Герб горада Ліды, наданы 17 верасня 1590 г.
Комбинационизм
1. Незамеченное течение. В трансмиссионизме постепенно всё большее место занимала констатация не самих заимствований, а их воздействия на остальную культуру, на местные ее элементы, причем в воспринимающих очагах под воздействием местного национализма акценты переносились на творческое восприятие заимствований местным населением. В умеренном трансмиссионизме эта сторона влияний и заимствований стала обязательным компонентом. Таким образом, в диффузионизм просачивалось участие эволюционизма - всё-таки некое самостоятельное творчество, возникновение неких новых элементов.
Однако с самого начала наиболее оригинальные умы увидели в этом сочетании возможность более значительных результатов, нашли на этом пути выход к более кардинальному решению судеб взаимодействующих культур. Если вклад каждой из них - и пришлой и местной - внушителен да еще с добавкой творческой переработки, то та культура, которая возникнет в результате этого слияния, будет заметно отличаться от обеих первоначальных культур, и ее можно будет считать новой культурой! Так химический сплав отличается своими свойствами от обоих составных компонентов. Иными словами, слияние двух или нескольких культур начинало рассматриваться как механизм возникновения новых культур, как механизм эволюции или, точнее, ее замена (ведь новое оказывалось не следствием внутренних законов развития, а лишь новым сочетанием старых элементов и их необходимой переработкой для такого сочетания, подладкой, согласованием). А это означало, что найден еще один ответ на "проклятый вопрос" археологии - о смене культур, о причинах разрывов между культурами в последовательной цепи. Формировалось особое течение в изучении культур.
Странно, что никто из историографов не замечал этого.
Между тем, в языкознании эта тенденция проявилась уже в 70-х годах XIX в. Уже тогда в противовес индоевропейскому родословному древу Шлейхера и делению праязыка были выдвинуты теории "географического варьирования языков" Гуго Шухардта и "теория волн" Иогана Шмидта. По Шухардту, единого праязыка не существовало, а изначально была этакая лингвистическая непрерывность диалектических особенностей, а потом эти диалекты стали всё более обособляться. При этом смешивание языков изначально играло не меньшую роль, чем деление. Иоган Шмидт рисовал похожую картину влияния друг на друга разных очагов возникновения и концентрации разных языковых форм; эти взаимодействия давали начало новым формам. Грациадио Асколи в 80-е годы выдвинул идею субстрата - для него новые языковые явления в языке возникали в результате заимствования и освоения чужого языка и воздействия местного языка (субстрата) на пришлый (суперстрат). Язык мог столь заметно измениться, что становился другим, новым языком. В середине ХХ века неолингвист Дж. Бонфанте считает этническое смешение основной причиной лингвистических изменений и в каждом языке видит результаты скрещивания разнородных языков: во французском смешаны латинский с германским, в испанском - латинский с арабским, в чешском - славянский с германским, в русском - славянский с финно-угорским и т. д.
В изучении культур та же тенденция развивалась параллельно. "Культурные круги" Ратцеля и Фробениуса более схожи с кругами волн И. Шмидта, чем с этносами и языками Шлейхера - это позже культурные провинции и культуры показывают характер этнического обособления. Французский психолог Г. Тард (его "Законы подражания" вышли в 1890 г.) считал, что обычно новшества - только "комбинации предыдущих образов", а изобретение можно определить как "логическое совокупление". Фробениус с его уподоблением культур живым организмам говорит на рубеже XIX - XX веков уже о "спаривании" культур и возникновении таким путем новых культур. Во втором десятилетии ХХ века с идеей смешивания (Blending) культур выступал Риверс. По Риверсу, материальные предметы и их типы могут распространяться в ходе контактов, язык же, религия и социальные структуры в основном взаимодействуют лишь при слиянии народов. Результат такого слияния напоминает не физическую смесь (как у Гребнера), а химический сплав, с новыми свойствами.
Но наиболее интенсивно разрабатывали эту идею в России Никодим Павлович Кондаков и его ученики, делая эту идею основой всей концепции развития. Чтобы выделить эту концепцию для специального рассмотрения, я обозначил это течение термином "комбинационизм" (Клейн 1975; 2005).
2. Кондаков: московское начало. Родился он в с. Халань Курской губ. в семье бывшего крепостного - управляющего имением князей Трубецких в 1844 г. Отец был отпущен господином на волю и разбогател. Сын смог учиться во 2-й московской гимназии на Разгуляе (вместе с будущим академиком А. Веселовским).
В 1861 г., как раз когда крепостное право было отменено, сын недавнего крепостного поступил в Московский университет. Там он учился у выдающегося слависта-филолога - академика Федора Ивановича Буслаева (1818 - 1897), известного своими исследованиями по русской мифологии и символике. Буслаев был также одним из зачинателей сравнительного языкознания в России. От учителя Кондаков воспринял чрезвычайное почитание Винкельмана и его трудов по истории искусства, его сравнительно-исторического метода (с тезисом "стиль - это эпоха"). Буслаев интересовался еще и взаимодействием культур и выдвинул идею "странствующих сюжетов" в фольклористике, близкую трансмсиссионизму в археологии. Этот интерес также передался ученику.
К зарождающейся первобытной археологии Буслаев относился сугубо скептически, дарвинизма не принял. В 1873 г. он опубликовал в "Русском вестнике" большую статью "Догадки и мечтания о первобытном человечестве". Буслаев ядовито издевается над эволюционистскими построениями:
"Читатель видит сам, до какой степени вся эта пустопорожняя, детская игра в первобытного человека далека от точного метода положительных наук…Какой-то зверь из передних лап выработал себе руки, стал точить себе камни и случайно открыл секрет, как добывать огонь трением и сверлением, после того стал мастером и из хромоногого калеки очутился шаманом и жрецом…" (Буслаев 1837: 698, 757).
Ученик считался с мнением учителя и избрал для своих собственных занятий более надежный поздний период - освещенный в летописях, иностранных хрониках и обильно представленный памятниками изобразительного искусства. Буслаев придерживался взгляда, что славянское язычество было очень своеобразным и было позже забыто, а позднейшее древнерусское искусство развилось из древнехристианского и византийского. Эти идеи также запали в душу ученика.
По окончании университета Кондаков стал учителем в той самой гимназии, которую ранее окончил. Уже в этот период Кондаков совершил первую поездку за границу для ознакомления с классическими памятниками. В это время (1866) появились его первые публикации - рецензии на зарубежные книги по раннехристианской архитектуре.
3. Одесский период . В 1871 г. 27-летний славист получил кафедру по теории и истории искусства в Новороссийском университете (Одесса). Тогда это был один из ведущих университетов России. В университете работал Федор Иванович Успенский, позже академик, глава и основатель российского византиноведения. Вступительная лекция Кондакова называлась "Наука классической археологии и теория искусств". Это показывает, что классическую археологию он понимал в духе Винкельмана - как связанную, прежде всего, с искусством.
Одесские ученые вели большую работу по обследованию местных классических памятников Северного Причерноморья, и Кондаков сразу включился в эту работу. В 1876 - 78 гг. вместе с другими археологами он участвовал в раскопках некрополя античного Нимфея в Керчи (Крым), где были погребения греков и скифской знати. Но под влиянием Успенского занялся не античным, а византийским искусством. С 1873 г. начинаются регулярные поездки Кондакова на Восток и в Европу для изучения древностей, главным образом византийских: 1873 - Грузия, 1875-76 - главнейшие города Европы (Вена, Париж, Лондон и др.), 1881 - Синай, 1884 - Константинополь. И почти после каждой поездки появлялся монументальный обобщающий труд. В 1876 г. - это "Древняя архитектура Грузии", в 1884 - "Византийские церкви и памятники Константинополя". Постепенно у него складывалась история византийского искусства.
Особое значение для Кондакова имела поездка 1875 - 76 гг., во время которой он сблизился в Риме с крупным итальянским археологом Джан-Батистой де Росси, основателем христианской археологии.
4. Иконографический метод . Но еще в 1875 - 76 гг. Кондаков издает свою докторскую диссертацию "История византийского искусства и иконография по миниатюрам греческих рукописей". Кроме докторской степени защита этой диссертации принесла ему и членство в Императорской Археологической Комиссии - очень влиятельном учреждении, ведавшем всей государственной археологической деятельностью в России (в Комиссии было всего три члена). В этом труде Кондаков восстал против традиционного представления, что византийское искусство было застывшим - оно развивалось и переживало преобразования.
Исследователь придерживался постулата: каждый период имеет свою собственную иконографию, свой стиль изображения любого образа. Собственно, в этом он повторил Винкельмана, для которого стиль - это эпоха. Так, для византийского искусства, для стиля, формировавшего это искусство, определяющим было то, что византийские мастера не стремились к верности натуре - их целью было служение богу, выражение определенных духовных ценностей. Традиция закрепляла складывающиеся представления о том, какими эти выражения должны быть, воспринимая те или иные не свойственные натуре черты как своего рода символы этих ценностей. Это было искусство теологическое. В этом Кондаков следовал учению немецкого историка искусств Шназе (Schnaase 1866 - 79).
Но 30-летний автор развил свой собственный подход к изучению искусства (Лазарев 1925; Айналов 1928; Кызласова 1985). Он описывает искусство как имманентный процесс, независимый (или пребывающий в отрыве) от социальных оснований. Это чистое искусство, абстрагированное от жизни.
«Искусство для искусства» («чистое искусство») это лозунг эстетических концепций, утверждающих самоцельность художественного творчества, независимость искусства от политики и общественных требований. Идеи «искусства для искусства» оформились в эстетическую теорию в середине XIX века во многом как негативная реакция на утилитаризм буржуазных отношений (Готье, группа «Парнас» во Франции), но реакция интеллектуалов аристократического и индивидуалистического толка, во всяком случае, чуждая демократическим кругам. В России тогда же лозунг «искусство для искусства» был полемически противопоставлен социально-критическому реализму в литературе и искусстве.
