как близки взгляды американки и Л.Н.: чем не гуми-левские «подъем - вершина - упадок», согласно его схе-ме, названной «Кривая этногенеза»*. По абсциссе отло-жено время (1200-1500 лет), а на оси ординат- та самая загадочная движущая сила этногенеза - пассионарность. Вроде бы все довольно просто, но для этой «простоты» Л.Н. пришлось обобщить 40 «индивидуальных» кривых этноге-неза, построенных для разных этносов. Как отмечал сам Л.Н., эта кривая хорошо известна математикам; она опи-сывает и процесс сгорания костра, и взрыв порохового склада, и увядание листа.

Рассмотрим сейчас другой вопрос: где и когда?ш зем-ле возникают очаги пассионарности. «Глядя на глобус, -

* Той самой схеме, которая была его гордостью и которая сейчас висит у него дома, справа от письменного стола.

388

Изменение пассионарного напряжения этнической системы (обобщение)

рассказывал Л.Н., - я вижу, как космос сечет своей пле-тью нашу планету... Другое дело - содержательная сторо-на этой «экзекуции» в географических координатах. Тут пред-стоят еще многие... раздумья и поиски». Действительно, на карте 5 видны эти «шрамы» (полосы) на теле Земли, но по их рисунку нельзя сразу установить какой-либо законо-мерности. Нельзя этого сделать и по времени «рождения»70. И все-таки каждая из этих линий пассионарных толчков есть отражение истории человечества, какого-то ее этапа.

389

I (пассионарный толчок XVIII в. до н. э.): Египтяне (Верхний Египет), столица в Фивах (1580 г. до н. э.), смена религий, культ Озириса. Прекращение строительства пи-рамид. Агрессия в Нубию и Азию. Гиксосы (Иордания, Северная Аравия). Хетты (Восточная Анатолия).

II (пассионарный толчок XI в. до н. э.): Чжоусцы (Се-верный Китай, Шэньси). Завоевание княжеством Чжоу древней империи Шэнь-Инь. Появление культа Неба. Расширение ареала до моря на востоке, р. Янцзы на юге, пустыни на севере. Скифы (Центральная Азия). Куши-ты (Большая излучина Нила) и т. д.

III (пассионарный толчок VII в. до н. э.): Римляне (Цен-тральная Италия), расселение на Среднюю Италию, за-воевание ее, образование республики (510 г. до н. э.). Самниты (Италия), этруски (Северо-Западная Италия), галлы (Южная Франция), эллины (Средняя Греция). Колонизация эллинами Средиземноморья и т. д.

Пропустим несколько толчков. Остановимся на восьмом. Это - монголы XI в. н. э. Появление «людей длинной воли». Объединение племен в «народ-войско». Создание законо-дательства «Ясы» и письменности. Расширение Улуса от Желтого до Черного моря. Чжурчжэни (Маньчжурия). 06-разование Империи Цзинь полукитайского типа. Агрессия на юг. Завоевание Северного Китая71.

Л.Н., говоря о подобных шрамах на карте, пишет: «Вы-деленные узкие полосы шириной около 300 км, тянущие-ся то в меридиональном, то в широтном направлении при-мерно на 0,5 окружности планеты, похожи на геодезиче-ские линии. Возникают толчки редко - два или три за тысячу лет и почти никогда не проходят по одному и тому же ме-сту... Один и тот же толчок может создать несколько оча-гов повышенной пассионарности (и как следствие - не-сколько суперэтносов). Так, толчок VI задел Аравию, долину Инда, Южный Тибет, Северный Китай и Сред-нюю Японию. И во всех этих странах возникли этносы-ровесники, причем каждый из них имел оригинальные стереотипы и культуры»72.

Нет сомнений, Л.Н. блестяше знал историю и пони-мал ее географически «шире» многих, так как само «поле» его исследований простиралось от запада Европы до Жел

392

того моря. Можно, конечно, дискутировать о доказатель-ности построения какой-то из кривых на карте, но это был бы спор по деталям.

Л.Н. признавался, что до 1965-1966 гг. не публико-вал концепцию, так как не знал, какая энергия здесь имеет место73. Да и позже честно писал, что любая комбинация факторов не дает возможности построить гипотезу, то есть непротиворечивое объяснение всех известных в данное время факторов этногенеза74. «Не дает», а очень хотелось, что-бы дала. И он метался в череде противоречивых опреде-лений этногенеза и этнологии. Метался в поисках контактов с естественниками.

В череде его контактов встречались очень разные, но всегда яркие люди. Один из них - Н. В. Тимофеев-Ресовский («Зубр» - в известной повести Д. Гранина). Вдова Л.Н.- На-талья Викторовна, вспоминает (лето 1967-68): «Каждую суб-боту и воскресенье Лев уезжал в Обнинск, в Институт ра-диации, где работал с Н. В. Тимофеевым-Ресовским и его учеником Н. В. Глотовым. Льву было очень важно мнение генетика-биолога, знаменитого своими открытиями в обла-сти популяционной и эволюционной биологии»75.

Но уже в 1968 г. в коротком (для себя) дневнике Л.Н. записал: «Тим.-Рес. фордыбачит»76. Сотрудничеству при-шел конец: «Зубр» оскорбил Л.Н., и хотя позже письмен-но извинился, сотрудничество закончилось. Можно объяс-нить это характером обнинского партнера (да и Л.Н. был не сахар), но думается, что дело глубже, и не столько в научных расхождениях. Слишком разными были судьбы у них - когда Л.Н. сидел в Омлаге или был зенитчиком у Зееловских высот, «Зубр» спокойненько работал в закры-той лаборатории в Бухе, под Берлином. В апреле 1945-го они были рядом географически и бесконечно далеки друг от друга в других измерениях.

Другим биологом, с которым пытался сотрудничать Л.Н., был профессор ЛГУ М. Лобашов - борец с лысенковщи-ной, автор одного из первых в стране вузовских учебни-ков по генетике. Увы, М. Е. Лобашов умер, когда сотруд-ничество лишь начиналось. На геофаке ЛГУ Гумилеву был особенно симпатичен профессор М. М. Ермолаев - уче-ник знаменитого А. Е. Ферсмана, известный полярник, позже

393

уже в 70-х гг. организатор первой в стране кафедры гео-графии Мирового океана в Калининградском универси-тете. В его очень нестандартной книге «Введение в фи-зическую географию», вышедшей в 1975 г. в универси-тетском издательстве и скромно обозначенной как учебное пособие для студентов, много внимания было уделено «миру, окружающему Землю», т. е. довольно необычному в ту пору космическому аспекту географии Земли. «Он один из первых признал мою концепцию, - рассказывал Л.Н., - дал мощное подтверждение. Оказывается, но-чью космические излучения, или видимые, или ультра-фиолетовые, пробивают ионосферу, проходят до поверх-ности Земли и воздействуют на мелкие организмы. Ви-русы их очень чутко воспринимают и мутируют под их влиянием»77. «Они маленькие, и им это ничего не сто-ит», - пояснял от себя Л.Н.

Все же фигурой № 1 среди естественников для него был творец учения о ноосфере Владимир Иванович Вернадский. Примечательно, что даже о любимых евразийцах Л.Н. ска-зал, что им очень не хватало естествознания. Так, Г. В. Вер-надскому, как историку, по мнению Л.Н., не хватало идей своего великого отца78.

Но нестандартен был наш герой, не хотел признавать даже и у В. И. Вернадского того, что славословили другие. Поэтому с удовольствием цитировал другого «сомневаю-щегося» - известного географа Юрия Константиновича Еф-ремова: «Так ли уж разумна сфера разума?» Следуя этой мысли, сам Л.Н. спрашивал: «А что дала нам ноосфера, если она действительно существует?»79

У В. И. Вернадского были весьма примечательные, с точки зрения Л.Н., наблюдения. Так он писал как буд-то бы о пассионарности: «Взрывы научного творчества, повторяющиеся через столетия, указывают... на то, что ... повторяются периоды, когда скопляются в одном или нескольких поколениях, в одной или многих странах бо-гато одаренные личности, те, умы которых создают силу, меняющую биосферу. Их нарождение есть реальный факт, теснейшим образом связанный со структурой человека, вы-раженной в аспекте природного явления» (выделено мною. - С. Л.)і0. Поразительное совпадение мыслей! У В. И. Вер

394

надского Л.Н. взял то, что ему было нужно, то, что могло объяснить эти толчки, эти кривые, именно такой ход этно-генеза.

Теперь перейдем к самой важной теме: откуда же взялся первоначальный толчок? Л.Н. обратился к наследию клас-сиков естествознания. «Великий ученый XX века В. И. Вер-надский, - пйсал Гумилев, - читая в 1908 году заметку во французской газете о перелете саранчи из Африки в Ара-вию, обратил внимание на то, что масса скопища насе-комых была больше, чем запасы всех месторождений меди, цинка и олова на всей Земле. Он был гений и потому за-думался о том, какова энергия, которая подняла этих на-секомых и бросила их из цветущих долин Эфиопии в Ара-вийскую пустыню, на верную смерть»81.

Л.Н. опускает дальнейший ход рассуждений автора и пе-реходит к выюду: биогеохимическая энергия живого веще-ства биосферы - совсем не мистическая, а обыкновенная, аналогичная электромагнитной, тешювой, гравитационной и механической. Большей частью она находится в гомеоста-зе - неустойчивом равновесии, но иногда наблюдаются флук-туации - резкие подъемы и спады. «Тогда саранча летит на-встречу гибели, муравьи ползут, уничтожая все на своем пути, и тоже гибнут, крысы... из глубин Азии достигают берегов Атлантического океана...»82 Понятно, что это еще не объяс-нение, а скорее, уход в сторону, замена анализа причины ярким и «доходчивым» примером.

Из трех гипотез энергетического импульса Л.Н. отбра-сывал две: солярную и подземную (радиораспад)* и оста-вил одну - космическое облучение. Лишь очень легковес-ные критики Гумилева (особо из гуманитариев) могли уп-рекать его в фантазиях насчет пассионарности и «толчков» из космоса. Упрекать надо было предшественников-евра-зийцев. Ведь Г. Вернадский в главе «Ритмы истории» пи-сал, что «ритмическая периодичность в истории человече-ства зависит от действия космических, биологических, пси-

* В одной черновой записке Л.Н. излагались аргументы про-тив двух первых гипотез: если бы солнечная активность была ос-новной причиной, не было бы тех длинных полос («шрамов»), ссли бы - распад, то непонятно, как живут люди у месторожде-ний урановой руды. Увы, все не так просто.

395

хических, географических, политических, экономических и социальных сил»83. Обратите внимание: космические силы стоят на первом месте!

В этой связи весьма интересны мнения, высказанные в дискуссии, развернувшейся среди ученых на «Гумилевских чтениях» в Москве в 1998 г. Там обсуждались и другие ме-ханизмы пассионарных «толчков» в зонах разломов, риф-тов, краев континентов, которые «с хода» были отброше-ны Л.Н.84. В одном из выступлений указывалось, что эндо-генные источники находятся в непосредственной близости к биосфере (87% на глубине до 60-150 км). В другом док-ладе правдоподобной причиной «толчков» называлось рез-кое, стремительное изменение климата85.

Согласно взглядам Е. В. Максимова, «чистого» есте-ственника, из девяти пассионарных «толчков» Л. Гумиле-ва пять более или менее совпадают с переломными момен-тами 1850-летнего ритма, а два - показали отклонения в 150-250 лет. Вывод ученого состоит в следуюшем: «Пе-реломным моментам 1850-летнего ритма отвечают обще-циркуляционные перестройки, образование «озоновых тре-щин» и, как следствие, возникновение пассионарных зон»86. Максимов делает еще более широкий (пусть спорный, но, безусловно, интересный) вывод: «Этническая история че-ловечества определяется совместным действием трех при-чин: 1850-летним ритмом А. В. Шнитникова, волнами цивилизаций в плане О. Шпенглера и пассионарными тол-чками Л. Н. Гумилева»87.

Парадоксально, что естественники всерьез восприни-мают «выход» Л.Н. в их науки*, а гуманитарии спорят, не хотят воспринимать то, в чем они совсем не специали-сты...

Сам Л.Н. в серьезной книге (в статьях и интервью он менее скромен) довольно пессимистичен, но зато абсолют-

* Ученые спорят до сих пор и будут спорить еще долго; но они сходятся в одном - поэтически «толчки» гениально были объяс-нены отцом Л.Н.:

Убивая и воскрешая. Набухать вселенской душой - В этом воля земли святая, Непонятная ей самой.

396

но честен относительно своих толчков. Он пишет, что ги-потеза «пока не может быть строго доказана, но зато... не встречает фактов, ей противоречащих»88. К более критичной оценке склоняется М. И. Чемерисская, опубликовавшая статью в журнале «Восток» в 1993 г. Там она, подводя итог своим рассуждениям, пишет: «Так что же, Л. Н. Гумилев действительно создал всеобъемлющую теорию, объясняю-щую законы исторического развития народов? Думается, что все-таки нет. Пассионарность и комплиментарность - одна из попыток объяснить необъяснимое, не более убедитель-ная, чем производительные силы и производственные от-ношения»89.

Академик А. М. Панченко оценивает вклад Л.Н. выше. «Удалась ли Л. Н. Гумилеву та вожделенная «мера», - пи-шет он, - о которой говорил Аристотель? На мой взгляд, удалась. Во всяком случае, в нынешнем историософском за-пасе нет идей, которые могли бы конкурировать с теорией шногенеза. Никто не отважится сказать, откуда берутся и куда деваются этносы (если угодно, нации, народы, на-родности), - никто, кроме Л. Н. Гумилева. А ведь они бе-рутся и деваются»90.

Был ли сам автор «теории этногенеза» пассионарием? Л.Н. считал, что этого точно определить нельзя. Где-то в 80-х гг. наши психологи все-таки задались целью найти по-добный критерий; они составили гигантский вопросник - 128вопросов! Получил его и Л.Н. и честно ответил. Ре-зультат был неожиданным. Вывод по «сырым данным», сделанный психологом Михаилом Коваленко, был таков: «Отклонений от популяционных данных нет».

Неужели же Л.Н. не был пассионарием? Думается, что-то неладно в методике опроса. Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых» говорил о «потребности познания». Для Л.Н., возможно, именно эта потребность была веду-щей пассионарной чертой, побудившей его работать в лю-бых условиях, в самых нечеловеческих условиях пытаться тво-рить. Человек, бывший вместе с ним в лагере, вспоми-нал, что все отбывали срок наказания, день за днем, неделя за неделей, год за годом, а Л.Н. работал «над пассионар-ной теорией все семь лет день в день нашей совместной жизни в лагере»; «окружающая обстановка - решетки на окнах

397

бараков, конвоиры с собаками, забор с колючей прово-локой - его не беспокоила... Все это относилось к мело-чам жизни»91.

Вспомним письмо из Омлага к матери, письма к В. Аб-росову; в них страдание почти везде на втором плане, а на первом - ожидание нужных книг, проверка идей, а итог - чемоданчик с рукописью в поезде Омск - Ленинград.

Л.Н. - пассионарий особого рода. Он заслужил пра-во быть первопроходцем в науке труднейшей судьбой сво-ей. Л.Н. писал, что Ньютон отдал свою жизнь, чтобы создать теорию, и «не пролил ни капли семени». Однако в одном интервью он с горечью признался: «Я после себя оставлю книги. Мой визави, кроме книг и статей, оста-вит после себя дочек. Мы все что-то оставляем»92.

Да, механизм пассионарности и физические причины «толчка» были Л.Н. лишь обозначены. Но разве это так мало ?

13. УРОКИ ЛЬВА ГУМИЛЕВА

Сейчас модно славословить новое мышление. Особенно усердству-ют те, кто ни по-старому, ни по-каковски думать не умел.

Л. Гумилев

Но бояться этой страны Мы не станем и в смертный час, Беспощадный гнев сатаны Не склоненными встретит нас.

Л. Гумилев

Лев Гумилев умирал вместе со страной. В 1990-м был инсульт, он сильно сдал, плохо работала рука, а надо было править гранки книг, шедших в печать. Ученики помога-ли, но надо было включаться и самому, он напрягался и работал. При одной из наших последних встреч у него дома даже принял немного коньячку. Но это уже было для него строго ограничено.

Что-то загадочное и даже символичное, связанное с судьбой униженной и умиравшей страны, было в этом ударе судьбы - инсульте. Я узнал об этом после его смерти, узнал из чужих недосказанных слов. Дело было якобы так. Баку, шел 1990-й. В смутное время митингов и ввода войск во взъерошенную азербайджанскую столицу там готовилось издание книги Л.Н. «Тысячелетия вокруг Кас-пия». Казалось бы, кому какое дело до гумилевских опу-сов, когда на улице стреляют. Но пассионарии находятся везде. Один из них, ныне работающий на востфаке СПбГУ, вез тогда свинец для типографии. Остановили, подума-

399

ли, что свинец для пуль. Его схватили и посадили. Л.Н. каким-то чудом узнал об этом, просил ближайшего уче-ника что-то предпринять, может быть, даже экстраорди-нарное. «Личность Л.Н. опалила учеников»,- блестяще сказала Ольга Новикова. Самый близкий - Константин Иванов оказался «самым опаленным»; последовал жесткий разговор Учителя с учеником, суровый, видимо, разго-вор и... инсульт.

Да, формально Л.Н. был вне политики и много раз объявлял об этом: «Я не политик», «Не считаю возмож-ным заниматься политикой», «Не знаю, что тут делать» и т. д. и т. п. Зато он говорил (и неоднократно), что «зна-ет, чего делать не надо». Не только знал, но и пытался объяснить, пока был здоров. 06 этом свидетельствует на-стоящий «взрыв» его интервью и «самоинтервью», а так-же диалогов с вымышленными оппонентами в 1988-1991 гг. Особое место среди них занимает «многосерийное интер-вью» в «Советской Татарии»: семь бесед с журналистом Альясом Сабировым1. Такого обилия их не было за все предыдущие годы.

06 этом же говорит и его трагикомичный «выход» в МИД СССР. Сам он вспоминал с юмором: «Я как-то читал лек-ции в МИДе, но кончились они бедой. Я объяснял им, какие у нас могут быть отношения с Западной Европой и ее заокеанским продолжением - Америкой. То, что Аме-рика - это продолжение Европы, они усвоить не могли и считали, что она кончается на берегу Атлантического оке-ана. И еще я им говорил об отношениях с народами на-шей страны. Поскольку я занимаюсь историей тюрков и монголов, я знаю этот предмет очень хорошо и поэтому посоветовал быть с ними деликатными и любезными и ни в коем случае не вызывать у них озлобления. Они сказали: «Это нам не важно - куда они денутся!» «И вообще, - сказали они, - мы хотим, чтобы вы читали нам не так, как вы объясняли, а наоборот». Я ответил, что этот номер не прой-дет. Они сказали: «Тогда расстанемся», подарили мне 73 рубля и пачку чая. Большую пачку»2.

Наивный Л.Н.! Это они - все эти козыревы-шевар-надзе - вели внешнюю политику страны «со знаком на-оборот», а за ними стоял «миротворец Горби», в котором

400

Л.Н. поначалу ошибался, лишь потом назвал его обыва-телем.

Наивный Л.Н.! Он говорил о гибельности европоцент-ризма, а они молились на Европу и «ее продолжение - Аме-рику»3.

Наивный Л.Н.! Он сокрушался, что «Планше и Бо-насье вытесняют д'Артаньянов и Атосов», а дело было куда страшнее4. Эту же мысль об утрате пассионарности по-другому выражал Александр Зиновьев, ужасавшийся буй-ству бездарностей в России: «В советский период была бездарность, но она как-то сдерживалась. Ее можно было игнорировать, ... сейчас невозможно потому, что эти сор-няки заполонили все»5.

Но если бы перед нами были Планше и Бонасье... Все было несравненно гаже и страшнее: страной правили раз-рушители суперэтноса. Л.Н. это особенно хорошо понял после лекций в МИДе; он рассказывал ученикам, что «ауди-тория поразила его своей косностью и тупостью»6.

Лукавил, конечно, Л.Н., говоря, что он «вне поли-тики», пришлось ему на старости лет пересмотреть свою позицию: «ближе XVIII века не заходить». Правда, в науке он ее держался, обрывая все изыскания на эпохе Петра I. Кстати сказать, Л.Н. приложил руку к разоблачению «пет-ровской легенды» - о мудром царе-преобразователе, про-рубившем окно в Европу и открывшем Россию влиянию единственно ценной западной культуры и цивилизации. Правда, в последней своей книге он слегка амнистиро-вал Петра, и то потому только, что тот расширил импе-рию. Но все же не мог Л.Н. удержаться от едкого заме-чания по поводу того, что «птенцы гнезда Петрова» из-за снижения пассионарности были сплошь «карьеристы и казнокрады»7.

Это было в книгах, а в жизни приходилось прибли-жаться к новейшему времени, отказываться от «железных принципов». Так, например, он высказывался о геопо-литической стратегии России конца XX в.; правда, слова «геополитика» по-прежнему избегал, заменяя его «глобальной историей»8. Говорил Л.Н. о необходимости сохранить все постсоветское пространство, ибо здесь «народы связаны друг с другом достаточным числом черт внутреннего духовного

401

родства, существенным психологическим сходством и ча-сто возникающей взаимной симпатией (комплиментарно-стью)»9.

Показательно, что в последних интервью четко зву-чал мотив евразийства, более того - спасительности ев-разийства для России, и новое противопоставление: уже не «Запад - Восток», а шире - «Запад - не-Запад». «Ис-тория общения с западным этносом однобока, - резю-мировал Л.Н., - мы Запад любим, а он нас не любит». И когда ему говорили что-то о разрядке, об угрозе вой-ны, он отвечал: «Есть вещи пострашнее войны. Есть бес-честие рабства10.

События в мире во многом подтверждали актуальность евразийства. Оно вряд ли вышло бы из анабиоза при всех усилиях Л.Н., если бы не было востребовано жизнью - ва-куумом в идеологии «новой России».

Его возрождения панически боялся Запад. Отсюда и «пророк» А. Янов - одна из гнуснейших фигур импорт-но-русскоязычной публицистики, и бешеная злоба эмиг-рантской «Русской мысли» с ее «страшилкой» - русским фашизмом*; отсюда- прямые угрозы именитых полито-логов Запада. Збигнев Бжезинский, говоря о необходи-мости изолировать имперские тенденции России, писал: «Мы не будем наблюдать эту ситуацию пассивным обра-зом. Все европейские государства и Соединенные Шта-ты должны стать единым фронтом в их отношениях с Рос-сией»11.

Высказывались в таком же плане и официальные лица администрации США, в частности заместитель госсекре-таря и «специалист по нам» Строуб Тэлботт. Он грозил русским: «Не вздумайте повторять путь Александра Невско-го». Как будто был уполномоченным псов-рыцарей с Чуд-ского озера12.

Конечно, есть и другие, более трезвые оценки, к тому же и более компетентных людей. Так, И. Валлерстайн (США), широко известный капитальными работами по

*Если в 1992 г. газета печатала трогательно-проникновенные некрологи Л. Гумилева и К. Иванова, то уже через пару лет име-новала Ученого «идеологом русского фашизма».

402

истории и геополитике, предсказывает, что мир следую-щих пятидесяти лет обещает быть куда более жестким, чем мир «холодной войны», из которого мы вышли. Согласно его представлениям, «холодную войну» в высшей сте-пени режиссировала, в высшей степени сковывала забота двух сверхдержав о том, чтобы между ними не вспыхнула ядерная война13.

Евразия - в самом широком смысле (Континент Ев-разия) - на подъеме, отнюдь не спокойна, отнюдь не так предсказуема, как раньше. Это пугает Запад. Кажется, «призрак Евразии» начинает бродить по странам «золотого мил-лиарда». Мечта Запада об униполярном мире во главе с США не стала реальностью. «Неполитик» Лев Гумилев перед смер-тью прогнозировал: «Евразийский полицентризм предпола-гает, что таких центров много. Европа - центр мира, но и Палестина - центр мира, Иберия и Китай - то же са-мое»14. В заявлениях России и КНР (1997, 1999) совре-менный мир трактуется как полицентрический*.

Безальтернативность евразийства для России все бо-лее становится очевидной. «Все остальные модели даль-нейшего политического развития, - считает А. Дугин, - в конечном итоге приведут к процессу постепенного ев-разийского возрождения, к нормализации исторического курса, к осознанию необходимости для России уникаль-ного культурного, геополитического, социально-эконо-мического пути»15.

Евразийский континент, единственная в мире супер-континентальная держава - «Большое пространство» все равно заставит признать и реализовать его единство, оно выше любой национальной идеи, оно выше для всех эт-носов России. Самые простые, почти тривиальные мыс-ли в условиях безумия, охватившего страну зоологического национализма, о котором говорил еще С. М. Широкого-ров в 20-х гг., могут быть абсолютно гениальными. В бе-седе с А. Сабировым в 1990 г. Л.Н. «выдает» такую фор-мулу: «Знаете, внутри государства тоже необходима меж-дународная политика»16.

* Кстати сказать, точку зрения о полицентричности и много-мерности мира разделял с Л. Гумилевым и А. Дж. Тойнби.

403

Страна-то у нас особая - суперэтнос, мозаичное един-ство. «Мозаичность», согласно Л.Н., «поддерживает эт-ническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества»17. Он отвергал «политизированный этно-центризм», отвергал распад страны и в ответ на провока-ционный вопрос: «Распад - благо?» - утверждал: отнюдь нет, жить «порознь - не касается государственного уст-ройства»18. «Лично я, - писал Л.Н., - за проверенный веками вариант устройства страны: за единую Россию, в которой было бы одно правительство, в одной столице - Москве. Местные бюрократии не нужны»19.

Как в воду глядел Л.Н., а ведь «самостийники» тогда еше не показали страшного своего лика. Трудно было в ту пору и предвидеть, что Москва уже не совсем столица, а вскоре совсем не столица, не Центр, а нечто другое. Как объяснить научную (и вполне серьезную) конференцию в Новосибирске (1995) под хлестким названием «Социально-экономические аспекты переноса столицы из Москвы»? А. Зиновьев писал, что уже сейчас Москва не является на-ционально русским явлением. Хотя в основном тут живут русские, колоссальный «Гонконг» уже сложился в Моск-ве, а «гонконги» будут существовать и уже существуют за счет основной массы России20. Не похожи ли эти «гонкон-ги» на гумилевские «химеры»? Авторы одного аналитиче-ского обзора характеризовали отношение регионов к Моск-ве как зависть, перешедшую в ненависть.

Казалось бы, Л.Н. имел право осуждать ту прошлую, уходящую страну, географию которой он изучал по лаге-рям - от Беломорканала до Караганды-Норильска-Омс-ка. Но, удивительное дело, у него хватило объективнос-ти подняться до других оценок; более того, опровергать новую официалъную ложь. Не заразился он тем «обличительным синдромом» конца 80-х-начала 90-х, которым упивалась «творческая интеллигенция». Эта ложь мутным потоком выплескивалась с голубого экрана, заполняла газеты, ли-лась с трибун съездов и конференций. Вот ее основные направления.

Ложь № 1: никакого добровольного объединения на-родов в советские годы не было, была сплошная «империя зла», «тюрьма народов», «большой ГУЛАГ». Неожиданным

404

для многих (кто пожелал заметить) был ответ Л.Н.: «В пору моей молодости СССР как раз и был Россией. Сейчас он перестает быть Россией именно потому, что разваливается, а развал отнюдь не самый удачный способ этнической по-литики». Это было сказано в интервью, озаглавленном жестко: «Объединиться, чтобы не исчезнуть»21. Начинался 1991 г.; еще не было Беловежской Пущи....

Пламенный патриот своей страны, Л.Н. подчеркивал нежелание народов «отложиться», то есть уйти из России даже в самые смутные годы. Именно этого не могут ему простить яновы: как это он - неоднократно репрессирован-ный, униженный в годы сталинизма и полузапрещенный позже - не с ними, охаивающими Россию. А Л.Н. гово-рил о другом, о нежелании народов «отложиться» (то есть уйти из России) даже в самые смутные годы. Шла граж-данская война. Железные дороги, соединяющие юг стра-ны с Москвой, были перерезаны: одна Дутовым, а другая - муссаватистами в Азербайджане. «Тем не менее, - подчер-кивал Л.Н., - народы Средней Азии не сделали даже по-пытки уйти от России»22. Князь Н. Трубецкой 70 лет назад отмечал, что между народами Евразии постоянно существо-вали и легко устанавливаются отношение некоторого бра-тания, предполагающего сушествования подсознательных притяжений и симпатий, а случаи «подсознательного оттал-кивания и антипатии» в Евразии очень редки23. Согласно Гумилеву, это комплиментарность.

Ложь № 2 (как бы дополняющая и «уточняющая» пер-вую): Россия всегда была империей, ее путь- это какой-то «антипуть». Многократно и задолго до эпохи развала Л.Н. гневно выступал против конвейера очернения истории рус-ского и других народов24. Отнюдь «не по плану» образова-лось в Евразии государство, занявшее шестую часть земной суши, а русский народ вошел в контакт с более чем сот-ней этносов. Стремление к объединению, как утверждал Л.Н., было связано с пассионарным подъемом народов Евразии, а распад происходил по причине упадка пассио-нарности. Каждый распад «уносил множество жизней и причинял много горя»25.

Л.Н. был реалистом и считал, что без оружия и без за-хватов не обошлось и не могло обойтись. Объединить и удержать

405

под единым началом столь великое разнообразие невозмож-но одним принуждением, без добровольности и согласия. Правда, Гумилев был не всегда прав, когда утверждал, что народы Евразии к нашему времени уже в основном нашли свои территориальные государственные границы, сселились в некие конгломераты этносов, и произвольно разорвать их нельзя. Принципиально важно, по-моему, всем нам, рос-сиянам всех национальностей, понять, что не Запад и не Во-сток, а именно Россия как общее, собирательное суперэтни-ческое, если хотите, понятие, является матерью и истин-ным домом населяющих ее народов26.

Завоевания и захваты, конечно, были, но больше было друтого. Л.Н. любил приводить пример вхождения Грузии в состав России: «Долгое время первые Романовы - Миха-ил, Алексей, даже Петр - не хотели принимать Грузию, брать на себя такую обузу. Только сумасшедший Павел дал себя уговорить Георгию XIII и включил Грузию в состав Российской империи. Результат был таков: в 1800 году на-считывалось 800тысяч грузин, в 1900 г. ихбыло 4милли-она»27. В другом интервью Л.Н. высказался еще более выразительно: «Русские войска защищали их от турок, персов, кавказских горцев - чеченцев. Русские сражались, грузи-ны пили кахетинское и очень мирно жили вместе»28.

В 1992 г. я получил письмо из Закавказья. Армянский профессор, мой друг, писал: «У нас холодно, у нас голод-но, мы без света, вот что дала горбачевская перестройка. Видимо, путь к независимости проходит через ад». Да, в советские годы Армения жила неплохо, если в начале века там жило 1,5 млн армян, то в 1989 г. - 3 млн. Не было никаких «оккупантов». Более того, доля русских с 4% в 1939 г. сни-зилась до 1,6% в 1989. «Имперское устройство» России - СССР позволило армянам сохранить и упрочить свою на-циональную самобытность. Через Юлет число армян, по-кинувших родину, достигло 1 миллиона!29

Л.Н. многократно подчеркивал такую черту русских, как умение понимать и принимать другие народы. Это под-тверждено историей: ведь опорный слой царской России во второй половине XIX в. лишь на 45% состоял из православ-ных. Так называемые «инородцы» (и это не было уничи-жительным словом) поднимались на самые высоты иерар

406

хической лестницы России, начиная с татарина Симеона Бекбулатовича, которого Грозный, удаляясь в Александров-скую слободу, оставил вместо себя на троне, и кончая ар-мянином Лорис-Меликовым - по существу правителем России на рубеже XIX - XX веков30. «Что бы ни говорили, хоть Чаадаев, хоть Бердяев, - писал Л.Н., - наша история не более кровава, не более мрачная, не более катастрофич-ная, чем история той же Европы, Ближнего и Среднего Востока или Китая, где при этнических потрясениях унич-тожалось две трети, три четверти и даже, эпизодически, девять десятых населения (Китай, VI в.)»31.

Вее это абсолютно современно и верно, все это не какое-то чудачество далекого от жизни ученого и подтвер-ждается позициями и словами очень разных, но автори-тетных и абсолютно современных людей. Сергей Курги-нян пишет: «Строго говоря, СССР равно «империя ми-нус империализм» или еще лучше: «Империя - форма существования цивилизации, строящейся на наднациональ-ном фундаменте»32. Как подчеркивал Юрий Жданов, в отличие от империй Россия не имеет этно-класса, т. е. экономически и политически господствующей нации; это государство в равной степени русское, татарское, бурят-ское, башкирское и т. д.33.

Все это как-то ужасно быстро забылось, когда в эпоху «перестройки» начали лихо отрицать дружбу народов. Как будто все, что делалось на этот счет и не существовало: дней культуры народов СССР в Москве и столицах республик, огромных тиражей классиков национальных культур, да и лучших современных писателей и поэтов. Между тем од-ним из самых ностальгических мотивов по Союзу остается у людей возможность сесть в поезд (да и самолет был досту-пен практически всем) и выйти «на дальней станции» лю-бой из республик, выйти и встретить если не родных, то друзей или коллег, увидеть открытые лица, и уж точно - не вражду. Недаром именно в эти годы Л.Н. писал: «Во-обще дружба народов - лучшее, что придумано в этом вопросе за тысячелетие». За тысячелетие!34

«Перестройка» и «реформы» поставили под сомнение, если не перечеркнули, многие, казалось бы, бесспорные положения; еще бы - одна чеченская бойня говорила о

407

стремлении Центра к типично имперской политике, к си-ловым, страшным решениям. Действия российских влас-тей подорвали у многих и веру в евразийство как реальную концепцию «международной политики внутри страны», подорвали даже там, где авторитет Л.Н. был и остается бесспорным, в частности в Татарстане*. Видный татарс-кий историк, советник президента Татарстана - Рафаэль Хакимов сформулировал это так: «Современное евразий-ство представляет из себя конфликтогенную идеологию, ибо, не выдвигая общих ценностей для различных наро-дов и стран, оно тем не менее говорит о восстановлении государства в старых границах. В таком случае ей не на что уповать, кроме грубой силы»35. Правда, при этом по-чему-то представителем евразийства у него фигурирует журналист Денис Драгунский, никак не замеченный в «гу-милевстве» или евразийстве.

Вина политиков современной России (грех сказать, на-циональных политиков) абсолютно очевидна: они не вос-приняли подлинного духа евразийства, абсолютно неспо-собны выдвинуть общие ценности для различных народов России, не говоря уж о СНГ.

Ложь № 3: «Вас здесь не стояло», как шутливо гово-рила когда-то А. Ахматова. В серьезном варианте ложь такого рода состояла в исконности тех или иных земель для «ис-конного же» народа. Мы единственные и коренные, все остальные - мигранты, «покупанты», оккупанты и вооб-ще «не граждане» (в балтийском варианте геноцида). Ложь эта дошла до того, что чтимая интеллигентами газета все-рьез писала, что «доля исконно русской земли составляет (в РФ) всего несколько процентов!»36.

Л.Н. утверждал, что исконных земель не бывает. Каж-дый народ-этнос возникает в историческом времени, за-воевывает или занимает территорию, меняет на новую, а ему кажется, что он всегда там жил. Л.Н. опровергает это заблуждение: всегда никто не жил37. В другом интервью Л.Н. уточнял: «Навечно закрепленных за каким-то наро-дом земель и территорий не существует»38.

* В 1997 г. президент М. Шаймиев, впервые посетивший Санкт-Петербург и пробывший там всего один день, нашел время съез-дить на могилу Л.Н.

408

В 90-х гг. лживые мысли и спекуляции на нациопллі. мотивах были не у народов, а у так называемых «л ноно литических элит», а еще проще и грубее - у корыстного сословия, современных князьков и баев (по Л. Гумилеву), у серо-безграмотной «новой образованщины» России (по А. Солженицыну).

«Желательно, - писал Л.Н., - чтобы политики знали историю, пусть в небольшом, но достаточном объеме»39. За доказательствами правильности подобного требования далеко ходить не надо: высшее лицо страны искренне счи-тало, что граница Чечни с Дагестаном - это не одна, а почему-то ... две границы, а один из экс-премьеров заяв-лял, что «Россия занимает основную часть Европы»40. А. Сол-женицын сказал про таких: «Они мнятся себе на истори-ческих государственных высотах, на коих не состоят»41. По национальному вопросу он высказался вполне по-гумилев-ски: «Страна многонациональная в трудные моменты сво-ей истории должна иметь опору в поддержке и одушевле-нии всех своих граждан. Каждая нация должна иметь убеж-денность, что единая защита общих интересов государства жизненно нужна также и ей»42.

Ложь № 4: Распад СССР был неизбежен, а произошел вследствие экономического краха социализма в «холодной войне» с США. «Колбасное объяснение» (сколько сортов «у них», а сколько у нас) не удовлетворяло Ученого, и он от-мечал, что «те, кто ненавидели друг друга, ненавидели и раныне, когда в магазинах всего было достаточно»43.

Ложь № 5: «Империя зла» не имела идей, кроме как ложных (строительство коммунизма, интернационализм). «Нет, имела!» - возражал Л.Н. Однажды, в пору всеобще-го охаивания марксизма, он даже спросил воображаемого оппонента: «Не понимаю, зачем вам оспаривать теорию исторического материализма?»44. Необходимо заметить, что сказано это было в период охаивания марксизма. Но вмес-те с тем Л.Н. жестко критиковал то в советской полити-ке, что понимал куда лучше власть предержащих - этни-ческую политику, говоря его словами. «Все, что делал Сталин, было упрощением этнической системы. А мы сейчас рас-хлебываем»45. Истинные корни межнационалъных конфликтов заключались в шаблонизации решений: совершенно бессмыс

409

ленно переносить прибалтийские особенности на Чукотку или Памир. «Право выбора пути, - многократно повторял Л.Н., - всегда принадлежит этносу»46.

Очаги национальных конфликтов вспыхивали в конце 80-х - начале 90-х гг. по всей периферии России: Кара-бах, трагедия Приднестровья, стычки осетин с ингуша-ми. И они не только не гасились Москвой, она как будто подбрасывала горючего туда, где тлела вражда. Апофео-зом стала война в Чечне (1994-1996 гг.).

Начиналось иногда с малого, начиналось еще в «горба-чевскую эпоху». Атака сначала пошла на русский язык. Де-путатша Союзного парламента (еще был СССР), а позже - министр по делам национальностей Эстонии (!) заклинала тогда: «Двуязьгчие - это проклятие!» Тихий национализм бьш немногим легче агрессивного: в «освободившейся» Балтии унижали и преследовали «не граждан», да и «казахизация» Казахстана, где 1/3 населения не владеет государственным языком, тоже начиналась с этого. Все это выбрасывало метастазы и внутрь России: если где-то в «субъекте» РФ имеется 10-15% иного народа, а остальные русские, то эта область уже называется не по-русски (например, Хакассия, где 11 % хакасов и т. д.).

Я не мог рассказать Льву Николаевичу о том, что ви-дел своими глазами в Латвии еще до развала Союза. Не мог, так как был там в 1990-м, когда он сильно болел. А рас-сказать было что. Одно дело воспринимать что-то по газе-там и совсем другое - видеть своими глазами. Я ездил туда не отдохнуть на Рижском взморье (оно было уже страшно пустынным, каким-то брошенным и предгрозовым). Мы летели в Ригу группой народных депутатов СССР по жало-бам русских военных на их унижения уже в то время, еще не «самостийное». Им издалека верилось, что Москва еще может стать действенной защитой, но увы...

Везде царило запустение, лишь Рига была как-то лихо-радочно оживлена. Самым страшным было ожесточение лю-дей, зоологический национализм (прямо по С. Широкогорову) и ответная злоба «русскоязычных». Вот два характерных при-мера. Мы проехали от Риги в Западную Латвию, чтобы по-пасть в Талсу - маленький, ничем не примечательный го-родок, откуда шли жалобы в ВС СССР. Недалеко бьи другой провинциальный городок - Скрундс. С)и но печально знаменит геростратовой акцией властей, іюдоріиііи там радиолокационную станцию слежения, предназначсн ную для предупреждения северо-запада СССР от воздуш-ных или ракетных ударов.

В Талсе стоял небольшой гарнизон, его офицеры по-казали нам фотографии, сделанные 1 сентября на входе в местную школу. Взрослые дяди (из местных) с плаката-ми пикетировали школу, чтобы туда, не дай Бог, не про-никли «русскоязычные» малыши! Можно ли было поверить в такое злодейство? Но дети действительно не прошли, и каждый день автобус из гарнизош вез ребятишек за 80 км в ту школу, где директор-латыш не поддался уговорам «не пущать».

Поздно вечером в клубе проходила встреча с гарнизо-ном; не с начальством, а со всеми: их было не так уж много адесь, в Талсе. До сих пор я помню свой стыд и бесси-лие, когда нечем было ответить на вопрос молоденького лейтенанта: «А что мне делать, если однажды вечером дочь не вернется на автобусе?» Мы рассказали обо всем этом в Москве, отдали даже ту страшную фотографию «пикет-чиков» у школы. Был поставлен в известноеть М. С. Гор-бачев. Но в ту пору главного «перестройщика» невозмож-но было уговорить даже снять телефонную трубку и наорать на кого-либо из «локальных шефов». Он уже был в трансе, а страна - в агонии.

Второй эпизод, убедивший меня в абсолютно разном, контрастном менталитете «нас» - православных и «их» - католиков и протестантов, произошел в последний вечер в Риге. Происходила встреча в Доме офицеров, встреча резкая, бурная. Весь их законный гнев на Москву обру-шился на нас. Капитан, который должен был проводить нас до гостиницы, пришел раньше, минут за 20-30 до конца встречи, и ждал нас на улице, курил. За это время его больше 20 раз обозвали фашистом.

Еще страшнее то, что в конце 80-х - начале 90-х гг. сделали все для фальсификации, «примитивизации» и очер-нения отечественной истории. Именно в эти годы пошел какой-то вал учебников, и прежде всего по истории, больше всего по истории, хуже и чаще всего по истории. Так, в

410

411

учебнике А. Кредера «Новейшая история. XX век» нет ни параграфа, ни абзаца, ни фразы об Октябрьской револю-ции, но в нем говорится, что «СССР стал соучастником развязывания второй мировой войны»47. Нравится им, «новым авторам», XX век; в учебнике И. Долуцкого на-писано, что угнетаемыми национальными меньшинства-ми было 57% населения Российской империи - все от бе-лорусов до киргизов48. Число таких примеров можно уве-личить до бесконечности. Школьная история стала полем для серых и злобствующих дилетантов, возможностью не-плохо подзаработать. Случайно ли?