В соответствии с пониманием развития искусства как имманентного процесса Кондаков и строил анализ материала. "Памятник должен быть освещен предварительно сам по себе, - писал Кондаков позже, - по своим историческим признакам…" (Кондаков 1882). Задача науки тут - сравнительным анализом привести материал в историческую упорядоченность, датировать и выяснить отношение к общему художественному процессу эпохи. Он учил строго разделять форму и содержание , отводя их разным наукам, и в истории искусства требовал анализа формального, ибо считал, что анализ содержания (быта, политических условий и т. п.) классическая археология взяла на себя.
В своем труде молодой ученый разработал и конкретные методические приемы формального анализа, "художественной анатомии". Его метод называется "сравнительным", или "методом объективного сравнения форм ", или, чаще, у учеников, " иконографическим " (сам Кондаков так его не называл), потому что его главным понятием был " иконографический тип ". Понятия "тип", "типическое" вошли в инструментарий Кондакова из русской литературы и литературоведения (где их применяли Лермонтов, Белинский). Кондаков под типом понимал стандарт изображения того или иного (обычно церковного) образа.
"Византийское искусство, - пояснял ученик Кондакова Лазарев, - не являлось искусством индивидуальных мастеров и художников.., в нем неизменно доминировал типический подход к действительности, облекавшийся в канонические, идеальные формы..., в византийском искусстве раз выработанные типы держались с необычайной устойчивостью, подвергаясь лишь незначительным, а главное - постепенным изменениям…" (Лазарев 1925: 7).
Степень стандартизации в византийском искусстве действительно была высокой. Каждый образ имел те или иные обязательные атрибуты и особенности, различить их было не так уж трудно. Трудность заключалась не столько в различении, сколько в выявлении изменений.
Кондаков призывал исследовать движения форм, изменение. На этом материале он прослеживал традиции, влияния, упадок. Он ввел в русскую археологию группировку произведений древнего искусства по темам и сюжетам. Основной стержень всего метода - концепция редакций . Целью исследователя было выявление копий , их возведение к оригиналу . Оригинал вместе с копиями и составляли редакцию. Тут есть нечто филологическое, текстологическое. Чувствуется, что создатель метода - ученик филолога.
Стилистический анализ форм существовал в археологии издавна, применялся и в России. В чем же было значение, смысл иконографического метода Кондакова для анализа византийского искусства? Не расплывчатые стилистические соотношения, а точное установление зависимости копий от оригинала, выявление генетических линий копирования, прослеживание влияний и заимствований в развитии иконографического типа - вот чем занимался Кондаков.
"Проследив эволюцию какого-либо иконографического мотива, он заполучал тем самым возможность найти целый ряд точек опоры для датировки, хронологии и классификации памятников… Анализ же иконографии позволял Кондакову делать заключения о влиянии одного художественного мира на другой и о их генетическом происхождении", - писал Лазарев (1925.
Таким образом, понятие типа вошло в русскую археологию за 10 лет до появления знаменитой работы Монтелиуса о типологическом методе, но в другом контексте. Монтелиус, диффузионист, но с эволюционистской фразеологией, устанавливал развитие, эволюцию типа от исходных форм к производным, дочерним, Кондаков же - отношение оригинала к копиям. Для Кондакова главное - не развитие, не прогрессивная эволюция, а копирование, влияния и заимствование . Тут есть нечто сугубо диффузионистское, трансмиссионистское, и - опять же, буслаевские "странствующие сюжеты" сказываются, как и близость филологическим исследованиям А. Н. Веселовского, его сверстника и соученика у Буслаева. "Моею мечтой было и будет подвести археологическую науку хотя на шаг к тому научному анализу, который в истории литературы дал такие блестящие результаты, - объяснял Кондаков в письме коллеге. - И в археологии возможна та же прочная историческая работа по изысканию переходов одной формы из места в место, по определению ее вариантов и их значения для целой культурной жизни местности и народа" (письмо к А. Н. Пыпину, цит. по Кызласовой 1985: 122 - 123). Приверженность теории влияний выступала и в конкретных интерпретациях: "То Сирия, то Персия, то Индия и Средняя Азия выступают своего рода руководителями русской культуры", - писал Кондаков (Кондаков и Толстой 1889 - 1899, V: 25). Он искал происхождение византийской и русской иконы в египетском портрете.
Но влияние не означает рабского копирования. Оно является стимулом к развитию: "история влияния не есть история ига, но история духовного развития" (Кондаков 1884: 11). Позже, в докладе 1899 г., Кондаков провозглашал:
"Русской древности поставляли в вину (впрочем, только у нас дома), что она начала бытие свое с заимствования византийских образцов… Но история искусства, научно поставленная, показывает нам, что всякое искусство начинает свою деятельность так называемым заимствованием, правильнее говоря, - общением с высшею культурою, и потому в известных, показных сферах, где ищут нового и неизвестного, мы встречаем памятники, выполненные чужими мастерами" (Кондаков 1899: 6).
Впоследствии в русской археологической литературе Кондакова не раз обвиняли в том, что его метод чересчур формалистичен (формальная типология!), хотя здравый смысл говорит, что необходимо изучать формы, чтобы постичь содержание, что иного пути постичь содержание нет. Источниковедческие исследования часто подвергаются подобным обвинениям - в сущности, их обвиняют в том, что они - искусствоведческие, а не исторические. Впрочем, Кондаков, пожалуй, заходил в упоре на формальный анализ слишком далеко: для него истолкованием содержания и является описание типов.
5. Петербургский период . В возрасте между 40 и 50 годами одесский ученый поднимается на пик своей ученой и преподавательской карьеры (рис. 1). В 1888 г. 44-летний Кондаков получает кафедру истории искусств в столичном, Петербургском университете и пост главного хранителя средневековых древностей в Императорском Эрмитаже, а в следующем году - звание академика.
Со следующего за переездом в Петербург 1889 г. Кондаков вместе со своим младшим другом графом Иваном Ивановичем Толстым, нумизматом, начал монументальное многотомное издание на русском и французском языках "Русские древности в памятниках искусства". Было задумано "представить … развитие древнерусского искусства в точных снимках с художественных памятников русской древности и старины". В 1889 г. вышли два первых тома: том I - "Классические древности южной России" и том II - "Древности скифо-сарматские", а всего вышло 6 томов (1889 - 1899). Хотя подбор иллюстраций был совместным, текст принадлежал одному Кондакову.
В этом издании особенно четко выступило характерное для Кондакова отсутствие евроцентризма. Современная европейская культура для него не является высшей ступенью развития человечества, по отношению к которой остальные - лишь подготовительные стадии.
"Идея прогресса, - писал Г. В. Вернадский (2002: 254 - 255), - в этом смысле чужда научному творчеству Н. П. (то есть это не эволюция в смысле эволюционизма. - Л. К.). Ей противополагает он идею развития, или эволюции, которая может идти в ту или иную сторону, представлять собою прогресс, регресс или просто боковое отклонение… Отсюда следуют два, в высшей степени важных вывода. С одной стороны, Н. П. утверждает существование в различных и частных отдаленных от нас периодах искусства и культуры таких достижений …, которые потом вновь достигнуты человечеством не были". Вернадский приводит в пример филигрань, эмаль, миниатюру, энкаустику. "Другое следствие тех же посылок - признание ценности культуры и искусства тех народностей и ступеней быта, за которыми обычно высот достижения всерьез не признается".
И Вернадский приводит цитату Кондакова из V тома "Древностей": "Быт кочевников в известную эпоху шел впереди быта земледельческого по усвоению культурных форм, хотя бы эти формы касались исключительно личных украшений, уборов, того, что называется доселе богатством в народе" (Кондаков и Толстой 1889 - 1899, V: 25).
С самого переезда Кондаков работал над русскими кладами, и в 1898 г. он опубликовал новый капитальный труд - "Русские клады. Исследование древностей великокняжеского периода". И здесь тоже был применен формальный стилистический анализ. И здесь теория влияний была руководящим принципом. Автор "пытался для каждого конкретного предмета, его формы, техники, стиля и иконографии найти образец в соседних странах" (Кызласова 1985: 122). Главной задачей своей автор считал "изучение курганных древностей, кладов и пр. прежде всего со стороны их стиля, типической формы предметов, ее исторических изменений" Кондаков 1898: 10). Таким образом, иконографический тип незаметно в трудах самого Кондакова трансформировался в археологический тип - стилистический вариант внутри функциональной категории вещей.
Издание превратилось в серию, следующие тома которой вышли уже в советские годы.
Кондаков продолжал свои поездки на Восток и в Европу. В 1888 г. он съездил в Испанию, 1889 г. посетил Кавказ, в 1891 - Сирию и Палестину, а в 1898 - Афон и славянские страны. Славянские страны (в частности Македонию) он объезжал в тревожное время, связанное с Балканской войной, и его доклады российским властям имели характер политической разведки (Вздорнов 1997: 794). Позже, в начале века выйдут научные работы по результатам этих поездок. В итоге многочисленных работ Кондакова византийское искусство предстало как широко раскинувшийся комплекс памятников Малой Азии с Константинополем, Ближнего Востока, Балканского полуострова и других земель - от Кавказа до Италии, от Египта до России. Искусство это выросло из соединения нескольких корней. Во-первых, традиции эллинизма - это был исходный компонент. Во-вторых, греко-восточное искусство самой Малой Азии и полосы земель Леванта вплоть до Египта - это был компонент стержневой, на славянском искусстве сказавшийся больше всего. В-третьих, кочевническое искусство степной полосы от Причерноморья и Прикаспия до Средней Азии и Южной Сибири - оно воздействовало на византийское искусство.
6. Школа. В Новороссийском университете у Кондакова школы не было. Там мало кто интересовался его лекциями. Но всё же с Кондаковым переехали в Петербург два его одесских ученика. Один из них, Д. В. Айналов (1862 - 1938) - впоследствии известнейший историк искусства, автор капитального труда "Эллинистические основы византийского искусства". Через несколько лет из Одессы переехал в Петербург еще один, третий, слушатель Кондаковских лекций - Борис Владимирович Фармаковский (1870 - 1928), впоследствии глава школы советских археологов-античников, один из основателей Российской Академии (впоследствии Института) Истории Материальной Культуры.
В Петербурге новые студенты стали учениками Кондакова. Это, прежде всего, Смирнов, Жебелев, Тураев и Ростовцев. Все четверо стали академиками. Потом присоединился самый младший ученик - Лазарев. Из них Сергей Александрович Жебелев впоследствии стал главой советских историков-античников, но занимался и археологией, написал первое русское введение в археологию. Тураев возглавил российскую египтологию и стал учителем академика Струве, возглавившего потом советское востоковедение. Но более всего прославился Михаил Иванович Ростовцев.
Трудно сказать, что привлекало к Кондакову сердца талантливых студентов. Вероятно обширные знания и новизна идей, возможно педагогический опыт, наращенный во время учительства в гимназии. Вряд ли какой-то особый блеск лекторского мастерства. Во всяком случае, писал Кондаков всю жизнь тяжеловесно, обстоятельно и многословно; слог его был, можно сказать, кондовый и вялый. Фразы длинные, обороты расхожие в научной речи, словом, "гелертерский" стиль. Живее написаны только его мемуары.
Но его занятия привлекали самых серьезных студентов, а его дом был для них притягательным центром. Ученики Кондакова держались вместе, их выделяли и называли "фактопоклонниками". Дело не в том, что они придерживались эмпирического метода. Некоторые придерживались, например, Жебелев. Но тогда, в эпоху господства позитивизма, это не обратило бы на себя внимания. А вот сугубое внимание форме, формальному вещеведческому анализу, требование знать факты, иметь огромную эрудицию - вот что привело к возникновению этой клички. Все кондаковские ученики отличались колоссальной эрудицией, фундаментальными обобщающими исследованиями.
Если бы Н. П. Кондаков только и сделал, что подготовил эту могучую плеяду учеников, этого было бы достаточно, чтобы увековечить его имя в науке. Но он внес и собственный вклад - творил и будучи в Одессе, и после переезда в Петербург. Его главная идея этих лет произвела глубокое впечатление на его учеников. Особенно она повлияла на творчество Ростовцева и Фармаковского.
7. Комбинационизм . Конец века был примечателен в русской археологии. В 1899 году появились две работы, определившие надолго пути развития отечественной археологии. Одна - это была статья А. А. Спицына "Расселение древнерусских племен по археологическим данным", в которой автор по типам височных колец установил границы летописных русских племен - статья, сравнимая с аналогичной работой Косинны (о железных наконечниках копий), но появившаяся раньше. Вторая из этих вех - работа В. А. Городцова "Русская доисторическая керамика". В ней Городцов впервые изложил основные принципы формального анализа не только керамики, но любого археологического материала. Это те принципы, которые легли в основу всех типологических работ русских археологов и затем, после перевода другой работы Городцова на английский в Америке, по признанию Чжана Гуанчжи, повлияли на концепции американских таксономистов.
Вот в этом самом году Кондаков, которому было уже 55 лет, выступил в Обществе любителей древней письменности и искусства с докладом "О научных задачах истории древнерусского искусства" (рис. 2). В этом докладе он заявлял, что древнерусское искусство представляло собой "оригинальный художественный тип, крупное историческое явление, сложившееся работою великорусского племени при содействии целого ряда иноплеменных и восточных народностей". Исследуя происхождение древнерусского искусства, Кондаков установил его отношение к византийскому искусству, влияния Востока на русское искусство, роль кочевнического мира. Воздействие кочевников он трактовал не только как разрушительное. Кочевники оказались также посредниками - они передали России ряд компонентов культуры Востока. В некотором отношении кочевники - от скифов до татар - не менее важны, чем оседлые народы. Аналогично тому, как варвары, скажем персы, сыграли в истории не менее важную роль, чем Рим.
Кондаков доказывал, что влияние византийского искусства на русское было не тормозящим и омертвляющим, а сугубо плодотворным. С этим можно спорить (по-видимому, в византийском влиянии были обе струи - чем-то оно тормозило развитие русского искусства, чем-то обогащало и стимулировало его), но идея была свежа. По Кондакову, русские мастера не просто копировали византийские формы, а творчески использовали их, опираясь на оригинальное русское искусство предшествующей поры, с собственными местными корнями.
Идея заключалась в том, что смешивание собственных (местных) и чужих форм способно привести к созданию чего-то нового. Эта идея была чужда диффузионизму и знаменовала появление нового течения, которое и названо комбинационизмом .
Кондаков выступил с этой концепцией на самом рубеже веков, то есть почти одновременно с Фробениусом и раньше Риверса, а в начале ХХ века она была подхвачена и развита его учениками Ростовцевым и Фармаковским. Первый показывал это на примере Боспора и Скифии, где иранский элемент сочетался с местным и греческим, а второй ученик, Фармаковский, рассматривал результат сочетания ионийского компонента с восточным в архаической скифской культуре Кавказа.
8. Общественная позиция . В России еще были памятны времена Николая I, когда правительство, по словам историка русской археологии А. А. Формозова (1961: 102), "пыталось оторвать русскую культуру от западных традиций (античность - Ренессанс - барокко - классицизм - ампир) и переориентировать ее на византийский путь развития искусства". Византия рассматривалась как прообраз Российской империи, объединяющей Европу с Азией, как источник православия и образец самодержавия. Указ 1841 г. предписывал архитекторам при постройке церквей придерживаться "вида древнего византийского зодчества".
Конечно, либерально настроенная часть интеллигенции, не говоря уже о революционерах, отождествляла византийскую традицию с господствовавшими церковно-догматическими принципами и с поддержкой самодержавия и засилья православной церкви. Для этой интеллигенции то, чем занимался Кондаков, было равносильно оправданию и восхвалению консервативных устоев России.
Что ж, академик Кондаков был и в самом деле консервативным человеком и пользовался благосклонностью двора и церкви. Он являлся экспертом императорского двора по иконописи. В 1911 г. Кондаков выпустил крупную работу "Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконографии с итальянской живописью раннего Возрождения", а через несколько лет вышел его двухтомный труд "Иконография Богоматери" (1914 - 1915). В 1916 г., в военное время, французское правительство наградило европейски известного ученого орденом Почетного Легиона (рис. 3).
Однако всё не так просто. Саму византийскую традицию Кондаков рассматривал не как застывшую, мертвую, а как развивающуюся. Более того, ни лояльность ученого по отношению к самодержавию, ни его преданность по отношению к церкви, ни даже просто патриотизм не были безусловными, слепыми и полными.
В юности Кондаков был вольнодумцем. "За время моего пребывания в университете, - пишет он в своих воспоминаниях (2002: 90 - 91), - во мне произошла большая внутренняя перемена. Я поступил в него совершенным радикалом, злобно настроенным против всякого начальства…", участвовал в студенческих волнениях, "подписывался под любыми резолюциями", давая волю "мальчишеским претензиям на распоряжение своею судьбою, и по пути, кстати, судьбою России". Но либерализм конца 50-х растаял, и в начале 60-х студенчество вернулось к своим занятиям, а Кондаков ушел в себя, углубившись в чистую науку, навсегда распрощался с юношескими иллюзиями и примирился с самодержавной властью.
Но при этом смотрел на нее трезво и скептически. Он писал, что смолоду
"не верил ничьим излияниям преданности русскому царю, хотя сам лично, враждебно ощущаю полную неподготовленность русского народа к самостоятельной политической и общественной деятельности; до конца 1916 года принципиально стоял за сохранение самодержавия и лишь за несколько месяцев до революции изменил своей натуре, стал желать революции…" (Кондаков 2002: 58).
С Синодом он конфликтовал, ибо стремился защитить высокое ремесло иконописи, а Синод поддерживал не искусство, а массовое производство дешевых икон, и этот конфликт вполне отражает общий разлад ученого с православной церковью. В "Воспоминаниях и думах" (2002: 169) он пишет:
"Я лично уже со времени своего студенчества не христианин внутренне и христианства не исповедаю. Но в то же время чувствую и сознаю себя искренне религиозным, но давно уже прекратившим в себе, внутри, и в своем быту всякие поиски и порывы к возвращению той мечтательной и темной веры, которою был наполнен в юношестве".
Кондаков имел стойкий интерес к критическому изучению Евангелия. Он, однако, добавлял:
"не веруя ни в какое откровение, я всё же прихожу в религиозное настроение своего рода, когда вхожу в церковь, приезжаю в монастырь, беседую с духовною особою или читаю Священное писание и занимаюсь церковной археологиею. Правда, при этом я давно утратил конфессиональное различие…".
Холодно и отчужденно он озирал окрестное священничество. "Московские священники, в большинстве были из семинаристов, пьянствовали и распутничали в прошлом веке. …Но главным пороком у сельских попов было распутство их молодежи, и занос в деревню дурных болезней" (Кондаков 2002: 170). Отмечая подвижническую деятельность некоторых одиночек, Кондаков (2002: 172) отмечает их страдания "от посягательств и мытарств русских канцелярий и дикой злобы русских властей".
Совершенно очевидна неприязнь Кондакова к славянофилам и квасному патриотизму, насаждавшемуся властями. Особенно он не любил Москву, по словам жены Бунина (Муромцева-Бунина 2002: 349), "москвичей считал льстивым, лукавым, жестоким народом.