Думается, что была и некая направляющая рука. Во-первых, это «накат» с Запада- стремление «евроинстан-ций» стандартизировать школьное преподавание истории в духе «общечеловеческих ценностей» и «общеевропейского дома». Ведь в Литве уже учатся по учебникам, написан-ным в Норвегии и Швейцарии, а на Украине - по фран-цузским49. Во-вторых, и это еще страшнее (европейско-му «накату» еще можно как-то противостоять), - в Рос-сии достаточно влиятельны силы, заинтересованные в примитивизации и политизации (в нужном духе) препода-вания истории, лишении народа исторической памяти.

Известный русский писатель Михаил Алексеев, воз-главлявший журнал «Москва», вспоминает, как пришлось бороться за Николая Михайловича Карамзина, против ко-торого встал А. Н. Яковлев! К тому времени Горбачев сделал его главным идеологом. Именно из комитета Яковлева на Старой площади началась атака, когда там узнали о решении полностью опубликовать великий труд Н. М. Ка-рамзиНа «История государства Российского». Как расска-зывает Алексеев, при очередном звонке из ЦК он спро-сил сотрудника идеологического отдела, Козловского, ко-торому два давних друга А. Яковлев и В. Медведев поручили истязать журнал грозными звонками: «Алексей Алексее-вич, скажите, пожалуйста, почему сотни тысяч наших с вами соотечественников радуются Карамзину, а ваше начальство так испугалось?» Сперва он услышал в труб-ке только частое, прерывистое дыхание. Но наконец Коз-ловский проговорился: «Мало разве у нас шовинистов? Теперь вы своим изданием умножите их число!»50 Итак,

Карамзина «наверху» решили «не пущать», поскольку не нравится он «демократам».

Причины этого понятны, если сравнить некоторые выс-казывания великого русского историка с планами «прора-бов перестройки». Н. М. Карамзин в предисловии к «Ис-тории государства Российского» писал: «Не надобно быть русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предание народа, который смелостью и мужеством снискал господство над девятой частию мира, открыл страны дотоле никому неизвестные, внеся их в общую систему географии, истории, и просветил Божественною верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими рев-нителями христианства в Европе и Америке, но единственно примером лучшего»51.

Николай Михайлович говорил о Петре I, что тот сделал нас подобным европейцам, и после этого историческая связь прервалась. Нужен ли такой Карамзин «перестрой-щикам», рвавшим связь со всей историей России - воп-рос, видимо, риторический. Не нужен был им и Л. Гу-милев, всегда выступавший против бездумной и бездухов-ной вестернизации. В этих условиях распада была позитивная задача, может быть, главная - пробудить историческую память России, говоря словами одного из теоретиков ев-разийства П. Сувчинского52.

Именно поэтому офомное значение имеет «прорыв Л.Н.» после его смерти в систему образования благодаря выходу в 1996 г. его книги «От Руси до России» в качестве учебни-ка истории для 8-11 классов. Пусть это первая ласточка, пусть всего 25-тысячный тираж, но это прорыв Ученого в ту сферу, которую, казалось, захватили дилетанты и ху-лители русской истории. Это важный урок Льва Никола-евича, урок «на страну».

Еще раньше ту же книгу, вышедшую еще не в качестве учебника параллельно в Москве и Санкт-Петербурге, «чита-ли в вагонах метро, искали в книжных магазинах и на разва-лах, о ней спорили студенты, на нее опирались школьники, готовясь к вступительным экзаменам»53. Я сознательно цитирую этот, вроде бы ничем не примечательный текст, но для меня он весьма важен уже тем, что принадлежит за-ведующему кафедрой этнологии СПбГУ, той самой кафед

413

ры, которая при жизни Л.Н. не очень-то его признавала. Еще раньше, до «учебнического рождения» книги, меня спрашивали школьные учителя, почему они вынуждены преподавать историю по посредственным учебникам, а не по Гумилеву? Ответить было нечего.

Сейчас специалисты-этнологи с удовлетворением от-мечают, что «главная причина широкой популярности книги «От Руси до России» в том, что автор прямо поставил в ней задачу рассказать русскому человеку о нем самом, по-казать, как формировался современный русский этнос»54. Парадокс, но это было сделано впервые.

Дело не только в русском этносе. Задачи просвещения (в высоком смысле этого слова) смыкаются здесь с под-линной национальной политикой. Давний знакомый и по-читатель Гумилева, Лев Аннинский, абсолютно верно от-мечал, что если для русских начало истории - приход сла-вян на Днепр, Ильмень и Волгу, призвание варягов; Русь Новгородская, Русь Киевская, Русь Владимирская, но тогда татары резонно спрашивают: «Вы историю чего пишете? Историю племени, пришедшего в степь из Карпат, потом переселившегося «из степи в лес» и влившегося в племена, давно тут живущие? Но почему именно этого племени?»55 Правильный вопрос, и, на мой взгляд, в книге Гумилева дан на него правильный ответ: «История Золотой Орды была в тот момент частью мировой истории, а история раздроб-ленных и грызущихся между собой русских княжеств* была частью истории татарской. Русские благодаря Золотой Орде оказались вовлеченными в мировые процессы, они сумели стать наследниками Золотой Орды; в том же, как теперь го-ворят, «вмещающем ландшафте они создали великое госу-дарство»56. Еще резче эту мысль сформулировал татарский историк Рафаэль Хакимов: «В России живут не только рус-ские, но и десятки других народов, имеющих зачастую бо-лее древнюю историю, чем русские»57.

Если бы русские, да и татары, в 80-х гг. учились по книге «От Руси до России», подобных вопросов могло бы не быть. Задача просвещения россиянина, увы, пока не

* По подсчетам Б. А. Рыбакова, таких княжеств в XII в. было 15, а в XIV- 250! («Родина», 1998, № 4).

414

под силу тем, ктр владеет истиной, но не владеет голубым экраном. Яд русофобии действует, хотя он и не овладел еще другими народами. Новые феодалы зачастую выступа-ют даже с предложениями об укреплении СНГ, а то и, об «Евразийском союзе». Тогда вспоминается 1991-й, «после-путчевый» Верховный Совет (еще СССР), речь казахского лидера (бывшего партийного лидера, уже Президента, но еще Казахской ССР!). Цитирую по чудом сохранившемуся у меня пожелтевшему бюллетеню: «Для меня очевидно, что обновленный Союз уже не может быть федерацией. Хва-тит бежать вдогонку за ушедшим временем... Не должно быть никакого союзного Кабинета министров, никакого со-юзного парламента, ничего, кроме договорных отношений... Сегодня наступил момент истины». Печатный текст не может передать эмоционального напряжения, того нажима, с ко-торым все это было продекламировано. Так какой же На-зарбаев искренен: образца 1991 г. или Назарбаев-евразиец, дающий своим указом имя Л. Гумилева университету в но-вой казахской столице? Ответ неясен, но символично, что популярности сегодня ищут на путях приобщения к евра-зийству.

Может показаться, что это - самоутешение, миф; ведь не помешала же гумилевская правда ни погромам русских в Туве, ни отстрелу наших*военных в Таджикистане, ни тихому «выдавливанию» русских из Казахстана, - «очага евразийства».

Русский народ раетерялся. Он какой-то сверхтерпеливый, опущенный, зараженный синдромом жертвы. Страшные итоги дал недавний социологический опрос в Санкт-Петербурге, причем это был частный опрос, не из тех, что охотно рек-ламируются СМИ. 70% опрошенных ответили, что чувству-ют себя жертвами «реформ»\ Особенно страшны эти итоги потому, что проводился опрос среди митингующих, т. е., ка-залось бы, самой активной части россиян*, народа, все бо-лее становящегося просто населением.

* В одном романе-памфлете это слово - порождение распада стра-ны - зло обыгрывается: «Теперь их назьгеали россиянами, на это про-звище они охотно откликаются, не сознавая, что в этом слове заклю-чена некая неопределенность, безнадежность, отражающая всю ил-люзорность их пребывания на Земле» (А. Афанасьев).

415

начит, 70% у нас - субпассионарии? Значит, все мы в стадии обскурации? Формулы эти рассчитаны Л. Гуми-левым и хотя бы позволяют установить диагноз. Грустный, но верный? Оптимисты, правда, считают, что «у русских тяжелая фаза, фаза надлома»59. Согласно Л.Н., в России надлом начался в XIX в. Проявлением его стали крова-вые катаклизмы начала XX в., особенно гражданская война. Вообще же, надлом - характерный этап в любом этноге-незе, наступает примерно через 600 лет после его начала. У нас не снижение пассионарного напряжения (какое уж там снижение, если нет реакции ни на что?), а фаза об-скурации.

ГТонятно, что не хочется быть в обскурации, ведь по-том легко стать и реликтом. Тем не менее многие симп-томы обскурации, как мне кажется, у нас налицо. Л.Н. писал об упадке Римской империи, об уйгурах «в ареале остывающей пассионарности»60. Там много колоритного и специфического. Если же выделить «сухой остаток» из гумилевского описания фазы обскурации, то получим пу-гающе знакомую картину:

- Мало становится жертвенных людей, идет быстрая утрата пассионарности этнической системы.

- Растет доля субпассионариев, система превращает-ся в «царство субпассионарных теней», наступают «сумер-ки цивилизации».

- Все становится продажным, а грабеж - повседневным явлением.

- Дисциплина в армии стала мечтой.

- Расцветают гадания, а религия уже обременительна.

- Культ влияния соседей растет, и честолюбивые пре-тенденты на власть все чаще привлекают иностранцев.

- Они не могут создать оригинальное мировоззрение, близкое и понятное народу, ибо для этого нужен высо-кий уровень пассионарности.

- Всем становится всё равно.

Так и хочется подставить российские «ответы-аналоги» в этот «римско-уйгурский» перечень: пассивность народа, кредиты МВФ, внешний вид столиц - Невского, Твер-ской, лихорадочный поиск национальной идеи, засилье рекламы на ТВ и т. д.

416

Жизнелюбы-субпассионарии как будто твердят «росси-янину»: «Будь таким, как мы!», или «День, да мой!» Пре-красный ответ дал на это Л. Гумилева: «Жить становится в чем-то легче, но противнее».

Больше шести лет его нет на Земле, а формулы и слова его работают, книги живут и даже размножаются. Пора-зительно: в 1998 г. в списке «интеллектуальных бестсел-леров» стоит «История народа хунну» в двух томах61. По-разительно потому, что это первая гумилевская книга, а значит- весьма сложная, совсем «не популярная».

Ежегодно проходят «Гумилевские чтения» в Санкт-Пе-тербурге. Открываются они в день рождения Л.Н. 1 октября в Петровском зале университета, там где Л.Н. проработал тридцать лет своей жизни. В 1998 г. москвичи провели «Вторые Гумилевские чтения», собравшие небывало пред-ставительный состав. Три дня до вечера слушались докла-ды, наряду с заслуженными «львоведами» выступило и много новых «гумилевцев», особенно естественников. То, что раньше многократно подвергалось легковесной критике не-профессионалов, сегодня зачастую воспринималось как само собой разумеющееся. Увы, там же было констатировано, что в сегодняшней России «все формальные Гумилевские признаки антисистемы налицо»62.

Значит, при всех наших бедах, при всей мнимой не-действенности «уроков Гумилева» можно вспомнить слова его знаменитой матушки, сказанные, правда, совсем по другому поводу*: «Лёва живет теперь на необъятных про-сторах нашей Родины!» Ныне эта, случайно брошенная фраза обрела другой, куда более значительный смысл.

* В связи с переездом Л.Н. в комнату на Московском про-спекте.

ВОСПОМИНАНИЯ О Л. Н. ГУМИЛЕВЕ

История

В чужих словах скрываются пространства Чужих грехов и подвигов чреда. Измены и глухое постоянство Упрямых предков, нами никогда Невиданное. Маятник столетий, Как сердце, бьется в сердце у меня. Чужие жизни и чужие смерти Живут в чужих словах чужого дня. Они живут, не возвратясь обратно Туда, где смерть нашла их и взяла, Хоть в книгах полустерты и невнятны Их гневные, их страшные дела. Они живут, туманя древней кровью, Пролитой и истлевшею давно, Доверчивых потомков изголовья. Нас всех прядет судьбы веретено В один узор; но разговор столетий Звучит, как сердце, в сердце у меня. Так я, двухсердый, я не встречу смерти, Живя в чужих словах чужого дня.

Л. Н. Гумилев

Н. В. ГУМИЛЕВА

ВОСПОМИНАНИЯ

С Львом Николаевичем я познакомилась совершенно неожиданно, в 1965 году, у нашего общего друга- худож-ника Юрия Матвеевича Казмичева. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голо-дал, то иногда забегал к Юре попить чайку и позировал ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры - Михаилом Матвеевичем - высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с ис-панского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.

Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему при-езжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятна-дцать. Это замечательный человек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гос-тей.

Я, конечно, согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры, куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных - художников и ученых.

Когда Юра сказал мне, что его друг - сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, на меня это не произ-вело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ах-матовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее сти-хов), но мне был интересен именно друг Юры - такой,

457

по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел 14 лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.

Мы сели за стол в мастерской - неболыной длинной комнате, где Юра работал. Я сидела в конце стола, отку-да мне была видна дверь. И вот она открылась, и перед нами предстал человек с очень светлым и детским выра-жением лица, излучающий доброту. Одет он был в ко-роткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки. Но я прежде всего обратила внимание на лицо: какое удивительное светящееся лицо! Он галантно покло-нился, сел с нами за стол, очень легко включился в об-щий разговор, стал сразу что-то рассказывать.

Во время той первой нашей встречи Лев говорил о проблемах со «Словом о полку Игореве». Д. С. Лихачев по-ручил ему объяснить монгольские слова, которые встре-чались в «Слове», а когда Лев чем-то занимался, он ухо-дил в этот вопрос весь целиком. Он рассказывал о том, что только в XIII веке на Руси появились татаро-монго-лы, а в XII веке (когда, по общепринятой версии, было написано «Слово») о монголах еще не было и слуха. И он передвинул время написания «Слова» с 1187года на бо-лее поздний срок- на 1250-й год. Ну конечно, все воз-мутились: как же так?! Ведь датировка «Слова» - уже ус-тоявшийся факт! Особенно воспротивился Б. А. Рыбаков. Лихачев был более гибок, он сказал: «Мне кажется, что верна моя версия, но и Гумилев имеет право на свою трак-товку». Когда Лев нам все это рассказывал, мы слушали раскрыв рот. Потом задавали вопросы. И вот какая осо-бенность меня тогда поразила: Лев Николаевич говорил по-нятно и уважительно с любым слушателем, даже с самым некомпетентным, и о сложных вещах рассказывал так, что все было понятно.

Так мы познакомились, и, мне кажется, я сразу в него и влюбилась. Я не могла от него глаз оторвать, только на него и смотрела: добрейшее лицо, но при этом он часто уходил в себя (глазами вроде смотрит на тебя, но чувствуешь, что он где-то далеко). Он даже мог что-то при этом говорить, но думал о своем: у него в голове все время шел мыслительный процесс.

458

Лев через несколько лет после нашей первой встречи, мне рассказывал: «Я посмотрел и подумал: О, какая кра-сивая москвичка! Ну, тут не «обломится». У нее, навер-ное, тьма поклонников. Так что я даже и не рассчиты-вал».

Но наш Юра Казмичев очень хорошо относился к нам обоим и считал, что хорошо бы нас соединить, и стал своего рода свахой. Через какое-то время после той первой встречи Юра опять позвонил мне и сказал, что приезжал Лев Ни-колаевич и спрашивал: «Как там поживает наша красивая москвичка?» Он, значит, меня запомнил. Но меня в то время не было в Москве. А на третий раз, уже в 1966 году, когда он приехал, то позвонил мне и сказал, что скоро у него выйдет новая книга и он привезет ее мне в подарок. То есть у него появился предлог повидаться, и я тоже была этим довольна. Я дала ему по телефону свой адрес. Он очень обрадовался.

Это было трудное для Льва Николаевича время. В марте 1966 года умерла его матушка Анна Андреевна, и начались всякие сложности и неприятности: наследие Ахматовой начали делить Пунины, хотя Лев был единственным сыном и за-конным наследником и отдал все безвозмездно, по дар-ственной, в Пушкинский Дом, получив совершенно фор-мально ЮОрублей. Пушкинскому Дому запретили принимать архив от Льва Николаевича, Союз писателей принимал все решения не в его пользу. Он был измучен тяжбами, длив-шимися уже почти полгода. Но вопреки всему И. Н. Пу-нина весь архив Ахматовой за большие деньги продала в две организации.

Когда в августе 1966 года Лев Николаевич в очередной раз приехал в Москву и позвонил, я пригласила его зай-ти. Он был очень вежливый, немножко чопорный (он ведь воспитан был бабушкой, которая по сути дела воспитала трех сыновей - Николая Степановича, Дмитрия Степано-вича и Льва. Он с ней был с рождения и получил хоро-шее воспитание: знал, как себя вести с дамами, мог по-деловать руку- это все ему было просто). Лев подарил мне свою книжку «Открытие Хазарии» с надписью: «Оча-ровательной Наталии Викторовне Симоновской от авто-ра. ЗО.ѴІІІ.1966».

459

Когда он пришел, все было очень мило, но чувство-валась какая-то неловкость, говорить было трудно. И он быстро ушел. Я подумала: это хороший признак - то, что он умеет уходить. В этом отношении со Львом всегда было легко, он был очень деликатным человеком.

А уже в следующий раз я встретила гостя более осно-вательно, что называется «разложила шатер». Я ужасно волновалась, потому что была уже влюблена. А Лев мне казался таким спокойным. Он стал меня дотошно расспра-шивать - о моем происхождении, о семье, пока не убе-дился, что все в порядке. И тогда я поняла, что он не зря интересуется. Через несколько дней он снова мне по-звонил и предложил встретиться и погулять по Москве. Ну, где у нас можно встретиться? Я жила на Зубовской: между Плющихой и Крымской набережной, поэтому и пред-ложила пойти в Парк культуры имени Горького. Он со-гласился.

Перед встречей я очень долго «нафабривалась», чтобы быть красивой: платье меняла несколько раз, а он бедный стоял на Зубовской площади, на остановке автобуса. И поскольку он человек очень пунктуальный, то мое опоз-дание в мою пользу его не настроило. Когда я прибежа-ла, он сказал, что уже собирался уходить. Пришлось мне извиняться.

Мы сели в автобус, хотя ехать нужно было всего две остановки, и тут я поняла, что денег у меня нет. Я ему призналась в этом, а он сказал: «У меня есть». Ну, я успокоилась: значит, все будет хорошо.

Он был очень грустный, потому что умерла матушка, на носу суд о наследстве, но он мне ничего об этом не говорил (я только со стороны узнавала обо всех этих не-приятностях). Сели мы в парке в открытом кафе за круг-лый столик, нам принесли какое-то жесткое мясо, все было весьма не романтично, но, несмотря ни на что, мне было очень приятно просто находиться рядом с ним. И тут он предложил прокатиться на пароходике по Москве-реке. Я с радостью согласилась.

Сели мы на пароходик; людей было мало - так хоро-шо, уютно, солнышко светит. Я сидела около окошка, и вдруг он - чмок! - и поцеловал меня в щеку. Я вся за

460

мерла, а он опять сидит, как ни в чем не бывало. В кон-це концов, приехали опять на Зубовскую площадь. Я его К себе не пригласила, попрощалась с ним, а он очень уди-•ился, расстроился и спросил: «Когда Вас можно навес-тить?» Я ответила: «Не раныые вторника». И он пришел Ко мне во вторник. Тогда уже начался наш настоящий роман. Через некоторое время Лев сделал мне предложе-Ние стать его женой.

Мы договорились, что через какое-то время я приеду В Ленинград. Но раньше середины июня я приехать не могла, Т. к. мне нужно было закончить иллюстрации к книге и сдать работу в издательство. Я хотела ехать не с пустыми руками, а получить деньги, чтобы было с чем начинать новую жизнь. Лев сказал, что тоже должен закончить ра-боту с гранками «Древних тюрок». Поэтому решили, что Я приеду 15 июня.

Он уехал, я скорее принялась заканчивать оформление книжки о какой-то пионерке, которую мне заказали в «Дет-газе». В конце концов, я ее вымучила. Прошел месяц-пол-тора, уже приближается 15июня, а Лев не звонит, не пи-шет. Я подумала, может быть, он передумал, и написала ему маленькое письмецо на открытке, совершенно детское, с вопросом: «Может быть, Вы раздумали жениться?»

Через несколько дней получаю открытку: «Я Вас жду 15-го. Все в порядке. Пол вымыт». Я удивилась: причем здесь пол? Таков был Лев: коротко и точно!

Это было время Ленинианы, подготовки к столетне-му юбилею, и все рисовали Ленина. Я тоже под это дело юяла в Союзе художников аванс 200 рублей (это была тог-да очень большая сумма) и решила назвать будущую работу «Юность Ленина в Петербурге» или что-то вроде этого, в общем, какая-то чушь.

Я получила эти 200 рублей, получила деньги за книж-ку и отправилась в Ленинград. Лёвочка меня встретил на Московском вокзале. Он взял мой чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо. Я поду-мала: «Срам какой! Как же мы пойдем так?» - и попро-сила: «Давайте понесем вместе». Но он отрезал: «Так ведь нести легче!» Так с вещами наперевес мы дотащились до

461

трамвая, долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте, а я все стра-дала оттого, что он нес эти тяжести на ремне.

В то время Московский проспект был еще новым рай-оном, стояли большие сталинские дома, была открытая площадь, на ней Ленин с простертой ручкой, небольшой скверик. Когда мы подошли к дому, Лев сказал: «Вот тут я живу» - и показал свое окно на 6-м этаже. А вокруг окна почему-то все было черное. Я спросила: «А почему же оно такое черное?» - «А это мы так курим». То есть они так страшно курили в открытую форточку, что кирпичи закоп-тились. (Лев курил всю жизнь, до самой смерти, причем очень много и только «Беломор» - просто не выпускал па-пиросу изо рта. Только в последние годы, когда уже силь-но заболел, стал курить меньше.)

Дом назывался «эпохи реабилитанса», то есть был построен специально для реабилитированных. Мы под-нялись на 6-й этаж, в квартиру. Это была малогабарит-ная трехкомнатная квартира с маленькой кухней, в ко-торой обитали милиционер Николай Иванович с женой и сыном Андрюшкой, Павел - «поэт» и страшный пья-ница с женой Раисой, еще какие-то тетки и дети. Они меня встретили настороженно. Я поняла, что там надо себя вести потихоньку и постепенно отрегулировать от-ношения.

Лёвочкина комната была маленькая - 12 метров, уз-кая, но светлая - в окно было видно много неба, но меня поразил какой-то специфический запах. Я понимала, что, будучи доктором наук, он занят только наукой, долго си-дел, но чтобы жить в таких условиях?!

Это была первая за всю жизнь собственная комната Льва, и он был счастлив и горд, что имеет свой угол. Переехать в Москву было невозможно, потому что у него была ра-бота в Ленинградском университете; из Эрмитажа его пе-ревели в экономико-географический институт при универ-ситете и сказали: «Вы не отказывайтесь, Лев Николаевич!» А Льву что? Ну, пусть география. И он начал читать сту-дентам курс исторической географии; его лекции пользо-вались большим успехом. Еще одной отдушиной для него было Географическое общество, где он был председателем

462

секции этнографии, организовывал семинары и выпуск научных сборников.

Но вернемся к моему приезду. Когда мы пришли в квартиру, там в кухне почему-то сидел друг Льва Василий Абросов. Он был очень симпатичный, но без руки, а лицо уже немножко обрюзгшее. Жил Вася в Великих Луках, но частенько приезжал в Ленинград. Он сделал важные от-крытия по гетерохронности увлажнения Каспийского бас-сейна, они написали со Львом несколько совместных ста-тей. Позже Вася написал книгу «Балхаш». Лев хотел по-мочь ему с публикацией, то есть позвонить президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калес-нику, который очень уважительно относился ко Льву. Но Вася вдруг начал рьщать и кричать: «Нет, не звони. Толь-ко не ты! Только не ты!» Видимо, Василия Никифоровича запугали и соответственно настроили: если Гумилев будет за него хлопотать, то будет плохо. Лев очень удивился, ибо чистосердечно хотел помочь: позвонить, соединить с пре-зидентом общества и рассказать о значимости книги Абро-сова, потому что С. В. Калесник высоко ценил знания Льва Николаевича и его мнение.

А тогда, в день моего приезда в Ленинград, Васю мы уложили спать на полу, на каком-то матрасе, а сами легли на старом диване. Утром Лев ушел в университет, Вася уехал, а я завязала лицо платком, поставила лестницу и начала по-сыпать в углах, за карнизами, плинтусами и обоями каким-то порошком от клопов. В течение недели старый диван я выбросила и купила новый. И постепенно начала все обновлять: самодельные книжные полки, которые были сколочены гвоз-дями, как у Робинзона Крузо, заменили на застекленные настоящие. Сделали косметический ремонт, поставили два кресла, кругленький столик. Все обновилось, и стало как-то легче дышать. Я постаралась устроить в комнате некий уют. Льву это все нравилось, он стал много писать за своим боль-шим старинным письменным столом, купленным в комис-сионном магазине.

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, на-пример Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но поз-же Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть вни-

463

мательным, отказался быть продолжателем идей Льва - ви-димо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завер-бовали. Лев называл это «гусиным словом». «Какое-то гу-синое слово людям говорят, и они сразу отходят от меня». Про это «гусиное слово» ему признался только Володя Ку-ренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Сред-ней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, по-том стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Во-лодя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: «Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студен-там, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ». Это был единственный человек, который при-знался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: «Ложь я не переношу».

Тот же Гелиан, к примеру. Когда через некоторое вре-мя после моего переезда в Ленинград, уже в 1968 году мы пошли расписываться в ЗАГС, Лев пригласил Гелиана Про-хорова быть свидетелем, а еще одного своего знакомого и соавтора по статье А. Алексина как второго свидетеля - для резерва, а я пригласила свою подругу - художницу Нику Моисееву. Мы прождали в ЗАГСе очень долго, Гелиан так и не появился, свидетелем пришлось выступить Алексину. А когда мы вернулись домой, то увидели, что Гелиан си-дит в комнате. На недоуменный вопрос Льва он сказал: «Я не люблю оставлять расписки». Что-то такое он успел, видимо, шепнуть и Нике, потому что она после этого со-бытия стала меня избегать и даже не захотела встретиться, чтобы взять забытый у нас кошелек.

За Львом Николаевичем постоянно был негласньга надзор органов. В той коммуналке на Московском про-спекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава Богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Во время обострения советско-китайских отношений спраши-вал Льва: «Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?» - «Да, против, Николай Иванович». - «Ну, тогда больше пиши!» Доброта его и погубила: он по-

464

алел немца-туриста, который на улице Питера торговал олготками, не задержал его, а на него самого потом до-сли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, ена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там овесился.

В целом же, несмотря на внешние неприятности и товые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой аленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам ыло очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой ммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доб--желательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хо-"йственными делами, а он любил возиться с ребятами. авел - поэт, здоровый детина, но, к сожалению, пья-ца, все время писал какие-то стихи и давал Льву читать; н же по дружбе сколотил Льву книжные полки.

Прожили мы вместе в этой маленькой комнате семь (а Лев - семнадцать), и в один прекрасный день к нам ишел изумительной красоты старый монгол. Это был адемик Ринчен, он занимался этнографией степных на-одов, прекрасно знал языки, они со Львом вели науч-переписку. Будучи проездом в Ленинграде, Ринчен :етил Льва Николаевича. На нем был роскошный си-ий халат, подпоясанный поясом с серебряными бляха-в шапке из черно-бурой лисы. Его сопровождал ка-й-то человек, по всей видимости, стукач. Он увидел нчена в экзотическом наряде в метро, прицепился с спросами, проводил его до самых дверей Льва Никола-ча, а вслед за академиком и сам просочился в кварти-Но дело не в этом. После посещения Ринчена к нам ишла дворничиха и сказала: «Не хотите ли сменить ком-на ббльшую, но тоже в коммуналке?» Видимо, со-ствующие органы решили, что неудобно Гумилеву жить < этой берлоге, если к нему ходят такие важные гости. гдложили комнату на Большой Московской, в доме около адимирского собора. С одной стороны от нас был му-Достоевского, а с другой - дом, где прежде жил Чер-шевский. Лев тогда говорил: «Ну, теперь я живу меж-двумя каторжниками». Там уже было просторнее, да и сположение в центре города Льву нравилось, хотя были гсвои минусы.

465

В этой коммунальной квартире нашим соседом стал тюремный служащий. Жил он с семъей, а свои обязанно-сти по отношению ко Льву исполнял более рьяно, нежели милиционер Николай Иванович, но тоже страшно пил. В той комнате постоянно, в наше отсутствие, проводили «шмоны», искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: «Началь-ник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!» - и положил в ящик письменного стола. Записка примерно такого же содержа-ния лежала в его письменном столе и в моей московской квартире, куда мы переезжали каждый год на лето (а зи-мой, соответственно, квартира была ненаселенной и по-сещалась «заинтересованными товарищами»).

Из жизни в Ленинграде мне особенно запомнились наши многочисленные поездки по пригородам Ленинграда. Прямо под нашим домом останавливался автобус, и почти каж-дую субботу или воскресенье мы на него садились и ехали в Царское Село или в Павловск. Ездили мы и в Гатчину, в церковь, где вел службу отец Василий (Бутыло), кото-рый многие годы был духовным отцом Льва Николаеви-ча. Лев очень любил церковное пение. У нас дома было много грампластинок с записями православных песнопе-ний, и Лев их с удовольствием слушал. В некоторые празд-ники, особенно на Пасху и в Рождество (уже в последние годы жизни Льва, когда идти в храм ему было тяжело), я готовила праздничный стол, зажигала свечи и включала какую-нибудь из этих пластинок. Было так торжественно и возвышенно.

В театры мы ходили часто, особенно на балеты. Наш друг Савелий Ямщиков, искусствовед и реставратор, был женат на известной прима-балерине Мариинского театра Валентине Ганибаловой, поэтому мы с большим удоволь-ствием пересмотрели множество спектаклей.

А в те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые произво-дили на меня даже ббльшее впечатление, чем самые наи-лучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гу-ляли, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи,

466

и делал это превосходно. Мне, как художнице, хотелоеь мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: «Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть». Ответ был: «Ничего, я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории.

Вероятно, во время этих бесед он размышлял над своими концепциями, что-то сопоставлял, проверял - мозг у него работал все время, как мотор. Однажды он мне сказал: «Я чувствую себя как объевшийся человек: меня распира-ет, я должен с кем-то поделиться мыслями. Понимаешь, у меня все в голове, мне скорее нужно все изложить в книгах». Единственное, что он успел написать в лагере между тяжелыми работами - это книга «Хунну». Писал на листочках, которые ему приносили зеки. Так как он был человек уже очень больной (у него началась язва двена-дцатиперстной кишки), его часто освобождали от работ, и он мог писать. У меня сохранились четыре тетрадки (вернее стопки листочков, подобранных по цвету - зеленые, ро-зовые и т. д.), в которых мелким почерком, буквально бисером, были сделаны записи. Причем все это написа-но так чисто и четко, как будто он с чего-то списывал. Во время второй посадки 1949-56 годов книги у него были - тогда уже разрешали присылать. Ну и, конечно, выруча-ла феноменальная память, благодаря которой у него была колоссальная подготовка.

В Бежецке, еще в детстве, Лев впитывал в себя все, что прочитывал. Там была прекрасная городская библиоте-ка, да и бабушке много книг удалось перевезти из имения; Лев их все прочитал. Память у него, как я уже писала, была фантастическая. Еще когда он не мог сам читатъ, бабушка читала ему вслух Шекспира. И Лев страшно ув-лекся, он запоминал имена всех королей и герцогов. Когда мы гуляли, он часто мне говорил: «Хочешь, Наталия, я тебе перечислю всех королей по династиям». Но я отма-хивалась: «Бог с тобой, зачем мне все это». - «Нет, я тебе расскажу». И перечислял бесконечные английские или французские имена. Всемирную историю Лев знал досконально, голова у него была пропитана всем этим. Плюс к этому он ведь и языки знал. Не скажу, чтобы

467

блестяще, но с французского он мог свободно перево-дить и разговаривать; знал немецкий, совсем неплохо - персидский и таджикский, а казахский понимал. Когда он сидел в лагере, там было много людей разных нацио-нальностей и разных вероисповеданий, он общался с ними, ему это было интересно и давало богатый материал для анализа. Как народы общаются между собой, какие у них обычаи и какая культура? В чем между ними разница? Почему одни уживаются с соседями, а другие нет? Он говорил, что важно находить комплиментарность. Если есть комшшментарность народов друг к другу, то надо ее сохранять, поддерживать. А если ее нет, но народы во-лею судеб живут рядом, то лучше жить порознь, но в дружбе.

Этим-то и ценно евразийство, к которому Лев Нико-лаевич уже потом пришел, досконально изучив историю народов, проживавших на территории Российской импе-рии, а затем Советского Союза. Он хорошо знал труды основателей евразийства, живших в эмиграции. Он пере-писывался с Георгием Вернадским, с Петром Николае-вичем Савицким они были в дружбе (в какой-то момент даже встретились в Чехословакии), но Лев Николаевич в евразийство привнес свои открытия - теорию этногене-за, понятие пассионарности, как движущей силы истори-ческих процессов.

* * *

Во время наших долгих прогулок по пригородам Ленин-града Лев рассказывал не только о серьезном, а мог и по-смеяться, и анекдот рассказать. Вообще он был очень смешливым человеком, очень веселым. Он никогда не вспоминал свои лагеря и связанные с ними трагические моменты. Но мне известно, конечно, несколько таких трагических случаев из его жизни.

Однажды в Норильске он спускался в шахту; там была не лестница, а какие-то деревянные балки, какие-то «паль-цы», которые шли в шахматном порядке, через один. И вдруг у него на голове погас фонарь, он завис неподвиж-но, не видя, куда наступить дальше. Некоторое время про-

468

стоял так, а потом решил ступить наобум, и только стал спускать ногу, как фонарик, слава Богу, зажегся, и он в последний момент увидел, что балки нет, и нога его сту-пает в пустоту. То есть он мог упасть и разбиться, и только счастливая случайность его спасла. Этот рассказ произвел на меня очень тяжелое впечатление.

Потом он рассказывал, как его спас А. Ф. Савченко, бывший строитель, который сидел с ним вместе, - очень сильный и властный человек. Они со Львом довольно долго были в одном лагере и находились вместе с урками (вообще это было довольно редко, когда их смешивали с политиче-скими, но тогда было именно так). В бараке завязалась ка-кая-то драка. Один урка был сильно пьян и пошел на Льва с топором. Он замахнулся, чтобы ударить, но тут Савчен-ко подскочил и выбил топор из его рук и спас Льва. Такую вот историю он мне рассказал, и Алексей Федорович в сво-их воспоминаниях тоже об этом пишет.

Но рассказывал и смешные истории. В лагере был один молодой человек, совсем простой, работал вроде бы , маляром. Он очень любил Льва Николаевича и все время говорил: «Я знаю историю на 90%, а Лев Николаевич - остальные 10». Часто Лев устраивал в бараке лекции для своих соседей, рассказывал им об Иване Грозном и дру-гих исторических персонажах, а все его разинув рот слу-шали. И однажды этот молодой человек вдруг говорит: «Ну, это все ерунда. А вот я знаю на 90% болыие Льва Нико-лаевича». Ему говорят: «Ну, скажи тогда, Лешка или Васька (не помню точно, как его звали), то-то и то-то». А он отвечает: «Ну, это как раз те 10%, которые знает Лев Николаевич». Вот это он всегда с большим весельем вспо-минал. Позже, уже в Ленинграде этот парень у нас по-явился и даже покрасил балкон масляной краской, кото-рую где-то добыл бесплатно.

Еще Лев много раз рассказывал о Н. А. Козыреве. Ни-колай Александрович Козырев - известный астрофизик, занимавшийся кроме прочего теорией времени. Они встре-тились с Лёвочкой в лагере. Козырев был тогда уже кан-дидат наук, а Лев - еще только студент III курса, но знания Льва уже тогда были таковы, что они могли легко общаться,

469

им было интересно друг с другом, и они очень подружи-лись.

Но когда Лев сказал, что открыл явление пассионар-ности и хотел рассказать об этом, то Козырев сразу пе-ребил его: «А я тоже сделал открытие. Я открыл, что такое время». И Льву показалось, что это было сказано в за-пальчивости, от обиды: вот, мол, какой-то мальчишка-студент открыл пассионарность, а я что? Я думаю, что Лев тогда ошибался. Николай Александрович, видимо, действительно тогда всерьез думал на эту тему. Ведь это очень сложно - понять, что такое время. Никто не мог этого объяснить ни с физической, ни с исторической точки зрения.

В 1943 году в Норильске, когда у Льва кончился срок и его оставили там на поселении, а Николай Александро-вич еще отбывал срок, они жили вдвоем в палатке за пре-делами поселка, на склоне горы и выполняли какие-то задания, видимо, по геологии. В один прекрасный день палатку, в которой они жили, вдруг начало страшно тря-сти, как во время землетрясения. Слышны были тяже-лые шаги вокруг палатки, как будто слон ходит. Но ког-да они выходили, никаких следов вокруг палатки не об-наруживали. Снег идет, и все спокойно. Так повторялось довольно долго, и это было неприятно и раздражало.

Однажды Николай Александрович поднимался по тропе вверх, к палатке и вдруг почувствовал, что его кто-то взял за плечи и толкнул на торос. (А он был человек очень тренированный, сильный, настоящий спортсмен.) Во время падения у него сломались два ребра, боль была дикая, он еле дотащился до палатки. И тут Лев говорит: «Это Ал-баст». Ведь он изучал этнографию и верования разных народов. Он знал, что шаманы северных народов совер-шают заклинания над потусторонними силами. В Сиби-ри и Средней Азии был известен дух по имени Албаст. Лев стал лечить Николая Александровича и помог ему быстрее выздороветь. (Надо сказать, что у Льва было очень силь-ное поле рук, он мог даже кровь заговаривать. Но как он это делал, никогда не признавался.) Но странные явле-ния вокруг палатки продолжались, и терпению их пришел конец, нужно было что-то делать с этим Албастом. И вот г в очередной раз, когда начались шумы и трясение, Лев за-I говорил на разных языках, уговаривал Албаста оставить их I в покое. И когда он дошел до персидского - вдруг все I прекратилось, наступила полная тишина. [ Спустившись однажды вниз в поселок и разговаривая с і местными аборигенами, Лев рассказал об этом случае. Его I спросили: «А вы палатку-то где поставили?» - «Вот там-то». - > «Да вы что? Вы ведь на самой дороге поставили, где ходят \ наши духи. Надо было поставить в стороне. А то вы ему ход загородили!» Так вот все и объяснилось. Палатку они і после этого, конечно, переставили. |. Уже позже, после 1956 г., когда Льва выпустили пос-( ле второго срока, они с Козыревым встретились в Ленин-, граде. Сохранилась их совместная фотография, сделанная I на ленинградской улице. Лев на ней выглядит очень мо лодо. Вообще есть много раз подтвержденное наблюдение, ! что после отсидки и возвращения из лагеря люди как-то [ очень молодели, выглядели на несколько лет моложе, а г потом, постепенно снова возвращались к облику, соответ-I ствующему их возрасту. Вот и Лев после лагеря, когда І отмылся, побрился - выглядел лет на 27. Это очень хо рошо видно на фотографии.

I Характер у Льва Николаевича был замечательный. С I ним вообще было хорошо и легко. Он был деликатный 6 человек с идеальным характером, но твердый в принци-I пиальных вопросах науки. И это притом, что у него была I такая тяжелая жизнь.

|. Его обижали с самого рождения, он был недолюбленный | ребенок, практически брошенный своей матерью. Он ни | от кого, кроме бабушки, не видел тепла. Он как-то ска зал мне: «Кроме тебя и бабушки, ко мне никто так хоро-I шо не относился».

| Ему хотелось от людей внимания, чтобы к нему по человечески, тепло относились. И когда кто-то проявлял I такое отношение, Лев бывал этому очень рад и всячески I старался ответить добром. Он очень дорожил моей лаской. [ Иногда, если он ложился спать раньше, я его благослов-[ ляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: «Спасибо». | В нем было столько детского!

470

| 471

Мы никогда с ним не ссорились. Всего один раз он на меня заворчал. Это случилось по поводу его работы. Лев Николаевич ведь все тогда дома работал - читал, пи-сал, правил гранки. И большим ударом для него стал от-каз его постоянной машинистки, которая всегда перепе-чатывала его тексты. Я решила тогда сама научиться пе-чатать. Купила за 75 рублей у своей соседки в Москве старую пишущую машинку «Континенталь». Это была большая, железная машинка начала XX века (сейчас она в Ленин-граде). Я напечатала на ней всю вторую докторскую дис-сертацию Льва Николаевича «Этногенез и биосфера Зем-ли». С большими трудами, с потом и кровью вся работа была напечатана.

Лев работал постоянно, иногда он хотел что-то поправить в тексте и просил допечатать 2-3 строчки, а потом вклеи-вал их в готовую машинопись. Но я была в тот момент чем-то занята на кухне. Он вспылил. Я говорю: «Ну, я же не стерва, я сейчас напечатаю». Он извинился и по-целовал меня.

За то время, пока мы были с ним вместе - то есть за 25лет, он написал все основные свои книги, кроме на-писанных раньше «Древних тюрок» и «Хунну». Все остальные книги он уже при мне написал, то есть буквально выва-лил их из головы. У него все время было стремление ра-ботать, работать, работать. И это его больше всего радо-вало.

Так как я художник и понимаю, что такое творчество, то для меня его занятия - это было святое. Я знаю, что когда человек погружен в науку или в искусство, его нельзя трогать, у него прерывается мысль. Это не все понима-ют, для этого надо самому пережить творческий процесс. Это нужно чувствовать, очень любить человека и очень уважать. И он, видимо, был мне за это благодарен. Первая книга, которая у него при мне вышла, - «Поиски вымыш-ленного царства». Я делала к ней обложку и пять шмуц-титулов. В том же оформлении она была потом издана на испанском языке.