- Петербург несравнимо лучше, - утверждал он. - Там и работают намного лучше, чем в Москве".
Вспоминая присказку своего учителя о том, что если бы Бог даровал ему вторую жизнь, он бы принял это с радостью, Кондаков (2002: 78) добавляет, что и он бы принял это, "но с одним условием: не в России". В его записях очевидца "Россия, которую мы потеряли", не столь привлекательна, как она выглядит век спустя.
9. Эмиграция. Революция застала 73-летнего академика в Крыму, где он находился на лечении. Он не вернулся в революционный Петроград. Всю гражданскую войну (1918 - 1920) он проживал опять в Одессе, в городе начала своей научной карьеры, на территории, занятой в основном белыми и войсками Антанты (Тункина 2001). Когда на время город перешел в руки красных, для Кондакова настали черные дни. Получка была мизерная, ходил на базар менять вещи на продукты, но вещей было в обрез - ведь всё осталось в Петербурге. Когда вернулись белые, Кондаков стал работать в редакции белой газеты "Южное слово" и привлек к редактированию выдающегося писателя И. А. Бунина. С семейством Буниных подружился. Красных и советскую власть, по словам Буниной, "ненавидел острой ненавистью".
Для Кондакова наступило время пересмотреть свое учение о благотворности культурных влияний. Марксизм пришел в Россию, несомненно, с Запада. Россия оказалась охвачена этим влиянием, и теперь Кондаков наблюдал гибель и разрушение всего, что было ему дорого. Новое возникало из сопряжения местных и пришлых традиций, но это новое было страшным, да и было ли культурой? Расценивая варварские и кочевнические культуры средних веков как причастные к прогрессу, в том новом, что появлялось в России, Кондаков признаков прогресса культуры не усматривал. Успеет ли он внести коррективы в учение или просто потеряет к нему интерес?
Задержавшись в Болгарии на год и найдя условия непригодными для обоснования, он перебрался в Прагу, где его русские и зарубежные ученики организовали под его руководством Seminarium Kondakovianum. Там после нескольких лет работы сердце стало сдавать. В феврале 1925 г. вечером с 16 на 17 он, закончив работу над очередным археологическим очерком, почувствовал дурноту. Успел сказать: "Мне плохо". И, потеряв сознание, умер.
Судьба трудов Кондакова на родине была для советской действительности странной. Конечно в советское время деятельность Кондакова как исследователя, тесно связанного с церковным искусством, да к тому же белоэмигранта, замалчивалась или критиковалась. Однако сквозь стандартные критические штампы о "формалистическом вещеведении" и "непонимании истории" прорывались признания его основополагающего вклада в византиноведение, а его преемники продолжали выказывать свое уважение к учителю. Как-никак его многочисленные ученики и ученики его учеников занимали ведущие посты в советской науке - Д. В. Айналов, Б. В. Фармаковский, Б. А. Тураев, В. Н. Лазарев, В. В. Струве. Но самый талантливый и знаменитый его ученик был вне Советской России - в эмиграции. Это - Ростовцев.
10. Формирование Ростовцева в России . Михаил Иванович Ростовцев родился в 1870 г. в Житомире в большой семье директора гимназии, по образованию филолога-классика, так что его с детства окружала атмосфера интересов к античности. Детство и раннюю юность провел в Киеве, окончил с серебряной медалью Первую городскую гимназию, которой в разные годы руководили его дед и отец, и получил премию имени Пирогова за сочинение "Об управлении провинциями в первый век республики" - уже здесь были обозначены его интересы в науке. Поступил в Киевский университет Св. Владимира, где слушал лекции известного археолога В. Б. Антоновича по русской истории. По античной культуре занимался у Ю. А. Кулаковского, который работал в области социально-экономической истории Рима и, между прочим, изучал античную декоративную живопись Юга России - оба сюжета впоследствии разрабатывал и Ростовцев.
Проучился Ростовцев в Киевском университете два года, но когда отца в 1890 г. перевели по службе в Оренбург (попечителем Оренбургского учебного округа), тот решил перевести сына в столичный университет, где деканом был его приятель И. В. Помяловский. Там студент испытал сильное влияние филолога Фаддея Францевича Зелинского. Зелинский не был склонен к дотошному препарированию фактов, он рисовал картину античного мира широкими мазками, строил масштабные концепции и стремился к увязке древнего мира с современностью - он извлекал из античности уроки для нынешнего дня, а древний мир заметно модернизировал, помещая туда сугубо современные явления. Ростовцев усвоил этот общий подход. Но его главным учителем стал ученый совершенно противоположного склада - дотошный эрудит и источниковед, специалист по античному и византийскому искусству Никодим Павлович Кондаков. Первоначально Ростовцев попал под влияние не столько самого Кондакова, сколько его учеников, "фактопоклонников".
Через два года окончил классическое отделение Петербургского университета (написал в нем работу о новейших раскопках Помпей) и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию - нечто вроде современной аспирантуры. Три года провел в царской резиденции - в Царском селе (тогда Сарское село), где преподавал греческий и латынь в Николаевской гимназии. На первых же каникулах в 1893 г. поехал на родительские средства в Италию стажироваться, ознакомился с памятниками Рима и Помпей, прослушал в Помпеях лекции Августа Мау и принял участие в его раскопках. Мау продолжал в Помпеях раскопки широкими площадями послойно и создал теорию четырех стилей помпеянской декоративной живописи.
В 1895 г. Ростовцев сдал магистерские экзамены и получил стипендию для поездки по странам классической древности - Турции, Греции и Италии, а также по Западной Европе. Там три года собирал материал для своей магистерской работы (позже это стало называться кандидатской) и докторской диссертации, печатал статьи (рис. 4). В Венском университете прослушал курс О. Бендорфа по археологии. Отто Бендорф был учеником Отто Яна и основателем Австрийского археологического института. Он вел раскопки античных памятников в Малой Азии и искал успеха классической археологии в соединении с эпиграфикой и искусствоведением.
В 1898 г. Ростовцев вернулся в Россию и начал преподавать латынь в Университете и историю древнего мира на Бестужеских курсах для девушек. В свои 28 лет он был автором более 20 печатных работ, и, познакомившись с первыми его работами, крупнейший антиковед Германии Виламовиц фон Мёллендорф предсказал, что он станет первым историком мира! (Зуев 1997: 79, прим. 43; Бонгард-Левин и др. 1997: 256, прим. 17). Успехи Ростовцева вызывали некоторую зависть у его друзей. Жебелев писал в 1899 г. Айналову: "Ростовцев теперь всюду сует нос и, вероятно, пойдет очень далеко, теперь такие ходовые люди в моде. Он узнал уже успех, читает и общие, и специальные курсы; при всем том ходит большим франтом" (Зуев 1997: 58). По поводу разгромной рецензии Ростовцева на одного из почтенных коллег, сам Кондаков заметил, то Ростовцев - "при всей своей гениальности, человек больной: у него какой-то зуд в каждой работе кого-нибудь садануть" (Тункина 1997: 115, прим. 19).
В 1903 г. он получил докторскую степень за труд о римских свинцовых тессерах - жетонах-пропусках, исполнявших функцию увольнительных для ленионеров. Впоследствии Ростовцев писал о том, что с самого начала научной деятельности его влекло к проблемам социальной и экономической жизни.
После присвоения докторской степени он был назначен профессором латыни, но читать историю на Бестужевских курсах не прекращал.
11. Вопрошая историю. Еще в годы первой русской революции он признавал, что к истории подходит с запросами, вызванными волнующими его проблемами современности. Для него в истории есть связь и повторяемость, придающие аналогиям смысл и значение. В лекциях 1906 г. он говорил:
"Как бы ни был силен интеллект и критическое чутье социолога и особенно историка, он дитя своего времени и его неминуемо волнует и интересует сложная жизнь современности… И так как жизнь непрерывна, как время, то для него не может быть принципиального различия между далеким и близким прошлым, между тем, что было вчера и что случилось сотни или тысячи лет тому назад. Эпохи для него только вехи, которыми он отмечает в своем сознании кардинальные исторические явления…" (Зуев 1997: 61).
Он использует эту сентенцию для объяснения значимости античности для современного человека, ее родственности современным проблемам. На какие же злободневные вопросы ожидал от истории ответа он сам?
Еще в годы первой русской революции Ростовцев вступил в "Партию народной свободы", называемую конституционно-демократической или кадетской. Партия эта характеризуется в марксистской историографии как буржуазная, но для царя кадеты были главными противниками - они требовали конституции и демократических свобод. В ожидании свобод жил и Ростовцев, а пока он находил ростки свободы в университетской жизни, в ее автономии, где профессора с их выборными ректором и деканами не были начальниками.
"Принцип академической свободы, - писал он в 1921 г., - был один из наших главных лозунгов. Профессора давали советы студентам, рекомендовали им тот или другой учебный план, указывали, на каких условиях они готовы признать студентов людьми, закончившими свое высшее образование, и это было всё. Вне этого студенты, которых мы считали взрослыми людьми, были свободны распоряжаться собою, своим временем и занятиями, как хотят. Мы всегда настаивали на том, что вся частная и политическая жизнь студентов не наше дело. … Таковы были наши идеалы" (Ростовцев 2002: 97).
Царское правительство всё время стремилось урезать автономию университетов, а либеральная профессура отстаивала принцип академической свободы и боролась за распространение свобод на всю политическую жизнь. Как это вязалось с интересом Ростовцева к социально-экономическому развитию? В демократизации жизни по западноевропейскому образцу он видел перспективы снятия ограничений для развития экономики и цивилизации. Он был, безусловно, западником - человеком, ориентирующимся на стиль и нормы европейской культуры (рис. 5).
Женившись в 1901 г., он завел свою собственную квартиру неподалеку от Зимнего дворца (на Большой Морской), с прислугой, журфиксами и постоянным посещением театров и концертов. В доме у Ростовцевых бывали люди, составлявшие цвет петербургской культуры - писатели и поэты (Бунин, Куприн, Мережковский, Блок, Вяч. Иванов, Белый, Мандельштам, Кузмин, Бальмонт), художники (Бакст, Сомов, Добужинский, Нестеров), музыканты (Рахманинов, Глазунов, Шаляпин), политики (Милюков, Набоков-отец и др.), разумеется, философы и ученые (Бердяев, Бобринский, Марр, Шахматов и т. д.). При всем том Ростовцев очень интенсивно работал - по 10 - 11 часов в день.
В ходе революционного кризиса 1905 - 07 годов Ростовцев всё больше уклонялся в сторону консервативного крыла кадетской партии, чью идеологию отражал сборник "Вехи". Эти политики считали, что конституция уже достигнута и дальнейшее ослабление государственной власти опасно. Ростовцев разошелся во взглядах со своим другом Милюковым - лидером более радикального крыла кадетов, призывавшим к дальнейшей либерализации и борьбе с царским режимом. Ростовцев же с опаской наблюдал рост влияния более левых партий - эсеров и социал-демократов. Он боялся, что дальнейшее расширение избирательных прав приведет к засилью диких и бескультурных российских низов, а новая революция - к резне, мужицкому разбою и гибели культуры. Он всё больше сближался с властями.
12. Изучение Скифии . В исследованиях сначала молодой ученый, хорошо знающий помпеянские росписи и из первых рук знакомый с теорией четырех стилей Августа Мау, естественно увлекся росписями крымских античных склепов, опубликовал две заметки о них (в 1897 и 1906 гг.). В 1911 - 12 гг. взялся за них вплотную, и в 1914 г. вышел его большой том (Известия Археологической Комиссии за 1913 г.) - "Античная декоративная живопись на юге России". Он всё глубже входил в историю и памятники Боспорского царства и его взаимоотношений со скифами. К этому его влекло не только открытие всё новых памятников на Юге России, а открывались действительно богатейшие сокровища - Келермесский курган на Кубани в 1903 - 04 гг., Частые курганы под Воронежем в 1910 -15 гг., Лемешев курган в 1911 г., знаменитая Солоха в 1912 - 13 гг. В 1916 г. Ростовцев и сам принял участие в раскопках Мордвиновских курганов под Херсоном. К скифской культуре его влекли и размышления над судьбами страны.
Конституция была получена, создано нечто типа парламента (Государственная Дума), но гражданского мира не наступило. Подавив революцию, царское правительство сводило на нет сделанные во время революции уступки и компромиссы. Интеллигенция оставалась очень далека от народа, от крестьянства, которое туго поддавалось европейскому просвещению, городской культуре. Крестьянство разрывалось между надеждой на царя и анархистским бунтарством (эсеры), которое очень пугало Ростовцева. Столыпин, пытавшийся перестроить Россию экономическими реформами, был в 1911 г. убит, и реформы пресеклись. Почему же то, что удалось в Европе, так туго шло в России?
Верный своему принципу, Ростовцев обращался за пониманием к изучению исторических традиций страны, к древнему ее прошлому, к "античному субстрату". Он полагал, что разгадки трудностей современности надо искать не в экономике, а в этническом составе населения страны. По своему культурному прошлому это была не чисто европейская страна. В ней античная цивилизация, основанная на греческих корнях, издавна сопрягалась с другой, восточной. Ростовцев определил ее как иранскую кочевническую (восточные - иудейские и митраистские - корни в христианской традиции Ростовцев знал, но в этом рассуждении игнорировал). Идею, что из скрещивания двух культур возникает новая культура, Ростовцев воспринял от своего учителя Кондакова. Конечно, Ростовцев был далек от декларации Блока "Да, скифы мы, да, азиаты мы". Он понимал, что скифы и сарматы были ираноязычными, а славяне представляли другую ветвь индоевропейцев. Но он придавал большое значение скифскому, иранскому субстрату в сложении политических и культурных традиций населения, вошедшего впоследствии в Киевскую Русь.
Сложившуюся концепцию о скрещении эллинства с иранством в подоснове Южной России Ростовцев изложил сначала в своем докладе в 1912 г. на Лондонском конгрессе историков "Иранство и ионийство в Южной России" (доклад издан на английском в Петербурге), затем уже в годы Гражданской войны в книжке на русском "Эллинство и иранство на Юге России" (в 1918 г.) и, наконец, снова на английском в Оксфорде - "Иранцы и греки в Южной России" (в 1922).
По Ростовцеву, с восточной составляющей в культуру Южной России вошла традиция тиранической царской власти, опирающейся на идею о божественном статусе царя. В 1913 г. это представление было изложено в большой работе "Представление о монархической власти в Скифии и на Боспоре". Боспорское царство получало особую роль как форпост столкновения и взаимодействия эллинства с иранским миром - это отмечено в работе "Научное значение истории Боспорского царства" в сборнике 1914 г. в честь Кареева. Ростовцев изучил стереотипные изображения скифского всадника, показав на обширном сравнительном материале, что это инвеститура царя, его благословение восседающим на коне богом - ритуал, занимавший важное место в государственной жизни не только Скифии, но и Боспорского царства. Наиболее четкое выражение этот вывод об инвеституре получил в статье "Иранский конный бог и юг России", опубликованной в 1926 г. сборнике в честь Жебелева (расширенное издание - в следующем году статье "Бог-всадник на юге России, в Индо-Скифии и в Китае" в трудах Кондаковского семинара).
Начиная с 1910 г., Ростовцев изучал Боспорское царство как государственное объединение эллинистического типа, то есть совмещающее в себе черты эллинской и восточной культур. Одновременно он изучал историю и памятники Скифии. В самый разгар этих размышлений и разработок в 1913 г. в Кембридже вышла монументальная книга Эллиса Миннза, "Скифы и греки" с подзаголовком "Обзор древней истории и археологии Северного Причерноморья от Дуная до Кавказа". Миннз был английским учеником Кондакова, проведшим три года в России. Ростовцев был явно уязвлен, что англичанин его опередил. Немедленно, в том же году, он напечатал весьма пространную рецензию на эту книгу. В рецензии он хотя и признал заслуги автора в создании полной сводки данных, но не преминул отметить несамостоятельность и компилятивность работы, поверхностность (Миннз воспринимал скифскую культуру как однородную) и недостаточность сравнительного материала - как восточного, так и греко-ионийского. Но оба исследователя не поссорились, а остались друзьями и всю жизнь поддерживали друг друга.
Во всяком случае, выход книги Миннза подстегнул Ростовцева к завершению той огромной работы, которую он проводил. Тема была - "Исследования по истории Скифии и Боспорского царства". В 1914 г. Ростовцев приступал к написанию текста этого фундаментального труда, в котором он планировал два тома - анализ источников (письменных и археологических) и изложение истории. Этот второй том он написал, но по-немецки, так как планировал издать его в Германии и даже успел отослать туда. Начавшаяся война с Германией перечеркнула эти планы. Ростовцев стал готовить издание на русском языке. В 1917 г. в документах Академии наук оба тома фигурируют как подготовленные к печати, но еще не сданные в типографию. Сдать их не успели: началась революция. Судьба рукописей, самого автора и всей страны резко переменилась. Революционная буря раскидала рукописи (некоторые, как готовый корпус античных монет, исчезли, другие были затеряны надолго), разбросала коллег (некоторые погибли, другие оказались по разные стороны границ) и самого автора (начались его скитания по свету).
Но перед самым отъездом из России он успел сдать в печать небольшую статью "Фасад России", в которой подвел итог своим извлечениям из истории Рима и России, своим размышлениям о причинах неудачи цивилизизовать Россию. Дворцы и набережные Петербурга, могучая литература, чудесная музыка - это всё лишь блестящий и показной фасад России. За ним скрывалась наскоро и наспех возведенная постройка, хаотически выросшая и покоящаяся на зыбком фундаменте. Ростовцев отвергает как "слепую веру в фетиш народа" так и "самобичевание". "Не в расе и не в свойствах русского ума дело, а в условиях роста русского общества, в психологии народа, выросшей из этих условий, в недавнем его прошлом". Внешняя образованность соединяется у нас с невежеством в основах дела, с ненавистью к своему делу, к своей профессии.
"Гимназист ненавидит школу, учитель в огромной массе - свой класс, чиновник - свою канцелярию, приказчик - свой магазин, даже врач - своих больных. Ненависть отчасти потому, что своего дела не знает, что не хочет быть виртуозом своего ремесла. Для него обыденная работа есть барщина, corvee, понятие, как припоминает читатель [сложившееся] в недрах крепостного права. Поэтому мы все ленивы и не любим труда, работаем порывами и запоем, когда нужда приспичит, а не систематически и регулярно". Мы всё делаем из под палки. "По указке сверху и по указанию свыше, которые можно затем ругать и поносить, как кандалы, но кандалы удобные. Свобода, научное миросозерцание - всё это требует упорства воли и большой сознательной силы. Палка и рабство - самая удобная форма быта для всех слабых и безвольных".
Вся беда в наследии крепостничества, засевшем в психологии народа.
"Крепостничество не есть рабство. Раб был когда-то свободным, и состояние рабства есть состояние временное. Крепостной - по видимости свободный человек, имеет как будто и свое поле, и стада, он связан с целой группой таких же крепостных, как и он сам, и они все служат, связанные круговой порукой, другому, в конце концов государству… У крепостного нет собственности, и нет любви к ней…Гражданственность, понятие свободы, понятие родины родилось не в мире крепостничества, а в мире мелкой индивидуальной собственности, не на Востоке с его царством абсолютизма, теократии и потенцированной государственности, а в Греции и Италии…" (СР: 75 - 76).