Вообще история издания книг Льва Николаевича - это отдельная и довольно непростая тема. Например, была очень

472

неприятная история с книгой «Конец и вновь начало». Мало того что в издательстве «Наука» изменили название на слишком наукообразное «География этноса в исторический период» и довольно грубо порезали текст, так под конец во всем готовом тираже в ЗОтысяч, видимо по указанию сверху, замазали черной типографской краской на задней сторонке переплета очень положительное высказывание Д. С. Лихачева о Льве Николаевиче и его книге. Вообще редакторы иног-да просто издевались надо Львом. Например, был такой Ку-нин в «Востокиздате», он редактировал книгу «Хунны в Китае» и намеренно перепутал все надписи на картах, снял подписи, книга вышла без указателей и со значительными купюрами.

У книги «Этногенез и биосфера Земли» вообще была пятнадцатилетняя история мытарств от депонированной в ВИНИТИ рукописи до нормальной книги. Тем не менее, несмотря на все козни, неприятности и обиды, Лев Ни-колаевич все-таки напечатал к концу жизни все, что хо-тел. И дело, конечно, не в обидах - он думал прежде всего о том, как довести свои мысли до людей, до чита-телей и побудить их к размышлениям.

* * *

Очень тяжелым для Льва Николаевича на протяжении почти всей его жизни в науке было непонимание коллег-ученых и нежелание общаться с ним из-за постоянного надзора органов. Он говорил: «Мне не с кем поговорить. Весь ужас в том, что мне негде проверить мысли своей теории. Если бы они могли хотя бы поспорить со мной, опровергнуть или поддержать. Ведь наука всегда требует обсуждения». Это особенно важно, когда делаются новые открытия, да еще в пограничных областях, на стыке наук, как это было в случае с пассионарной теорией этногене-за. Те академики, которые писали на Льва доносы в ЦК КПСС (Бромлей, Григулевич, Рыбаков), не откликались на его призывы вступить в открытую дискуссию. Их ста-тьи печатали, а Льву почти никогда не давали ответить. Академик Ю. В. Бромлей однажды принародно заявил: «Я не могу дискутировать с Гумилевым, потому что не знаю так

473

историю. А Гумилев ходит по всемирной истории, как по своей квартире!»

Лев искал подкрепления своей теории пассионарнос-ти со стороны естественных наук- географии, биологии, генетики. Его очень интересовало, что могут сказать о его выводах представители этих дисциплин.

В 1967 году Лев познакомился с Н. В. Тимофеевым-Ресовским, очень известным ученым-генетиком. Внеш-не это был очень крупный мужчина, громогласный, с боль-шим носом. В 1930-40-е годы он был директором Гене-тического института в Германии. Поговаривали, что там проводили опыты над людьми, но так или иначе он со-хранил себе жизнь, работая на немцев. После возвраще-ния в СССР ему не разрешили жить в Москве, и он жил и работал в Обнинске. Лев хотел с ним обсудить свои во-просы, поговорить о пассионарности: что это за признак - доминантный он или рецессивный, как он передается и т. п. Летом, в субботу и воскресенье, Лев уезжал в 06-нинск, где общался с Николаем Владимировичем. Они много беседовали, спорили, Лев там очень уставал; да еще дорога занимала 3 часа в одну сторону. А тут Льву Нико-лаевичу предложили написать вместе с Тимофеевым-Ресов-ским статью для журнала «Природа», и Лев очень загорелся. Но когда он спросил Тимофеева-Ресовского: «Что такое этнос? Как вы его понимаете?», тот стал приводить ка-кое-то кондовое сталинское определение: общность язы-ка, территории и прочее. Это Льва совершенно не удов-летворило.

А как раз в это время около Николая Владимировича появился Д. Гранин, который решил, что своей повестью «Зубр» он освободит ученого от всех сплетен, которые во-круг него вились. И он, видимо, внушил Тимофееву-Ресов-скому, что общение с Гумилевым для него нежелательно. Разве это допустимо, чтобы две такие взрывные фамилии - Гумилев и Тимофеев-Ресовский - были рядом? И Тимофеев-Ресовский нагрубил Льву: прислал ему жуткое оскорбительное письмо, приведшее Льва в шок.

А тут в марте 1969 года нам дали путевку в пансионат под Лугой, и там Лев написал Николаю Владимировичу потрясающий ответ. К сожалению, Айдер Куркчи не вер-

ІІрул мне подлинник этого письма, но, правда, напечатал [его. Лев очень деликатно, элегантно, но при этом очень •убедительно и жестко письменно «высек» Тимофеева-Ре-1 совского. Когда дело касалось науки, он был непрекло нен.

[ На это письмо Лев получил от Тимофеева-Ресовского [ ответ с извинениями. Потом он приехал к нам со своей ! женой Еленой Александровной. Она тоже была генетик, | благороднейший человек. Они появились в нашей малень кой комнатке, и Лев, конечно, сразу заговорил о своей

науке: «Давайте-ка еще повторим то, что вы написали, и ; то, что вы считаете верным». Н. В. дал три составляющих [ своего определения. И Лев, наконец, был удовлетворен. 1 А Елена Александровна говорит: «Коля, почему же ты сра-[ зу об этом не сказал?» Н. В. смутился, как-то не смотрел [ Льву в глаза. Потом быстро встал, и они начали прощать-I ся. Лев пошел их провожать, а я смотрела из окна - у нас г весь проспект сверху из окошка просматривался. Н. В. не 1 стоял, а бегал от угла к углу, взад и вперед (ему, видимо, | было стыдно), потом они сели в такси и укатили, болыпе | мы их не видели. В итоге Лев написал статью один, и она I была напечатана в первом и втором номерах журнала «При-I рода» за 1970 год. Статья получилась очень интересная, а I меня Лев попросил сделать к ней иллюстрации - портреты і многах исторических персонажей, упоминавшихся в тексте. [ Н. В. Тимофеев-Ресовский тоже написал свою отдельную ста-! тью, но ее не приняли, т. к. отзыв был отрицательным. | Статья же Льва вызвала бурную дискуссию, которую печа-

тали в 1970 и 1971 году.

| Отношение ко Льву Николаевичу ученых-коллег все-гда было очень осторожным. Его все боялись из-за его ла-I герного прошлого. Рядом с нами жил декан географиче-I ского факультета ЛГУ, почтенный ученый Б. Н. Семевский. |, Лев всегда был очень аккуратен с бумагами; когда он уез-[ жал на лето в Москву, то всегда подавал заявление на фа-I культет, указывал сроки, просил дать отпуск. Декан жил [ в соседнем доме, причем очень хорошо относился ко Льву, I т. к., будучи сам ученым, хорошо понимал значимость Льва і Николаевича. Но никакой близости он допустить не мог.

475

Лев вынужден был ехать в университет за этой подписью, вместо того чтобы подойти к декану домой и просто под-писать заявление. А когда они попадали в один автобус по дороге на работу, Семевский пересаживался куда-то назад, чтобы только не сидеть рядом со Львом. Правда, когда Лев Николаевич решил защищать свою теорию этногенеза в виде второй докторской диссертации (так как иного способа обнародовать свои взгляды у него не было), декан поддержал его идею. Из Москвы были приглаше-ны два оппонента-профессора - генетик Ю. П. Алтухов и географ Э. М. Мурзаев.

Ученый совет геофака ЛГУ единогласно утвердил его диссертацию, а ВАК- нет, и при этом там заявили: это больше, чем докторская, а потому и не докторская; утвердить не можем, потому что это открытие, в котором мы не компетентны. Диссертацию печатать не разрешили, а раз-решили только депонировать. После депонирования рукописи в ВИНИТИ несколько тысяч экземпляров этой работы было напечатано по заказам читателей. Вся типография ВИНИ-ТИ работала на копирование Гумилева. Работяги из типо-графии очень тогда выиграли: они под телогрейками выно-сили по нескольку ротапринтных томов за ограду типогра-фии, а к ним подходили и спрашивали: «Гумилев есть?» - и покупали. Потом руководство ВИНИТИ, наконец, ска-зало, что больше печатать не будут, потому что сколько же можно - ибо научная организация, где книга была одоб-рена, должна ее напечатать. И только через 15лет после защиты (1974)- в 1989 г. университет напечатал книгу «Этногенез и биосфера Земли» с «кисло-сладким» предис-ловием Р. Ф. Итса.

* » *

По поводу теории пассионарности Льва Николаевича было много спекуляций и нападок. Некоторые авторы утвержда-ли, что это новая редакция теории «героя и толпы». Но ведь Лев писал, что пассионарии необязательно имеют положи-тельную доминанту. Пассионарии как люди - не сахар, однако без них не движется история. Кстати, пассионарии совер-шенно необязательно бывают вождями, героями. Руково

476

дитель может быть и умеренно пассионарным, но чтобы в стране произошли какие-то положительные или отрицатель-ные изменения, активные пассионарии обязательно долж-ны быть в народной массе.

В XVIII веке Екатерина II освободила дворян от обязатель-ной воинской службы, но в 1812 году они еще дрались, и очень здорово дрались, потому что сохранилось поколение воинов-пассионариев. А дальше началось: «что делать?», «куда идти?», - и тут оставшимся без дела пассионариям подсунули масонские лозунги типа «Свобода, Равенство, Братство». На них клюнули все эти «клоповоняющие» базаровы, волоховы. В общем, образовался у нас в XIX веке западнический субэтнос, который все время расша-тывал устои государства.

Как-то я смотрю на собрание сочинений Чехова и го-ворю Льву: скучно мне читать Чехова. Язык замечательный, образы великолепные, но эти ноющие женщины невыно-симы. «А это уже началась эпоха скуки, - сказал он. - Самое страшное, когда люди начинают скучать. Значит, они инертны, у них нет энергии. Настоящий творческий чело-век - художник, писатель, ученый - никогда не скучает. А к концу XIX века у нас появилось огромное количество обывателей, и так как Чехов жил среди них, то он их опи-сывал. «В Москву! В Москву!», «Работать! Работать!» - а работы вокруг навалом. Разве это творческие люди? Поели, попили, поспали - а дальше что делать? Вот тебе и скука». У меня такое ощущение, что Чехов своих героинь терпеть не мог. «Попрыгунья», «Душечка» - все с ними мне ста-ло ясно, когда Лев сказал, что это была эпоха растрачен-ной пассионарности.

Лев был русским человеком, но при этом уважал дру-гие народы, этносы. Когда в лагере на допросах он ска-зал, что занимался описанием религиозной живописи бу-рят-буддистов, ему говорят: «А, значит, вы буддист?» Когда занимался католиками: «А, значит, вы католик?» А он был просто русский человек и по роду своих интересов занимал-ся различными этносами. Он говорил, что плохих этносов просто не бывает, есть лишь разные степени комплимен-тарности в их отношениях друг с другом. Когда складывается

477

обоюдная комплиментарность, получается благоприятное сочетание, народы уживаются друг с другом и могут объ-единиться в единое государство.

Например, Российское государство сложилось на та-кой огромной территории именно благодаря тому, что была обоюдная комплиментарность народов, живших на своих землях. Создание единого государства на пространстве от Балтики до Тихого океана было естественным процессом и происходило без кровопролития. У нас не было ниче-го, хотя бы отдаленно напоминающего историю создания США, когда индейцы-аборигены истреблялись сотнями тысяч. В таком понимании русской истории Лев Нико-лаевич был очень схож с классическими евразийцами - Г. Вернадским, Н. Трубецким и П. Савицким. Но пер-вопричину возникновения государства Лев объяснил по-своему, на основе своей пассионарной теории. В XIII веке киевский период Древней Руси закончился, последовал следующий, начиная со времен Александра Невского, пассионарный толчок. Это первый пассионарий, кото-рый был ясно выявлен. Потом наступило что-то вроде инкубационного периода, когда пассионарии только вы-являлись. Появились очень энергичные бояре. Ведь са-мое главное, не каков царь, а каково окружение, боя-ре. Если окружение пассионарно и патриотично, то ка-кая нам разница, кто по национальности царь - татарин, русский или белорус? При патриотическом окружении царь может быть даже не очень умным: поговаривали, напри-мер, что первый Романов, Михаил Федорович, был не слишком умен, но при нем был его мудрый отец и на-ставник патриарх Филарет.

Пока у нас не будет настоящего патриотизма, основанно-го на любви к родной земле и ее истории, ничего хороше-го не получится.

Современной политикой Лев Николаевич никогда не занимался, за политикой не следил. Утверждал, что в описаниях современных событий много неправды. Только отойдя от злобы дня, можно выяснить истинную подоплеку событий и их направленность. Про ситуацию последних лет он говорил: «Мне очень тяжело на все это смотреть. Чем

Ьэто кончится, не знаю». Запад, по его словам, навязы-' вает России не присущий ей стереотип поведения. Ска-зался и геноцид русского народа в советское время. Вы-били элиту - аристократию, ученых, просто энергичных, , самобытных людей. Они отдали свои силы тупой каторж-ной работе. А скольких расстреляли, утопили в баржах! Лев ' был тоже приговорен к расстрелу, но не успели привести і приговор в исполнение - арестовали Ежова и стали пере-і сматривать вынесенные при нем приговоры. Лев говорил: [ «Я Солженицына уважаю за то, что он смог написать «Ар-' хипелаг ГУЛаг», потому что мне даже вспоминать это все 1 не по силам». Ведь он никогда не рассказывал о перене-: сенных в лагере испытаниях. Остался лишь короткий дневник ! с односложными фразами: «Голод», «Холод», «Тяжелые • работы».

У Льва были весьма не простые отношения с его зна-менитой матерью Анной Ахматовой. Он приехал в Ленинград из Бежецка в 1929 году, чтобы продолжить учебу, и закончил там 9-й класс. По сути дела, впервые за всю жизнь Лев попытался жить вместе со своей матерью. Но Анна Анд-реевна была занята собой, сын ей был не нужен. Многие талантливые люди эгоцентричны, так что сильно осуждать ее я не могу.

Ее жизнь тоже была незавидной: стихи не печатали, все время донимало безденежье, к быту она была не лри-способлена, а выживать как-то надо, поэтому была то с Шилейко, то с Пуниным (не умирать же с голоду). Ви-димо, она полюбила Пунина, но тому чужой ребенок со-вершенно не был нужен; Пунин гонял Льва и не давал ему ночевать даже в холодном коридоре квартиры в Фон-танном доме, часто он говорил: «Я же не могу весь Ле-нинград кормить!» Лев скитался голодным, но в Бежецк возвращаться не хотел, потому что жизненной перспек-тивы для него там никакой не было. Кроме того, и в доме бабушки не все было гладко: тетушка Сверчкова выпро-важивала его, лишний кормилец ей был в тягость. После окончания ленинградской школы Лев начал где-то рабо

479

тать, зарабатывать пролетарскую анкету, без которой о поступлении в университет нечего было и думать. Но по сути дела, он зарабатывал себе на жизнь, чтобы не уме-реть от голода. Анна Андреевна смотрела на это как бы со стороны. Лев вспоминал, что однажды она сказала: «Лев такой голодный, что худобой переплюнул индийских стар-цев...» Вот так она могла сказать.

Анна Андреевна осталась жива, но ее жизнь размени-вали на жизнь сына. Считалось, что лучше посадить сына, чем мать. Так полагали не только власти, но и некие «иксы» из окружения Анны Андреевны. В 30-40-е годы Лев не был тем, кем он был в шестидесятые. Иные говорили про него, что он идиот. Про него вообще бог знает что гово-рили! Чокнутый, мол: все учится, а его все выгоняют, ну, значит, неспособный. Его действительно выгоняли из университета, но причиной были в основном доносы сту-дентов. А как-то он заступился за своего отца. Некий профессор на лекции начал клеветать на Николая Степа-новича, будто тот, описывая в стихах Африку, на самом деле никуда не ездил, а все насочинял. Тогда встал сту-дент Лев Гумилев и сказал, что в стихах все правда! «От-куда ты знаешь?» - «Я знаю!» Профессор донес на дерз-кого студента, и Льва выгнали из университета. Позже его арестовали и на допросах, кроме всего прочего, требова-ли отказаться от отца, сменить фамилию. Но Лев отца обожал, знал почти все его стихи наизусть и отца не пре-дал. Поэтому первый срок ему дали, не в последнюю оче-редь, как сыну белого офицера и расстрелянного контр-революционера.

Когда в 1945 году Лев вернулся домой после очень тя-желой отсидки и фронта, матушка встретила его очень радост-но: герой с фронта приехал! Они всю ночь проговорили, конечно... о ее стихах. Лев сразу же стал готовиться к сда-че экзаменов. За два месяца он сдал экзамены за четвер-тый и пятый курс университета, а потом и государственные экзамены - это после семилетней отсидки и войны! Потом сразу поступил в аспирантуру. В 1946 году вдруг выходит постановление о Зощенко и Ахматовой, и его снова выго-няют отовсюду. Ругают мать, а сына выгоняют из аспи-рантуры. Он только сказал: «Ради Бога, оставьте меня до

480

декабря, чтобы карточки получить, иначе я умру с голо-ду». Дали ему карточки за декабрь и выгнали с волчьим биле-том. Опять разменяли мать на сына? Лев выдержал все, он за матъ стоял несколько дней подряд на допросах под направленным в лицо электрическим светом. Это была настоящая пытка, но ничего не подписывал. Ему говорили: «Скажи, в чем ты виноват, а в чем ты не виноват, мы и сами знаем». - «Я ни в чем не виноват». - «На тебя доно-сов, знаешь, сколько написано? - спросил следователь и добавил: - Ну и нравы же у вас там!» В то время счита-лось, если ты напишешь донос, то тебя не посадят. По-этому понятна его обида на мать, которая уже после смер-ти Сталина, когда всех начали отпускать из лагерей, не очень-то за него хлопотала. Ведь его продержали до 56-го года. Уже всех выпустили - и бандеровцев, и власовцев. Он писал матери: «Почему ты не хлопочешь, почему ты не просишь за меня?»

Фамилия «Гумилев» была как лакмусовая бумажка, около нее все сразу проявлялись. А матушку, видимо, окружили и с фронта, и с тыла, с тем чтобы изолировать от Льва, и она его избегала. Она была умна, но и хитра: прекрасно понимала, что к чему, но выхода у нее не было. Она пони-мала: или ее должны посадить - а тогда смерть, ибо она была человек нездоровый, - или сына. И сын сидел: сперва за отца, за отцовскую фамилию, потом, после названного поста-новления, - за мать. Кстати Лев рассказывал, что Анна Андреевна предупредила его о готовящемся аресте в начале 1949 года. Выходит, она знала, кто-то ее информировал. А когда уже в 1956 году Лев вернулся из лагеря, он приехал в Москву, к Ардовым, где тогда жила Ахматова, но она ска-зала: «Ты уезжай в Ленинград, а я потом приеду». И три месяца не приезжала. Льва прописала Татьяна Александровна Крюкова, его знакомая, потому что в ином случае его могли бы просто выслать из города, а на работу без прописки устроиться было невозможно.

Лев Николаевич очень любил мать, но сильно огор-чался, считая, что она его не любит. У меня сохрани-лись его письма из лагеря, по ним видно, как безумно он страдал от разлуки. Он ей все время говорил: «Я за тебя на пытках был, ты же ничего не знаешь!» Но как

481

кошки отгоняют своих котят, так Анне Андреевне при-шлось отогнать сына, потому что она не верила, что они смогут жить вместе без осложнений.

Лев очень много переводил с восточных языков. И, кстати, многие переводы ему давала мать, и они вышли под псевдонимом «Ахматова». Деньгами она потом частично делилась с ним, но считала, что довольно сильно потра-тилась, отправляя посылки ему в лагерь, и теперь он дол-жен их отработать.

Он рассказывал о последней своей встрече с матерью в 1961 году, перед тем как они расстались (это было за месяц до защиты им докторской диссертации). В те времена он часто ее навещал. Порой она встречала его холодно, иногда с важностью подставляла щеку. В тот раз она сказала Льву, что он должен продолжать делать переводы. На это он ответил, что ничего не может сейчас делать, так как на носу защита докторской, он должен быть в полном порядке, все подготовить.

- Ты ведь только что получила такие большие день-ги - 25 тысяч. Я же знаю!

- Ну, тогда убирайся вон!

Лев ушел. Он очень расстроился, так как это был уже не первый случай ее грубости.

В тот момент Льва встретил М. И. Артамонов, директор Эрмитажа, его учитель и руководитель многих археологи-ческих экспедиций. Он сказал:

- В таком виде, Лев Николаевич, на защиту не яв-ляются. Вас трясет. Извольте привести себя в порядок!

И Лев, чтобы развеяться, поехал куда-то за город с Немиловой, сотрудницей Эрмитажа, которая, видимо, была прикреплена к нему.

После смерти Ахматовой в 1966 году все эти люди - Немилова, Пунины, Ардовы Лукницкий - требовали, чтобы Лев отдал все наследие Ахматовой Ирине Пуниной, возмущались тем, как он смеет так себя вести - переда-вать все бесплатно государству.

К нам домой в маленькую комнатку уже в 1967 году приехал Павел Лукницкий и часа 3, сидя на диване, уго-варивал Льва отступиться от своей идеи передать все на-следие матери в Пушкинский Дом. А потом мы узнали,

482

что Лукницкий был следователем НКВД. Татьяна Крюко-ва рассказала, что ее арестовали в 25-м году, так же как и Лихачева, и ее допрашивал Павел Лукницкий.

В те же годы Лукницкий крутился возле Ахматовой, писал биографию Николая Гумилева. А кому могли по-ручить такое - писать биографию расстрелянного поэта? Конечно, своему человеку. Поэтому весь архив Николая Степановича достался Лукницкому. У Льва ведь ничего, ни одной строчки от отца не было. Даже рисунки Нико-лая Степановича - иллюстрации к стихам-экспромтам по древнегреческим мифам, сделанные им для сына в Бе-жецке, попали в архив П. Лукницкого. (Большую часть из того, что было у Веры Лукницкой, весь огромный ар-хив Н. Гумилева она уже в 90-е годы продала в Пушкин-ский Дом.)

А тогда, в 1967 году, Павел Лукницкий сидел у нас 3 часа, ни разу не вставая даже в туалет, и он Льва как будто гипнотизировал: требовал, чтобы тот отказался от суда, взял свое заявление назад, и чтобы Ирину Пунину не тро-гали. Страшно напирал, но Лев не отступился от своего решения сохранить архив Ахматовой в целости, в стенах Пушкинского Дома. Уходя, Лукницкий поцеловал мне руку, а Льву даже не подал руки. Лев потом сказал: «В органах своя этика. Подследственным руку подавать не положено».

По поводу наследства Ахматовой Льву тогда много нервов попортили. А ведь он на свои деньги организо-вал похороны матери, получил разрешение в церковных верхах и заказал панихиду по православному обряду (в те годы это было нечто немыслимое, это было целое собы-тие для тогдашней интеллигенции!), заказал надгробие, кованый крест и мраморный барельеф для кладбища в Комарове. Ни Союз писателей, ни городские власти, ни тем более те, кто неплохо поживился на архивах двух по-этов, не дали и копейки на все это. Проект надгробия и металлический крест Лев заказал замечательному псков-скому архитектору и реставратору В. П. Смирнову; мы специально несколько раз ездили для этого в Псков. А мраморный барельеф Ахматовой был заказан ленинград-скому скульптору А. А. Игнатьеву. Барельеф Льву очень

483

нравился, его гипсовая копия всегда висела у нас в ком-нате. А вот свинцовый голубь (олицетворение Святого Духа), который, по замыслу Смирнова, как бы присел на металлический крест, к сожалению, был похищен с могилы какими-то вандалами. Когда после смерти Льва подобная задача встала передо мной, я обратилась к тому же скульптору А. А. Игнатьеву с просьбой сделать на мо-гиле Льва крест из карельского пудожского камня, по об-разцу древних псковских крестов. По-моему, скульптор со своей задачей справился.

* * *

В заключение самое трудное - о последних днях Льва Николаевича, для меня до сих пор это тяжелые воспоми-нания. Я всегда относилась отрицательно к Академической больнице, но меня уговорили отправить туда Льва для ле-чения язвы, так как там есть барокамера, которая как будто дает хорошие результаты.

После семи сеансов Лев сказал: «Я больше не пойду туда, мне это не помогает». Но врачи, которые его лечи-ли, заявили: «Нет, мы его не отпустим, надо чтобы язва зарубцевалась». И начали лечить его облепиховым маслом, что в принципе можно было делать и дома.

Мне надо было готовить еду, а возить туда нужно было через весь город на метро и на автобусе. Поэтому Льва часто навещала наша помощница Елена Маслова, жившая ря-дом с больницей. Ученики - Костя Иванов, Оля Нови-кова, Слава Ермолаев, Володя Мичурин - приходили и читали Льву научные книги и фантастику, которую он очень любил. Это его отвлекало.

Наконец, я забрала Льва из больницы, но дома ему стало очень плохо, поднялась температура, начались страшные боли. Пробыл он дома всего неделю. Я вызвала «скорую помощь». Те сказали: «Подозрение на воспаление легких, надо в боль-ницу», и, конечно, отвезли опять в академическую. Я ска-зала: «Лёв, я приеду завтра утром». Вдруг рано утром звонит Лена Маслова и сообщает: «Я пришла к Льву Николаевичу, а мне говорят, что его увезли на операцию!» - «Как на опе-рацию? Почему мне не позвонили?»

484

Его нельзя было класть на операцию. Они ему удали-ли весь желчный пузырь, а этого нельзя было делать - ткани были очень тонкие. Лопнула его чуть зарубцевавшаяся язва И образовались новые язвы, началось сильное кровотече-ние. И уже остановить было нельзя. В это время очень помог А. Невзоров: он объявил в своей передаче, что нужна кровь, и доноров пришло много.

Меня не пускали в реанимацию. Я звонила утром, вечером. Вдруг мне звонит из реанимации доктор и гово-рит: «Лев Николаевич очнулся и хочет есть, а у нас кроме соленой трески ничего нет. Так что приезжайте, приве-зите кашу».

Это Лев, конечно, придумал предлог, чтобы повидать-ся. Лев лежал в отдельной реанимационной палате весь бледный, опухший, опутанный проводами.

Он хотел меня повидать: видимо, чувствовал, что уже кончается. Посмотрев на кашу, сказал: «Ты чернослива туда не положила». - «Завтра привезу». Но завтра уже не было. Наконец мне сказали, что больше оставаться нельзя. Я поцеловала ему руку, поцеловала его самого, то есть Простилась с ним.

Я спросила: «У тебя что-нибудь болит?» - «Нет, ни-чего не болит».

15 июня 1992 года Лев умер.

К. П. ИВАНОВ

ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ*

Мы пришли в стены Русского Географического обще-ства, чтобы почтить память великого человека, великого гражданина.

Но почему именно сюда мы пришли? Потому что именно сюда, начиная с пятьдесят шестого года, ходил и сам Лев Николаевич. Ради чего он сюда ходил? (И ради этого и мы сюда пришли.) Потому что именно здесь звучали его кра-мольные по тем временам идеи. Звучали притягательные, соблазнительные, его изумительные, гумилевские вопросы.

Выполняя завет Учителя - нести его слово, я и хочу немного напомнить об этих вопросах, об этих идеях, ко-торые сделали его русским гением.

В науке есть три рода достижений. Первый род - это хорошее решение сформулированных задач, сфор-мулированных вопросов, уточнения в теориях, уже су-ществующих. Второй род достижений - это то, что мы называем обобщениями или открытиями. Их, в отли-чие от первых, гораздо меньше.

Но еще меныие тех явлений, которые мы можем на-звать прозрениями. Такое прозрение было у Ньютона. Мы все знаем его прозрение, когда за вещью банальной, зна-комой всем и видимой каждому, его гений увидел явле-ние вселенского масштаба - гравитацию.

* Выступление на гражданской панихиде - прощании со Львом Николаевичем Гумилевым, состоявшемся в Русском Географическом обществе.

486

Так и Гумилев, за вещами банальными, о которых мы нсе знаем, - мы все видим, что существуют русские, фран-цу:»ы, немцы, японцы, корейцы, - увидел нечто и по-ставил вопрос - а что же такое этносі И ответил, что пнос - это явление природы и что есть особая сила, та-кого же вселенского масштаба, как и гравитация, кото-рая стягивает людей вместе в эти самые коллективы, ко-торые мы называем народами.

Это же сила, это вселенская сила, которую он назвал комплиментарностью. Слово французское, но для русского, в русском языке существовало только слово, хорошо нам всем известное, - свои. Мы - свои, а они - чужие, мы - наши.

Вот эта сила, она объединяет этнос, она создает эт-нос. И эта же сила распространяется и на явления более широкого масштаба, чем народы, то, что мы привыкли называть цивилизациями или культурами, или то, что Гу-милев называл суперэтносами.

Мы бы не говорили о Гумилеве, мы бы не считали его великим, если бы эти его идеи в действительности не подтверждались бы жизнью. И то, что мы все испытали в последнее время, - горечь и обиду от развала нашей стра-ны, ведь это произошло строго и четко по указанным Гу-милевым границам, по суперэтническим границам.

Он сам видел это, он сам понимал, что его теория подтверждается, что всё происходит именно так. Что При-балтика отходит, Молдавия с Украиной тоже. Но Казах-стан, согласно его же теории, остается вместе с Россией, не смотря ни на что.

Это было великое его прозрение. Но лично, как че-ловек, он страдал от того, что был, как ученый, прав. И ему было больно. И можно сказать честно, что, может быть, это и было главной причиной его смерти.

Он был удивительным ученым, потому что ставил уди-вительные, раздражающие многих вопросы.

В конце пятидесятых годов он поставил удивительный вопрос, - а кто же все-таки ближе России - Запад или Во-сток, которых на самом деле много, он не один?

И еще один интересный вопрос он поставил - а было ли на самом деле это самое иго, то самое татарское иго

487

(которое было 200 лет, как нас учили вначале в гимнази-ях, потом в школах, теперь опять в гимназиях)? Вот как он сам рассказывал:

- Я начал ходить по редакциям журналов и говорить: «Не было ига. Не было!»

Он начал это говорить, и здесь говорил. И терпел, потому что были наветы, была облава, были запреты. После очередного запрета ему было запрещено читать лекции. И тогда он передал эстафету мне, сказав:

- Костя, продолжайте читать лекции.

Гумилев ставил вопросы, ради которых мы сюда и при-шли. Он был великим ученым, но он был не менее ве-ликим гражданином.

Он редко говорил о своих взглядах, редко давал оцен-ки, он старался быть вне политических событий.

Но сердце патриота, сердце солдата, - потому, что когда его спрашивали:

- Лев Николаевич, Вы - интеллигент?

- Нет, - говорил он. - Я не интеллигент, я - сол-дат, я - дворянин. Все мои предки были солдатами, - сердце патриота болело, особенно в последнее время.

Но Бог дал нам - не только ученикам, но и всем рус-ским людям, - дал великое учение, великие книги, чи-тая которые мы можем найти ответы на все те вопросы, которые нас сейчас раздирают.

Читайте Гумилева.

О. Г. НОВИКОВА

РУССКИЙ СОАДАТ

Л. Н. ГУМИЛЕВ НА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕаВЕННОЙ ВОЙНЕ

Была Великая Россия,

Была Великая страна,

С народом, мощным, как стихия,

Непобедимым, как волна.

Иеромонах Василий (Росляков)

В квартире русского ученого на «почетном» месте у иконы Ангела Златые Власы - простой солдатский коте-лбк. С ним Лев Гумилев дошел до Берлина... Многолет-ний лагерник, он не придавал особого значения вещам. И если этот котелок каким-то чудом сохранился, значит, очень был он ему дорог...

Лев Николаевич Гумилев широко известен своими науч-ными открытиями - пассионарной теорией, теорией антисис-тем и межэтнтеских контактов. Многие ценят его поэти-ческое творчество, для кого-то важно, что он сын русских поэтов Николая Степановича Гумилева и Анны Андреевны Ахмато-вой, кто-то его помнит только как узника ГУЛАГа. Сам он оченъ редко рассказывал (в отличие от многих) о своей лагер-ной жизни и военной судьбе. Воевал? - Да, с Жуковым брал Берлин, - подчеркивая, что воевал не за кого-то, а защищал свою Родину. На дальнейшие расспросы кратко отвечал, что нужно еще много успеть и нет времени вспоминать. А если и впоминать, то только хорошее. И иногда в кругу близких он говорил о себе так: «Я-русский солдат. Явсю жизнь, все время на войне. Мы ведь, Гумилевы, - каста военных. Были священ

489

ники, но в основном военные - морские и сухопутные офицеры и разведчики. Что я могу сказать о вооруженной защите Отечества, когда я его сам защищал в годы Великой Отенественной войны на передовой, а мой отец имел два Георгия, да и деды, и пра-деды были военными. Если веритъ фамильным преданиям, то мой далекий предок командовал одним из полков на Куликовом поле и там же и погиб. Так что я, скорее, не из интеллигентов, а из семьи военных. Чем весьма горжусъ» *. Он до конца своих дней отмечал святой для него день - День Победы.

Его дед и отец были офицерами. Отец воевал на фрон-тах Первой мировой войны, а после революции погиб, ско-рее всего, не как поэт, а как офицер, выполняя офицер-ский долг. При устройстве на работу в Государственный Эр-митаж Л.Гумилев записал в анкете: «национальность - русский, социальное происхождение - дворянин». Хотя у него и по ма-теринской, и по отцовской линиям были татарские корни. Хан Ахмат и князь Милюк, родоначальник рода бабушки - Лызовых**. Иногда Лев Николаевич подписывал письма Ар-сланбей, что в переводе с тюркского значит - «лев-царь».

1. «Добровольцем - на фронт!»

Офицер Н. С. Гумилев предугадал не только свою судьбу, но и будущую судьбу сына, написав, что «есть люди, рож-денные только для войны, и в России таких людей не мень-ше, чем где бы то ни было. И если им нечего делать "в гражданстве северной державы", то они незаменимы "в ее воинственной судьбе"»...

Сам Лев Николаевич рассказал в воспоминаниях, как он стал солдатом: «9марта 1943года кончился мой пятилет-ний срок, и как безупречно проведшему все время без нарека-ний и нарушений лагерного режима, мне разрешши подписать обязательство работать на Норильском комбинате до конца войны. Я был отпущен, и полтора года работал в экспедиции того же самого Норильского комбината. Мне повезло сделать некоторые открытия: я открыл большое месторождение же-леза на Нижней Тунгуске при помощи магнитометрической съемки. И тогда я попросил, - как в благодарность, - отпус-

* В статье слова, цитаты Л. Н. Гумилева выделены курсивом. ** См. родословную Л. Н. Гумилева на вклейке.

490

тить меня в армию. Начальство долго ломалось, крлебалось, но потом отпустили все-таки».

Возможно, на решение властей отпустить Льва Гуми-лева на фронт повлияли события на фронте. После трех с лишним лет врйны армии требовались новые свежие силы. На фронт стали посылать и из мест заключения, и из ссы-лок - вольнонаемных и заключенных. Английский ис-торик Энтони Бивор, ссылаясь на данные советских ар-хивов, в свой книге «Падение Берлина» пишет, что к 5 сентября 1944 г. из лагерей ГУЛАГа было освобождено 1 030 000 человек.

Согласно записи в трудовой книжке, 13 октября 1944 г. Лев Николаевич Гумилев был призван в ряды РККА Ту-руханским военным районным комиссариатом Краснояр-ского края из 283-го ЛАП, где он служил вольнонаемным. В декабре 1944 г. Гумилев проездом на фронт оказывает-ся в Москве.

Разыскания в фондах Центрального Архива Министер-ства обороны РФ, проведенные в 2005 г., позволили доку-ментально установить, что Л. Н. Гумилев прошел свой бо-евой путь с декабря 1944 г. до сентября 1945 г. в составе 3-й батареи 1386-го зенитно-артиллерийского полка (зенап) 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Краснознамен-ной Ордена Богдана Хмельницкого дивизии РГК. Матери-алы, полученные в фонде № 13704 управления 31-й зенад (за период с 1.02.43 по 31.12.45), а также воспоминания самого Льва Николаевича легли в основу данной работы.

2. «Служил зенитчиком...»

В Книге учета рядового и сержантского состава 1386-го зенитно-артиллерийского полка (ЦА МО РФ, фонд 1386 зенап, оп. 332358с, дело № 1) на стр. 98 значится, что Гумилев Лев Николаевич служил в этом полку в 3-й бата-рее рядовым, орудийным номером (ВУС-13). Призван в ок-тябре 1944 г. Туруханским ВРК Красноярского края из 283ЛАП. Присягу принял в декабре 1944 г.

(В «Записках кавалериста» Николай Гумилев много теплых слов адресовал- «царице боя» - артиллерии. Лев с детства наизусть декламировал поэмы и стихотворения

491

отца. Несомненно, он знал и эти строки об артиллерии. Быть может, поэтому и стал артиллеристом.)

В графе об образовании значится: научный работник (ис-торик), б/п (беспартийный), грамотность- ВУЗ. Далее в Книге учета записано, что Л. Гумилев имел административную высылку из Ленинграда в Туруханск (с 1938 г.), так как в 1938 г. судился и получил условно 5лет. Указана также мать - А. А. Ахматова и последний адрес проживания: г. Ленинград, ул. Фонтанка, д. № 34, кв. 44.

Документы ЦА МО РФ свидетельствуют, что зенит-но-артиллерийский полк (зенап) № 1386, в котором слу-жил Л. Н. Гумилев (номер его полевой почты - 28807), входил в 31-ю зенитно-артиллерийскую дивизию. Коман-довал 31-й зенад Богдашевский Юрий Гаврилович, с 02.11.1944 г. генерал-майор артиллерии. Сформирована 31-я дивизия была 1.02.1943 г., и затем ее последовательно при-давали различным войсковым соединениям 1-го Белорус-ского фронта. Так, с 23.06.44 г. она входила в состав 48-й армии. Командиром 1386-го зенап был полковник Гуков, нач. штаба - майор Кемельман.

В Книге учета личного состава полка не указаны фун-кциональные обязанности рядового Гумилева. Видимо, рас-чет его зенитной батареи в составе 5-6 человек был взаи-мозаменяемым. Лев Гумилев мог служить и заряжающим, и наводящим. На вооружении полка, в который входило 4 зенитные батареи и одна пулеметная рота, были зенит-ные пушки 61-К. Они были приняты на вооружение в 1939 г. и всю войну были основным средством борьбы с авиаци-ей противника. Артиллеристы, успешно уничтожая цели, кроме того, должны были перемещать орудия на местнос-ти, чтобы не дать обнаружить себя противнику.

В соответствующей графе Книги учета личного состава 1386зенап указано, что рядовой Гумилев провинностей и ранений на фронте не имел*.

* Помню, Л.Н. рассказывал, что у него было осколочное ра-нение. Снаряд попал в деревянный пол, осколок отскочил и попал ему в нос. Но рана была небольшой, все обошлось. Поэтому и не отражена в Книге учета личного сотава, также как и история с бан-кой варенья - см. воспоминания Л.Н. на стр. 21 этой книги.

492

3. «Освобождал Западную Польшу, вернее, окраины ее»

Очень важный документ, который удалось обнаружить В фонде № 13704 ЦА МО РФ, хранящем дела 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Красно-Знаменной Ордена Богдана Хмельницкого дивизии РГК (Резерва Главного Командования), - это «Боевые донесения штаба Глазенап с 1.01.45 по 8.05.1945» (опись № 1, дело № 31). В этом журнале последовательно, день за днем описаны все перемещения полка, состояние боезапаса и продовольствия, успехи в выполнении боевых задач, потери и т. п.

Когда Л. Н. в декабре 1944 г. прибыл в свой полк, фронт на Висле уже был прорван. 31-я дивизия находилась на подступах к Варшаве. Новый 1945 год зенап 1386 встретил в километре к северо-востоку от польского города Понятува и пробыл там две недели.

12 января началась Варшавско-Познанская наступательная операция. В морозный туманный день 14января ударная группировка 1-го Белорусского фронта перешла в наступ-ление, а полк 1386 переместился сначала в Калушин, а затем в Новоолъшевац. Полоса обороны противника на Вис-линском рубеже была прорвана. 16 января все войска 47-й армии продвинулись на 10 км, вышли на рубеж Польски-Янувск, создав угрозу окружения Варшавы с севера. Вой-ска 5-й и 61-й армий охватывали группировку с юга. Ис-пользуя достигнутый успех, перешла в наступление 1-я армия Войска Польского. Форсировав Вислу севернее и южнее Варшавы, она завязала бои за город. В этот день полк 1386 подошел к Висле и занял плацдарм на берегу реки, прикрывая огнем переправу. К 14часам польская столица была полностью освобождена от фашистских оккупантов.

Этнологам должен быть интересен и поучителен раз-говор, который приводит в своих воспоминаниях коман-дуюший фронтом генерал Рокоссовский: «Когда речь зашла об укреплениях Праги, пригорода Варшавы, взятого когда-то генералиссимусом Суворовым, кто-то сказал Берлингу, командующему 1-й армией Войска Польского: "А ведь это Вы построили такую мощную оборону. Теперь Вам же при-ходится брать ее. Вот ведь судьба!" Берлинг нахмурился и

493

задумчиво ответил: "Видите ли, наши правители всегда смот-рели на запад, а не на восток, вот и результат: нашему народу приходится расплачиваться за это кровью"».

Частям и соединениям Советской армии, участвовав-шим в освобождении Варшавы Приказами ВГК, было при-своено наименование Варшавских. С этого времени 31-я зенад стала именоваться 31-й Варшавской Краснознамен-ной дивизией. Вот как описал освобождение польской столицы Лев Гумилев:

Мы шли дорогой русской славы, Мы шли грозой чужой земле, И лик истерзанной Варшавы, Мелькнув, исчез в январской мгле.

А впереди цвели пожары, Дрожала чуждая земля, Узнали тяжесть русской кары Ее леса, ее поля.

Но мы навеки будем правы Пред вами, прежние века. Опять дорогой русской славы Прошли славянские войска.

Фран кфурт- на- Одере 11 апреля 1945 г.

Согласно записи в «Боевых донесениях», 18.01.1945 1386-й зенап 31-й дивизии прикрывал огнем переправу через Вислу, по которой наша армия шла на северо-восток, а 22.01.1945 участвовал в освобождении города Влоцлавека. Армия усилила натиск, стремительно преследовала отсту-пающего врага. Один за другим брались города.

Далее 31-я дивизия движется в направлении, где про-тивник усилил свои потрепанные дивизии свежими сила-ми. Решающий бой произошел в городе Бромберг (Быд-гощ). Эта операция была проведена блестяще. Неожиданные удары ошеломили немцев. 23 января 1945 г. силами 2-й танковой армии противник был выбит из этого важного транспортного узла. 26 января полк 1386, совершив труд-ный 450-километровый марш, дислоцируется на окраине этого города.

494

27.01.45 полк находится в городе Хоенфельде. Начал-ся новый этап войны: наши войска теперь сражались на территории фашистской Германии. Возможно, отмечая это событие, Гумилев бодро сообщает в письме от 5.02.45: «Жить мне сейнас неплохо. Шинель ко мне идет, пищи - подлин-ное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижения в Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии. Самое приятное - разнообразие впечатлений».

После освобождения Варшавы продвижение советских войск было стремительным. Но передовые части оторва-лись от главных сил армий более чем на 100 километров. Погода ухудшилась, стояла сплошная низкая облачность, моросил мелкий дождь, горизонт затянулся дымкой. На дорогах - грязное месиво, автомашины буксовали. Воз-никли проблемы со снабжением горючим и продовольствием (в донесении комполка: «запасы продовольствия - 1 сут-кодача»). Но особенно тревожила нехватка боеприпасов.

Согласно отчету комполка Гукова, 8.02-12.02 полк дис-лоцировался в городке Квирим. Но батареи не стреляли, так как кончились боезапасы. «Патронов!» - просит ком-полка. 12.02 полк совершил марш-бросок в направлении городка Бернойхем, а 13 февраля дислоцировался уже в Ка-ленциге. 18.02 полк прошел Делиц, а праздничный день вооруженных сил 23.02 встретил в городе Пумптове. 27.02 полк в Шульцендорфе.

4. «Мой адрес - полевая почта 28807-г»

К середине февраля 45-го года противник сосредото-чил на побережье Балтийского моря около 40 дивизий. 1-й Белорусский фронт повернул на север к Штаргарду, на-чалась Восточно-Померанская операция. 3 марта (в день именин Л. Н.) его полк находился в городе Цахан. С аэро-дрома Финовфурт фашисты поднимали в воздух до 200 са-молетов, бомбивших прицелы артиллерии. Самые большие потери наша армия в тот момент войны несла именно в зенитных войсках. Вот что стоит за шуткой Льва Никола-евича о том, что в зенитной части он «немного отъелся». Во время взятия Штаргарда 31-я дивизия была придана войскам 61-й армии. Для историка Гумилева это навер

495

няка было значимым событием. В ходе Семилетней вой-ны в этой прусской крепости в марте 1762 г. князь М. Н. Волконский заключил перемирие. В 1945 г., наши войска опять прошли на запад «дорогой русской славы», как в 1812 году, освобождая Родину от войск Наполеона.

4 марта после ожесточенных боев Штаргард был взят. Текст благодарственной грамоты командования, бережно сохраненной Львом Николаевичем, гласит:

«Рядовой Гумилев Лев Николаевич!

Приказом Верховного Главнокомандующего Марша-ла Советского Союза товарища Сталина от 4 марта 1945 года Вам объявлена благодарность за отличные боевые действия при прорыве сильно укрепленной обороны немцев вос-точнее города Штаргард и овладении важными узлами ком-муникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании.

Войсковая часть полевая почта 28807.

Подполковник Гуков».

Советские войска рассекли Восточно-Померанскую груп-пировку фашистов и вышли на побережье Балтийского моря. 14.03 в 19часов полк 1386подошел к Альтдамму. 17мар-та продвинулись к аэродрому и заняли селение Тир юго-восточнее Альтдамма. Этот город был центром укреплен-ного плацдарма на правом берегу Одера. Он имел страте-гическое значение: через него проходили железные и шоссейные дороги, которые связывали районы Германии с Померанией и Восточной Пруссией. Город прикрывал подступы к крупному промышленному центру и порту Штеттину. В овладении Альтдаммом особую роль играли зенитные войска. Немецкий историк пишет: «Хотя город был еще в руках немцев, русские засели на высотах у Альт-дамма на противоположном берегу Одера и обстреливали из своих многочисленных батарей городские кварталы». Фашисты пытались раскрыть расположение артиллерийских батарей. Для этого на их разведку вылетали двухфюзеляжные раз-ведывательные самолеты-корректировщики огня РЛѴ-190.

18.03 полк 1386 овладел железнодорожной станцией Аль-тдамм и мостом через реку Плона. 20.03 полк вышел к берегу Одера. Но на другом берегу реки фашисты создали мощ

496

ный оборонительный рубеж, поэтому полк задержался в окрестностях Альтдамма вплоть до 26 марта.

Запомнился рассказ одного знакомого Гумилева о боях на Одере: «Представляете, стоит батарея на Одере - пики-руют на них немецкие самолеты..., а Гумилев выходит на берег и читает Гёте! (Возможно, и эти знаменитые строки: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!») Командир батареи ему говорит: "Ну, ты, Гумилев, даешь!"» И он действительно давал жару немцам! Его друзья-священники и сейчас говорят, вспоминая о нем, - он был отчаянный человек, ничего не боялся... Судить об этом можно по этим его военным стихам. В них подроб-нее, чем в письмах, Л. Гумилев рассказывает о войне:

Мне памятен серый туманный денек. Алътдамм догорал и еще не погас. Осколки, как пчелки, жужжат - и в песок, И семь самолетов, как камни, на нас.

Мне слышен был пушек отчетливый стук.

На небе чернели снарядов пути.

И я не отвел каменеющих рук,

Чтоб бросить прицелы и с пушки сойти.

А пять фокке-вульфов опять в вышине, Стремятся на запад к чужим облакам, А двое... кружатся в дыму и в огне И падают вниз на горящий Альтдамм.

Минута, другая - и вдруг тишина, И Одера синяя лента видна, И виден Победы улыбчивый взгляд, Сегодня в Альтдамме отмщен Ленинград!

Лев Гумилев, 26марта 1945 года*

29 марта полк находится в городе Визен на берегу Оде-"а. До 16 апреля все четыре батареи полка «держат», то есть охраняют от вражеских самолетов две переправы через реку. Под интенсивной бомбежкой сбивают «фоккерсы» и «юн-керсы». Отогнав противника, наступления на этом участ-

* Публикуется по изданию: 1941-1945. Ленинградский уни-верситет в Великой Отечественной войне. Л., ЛГУ, 1990, с. 282.

497

ке фронта 61-я армия не развивает. Но 1 апреля поступил приказ на передислокацию под Франкфурт-на-Одере. Ар-тиллерия шла своим ходом, так как было получено мини-мальное количество железнодорожных эшелонов.

День 5 апреля 1945 г. оказался знаменательным: был объявлен Приказ Главного Командования о награждении за боевые заслути Орденом М. И. Кутузова зенитно-артил-лерийского полка № 1386 31-й зенитно-артиллерийской Вар-шавской Краснознаменной дивизии.

Тогда же, в начале апреля, 31-я зенад была переведе-на в распоряжение 3-й армии под командованием генерал-полковника А. В. Горбатова, которая до 15 апреля находилась в резерве фронта и вела усиленную подготовку к опера-ции по прорыву обороны противника с плапдарма север-нее города Кюстрин на западном берегу Одера.

В донесении командира полка записано: «9 апреля не-мецкие самолеты сильно бомбят нашу переправу, разбили два пролета, которые были восстановлены». К Иапреля 3-я армия составила второй эшелон 1-го Белорусского фронта. Шла подготовка к Берлинской наступательной операции.

5. «На Берлин!»

Фашисты создали мощную оборону на реках Одер и Нейсе. Особенно сильной она была перед Кюстринским плацдар-мом, на Зееловских высотах, находившихся в 4 км от пере-днего края, оттуда просматривался весь плацдарм. Против англо-американцев, между Берлином и Эльбой, немцы обо-ронительных рубежей не создавали. Для обороны против русских немцы сняли соединения с Западного фронта и переброси-ли на Восточный фронт. Гитлер еще не терял надежды на заключение сепаратного мира с англо-американцами.

В 5 часов утра по московскому времени началась по-следняя битва Великой Отечественной войны - битва за Берлин... Яркие всполохи артиллерийской канонады 40 тысяч орудий усилили световой удар прожекторов. Был сплош-ной гул вулканической мощи! Клубы пыли и порохового дыма поднимались высоко в небо. Прорыв немецкой обо-роны, расчленение и уничтожение этой группировки осу-ществляли войска трех фронтов.

498

В донесении командира 1386 полка наступление на Кю-стринском плацдарме отражено так: «16.04- после вне-запной артподготовки, начавшейся в 5.00 наши войска пе-решли в стремительное наступление, прорвали оборону про-тивника и к 20.00 вышли на рубеж: зап. окрест. с. Мальков - ЮВ берег озера Алькастен». Войска второго эшелона 3-й армии приступили к форсированию Одера под прикрыти-ем артиллерийского огня. Переправа осуществлялась на широком фронте с помощью множества лодок, заранее подтянутых к восточному берегу. В ночь на 18апреля у с. Визен была сооружена переправа через Одер, полк 1386 ее обороняет. Под прикрытием артиллерийского огня на плав-средствах войска устремились к противоположному берегу. На следующий день полк пошел в наступление, придви-нулся к городу Нидер-Езар и занял новый рубеж. Оборо-на фашистов была прорвана, наступление шло далыне.

22.04.45 полк совершил марш-бросок до Егерсдорфа. К 22 апреля линия фронта уже проходила от северных пред-местий Берлина через Штраусберг, Кинбаум, Буххольц, Болендорф к сев. окраине Франкфурта.

6. «Победа была одержана в сосновых лесах под Берлином»

Развивая наступление, войска 1-го Украинского фронта подошли к пригородам Берлина с юга и замкнули в кольцо франкфурт-губенскую группировку противника, отрезав ей |пути отхода к Берлину. 3-я армии должна была к 25 апреля замкнуть кольцо окружения и перерезать дорогу Берлин - |Цоссен. Фронт наступления был развернут от Берлина на I юго-восток. Согласно донесениям комполка, 24.04.45 зе-*нап № 1386 находился в г. Нидерлеме, расположенном в |30км к юго-востоку от Берлина, а 25.04.45 - в важном р стратегическом центре Вильдау, лежащем на железнодо-рожной магистрали Берлин - Дрезден.

Самые ожесточенные бои начались после того, как было замкнуто кольцо вокруг Берлина и началось уничтожение Окруженной немецкой группировки. Окруженный против-Ник оказывал особо упорное сопротивление. (На заметку этнологу: пленные немцы говорили: «Офицеры нас предуп

499

реждали: уж если придется сдаваться в плен, то не рус-ским, а англичанам и американцам. Мы должны были обо-роняться до тех пор, пока наши начальники, а вместе с ними «тузы» разныхмастей не отойдут за Эльбу к англосаксам...») Противник продолжал атаковать плотными цепями: гит-леровское командование совсем уже переставало считать-ся с потерями.

Но кольцо окружения сжимать было не просто: мест-ность, поросшая вековым сосновым бором, была перере-зана каналами и озерами. По берегам стояло множество красивых вилл. В этом районе издавна жила и развлека-лась немецкая знать. Но не всегда эта земля была герман-ской. Рыцари-крестоносцы в Средние века осуществляли походы против здешних коренных жителей - славян обо-дритов и лужичан, лживо объявляя своей целью обраще-ние их в христианство. Упорное сопротивление славян оне-мечиванию шло не один век, но к XII веку было сломле-но. Славяне были почти поголовно истреблены, а их земли захвачены. Но в 1945-м потомки рыцарей бросили виллы и бежали под натиском русской армии, а их слуги вывеси-ли из окон вилл белые флаги. Л.Н. говорил, что освещенные солнцем сосновые леса наших предков помогали нам.

27апреля 1945 года полк 1386 переместился еще юж-нее от Берлина и вышел на южную окраину города Той-пиц на берег озера Тойпицер-Зее. 28 апреля полк в составе дивизии продолжал наступление, встречая все более на-растающее сопротивление противника. Донесение комполка в штаб дивизии звучало тревожно: «28.04 противник бро-сил в ход танковую дивизию "Великая Германия", час-тично потеснил и снова занял город Хальбе, затем ото-шел».

На следующий день: «С 00 час. До 16.00 29.04 противник, замкнутый в кольцо, пытался вырваться из Берлина на со-единение со своими войсками и предпринял контратаки в районе Лёптен - Хальбе. Батареи открыли орудийный и ру-жейно-автоматный огонь на дальности 100 м, израсходова-но 59снарядов. Контрнаступление противника отбито.

В районе Хальбе группа вражеских солдат при поддержке бронетранспортеров пыталась прорваться к магистрали Бер-лин-Дрезден через плацдарм 2-й батареи. Наступление отби-

500

взято 400 пленных. Пытался прорваться генерал-май-р от инфантерии с 9 солдатами. Все убиты».

Гумилев помнил этот бой у городка Тойпиц. Расска-зывая в своих воспоминаниях (см. стр. 21 этой книги) о том, как ночью поднял батарею по тревоге для отражения Контратаки немцев, Лев Николавеич упоминает о невзлю-бившем его комбате, который не отразил в донесении это Событие, в результате чего Гумилев не получил награды*.

По материалам ЦА МО РФ, в это время Лев Гумилев СЛужил в 3-й батарее 1386-го зенап. Командиром батареи был старший лейтенант Финкельштейн Соломон Моисеевич 'в других документах Моисей Соломонович), 1923 г. рож-дения, член ВКПб с декабря 1943 г., в РККА с августа 1941 г., образование - ТУЗА (техническое училище зенитной ртиллерии). В отчете командира полка указывается, что -й батареей к маю 1945 г. было сбито 14 самолетов, а общее «|исло награжденных составило 64 чел.

К утру 30 апреля 1945 г. франкфурт-губенская группи-;вка прекратила свое существование... В этот день бес-"оватый фюрер арийского народа покончил с собой. С .04 по 1.05 полк 1386 находится под Тойпицем.

К исходу дня 1 мая полк получил приказ совершить марш сосредоточиться в одном из районов восточной окраины "рлина. Вдали стали видны кварталы немецкой столи-Город еще кое-где горел, но небо ясное, голубое, ярко етило солнце. 3 мая полк находится в городе Эркнер (в Окм к востоку от центра Берлина), батареи охраняют ерекресток. С 5по 7мая полк 1386 дислоцируется в го-:дке Уленхорст в восточном предместье Берлина.

Берлин представлял собой жуткое зрелище: везде ле-али убитые. Земля была изрыта воронками от бомб и нарядов, перепахана военной техникой, изранена глубо-ми траншеями. Всюду разбитые заграждения, обломки етонированных дотов, изуродованные остовы танков, ушек, машин, куски брони - все было так перемеша-

; Л. Н. Гумилев боевых наград не имел, видимо, в связи с стоятельствами прошлой жизни. Был награжден несколькими очетными грамотами, медалями «За освобождение Берлина» и За победу над Германией в Великой Отечественной войне», юби-Лейными медалями.

501

но, что оставляло впечатление всеобщего хаоса. Вот к чему привели свой «фатерланд» нацисты. Во имя чего погибло столько лодей? - Во имя торжества иллюзии - превосход-ства над миром народов одной этнической группы?!

Как-то раз Гумилев на очередной вопрос об армии по-медлил и сказал: «Д-а, я могу рассказать, что такое ар-мия без прикрас. Все эти писатели, Бондарев и другие, - это результат "писательства ". Самый жесткий писатель - это ранний Лев Толстой с "Казаками " и русская литерату-ра, посвященная войне с Наполеоном. Потом началосъ при-украшивание действительности. - А Верещагин ? - Вереща-гин - это позерство, предназначенное для императорского двора. Все значительно страшнее». Закончил он свою мысль так: «Войны происходят, с этим ничего не поделаешь. Чело-вечество несет количественные и качественные потери, но жестокость опустошает души».

8 мая 1386-й Ордена Кутузова зенитно-артиллерийский полк встретил на южной окраине Мальсдорфа (это приго-род Берлина). В этот день войска 3-й армии получили приказ передать занимаемый участок частям 3-й ударной армии. Ночью 9 мая стало известно о подписании акта о безого-ворочной капитуляции фашистской Германии.

В 6.00 утра 9мая 1945 г. все полки армии были пост-роены при развернутых знаменах. Дружное «ура» то и дело заглушало голоса выступающих. Неудержима была радость. Ведь Победа же! 1418 дней и ночей шли они к ней. И дошли! Радость победы испытывали все - от простого солдата до военачальника, от юноши до убеленного сединами стари-ка. Тысячи и тысячи фронтовиков с гордостью говорили: «Я брал Берлин!»

Сохранилась грамота:

«Красноармеец Гумилев Лев Николаевич.

Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза от 2 мая 1945 № 359 за Берлин всему лич-ному составу нашего соединения, в том числе и Вам, при-нимавшему участие в боях, ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАР-НОСТЬ.

КОМАНДИР ЧАСТИ п./п. 28807.

Подполковник Гуков».

502

| 31-я зенитно-артиллерийская Варшавская Красно-Зна-[менная Ордена Богдана Хмельницкого дивизия была вы-

ведена в Резерв Главного Командования. На основании >Указа Президиума Верховного Совета СССР 25.09.1945 [Л. Н. Гумилев демобизован из 1386-го полка. 4месяца до ' демобилизации он провел в Германии, под Берлином. \ Время на фронте, послевоенные «каникулы» Лев Ни-колаевич впоследствии называл самым счастливым и па-

мятным временем.

7. «Наукой можно заниматься везде»

Ученый говорил: «Если для тебя что-либо интересно, > то обстоятельства и обстановка - не помеха. Думать ведь Іможно везде». Во время войны Лев Николаевич не остав-(лял своих интеллектуальных исследований, не упуская случая [И для научного общения. Вот его воспоминания об обще-[кии с немецким историком. «Помню, в 1945году, после 1 взятия Берлина, я встретился с немецким ученым моего воз-щраста и разговорился с ним. Он считал, что славяне захва-\тили исконно немецкую землю, на что я возразил, что здесь \древняя славянская земля, а Бранденбург - это Бранный Бор \лютичей, завоеванных немцами. Будь он начитаннее, то упомянул бы, что еще раньше, в V веке те же лютичи вы-чеснили с берегов Элъбы германских ругов. Но разве в этом утъ? Все народы куда-то откуда-то пришли, кто-то кого-чо победил». Славянское прошлое этих земель отражено также названиях других германских местностей, таких как По-«ерания, Штаргард («старый город») и др.

В другой раз Гумилев беседовал с немецким физиком, рассказывая про Таймыр. Тот стал сопоставлять рассказ с Всочинениями Джека Лондона. Гумилев возмутился и вскри-Ічал: «АІазка ш Кигогі\», ведь изотерма Аляски проходит через ІБайкал, а более красивого и благодатного места он в жиз-№и не видел.

8. Дружба народов

Отечественная война всколыхнула в народе чувство пат-Іриотизма, необходимости дать отпор врагу. Народный гнев Шревратил разноязыких советских людей в мощную несо

503

крушимую волну. 0 своих однополчанах лев і умилев го ворил: «Все мы в этой последней войне воевали за Россию, хотя в нашей маленькой зенитной батарее были армянин и казах. И мы великолепно уживались друг с другом на инди-видуальном уровне. Но мы же не навязывали своих привычек, не старались сделать из них "неполноценных русских". И они вели себя соответственно в отношении нас. Общий резуль-тат известен: мы взяли Берлин, а не противник - Моск-ву». Чтобы действовать быстро, четко и слаженно, чтобы не подвергнуться обстрелу сразу после своих выстрелов, надо было стремительно менять положение орудия на местнос-ти. Артиллеристы должны были действовать слаженной еди-ной командой. Для этого надо было чувствовать локоть друга. И каждый помогал другому, как мог, даже в быту.

Помню, Л.Н. рассказывал, что он в лагере научился шить сапоги и ботинки, и на фронте это ему пригодилось. О том, как воевал противник, вспоминал так: «Немцы воюют по часам, и только, когда кофе попьют, а мы - всегда. Фашисты воевали с удобством для себя, а защитники Оте-чества в любой обстановке. Я воевал в тех местах, где выживали толъко русские и татары. Войны выигрывают те народы, которые могут спатъ на голой земле. Русские и та-тары - могут, а немцы - нет». Помогала победить и па-мять о Родине, память о тех, ради которых надо жить:

Вечер теплый и тихий в родимой стране Почему-то сегодня припомнился мне. Теплый вечер чуть трогал вершины берез. Пестрый луг в предзакатном сиянии цвел, И звенели на воздухе крылья стрекоз, И блестели тела пролетающих пчел.

Но сегодня холодное небо во мгле. Бесприютно и мрачно на чуждой земле. В черном небе чужая жужжит стрекоза, И расчет напрягает до боли глаза. И снаряды, как пчел огневеющих рой, По холодному небу скользят надо мной.

Помнить оба мгновения мне суждено. Оба дороги сердцу и милы равно.

504

Сохраню я их в памяти бренной моей Для друзей, для жены и для будущих дней. Чтобы знали потомки, что эта война Никогда не была нам тяжка и страшна.

Франкфурт-на- Одере*

А вот этнологическое замечание Л. Н. Гумилева: На фрон-те мне рассказывала переводчица, что она видела, как не-мецкий фельдфебель бил солдата по физиономии, а тот вы-тягивался в струнку и повторял: «Герр фельдфебель, я вино-ват!» Попробовал бы мне старшина дать по морде или кому-то другому. Был такой случай: он мне по шее, а я ему в зубы. После чего мы посмотрели друг на друга и сказали: «Ну, хва-тит, квиты». Да, но если бы старшина ударил кавказца, тот бы схватился за оружие.

9. «Был май, сирень цвела»

Великая Отечественная война окончилась. Лев Нико-лаевич вернулся домой в Город, как он называл Ленин-Іград. Не забыть, как он рассказывал о своем ощущении ?По окончании войны. Время на фронте и послевоенные *каникулы» Лев Николаевич называл самым счастливым и памятным в своей жизни. В канун дня Победы, когда Цветет сирень, мы с ним и Наталией Викторовной много лет ездили на Марсово поле, чтобы вдохнуть ее запах и по-чувствовать май 45-го. Рассказывал, какая любовь разго-ралась тогда, как всем хотелось любить. Победа, счастье, Май! Он говорил: «Боже, какой это был 45-й годІМеня встре-тили, как родного (я же был в шинели с погонами). Разре-шили сдавать экзамены экстерном за два курса, вместе с аспирантскими. Но потом мне отозвалась моя отзывчи-вость...» - Это он уже о следующих тюремных мытарствах.

Никакого мира для него не наступило. После речи Чер-чилля в Фултоне началась новая война двух супердержав, двух суперэтносов - «холодная». А за несколько месяцев до этого, в конце 1945 г., вскоре после возвращения Гумиле-ва в Ленинград произошла встреча-провокация А. Ахмато-

* Текст приведен по книге М. Кралина «Победившее смерть слово». Томск, 2000.

505

вой с английским дипломатом и шпионом, будушим фи-лософом либерализма Исаией Берлиным, на которой Лев присутствовал, так как попросту жил у своей матери. Но-вая клевета, допросы, тюрьмы и лагеря. И все время ни на минуту он не прекратил своей работы. - Думать можно всегда и везде. Так для Льва Гумилева, участника важней-ших и кровопролитнейших операций последнего этапа Ве-ликой Отечественной войны, начался новый фронт. «Хо-лодная война» проходила в области научного и культурного влияния. Изнутри шло подталкивание к соперничеству в военной сфере, не оказание должного сопротивления (ачасто и потакание) проникновению в страну чуждых ценностных установок; наряду с этим, яростное сопротивление продви-жению книг ученого-патриота. И хотя сейчас руководите-ли государства и политики цитируют мысли Гумилева, при-знавая верными его научные оценки и прогнозы, - эта война не закончилась для его пассионарной теории этногенеза *.

Послесловие

Когда разрушился Союз, Лев Николаевич переживал не-вероятно. Горько было видеть, что Победа предана, стра-на роздана по прихоти, при безмолвии народа. Подсчитал процент голосовавших в Верховном Совете за Союз. Ска-зал: «Смотрите, Оленька, как сейчас всё советское разру-шится, даже брак. Собираться будет уже на других осно-вах». Солдат Победы умирал вместе со своей страной...

Вслед за ним невероятно быстро и непонятно ушли его ученики и друзья. Во всех случаях это был преждевремен-ный уход. Прошло 15лет после смерти Л. Н. Гумилева, за это время с Россией случилось много бед - Чечня, «Курск», Дубровка, Беслан...

И все же в последние годы уже больше слышно радо-стных детских голосов. Будущее России создают поколе-

* Проявляется это в форме искажений важнейших положений ПТЭ, например, природные системные и жизнеутверждающие уста-новки подменяются жмзнеотрицающими; этничность- поведен-ческий признак, заменяется расовыми моментами; естественная наука этнология - мистическим наукообразием, а евразийство, сложив-шееся из комплиментарности наших предков, - территориальным принципом проживания и т. д.

506

ния, не знавшие бед Гражданской войны. Ведь именно люди меняют окраску времени. Помня совет Лъва Нико-лаевича, вспомним только хорошее...

Лев Николаевич и Наталия Викторовна часто бывали за городом - в Пушкине, Павловске, Гатчине. Позже, когда им стало потруднее, им помогали (в том числе и мы с мужем) выезжать подышать свежим воздухом. Ездили мы и по Городу, и в пригороды. В Карелию не ездили. Л.Н. не очень нравилась местность со скалами. Любил сред-нерусские поля с открытыми пространствами до горизон-та или дворцовые парки - то, к чему был больше привы-чен глаз и что не отвлекало от мыслей...

- Плохого лучше не вспоминать. Зачем? Вспомнишь, расстроишься, заболеешь. Нет, лучше не надо. Как они все пишут про войну, лагеря, не понимаю! - Плохо было очень в школе, просто убивали меня. Пришлось даже уйти в другую школу. Одного мальчишку очень хорошо помню... - А что с ним сталось потом? В драке пьяной до войны еше погиб... А мы сможем на машине до Бежецка доехать? - Конечно. - Тогда давайте этим летом поедем.

- Я и не думал, что доживу до живых людей. О том, что проживу столько, и не думал. Каждый день в лагере был как последний. Вот все думаю, почему после инсульта выжил? (Инсульт был с частичной парализацией.) Зачем меня Господь оставил еще жить, что я еще не сделал?

- Вы бы остались в памяти людей только любителем Чингисхана. (Разговор происходил в 1990 г., когда книги «Древняя Русь и Великая Степь» и «От Руси до России» находились еще в рукописях.) А Вы - кто, степняк?

- Я - русский.

- У Вас отец был офицер и патриот, его расстреляли... Л.Н. перебивает:

- Мой отец был поэт.

- Л.Н., позвольте остаться при своем мнении, его рас-стреляли как патриота, а Вы - его сын.

В поездках Л.Н. иногда комментировал окружающее, говорил, каким это место было раньше. «Вот тут Грече-ский собор был, а тут - такая-то часовня». Проспекты и улицы называл по-дореволюционному. Называл и лите-

507

ратурные места: «Вот тут в доме у Пяти Углов Наталью Филипповну торговал Рогожин...»

Или вот - едем, в машине тишина, вдруг Л.Н.: «Про-спект Скверника!» Это он фамилию партдеятеля Шверни-ка переделал. Этот проспект опять переименован в 2-й Мурин-ский. Помню, было удивительно, откуда он знает, как и какие трамваи ходили в далеком от центра районе Лес-ного корпуса. А он, оказалось, служил в путевой служ-бе, рабочим, и ездил в Парголово на работу. Потом, сту-дентом, ездил в Лесное к Орику, своему брату, студенту Лесной академии. В парке Академии они гуляли-ухажи-вали за одной девушкой. «Но я успеха не имел», - с гру-стью сказал Л.Н. Он описал это время «Зимней сказке».

По пути в Царское Село много раз пытались отыскать могилу деда - С. Я. Гумилева, не нашли. Как-то раз в дож-дливую погоду Л.Н. просит остановить машину. Осенний холодный дождь, ветер, а дорога просто как на картине Саврасова «Проселок», только осенняя. Это даже не лу-жищи, а канавы в вязкой глине. Н.В. остается в маши-не. Но Л.Н. упрямо «топает» вперед. Кругом запустение среди голых деревьев. Показались руины. Нет ничего, что бы напоминало былое великолепие. Тишина. Потом Л.Н. как-то особенно торжественно громко произносит: «Фео-доровский городок!» Долгое молчание. Поворачиваем на-зад. При подъезде к Царскому дождь становится элегичес-ким, а при подъезде к Екатеринскому дворцу уже только моросит. Как обычно, мы договариваемся о времени встре-чи, и вот уже Н.В. и Л.Н. отправляются по главной ал-лее перед дворцом «шуршать» золочеными листьями. Надо сказать, что в день своего рождения Л.Н. старался уехать из города, не отмечал он этот день. А вот именины - всегда. В день рождения на прогулке обдумывал план на наступающий год. Возвратясь, сообщает радостно: «Оленька! Я - спасу Россию!» И начинает свой длинный рассказ о князе Николае Трубецком... (Впоследствии он действительно начал работать над статьей на тему евразийства.)

В последние годы часто гуляли «к Пушкину» или объез-жали Город. Л.Н. называл эти вспоминания - «проща-ние с Городом». Круг около Марсова поля, Летнего сада

508

(тут он ребенком был влюблен... в статую). Вот церковь Симеона и Анны, куда он сбегал из Фонтанного Дома. По каналам, через мосты, к Крестам. Тут выходили и молчали. Так же, как около Университета. Помню, как Костя показал место, где в будущем будет стоять памятник Льву Николаевичу. Гумилев промолчал. (Сейчас площадка перед БАНом уже занята- Сахаровым.)

Размышлял о будущем учеников: «Костя будет нау-кой заниматься, Слава - книги мои издавать». - «А N.7» - «А я его не знаю». - «Как не знаете? Он же много раз у Вас был дома, он же у Кости работает?!» - «Ну, да, я знаю его, но я его работ не знаю. А Вы вот - меня реа-нимируете». - ??? - «Вы же - реставратор». (Так потом и получилось - пришлось собирать из разрозненных кус-ков его лекции на телевидении.)

Да, стремительно стала меняться этническая карти-на мира. Ушли друзья и недруги Гумилева - те, кто сидел, и те, кто сажал их. В однополярном мире началась новая война - война с терроризмом, война, в которой нет фронта, диффузная война. Явно проступают черты но-вой этнической фазы и нового суперэтнического конф-ликта, по Гумилеву, - смещения...

Еще вот чему можно поучиться у Гумилева. В дни августовского путча 1991 г. на даче, когда мы все (Н.В., Костя и Лена Маслова) были крайне возбуждены («Ана-толия Ивановича взяли!»), Лев Николаевич был споко-ен, как обычно. Выкурил «беломорину» и кратко ска-зал: «Статья 58-я - измена Родине. Нам рекомендова-ли не волноваться. Следующая волна - русская».

Много было за это время пораженческих прогнозов для России, но мы видим - есть пассионарность, российский этногенез не закончен. И теория, созданная им на стыке наук, побуждает, к исследованиям в различных областях: истории, психологии, социологии, геополитике, культу-рологии, генетике, нейрофизиологии, математике, синер-гетике. Струна российской истории звучит.

Ю. К. ЕФРЕМОВ

СЛОВО О ЛЬВЕ НИКОЛАЕВИЧЕ ГУМИЛЁВЕ*

В кулыуре России и мира Лев Николаевич Гумилёв - явление настолько большое, что всестороннюю его оцен-ку не дашь и на многодневных чтениях. Отдавая дань па-мяти выдающемуся мыслителю, ученому и человеку, мы собрались не для дискуссий и выяснения отношений. От-ложим их до будущих ристалищ, а сегодня у нас другой повод для встречи - две недавние даты. Одна из них - скорбная: в ночь с 15 на Ібиюня 1992 г.- мученическая кончина человека, у которого злобно раскрылись лагерные язвенные швы; другая - его 80-летие, исполнившееся 1 ок-тября.

Для меня это выступление - внутренний долг перед другом, с которым связаны 35 лет близости и взаимопо-нимания. Общаться с ним мне посчастливилось в годы под-линного расцвета его научного творчества.

24 июня 1916 г. 23-летняя Марина Цветаева, боготво-рившая Анну Ахматову, пропела в адрес трехлетнего сына двух поэтов («Имя ребенка - Лев, матери - Анна») не только «осанну маленькому царю», но и пророческую строку «Страшное наследье тебе нести» - словно предчувствова

* Текст выступления Ібноября 1992 г. на обшем собрании Московского отделения Русского геофафического общества и 4 де-кабря 1992 г. в Центральном доме литераторов. Впервые опубли-кован в «Известиях Русского геофафического общества» (1994, № 1). Печатается с сохранением особенностей авторской орфографии.

510

ла уже тогда трагические судьбы обоих родителей и малень-кого «Львёныша».

В студенческие годы мы ничего о нем не знали. Лишь однажды, году в 35-м, на географическом факультете был шепот, что есть в Ленинграде такой студент - глубоко ве-рующий (надо же, вторая пятилетка, а он все еще во что-то верует!), а на вопрос, что ему ближе - Москва или Питер? якобы отвечавший:

- Ну что вы, конечно, Москва - в ней самый воз-дух как-то православнее.

Рассказал я об этом слухе уже стареющему Льву Ни-колаевичу, и он возмутился:

- Никогда я такого не говорил.

Впервые я увидел его в Географическом обществе в Пи-тере, только что вернувшегося с каторги, и опознал по фамильному сходству - по единственному известному мне и не самому удачному портрету отца в журнале «Аполлон». А к старости Лев Николаевич становился все болыне по-хожим на свою мать (вглядитесь в ее портреты в пожилом возрасте).

Внутренне он, конечно, гордился и этим сходством, и родством, знал наизусть уйму стихов обоих родителей, но, как правило, ни в чем этого не проявлял, а разгово-ров о их судьбах и особенно о своих правах наследника упорно избегал.

Общаясь со мной, Лев Николаевич любил подчерки-вать свое старшинство - родился в 1912-м, а не в 1913-м году, хоть и был меня всего на семь месяцев старше. Но я-то чувствовал себя всегда куда более младшим: никакие семь месяцев разницы в возрасте не шли в сравнение с четырнадцатью годами лагерных страданий, с опытом фронтовика, прошедшего до Берлина, человека, всю жизнь прожившего под тяжестью осознания трагедии отца, а по-том и драмы матери, и так горько расплатившегося сна-чала за одно только это родство, а потом и за собственное героическое инакомыслие.

Как сверстнику, мне легче представить себе обстоятель-ства его долагерной жизни. И отрочество с юностью, и мо-лодость Льва Гумилёва прошли под черным крылом анкет-ного пункта о расстрелянном отце, а в тогдашних школах

511

не прощалось и интеллектуальное превосходство. Принцип был: «не высовывайся!». Даже меня, сына учительницы и агронома, выходцев из сельского нижегородского захолус-тья, корили за академический индивидуализм - так при-нято было обзывать успехи в учебе. В любом дитяти из нерабочих семей мерещилась голубая кровь. А юного Льва Гумилёва прямо обвиняли в «академическом кулачестве».

В 1930 г. мы закончили тогдашние девятилетки, но про-должать образование не могли, как выходцы из чуждой про-слойки. Принять 17-летнего Льва Гумилёва отказался питерский пединститут, а мне документы возвращались даже из пяти вузов, в их числе и с моего будущего географического фа-культета. Для поступления полагалось нарабатывать рабочий стаж, вот мы оба и оказались в Сибири - я собирал за Обью американские комбайны, а Лев Гумилёв коллекторствовал в геологической экспедиции в Саянах. Побыл он и рабочим службы пути и тока, и «научно-техническим лаборантом» в академической Памирской экспедиции, потом - санитаром по борьбе с малярией в таджикском совхозе и лишь в 1933-м оказался участником археологической экспедиции Бонч-Ос-моловского в Крыму. После ареста руководителя экспеди-ции был удален из геологического института и Лев Гумилёв. Цвету «белой кости» оттенок придавался уже политический. С начала 30-х годов наши судьбы не совпадали.

Во всю широту своих взглядов Лев Николаевич раскрылся перед нами не сразу, поначалу приводил даже в недоуме-ние - так непривычно парадоксальны были его оценки, скажем, татарского ига как периода сравнительно мирно-го и даже взаимообогащающего сосуществования русских с татаро-монголами. Во вступлении к незавершенному труду «Ритмы Евразии», где понятие «Евразия» трактуется не-традиционно, в весьма суженном значении, об этом ска-зано прямо: «Золотоордынские ханы следили за своими подчиненными, чтобы те не слишком грабили налогопла-тельщиков». 06 этом же подробно говорится в одном из глубочайших трудов Гумилёва «Древняя Русь и Великая степь».

Не отрицая жестокости отдельных карательных акций, таких как батыева или мамаева, Гумилёв утверждал, что монголам было выгоднее не тотальное ограбление и обес-кровливанье Руси, а, напротив, поддержание ее жизнеспособности и платежеспособности, не иссякающей века-ми. А влияния при этом действовали, конечно, встреч-ные, взаимные, обоюдные.

Тогда же мы впервые услыхали от него и о понятии пас-сионарности - многих оно поперву тоже насторожило, да и позднейшие и нынешние оппоненты его не приемлют. Но Лев Николаевич сумел нас убедить, что пассионариев не следует считать никакой высшей расой, что это никак не комплимент. Пассионариями были и хищные завоева-тели, и явные разбойники и негодяи, и не обязательно еди-ничные герои над безликой толпой; бывало, что пассионар-ными оказывались и народы, пребывавшие под началом посредственных вождей и тупых правителей, но подвласт-ные некоему повышенному энергетическому импульсу. А волны пассионарной активности с положительным знаком, когда сочетались силы и личностей, и народов, приводи-ли к таким победам, как на Неве и Чудском озере, или на полях Куликовом и Бородинском, формировали новые этнические единства.

От публичного анализа текущих событий Гумилёв воз-держивался, не забираясь глубоко даже в XIX век и блю-дя, как он говорил, орлиную высоту взгляда на времена и пространства. Считал, что историку противопоказаны конъюнктурные диагнозы и торопливо-скороспелые выводы. Сколько я ни пытался выспросить его, была ли революция Мейдзи и последующая агрессивность японцев проявлени-ем их пассионарности, он предпочитал отмалчиваться. Но это отнюдь не значит, что открытые им закономерности перестают действовать в новейшее время.

Как могло появиться в семье русских поэтов такое дитя Востока? Вряд ли тут нужно искать генеалогические кор-ни. Важнее, что Восток открывался мальчику с детства - и в книгах по истории, и в живом общении с людьми. Дружба с татарчатами еще при работе в Крымской экспе-диции открыла ему живую тюркскую речь, а работая в Таджикистане, он наслушался и подлинного фарси. Даже еще не овладев этими языками, он сам попробовал их «на язык», а ощущение их реальности вооружило его ключом и к тюркоязычным, и к персидским текстам - они не были для него непроходимой тарабарщиной, не отпугивали.

512

А в лагерных «университетах» подобные же знания по-полняло общение с казахами, монголами, китайцами, ко-рейцами. Добавим к этому домашний французский и умение читать на разных языках «со словарем» - вот и истоки ле-генд о Льве Гумилёве-полиглоте; каюсь, что когда-то и сам их доверчиво распространял.

Много дала и работа в хранилищах Эрмитажа, где и египетские, и ассиро-вавилонские, и древнеиранские ше-девры делали ощутимо овеществленной историю незапа-мятных эпох. Списки допотопных династий фараонов, шахиншахов и китайских императоров уже и юноше не казались несъедобными абракадабрами. Позже помогали, конечно, и опытные учителя. Вот и вырос такой фено-менальный знаток, словно сам современник и очевидец давно прошедших событий истории Востока.

Что помогло особенно быстро возникнуть доверию и взаимопониманию между нами? Пожалуй, первый визит Льва Николаевича в университетский Музей землеведения, на создание и развитие которого я положил 30 лет жизни.

Чтобы описать этот учебно-научный геолого-географи-ческий музей, занявший 7 этажей высотной башни, нуж-на специальная лекция, а к ней и экскурсия - буду рад провести такие, если их организует Союз писателей (ни-как не запомню, как он теперь называется). В нем нам удалось реализовать близкие Льву Николаевичу идеи цело-стности природно-общественных комплексов и выразить их с помощью средств синтеза науки и искусства. Как исто-рик Гумилёв очень оценил в этом музее наше внимание к истории Московского унйверситета и к исследованиям до-рогой ему Внутренней Евразии. В галерее бюстов его осо-бенно тронули созданные по нашему заказу портреты Вер-надского, Гумбольдта, Пржевальского, Семенова-Тян-Шанского, Обручева, Краснова (удивился - как вам разрешили, ведь он брат повешенного генерал-атамана!).

С полным пониманием отнесся Лев Николаевич к на-шим материалам по охране природы, в том числе и охра-не от ухудщающих преобразований - мы тогда с Д. Л. Ар-мандом выступали как соавторы первого проекта приро-доохранного закона, принятого в 1960 г. Но главное было в том, что музей помогал понимать пути развития всей

514

природно-общественной экосферы Земли, толкуемой в духе учений Гумбольдта, Докучаева и Вернадского. Мы сошлись с ним тогда в отрицании узкопространственного, а не философского толкования ноосферы, приписываемого Вернадскому. Моей социосфере Лев Николаевич противо-поставил свою биосоциальную мозаичную этносферу, об-разуемую этносами. Толкование биосоциальности челове-чества в отличие от узкосоциальной трактовки общества догматиками-марксистами также способствовало нашему взаимопониманию.

Биосоциальная трактовка этноса - огромный вклад Льва Николаевича в философию, историю и географию. По-нятие об обществе как о чем-то стерилизованном от при-родных начал - категория абсурдно-абстрактная; ведь все члены общества рождаются, питаются, растут, плодятся и умирают биологически (как от этого ухитрились абстра-гироваться марксисты-материалисты?).