13. Академик в политике. Поэтому Февральскую революцию, высвободившую такой народ, Ростовцев встретил с тревогой и опаской. Правда, именно в 1917 г. 48-летнего ученого избрали в академики, но события в стране затмевали торжество. От предложения Милюкова войти в состав временного правительства он отказался. Решил посмотреть, куда эта машина повернет, учитывая, что и Милюкова-то он считал слишком радикальным, а в правительстве были ведь фигуры и более радикальные, например, его бывший студент Керенский. Еще больше его беспокоили настроения масс. В апреле он съездил на отдых в Финляндию и был на Финляндском вокзале как раз при въезде Ленина в Петроград. В 1926 г. Ростовцев язвительно вспоминает:
"Забавное совпадение: как раз в момент прибытия Ленина у меня украли бумажник и паспорт. Как только Ленин вернулся в Россию, по всей стране стала разворачиваться страшнейшая пропаганда: лозунг был "грабь грабителей". Я прекрасно понял, кого Ленин имел в виду в своей речи, произнесенной с балкона особняка г-жи Кшесинской. Одним из этих ужасных грабителей был я, хоть в жизни своей никого не ограбил, а Ленин в прошлом уже организовал сотни убийств и разбойных нападений" (Зуев 1997: 73).
Наблюдая развернувшиеся в Петрограде события, нерешительность Керенского перед лицом большевистского заговора, Ростовцев с сокрушением и страстью взялся за анализ агонии республиканского Рима в Гражданской войне. Так похоже! Такие уроки истории - и так втуне! Серия очерков "Рождение Римской империи. Сто лет гражданских войн" публиковались в журнале "Вестник Европы" (потом они вышли отдельной книгой).
Всё было даже более похоже, чем Ростовцев тогда представлял: ведь из Гражданской войны и военного коммунизма в России вышла в конце концов империя Сталина!
Ростовцев ввязался в борьбу. Он был явно на стороне Корнилова. По воспоминаниям графа Зубова, перед самым Октябрьским переворотом, когда все пророчествовали большевикам, что если они и захватят власть, то удержатся недолго - кто давал им три недели, кто три месяца, - Михаил Иванович, отягощенный своим историческим знанием, сказал: "Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда" (Зуев 1997: 83, прим. 164).
О возможности этого вреда он и писал в статье "Наука и революция", написанной перед самым переворотом.
"Но пришли дни великой печали, - констатировал Ростовцев. - Во всем строе общества и государства вскрылась и обозначилась с потрясающей реальностью пропасть, разделяющая мыслящую интеллигенцию от народных масс, в которых материальные инстинкты и животные интересы заглушили и чувство любви к родине, и сознание великого культурного единства всей России. Неожиданный успех нашла проповедь узких и слепых теоретиков, выбросивших за борт всё культурное прошлое России, весь пройденный ею путь, и пытающихся на развалинах интеллигентной России, которую не сумело задушить самодержавие одного, построить самодержавие наименее культурных слоев - крестьян, батраков и рабочих".
Таким врагом Совдепов, убежденным корниловцем, Ростовцев встретил победу большевиков и установление советской власти.
В конце 1918 года Ростовцев выступал с более конкретной и целенаправленной критикой большевизма: "Гражданская свобода попрана, личной свободы нет и в помине, царят произвол, тирания, бюрократия. Россия ничего не производит и еле живет остатками того, что накоплено было раньше… В России казнят теперь уже даже не за действия, а за слова; скоро будут казнить за мысли, неугодные и неприятные большевизму" (с. 56). В статье "Большевистская Россия и культурное человечество" Ростовцев (2002: 76 - 78) отмечает "Порабощение всего населения, прикрепление людей, как в эпоху восточных монархий поздней Римской империи и средних веков, к их делу, к их профессии под эгидой армии чиновников, массы явной и тайной полиции и системы террора, поддерживаемой невиданной в мире организацией шпионажа". Он с ужасом и отвращением описывает черты военного коммунизма: приводит приказ Троцкого "о милитаризации труда и прикреплении всех рабочих к месту их постоянных занятий, без права перехода и оставления службы или работы"; сообщает о замене паспортов трудовыми книжками, в которых отмечалось выполнение заданий, а люди без книжек или этих отметок ловились и отправлялись в концентрационные лагеря; констатирует жестокость: опоздание на 10 минут карается неделей общественных работ (пилкой дров, разгрузкой баржей), на 20 минут - 3 неделями.
Университеты возвращены во времена Николая I (это статья 1921 г. "Университеты и большевики"): автономия упразднена, всем заправляют назначенные ректоры и деканы, жестко проводящие волю комиссара народного просвещения; образование приобрело сугубо профессиональный характер натаскивания на ремесло, введено "общеобязательное для всех студентов новое "богословие" коммунистов. Комиссаром народного просвещения был его двоюродный брат Луначарский.
Ростовцев боролся изо всех сил. В партии кадетов он был членом комиссии, заправлявшей партийной типографией. В газетах появлялись его острые антибольшевистские статьи (процитированные здесь опубликованы в сборнике 2002 г. большей частью по рукописям, сами публикации пока не найдены, но другие аналогичные известны - "Мировой большевизм" 1918 г., "«Пролетарская культура» в большевистской России" 1919 г., "Большевистское правление. Что оно означает для культуры" 1919 г. и др. в ряде иностранных газет).
Об этом времени он позже вспоминал:
"голод, который начался давно, еще с первых подвигов большевиков, усиливался и усиливался. Я проводил дни в поисках пропитания, а по ночам писал книги и сторожил с револьвером в кармане наш дом от грабителей и воров. Ждал, что большевики придут и арестуют меня. После того, как я отклонил предложение сотрудничать с ними, мой арест был лишь делом времени" (Зуев 1997: 74).
Ростовцев, не раз бывавший за границей, решил, что нужно уезжать. Он обратился в Швецию к Оскару Монтелиусу, и тот выслал ему приглашение. Ростовцев оформил научную командировку от Академии наук и Университета. На корабль он сел с супругой, но уезжали налегке. Оставил всё имущество и главное - любовно собиравшуюся библиотеку и все рукописи, выписки, конспекты. Историографы спорят, понимал ли он, что это эмиграция, или не собирался уезжать насовсем, надеялся вернуться. Ясно лишь, что он понимал: уезжает очень надолго - все его высказывания показывают, что он не верил в скорое падение большевиков. Но, возможно, надеялся, что власть их падет еще при его жизни, а, может быть, не вполне понимал, какую изоляцию России они установят. Да и не было возможности погрузить все бумаги, ведь тогда характер отъезда стал бы ясен.
Корабль отплывал 30 июня 1918 г. По воспоминаниям присутствовавшего при прощании Н. Н. Пунина (он был тогда комиссаром по делам искусств, а воспоминания делал уже в лагере), последними словами Ростовцева провожающим были: "Оставайтесь, если можете. Будьте рабами. Но не становитесь лакеями" (Зуев 1997: 75). Как мы помним, рабство он считал еще не самым худшим состоянием.
14. Начало эмиграции. Из Швеции Ростовцев перебрался в Англию и временами посещал Францию. Вместе с Ариадной Тырковой-Уильямс в начале 1919 г. Ростовцев организовал в Англии белоэмигрантский Комитет Освобождения России, который занялся объединением усилий русских и, прежде всего, союзнических организаций по борьбе с советской властью. В Комитет входили Милюков, Петр Струве, В. Д. Набоков и др. Комитет издавал газету, установил связь с правительством Колчака, с белыми властями Архангельска. Ростовцев печаловался промашками Юденича, Деникина, а потом и Врангеля. Одна за другой все эти силы терпели поражение. После развитой им активности думать о возвращении в советскую Россию было бы глупо. Бунину в 1920 г. сказал: "В Россию? Никогда не попадем. Здесь умрем". И добавил, что те, кто надеется, плохо помнят историю. Конечно, с точки зрения истории, можно сказать "не прошло и 25 лет, как…". "Вот и у нас будет так же. Не пройдет и 25 лет, как падут большевики, а может быть и 50 - но для нас с вами, Иван Алексеевич, это вечность" (Тункина 1997: 93). Большевики удержались 70 лет. Ростовцев и Бунин не дожили.
Обстреливал теперь Ростовцев и те позиции, которые занимал сам раньше. Сменив кадетско-либеральную ориентацию на корниловскую и колчаковскую, он, сотрудничавший в "Еврейской энциклопедии" и друживший со многими евреями (кадетами Винавером и Гессеном, учеными и музыкантами), проникся и странным для либерала яростным антисемитизмом - настолько был поражен обилием евреев среди верхушки большевиков.
При этом в быту оставался вполне цивилизованным, терпимым и интеллигентным человеком, который продолжал общаться с евреями в отдельности (например, с писателем Алдановым) и помогать своим еврейским ученикам (вытянул Бикермана в Америку). Васильеву пишет в 1927 г. об итальянском психологе Ломброзо: "Славный был старик. Жидовского происхождения, но очень милый" (СР: 269).
Работать было почти невозможно: ведь библиотека и все материалы остались в Петербурге.
Я хорошо понимаю эту ситуацию: сам был в такой. Когда меня арестовали в 1981 г., я думал, что на родине мне уже не дадут работать, и успел передать друзьям, чтобы вывозили за границу мой архив и библиотеку. Это друзья и сделали, используя иностранных студентов, уезжавших домой. Когда же я вышел из лагеря, то оценил возможности своего восстановления на родине более оптимистично. Но вся моя личная картотека (80 тысяч карточек библиографии и материалов) и часть библиотеки были вывезены. Сбор нужно было начинать сначала. Пришлось на время сменить специализацию - с археологии переключиться на гомероведение и этнологию. А картотека едва не погибла, возвращалась по частям, и полностью вернулась только через десять лет.