Но биологические признаки свойственны не только осо-бям, а и их сообществам - ценозам, а значит, и антропо-ценозам, этноценозам, которые во многом, хотя и не во всем, подобны биоценозам. Гумилёв убеждает нас, что эт-носам как компоненту биосферы приеущи определённые стадии - от становления до расцвета и утасания. Существен-ную роль при этом играет связь со средой, вписанность эт-носов в ландшафт. А существуют и не вписавшиеся в него или паразитирующие на нем этносы - химеры. Эти про-тивоестественные образования возникают, когда в одной экологической нише сосуществуют и взаимодействуют чуждые один другому этносы разных суперэтнических систем. Свой-ственные им заведомая внутренняя конфликтность и ост-рые противоречия с окружающей средой позволили Л. Н. Гу-милёву назвать такие образования антисистемами. На это понятие больше всего взъелись противники Гумилёва, уви-дав под ним чуть ли не утверждение о существовании низ-ших рас, хотя химерами у него сочтены и хазары в Прикас-пии после проникновения туда иудеев, и альбигойцы в Ев-ропе. А избранником Бога Гумилёв никакой народ не считает. Какой бы из них ни объявлял себя богоизбранным - не-мец, японец или еврей - это проявление лишь национали-стического чванства, эгоизма и нравственного уродства.

515

Кстати, химерами и впредь могут становиться наро-ды, пренебрегшие связями с питающей их природной средой.

В наших науках - и в философии, и в природоведе-нии, и в обществоведении - уныло господствовал посту-лат о несовместимости изучения природно-общественных за-кономерностей в единой науке. Поэтому буржуазной объяв-лялась и единая (природно-экономическая) география как допускающая недопустимое смешение независимых законо-мерностей. Труды Гумилёва - бесценный вклад в обосно-вание не только возможности, но и необходимости изуче-ния именно природно-общественных связей в любых науках.

Восхищала его феноменальная способность к простран-ственно-времянным корреляциям. Для географа полезны такие навыки, как умение наизусть нарисовать контуры Каспия, Крыма, Италии, мысленно знать соразмещение объектов по широтам-долготам (Питер и Магадан на одной параллели и т. п.). С такой способностью легче понимать, скажем, кли-матические аномалии. У Гумилёва подобная ориентирован-ность в координатах на плоскости сочеталась с такой же сво-бодой манёвра в третьем измерении - во времени. В его памяти над картой мира вставал словно хрустальный луче-вой короб из эпох и дат - тысячелетий, веков и более дроб-ных сроков. Ему были доступны наизусть времянные сопо-ставления, синхронизации - что происходило в любой из сроков одновременно в Перу и в Японии, в Скандинавии и в Юж-ной Африке. Мы лишь робко соревнуемся с ним, погружа-ясь в палеогеографию, а он и ее не обошел вниманием. Па-леоритмы ландшафта, сдвиги целых природных зон во вре-мени и пространстве он тоже учитывал, объясняя исторические события, в частности переселения народов.

Огромный вклад Льва Николаевича в географию и об-ществоведение - признание им существенной роли окру-жаюшей среды в судьбах общества. Это полагалось считать смертным грехом и почему-то проявлением буржуазного мышления. Сталин приказывал думать, что эта среда спо-собна только ускорять или замедлять развитие общества, но никак не влиять на него сколько-нибудь решительно. А у Льва Николаевича одно наступание Каспия, подняв-шего свой уровень, взяло да и затопило всю Хазарию, вместо того чтобы замедлять или ускорять ее развитие!

516

Однако, увлекаясь, Лев Николаевич кое-что и преуве-личивал в этих влияниях среды. Человек знания в нем со-вмещался с человеком веры, а ученый - с интуитивистом-писателем и художником мысли и слова; вот и случилось, что он принимал за уже доказанные некоторые свои догад-ки. Такие случаи, как и проявления торопливости и не-брежности, неизбежные при исполинских объемах его трудов, занимают в них единичные проценты, но и это делает некоторые положения Гумилёва уязвимыми для критиков, чем те с удовольствием и пользуются.

Даже свою статью 1971 г. в журнале «Природа» с ак-тивной поддержкой основных положений Гумилёва я со-проводил рядом указаний на такие небрежности, и он бла-годарил за эти замечания печатно. Однако возглавлявший противогумилевскую оппозицию в Академии наук этнограф Бромлей, перечисляя в своем капитальном труде об этно-сах пороки взглядов Льва Николаевича, не постеснялся привести и мои частные замечания, вырвав их из хвалеб-ного текста и изобразив меня ... «врагом Гумилёва». Хо-рошо, что Лев Николаевич отнесся к этому как к сквер-ному анекдоту и своим противником меня не счел.

Однажды встречаю Льва Николаевича в Питере, и он ошарашивает меня сюрпризом - вручает автореферат своей новой диссертации «Этнос и биосфера» на соискание уче-ной степени доктора - теперь уже географических наук!

Выражаю недоумение каким-то молодежным оборотом вроде «Ну, дает!», а он в ответ восклицает:

- Дорогой мой, разрешите, я вас расцелую!

- За что?

- Вы - первый человек, не спросивший меня, за-чем мне это нужно.

- Но мне же это и так ясно. Коллеги-историки и эт-нографы вас блокируют, не прощают химер и пассионар-ного якобы расизма, значит, нужно усилить формальные права на голос хотя бы в географической науке, где док-торские лампасы тоже в чести.

Защита второй докторской прошла в 1974 г. в тогдаш-нем Ленинградском университете; одним из оппонентов был наш московский географ и знаток Внутренней Евразии Э. М. Мурзаев. Дело было за утверждением присвоенной сте

517

пени в пресловутом ВАКе. Перед заседанием ВАКа Льву Николаевичу дали прочитать разгромный анонимный отзыв «черного оппонента», в котором он легко опознал «почерк» Ю. Г. Саушкина - его доводы и стиль (впоследствии тот своего авторства и сам не скрывал).

В роли сочувствующего провожаю Льва Николаевича на ректоратский этаж, где заседают 15 членов геолого-гео-графической секции- 12 геологов и 3 географа, абсолют-но чуждые защищаемой проблеме. Чин из приоткрытой двери пробасил:

- Который тут из вас Гумилёв? - и предложил войти. Прозвучало это совсем как «введите» в суде. Полчаса

спусти «подсудимый» вышел ко мне как оплеванный.

- Забодали и закопали. Вопросы задавали глупые и невежественные.

- А Саушкин был?

- Был, но молчал, он же высказал всё в своей чер-нухе.

Как утешать? Все же попытался; помню дословно:

- Что же вы хотите? Чтобы 15дядь- каждый лишь единожды доктор - согласились, что вы любого из них вдвое умнее и хотите стать дважды доктором? Вот они вам и пока-зали...

Забойкотированный ведущими историками и этно-графами (не всеми, конечно, - его авторитетно поддер-живали Лихачев, Руденко, Артамонов и многие другие), Лев Николаевич проявил чудеса находчивости - догадал-ся депонировать свою «непроходимую» вторую докторскую в академическом реферативном журнале Института инфор-мации. Тем самым была открыта возможность заказывать копии с его труда любому желающему. Получились три тома, рублей, кажется, по двадцать, - по-тогдашнему недеше-во, но число заказов вскоре уже превысило все ожидания - счет пошел на многие тысячи! Учение об этносах на кры-льях депонирования полетело по стране!

Появились и отклики. В президиуме большой Академии заволновались, подняли новую волну антигумилёвских пуб-ликаций, распоряжались прекратить такое тиражирование.

Но вскоре времена изменились. Труды Льва Николае-вича стали публиковаться щироким потоком, питерский уни

518

верситет обнародовал многострадальную монографию «Эт-ногенез и биосфера Земли». Творчество Гумилёва из зап-ретного плода превратилось в общенародное культурное на-следие. Этот рост известности подтвержден рублем - кни-ги Гумилёва идут нарасхват по удесятеренной цене, с ними не тягаются и моднейшие бестселлеры. А со складов изда-тельств загадочно исчезают чуть не целые тиражи - то ли в интересах спекулянтов, то ли назло автору - в развитие идей-ной полемики.

Перед народом простерся неисчерпаемый океан зна-ний и мысли. Знаний - Бог с ними, они посильны и за-поминающему компьютеру. Но мысль, способная их упо-рядочить, осветить, сделать из них далеко идущие выво-ды, - это уже превышает способности электронной считалки; перед нами достояние гения. Он становится подлинным властителем дум. Читать Гумилёва нужно медленно и долго - это и обогащает, и укрепляет уверенность в могуществе человеческого разума и духа.

А какой интерес вызвали увлекательные лекции Льва Ни-колаевича, в частности выступления с телеэкрана. В них проявился еще один его дар - дар проповедника. Былую экспедиционную подвижность сменило подвижничество лек-тора, вдохновенного и убеждающего пропагандиста своих взглядов. В высокоинтеллектуальных аудиториях Москвы и Питера, Новосибирска и Тарту, в ученейших городках-спутниках столиц, а за рубежом - в Праге и Будапеште звучал голос неукротимого просветителя.

Не всегда были одни овации - встречались и яростные противники. Грехи ему вменялись диаметрально противо-положные - одни обнаруживали в его трудах русофобию, а другие даже антисемитом, хотя Гумилёв всегда выступал прежде всего как патриот России. Идеи славяно-тюркского взаимовлияния ничего общего не имеют ни с каким национализмом и шовинизмом.

Критики и теперь еще точат Гумилёва с позиций мыши, ловят блох и не видят главного, а он учит наблюдать мир с высоты полета орла. Именно так можно оценить и ве-личие всего содеянного им самим.

Зная, как боготворила его маму Марина Цветаева, он и ей не прощал фактического потворства евразийскому ва-

519

рианту терроризма - деятельности любимого мужа как агента советских спецслужб. Но от обсуждения и этой темы он, как правило, уклонялся, как и от осуждения Блока за его не всегда мудрые метания и нелюбовь к Николаю Степа-новичу Гумилёву. Мы глубоко почитаем Волошина, но и тут Лев Николаевич перемалчивал - ему не хотелось обсуждать основания для дуэли своего донжуанствовавшего отца с этим поэтом.

Сам - кровное, но отнюдь не духовное дитя «серебряного века», - Лев Николаевич был далек от его прославле-ния, ныне столь модного и безоглядного. Он не прощал интеллигентам, претендовавшим на роль духовной элиты, что они за своими мечтами и бреднями не предотвратили надвигавшейся катастрофы.

А как не сказать о феноменальной ёмкости его памяти! И не только профессиональной - на четырехзначные цифры исторических дат до и после Рождества Христова или экзотические имена Ашурбанипалов и Цинь Шихуан-ди, неслыханных рек, гор и городов. Знал наизусть уйму стихов и целые поэмы.

Он никогда не афишировал своих чисто литературных способностей, хотя техникой и музыкой русского стихо-сложения владел в совершенстве, а мыслей ему тоже было не занимать. Но он понимал, что его выступления в этом жанре будут сочтены претенциозными, на первое место выйдет не учет их действительной ценности, а выявление влияний папы-мамы. Тем не менее в «Советской лите-ратуре» (1990, № 1) была опубликована пьеса Льва Николае-вича в стихах «Волшебные папиросы. (Зимняя сказка)», сочиненная в неволе, но сохраненная в памяти, так ска-зать, по той же модели, что у Солженицына. В питер-ском сборнике «Реквием и эхо» есть три фронтовых пат-риотических стихотворения Льва Николаевича. Прочтите их на стенде - там есть строки:

Опять дорогой русской славы Прошли славянские войска.

Это на Одере в 1945-м.

Куда больше было опубликовано его стихотворных пе-реводов восточных поэтов - в списке фигурируют 15 имен

520

авторов, чьи отдельные стихотворения, циклы и поэмы были переведены Л. Н. Гумилевым с фарси, бенгали, пер-сидского и других языков.

Но поистине замечателен Лев Гумилёв как создатель совершенно особого научно-художественного жанра, не менее увлекательного, чем приключенческий или детективный. Научные трактаты Льва Николаевича даже на сложнейшие допотопные темы читаются и сегодня как захватывающие романы. На путях синтеза науки и искусства Лев Гумилёв тоже сумел сказать совсем новое слово.

Когда пять лет назад Льву Николаевичу исполнилось 75, нашлись силы, воспрепятствовавшие проведению его чествования в системе Академии наук. У меня остались не оглашенными строки, которыми я хотел завершить свое тогдашнее слово во славу гениального сына двух великих поэтов. Не прозвучали они и в 1989 г. при живом Льве Николаевиче - в дни столетия Ахматовой. Восполню этот пробел сегодня:

Пусть благодарственной осанной Наполнят этот зал слова: СПАСИБО НИКОЛАЮ С АННОЙ ЗА ЛУЧШИЙ СТИХ - ЖИВОГО ЛЬВА!

А. И. ЛУКЬЯНОВ

ПАССИОНАРИЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ И КУЛЬТУРЫ

Известно, что жизнь человеческая измеряется не тем, сколько прожито, а тем, что запомнилось. В этом смыс-ле одной из самых ярких страниц моей памяти являются встречи и беседы со Львом Николаевичем Гумилевым - выдающимся нашим ученым, мыслителем, человеком огромного таланта и постоянного, я бы сказал, азартно-го, научного поиска.

Мы познакомились весной 1968 года. Лев Николаевич приехал тогда в Москву по делам, связанным с литера-турным наследством Анны Андреевны Ахматовой. Задолго до своей смерти она договорилась с сыном, что весь ее архив перейдет в Пушкинский Дом в Ленинграде и будет хра-ниться как единое целое в одном месте. Но, как извест-но, буквально после похорон Анны Андреевны ее наследство стало растаскиваться и распродаваться. Лев Николаевич подробно рассказывал мне о неблаговидной роли в этом деле потомков Н. Н. Пунина, семейства Ардовых и неко-торых других деятелей из литературных и окололитератур-ных кругов. Шла долгая судебная тяжба, в которой судьи становились то на одну, то на другую сторону.

Работая в то время в Президиуме Верховного Совета СССР, я старался помочь Льву Николаевичу, тем более что его позиция была чиста и бескорыстна. Пришлось ве-сти переговоры с Верховным Судом, подключать к делу известных юристов, любителей литературы. Очень боль-шой вклад в решение этого сложного правового конфлик

522

та внес тогда мой давний друг ленинградский профессор Юрий Кириллович Толстой. И хотя наши усилия натолк-нулись на непробиваемую стену судейской косности и фор-мализма, само это дело еще ярче высветило главное - не-смотря на достаточно сложные отношения с матерью, Лев Николаевич до конца выполнил свой сыновний долг. Жаль только, что в этом его стремлении не было должной по-мощи со стороны литературной общественности, и преж-де всего Союза писателей СССР.

С тех пор наши связи с Л. Н. Гумилевым стали посто-янными. Он много работал, открывал все новые и но-вые пласты истории народов, живших на просторах нашей страны, часто выступал перед учеными и студентами. Популярность лекций Льва Николаевича была невероятной. Я сам был свидетелем такого огромного интереса слуша-Телей, буквально покоренных живостыо и простотой пре-поднесения им самых сложных научных проблем. Древняя Русь и Великая степь, история наших народов представа-ли перед нами в их взаимооплодотворяющем единстве, выпукло и образно, рушились многие окаменевшие кон-цепции и постулаты, десятилетиями повторявшиеся в мо-нографиях и учебниках. Это, конечно, не могло не встретить сопротивления и в академических кругах, и других инстан-циях. И здесь Льву Николаевичу требовалась товарищеская поддержка, поскольку препоны канцелярской науки, а порой и партийно-административные были ничуть не лучше, чем судейские.

Мне не раз приходилось чувствовать все это, связыва-ясь с ленинградскими, да и с московскими чиновничьи-ми структурами по поводу издания трудов Л. Н. Гумилева. Разного рода деятели от науки, сшготившиеся вокруг оче-редного вельможи, не читавшего ни одной работы автора теории этногенеза и пассионарности, умело внушали сво-ему патрону, что «гумилевщина» сродни антимарксистскому идеализму, географическому детерминизму, шовинизму, национализму и т. д.

Это, конечно, угнетало Льва Николаевича, но он не сдавался, работая с поразительной эффективностью и от-метая наветы и интриги. Сын двух крупнейших поэтов России, он был глубоко русским человеком и патриотом

523

траны. Гумилев не раз говорил, что далек от вся-кой политики, хотя и уважает выводы Маркса и Энгель-са, правда за исключением того, что они писали о Рос-сии. Такое отношение к политике было естественным для узника ГУЛАГа с 14-летним стажем. Однако, вспоминая годы репрессий, Гумилев обычно ограничивался фразой: «да было такое время, когда вожди сажали вождей, сосе-ди - соседей, а ученые - ученых». После этого Лев Ни-колаевич закуривал свой «Беломор» и говорил: «Но это к науке отношения не имеет».

Подлинной наукой он считал, прежде всего, комплек-сный подход к любому историческому явлению, умение добиваться синтеза гуманитарных и естественных наук, ни в коем случае не замыкаться в рамках определенного вре-мени или отраслевой дисциплины.

Именно на основе этого комплексного подхода на стыке этнографии, географии и истории шли научные поиски Гу-милева. 06 этом он подробно говорил в переданной мне магнитофонной записи своего «Автонекролога», вспоминая о том, как в тюремной камере пришла к нему идея пасси-онарного взлета человеческой натуры, как потом на эту идею стала «наматываться» сама история народов, расцвета и падения этносов. И мне думается, что он представляет собой удивительный, уникальнейший документ о том, как рож-дается научное открытие, как оно захватывает все более и более широкие сферы знаний, проверяет свою истинность живой жизнью человечества.

И в этом, мне кажется, весь Лев Гумилев, который сам является воплощением пассионарности, увлеченнос-ти идеей и упорного всепоглощающего служения ей в ин-тересах истины и великой России. На эту сторону лично-сти Льва Николаевича обращал внимание хорошо знавший его Митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн в ходе нашей беседы на Каменном острове в Ленинграде осенью 1994 года.

В свете этой мысли, высказанной Владыкой Иоанном, мне особенно часто вспоминается встреча с Л. Н. Гумилевым, состоявшаяся у меня дома 16 сентября 1986 года. Тогда, рас-сказав гостю о собираемой мною коллекции голосов рус-ских писателей XX века, я попросил у Льва Николаевича

524

разрешения записать его рассказ о Николае Степановиче Гумилеве и Анне Андреевне Ахматовой, их отношениях с сыном и о творческой лаборатории двух прославленных поэтов России.

Теперь я с трепетом вновь и вновь включаю магнито-фон, чтобы услышать эту запись, в которой Лев Никола-евич не только поведал обо всех перипетиях своей трудной жизни, но и прочитал три коротких стихотворения о под-вигах Геракла, подаренных маленькому Лёве отцом во время одного из приездов в Бежецк. Стихи эти не вошли в со-брания сочинений Н. С. Гумилева. Но дело было не толь-ко в самих неопубликованных стихах знаменитого мэтра. Оказалось, что чтение этих стихов Львом Николаевичем, удивительно точно совпадало по тембру и интонации с интонациями отца, запись голоса которого имелась у меня и была копией с записи на восковом валике фонографа Петроградского института живого слова, сделанной в феврале 1920 года. Так встретились отец и сын, которые по духу своему, по пониманию силы поэтического слова были очень близки.

Немало рассказал Лев Николаевич об Анне Андреевне Ахматовой, о тех годах, когда они жили вместе, о посыл-ках, которые передавала мать своему заключенному в тюрьму сыну, о том, как, возвратившись из лагеря, он помогал Анне Андреевне переводить стихи зарубежных поэтов и «кое-чему научился сам». Говорил он с горечью и о том холод-ном отчуждении, которым встретила его Ахматова после воз-вращения из омского лагеря в 1956 году. «К сожалению, я застал женщину старую и почти мне не знакомую, - вспо-минал Лев Николаевич. - Ее общение за это время с мос-ковскими друзьями - Ардовыми и их компанией, среди ко-торых русских, кажется, не было никого, очень повлияло на наши отношения». Однако теплые чувства к своей ге-ниальной матери и ее творчеству никогда не покидали Льва Николаевича. Когда же я стал расспрашивать Гумилева о его собственных стихах и переводах поэзии Востока, Лев Ни-колаевич отшутился. «У всякой науки должна быть какая-то отдушина, - сказал он и добавил: - А вообще-то когда со мной не хотят спорить как с ученым, обычно говорят: «ну зачем спорить с поэтом». Но здесь, думаю, Гумилев

525

сын был все же несправедлив к самому себе. Гораздо бо-лее объективную оценку его творчества дал известный ли-тературовед В. В. Кожинов, который считал, что «Лев Ни-колаевич был в равной мере и историком, и поэтом»*.

В тот вечер мы долго говорили о его подготовленных к изданию книгах «Тысячелетие вокруг Каспия», «Древ-няя Русь и Великая степь», о фундаментальном труде «Деяния монголов», которые Гумилев считал наиболее весомыми и ценными разработками теории этногенеза. Как бы под-водя итог этим своим работам, Лев Николаевич сказал: «Знаете, в целом я думаю, что творческий вклад в куль-туру, сделанный моими родителями, я продолжил в своей области оригинально, неподражательно и очень счастлив, что жизнь моя прошла не бесполезно для нашей советской культуры».

Уверен, что для такой самооценки Л.Н. Гумилев имел все основания, ибо его творчество, его подвиг ученого и мыслителя никогда не ограничивался «чистой наукой». Каждым своим трудом он выходил на простор отечествен-ной культуры, обогащая и одухотворяя ее самобытный ха-рактер. И здесь особо следует подчеркнуть, что эту культу-ру, эту традицию Руси Лев Николаевич понимал широко и объемно, далеко заглядывая в наш сегодняшний день.

В этой связи мне особенно запомнилась одна из на-ших бесед в начале 1989 года. Просматривая книги по ис-тории России в моей библиотеке, Лев Николаевич обра-тил внимание на то, что в ней довольно много, как он сказал, «славянофилов и славянофильствующих». «Они были по-своему романтиками, - заметил Гумилев, - превозно-сили до небес народ-богоносец, но все-таки оказались го-раздо последовательнее, чем западники, в подходе к раз-гадке того, что такое Русь и Россия. А разгадка эта состоит в евразийском характере нашего этноса. Да, мы и Евро-па, и Азия. В силу этого мы самобытны и не похожи на западные народы. Нас же все время пытаются заставить любить Запад, хотя он нас все равно не любил и не лю-бит. А вот с Азией, с Востоком у нас тысячелетние связи и гораздо большее взаимопонимание».

* См.: «Наш современник», 1997, №3, с. 193.

526

Тогда я впервые услышал от Льва Николаевича оцен-ку идей Г. В. Вернадского, П. Н. Савицкого, Н. С. Трубец-кого и других пионеров российского евразийства. Он от-, мечал, что, родившись как протест против унижения и по-і ношения русского народа, идеи евразийства ймели и имеют под собой реальную историческую почву. Они дают воз-можность гораздо полнее и объективнее разобраться в том, 1 откуда есть пошла Русь и русская земля. Причем для Гу-

• милева евразийство имело не только научное, теорети-ческбе значение. Он делал из него ясный. практический

і вывод, состоящий в том, что нельзя, невозможно пра-вильно решать вопросы жизни России в прошлом и насто-ящем, абстрагируясь от тех коренных особенностей и за кономерностей развития, которые органически присущи > нашему этносу. Нарушение этих законов тысячелетней і истории грозит самыми тяжелыми последствиями для рос-і. сийских народов.

[ Вот почему так остро переживал Лев Николаевич те раз-[, рушительные процессы, к которым привела горбачевская | перестройка. Он самым решительньш образом осуждал ка-v тящиеся по Советскому Союзу волны сепаратизма и наци-I онализма - в Прибалтике и Киргизии, Карабахе и Чече-I но-Ингушетии, Молдавии и Казахстане. Как рассказывал [ мне в 1994 году президент Русского географического общества ' С. Б. Лавров, именно тогда, в разгар войны законов и су-I; веренитетов уже тяжело больной Лев Николаевич обратил-ся к своим коллегам по университету с наказом сделать все г от них зависящее для предотвращения развала советского [ союзного государства. «Скажу вам по секрету, - говорил

• тогда Гумилев, - если Россия будет спасена, то только через ! евразийство»*.

Сегодня это завещание великого ученого звучит как ни-

1 когда актуально.

Актуально, во-первых, потому, что после разрушения СССР беловежекими заговоришками возникло и, несмот-ря ни на что, будет расти движение за восстановление Со-юза братских государств, и прежде всего России, Белорус-

* Об этом профессор С. Б. Лавров позднее рассказал в книге «Лев Гумилев: судьба идеи».

527

сии и Украины. Их суперэтническую близость всегда под-черкивал Л. Н. Гумилев. И если бы нынешние политиче-ские лидеры хоть в малой мере знали учение Льва Николае-вича, выявленные им закономерности исторического раз-вития России, этот исключительно важный процесс мог идти гораздо быстрее и эффективнее в интересах всех народов, живущих на постсоветском пространстве.

Во-вторых, идеи Гумилева приобретают особую акту-альность потому, что продолжаются и нарастают попытки Запада и его оруженосцев в России под флагом ее вхожде-ния в «современную цивилизашю» подчинить русский и другие народы нашей страны чуждой им индивидуалистической ры-ночной идеологии, разрушить наш жизненный уклад, пре-вратить российскую экономику в сырьевую базу транснаци-ональных монополий. Однополюсный глобализм по амери-канской модели становится все более зримым фактором жизни планеты и отсюда закономерно растет антиглобализм - как ответ сопротивляющихся этому насилию этносов. Вот по-чему сегодня так современно звучит предупреждение Гуми-лева: «Конечно, можно попытаться «войти в круг цивили-зованных народов», то есть в чужой суперэтнос, но, к со-жалению, ничто не дается даром. Надо осознавать, что ценой интеграции России с Западной Европой в любом случае бу-дет полный отказ от отечественных традиций и последую-щая ассимиляция».

Наконец, подтверждением значимости и злободневно-сти евразийской концепции Гумилева является то, что его взгляды до сих пор подвергаются самым ожесточенным на-падкам противников самостоятельного пути русского наро-да и российского государства. Достаточно сказать, что в октябре 2002 года, когда отмечалось 90-летие со дня рож-дения Льва Николаевича, снова выплыли на поверхность его хулители. В статье некоего Григория Ревзина под на-званием «Пророк Азиопы» вновь утверждалось, что «исто-рия Гумилева не интеллектуальна, не изысканна, в ней не случается озарений и в ней нет метафизики божественного присутствия. В ней есть орда, которая прет, потому что ее расперло». Ревзин никак не может простить ученому его трактовку исторических фактов и «антисемитизма довольно странной конфигурации, спроецированного в нарисованную им фантастическую картину Хазарского каганата». По за-явлению другого антигумилевца Семена Новогрудского, Гумилев был, по сути, «пророком стада, толпы», мешаю-щим России «перестать быть коллективным, бессознатель-ным и всеобщим пугалом для человечества»*. Как видим, ничего не изменилось под луной со времен культа личнос-ти. И прав был Лев Николаевич, когда, отвечая академи-ку Бромлею и другим своим критикам, обычно ссылался на Оскара Уайльда, увидевшего в американской таверне плакат: «Не стреляйте в пианиста, он играет как может!»

Пианисты, играющие по чужим нотам против России и ее самобытности, не только не перевелись, но и пло-дятся в великом множестве в атмосфере рыночных реформ и врастания человечества в «цивилизацию западного образца».

Последняя весточка от Льва Николаевича Гумилева при-шла ко мне, когда весной 1991 года развернулась работа по подготовке и проведению референдума о сохранении Союза ССР. Мне позвонили из Ленинграда и передали, что Лев Николаевич просил посмотреть его выступление в газете «Час пик». Я сразу же нашел эту публикацию. Она называлась «Объединиться, чтобы не исчезнуть»**. Великий ученый, видя черную тучу развала, надвигавшуюся на нашу стра-ну, говорил в ней об огромной ценности дружбы советских народов, которую надо хранить как зеницу ока, о том, что эта дружба - самое лучшее, что дала нам отечественная история. Как никто другой Гумилев предчувствовал гибель-ность Беловежья, разрушившего устои, соединявшие мо-гучий евразийский суперэтнос на территории от Балтики до Тихого океана. К великому сожалению, это его предчув-ствие оказалось трагической реальностью.

О кончине Льва Николаевича я узнал по радио в каме-ре «Матросской тишины». Для меня, да, думаю, и для всех истинных патриотов России, это был страшный, непопра-вимый удар. Ночью под потолком тюремной камеры все-гда горел тусклый свет. Не было и не могло быть сна. Тог-да и появилось стихотворение, посвященное очень дорого-

* См.: «Коммерсант-Оаііу», 4октября 2002 г.; «Известия», 2 октября 2002 г.

** «Час пик», 1991, №3.

529

му для меня мыслителю, ученому и патриоту России Льву Николаевичу Гумилеву. Им и хотелось бы закончить этот короткий набросок воспоминаний.

Мы и Европа, мы и Азия, Мы - сочетание начал. Судьбы такой своеобразие, Наверно, каждый замечал.

Мы не разрознены на атомы, Воюя каждый за себя. Трудяги, пахари, солдаты мы - Один народ, одна семья.

Мы не враги своеобразия, Но общность - общий наш удел. Наш грозный этнос - Евроазия - В многовековье поседел.

Как реки, в нем сливались нации, Исконньш верные гербам. И западной цивилизации Они совсем не по зубам.

Камзолы лопались расшитые На мощном теле Русь-земли, И убирались прочь разбитые Псы-рыцари и короли.

И отправляла латы ржавые Под обагренный кровью лед Община, слитая с державою, Держава, вросшая в народ.

Себя не льщу ни в коем разе я, Что всепобедна наша рать, Но общность эта - Евроазия - Себя заставит уважать.

9. XI. 2002

САВВА ЯМЩИКОВ СЧАСТЬЕ ОБЩЕНИЯ*

Большую часть своей жизни провел я в древнем городе Пскове, занимаясь реставрацией памятников иконописи и изучая культурное наследие крупнейшего древнерусского княже-ства. Работая в старинных русских областях, будь то Вла-димиро-Суздальская земля, Ростово-Ярославский край, Вологодчина или Карелия, я никогда не ограничивал свое пребывание в провинции узкими рамками профессиональ-ного делания. Меня интересовали люди, живущие и рабо-тающие в глубинке, ибо они были для меня носителями местного быта, знатоками краеведения, хранителями куль-турного и художественного наследия родной земли. Во Пскове круг моих друзей и собеседников включал не только музей-щиков, архитекторов-реставраторов и писателей. Я с удо-вольствием общался со здешними «земскими» врачами, свя-щенниками, техническими и инженерными работниками и от каждого получал положительньгй заряд энергии, помога-ющей мне в повседневной жизни и работе в старом городе.

Были у меня в Пскове и знакомства и с людьми не псковскими: кого только не притягивал этот край - Пуш-киным, праздниками поэзии, стариной и легендами Пскова, Изборска, Печерского монастыря. Но мои самые инте-ресные знакомства происходили обычно не на праздниках, а в доме Всеволода Петровича Смирнова, архитектора, рестав-ратора, художника и кузнеца. Со многими приятельствую и поныне, но хочу рассказать о встрече совершенно осо-

* Фрагмент из книги «Мой Псков».

531

бенной, поскольку Льва Николаевича Гумилева считаю од-ним из главных людей моей жизни.

Он приехал в Псков летом 1969 года, чтобы заказать Смирнову крест на могилу Анны Андреевны. Наверное, можно было найти хорошего мастера и в Питере, сделать памятник Ахматовой многие сочли бы за честь. Мрамор, надпись золотыми буквами... Но Лев Николаевич человек необычный, формально исполнить этот свой сыновний долг не мог. Когда узнал, что в Пскове есть виртуоз кузнечного дела, к нему и поехал. К счастью моему, я тогда был в очередной командировке, работал в музее, а значит, по-чти все вечера проводил у Смирнова, в интересных застольных беседах.

Придя в тот раз после работы в звонницу, заметил, что стол накрывают торжественно, для гостей. Льва Ни-колаевича Гумилева я видел на фотографии и теперь легко узнал. Он был с женой, Натальей Викторовной. Худож-ник-график, оформившая много книжек, она к тому вре-мени привыкла быть «женой декабриста», ведь Гумилев пребывал под негласным надзором, даже получив разре-шение жить в Ленинграде.

Тогда я смотрел на этого человека прежде всего как на сына двух поэтов. О его научных трудах знал понаслышке, издано было совсем не много. Правда, «Поиски вымыш-ленного царства» прочел, и эта книга открыла глаза на многое, чего в университете «нам не задавали» и «мы не проходи-ли». Так что, встретив в смирновской звоннице автора, сразу понял, что предстоит услышать много интересного. В предвкушении пиршества, пока готовился стол, решил освежиться в реке: звонница стоит на берегу Великой, до воды метров тридцать, не больше.

Надо сказать, кулинаром Смирнов был блестящим и совершенно оригинальным. Как вспоминал много лет сггустя Лев Николаевич, «такой еды, как в Пскове у Всеволода Петровича, ни в одном ресторане не подадут». Один «куз-нечный суп» чего стоил! В ведро бросали всякую всячину: сосиски, рыбу, капусту, томатную пасту, ветчину, лук... Варился суп на кузнечном горне, подавался в изобилии, съедался с наслаждением. В той же кузнице жарили мясо, которое на богатом псковском рынке покупалось за гроши.

532

Пили-ели из старых чаш и братин, передаваемых по кругу. Эгим необычным и приятным способом в отреставрированной звоннице воссоздавалась картина давно ушедшей жизни. Вот какое застолье ожидало Льва Николаевича и Наталью Вик-торовну... Пиршество еще не началось, когда я вернулся в звонницу и тут же ощутил доброе внимание Льва Николае-вича: «О, вы с реки. Вы уж примите, а то замерзнете». В те молодые свои годы я слыл профессиональным выпиваль-щиком: сколько бы ни выпил в компании, не пьянел и не шумел. Зная за собой это качество, постарался не ударить в грязь лицом перед таким человеком и принял довольно приличную дозу. Закусил огурчиком, успел подумать, что надо бы накинуть сухую рубашку и...

Подобное со мной в жизни два или три раза случалось. Видимо, алкоголь добрался до каких-то неподготовленных уголков организма и буквально снес меня «с лица земли». Потихоньку добрался до соседней комнаты, где на полу была расстелена огромная калька с чертежами будущего креста. Повалился на нее и так, «самораспявшись», проспал часа три. Открываю глаза и вижу участливо наклонившегося надо мной Льва Николаевича. «Вы прямо как воин на васне-цовском поле лежите. Я подходил все время, проверял, но чувствовал, что дышите. А теперь можно и к столу. Мы ваш уголок за вами сохранили», - я еще не знал, как добр этот строгий, серьезный человек, насколько тактичной и по-мужски цельной бывает его заботливость.

Страшно неудобно, стыдно: при первом знакомстве опростоволосился! Но друзья помогли мне быстро войти в ритм застолья. И, конечно, это был стол, за которым надо было только слушать Льва Николаевича.

Негромко, неторопливо, с характерным петербургско-университетским грассированием он рассказывал о теории эт-ногенеза, о книгах, которые пишет, и о своей жизни. Те-перь мы знаем, сколько несправедливости и зла пришлось пе-режить младшему Гумилеву. Но если читатель полагает, что на собеседников Льва Николаевича обрушивалась хотя бы толика этого страшного груза, он ошибается.

Сложилось так, что все мои главные учителя были уз-никами ГУЛАГа, притом «серьезными», отсидевшими не год-другой, а по максимуму. В университете курс русско

533

го декоративно-прикладного искусства нам читал профес-сор Виктор Михайлович Василенко, только что вернувшийся в Москву после «десятки». Мерзавец, по навету которого он получид срок, работал рядом, но Виктор Михайлович не допускал и намека на выяснение отношений. Не зная о прошлом Василенко, вы ни за что не сказали бы, что ог-ромный кусок жизни этого влюбленного в свой предмет, восторженного, элегантного человека прошел на нарах.

Профессор Василенко возил нас на первую практику в Суздаль и Владимир. Вместе с ним я впервые оказался у церкви Покрова на Нерли - с тех пор это мое самое любимое место России. Виктор Михайлович рассказывал о фресках Рублева, рельефах Дмитровского собора, но ни словом не обмолвился о своем гулаговском прошлом. Не говорили о лагерных ужасах и Николай Петрович Сычев, и его ученик, а мой учитель Леонид Алексеевич Творогов. Если и вспоминали, то с юмором, самоиронией, как Тво-рогов однажды: «Представьте, с моим-то врожденньш подвывихом ноги будит ночью охранник и велит идти за двадцать километров - полено принести. Пришлось пой-ти. Иначе расстреляли бы». Байка, анекдот- не более.

И рассказы Льва Николаевича Гумилева были не о страш-ном, а о его занятиях наукой, стихами или о случавшихся с ним любопытных происшествиях. Плыл, к примеру, од-нажды на лодке по одной из сибирских рек. Видит - на берегу языческий идол. Для науки предмет интереснейший. Причалил, взял истукана на борт: чтобы в ближайший музей доставить. Тут река заволновалась, забурлила. «Я понял, что лодка потонет и быстро к берегу, к берегу. Идола по-ставил, и река сразу утихомирилась». Лев Николаевич то ли все еще сожалел, то ли подсмеивался над давней не-удачей.

Такие вот истории. Николая Петровича Сычева я не решился спросить. Виктора Михайловича тоже. А Гуми-леву волновавший меня вопрос все-таки задал: «Лев Ни-колаевич, вы прошли такую страшную школу. При ва-шем блестящем литературном слоге могла бы выйти не-обыкновенно интересная книга. Вы напишете ее?» Он грустно покачал головой: «Савелий Васильевич, я боюсь пережить это еще раз. Писать спокойно, схоластически не

534

смогу. Начну переживать заново, а уже моей жизни на это не хватит». Таков был ответ.

Разговор происходил через много лет после нашего зна-комства, а в тот первый псковский вечер у всех было лег-кое летнее настроение. Белой ночью возвращались мы от Смирнова, пели какие-то хорошие песни. Я думал: какое же счастье, что все-таки существует связь времен и поко-лений. И я, барачный мальчишка, закончил универси-тет, работаю реставратором и иду рядом с человеком, у которого была такая трудная жизнь, но который вместе с нами шутит, поет. А мы пытаемся соответствовать, но это совсем не в тягость.

Наутро мы поехали в Псково-Печерский монастырь, оттуда в Изборск- город, который Гумилев еще в лаге-рях сделал полигоном своих научных теорий, поскольку имен-но здееь сконцентрировалась вся начальная история Рус-ского государства.

Мы шли в сторону Малов, говорили о далеких столе-тиях. Лев Николаевич внимательно посмотрел на меня и сказал: «Савелий Васильевич, когда вы там в звоннице на кальке лежали, я подумал, что с вами можно быть откро-венным. Вы всегда, когда в Петербурге будете, - милос-ти прошу, я буду рад».

Во время той же прогулки по Изборской долине я ус-лышал от него слова, всю мудрость которых мне еще пред-стояло оценить. А сказал Лев Николаевич так: «Вы зани-маетесь реставрацией памятников, изучением древнерусской живописи, организуете выставки. Это очень важно и хо-рошо. Но если вы пишете, скажем, о псковской иконе XV века, вы должны знать, что в это время происходило в Париже, в Лондоне, в Пекине. Только так можно пра-вильно осознать смысл псковского памятника. Настолько тесно все было связано тогда, да и во все другие перио-ды. Знать надо обязательно».

Совет Льва Николаевича Гумилева важен не только для искусствоведа, историка. Это ключ к пониманию много-образия жизни. Только если твое представление о мире не ограничено рамками специальности, или конфессии, или партийной идеологии, ты способен воспринять другую куль-туру, другое мнение. И тогда не возникает желания отлу-

535

авославного священника от паствы за то, что он общался с католиками, и в «Мадонне» ван Эйка видят не бесовство - творение гения. Бесовство - это когда на сна-рядах, которыми бомбят мирную маленькую страну, пи-шут «поздравление» с Пасхой...

Гумилевские слова вспомнил я прошлой осенью в Си-енне. С моим давним другом Микеланджело Мазарелли целый день осматривали достопримечательности нашего любимого города. Микеле в один год со мной заканчивал МГУ, он биофизик, но, не порывая с основной профес-сией, уже много лет серьезно занимается искусством, стал одним из самых крупных антикваров Запада. Приятно любоваться шедеврами Дуччо, Симоне Мартини, Пинту-риккио, когда рядом человек, который тоже любит эти произведения и прекрасно их знает. Тем острей воспри-нял я замечание Микеле: «Ты не обижайся, Савелий, но ваша иконопись все-таки отстает от нашей».

Дело не в обидах, но как же не прав мой друг! Прав-да, он не бывал в Пскове, Суздале, Новгороде, Влади-мире, и я обязательно его туда свожу. Он должен увидеть это искусство - великое, но другие Мадонны на полот-нах итальянцев кормят младенца грудью, у рафаэлевской Девы Марии облик земной возлюбленной гениального ху-дожника. Для православия такая вольность невозможна: другой менталитет, иной путь развития культуры. Я пре-клоняюсь перед гениями Возрождения, особенно ранне-го. Помню, как бродили вместе с Андреем Тарковским по заснеженным московским переулкам и спорили о до-ступных нам только в иллюстрациях работах Пьеро делла Франческа, Симоне Мартини. Мы восторгались ими, еще не успев остыть от съемок «Андрея Рублева» - фильма, благодаря которому уже не одно поколение открыло для себя величие древних русских икон.

Да, у нас другое. Но не менее великое, чем у италь-янцев, и высота эта объясняется тем, что сказал мне когда-то Лев Николаевич: «Все очень тесно связано. Знайте, что было там, там и там». Я истовый сторонник православия, на пядь не отойду от постулатов нашей веры. Но будем объективны: если бы не Фиораванти, не стоял бы в Мос-ковском Кремле Успенский собор. Если бы не те же ита

536

льянцы и французы, не было бы Петербурга. А не засло-нили бы русские Европу от полчищ татар, не узнал бы мир творений Дуччо и Симоне Мартини. Мы Европу защити-ли не только силой, но и умом. Правдой ее защитили...

В семидесятые годы жизнь моя проходила между Пе-тербургом и Москвой, в Петербурге больше, чем в Моск-ве. Благодаря таким семейным обстоятельствам много ра-ботал в Русском музее, с Василием Алексеевичем Пуш-каревым. И, конечно, одним из самых притягательных мест была коммунальная квартира на Большой Московской, рядом с Владимирским собором и Свечным переулком Достоевского. Раныпе, когда я еще не был знаком с Гу-милевым, он жил на окраине, тоже в коммуналке: вто-рую комнату занимал милиционер, который вполне офи-циально осуществлял надзор за «сомнительным» ученым. Как рассказывал Лев Николаевич, с соседом они быстро подружились и даже собутыльничали.

Наверное, кого-то удивит подобное приятельство, но Лев Николаевич знал, что ему-то оно не повредит, а милицио-неру пойдет на пользу: человек послушает об интересном, что-то узнает. Величие настоящей российской профессуры еще и в этом - абсолютное отсутствие снобизма. Извест-но, что общаться с хорошим плотником бывает гораздо при-ятней, чем с плохим искусствоведом или журналистом.

Соседи жили душа в душу, иногда милиционер просил: «Лев Николаевич, ты мне только скажи, что сейчас пи-шешь. Чтоб я им мог доложить». Гумилев отвечал без утайки: «Делаю книгу "Древние тюрки"». Это вполне устраивало милиционера: «Ну, турки и турки. Я им так и напишу».

Потом Гумилеву улучшили жилищные условия - как-никак доктор исторических наук, читает лекции в универ-ситете. Переселили в центр, на Большую Московскую. А через короткое время милиционер повесился. Может быть, простое совпадение, а может, живи он рядом с Львом Николаевичем, духу и хватило бы, чтоб этот страшный акт не совершился...

Постоянно приходившие на Болыігую Московскую уче-ники и добровольные помощники Льва Николаевича жад-но ловили каждое его слово. Мне было приятно, что я в

537

этом доме почти как член семьи, и о тех же древних тюр-ках мы с Львом Николаевичем говорим за вечерним чаем. В такой неформальной беседе самые сложные вещи вос-принимаются легче. Кстати, именно поэтому я всегда ста-рался проводить выставки в залах Союза художников, а не в музеях, где есть психологический барьер между зрителем и устоявшейся экспозицией. Более демократичная, сво-бодная обстановка располагает к обсуждению, дискуссии: интересней проходят экскурсии.

Теория Гумилева не самая простая, но Лев Николае-вич умел объяснить ее очень доступно, увлекательно. Воз-вращаясь в гостиницу по ночному Петербургу, я снова и снова «прокручивал» яркие картины, нарисованные ученым, удивительные рассказы о том, как он приходил к тому или иному открытию. Разумеется, бывал я и на лекциях Льва Николаевича, в частности на Высших режиссерских курсах. Как всегда, невероятно интересно, но я думал: «Как же должны завидовать мне друзья-киношники. Ведь я имею возможность слушать Гумилева один на один». Хочу под-черкнуть: Наталья Викторовна, которая присутствовала при этих домашних беседах, была поистине вторым «я» своего мужа, понимала малейшее его движение, не то что слово. Это абсолютное понимание делало жизнь Льва Николаеви-ча уютней, легче. А трудно было всегда. Бесконечно сры-вались лекции, проводились обсуждения-осуждения научных работ... Спасала гулаговская закалка. Тот, кто там выжи-вал, потом уже не позволял себе отступлений от требова-ний веры, норм человеческого бытия.

Никогда не забуду, как в начале перестройки сидели мы с Львом Николаевичем на кухне, и позвонили из Мос-квы: сообщили Гумилеву, что он не избран в член-коры. Ученый со своей, и столь блистательной, теорией. Пара-докс! Увы, куда охотней выбирают тех, кто не будет сму-щать других подлинным талантом, величием. Я попробо-вал сгладить ситуацию: «Лев Николаевич, вы расстроились...» Он и тут все обратил в шутку: «Савелий, бросьте! Ну есть немножко осадок. Но разница только в том, что, если бы я получил звание, мы бы выпили одну бутылку, а те-перь нужно две, потому что вроде бы я и достоин, а в то же время нет».

538

І, На другой день мне пришлось звонить по делу некое-рлу московскому чиновнику из руководства Фонда куль-туры. В голосе этого как бы ученого дребезжала обида. і;«Меня не выбрали в членкоры!» - объяснил он причину

дурного настроения. «Вас?! Гумилева Льва Николаевича ! «е выбрали!» - возмутился я и услышал чудовищное: «Гу-; милев? А кто он такой?» Вот ярчайший пример того яв-• ления, которое Александр Исаевич Солженицын обозначил ! точным и хлестким словом «образованщина»... і Зная, что Лев Николаевич, прежде чем принять ре-г шение, любит все как следует взвесить, я долго не решался [ подступиться к нему с одной заветной мечтой. Дело в том, >что в пору директорства Василия Алексеевича Пушкарева і я ежемесячно проводил в Центральном доме художника на | Крымском валу устный альманах «Поиски. Находки. От-[ крытия». Название придумал исходя из своей профессии - | пусть считают, что находки и открытия относятся исклю чительно к реставрации, археологии, музейной старине. \ Хотя с самого начала знал, что этим академическим ма териалом не обойдусь - непременно потяну и современ-\ ные темы. Действительно, все было в альманахе. Полу разрешенный Слава Зайцев показывал моды, Альфред ' Шнитке играл со своим квартетом еще нигде не испол-

нявшийся концерт; режиссер приносил «полочный» фильм, [ художник - отвергнутую выставкомом картину. Райком > партии пристально следил за культпросветработой ЦДХ, I но Пушкарев после 27 лет работы в толстиковско-романов-, ском Ленинграде был настолько опытен в общении с вла-I стями, что нам все удавалось. Однажды Василий Алексе-\ евич сказал мне: «Савелий, знаешь, я не из трусливых, ; но мне легче будет отбиваться от райкома, если у альма-

наха появится редколлегия и ты напечатаешь эти уважае-і мые имена на пригласительном билете». Все, к кому я

обратился с просьбой войти в редколлегию, охотно согла сились, понимая, что дело-то благое. И только Сергей ( Капица обеспокоился, залепетал о вероятности «всякого-

разного». Я поспешил его успокоить: силком никого не

тянем, все на добровольных началах.

В этот-то альманах в конце концов я все же решился і. позвать Льва Николаевича. Он удивился: «Савелий Васи

: 539

льевич, мне не разрешают в такой болыдой аудитории. Я читаю для двадцати, может быть, тридцати человек. А у вас сколько в зале?»

- Зал рассчитан на восемьсот человек, но послушать вас придет тысяча.

- Ну что вы, мне не разрешат!

- Лев Николаевич, а что мы теряем? Командировку вам оформим, в Москве есть где остановиться. Почему бы не съездить?

- В общем-то вы правы. Возьмем все купе, а на лиш-нее место никого не пустим. Посидим, поговорим. Только знаете, я человек старой закалки - прихожу к поезду са-мое маленькое за час. Вдруг его раньше времени отпра-вят?

Что ж, пришли на вокзал за полтора часа. В поезде всю ночь проговорили. Я немного побаивался: что, если в последний момент райком отменит выпуск альманаха с Гумилевым? К счастью, не отменили. Действительно, собралось около тысячи человек, сидели на ступеньках в проходах - «висели на люстрах». Были, конечно, пона-чалу попытки свернуть разговор на отношения Анны Ах-матовой с Николаем Гумилевым, но это быстро отодви-нулось в сторону. Никогда не отрекаясь от своих родите-лей, отбыв за них два срока, Лев Николаевич тем не менее настаивал на том, чтобы в нем видели его самого, а не только сына знаменитых «Ани и Коли».

Два часа потрясающего выступления бывшие в том зале вспоминают по сей день. Задавали много вопросов. Гумилев отвечал убедительно, ярко, образно. Один из слушателей попросил как можно доступней объяснить, что же такое пассионарность, и спроецировать это поня-тие на современность. Неожиданно Лев Николаевич обер-нулся в мою сторону: «Пожалуйста. Вот Савелий Васи-льевич Ямщиков - типичный пассионарий. Два дня на-зад я был абсолютно уверен, что мы с ним вхолостую прокатимся в Москву и мое выступление перед вами не состоится. Но он добился, все получилось. Маленький, но наглядный пример пассионарности человека». Надо ли говорить, что для меня это была самая большая на-града.

540

Прошлой осенью, вскоре после захвата заложников на Дубровке мне позвонила Наталья Викторовна. Прочитала в газете мою статью о трагедии, и вспомнился давний день в ЦДХ: «Да, не обманулся в вас Лев Николаевич, вы на-стоящий пассионарий»...

Он интересовался моей работой, очень хотел поехать вме-сте в Кижи, спрашивал, как там идет жизнь. Кстати, слу-шателем был замечательным. Никогда не перебивал, не оскорблял менторством, и в то же время мог тактично под-сказать, еле заметно направить беседу в более плодотвор-ное русло. Очень точной была реакция Гумилева на все, что происходило со страной. Когда разразилась перестрой-ка и пошла массовая раздача России направо и налево, пре-дупредил: «Савелий Васильевич, приготовьтесь. Вы попа-даете в очень тяжелый период. Россия скатывается в яму, пассионарность падает. Вам придется в этой жизни нелег-ко. Посмотрите, кто приходит к власти».

Некоторые бойкие репортеры попытались было на мудрых прозрениях ученого нажить политический капиталец, но с такими он держал дистанцию. Зато замечательный питер-ский тележурналист Виктор Сергеевич Правдюк успел от-снять восемь серий очень объективных, спокойных, глу-боких бесед с Львом Николаевичем, в которых Гумилев рассказывает о теории этногенеза, делится своими разду-мьями о России. Это драгоценнейшее свидетельство пока не стало достоянием широкой телеаудитории, но оно су-ществует. Как ученый и гражданин он остро переживал вспыхнувшие в хаосе перестройки споры о северо-западных рубежах России. Позиция Гумилева была совершенно оп-ределенной. «На этих землях наши предки громили рыца-рей, шедших на Русь с запада, но никогда Изборск, Пече-ры, Псков не имели никакого отношения к Эстонии, - говорил он. - От России Эстонию отделил ленинский дек-рет. Единственное благо этого акта в том, что Псково-Печерский монастырь не разрушили. Останься он в совет-ской Псковщине, может быть, не сохранился бы».

Однажды при мне по этому же поводу Льву Николае-вичу позвонили из какого-то ведомства петербургского мэра Собчака. Звонивший стал объяснять, что все-таки, если посмотреть на карту, Псков и Печеры попадают в Эсто

541

нию. То есть пристыдил Гумилева, как нерадивого школь-ника, за плохое знание географии.

«Да, у меня есть эта советская книга с картой, на ко-торую вы ссылаетесь. Но ведь граница там по линейке на-рисована. А я географ и знаю, что не бывает границ, сделанных таким способом, они всегда имеют замыслова-тые очертания. Псков, Изборск, Печеры под ваши ли-неечные границы не подходят. Даже если сейчас отдади-те эти земли, все равно они вернутся в состав Псковского региона. Я могу дать вам письменное заключение. Если надо, приезжайте».

Сколько раз за последние годы у нас на глазах самые «стойкие», а на деле - оголтелые патриоты преображались в «патриотов» того или иного денежного мешка. Настоя-щая любовь к Родине некриклива и мужественна. Для меня пример патриотизма - это вся жизнь Льва Николаевича Гу-милева. Безусловно, много значат гены. Не будем забы-вать, что отец, Николай Гумилев, был еще и великим воином, георгиевским кавалером.

Приезжая в 80-е годы в Петербург, сначала один, а потом с подраставшей дочкой, я первым делом спешил к Льву Николаевичу - духовно окормиться. Огромной ра-достью был и каждый его приход на выставки, которые я проводил в петербургском Манеже. Всегда интересное, порой - парадоксальное мнение Гумилева об отдельном произведении или экспозиции в целом было мне очень и очень дорого. Он умел углядеть такой аспект, найти та-кой поворот темы, который даже для меня, готовивше-го эту выставку, оставался незамеченным. Радовались этому необыкновенному посетителю и мои коллеги. «Лев Ни-колаевич пришел!» Значит, будет много интересного, нео-жиданного.

Последние годы он много болел. Съездить вместе в Кижи так и не довелось. В конце жизни Лев Николаевич все-таки получил отдельную квартиру. Сейчас в ней создает-ся музей: творческое наследие осталось огромное. Слава Богу, вокруг него невозможно то, что происходило после кончины Анны Андреевны. Лев Николаевич тогда посту-пил благороднейшим образом - сразу пресек попытки се-мейства Пуниных выгодно распродать наследие Ахматовой.

542

Сказал, что как единственный прямой наследник переда-ет все без каких-либо торгов в Пушкинский Дом.

Прошлой осенью, готовя к 90-летию Льва Николаеви-ча вечер в Фонде культуры, я узнал подробности той дав-ней истории. Наталья Викторовна напомнила, что высту-пить адвокатом на суде истец пригласил Анатолия Ивано-вича Лукьянова. Добросовестный правовед, тонкий ценитель поэзии процесс выиграл, и основная часть архива Анны Ахматовой поступила в Пушкинский Дом. На этом обще-ние не прервалось. В конце 80-х, будучи председателем Верховного Совета, Лукьянов поспособствовал выходу в свет всех основных книг Льва Гумилева, автофафы со словами благодарности сохранились. При самой действенной под-держке Анатолия Ивановича создавался музей Ахматовой в Фонтанном доме в Петербурге.

Еще одно великое дело удалось Лукьянову: записал на магнитофон часовой рассказ Льва Николаевича о его жиз-ни и воспоминания о родителях. При этом, как расска-зывает Наталья Викторовна, боясь навредить Анатолию Ивановичу, занимавшему высокий государственный пост, бывший зек самым тщательным образом конспирировал его фамилию, адрес, номера телефонов.

...Теперь, бывая в Петербурге, прихожу к Льву Никола-евичу в Александро-Невскую лавру, - он лежит рядом с ли-цейским приятелем Пушкина Модестом Корфом. Никогда я не был плакалыциком, но у могилы Гумилева особенно ясно понимаешь, что, хотя приходим в этот мир и покида-ем его мы по воле Божией, очень многое зависит от самого человека, от того, каким будет его путь между двумя точка-ми. Лев Николаевич свой путь прошел как один из самых достойных людей XX столетия. И не случайно сейчас, ког-да мысли его о России и мире оказались пророческими, из-дано, наконец, достойно подготовленное полное собрание сочинений, постоянно выходят отдельные научные труды, а в Казахстане открыт университет имени Л. Н. Гумилева.

Думаю, не просто так, а по благословению Божию в тяжелейший для России век- век войн, революций, кро-ви - пришли в этот мир и осветили его для нас такие люди, как Александр Исаевич Солженицын, Владимир Емелья-нович Максимов, Лев Николаевич Гумилев.

543

В последней его беседе с Дмитрием Михайловичем Ба-лашовым*, несмотря на довольно суровый разбор россий-ской действительности, все-таки есть оптимизм. Это по-зиция подлинного ученого и человека, который знает, что такое жизнь и как она нелегка. Лев Николаевич оставил нам надежду, а это под силу лишь праведникам, без ко-торых не стоит село.

Такой была одна из моих встреч - начавшаяся в Пско-ве, продолжившаяся почти на четверть века. И я благода-рен Богу, благодарен судьбе за то, что мне посчастливилось узнать этого человека. Одного из тех редких людей, память о которых остается в сердце на всю жизнь.

Январь 2003 г.

* Диалог Л. Н. Гумилева и Д. М. Балашова «В какое время мы живем» (запись в 1990 г. провела Л.Антипова) см. в сборнике «Чтобы свеча не погасла» (М., Айрис-пресс, 2002, с. 80-108).

ИОАНН,

Митрополит С-Петербургский и Ладожский

ПРИВЕТСТВИЕ УЧАСТНИКАМ И ГОСТЯМ СЪЕЗДА РГО

Уважаемый Сергей Борисович! Уважаемые господа!

В эти дни исполняется 150 лет со дня основания в граде святого Петра Императорского Русского географиче-ского общества. Позвольте мне, правящему архиерею Санкт-Петербургской епархии, передать Вам, высокому собранию участников юбилейного съезда слова приветствия и поздрав-ления.

Славная история РГО - это часть истории Российской, с ней неразрывно связаны имена выдающихся отечественных ученых и путешественников, которые много сделали для просвещения народного, для изучения и освоения неве-домых земель, укрепления Государства Российского и рас-пространения Веры Православной. Достаточно вспомнить лишь два славных имени - выдающегося географа и ис-торика иеромонаха о. Иакинфа (Бичурина) и нашего ве-ликого соотечественника ученого-патриота Льва Николае-вича Гумилева.

И в нынешнее непростое время ученые РГО предпри-нимают усилия для одоления смуты, для возрождения на-шего Великого Отечества. Поздравляя участников X съез-да РГО с юбилеем, хочу пожелать вам успехов в научной и педагогической деятельности во имя мира, спасения и преуспеяния нашего народа. Призываю Божие благосло-вение на все ваши добрые труды.

22 августа 1995 г.

Л. Д. СТЕКЛЯННИКОВА ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

Знакомство мое со Львом Николаевичем Гумилёвым было вынужденное. В начале 80-х я работала тогда редак-тором на Петербургском (Ленинградском) радио в лите-ратурно-драматической редакции. Однажды меня вызвал главный редактор и вручил папку рукописей. Это были лекции по этногенезу, прочитанные Гумилёвым на геогра-фическом факультете С.-ПбГУ (тогда, естественно, ЛГУ). Я, конечно, не была в восторге от ее появления у меня, скорее, наоборот. Театровед по образованию, я занима-лась в редакции радиотеатром и литературой. А тут текст научный, текста много. Читать, конечно, его придется, но лучше отложить «на потом». И я постаралась запрятать эти лекции подальше в стол.

Спустя какое-то время главный редактор напомнил мне о рукописи Гумилёва, потом еще, а затем зазвонил теле-фон на моем рабочем столе: «Людмилу Дмитриевну.» - «Это я». И тут слышу в трубке с характерной гумилевской дикцией (он грассировал «р» и не очень выговаривал «л») блоков-ские строки:

Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слезы лил, но ты не снизошла. Ты в синий плащ печально завернулась, В сырую ночь ты из дому ушла...

И только после стихов представляется. Мне становит-ся стыдно, и я назначаю встречу чуть ли не на следующий день - обещаю прийти к нему домой работать с рукописью.

Немедленно начинаю читать лекции. И тут оказыва-ется: все мне понятно, а интересно так, что я одним ду-хом прочитываю весь этот «сложный научный» текст. Позже я поняла, что у Гумилёва был дар - сложнейшие пробле-мы объяснять доступно, чтобы его понимал студент-пер-вокурсник. Вот этот дар и бесил тех коллег-ученых, ко-торые прячут в тягучих научных умствованиях (я называю такие писания - «жевать бумагу во сне») свою бездарность.

Но это замечание к слову. А сейчас я иду к Гумилё-ву на Большую Московскую. Звоню, открывает сам Лев Николаевич. Принимает у меня пальто. Успеваю осмот-реться. Справа от входной двери - мрачная, давно не знавшая ремонта кухня, там какие-то люди. Мрачный узкий недлинный коридор. Проходим в первую по кори-дору дверь. Большая темноватая комната. Два больших окна зашторены темно-бардовыми (сколько помню) што-рами. Как узнала позже - окна выходят во двор и гля-дятся в окна дома напротив. Слева от двери - старый пла-тяной шкаф, тоже темный. Прямо - большой обеденный стол, а за ним - у правого зашторенного окна - стол пись-менный. Севший за него оказывался спиной к двери, да и ко всей комнате. Следом за нами входит женщина. Лев Николаевич представляет: жена - Наталья Викторовна. Мы со Львом усаживаемся за обеденный стол. Он садится в центре стола в старое кресло, я - по правую руку от него. И с этого момента место «одесную Льва» закрепилось за мной на долгие годы.

Профессорская жена проходит за шкаф и садится на ди-ван, это был диван-кровать, на котором они спали. Про себя думаю: что, она так и будет сидеть здесь во время на-шей работы? Неужели нельзя уйти в другую комнату? (Я ведь пришла в профессорскую квартиру!) Только потом я узнала, что другой комнаты не было. Точнее, была, но жил в ней тюремный надзиратель с семьей, всех - 4 чело-века. Удивительно «везло» Льву Николаевичу с соседями. Совершенно «случайно» в квартире на Московском проспекте его соседом был милиционер, а тут, на Большой Москов-ской, - «цирик» - так называл надзирателя бывший «зек» профессор Гумилёв. Лев относился к этому трезво - он всегда предпочитал человека «в мундире» (от него знаешь, чего

547

546

ждать), тайному стукачу, маскирующемуся под друга, по-клонника или ученика. Но вернусь к моему первому визи-ту ко Льву Николаевичу Гумилёву.

Работать с текстом решили так: я вслух читаю его, уточ-няя по ходу смысловые отгенки, задаю вопросы, когда что-то неясно, расставляю по указанию Льва ударения в исто-рических и географических названиях и именах. В работе Лев был настоящий зверь (лев - одно слово), он тут же уговорил меня приходить к нему каждый день. Я могла только после рабочего дня, т. к. от передач, стоящих на эфире, меня никто не освобождал, а эта работа делалась впрок, и, как оказалось, в очень далекий прок: 7 лет ждали эфира эти передачи.

Так я стала ежедневной «гостьей» в доме Льва Николае-вича. Сейчас уже не помню, в первый или второй визит, наткнувшись в тексте на имя древнегреческого философа Анаксимена, я произнесла вслух имя Анаксимандра, вспо-миная, кто из них учитель, а кто ученик и кто ввел термин «апейрон». Вместе со мной Лев Николаевич усомнился и перепроверил, о ком идет речь. Оказалось, что в тексте была допущена ошибка, которую он и исправил, а я, по-види-мому, с этого момента была выведена из разряда «радиотов», как называл работников радио Лев Николаевич. Месяца через два плотной работы целый цикл передач был готов, мы на-звали его «Беседы по народоведению». А за это время так подружились и привязались друг к другу, что сохранили эту привязанность до конца его дней.

Я посещала его лекции в университете, в Географи-ческом обществе, «заболела» теорией пассионарности. Узнала обо всех его мучениях не только в прошлом, но и о травле в первой половине 80-х годов. Его нигде не печатали. Журнал «Вопросы истории» для него, историка, был за-крыт. За это он называл журнал «Вопросы по борьбе с историей», а «Знание - сила» - «Знание с позиции силы», ибо даже в этот популярный журнал его редактор Роман по фамилии, кажется, Продольный (Лев звал его Роман Подпольный), не подпускал Гумилёва.

Вообще, не могу тут не прибавить, что Лев Николаевич был настоящий Ьеі езргіс - остроумец. Помню, особенно популярную в 80-е годы газету «Московские новости» на

548

зывал «Масонские новости». И, кстати, о вызывавшей всеобщее восхищение в тот же период Маргарет Тэтчер, говорил, что она масонка очень высокого ранга.

Но возвращусь к травле Гумилёва. Круговую оборону держал Институт этнографии, возглавляемый академиком Бромлеем (которого Лев прозвал Бармалеем). Хотя вер-нее было бы сказать, этнографы из этого заведения вели прицельный огонь по Гумилёву. Их нападки печатали, а он не мог ответить им печатно.

Более того, его главный научный труд «Этногенез и биосфера Земли», в котором изложена теория пасссио-нарности, был рекомендован ЛГУ к печати в 1979 г., но не печатался, т. к. не получил грифа Горлита, то есть раз-решения цензуры. Напечатать его было необходимо, по-тому что идеи Гумилёва уже начинали растаскивать, а слово «пассионарность» стало мелькать по статьям без ссылок на первоисточник. Перехват идей - явление нередкое в научных дебрях. Например, Альберт Эйнштейн, восполь-зовавшись открытиями французского математика и фи-зика Ж. А. Пуанкаре (умер в 1912 г.) и немецкого мате-матика и физика Германа Минковского (умер в 1909 г.), создал и опубликовал в 1905 г. - частную, а в 1907-16 гг. - общую «теорию относительности», опередив своих стар-ших «коллег». Когда к Пуанкаре пришла студенческая де-легация подписать Эйнштейну поздравительный адрес, тот прогнал их со словами: «Я от своих открытий не отказы-ваюсь». Все это поведал мне Лев Николаевич и приба-вил рассказ о печальной судьбе московского профессора А. А. Тяпкина, опубликовавшего сведения о научном пла-гиате Эйнштейна и тут же лишившегося должности.

Понятно, что только публикация рукописи «Этноге-нез и биосфера Земли» могла «застолбить», закрепить ав-торство теории пассионарности. Одним словом, Лит был необходим, и он был получен в 1981 г. неожиданным об-разом.

Один толковый парень- Николай Столяров, работав-ший музыкальным редактором на радио, был представлен Льву Николаевичу. Решив помочь Гумилёву, он познакомил его с человеком, возглавлявшим радио - И. А. Чуевым. Чуев очень интересовался историей, а к Гумилёву проникся сим

549

патией и сочувствием и, узнав о проблемах с Горлитом, сам вышел на директора этой всемогущей тогда структуры, который был его приятелем. И чудо, рукопись «Этногенез и биосфера Земли» была «залитована»! А вскоре депониро-вана. Чтобы поддержать Льва Николаевича материально, И. А. Чуев заключил с ним договор на цикл передач по эт-ногенезу и выплатил ему аванс. Аредактором назначил меня. Все это было во власти Чуева, но пустить передачи в эфир было уже не в его власти. Ведь Комитет по телевидению и радиовещанию был органом Обкома КПСС, а в Обкоме был функционер - историк по образованию - некто Дег-тярев, персонально «опекавший» Гумилёва, поэтому под-готовленные к записи тексты ждали своего часа на радио

7 лет. Лишь на пятый год перестройки, в 1989-м, переда-чи пошли в эфир. Читал их диктор радио Геннадий Воро-бьев. К записям он относился очень ответственно, прохо-дил со мной весь текст накануне. Читал великолепно. Льву Николаевичу его чтение нравилось чрезвычайно. С апреля 1989 года по май 1990-го прощло 27 передач с периодичнос-тью в две недели; хронометраж колебался от 39 до 49 минут, в зависимости от отрезка в сетке вещания. Отклики были самые положительные. Но, повторяю, все это случилось семь лет спустя.

А пока на дворе 82-й год. Радость с депонированием позади, и в пору ждать новых репрессий. Как он страдал от этого, страдал не только морально, но и физически.

8 это время у Льва Николаевича появились симптомы диабета. Диагноз этот он узнал обходным путем.

Дело в том, что Лев Николаевич не доверял врачам. Говорил, что у Сталина было одно правильное дело - дело врачей. «Заметьте, - говорил он, - что «дело» было заве-дено в январе 1953 г., а уже 5 марта официально объявлено о смерти Сталина». Когда Льва Николаевича помещали в больницы, он из них сбегал. В последний раз, к несчас-тью, сбежать не мог...

Так вот о диабете. У него на ступне появилась трещи-на, а в ней образовался нарыв. С нарывом этим он попал в больницу, из которой быстро ушел. Потом несколько раз он падал в университете после лекции - выключалось сознание. Боясь врачей в Университетской и Академической поликлиниках, которые его знали, он поехал в поликлинику по ста-рому месту жительства, хотя уже много лет там, на Мос-ковском проспекте, не жил. Он рассказал мне, как вошел в кабинет так, «на дурака». Врачиха оказалась опыгной. Увидев его «заеды» - трещины в уголках рта, определила диабет. Жить стало еще сложнее. Язва желудка у него уже была, а теперь еще и диабет. Что можно было есть при язве, исклю-чалось при диабете, а что требовалось при диабете, запреща-лось при язве. Сплошная мука. Ему, голодавшему всю юность, молодость, зрелость, теперь и в старости нельзя было поесть, чего хотелось бы. Диету он, разумеется, нарушал, болезни от этого прогрессировали.

А если к этим болезням прибавить те, что были ре-зультатом пыток в тюремных застенках в молодости (во время приступов он и в старости кричал от боли) и каторжного труда в лагерях, то можно только удивляться, как он мог жить с этим, и не просто жить, а столько работать, так гениально писать.

Повторяю, гениально. Я открываю наугад страницу в любом его научном трактате и не могу оторваться. Ка-кая бездна фактов, какая глубина мысли, какая красота слога, точность, афористичность: «Увы, история полезна только тем, кто ее выучил», или «Предвзятое мнение - самая жестокая язва науки», или «Идеи- это огни, ма-нящие ученых к новым свершениям, а не вериги, сковы-вающие движение и творчество». Таких афоризмов мож-но привести массу, но лучше читать их в контексте трудов Льва Николаевича, чем в цитировании.

Впрочем, еще одну гумилевскую цитату я приведу: «Банальные версии имеют ту привлекательность, что они позволяют принять без критики решение, над которым трудно и не хочется думать». Сам он никогда не грешил баналь-ностью, а его девизом было: «Думать надо!» И думать он умел: ведь он додумался до такой гениальной истины, ка-кая заключена в его теории пассионарности. Как-то я спросила Д. М. Балашова, автора исторических романов, часто гостив-шего у Гумилёвых, что он думает о теории Льва Николаеви-ча. «Это прорыв к звездам», - ответил он.

Да к звездам, к небесам. Я думаю, что Бог открыл эту истину ученому Гумилёву. Ведь Лев Николаевич был

551

550

человек глубоко верующий. Для меня нет сомнения, что та энергия из космоса, пучки ее, что вызывают мутации, из-за которых начинается процесс этногенеза, рождение нового этноса - это деяние Бога. Но ведь не мог же он, светский ученый, в то агрессивно-атеистическое время пи-сать, называя вещи своими именами. Кто бы стал его печатать, читать и слушать. Тут бы даже 15лет тюрем и лагерей было мало.

Теперь открою: каждый раз, когда мы допоздна заси-живались за работой, Лев Николаевич, его ученик Костя Иванов и я (естественно, когда заслужила доверие) вста-вали на молитву в комнате Гумилёвых - икона была в правом утлу - читали краткое правило «на сон грядущим». Иног-да это была только молитва «Ангелу хранителю», ибо за-сиживались у них в доме порой за полночь, и надо было успеть в метро, которое тогда закрывалось в час ночи. Но без молитвы дом не покидали.

Лев Николаевич говорил мне: «Я хотел стать священ-ником (это в 30-то годы!), но мой духовный отец сказал мне: «"Церковных мучеников у нас хватает. Нам нужны светские апологеты". И я стал светским апологетом». Свет-ский апологет Бога. Апология Бога - вот ключ к его жиз-ни, научной деятельности.

Мир сотворен Богом. И вся наука - это только по-пытка постигнуть Божественные законы мироздания. Или, как писал И. А. Ильин, «несовершенные попытки прибли-зиться к живой тайне материального и душевного мира». Но прежде чем открыть Гумилёву одну из своих тайн, Господь долго и страшно его испытывал.

В сущности, вся жизнь его от рождения была испы-танием. Мать бросила младенца на бабушку с первого же года рождения. В 15-м году- мальчику Згода- Ахмато-ва пишет:

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать.

Как всегда лаконично и гениально выразила она в стихах обязанности матери, которых не исполняла. А он любил

552

ее всегда, и никогда я не слышала, чтобы он называл по-койную Анну Андреевну матерью, только мамой, кста-ти, Николая Степановича- только папой. Стихи ахма-товские эти я знала, конечно, и до встречи со Львом Ни-колаевичем, но наткнувшись теперь на них, вдруг ужаснулась глубине трагизма его жизни.

Помню, процитировала эти строки Льву, и он печально повторил: «Да, да... Не бранила, не ласкала, не водила причащать». И стал быстро-быстро тереть ладонь о ладонь. Был у него такой характерный жест- признак сильного волнения.

Среди фотографий, которые как-то показала мне На-талья Викторовна, меня поразили две. Одна, где совсем юный Лев - 14-летний подросток - сидит у изголовья ле-жащей, очевидно в болезни, матери. Какая печаль (о ма-тери или о себе?) и обида в глазах мальчика, в поджатых губах, во всей его позе. А другая - из «дела»: Гумилёв - заключенный. Еще молодое (ведь я узнала его почти 70-летним ), красивое, но измученное лицо и какое-то прон-зительное смирение, что ли, в этом лице. Да, пожалуй, именно смирение, а не беззащитность. Все это в разви-тие мысли ѳб испытаниях, выпавших на его долю.

Беломорканал... Он называл его «белый мор». Лев Ни-колаевич говорил, что там он уже умирал, потому что при той норме, которая требовалась от заключенного, копаю-щего «котлован», при скудном, голодном пайке и крат-ком сне долго выдержать невозможно. И когда в «органах» решили, что 10 лет, данные ему, слишком легкое наказа-ние, и его повезли обратно в Ленинград, он, понимая, что ему грозит вышка, об этом не думал. «Я всю дорогу до Ленинграда (везли несколько суток) спал». А тут как раз, пока ехал, открылось «дело Ежова», НКВДешников и са-мих постреляли; Гумилёву при пересмотре дела дали 5 лет и направили, к счастью, не на Беломорканал, а в другой лагерь. Понятно, что и тут был далеко не курорт, но вьгжить тогда удалось.

При второй посадке, как он говорил, «за маму» (пер-вая была «за папу»), после смерти Сталина и разоблаче-ния его культа, для освобождения политических нужно было ходатайство родственников. Многие уже освободились, Анна

553

Андреевна почему-то не хлопотала. Ему удалось с выхо-дящими на волю передать ей, естественно, нелегально, записку, чтобы поторопилась. «Она взяла эту записку и под ручку с Лидией Гинзбург отправилась в «болыиой дом». Меня, вместо освобождения, сажают в карцер», - гово-рил Лев Николаевич.

Но время пришло, и его освободили. Жизнь на сво-боде оказалась ничуть не легче. Лучший в стране, да и в мире историк-востоковед, превосходно знающий геогра-фию (любил повторять болтинское: «у историка не имею-щего в руках географии встречается претыкание»), блес-тящий писатель, мыслитель, он не был востребован ни на историческом факультете университета, где продержался всего два года, ни на восточном.

Кстати, о восточном факультете. С удивлением наткнулась в автобиографической книге «Признания скандалиста» одного питерского выпускника филологического факультета с «двой-ным дном» (его собственное определение своей личности) на такую фразу: «Студенты с соседнего востфака при малей-шей возможности прогуливали лекции Льва Гумилёва и го-ворили о них: «Сплошное занудство». Ну, что тут сказать, что тут станешь делать? Спьяну, очевидно, «скандалисту» пригрезилось, ибо вся его книга изукрашена подвигами ав-тора на ниве пьянства. Не стоило бы и упоминать об этом откровенном вранье, но ведь так и рождаются фальшивки, создаются лжемифы.

Когда же мне приходилось бывать на лекциях ЛэНэ (так его звали студенты, преобразив «эль» и «эн» в «лэ» и «нэ», что ему чрезвычайно нравилось, он сам с удовольствием открыл мне свое прозвище), то народу набивалось всегда множество, будь то аудитория на географическом факуль-тете университета или большой зал Географического обще-ства. Более того, целой гурьбой слушатели провожали Льва Николаевича до автобуса и в автобусе, до самого дома, не переставая задавать вопросы и слушать, слушать его, а он не уставал отвечать.

С какой ответственностью он относился к лекциям! В 80-е годы, когда я была свидетелем его жизни, лекции он читал раза два в неделю, а потом и вовсе один раз - лекци-онные часы ему неумолимо сокращали. Так вот в день лек

554

ции, которая читалась обычно во второй половине, он с утра ничего не ел, собирался тщательно, надевал лучший кос-тюм и к моменту выхода из дома выглядел торжественно, взволнованно, как жених перед свадьбой, и только поздно вечером, вернувшись домой, позволял себе обильный ужин.

Что же до исторического факультета то там и сегодня историком Гумилёва не считают. В апреле 2002 года на подготовительных курсах истфака абитуриенту, попытав-шемуся в контексте лекции напомнить о Л. Н. Гумилёве, было заявлено, что Гумилёв занимался не историей, а по-литикой, и ему за это неплохо платили. Да, платили, - пытками на допросах и пятнадцатью годами тюрем и лаге-рей. Он занимался политикой, а они на историческом факультете занимались исключительно историей! И так, конъюнктурщики, всю историю извратили, что непонят-но теперь, чему же учить школьников. Сейчас начнут, да и начали уже ее переиначивать согласно требованиям но-вой политики, но к истории как таковой это так же не имеет отношения, как и прежде.

Лев Гумилёв был верен Истории, и только ей. Это во все времена требовало подвига. Подвигом была, не устану это повторять, вся его жизнь. А ведь он знал, что «тайна бытия смертельна для чела земного». И все-таки стремился узнать эту «тайну», стремился бесстрашно, бескорыстно, пройдя сквозь все испытания, посланные ему Богом. И был вознагражден. Нет, не покоем и благополучием, их он не знал до последнего своего часа, а знанием, из ко-торого родилась гумилевская теория этногенеза.

Приют - как он выражался, «экологическую нишу» - после освобождения он нашел в НИИ географии с возмож-ностью читать лекции по этнологии, по своей теории этно-генеза на географическом факультете ЛГУ. Там он тоже на-терпелся вдоволь: то вдруг большую аудиторию заменят на совсем крошечную: ведь студентов-то на курсе немного, а сбегались на эти лекции люди со стороны - с других фа-культетов, из других вузов и даже из «большого дома». (ЛэНэ рассказывал, что ему однажды представился его постоян-ный слушатель - врач по профессии - и спросил: «Вас не смущает, что я работаю врачом в "большом доме"»? Льва «не смущало», ибо куда денешься. Потом он даже при

555

нимал его в доме, пользовался его профессиональными услугами врача. Я встречала этого человека в доме Гуми-лёвых.)

В конце концов Льва Николаевича лишили возмож-ности читать лекции, оставив консультантом на кафедре, уменьшив зарплату. Помню его переживания в тот пери-од. Но бывали и другие дни. Как радовался он в день своего 70-летия. «После 70-ти у нас не сажают за политику», - говорил он. Господи, думала я тогда, значит, все время с момента освобождения из ГУЛАГа он ждал ареста и но-вой посадки. Старому, больному человеку постоянно жить под этим «дамокловым мечом»?!

Помню, как-то в Великом посту, обедая у Гумилёвых, я отказалась от скоромного блюда. Лев грустно сказал: «А я не пощусь. Но на войне пост отменяется. А я все вре-мя как на войне». Вот так жилось, так он ощущал себя в «экологической нише».

Он никогда не предавался в моем присутствии (а оно было почти каждодневным до рождения моего сына в 1985 г.) лагерным воспоминаниям. А ведь немало узников ГУЛАГа сделали это своим основным занятием, стали на этом про-фессиональными писателями-вспоминателями. Ему было не до воспоминаний. Ему необходимо было донести лю-дям свое открытие, свое научное видение этого мира, поделиться своими знаниями. Как щедро он это делал! Сколько я узнала и поняла такого, чего никогда нигде не прочесть и не услышать.

Лев Николаевич комментировал многие исторические эпизоды Ветхого Завета. Особенно мне запомнилась его ре-акция на историю из книги Бытия, случившуюся в городе Сихем.

Иаков, сын Исаака, сына Авраамова, ходивший по совету матери своей Ревекки за женой в Месопотамию (она не хотела невестки местной Ханаанской), возвращается назад через 20 лет с двумя женами Лией и Рахилью и своими по-томками, и останавливается в Ханаанском городе Сихем. «И купил часть поля, на котором раскинул шатер свой... и поставил там свой жертвенник, и призвал имя Госпо-да, Бога Израилева». Сын князя земли той - Сихем (имя совпадает с названием города) принудил к соитию дочь

556

Иакова от Лии - Дину. Очень она ему понравилась, и ои хотел жениться на ней. Отец парня пошел к Иакону по говорить о женитьбе сына.

В это время с поля вернулись братья Дины Симеон и Левий, услышали о бесчестии сестры и воспылали гневом. Еммор, князь города и отец Сихема, стал говорить им: «Си-хем, сын мой, прилепился душою к дочери вашей; дайте же ее в жены ему. Породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе».

Сихем же готов был на все, лишь бы заполучить Дину в жены, на любой выкуп. Братья Дины отвечали «с лу-кавством» - говорится в книге Бытия, - что не могут вы-дать сестру за человека, который не обрезан. Что готовы принять предложение Еммора отдавать за них своих девиц и жениться на их девицах и составить один народ, если все местные мужчины сделают обрезание. Еммор с сыном по-верили им и уговорили весь город. А подвергшиеся этой операции - говорил Л.Н. - очень больны три дня. На третий день сыновья Иакова «напали на город и умертвили весь мужской пол. И самого Еммора и Сихема, сына его, уби-ли мечом...». Потом разорили город, взяли скот, «все бо-гатство их и всех детей и жен их взяли в плен». «Каков на-род!» - Льва Николаевича особенно возмущало вероломство сыновей Иакова. Обман доверившегося он считал самым гнусным преступлением. Неудивительно, говорил он, что мирянам-католикам даже запрещено читать Ветхий Завет, чтобы не потерять веру.

Говорил, что из 10-ти процессов инквизиции, которая по установившемуся расхожему мнению слишком свиреп-ствовала в Испании, 9 были над евреями-выкрестами. Кре-ститься-то они крестились, ибо в христианской стране это сулило все выгоды в испанском обществе, но сами продол-жали исповедовать иудаизм, исполнять обряды, которые прямо противоположны и враждебны христианским, как, например, жертвоприношения.

Говоря об Испании, восхищался генералом Франко: он спас страну от того, что случилось в России в 1917 году и после него - долгой Гражданской войны. В Граждан-ской войне в Испании также воевали революционеры всех мастей, в том числе и из Советского Союза, но Франко

557

не дал себя победить. И надолго установилось «над всей Испанией безоблачное небо».

Замечание о Гражданской войне в России тянет за со-бой еще одно воспоминание.

Как-то, очевидно, в очередную годовщину входа со-ветских танков в Чехословакию, когда били себя в грудь и посыпали голову пеплом представители, так называемой, творческой интеллигенции, разъясняя в средствах массо-вой информации позорность этой акции, Гумилёв говорил: «А что же они, чехи, хотели за их предательство в Граж-данскую войну?»

Чехословацкий корпус, 45 тыс. человек, сформиро-ванный Временным правительством в 1917 году в основ-ном из военнопленных (Чехословакия воевала на стороне Австро-Венгрии в Первой мировой войне), с января 1918 г. вошел в состав французской армии, воевавшей на сторо-не белых. После мая 1918 г. часть чехов стала переходить на сторону красных, остальные примкнули в Сибири к Кол-чаку. Но в 1920 году предали Колчака, подписав соглашение о перемирии с Красной Армией, сдали адмирала больше-викам и через Владивосток отбыли из России, прихватив ее золотой запас, который Колчак возил с собой. На это золото в Чехословакии основали Банк легионеров.