Поэтому я чувствую, в каком катастрофическом положении Ростовцев был в Англии. По крохам он восстановил и расширил свою работу об эллинстве и иранстве, и в 1922 г. в Оксфорде вышла на английском его не очень толстая книга с минимумом сносок "Эллинство и иранство в Южной России". Его главный труд о Скифии и Боспоре остался в России без надежды на то, что его когда-нибудь опубликуют. Но чудо произошло. В 1918 г. В. В. Латышев и Б. В. Фармаковский стали готовить труды уехавшего в командировку ученого - "Исследования по истории Скифии и Боспорского царства" и атлас "Памятники Скифии и Боспора" к публикации, получив на это от Академии наук ассигнования. Латышев в 1921 г. умер. Завершил работу Жебелев. К этому времени было уже ясно, что Ростовцев не вернется, что он белоэмигрант и враг советской власти. Все эти академики проявили гражданское мужество, а может быть, и не вполне еще понимали, какая яростная политизация надвигается на науку. В 1925 г. один том Ростовцева под названием "Скифия и Боспор. Критическое обозрение памятников литературных и археологических" вышел в свет в Ленинграде!
15. Америка и Дура-Эуропос . После двух лет пребывания в Оксфорде (с периодическими выездами в Париж) в 1920 г. Ростовцев отправился в Америку и остался там на всю предстоявшую жизнь - почти 33 года. Американские университеты были богаче, их было больше, чем в любой европейской стране. "Америка меня не поразила, - писал он Милюкову. - Большой, шумный, безвкусный Нью-Йорк ничего не говорит ни моему уму, ни моему сердцу" (Бонгард-Левин 1997: 154). Жизнь в американской провинции (Висконсинский университет, г. Мэдисон) тем более не понравилась ученому, привыкшему быть в центре большой науки в таких столицах и научных центрах мира, как Петербург, Париж, Оксфорд, Рим, Берлин и Вена. В сентябре 1920 писал Тырковой: "Ложусь спать с надеждой не встать, и встаю с отвращением. Перспектива профессорства в Америке меня нисколько не увлекает. … Как раз тогда, когда открывались перспективы широкой научной деятельности, возвращаться на положение учителя гимназии не легко" (Бонгард-Левин 1997: 155). Преподавание американским студентам он приравнивал (не без оснований) к русскому гимназическому.
Однако он получал там неплохую зарплату (5000 долларов в год), всё растущую, выторговал себе право каждые несколько лет получать многомесячный оплачиваемый отпуск и отплывал на это время в Европу, где работал в крупнейших библиотеках. В 1929 г. Ростовцев принял американское гражданство (рис. 6). Он, в сущности, поменял специализацию. От дальнейшего изучения России пришлось отказаться. Зато на первый план всплыли проблемы социальной и экономической истории, потому что именно они волновали разрушенную послевоенную Европу, интересами которой всё еще жил Ростовцев. Сделал фундаментальную "Социальную и экономическую историю Римской империи".
Потом перешел в Йельский университет, более престижный. Правда, Ростовцев поставил свои условия: зарплата не менее 8 тысяч долларов и каждый шестой семестр - свободный от занятий и оплачиваемый для поездки в Европу. Условия были приняты, и он переехал в Нью-Хейвен. Университет - крупный и богатый, в двух часах езды по дороге из Нью-Йорка в Бостон, вблизи от крупных американских научных центров и музеев. В нем работают знаменитые ученые, в том числе из России - социолог Питирим Сорокин.
В конце 20-х годов США постигла тяжелейшая экономическая депрессия. Теперь уже и американцы живо заинтересовались проблемами социально-экономического развития, экономическими циклами, причинами подъемов и упадков. Тут и пригодилась первоначальная специализация Ростовцева на социальной и экономической истории Рима и с блеском проявилось его умение увязывать древнее прошлое со злободневными проблемами современности. Книги его по экономической истории выходили одна за другой и переводились на разные языки. Он стал чрезвычайно влиятельным и помогал своим младшим коллегам из России - византинисту Васильеву, историку древнего мира Бикерману и другим устроиться в американских университетах.
Ростовцев развернул не только свои штудии по социально-экономической истории. Он продолжил разрабатывать и свою концепцию скрещения культур как способа формирования новой культуры (комбинационизм). Только вместо античного Боспора он взял материал всего эллинистического и Римского мира, где скрещивались две цивилизации - восточная и греко-римская, а вместо раздираемой межнациональными противоречиями России ему теперь внимала Северная Америка. Именно в это время в Америке получила особую популярность концепция "плавильного котла", в котором все прибывшие в США эмигранты разного этнического происхождения сплавляются в единую американскую нацию.
Престарелый немец Виламовиц-Мёллендорф гордился тем, что когда-то он верно предсказал молодому Ростовцеву блестящее будущее и что Ростовцев теперь действительно первый историк мира! Ну, был ли он первым, можно спорить (Тойнби, Бродель и Кроче, вероятно, были всё-таки более влиятельными историками), но что он был в числе самых крупных, это несомненно. Ни один из названных не был одновременно и крупнейшим археологом, а Ростовцев был.
Да, он вспомнил и свои археологические занятия. В скрещении культур, с которым он имел дело в России, его больше всего занимали иранские племена скифы и сарматы. Для развития Южной России, как и для всего Востока, огромное значение, по Ростовцеву, имело влияние Персидской державы, особенно ее парфянского периода. Боспор на Юге России представлял собой, по выражению Ростовцева, "малую Парфию". Ростовцеву повезло. Йельский университет направил его раскапывать небольшой город Парфянского царства на Евфрате, населенный некогда греками-македонцами и семитами. Это Дура, у греков Эуропос. Памятник уже копали французы, и на первых порах Ростовцев с большой командой присоединился к ним, сразу же став главой экспедиции. Раскопки продолжались 10 лет (1928 - 38) и дали огромный материал по смешанной греко-восточной культуре (рис. 7). В 1933 г. сообщает по-русски Миннзу в своей антисемитской манере: "Читать, впрочем, я буду не о парфянском искусстве, а о жидовском. Наша последняя новость в Дуре - это открытие жидовской синагоги с поразительными фресками - иллюстрациями к Ветхому Завету" (СР: 318).
Отчеты о раскопках публиковались в 12 солидных томах, а Ростовцев написал обобщающие книги "Караванные города" (вышла в 1932) и "Дура Эуропос и ее искусство" (вышла в 1938 г.).
Начавшаяся в 1939 г. вторая мировая война поначалу и не могла примирить Ростовцева с советской властью, поскольку Сталин был в начале войны на стороне немцев, Гитлера, помогал ему продовольствием и даже делил с ним Польшу и Финляндию. Ростовцев не симпатизировал и Гитлеру, хоть тот и исповедовал антисемитизм. Перед самым нападением Гитлера на СССР, в 1941 г., вышел трехтомный труд Ростовцева "Социальная и экономическая история эллинистического мира".
Когда Гитлер напал на Россию и Англия, а затем и Соединенные Штаты объявили СССР своим союзником, Ростовцев был изумлен и отписал Тырковой: "Следим за тем, что делается в России. … много неожиданного. Предвидеть не научились. Да и научиться этому нельзя". Он жаждал победы над немецкой оккупацией, но это не сделало его другом "Ленина сегодня".
Сам он уже начал чувствовать проявления наследственного (от матери) психического расстройства: приступы жестокой меланхолии и страха. В 1944 г. 74-летний Ростовцев оставил преподавание и вскоре тяжело заболел (опухоль мозга). Периодически впадал то в чрезвычайное возбуждение, то в депрессию. В приступе депрессии в сентябре 1944 г. написал своему любимому американскому ученику Брэду Уэллзу:
"Всю жизнь я собирал и накапливал знания в своей области, пытаясь сопоставить и объяснить факты. Эти усилия выливались в книги, которые я теперь считаю абсолютно неудачными, надуманными, слишком общими, написанными на основе плохо усвоенного и недостаточно хорошо изученного материала. Таков итог моей научной деятельности. Десятилетиями меня считали выдающимся ученым, тогда как я был всего лишь шарлатаном" (СР: 566).
Такова была трагическая самооценка, которая терзала его в конце жизни (рис. 8). Страдал он также провалами памяти. Неоднократные операции, лечение электрошоком и долгие лежания в клиниках мало помогали. После лоботомии (трепанации черепа) он утратил важные функции рассудка. Ждал прихода Миннза, не понимая, что их разделяет океан. Страдания его окончились в 1952 г., когда ему шел 82-й год. Он родился в один год с Лениным, а умер за полгода до Сталина. Его жизни хватило на двух коммунистических вождей России, две русских революции и две мировые войны. Он жил в двух враждующих мирах, которые начали сходиться только через полвека после его смерти. Трагедия этого раскола обусловливала трагедию его жизни и составляла главный смысл его размышлений о древности.
16. Фармаковский . В Симбирске (потом Ульяновск) в гимназии учились вместе два будущих вождя революции, два будущих врага - Ульянов-Ленин и Керенский. С Володей Ульяновым учился еще один мальчик - Борис. Дружили, играли вместе в индейцев. Потом Борис Владимирович Фармаковский стал учеником Кондакова.
Я не стану здесь подробно расказывать о нем потому что, хотя он и внес немало в русскую археологию (ввел в России послойно-квадратный метод раскопок, на раскопках Ольвии воспитал плеяду античных археологов, стал одним из основателей ГАИМК), в мировой археологии он не столь заметен. Духом комбинационизма проникнута только одна его работа - дореволюционный доклад о скрещении ионийского искусства с восточным в Келермесских древностях скифов. Остальные его работы посвящены античной культуре.