Чем же тут возмущаться, если всего 48 лет спустя, в 1968-м, в Прагу вошли танки, посланные туда сыновья-ми тех победивших с помощью чехов «комиссаров в пыль-ных шлемах», так «мужественно» воспетых Б. Окуджавой, чтобы покарать сыновей и внуков легионеров из Чехосло-вацкого корпуса. Вот так объяснил мне историческую си-туацию Лев Николаевич Гумилёв и прибавил: «Господь на-казывает за грехи до третьего и четвертого колена». Ибо сказано: «Мне отмщение и Аз воздам». И с этого момен-та я уже не могу слышать стенаний по поводу советских танков в Праге.

Поэтому по прочтении «культового» романа «Невыно-симая легкость бытия» «культового» чешскоязычного пи-сателя Милана Кундеры, живущего ныне (как указано в справке на обложке романа) в Париже, мне захотелось спросить его, муссирующего события августа 1968 года, а знает ли он о событиях в Сибири 1920-го. Так что за тог

558

дашнее предательство чехов плата августом 68-го более чем умеренная.

И еще один международный вопрос мы обсуждали с Львом Николаевичем: Афганистан. В мае 1988 года, когда начал-ся вывод советских войск отгуда, Гумилёв сказал: «Вот, впер-вые, после 45-го года мы показали миру, что нас можно победить». А ведь о поражении и речи не шло, просто объя-вили о выводе воинского контингента. Но он с болью гово-рил о поражении, о том, что нельзя было входить в Афга-нистан, что воевать там невозможно: неприступные горы. Афганцы в них как рыба в воде, а наши? Я по невежеству возражала: «при современном-то оружии...» Он объяснял: «Вот укрепленная крепость или пункт на горе. Как ее взять? По горной тропе можно идти цепочкой, но сверху снайпер всех по одному отстреляет. Артиллерию в горы не потянешь». - «А с вертолета?» - не унималась я. «Зависший над укрепле-нием вертолет очень свободно можно сбить». Винил прави-тельственных советников, которые ввергли страну и армию в афганскую аферу: «Ведь правительство, прежде чем пред-принятъ подобную акцию, запрашивает специалистов, сове-туется с ними. В случае с Афганистаном советниками были либо некомпетентные, либо недобросовестные. Вспомни-ли бы опыт англичан. В свое время англичане пытались за-крепиться в Афганистане, но сочли за лучшее покинуть его». Я слушала его и думала: вот специалист-востоковед, чьи знания так пригодились бы, сидит не у дел, а какие-то горе-совет-ники при правительстве дают вредные советы.

Он говорил, что в царской России наместником Средней Азии назначался выпускник Царскосельского лицея, что в переводе на современный язык означает - очень обра-зованный и верный Родине человек. Он, великолепно вла-дея ситуаций, всегда знал, какого хана надо в данный момент поддержать, а какого, наоборот, придержать для сохранения стабильности в регионе, как по-умному выражаются се-годня.

Оказывается, «все сложно, а просто в голове у дура-ка» - этот устный афоризм Л.Н. Гумилёва я запомнила на всю жизнь, как запомнила его «уроки», каковыми для меня становились все беседы с ним. Как на многое он открыл мне, воспитаннице советской школы и советского вуза, глаза.

559

Да, настоящим «открытием» Америки было для меня утверждение Льва Николаевича, что американцы в массе своей давно уже не рожают - не могут. То ли от пищи с гормонами и продуктов генной технологии, то ли от дру-гих причин, но каждые 30 лет США объявляют иммигра-цию и ввозят в страну молодых людей, которые родят де-тей, а их дети уже родить не могут. И чтобы закончить международную тему, скажу, что Лев Николаевич очень скептически отзывался о международной торговле. При-водил пример с колорадским жуком, ставшим бичом на-ших картофельных полей. Жил себе этот жук где-то в Ко-лорадо на чахлых кустиках, но однажды вместе с импорт-ным американским зерном попал в Советский Союз, освоил картофельную ботву и размножился невероятно. Я сама видала на Украине в Батурине - бывшей гетманской сто-лице, усеянные жуком огороды. «Вот и вся «польза» от международной торговли», - итожил Гумилёв.

Как часто его мнения и взгляды не совпадали с обще-принятыми. «Ненавижу декабристов», - цедил он сквозь стиснутые зубы. Они все до одного были масоны. С них началось раскачивание трона российского, а значит, го-сударства, империи. У него, убежденного монархиста и горячего патриота, их тайная деятельность могла вызвать только ненависть.

Ему вторила Ольга Петровна Лихачева, часто бывав-шая в доме, ныне тоже покойная: «Николаю I надо было повесить не пять, а все триста, чтоб неповадно было бун-товать». Ольга Петровна была старого дворянского рода и имела право на такое суждение. Доктор наук, она была научным сотрудником рукописного отдела Библиотеки Академии наук - БАН. (Женщин из БАНа Лев в шутку называл «банщицами», а из Публичной библиотеки - «пуб-личными женщинами». И в той и в другой он был при-лежным читателем.) Ольга Петровна жила напротив, че-рез двор от Гумилёвых, и они часто встречались. Она была племянницей историка, академика Николая Петровича Ли-хачева, и академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, про-исходившему из мещан, - только однофамилицей, но они были дружны. 06 Ольге Петровне я завела речь, чтобы показать, что Лев Николаевич был не совсем одинок в своем

560

отношении к декабризму. И все-таки преобладает всеобщее преклонение перед «подвигом» этих первых револю-ционеров. Но и «революционеров последнего призыва» - диссидентов - он откровенно презирал. Диссидентскую тему мы с ним не обсуждали подробно, и я не стану домысли-вать, почему презирал, хотя, конечно, догадываюсь.

Зато объяснял, за что презирает писателя Владимира Набокова. Восхищения его талантом, прекрасным русским язы-ком его романов, его стихами Лев Николаевич не разделял. Более того, с сарказмом говорил: «Набоков пишет: на про-тивном берегу, когда по-русски - на противоположном бе-регу или на другом». А уж о бегстве его из России говорил и вовсе с гневом. Я пыталась защищать писателя: «Ведь тогда он был почти мальчиком». - «19лет- это не мальчик. Он уже мог воевать, как воевали и гибли за Россию тысячи его ровесников». И он, увы, был прав. Сыну прекрасного русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева было 18, когда его расстреляли в Крыму красные. Мой родной дядя - юнкер, задолго до моего рождения, тоже совсем молодым погиб во время Кронштадтского мятежа. И несть числа им, юным павшим...

Молодым, 35-летним, расстрелян отец - Николай Сте-панович Гумилёв. Лев Николаевич, конечно, восхищал-ся его личностью, очень высоко ценил поэзию отца. Знал наизусть, мне кажется, все стихи.

Это он сказал мне, что последняя статья Блока «Без божества, без вдохновенья» - донос на Николая Степано-вича. Статью эту я знала, конечно, раньше, но перечитав после слов Льва Николаевича, увидела ее совсем в другом свете. Да, это литературный донос, несомненно. Было ли это сведение счетов, или предсмертная болезнь Блока, которая дала о себе знать в середине апреля, потом реци-дивы ее повторялись в середине мая, июня, пока в июле не приняла угрожающие формы, сведя его 7 августа 1921 года в могилу. Или это было искреннее мнение перешедшего на службу Советам человека, и потому он был так нео-смотрителен в выборе выражений в дни, когда свирепствовал террор ЧК? Все это тема для отдельного исследования.

Здесь нам важно мнение Льва Николаевича - донос. И как он сработал! В апреле написана статья, 3 августа

561

Гумилёв арестован, а 27 августа - расстрелян. После смерти красного Блока можно было не церемониться с обруган-ным им белым Гумилёвым.

Еще Лев Николаевич приводил слова отца: «Поэтом может считаться тот, у кого есть одно гениальное стихо-творение. Исключение составляет Пушкин - у него гени-альных стихотворений несколько».

О Пушкине мы также говорили со Львом Николаеви-чем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн - это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дан-тес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. «Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, - говорил Лев Николаевич. - При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях - это практически невозможно».

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понят-ными письма, которыми обменивались Л. Геккерн - гол-ландский посланник - и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается «историограѵом ордена рогоносцев» сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек про-зрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припи-шем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю по-доплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев.

А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоз-дятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду.

Кстати, о Пушкине или, скорее, некстати. 7 июня это-го, 2003 года, по ТѴ транслируют из зала Чайковского гала-представление по поводу 70-летия Андрея Вознесенского. Особенно «уместно», что происходит это сразу после 6 июня - дня рождения Пушкина, из чего, по-видимому, следует, что на сегодня у нас два равных поэта: Пушкин и Возне

562

сенский. Вспоминаю, как презрительно отзывался о Воз-несенском Лев Николаевич. Ему пришлось однажды встре-титься с этим антипоэтом. Гумилёв пришел забрать посылку, переданную через Вознесенского, кажется, из-за границы. А тот принял его как жалкого просителя, лежа на диване. Ну хоть бы из уважения к родителям - Анне Ахматовой и Николаю Гумилёву, поэтам не Вознесенскому чета - встал перед их сыном. Да где там! Человек, живший безбедно и в славе в советские времена, пописывая поэмы про Лени-на, клеймя стихами монахов Троице-Сергиевой лавры, при-меривавший на себя лавры Б. Пастернака (иначе, почему всегда рядом с именем Вознесенского всплывает имя Пас-тернака) и ныне восславляемый, может ли понять настоя-щую поэзию. А Лев Николаевич прекрасно отличал под-линное от суррогата в стихах, поэтому и презирал Возне-сенского со всеми его «антимирами».

Читатель Лев Николаевич был требовательный. Час-то повторял: «У нас десять тысяч писателей (действитель-но в Союзе писателей было десять тысяч членов), а читать нечего, поэтому читал фантастику и детективы. Агату Кри-сти называл Агафьей. «В переводе на русский Агата и есть Агафья». - говорил он. Из русских классиков любил Лес-кова, из юмористов - Аверченко. Нередко цитировал его остроты.

Его пристрастия в музыке были очень определенны: Бет-ховена он предпочитал Чайковскому, силу- слабости. В связи с музыкой вспоминаю, как на заре нашей дружбы опозорилась перед Львом Николаевичем и Натальей Викто-ровной, когда повела их на генеральную репетицию балета «Конек-Горбунок» Р. Щедрина в радиоложу Театра оперы и балета, тогда, им. Кирова. Чудесная русская сказка, известный композитор, усиленно рекламируемый, русский танец - это должно понравиться, думала я. Но зрелище оказалось прежалкое; кстати, балет этот быстро сошел со сцены. А музыка! Как метко изрек Лев: «Не музыка, а сплош-ное пуканье». Я не знала куда деваться от стыда.

И еще могу привести эпизод, связанный с этим теат-ром. Это уже было за два года до смерти Льва Николаевича. В день рождения Ахматовой мы со Львом Николаевичем в Никольском соборе, где ее отпевали, отстояли литургию,

563

потом отслужили панихиду по покойной Анне. С нами в соборе была московская журналистка, друг семьи Гуми-лёвых, и бывший узник ГУЛАГа, сидевший со Львом в пересыльной тюрьме, Николай Борисович Васильев, ныне тоже покойный. Выходец из семьи блестящих петербург-ских аристбкратов, 1914 года рождения, крестник госуда-ря императора Николая II, на последнем (если не путаю) курсе консерватории арестованный и осужденный по ста-тье «Терроризм», и только промыслом Божиим оставшийся в живых, - вот визитка этого достойного человека. С ним я была знакома еще до встречи со Львом Николаевичем по Театральному институту, где он преподавал фортепиа-но, а я училась и работала. Пишу о нем потому, что ря-дом с памятью о Гумилёве живет во мне память и об этом мученике за Россию. И для того, чтобы было ясно даль-нейшее.

Итак, два старых «зека» и две нестарые еще женщи-ны вышли из Никольского собора. Николай Борисович идет сам, а Льва Николаевича мы ведем под руки. Стиснув зубы, он переставляет ноги. Каждый шаг дается ему с трудом и болью, и, чтобы не продлевать его муку, мы решаем, ка-кой транспорт ближе от Никольского сада. И тут Николай Борисович говорит, указывая в сторону Театральной пло-щади: «Можно подогнать такси. Там стоянка, у Кировско-го театра». - «У Мариинского, Коля! За что ты сидел?» - тут же парирует Лев, казалось бы весь ушедший в свою боль.

Это сейчас «Мариинка» у всех на слуху, а тогда кроме «Кировский» иного слова никто не употреблял. «Львиная» верность истории проявлялась даже в мелочах. Хотя ме-лочь ли в данном случае? Это как считать!

Цельность его личности впечатляла. Он, скажем, не лю-бил картошку как блюдо, потому что не любил это расте-ние. Утверждал, что внедрение картофеля на Руси ослож-нило жизнь крестьянина. Раньше зерно посеял и ждешь сбора урожая. А с картошкой? И посадка ее тяжелая, а потом по-лоть, окапывать дважды вручную и копать - тяжелый труд. «Ну, а как же без картошки, - спрашивала я, - суп-то с чем варить?» - «С репой! До того, как завезли к нам картошку, крестьянин ел репу. «Посадил дед репку», - говорит нам русская сказка. А теперь репа исчезла из обихода, но ее-то гораздо проще выращивать». Чтобы окончательно убедить, вскоре с Натальей Викторовной накормили меня супом с репой. И действительно, было полное ошущение, что я ем картофельный суп. Можно воспринимать это как курьез или чудачество, но я так не считаю.

Бескомпромиссность в малом и болыиом - вот стереотип поведения Льва Николаевича. Бескомпромиссность заста-вила его даже сменить вектор творческих пристрастий. Дело в том, что в детстве он сильно увлекался индейцами, в 7лет прочитал всего Майна Рида, с возрастом стал серь-езно изучать жизнь индейских племен. Но поведение ац-теков вызвало такое отвращение, что он бросил заниматься «индейцами» - не мог. Все восхищались культурой ацте-ков, а Гумилёв считал, что своим вторжением в приро-ду- строительством теокалли, сооружением искусствен-ных озер и т. п. - они ее изменяли, нарушали экологию, как говорим мы сегодня. Ацтеки (у Гумилёва в книге «Эт-ногенез ...» - астеки) в Городе Солнца на своих теокалли приносили человеческие жертвы. «Солнце любит цветы», - говорили они. А цветами считали сердца, которые выре-зали при каждом обряде у 11 девушек и 11 юношей - сво-их соплеменников или из других племен. Есть от чего со-дрогнуться.

Зато судьба монгольского пассионария Тэмуджина, с детских лет перенесшего столько страданий и не сломав-шегося, вызвала горячее сочувствие. Это как раз тот слу-чай, когда Лев «его за муки полюбил». «Да, тяжела была доля Тэмуджина, окруженного лжецами и предателями», - пишет Гумилёв. Но предательство самого Тэмуджина, когда по его знаку в борцовском поединке (состязание в борь-бе - постоянное развлечение монголов) был сломан хре-бет пленному чжуркинцу, притворившемуся в угоду хану побежденным, не вуалировал, как это принято, когда на любимого героя наводят глянец.

Л. Гумилёв восхищался Ясой - законом Чингиса, ко-торому подчинялся сам хан и в котором было закреплено воинское братство, взаимовыручка. Скажем, если едущий впереди воин выронил, не заметив колчан со стрелами, то едущий сзади обязан поднять его и вернуть товарищу. Если не сделал этого - смертная казнь. «А иначе в боевом по-

565

ходе и в бою нельзя», - говорил Лев Николаевич. И вы-бор был сделан навсегда: Великая степь стала темой его на-учного подвига, не побоюсь этого слова.

Его обвиняли в чрезмерной любви к татарам, говори-ли о его татарских корнях, вспоминая ахматовское: «Мне от бабушки-татарки были редкостью подарки...» А он был русским патриотом и в ответ на подобные обвинения гово-рил: «Сколько можно твердить о татаромонгольском иге, оскорблять татар и монгол. Монголы наши верные союз-ники. Граница с Монголией - самый спокойный участок наших обширных границ. И если Монголия отвернется от России, туда пойдут американцы, потому что монголам нужен сильный союзник для защиты от Китая». Россия отверну-лась от Монголии, и все случилось по прогнозу Гумилёва.

С татарами мы живем в одном государстве, а извест-ные русские фамилии Аксаковы, Кутузовы - он приводил длинный список их, но лучше его найти у самого Гумилё-ва - на самом деле чисто татарские. Миф о татаро-мон-гольском иге создан на Западе. Всегда надо учитывать - не уставал повторять Гумилёв, - кто говорит, когда говорит и с какой целью. Обо всем этом нужно читать, конечно же, в его книгах, я же пишу об этом потому, что не раз и не два слышала это от самого Льва Николаевича, и еще пото-му, чтобы заставить читающего эти строки обратиться к первоисточникам - трудам ученого.

Он называл себя последним евразийцем. Сейчас их мно-го развелось- «последних», рассуждающих о геополити-ческих пространствах и прочих заумных вещах. А Гумилёв-этнолог учил умению жить вместе с народами Востока, населяющими нашу державу, учил знать и уважать исто-рию этих народов. Выбора - жить в симбиозе, как жили наши предки, или в противостоянии - для Гумилёва не существовало.

Почему же мы не почитаем этого человека, как почи-тают эти народы? Почему даже памятную доску в Петер-бурге на доме, где он прожил последние два года, уста-новил Татарстан? (За что, конечно, татарам спасибо.)

С горькой иронией говорил Лев Николаевич о пути в науку, о том, как становятся ученым. «Сначала, пока ты

566

повторяешь общеизвестные истины, тебя хвалят. Пока ты пишешь компилятивные работы, - а болыдинство науч-ных работ это переписывание источников и компиляция ранее написанного, - тебя также гладят по головке: моло-дец. Но стоит начать мыслить самостоятельно, писать ори-гинально, тебя начинают "бить по голове"». И как же ученого Гумилёва били в прямом и переносном смысле и не только в советские времена.

Сказать, что после перестройки Гумилёву полегчало с публикацией трудов, было бы преувеличением. Да, в 1989 г. вышла «Древняя Русь и Великая степь», но как говорил мне Лев Николаевич, А. И. Лукьянов, тогда председатель Верховного Совета СССР (а еще поэт и большой поклон-ник творчества Ахматовой), буквально топал ногами на руководство издательства «Мысль», требуя ускорить ее пе-чатанье. И все равно затягивали, и якобы, в целях уско-рения напечатали книгу без совершенно необходимого в научном издании справочного аппарата: указателей и тер-минологического словаря. Все равно это была победа: труд всей жизни пришел к читателю.

Получив в подарок книгу от автора, я начала читать, а прочтя, поняла, что с нею надо знакомить как можно боль-ше людей, всех радиослушателей Петербурга. И мы со Львом Николаевичем стали это осуществлять. С января 1991-го по март 1993 г. прошло 49 передач. Они звучали два раза в ме-сяц, хронометраж колебался от 40 до 50 минут. Так с неиз-бежными сокращениями на Петербургском радио была про-читана вся книга «Древняя Русь и Великая степъ». Спасибо тогдашнему радионачальству, что не препятствовали этому. А радиослушатели были в восторге и от текста и от чтения народного артиста России Ивана Краско. Сколько благодарных звонков и писем получил Иван Иванович, сколько откли-ков пришло в редакцию!

В 1998 г. я переписала на кассеты все передачи по «Древ-ней Руси...» и все «Беседы по народоведению». Сейчас они хранятся на поеледней квартире Гумилёва на Коломенской, которая стала совсем недавно филиалом музея Ахматовой, чего смею утверждать, Лев Николаевич вряд ли хотел. А записи радиопередач можно было бы заставить работать на распространение теории Гумилёва. Выкупить у радио пра-

567

ва на них и крутить их в школах Петербурга, Москвы, рас-сылать по городам страны, в вузы, да и за рубеж, для изу-чающих науку и русский язык, популяризируя учение. Это работа для Фонда Гумилёва. Но Фонд этот скончался, едва родившись.

Убит ученик Гумилёва - Константин Иванов, спустя ровно полгода после смерти учителя. Другой, младший ученик Вячеслав Ермолаев, интригами оттеснивший от Льва Николаевича в последние год-два К. Иванова, который, собственно, и приблизил его к Учителю, возглавил Фонд еще при жизни Кости, а потом - сгинул.

Развивать теорию, прикладывать ее к практике, чем начал успешно заниматься К. Иванов, некому. Кончина Кости Иванова после смерти Гумилёва не могла не навес-ти меня на мысль о мистической связи учителя с учени-ком. Действительно, Лев Николаевич выпестовал его не только как ученого, но и как человека; любил его как сына, называл Костенькой. Для Кости он был ближе родного отца. В ночь с 18на 19декабря- на зимнего Николу - Константин Иванов был зарезан на лестнице своего дома, зарезан точным, профессиональным ударом в шейную артерию и истек кровью до приезда «скорой».

За полгода до этого истек кровью и Лев Николаевич. По существу, он тоже был зарезан: ему, диабетику, - при этом диагнозе кровь очень трудно останавливается - реза-ли печень - кроветворящий орган.

Помню, где-то в начале июля 92-го года позвонил мне Костя - он скрупулезно собирал все, что касалось Гуми-лёва - и спросил: «Какие страницы «Древней Руси и Ве-ликой степи» звучали на радио в самом конце мая?» На мой встречный вопрос: «А зачем тебе?» - отвечает: «Зна-ешь, ведь Лев Николаевич умер 28 мая. До 15июня его держали на аппаратуре. Он был без сознания. 15-го от-ключили аппарат и объявили о смерти».

Я тут же уточняю, что читалось на радио в тот роко-вой день, и прихожу в изумление: звучали страницы из главы «Вереница бед», а названия параграфов в ней: «Беда пер-вая», «Беда вторая», «Беда третья» и так до «Беды девятой», а за ней параграф «О запустении Киевской Руси» и «Беда чужая».

Человек неверующий скажет: «Совпадение». Очень уж много совпадений. Для могилы Льва Николаевича, так слу-чилось, сделали два деревянных креста. Один поставили, а второй стоял некоторое время на лестнице у квартиры Гумилёвых, а потом его отвезли в церковь. Теперь этот крест на могиле убиенного Константина Иванова.

В православном русском народе говорят в случае, ког-да за одним покойным следует вскоре второй: забрал с со-бой. Костю забрал с собой Лев Николаевич. Вот почему я говорю о мистической связи учителя с учеником.

И со своей теорией у Льва Николаевича была такая ми-стическая, от Бога связь. Он мне сказал однажды после рождения моего сына, названного в его честь, которого он крестил: «У Вас сынок, а у меня - доченька - моя пасси-онарная теория». Да, доченька, которую он выстрадал, в муках родил, вынянчил, и отдал ей всю свою жизнь, как самый любящий родитель все отдает своему ребенку. И умер он, а его детище в эти дни повторяло нам: «Беда, беда, беда... запустение...»

Беда с ним, с нами, знавшими и любившими его, беда с наукой, потерявшей верного рыцаря и труженика, с на-родами России, потерявшими мудрого народоведа, способного им помочь своими знаниями...

Как жаль, что некому болыле задавать вопросы, рас-считывая получить научно обоснованный и честный ответ. А вопросы возникают повседневно. Больные вопросы. Что происходит в Чечне? Почему из всех кавказоидов (Гуми-лёв считал всех, живущих на Кавказе, отдельной расой и называл по аналогии с монголоидами, европеоидами, ав-стралоидами и т. п.) именно чеченцы раздувают пожар войны искони? Мирные чеченцы, о которых так пекутся «право-защитники», не миф ли это? Может быть, они исповеда-ют исмаилизм (антисистема в исламе), а значит, испове-дают «ложь как принцип»? Только Гумилёв знал ответы на эти вопросы.

Он описал все антисистемы, и исчезнувшие и сущест-вующие доныне: исмаилитство, карматство, маркионитское, павликианство, манихейство, богомильство, альбигойство, раскрыв их суть - жизнеотрицание. Объяснив, что исти-на и ложь в них не противопоставляются, а приравнива

568

569

ются друг к другу, показав, как из этого вырастает про-грамма человекоубийства. А как логичны, убедительны и увлекательны их учения и философия. Но будьте осторожны, они ведут в бездну.

Впрочем, об антисистемах надо читать, не устану по-вторять, у самого Л.Н. Гумилёва. Я же здесь приведу об-роненные им как-то к случаю замечания, что употребление французами и поныне в пищу лягушек и устриц - хлад-нокровных - это пережиток альбигойства, которое было особенно распространено во Франции. И борьба Бриджит Бордо против ношения мехов, из-за которых убивают жи-вотных, ведет начало оттуда же, из антисистемы: из альбигойства.

Жизнь и смерть всегда идут рядом, поэтому и надо це-нить жизнь. Но жить любой ценой - этого он принять не мог. Однажды Гумилёв привел слова друга, с которым они принципиально разошлись, сказанные им еще в период дружбы: «Жизнь - самое ценное у человека или главная ценность в мире» (не помню точных слов, но смысл их та-ков). А мне вспомнился - говорил Лев Николаевич - атаман Белый, под этим именем он был известен, а какое было настоящее - Бог ведает. Со своим отрядом он боролся с Советами, когда все уже прекратили сопротивление. Ос-тавшись совсем один, без соратников - кто погиб, кто раз-бежался, кто сдался, - Белый увешал себя под одеждой гра-натами и пошел в штаб красных. Заявив, что он - атаман Белый пришел сдаваться, прошел в здание и, когда сбежа-лась целая толпа посмотреть на «самого Белого» - за ним долго и безуспещно охотились, - он себя подорвал. Погибая, при-хватил с собой не один десяток врагов. Вот цена жизни по Гумилёву!

Свою собственную жизнь он целиком отдал науке, сде-лав потрясающее открытие. Всеобъемлющие знания в ис-тории, достаточные - в смежной географии, необходимые - в физике, химии, биологии, психологии и позволили ему сделать обобщение, результатом которого явилась его пас-сионарная теория этногенеза. Чего это ему стоило? Откроем его трактат (он любил это старинное слово) «Этногенез и биосфера Земли»: «Самые на вид простенькие обобщения требуют такого душевного подъема и накала чувств, при котором мысль шіавится и принимает новую форму, сна-чала поражающую, а затем убеждаюшую читателя». А если обобщения не простенькие? Тогда они требуют всей жиз-ни без остатка. Он и отдал ее науке, своей теории. Ни-чего другого для него не существовало.

Домашний уют, а тем более комфорт, казалось, был ему противопоказан, сам он был к нему равнодушен. Помню, когда вторая комната в квартире на Большой Московской была отдана Гумилёвым и соседи, долго не хотевшие покидать центр, наконец, съехали, надо было делать в ней ремонт, и его даже начали. Это отвлекало ученого от работы, он сильно раздражался: зачем все это беспокойство. Я, шутя, сказала: «Правильно, Лев Нико-лаевич, надо закрыть ту комнату и жить в отдельной квар-тире». - «Да», - подхватил он совершенно серьезно.

Но пожить в той отдельной квартире, к которой он при-вык, не удалось: дом треснул. Причина была вполне реа-листическая - строительство новой станции метро «Досто-евская» и перехода к ней со станции «Владимирская». Но я воспринимаю этот факт как вмешательство провидения: не суждено ему было иметь прочных стен. Ему, занимав-шемуся номадами-кочевниками, не дана была оседлость.

Переселение в новую квартиру на Коломенской он вос-принимал без радости. А едва стал привыкать, как бо-лезни все разом подступили и убили его. К язве с диабе-том прибавился сперва инсульт, потом печень.

Вижу наше последнее свидание на Коломенской. Лев Николаевич тогда только вышел из больницы, и я при-шла, как всегда, согласовать вопросы по текстам передач. Когда я вошла в комнату, он сидел на диване. Я села рядом. Видимо, боли были нестерпимые, потому что он взял мою руку и положил себе на живот, справа. Я удивилась, ведь желудок-то слева. Я думала, что у него язва обострилась, а оказывается, это болела печень. Он подержал еще мою руку на животе, а потом, превозмогая боль, стал отве-чать на мои вопросы. Но видя его муку, я быстро сверну-ла рабрту.

Приближалась Пасха, и я с моим семилетним Львом собирались в гости к крестному. Мальчик выучил стихо-творение Николая Степановича «Носорог», но прочесть его

571

крестному не удалось. Перед Пасхой Лев Николаевич сно-ва попал в больницу, из которой больше не вышел.

Отпевали его в храме Воскресения Христова, тогда еще, вскоре после возвращения «из мерзости запустения», яв-лявшего вид большой руины (к слову, о комфорте). А отпевал отец Пахомий - крещеный татарин, далекий по-томок тех «людей длинной воли», которые шли за его лю-бимым Тэмуджином - Чингисханом.

Стараниями Кости Иванова и отца Пахомия - келей-ника покойного митрополита Петербургского Иоанна, любимого нашего владыки, давшего разрешение, похоронен был Лев Николаевич Гумилёв в благословенном месте, тогда еще не оскверненном могилами денежных демократов, на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Ког-да я прихожу на его могилу и вижу надгробие на ней - две огромные каменные глыбы, сложенные крестом, - всегда отмечаю: как верно они передают тяжесть креста, кото-рый нес раб Божий Лев всю жизнь.

И когда думаю о нем, на память приходит одно место в статье А. Куприна, написанной после расстрела Нико-лая Степановича Гумилёва: «Да, надо признать, ему не чуж-ды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство лич-ной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жиз-нью». Слова эти прямо, без всяких оговорок, приложи-мы и к личности Льва Николаевича, достойного сына слав-ного отца.

Таким он и останется навсегда в моей памяти. И пусть не только в моей - для этого и записываю воспоминания. И еще для того, чтобы сбылось пророчество в стихах Льва Гумилёва:

«... я не встречу смерти, живя в чужих словах чужого дня».

Д. М. БАЛАШОВ

СЛОВО ОБ УЧИТЕЛЕ

Сейчас, пожалуй, уже не надобно защищать теорию Гумилева. Интерес к его книгам растет день ото дня, о чем красноречиво свидетельствует их безусловный (в том числе и рыночный!) успех у читателя.

Не стоит и пересказывать то, о чем талантливее всего говорит сам автор.

Я думаю, что и к той мысли, что теория Л. Н. Гуми-лева выводит наконец европейскую историческую науку из того тупика, в который она загнала сама себя, пытаясь летопись страстей и бед, озарений и славы человеческих изъяснить убого безличными экономическими законами или «классовой борьбой», а то и никак не объяснять, погру-жаясь в дебри позитивизма, - и к этой мысли вдумчивый читатель придет самостоятельно.

Я же здесь хочу еще раз повторить несколько слов, не-сколько замечаний о Гумилеве-человеке, таком, каким я знал его при жизни, знал и любил настолько, что смерть его 15июня 1992 года потрясла меня, как глубоко личная трагедия. Хотя то, чего я молча опасался более всего в продолжение последних лет, к великому счастью, мино-вало «ЛэНэ» - так, полушутя, он называл сам себя. А именно: Льву Николаевичу удалось узреть свои работы на-печатанными, удалось увидеть и ясно обозначившийся уже - после тяжких лет травли, «недоумений» и непризнаний - подлинный интерес, творческий интерес, с желанием понять и усвоить, к своим трудам, к своей теории, призванной обессмертить его имя.

573

И все-таки... Где-то хоть раз в полгода побывать у него, посидеть рядом, пользуясь радушным гостеприимством его верной спутницы, Натальи Викторовны, услышать хоть не-сколько слов, всегда корневых, главных, иногда ошара-шивающих, вроде того, давнего, брошенного вскользь и походя и так полно выявившего всю горькую правду толь-ко теперь, утверждения, что демократия - самая дорогая (точнее, даже самая разорительная!) для народа форма прав-ления. Да просто... просто прикоснуться, почувствовать себя вновь бесконечно малым и бесконечно невежествен-ным и в этом умалении найти просветленное успокоение себе, как будто на миг сбросивши с себя тяжкую, непе-реносимую ношу взрослых лет и обязанностей. Стать вновь учеником, дитятею, почуять над собою «набольшего» и, по словам Марины Цветаевой, «вздрагивая, затихнуть, как в детстве, когда простят».

Познакомился я со Львом Николаевичем так, как, по-жалуй, не знакомился ни с кем до того, ибо не мастер на-рочитых знакомств и без дела, любопытства ради, не могу и поднесь подойти к заинтересовавшему меня человеку.

Началось со статьи в «Природе», очень взволновавшей меня, хоть и был в ней оттенок той, с легкой руки Ниц-ше модной в начале века теории сверхличностей, был, но позже исчез вовсе. А быть может, и то мне показалось только, как кажется обычно при встрече с принципиаль-но новым: что оно-де есть повтор того-то и того-то... Трудно признать принципиальную новизну, трудно при встрече с выдающимся умом признать его оригинальность, непохо-жеть на все предыдущее. Да ведь про нас, по сути, и про-изнес Чехов эти горько-язвительные слова: «Человек, с которым я пью чай, не может быть гением». Вспомним и того мужика, что пришел поглядеть на Сергия Радонеж-ского и отказался поверить, что старик в рубище, копав-шийся в монастырском огороде, - это и есть прославлен-ный подвижник! Хотелось ему узреть непременное вели-чие: блеск одежд и толпу прислужников у ворот...

Работою своей, впрочем, я был подготовлен к приятию гумилевской теории. Я фольклорист, а в отличие от лите-ратуроведов, изучающих «явления» (редко кто из них, как Бахтин, подымается до осознания «процесса»), фольклористу приходится поневоле иметь дело с процессом, со мно-жественностью, и тут как не задуматься, в самом деле, о причинах развития и изменения художественных форм и стилей, да и всей духовной культуры человечества, как не сделать еще один шаг... Но вот тут-то, для шага этого, и нужна гениальность, проявленная, скажем, Менделеевым и не проявленная тьмою прочих химиков, имевших перед собою ту же сумму явлений, что и он.

Я пошел в Публичку (дело было в Питере) и выпи-сал по каталогу все имевшиеся труды Гумилева и все их прочел. И «Хунну», и «Открытие Хазарии», и «Поиски вымышленного царства», и какие-то статьи - словом, все, указанное в каталоге.

Кстати, людям, надумавшим когда-нибудь знакомить-ся с ученым, писателем ли, рекомендую настоятельно тот же метод. Очень оскорбительно (сам это испытал), когда к тебе лезут с дежурною лестью относительно «ваших замеча-тельных произведений», не читавши из них ни одного.

Прочтя, пошел искать самого Льва. Это не фамильяр-ность. Он и был львом: оппоненты не дерзали являться на открытые диспуты с Гумилевым, подсовывая каких-то не-доумков, ибо выглядеть и смешным и глупым, да еще и невежественным, никому из них не хотелось. И тут нача-лось что-то странное. Меня встречали с опаскою, с каки-ми-то многозначительными умолчаниями, цедили: «Да... работал тут некоторое время... А зачем он вам?» Может быть, и не следовало искать его следы в учреждениях, где Гуми-лева за что-то едва терпели, но эта «лестница» остепенен-ных чиновников очень и очень запомнилась мне.

Не помню уже, где и как я узнал наконец его адрес. И жил Гумилев тогда еще на новостроечной окраине Ле-нинграда, в «типовом» доме, еще не перебравшись в центр. Но и в центре у него до последних лет жизни была лишь комната в коммуналке, с довольно «сложными» соседя-ми, но хоть старая петербургская комната с высоким по-толком, украшенным лепниной, и окнами во двор, а не на шумную улицу.

Встретил меня Лев Николаевич ежом, достаточно ожег-шись о провокационные и просто хамские знакомства, «месть врагов и клевету друзей» и прочие прелести нашего кол

575

лективного бытия, особенно трогательные для него после четырнадцати лет лагерей. Кажется, я был в обычной своей косоворотке и сапогах и - Наталья Викторовна призналась мне недавно - был принят ими не то за актера, не то за ряженого. Однако знакомство состоялось. А на подозри-тельность Льва Николаевича, иногда вскипавшую обвине-ниями в мой адрес, я раз и навсегда запретил себе оби-жаться, памятуя разницу возраста, учености и те самые лагерные четырнадцать лет, отсиженные им в три приема - до и после войны.

Каюсь, я тоже тогда частично принадлежал еще к пле-мени тех, для кого пить чай с человеком значило не ви-деть в нем гения. Казалось странновато порою, что этот мало кому известный ученый говорит о Лихачеве как о равном себе. Смутно уже помню первые доклады Льва Ни-колаевича, на которых довелось побывать, доклады и тог-да упоительные, с этою дворянскою картавостью речи, с отступлениями, которые, заводя поначалу Бог знает в какие дали, вдруг волшебно выстраивались в стальную цепь до-казательной аргументации, с этой его лукавою улыбкою, когда он, напоминая прошлое, произносил: «Когда я был на великих стройках коммунизма», с восхитительными прыжками мысли через две ступени на третью, разом оп-рокидывавшими башни наукообразных стереотипов... И с тем освобождающим чувством причастности к векам и ты-сячелетиям человеческой культуры, какое неизменно по-являлось всегда после его лекций, в которых воскресали люди, жившие в безмерных далях времен и пространств, а летопись бед и страстей человеческих начинала приобре-тать смысл и стройность, неведомые доселе.

Не сразу принимались и выучивались новые термины, введенные Гумилевым в науку, дабы освободиться от при-нятого тогда и по-советски сурово законсервированного на-бора определений: народность, народ, нация (и за каж-дым словом сталинское, не подлежащее пересмотру истол-кование). А тут- греческое «этнос», собственно народ, но уже без марксистской социальной периодизации! Кста-ти, и марксизм Лев Николаевич знал отлично, лучше своих оппонентов. Внове был и термин «пассионарность» (стра-стность). Мы знали Пасионарию Долорес Ибаррури и знали страсть как любовное влечение полов, но как-то не при-нято было думать о страстности Амундсена, рвущегося к полюсу, страстности Сент-Экзюпери, страстности Алек-сандра Македонского и Ганнибала, викингов и конкис-тадоров... И совсем уж внове было принимать тезис о том, что именно вот эта самая страстность, стремление к ино-му, большему или новому, способность совершать сверху-силия, ненадобные в монотонном течении обычной жиз-ни, и есть та двигательная сила, которая созидает челове-ческую историю.

Рискну здесь высказать мысль, быть может и спорную, что замысел теории или хоть толчок к замыслу родился у Льва Николаевича под воздействием стихов горячо и заоч-но любимого отца, расстрелянного по прямому приказу одного из наших «вождей» еще в те годы, когда мартиролог наме-ренно уничтожаемых русских талантов только начинался.

Сама теория, по словам Льва Николаевича, родилась у него в пересыльной тюрьме, в Крестах, когда он сидел в пыльной камере, томясь от обывательской толковни со-камерников и следуя за лучом солнца, проникшим сквозь прутья зарешеченного окна. Ну и, конечно, стояла у ко-лыбели нового истолкования человеческой цивилизации глыбистая фигура Вернадского, другого русского гения, капризно пощаженного Сталиным, с его учением о био-сферной и, частично, рукотворной оболочке Земли, о громадных зарядах энергии, заключенных в биомассе жи-вого вещества Вселенной.

Что еще помогло Льву Николаевичу? Пожалуй, избран-ная им сфера истории. У степняков не было связного ле-тописания, и, чтобы добраться до истории степных наро-дов, надо было сперва изучить историю всех сопредельных стран, а кто же не сопределен великому евразийскому степ-ному пути сквозь весь континент от Тихого до Атланти-ческого океана? Короче, требовалось изучить и понять всю историю человечества, а тут уж сам Бог велел открыть, познать и систематизировать странную картину похожес-тей - и по форме выявления своего, и по срокам - в со-бытиях истории самых разных народов Земли.

Концепция Гумилева прямо и сразу покорила меня воз-можностью построить наконец на канве пассионарных взрывов

577

и спадов историю культуры, где был не только перечень со-бытий, но и объяснение: почему является то-то и то-то и не является другое и третье. Построить теорию, которая в идеале годилась бы даже и для предсказаний, хотя бы воз-можностного характера. Поэтому, верно, и знакомство наше не прервалось, а продолжилось, причем Лев Николаевич давал читать мне свои работы, требуя критики. Но какие критические замечания мог я ему дать, воспринимая все написанное им так, как усердный ученик воспринимает произведения любимого профессора! А когда Лев Николае-вич взял на себя труд читать мои романы и давать мне сове-ты и консультации бесценного свойства - и не только по истории степных народов, разумеется, но и по философии, богословию, да и просто литературно-критические, застав-ляя переделывать целые главы, - то и получилось, что я стал постоянным гостем Льва Николаевича, получая от него без-мерно больше того, что мог дать ему сам, почему и числю себя теперь среди учеников Л. Н. Гумилева.

Шли годы. Настороженность Гумилева ко мне посте-пенно проходила. Постепенно он все более раскрывался в своем обычном, домашнем облике, с этим своим соленым лагерным юмором, который в его устах приобретал стран-но аристократический оттенок, со вспышками гнева и ярост-ного веселья, с блеском глаз и потиранием рук, и тогда въяве виделось, что в этой стареющей плоти заключен вечно мо-лодой и потому вечно творческий дух.

Он уже тогда был толст. Худым, со втянутыми щека-ми, юношей, я видел его только на редких, в том числе и лагерных, фотографиях. Он уже трудно ходил и, нуждаясь в прогулках, завел собаку золотистой масти, Алтына (алтын по-татарски - золотой), которую очень любил и очень дол-го и упрямо спасал от естественной собачьей старости, пока пес сам не стал уже проситься умереть. В лице его уже в то время было что-то восточное, татарское. Ликом в старости Лев Николаевич, боготворивший отца, все более походил на мать, Анну Андреевну Ахматову.

Не стану тут вдаваться в непростую сложность семей-ных отношений великой Анны Ахматовой с ее еще более великим сыном. Порою, как кажется, она ревновала сына к отцу, и сыну доставалась порция обид, предназначен

578

ных ушедшему в могилу Николаю Гумилеву. Порою и сын озадачивал мать. Живо представляю царственно откинув-шуюся в креслах патрицианскую фигуру Анны Андреевны среди гостей и почитателей, произносящую один из своих афоризмов, к примеру: «Меня занимает претворение фран-цузских слов в русской поэтической речи, например "аро-мат"». И тут Лёвушка подает свой голос: «Но, мама, ведь это совсем не французский! "Арома" - персидское слово и означает...» Как действительно вытерпеть такого сына!

Скажем тут, что тысячелетний долг и назначение жен-щины - жертвенная самоотдача. Отсюда и культ Богома-тери. Женщина-творец тем самым как бы приобретает «муж-ское» назначение в обществе, разноствующее с ее древ-ним, исконным долгом полного растворения в супруге и детях, в великом долге продолжения рода человеческого.