Когда симбирские мальчики, игравшие в краснокожих и бледнолицых, выросли, они затеяли более серьёзную игру - в красных и белых, расширив ее на всю Россию. Ульянов выиграл, Керенский проиграл, а третий мальчик предпочел не вмешиваться в эту опасную игру и всю жизнь копал песочек на берегу моря в древней Ольвии (рис. 9). Это не изменило радикально судеб страны, но несколько расширило наши знания о древнем мире.
17. Современный комбинационизм . Комбинационизм не умер с титанами-фактопоклонниками. Скрещение играло ведущую роль в концепции Н. Я. Марра, а через него ее освоили советские археологи. До середины века "скрещение" было их главным ключом к проблемам этногенеза.
В Англии традицию Риверса продолжил в этом отношении Гордон Чайлд. Он придавал большое значение слиянию восточных и местных европейских компонентов в формировании европейской цивилизации. По Чайлду излагает развитие науки и его коллега по марксистскому толкованию истории знаний биохимик Дж. Д. Бернал: "Из Египта и Месопотамии наука перешла в Грецию, из мусульманской Испании - в Италию эпохи Возрождения, оттуда - в Нидерланды и Францию, а затем - в Шотландию и Англию времен промышленной революции… Многие черты цивилизации могут легко распространяться и действительно легко распространяются. Благодаря купцам и странствующим ремесленникам широко распространились те технические приспособления, которые могут быть изготовлены повсюду, раз известен способ их изготовления, как, например, колесница и перегонный куб…. Благодаря бродячим ученым приносившие пользу интеллектуальные идеи - математика, астрономия и, в меньшей степени, алхимия - также были разнесены почти повсеместно и имели тенденцию образовать общую совокупность знаний…" (Бернал 1956: 30, 664 - 665).
Сын Дж. Бернала, Мартин Бернал, выпустил в 1987 г. книгу "Черная Афина" (Bernal 1987), ставшую чрезвычайно популярной. В ней он объявил "арийскую" модель происхождения европейской цивилизации мифом XVIII века и выдвинул взамен концепцию гибридных египетски-семитско-греческих основ Западной цивилизации. О "гибридизации" культур и языков и сложении "креольских" формирований говорил Майкл Роулэндз в докладе "Чайлд и археология свободы" в 1993 г. (Rowlаnds 1994).
18. Некоторые уроки . Ростовцев неустанно старался извлекать уроки из древней истории. А какие мы могли бы извлечь уроки из этого краткого очерка развития комбинационизма?
Прежде всего, поучительна сама идея извлечения уроков из исторического прошлого, пожалуй, наиболее прямо и откровенно представленная именно в комбинационизме. Правда, Ростовцев в конце жизни пришел к выводу, что предсказывать всё равно невозможно научиться, но, несомненно, история помогала ему глубже понимать и оценивать происходящее. Если не предсказывать, что произойдет, то, по крайней мере, понимать, чего можно ожидать.
Если пессимистически выглядят судьбы людей в поворотные моменты истории, то некоторый оптимизм внушают судьбы научных трудов. Сделанное добротно исследование не пропадает. "Рукописи не горят". Кондаковские труды были совершенно неуместны в Советской России, но почитались, а теперь и вовсе оказались востребованы. Труд Ростовцева о Боспоре должен был пропасть, но был издан в Советской России. Ни Кондаков, ни Ростовцев не служили таксистами в эмиграции, а остались профессорами, причем слава Ростовцева даже стала более громкой, чем была в России. При всех перипетиях мастерство и труд остаются достоинствами.
Вопросы для продумывания:
1. Почему, с вашей точки зрения, комбинационизм получил наиболее яркое развитие именно в России?
2. Почему это течение долго оставалось незамеченным в историографии, невыделенным, и не имело отдельного названия?
3. Комбинационизм Кондакова вырос из диффузионизма. Кондаков Одесского периода, несомненно, трансмиссионист. К какой из разновидностей диффузионизма (мы рассмотрели их немало) Вы бы его отнесли?
4. Как связан комбинационизм Кондакова с его критическим отношениям к царской власти и православной церкви?
5. Как связан комбинационизм Кондакова с его критическим отношением к славянофильству и квасному патриотизму?
6. Можно ли считать, что Ростовцевское понимание исторических аналогий отвечает принципу историзма?
7. Как связан комбинационизм Ростовцева с его западничеством?
8. Можно ли объяснять беды России участием восточного (иранского) компонента в сложении ее культуры, как это делал Ростовцев?
9. Укладываются ли в комбинационизм сетования Ростовцева на пережитки крепостничества?
10. Какова связь между комбинационизмом Ростовцева и его археологическими работами?
Литература :
Айналов Д.В. 1928. Академик Н. П. Кондаков как историк искусства и методолог. - Seminarium Kondakovianum, t. 2: 311 - 321.
Бернал Дж. Д. 1958. Наука в истории общества. Москва, изд. Иностранной Литературы (пер. с англ. J. D. Bernall. Science in history. London, Watts, 1954).
Бонгард-Левин Г. М. 1997. М. И. Ростовцев в Америке. Висконсин и Йель. - СР: 145 - 184.
Бонгард-Левин Г. М., Вахтель М., Зуев В. Ю. 1997. М. И. Ростовцев и Вяч. И. Иванов. - СР: 248 - 258.
Зуев В. Ю. 1997. М. И. Ростовцев. Годы в России. Биографическая хроника. - СР: 50 - 83.
Ростовцев М. И. 2002. Избранные публицистические статьи 1906 - 1923 . Подготов. И. В. Тункиной. Москва, Росспэн.
СР = Скифский Роман. Под общ. ред. акад. Г. М. Бонгард-Левина. Москва, РОССПЭН, 1997.
Тункина И. В. 1997. М. И. Ростовцев и Российская Академия наук. - СР: 84 - 123.
Буслаев Ф.И. 1873. Догадки и мечтания о первобытном человеке. - Русский вестник, 107 (10): 698 - 764.
Вернадский Г. В. О значении научной деятельности Н. П. Кондакова. К восьмидесятилетию со дня рождения 1844 - 1924 (1924). - Кондаков: 228 - 257.
Вздорнов Г. И. 1997. Н. П. Кондаков в зеркале современной византинистики. - Труды отдела древней русской литературы Пушкинского Дома, 50: 792 - 797.
Лазарев В. Н. 1925. Никодим Павлович Кондаков (1844 - 1925). Москва, изд. автора.
Клейн Л. С. 1975. Проблема смены культур в современных археологических теориях. - Вестник Ленинградского Университета, 8:. 95 - 103.
Клейн Л. С. 2005. Византиец. - Кондаковские чтения - I. Проблемы культурной преемственности. Материалы I международной научной конференции. Белогород, Белгородский Гос. Университет: 5 - 24.
Кондаков Н. П. 1882. Византийские эмали.
Кондаков Н. П. 1884. Какая возможна в современной науке археологии постановка вопроса о влиянии в области искусства вообще и византийского искусства в частности. - Бюллетени VI Археологического съезда в Одессе, № 4. Одесса.
Кондаков Н. П. 1898. Русские клады. СПб,
Кондаков Н. П. 1899. О научных задачах истории древнерусского искусства
Кондаков Н. П. и И. И. Толстой. 1889 - 1899. Русские древности в памятниках искусства. Тт. I - V. Санкт-Петербург, .
Кондаков Н. П. 2002. Воспоминания и думы. Москва, Индрик (напис. 1919, перв . изд. Прага 1927).
Кызласова И. Л. 1985. История изучения византийского и древнерусского искусства в России (Ф. И. Буслаев, Н. П. Кондаков: методы, идеи, теории). Москва, изд. Московского университета.
Муромцева-Бунина В. Н. 2002. Н. П. Кондаков (К пятилетию со дня смерти) (1930). - Кондаков: 348 - 358.
Тункина И. В. 2001. Н. П. Кондаков по неизданным воспоминаниям Б. В. Варнеке. 1917 - 1920 годы. - Никодим Павлович Кондаков. Личность, научное наследие, архив. Научн. ред. И. Д. Соловьева. Гос. Русск. Музей. Санкт-Петербург, Pаlаce Editions: 56 - 62.
Bernal M. 1987. Black Athena: The afroasiatic roots of classical civilization. Vol. I. The fabrication of Ancient Greece, 1785 - 1985. London.
Klejn L. S. 1999. Nikodim Pavlovich Kondakov. - Murray T. (ed.). Encyclopedia of archaeology: The great archaeologists. Santa Barbara, Denver, Oxford, ABC-Clio: 165 - 174.
Rowlands M. 1994. Childe and the archaeology of freedom. - Harris D. R. (ed.). The archaeology of V. Gordon Childe: Contemporary perspectives (Proceedings of the conference held in 1992). London, University College London Press: 35 - 54.
Иллюстрации :
1. Портрет академика Н. П. Кондакова работы Л. Ладыженского, 1884 (Никодим 2001, перед с. 9).
2. Портрет академика Н. П. Кондакова 1900-х годов (СР, табл. 25, слева внизу).
3. Портрет академика Н. П. Кондакова работы С. В. Малютина, 1916 - 17 (Никодим 2001, перед с. 5).
4. М. И. Ростовцев в Риме, фотоснимок 1895 г. (СР, вторая табл., слева вверху).
5. Ростовцев в 1999 г. (СР, третья табл., слева внизу).
6. М. И. Ростовцев в американский период его жизни, 1931 г. (СР, табл. 17, внизу слева).
7. Раскопанная Дура-Эуропос с высоты птичьего полета - аэрофотосъемка 1936 г. (СР, табл. 34, сверху).
8. М. И. Ростовцев в мантии Йельского университета в 1947 г. (СР, табл. 23).
9. Б. В. Фармаковский на раскопках в Ольвии (Лебедев 1992: 308, рис. 51).