Любая женщина, раз взявшаяся за «мужское» дело, рано или поздно испытает на себе это противоречие меж-ду жертвенностью и выявлением своего «я». Испытала его и Анна Ахматова.

Ну, и то, о чем тяжело говорить нынче, но о чем тем не менее надобно говорить вновь и вновь: тяжкий, изма-тывающий страх, лежавший над страною, над каждым из нас, лишающий сил, заставлявший детей отрекаться от схваченных «органами» родителей, а родителей - чуждаться своих репрессированных детей, заставивший Анну Андре-евну включить в «Реквием» эти страшные слова: «Ты сын и ужас мой». Ну и, - перемолчим, вспомнив сказанное задолго до нас: «Не судите, да не судимы будете». Тем, молодым, кому не пришлось вставать под «бурные и не-смолкающие аплодисменты», тем всего этого попросту не объяснить. Да и понять не дано. К счастью!

Все-таки они, мать и сын, ревнуя, ссорясь, упрекая один другого, - все-таки они любили друг друга. Да и не могли не любить. «Реквием» написан о нем, как и о мил-лионах других, разделивших ту же судьбу. Кстати, мно-гие переводы с восточных языков, изданные под именем Анны Ахматовой, выполнял ее сын, ибо к прочим своим талантам Лев Николаевич присоединял и талант поэтичес-кий, лишь несколько уступавший, по его собственной оценке, талантам матери и отца. Но и - полно об этом!

579

Все это личное, все это прошлое. Все это от суеты жиз-ни, неизбежной, но не долженствующей интересовать нас, когда мы говорим о великом. Не только внешность, но и многие черты характера были во Льве Николаевиче от ма-тери. А от отца...

Лев Николаевич родился в 1912 году и воспитывался в Бежецке бабушкой. Николая Гумилева расстреляли в Пе-тербурге в 1921-м. Отец остался в образе офицера с сини-ми глазами, осененного фигурой Георгия Победоносца на белом коне на картине, украшавшей стену их комнаты-квартиры-кабинета (все в одном помещении и без перего-родок) на углу Владимирского и Московской. Русский Георгий, кудерьки иконописных облаков, офицерский око-лыш, бездонная синева уже запредельных, неживых глаз и стихи - и тогда, и всю жизнь запрещенные, запретные, неведомые большинству россиян новейших. Кстати, по-сажен Лев Николаевич был исключительно за то, что он был сыном своего отца, расстрелянного советской властью, а значит, виноватого. Как писал Щедрин, «у нас уж та-кая примета: где порют, там, значит, бунт».

Посидел, отсидел. Чуть не убили, чуть не уморили го-лодом, били головой о стену, приговорили к расстрелу, чем спасли от голодной смерти, ибо повезли из лагеря снова судить. Пока везли, был расстрелян прежний, заочно приговорив-ший его к смерти прокурор. Новый освободил за отсутствием состава преступления. Гумилев успел повоевать солдатом в армии Жукова, которого очень хвалил именно как талант-ливого стратега-полководца. Успел кончить университет, аспирантуру, получить ученую степень. И был вновь поса-жен в 1949 году, и вышел уже по общей амнистии после смерти Сталина. (И то не сразу, а в 1956 году!) Обычный, жутковатый советский социалистический бред, размноженный в миллионах экземпляров. Бред изнасилованной страны.

Он оказался одним из немногих не перемолотых этой системой и сохранил природный свой аристократизм тоже полностью. Помню, однажды должен был прийти некто нахальный и принести какую-то посылку, по-видимому мысля с этою передачей влезть в дом и в душу Гумилева.

- Дайте мне, - спокойно сказал Лев Николаевич. - Я это умею. Только не вмешивайтесь!

580

Когда раздался звонок, он подошел к двери, открыл, не повышая голоса, сказал:

- Это поставьте сюда. - И поглядел, только поглядел «обреченными» офицерскими глазами. И нахал испарился, пробормотав какие-то уже ненужные слова оправдания.

Помню еще эпизод, когда начиналась позорная вой-на в Афганистане, а ко Льву пришел некий писатель, по-видимому близкий к правительственным органам (по делу пришел). Завязалась, естественно, беседа о наших прин-ципиальных просчетах в Афганистане, о почти преступной политике руководства и прочем. Лев Николаевич очень толково объяснял, чего ни в коем случае не следовало со-вершать и с кем и с чем мы имеем дело в этой стране. Писатель же, еще весь в угаре тогдашнего верноподдан-нического рвения, стал спорить, полуобвинив Льва Ни-колаевича в недостатке патриотизма.

- Вы как будто забыли, - взорвался Лев Николаевич, - что я принадлежу к семье, которая с четырнадцатого сто-летия обороняла Россию!

Подозрительность, как и прочие лагерные отметки (по-сидите сами четырнадцать лет!), не вытеснила из души Льва Николаевича этой вот аристократической гордости русского дворянина, род которого, не запятнавши себя ничем, сто-летиями стоял на защите родной страны.

Кстати, в пограничном конфликте с Китаем на Аму-ре, когда китайская сторона запросила часть нашей терри-тории, кто-то умный выложил на стол переговоров книги Л. Н. Гумилева, доказав историческую необоснованность ки-тайских претензий. И те, неволею, сняли свои требования.

Наталья Викторовна явилась ему как подарок судьбы. В неустроенной холостяцкой полуголодной жизни явился свет. «Жалость» - великое русское слово, обнимающее разом понятия любви, заботы, чуткости, обслуги и десятки иных значений, - была на склоне лет подарена Льву Николае-вичу. Ему исполнилось уже пятьдесят три, поздно было заводить детей. Да и не решился Лев, отдавший всего себя без остатка теории этногенеза, делу жизни, разменивать себя на неведомое всегда личное. Наталья Викторовна взвалила на себя и заботы по дому, и помощь в творче

581

ской работе мужа, забросив личные дела и бтказавшись полностью от своей судьбы (она неплохой художник, но прекратила работу, посвятив всю себя заботам о Льве). В квартире появился порядок, чистота, ухоженность, пре-красный стол (Наталья Викторовна - мастерица готовить, мы же, с нашим «матерьялизмом», совсем растеряли эти вполне материальные навыки, хотя культура стола - одна из важнейших составляющих всякой национальной куль-туры и даже национального характера). Явилась хозяйка, способная принять любого гостя, не уронив чести семьи. Дворянская кровь сказалась и тут. Глядя на таких женщин, как Наталья Викторовна, я начал понимать, почему это победители, оккупировавшие страну в 1917 году, так упорно старались жениться на дворянках, верно слишком остро чуя свою собственную духовную пустоту- способность уничтожать при полном неумении творить.

Можно с уверенностью сказать, что Наталья Викто-ровна подарила Льву Николаевичу «лишние» десять - пят-надцать лет жизни, в которые он как раз и сумел подго-товить, напечатать и тем спасти от уничтожения свои ос-новные труды. И потому, говоря о гумилевской концепции, о ее явлении на свет, необходимо помянуть и Наталью Викторовну как участника и своеобразного соавтора работ своего великого мужа.

Жизнь редко укладывается в схемы, кем бы ни были начертаны они. Затянувшуюся упорную блокаду изданий работ Гумилева разорвал человек, недавно еще сидевший в «Матросской тишине», - А. И. Лукьянов. Он, оказыва-ется, читал работы Гумилева, они ему нравились, и где-то там, в верхах, он нажал, надавил, заставил... И этого не надо забывать так же, как не следует забывать, что Николай I, к примеру, помог печататься Пушкину и спас от цензурной опалы гоголевского «Ревизора», что никак не укладывается в прокрустово ложе концепций наших марксистских горе-литературоведов. И - кто знает? Быть может, со временем именно этот поступок Лукьянова ока-жется самым значительным во всей его жизни! Так Юсупов понял, что одно лишь послание «К вельможе» - «от северных оков освобождая мир», - написанное Пушкиным, создает ему славу ббльшую, чем все иное, содеянное и

582

сотворенное им, хоть и был Юсупов вторым, после царя, человеком в государстве, да еще создателем Эрмитажа! А в VI веке нашей эры в далеком Китае некий полководец спас от расправы поэта Ли Бо - величайшего из китай-ских поэтов - и тем самым обогатил поэзию своей стра-ны и обессмертил свое имя в истории.

Века проходят, и духовное становится все значитель-нее, а материальное, служебное, карьерное, даже и сла-ва воинских побед, умаляется, ветшает, уступая место тому, что при жизни своих создателей едва ценилось, как нео-бязательная утеха жизни.

Было трудно видеть, год от году, как стареет эта пре-красная супружеская чета, как теряет силы (не духовные! - физические силы) Лев Николаевич, как у него в глазах яв-ляется порою тот же обреченно умученный и покорный взгляд, что у его верного Алтына накануне смерти.

Школа Льва Николаевича воспитывает умение мыслить целыми пластами веков и тысячелетий, умение видеть в ис-тории не только цепь событий, в которой предыдущее как бы автоматически считалось причиною последующего, а орга-нический природно-рукотворный процесс, на фоне кото-рого все прежние объяснения оказались ежели не смеш-ны, то нелепы. (Пример географического детерминизма: Москва стала столицею, ибо стояла на скрещении торго-вых путей, будто бы «торговые пути» - это что-то вполне внечеловеческое, некая данность, существовавшая до че-ловечества. Да не будь тут густого и деятельного населе-ния, не было бы никаких и путей торговых, которые орга-низуются людьми, а не наоборот. Да и шли тут пути по-началу вполне мимо Москвы, по Волге и по Днепру.)

Гумилевский энергетический (волновой, в нарастаю-щих и затухающих ритмах) принцип рассмотрения истори-ческого процесса* прежде всего оживил историю, напол

* Кстати, об энергетической природе человеческой деятельно-сти догадывались еще православные монахи XIV столетия, исихас-ты, считавшие «энергии» орудиями Божества, с помощью коих Гос-подь творит зримый мир, и что именно энергии, пронизывающие материю, являются основою всего сущего. Положение, считавше-еся «реакционным» в советской историографии, хотя и блестяще доказанное новейшей физикой, в частности квантовой теорией.

583

нил смыслом усилия и деятельность людей. Стало понят-но, почему они в определенные эпохи действуют так-то и по-иному - в другие. Близкое течение «процессов» вновь обратилось в то, чем и было реально на протяжении веков: в страстную, полнокровную, трагическую и величавую жизнь живых, из плоти и крови, людей, и - оставим в покое теории - история приблизилась, стала зримой, живой, переживаемой. Отчего и сама реальная, «своя» жизнь тоже раздвинулась на века и тем самым невиданно обогатилась. Стало ясно, что ничто не проходит бесследно, что про-шлое могущественно участвует в событиях сего дня, что давно умершие, давно погибшие люди, с их страстями и бедами, живы, живы в нас, их потомках, как и мы сами нерасторжимо спаяны с ними, уснувшими в земле.

Лишь после смерти Льва Николаевича я прочел его стихи, из которых понял, сколь остро ощущал и сам Гумилев эту связь времен, до того, что как бы и жил в разных времен-ных периодах, прочувствовав в свой краткий срок многие тысячелетия человеческой культуры и судеб.

Сейчас, когда мне приходится неоднократно говорить и писать о том, что наша великая страна создана не по капри-зу удачливых завоеваний, а в результате этногеографического единства определенной евразийской территории, что это древ-ний Великий шелковый путь, лишь сдвинутый к северу и снабженный благодаря творческой энергии русского народа Транссибирскою железнодорожной магистралью, что это, при всем своем многообразии, единый ареал, от Западной Ев-ропы отделяемый климатическою фаницей - отрицательной изотермой января, - когда я объясняю, что без морских вы-ходов на Дальнем Востоке (спор о Курилах), Черном море (вопрос о Крыме!) и Балтийском море (клятый прибалтий-ский вопрос) страна не может существовать и что очерк это-го государства был воссоздан уже древними скифами три тысячи лет тому назад, - я особенно остро понимаю, что без Льва Николаевича, без его школы я не смог бы никогда в жизни додуматься до этой мысли при всей ее кажущейся простоте.

Если бы наши политики хоть в какой-то степени пони-мали историю! Вот с такою же широтой видели ее как про-цесс, идущий от прошлого к будущему, отдавали себе от-чет в том, что прошлое нельзя ни переделать, ни отменить

584

и что, скажем, придя на Кавказ двести лет тому назад, мы теперь являемся заложниками истории, мы уже не можем сделать вид, будто бы этого не было, не имеем права снять с себя долг высшего арбитра в непростых межнациональ-ных конфликтах этой сокровищницы разнообразных наро-дов, рас и культур, отказаться от миротворческой миссии Русского государства (после того как в нас поверили!), от всего того, чем так незадумчиво жертвуют наши нынеш-ние политики, ведущие страну к гибели... Если бы пони-мали! Но недаром сказано: коли хочет Господь наказать, то прежде всего отнимает разум.

А между тем во всякой национальной политике надобно отдавать себе отчет: с чем мы имеем дело? На какой ста-дии этнического развития находится данный народ? Пас-сионарного подъема? (Тогда отойди и не мешай!) Пере-грева? В акматической фазе? Надломе? «Золотой осени»? Обскурации? Или уже перешел в реликт? Любой из этих ответов требует своего, особого подхода к данному наро-ду, да при этом надо еще учитывать и всю прошлую исто-рию нации, уровень и характер культуры, особенно рели-гии, характер суперэтнических связей данного народа, да мало ли что! И только тогда и возможно не «наломать дров» в этом непростом процессе межнациональных общений.

Счастлив народ, в коем понятия наследственной арис-тократии и аристократии духа хоть как-то совпадают друг с другом. Приведу тут заключительные строфы маленькой поэмы Л. Н. Гумилева «Похищение Бортэ» (супруги Чингисхана):

Старцы помнят, внуки помнят тоже: Прежде чем сместился звездный путь, Равный с равной спал на брачном ложе, Равный с равным бился грудь о грудь. С кем теперь равняться, с кем делиться И каким завидовать годам? Воют волки и летают птицы По холодным, мертвым городам.

Лев Николаевич совмещал в себе оба значения поня-тия «аристократизм» так же, как и Наталья Викторовна, которая никогда не подчеркивала своего дворянства и даже не упоминала о нем, которая отлично стряпала, справля

585

лась с любою домашней работой, уборкой и стиркой, и при всем том являлась русской аристократкой, русскою барыней в лучшем смысле этого слова. А вот что это та-кое - русский аристократизм - даже не объяснить, тем паче что, как фольклорист, могу сказать, что аристокра-тизм имеется и в народе, и в крестьянских традициях (осо-бенно на Русском Севере).

Всякая стройная теория при первом знакомстве с нею обезоруживает. Помню сомнения, явившиеся в обществе вослед за реабилитацией генетики: ежели, мол, все заклю-чено и запрограммировано в генах, то, выходит, и сде-лать ничего нельзя? Оказалось, именно тут-то, познав саму суть жизненного процесса, и можно на него повлиять. Относительно гумилевской теории этногенеза говорилось то же самое: ежели, мол, этногенез - это природный про-цесс, со своими сроками, то можно ли что-то сделать? Можно, милые мои соотечественники! Именно понимая истинную суть происходящего, и можно влиять на собы-тия! Никакую болезнь не вылечить, пока не будет постав-лен правильный диагноз. Я многократно проверял теорию Льва Николаевича по явлениям литературы, новой и древ-ней, по событиям истории.

Замечу тут, что собственно великолепный русский ре-ализм расцвел как раз в пору начавшегося надлома и тот характер русского человека, который мы привыкли считать нашим национальным характером - с рефлексией, неряш-ливостью, «порывами» и приступами отчаянья, есть харак-тер русского человека эпохи надлома, но отнюдь не тот, который был в прежние века, когда зазора между замыс-лом и свершением почти не было, когда русский человек был собран, деятелен и деловит, а главное, в высокой степени коллективен, весь на миру и заодно с миром. Было, было время на Руси, и не так уж давно, когда дети не отрека-лись от родителей, когда родичи и друзья помогали друг другу, когда тот же деревенский мир и кормил сирот, и поддер-живал вдов, и строил «помочью» избы друг другу, а когда надо, так же сообща, хором, брался за оружие, вставая на защиту себя и страны, когда, скажем, боярин выводил за собою на ратное поле толпы послужильцев, родичей, кме-тей и военных холопов, готовых отдать жизнь за господина

586

своего... Было! И кабы не надлом, не получились бы, не прошли позорные годы пыток, лагерей, доносов и всеоб-щего жалкого страха...

И ведь что удивительно! Отрицая, борясь с гумилевс-кой теорией, доказывая, что она якобы оставляет челове-ка беззащитным перед ходом исторического процесса, его оппоненты цеплялись за марксизм, который как раз и не оставляет человеку никакого права на активное участие в жизни, ибо, видите ли, все запрограммировано заранее безликими экономическими отношениями. Нет, дорогие! Историю все-таки делают люди! Не все и не всегда можно сделать, и надобно знать, что можно и чего нельзя, чтобы не соваться в тот же Афганистан, не лезть в Африку в пору, когда у каждого на уме дом с садом и огородом и, значит, наступило время устроения жизни, время золотой осени. (Осень не только пора увядания, но и пора сбора урожая, сбора плодов!) Надо знать, что только пассионарный подъем - пора неоглядных подвигов и завоеваний, пора национального творчества и создания самого этноса; что в пору «перегрева» начинается борьба пассионариев друг с другом, и тут необходимо стараться не допустить самоубий-ственной резни, но сил в нации еще очень и очень много, что в акматической фазе происходит государственное твор-чество, и все силы надо направить именно сюда, к лучше-му устроению власти; что когда наступает надлом, надобно изо всех сил беречь таких людей, как Столыпин, и надо спасать традиции. (Да и вообще постоянная роль и назна-чение интеллигенции - сохранение национальных традиций, устоев, обычаев старины. Наша же интеллигенция эпохи надлома изо всех сил раскачивала корабль русской государ-ственности, «жтла все, чему поклонялась» и была наказа-на за свой грех почти полным уничтожением как раз теми силами, которые выпустила, как джина из бутылки.) Надо знать, наконец, что «золотая осень» - время устроения, но отнюдь не военных амбиций, и роль России в эту пору должна быть духовной, учительной, религиозной и миро-творческой, и именно сюда надобно направлять усилия куль-турной части нации. Но будет ли у нас золотая осень? За-работали ли мы ее? Или, истребивши наших крестьян, при-близили конечную ступень распада - обскурацию?

587

Как-то узкой компанией собравшихся у него учеников мы пристали ко Льву Николаевичу:

- Лев Николаевич! Вы же все знаете! Что будет теперь с Россией?

- Поймите! - ответил он. - Будущее нельзя предсказать, ибо еще не свершены поступки, которые его опре-делят!

Да, в самые, казалось бы, безнадежные периоды у людей не отнято данное Господом право на совершение поступ-ков, и предсказать можно лишь возможностные варианты грядущего. А воплощение этих вариантов или невоплощение целиком лежит в той красной области свободы воли, ко-торой обладаем все мы с начала возраста мужества и до того часа, когда неизбывное, со старением, падение сил отодвигает нас в ряды бессильных зрителей трагической драмы уже не подвластной нам действительности. В самые по-следние месяцы, под воздействием болезни ли, а скорее, невеселых наблюдений, Гумилеву, как он говорил сам, становилось неинтересно жить. Власти, принимающие, раз за разом, самые бестолковые из предлагаемых решений, воровство, трусость, развал державы, почти сладо-страстное стремление унизить самих себя, еще раз напле-вать на Россию...

- Боюсь, все это очень похоже на обскурацию! - го-ворил он порою задумчиво и грустно.

Да, было тяжело! И капризное непонимание предло-женной им трактовки русско-ордынских отношений тоже больно ударяло по Гумилеву, и шараханье от него литера-турной братии. Куда как безопасно, в самом деле, выли-вать свой гнев на события шестивековой давности, обви-няя татар в том, в чем хотелось бы обвинить современных власть имущих... Трусость и злоба - никудышные советчи-ки в чем бы то ни было, а тем более в понимании истории!

А ведь дань собирали сами русские князья и за Орду держались до поры: спасала от Запада, остановив тогдаш-ний напор фряжско-немецкой католической экспансии на Русь, и религиозного натиска не было на Руси со стороны веротерпимых степняков...

И почему никто не задумался о том, что монголы, пусть бессознательно, открыли русским Сибирь и тем способство

588

вали, всего через два столетия после свержения ига, созда-нию великой, до Тихого океана, страны? Почему не поду-мали о том, что всеми этими застарелыми и выдуманными западною наукою злобами не достигается ничего, кроме искусственной конфронтации россиян с тюрками, способ-ствующей развалу нашей великой евразийской державы, чего опять же никак нельзя допускать, ежели мы хотим сохра-нить Россию и сами остаться в живых!

Как мелки вопросы, которые задавали, почасту, и мне: а верующий ли он? Как будто бы человек такого масшта-ба и значения мог быть неверующим! И сколь мужествен-на, спокойна и не «на показ» была убежденная религиоз-ность Гумилева! Сколь осознанным и сколь глубоким было у него знание богословских истин, сколь строго научен даже и сам подход к постижению Божества и той отрицатель-ной нулевой силы уничтожения, «активной пустоты», раз-дробляющей в пыль и уничтожающей материю, которую мы называем дьяволом! У меня в руках была (и, увы, ис-чезла!) воистину драгоценная страница машинописной рукописи, представлявшая собою оригинальный, вполне законченный по сути своей богословский трактат. (Его-то я и использовал в богословском споре будущего Сергия Радонежского со своим старшим братом Стефаном.) И все же - восстановить бы те, драгоценные, строки учителя! И почему я ленился записывать, полагаясь на память, многое из того, что говорилось Львом Николаевичем походя, дома, в частных беседах, все эти драгоценные, как видится те-перь, афоризмы гения.

И еще есть один воистину страшный исторический за-кон. Великим нациям не прощают их прошлого величия. Ежели мы, наследники Российской империи, потеряем ее, откажемся сохранять и удерживать это великое многонаци-ональное государство, то погибнем. Все. И довольно ско-ро. Ибо будем виноваты в развале страны перед всеми на-родами, некогда в нее входившими, и нам этого, как и обманутых нами надежд, не простят. Нас, изменивших себе самим, никто не захочет даже оставить в живых. И, ко-нечно, не произнеся этого вслух, Лев Николаевич нет-нет да и задумывался: неужели кончено? Неужели величавая ис-тория России приходит к своему бесславному концу?

589

- Я умру в 1991 году, - сказал как-то Лев Николае-вич года за четыре до смерти. Книги его еще только соби-рались выходить.

- Не умирайте, Лев Николаевич! - серьезно попро-сил я его.

- Почему?

- Потому что, пока книги не вышли, вы должны жить, дабы они вышли без изменений, и после того - дабы не было искушения переврать, перетолковать, переиначить написанное вами - вы должны жить еще какое-то время.

- Понимаю, вам некому будет читать свои романы! - ворчливо возразил Гумилев.

- И это тоже! - стараясь, чтобы не звучало очень уж похоронно, подтвердил я.

- Вы, однако, мне, как я ни прошу, критических заме-чаний не делаете!

- Я учусь у вас, Лев Николаевич! Я читаю ваши рабо-ты, как учебник, и критическим оком взглянуть на них попросту не могу, не тот у меня уровень.

Кстати, Льва Николаевича нет-нет да и упрекали в мелких ошибках (в частностях!), принимая подчас за ошибки его манеру, необходимую по самой сути обобщающего иссле-дования, - сглаживать подробности несущественного харак-тера, дабы выявить суть вековых процессов. В каждом из подобных случаев, внимательно посидев над материалом, неизбежно приходишь к выводу, что Лев Николаевич в глав-ном не ошибался никогда, и самое подробное, нос к носу, скрупулезное исследование материала только подтверждает его окончательные выводы. Впрочем, в книге «Поиски вымышленного царства» и сам Гумилев посвятил целую главу изложению своего исследовательского метода.

Работы выходили. Известность росла. С огромным за-позданием, лишь нынче, посмертно, Льву Николаевичу впервые была присуждена премия и памятная медаль. Причем Академией наук Азербайджана. Чествования со-стоялись в Петербурге. Медаль и премию принимала На-талья Викторовна. Жаль, конечно, что эта награда не застала уже его в живых. Но и то отметим с укором, что первую и пока единственную премию Гумилеву присудили тюрки, а не мы...

590

Работы выходили. Уходило здоровье. За год до смсрти Лев Николаевич перенес тяжелейший инсульт (предсказание о девяносто первом годе едва не сбылось), после которого вновь учился ходить. Они жили на даче в Комарове, и Лев Николаевич гордился тем, что может уже пройти несколько десятков шагов. В лице его все чаще являлся беззащит-ный, обреченный взгляд из-под приспущенных век. Он жаловался на потерю памяти: «Вы мне читали? Я полнос-тью забыл!» Но голова у него была по-прежнему ясной, и, лукавя, не признаваясь в том, он замышлял уже но-вую работу- «Ритмы Евразии», начало которой напеча-тано сейчас в «Нашем современнике» (1993 г. - Ред.).

- Лев Николаевич, а когда «наступает история»? Когда можно говорить, что это уже прошлое, а вот то - еще со-врёменность?

- Когда умирает последний живой свидетель време-ни, - ответил он.

Теперь и сам Лев Николаевич умер. И для него нача-лась история. История узкого кружка учеников. История широкого круга последователей и почитателей. И мы во многом по-новому осмысляем историю русского народа, которому Лев Николаевич дал ориентиры национального действования. Историю великой евразийской державы, которая должна остаться в целости в своих интересах и в интересах всего человечества, судьба которого в наши дни, как никогда прежде, зависит от судьбы и целости России, ибо гибель великой России ввергнет планету в кровавый хаос, окончанием коего будет, вероятнее всего, гибель всего живого и полное уничтожение вида Ното заріепх.

Умер он в больнице, после неудачной операции, кото-рую, возможно, и не стоило делать. А сказать честно, он попросту уже слишком устал. Устал от неустройств, болез-ней, и не ему, с его неукротимым темпераментом бойца, было спокойно переносить подступившую дряхлость.

Перед смертью Лев Николаевич успел причаститься и собороваться. На похоронах было многолюдно и очень че-ловечно, невзирая на многолюдство. Старые казаки, в своей старинно-красивой форме, встали у гроба с обнаженны-ми шашками. Александро-Невская лавра выделила место

591

для могилы у церкви, священник сказал глубокие и про-чувствованные слова.

- Шапки долой, - звучит сдержанная команда. Го-ловы казаков обнажаются, и только молоденький мили-ционер, которому, видимо, поручено и тут «надзирать и бдеть», глупо стоит в своей оттопыривающей уши форменной фуражке не в силах понять, осознать, что происходит пе-ред ним, чему он является свидетелем и что ему тоже сле-довало бы, пусть и нарушая все инструкции, сдернуть в этот миг головной убор.

Соотечественники мои! Изо всех наших потерянных за эти десятилетия обрядов, возможно, лишь похороны еще по-прежнему, хоть и на малый час, объединяют наше боль-ное, распадающееся общество. Кто же зажжет свечу? Где и как вновь станет возникать не злоба, не гнев, но новое содружество россиян, ибо без того не дано нам будет Гос-подом воскреснуть и сохраниться в веках!

Обнажим же головы все - соборно! Гений русской зем-ли - часть нации и ее порождение. Но и нация, родившая гения, должна почуять ответственность свою перед ним. К ней направлены глаголы призывающие, и она должна им достойно ответствовать. Иначе голос гения замолкнет, как колокол на погосте, никого не разбудив. Проснемся ли?

В статьях и книгах все чаще звучат упоминания вели-кого имени, все чаще встречаются те, кто и прочли, и поняли, и приняли гумилевские глаголы. Быть может, все это знак отнюдь не медленности, но быстроты распрост-ранения его идей? Ибо нас много, и мы разные, и земля наша велика зело! Но давайте поймем, что цепь истори-ческих событий, выходящая из тьмы прошлых веков к бу-дущему, нерасторжима. Давайте поймем, что в детской суете марксистских догм мы замахнулись на вечное, начав обрубать собственные корни. Давайте вновь сплотимся воедино, перестанем уничтожать среду своего обитания, как и друг друга, давайте вспомним, что мы, даже и в бедах, великая страна, великий народ и великое содружество на-родов. Давайте, прочтя Гумилева, научимся понимать, кто наши друзья по суперэтническому содружеству, а кто нет, и перестанем лезть к врагам, предавая друзей, тех, кто хо-чет быть вместе с нами, как мы предали осетин, абхазцев,

592

жителей Приднестровья, как мы позорно предали сербов, отшатнувшись от них, - да мало ли! Осознаем зияющую перед нами пропасть, откроем наконец глаза! Пока не поздно! Пока не начнут вымирать, обращаясь в руины, города, пока не затянуло ольхою и ивняком наши пажити, не об-мелели реки, пока не замерли окончательно детские голо-са в наших селах!

Повторим вновь и опять: у нас есть великая история, у нас есть теперь и теория, оправдывающая, более того, делающая необходимым наше особинное бытие, существо-вание нашей великой державы как гаранта равновесия мировых сил, с гибелью которого и весь мир легко может обрушиться в пропасть небытия, есть наука, есть мощная техника, не уступающая зарубежной, а в чем-то и превос-ходящая мировые образцы, у нас есть все еще не пору-шенная до конца наша великая держава, где надобно лишь навести порядок, очистив ее от грабителей и ренегатов. И у нас есть народ, который ждет появления преданных отчизне и безобманных вождей.

Есть всё! Дело теперь за нами.

1994

ХРОНИКА ЖИЗНИ Л. Н. ГУМИЛЕВА

1910 г., 25 апреля - венчание А. Горенко (Ахматовой) и Н. Гуми-лева.

1912 г., 1 октября - родился Лев Гумилев в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильев-ского острова. Жил в Царском Селе (г. Пушкин).

1917 г. - революция. Лев Гумилев у бабушки А. И. Гумилевой в имение Слепнево Бежецкого уезда Тверской губернии.

1921 г. - восстание в Кронштадте. 25 августа - расстрел Н. С. Гу-милева. Манифест евразийцев в Праге.

1929 г. - окончание школы в г. Бежецке, переезд в Ленинфад.

1930 г., июнь - окончание 67-й единой гимназии. Экспедиция в Си-бирь, мл. коллектор. 1 сентября - Трамвайное упр. Службы путей и тока (Парголово), чернорабочий. Декабрь - Биржа труда.

1931 г. - Геологоразведочный институт, коллектор. Забайкальская геологич. поисковая экспедиция.

1932 г. - 11 месяцев в Таджикистане - экспедиция по изучению Памира. Лаборант, санитар по борьбе с малярией в совхозе.

1933 г., лето - Крымская археол. экспедиция. 10 декабря - арест. 19 декабря - освобожден без предъявления обвинения.

1934 г., 1 сентября - студ. Истор. ф-та ЛГУ. Убийство С. Кирова.

1935 г., лето - Манычская археол. экспедиция. 23 октября - арест. 1 ноября - письмо А. Ахматовой И. В. Сталину. 3 ноября - ос-вобожден «за отсутствием состава преступления». Отчислен из ЛГУ. 5 декабря - начата книга «Древние тюрки»

1936 г., лето - Саркельская экспедиция.

1937 г. - восстановлен в ЛГУ.

1938 г., март - арест. Обвинение в организации антисоветской мо-лодежной контррев. организации. 27 сентября - приговор Воен-ного Трибунала по 58-й ст., п. 10-11. 17 ноября - Военная кол-легия Верх. Суда отменила приговор. Переследствие. 1 декабря - осужден по ст. 58 п. 8-10 УК. 3 декабря - этап на Беломорканал.

1939 г.- 4лаг. отд., общие работы. бапреля - этап в Ленинград. Пересмотр дела, та же статья со сменой пункта на п. 17 - «терро-ристическая деятельность» (расстрел). Тюрьма № 1 («Кресты»), камера № 614. С должности наркома НКВД снят Ежов. 10 мая - письмо А. А. Ахматовой И. В. Сталину. Июль - обвинение утверждено. Пересмотр дела. 26 июля - Особое Совещание - осужден по 58-й ст., п. 10-11 «организация антисоветской деятельности» - 5лет лагерей и ссылка. 15 августа - тюрьма № 1, корп. 1, камера № 360. 21 сентября - этап на барже по Енисею в порт Дудинка.

1940 г., 5 января - ИТЛ Норильлага. Общие работы в шахте. 1943 г., 10 марта - окончание срока наказания. Освобождение.

13 марта - ссыльнопоселенец ЛАП-283. Геологический отдел Но

594

рильского комбината, геотехник. В хим. лаборатории - архи-вариус. Лето - экспедиция на Хантайском озеро.

1944 г., 1 июня - экспедиция на Нижней Тунгуске. 13 октября - Призван Туруханским райвоенкоматом в ряды РККА. Декабрь - принятие воинской присяги.

1945 г., Іянваря- зенап № 1386 31-й зенитно-артиллерийской дивизии, рядовой. Январь-май - участие в боях за Варшаву, в штурме Зееловских высот и взятии Берлина. 25 сентября - де-мобилизация. 15 ноября - встреча в квартире А. Ахматовой с англ. дипломатом И. Берлиным. 1 декабря - ИВАН, пожарный.

1946 г., апрель - Восстановлен в ЛГУ. 15 апреля - поступление в аспирантуру ИВАН. Лето - Юго-Подольская археол. экспедиция. 14 августа - Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». А. Ахматова исключена из Союза писателей.

1947 г., лето - Юго-Подольская археол. экспедиция. 1 декабря - исключен из аспирантуры.

1948 г., 5 марта - психиатрическая больница им. И. М. Балинского, библиотекарь. 15мая- Горно-Алтайская археол. экспедиция. 31 августа - смерть А. Жданова. Ленинградское дело. 28 декаб-ря - защита канд. диссертации на тему «Политическая история первого тюркского каганата» на Истор. ф-те ЛГУ.

1949 г., 4 января- Музей этнографии народов СССР, ст. н. с. Лето - Саркельская экспедиция. 6 ноября - арест. 31 декабря - ВАК СССР присвоил уч. степень канд. истор. наук.

1950 г., ІЗсентября- суд. Особое Совещание - осужден по ст. 58 п. 8,10,11 УК сроком на 10 лет. 23 ноября - прибыл в 3-е отд. Карлага - лагерь Песчаный под Карагандой. 13 декабря - пе-ревод в 10-е лаготделение Карлага.

1951 г., 3 сентября - перевод в лагерь Камышовый (Томуса).

1952 г., 19 января - А. Ахматова восстановлена в Союзе писателей. 1954 г., 4 октября - Камышлаг передан в подчинение УИТЛК УВД

(Сиблаг) Омской области. Работа в ИТЛ Омск-29.

1956 г. - XX съезд партии, речь Хрущева о культе личности. 24 марта -освобождение. 11 мая - возвращение в Ленинград. 2 июня - ре-абилитация по делу № 1950. Начало переписки с П. Н. Савицким.

1957 г. - Государственный Эрмитаж, научная библиотека, лабо-рант, ст. н. с. Лето - Ангарская экспедиция.

1958 г. - член бюро и председатель отд. этнографии в ГО СССР.

1959 г., лето - нач. Астраханской археол. экспедиции. Дельта Волги.

1960 г., лето - Астраханская археол. экспедиция Эрмитажа. Бе-рег Каспийского моря. Дербент. Книга «Хунну», тираж 1 000.

1961 г. - защита докторской диссертации «Древние тюрки VI-VII вв.». Сентябрь - резкое обсуждение книги «Хунну» в Эрмита-же. 30 сентября - разрыв с матерью. Декабрь - дискуссия в ЛО Института народов Азии и Африки АН СССР.

1962 г., 25 мая - Институт географии (НИГЭИ) при ЛГУ, с.н.с.

595

1963 г. - экспедиция ЛГУ в дельту Терека.

1964 г. - начат цикл статей «Ландшафт и этнос» в ж. «Вестник ЛГУ».

1965 г. - доклад о времени написания «Слова о полку Игореве».

1966 г., 5 марта - скончалась А. А. Ахматова. Июнь - книга «От-крытие Хазарии» (тираж 15 000). Август - VII Международный Археологический конгресс, Прага. Встреча с П. Н. Савицким.

1967 г., 15 июня - приезд Н. В. Симоновской в Ленинград к Л.Н. Книга «Древние тюрки», тираж 4 800.

1970 г., - книга «Поиски вымышленного царства: (Легенда о «го-сударстве пресвитера Иоанна»), тираж 9 500.

1974 г. - книга «Хунны в Китае», тираж 5 000. 23 мая - защита диссертации (трактата) «Этногенез и биосфера Земли» на соис-кание ученой степени док. геогр. наук.

1975 г. - реабилитация по делу № 1938. Книга «Старобурятская живопись», тираж 10 000. Трактат убран из плана изд-ва ЛГУ. Статьи перестали принимать, а доклады задерживали.

1976 г. - ВАК не утвердил присуждение степени док. географ. наук «за хорошее знание истории», но назначил членом докторского ученого совета по эконом. и соц. географии. Печать трактата от-вергнута по анонимной рецензии Института этнофафии АН СССР.

1979 г., 2-25 октября - депонирование трактата в ВИНИТИ.

1980 г. - статья «Эхо Куликовской битвы» в журнале «Огонек». Вы-пады В. Чивилихина в романе «Память». Ответы Гумилева не были опубликованы нигде.

1981 г. - рецензия философа Бородая Ю. М. на трактат «Этнические контакты и окружающая среда».

1982 г.- ответ академиков-этнографов: Кедров Б. М., Григуле-вич И. Р. Крывелев И. А. «По поводу статьи Ю. М. Бородая «Эт-нические контакты и окружающая среда». Юбилей Л. Н. Гуми-лева не отмечен в ЛГУ. Рекомендовано прекратить чтение лек-ций в обществе «Знание». Прекращена высылка трактата из ВИНИТИ заказчикам.

1983 г. - книга дир. Ин-та этнографии академика Ю. В. Бромлея «Очер-ки теории этноса», без ссылок на авторство Л. Н. Гумилева. Отказ в публикациях без объяснения причин. Осень - лекции на факуль-тете отменены. Курс прочел ученик Л. Н. Гумилева К. П. Иванов.

1984 г. - НИГЭИ: переизбрание на должность отменено.

1985 г., ноябрь - защита К. П. Ивановым канд. диссертации.

1986 г. - выход на пенсию с должности вед. научн. сотр.

1987 г. - письмо в ЦК КПСС на имя А. И. Лукьянова «Публика-ции моих работ за последние 10 лет блокируются». Осень - цикл лекций о славяно-русском этногенезе в лектории общества «Знание»

1988 г. - цикл лекций по народоведению на Лен. телевидении. 1989, май - выдвижение на звание академика АН СССР. Забал-

лотирован. Книга «Этногенез и биосфера Земли», тираж 50 000. 1 октября - начата статья «Заметки последнего евразийца».

596

1990 г. - книга «Закон Божий для детей» с прсдисл. Л. Н. Гуми-лева. Май - зашита учеником Л. Н. Гумилева В. Ю. Ермолае-вым диссертации. Июнь - переезд на новую квартиру. Ангуст - инсульт. Книга «Древняя Русь и Великая Степь», тираж 50 000.

1991 г. - академик РАЕН. Видеозапись цикла о русской истории.

1992 г. - трансляция цикла передач «Древняя Русь и Великая степь» на Ленинградском радио. 7 апреля - госпитализация и больни-цу АН СССР. 15 июня, ок. 23 часов - кончина Л. Н. Гумилева.

20 июня - гражданская панихида в здании Русского Географиче-ского обшества. Отпевание в храме Воскресения Христова. По-хоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Этапы признания

1992 г., июнь - именем Л. Н. Гумилева названа малая планета. Июль - образован Фонд Л. Н. Гумилева, президент - ак. А. Панченко, его зам. президент Русского Географического об-ва проф. С. Б. Лав-ров, предс. Правления - к.г.н. В. Ю. Ермолаев. Октябрь - Л. Н. Гу-милев (посмертно) нафажден высшей нафадой АН Азербайджа-на - алмазной звездой просветителя Г. 3. Тагиева за книгу «Ты-сячелетие вокруг Каспия». 1 октября - Первые Гумилевские чтения в ЛГУ. 13 декабря - Фонд Андрея Первозванного нафадил Л. Н. Гу-милева (посмертно) международной премией и орденом. 18 де-кабря - убийство ученика Гумилева К. П. Иванова.

1993 г. - начало работы членов Фонда Л. Н. Гумилева (Гумилева Н. В., Лавров С. Б., Ермолаев В. Ю., Мичурин В. А.) над изда-нием серии книг ученого в издательстве «Професс». Реконструк-ция архивных видеозаписей лекций Гумилева в 30 передач «Этно-сы Земли» (авт. сцен. Новикова О. Г.) на телевидении СПб.

1995 г. - Л. Н. Гумилев удостоен премии «Вехи» Гос. Думы РФ за книгу «От Руси к России». Книга рекомендована в качестве учебника для средней школы.

1996 г. - в столице Казахстана Астане создан Евразийский наци-ональный университет им. Л. Н. Гумилева.

1997 г., 1 октября - при попечении Татарстана установлена мемо-риальная доска на доме по улице Коломенской, где жил ученый.

1998 г. - в сети Интернет начал работу сайт «Оитііеѵіса».

2003 г. - в г. Бежецке Тверской обл. установлен памятник А. Ах-матовой, Н. Гумилеву и Л. Гумилеву.

2004 г., 4сентября - кончина Н. В. Гумилевой. После отпевания в Москве урна с прахом захоронена рядом с могилой мужа.

2005 г. - в дни празднования юбилея 1000-летия Казани в центре города установлен памятник Льву Гумилеву.

Научно-популярное издание

ЛЕВ ГУМИЛЕВ: СУДЬБА И ИДЕИ

Ведуший редактор Е. М. Гончарова Художественный редактор А. М. Драговой Подготовка иллюстраций Е. А. Калугина Технический редактор С. С. Коломеец Компьютерная верстка Г. В. Доронина Корректор 3. А. Тихонова

Подписано в печать 16.03.07. Бумагаофсетная. Формат 84x108/32. Гарнитура «Ньютон». Печатьофсетная. Печ. л. 19. Усл. печ. л. 31,92. Тираж 2000 экз. Заказ № 6518.

ООО «Издательство «АЙРИС-пресс» 113184, Москва, ул. Б. Полянка, д. 50, стр. 3.

Отпечатано в ОАО «Можайский полиграфический комбинат» 143200, г. Можайск, ул. Мира, 93

Top

Меню:

Лев Гумилев