Папярэдняя старонка: Часть 2

Аўтар: Клейн Л. С.,
Дадана: 22-06-2012,
Крыніца: Клейн Л.С. История археологической мысли. Курс лекций. Часть 2. СанкПетербург, 2005.

Эмпирические школы

1. Введение. В археологической литературе иногда встречаются указания на эмпирическую школу, но всякий раз оказывается, что под этим названием фигурируют разные группы ученых, разного времени и в разных странах. То есть что это не эмпирическая школа, а эмпирические школы. Более того, нередко при ближайшем рассмотрении выступают и другие аттестации концепций этих ученых, другие определения их идейных и методологических позиций, так что, возможно, не все эти группы ученых заслуживают такой аттестации.

Порою в эмпиризме обвиняли своих предшественников и соперников разные теоретически ориентированные новаторы в археологии, не считая их концепции теориями достаточно высокого уровня или не считая эти концепции теориями вообще. Так, Равдоникас в 1929 - 30 гг. обвинял в "ползучем эмпиризме" Городцова и его школу, хотя Городцов по многим признакам был диффузионистом, а по некоторым - таксономистом, написал сугубо теоретические произведения ("Типологический метод"). Провинциальный археолог М. А. Миллер, создавая в эмиграции свою резко антисоветскую "Археологию в СССР" и читая эти бранные клички, ничтоже сумняшеся ввел "эмпирическую школу" Городцова в свой перечень школ советской археологии. А через него эта школа вошла и в "Историю археологической мысли" Триггера, который, не зная русского языка, не читал русской литературы и судит по ней только по англоязычным сводкам, поэтому доверился Миллеру.

Аналогичным образом Уолтер Тэйлор упрекал в эмпиризме своих предшественников - таксономистов, а позже Бинфорд - всю предшествующую ("традиционную") археологию, включая соратников Тэйлора, какими были Уилли и Диц.

Мы знаем, что эмпирический метод - это общенаучный и необходимый способ исследования, что введен он давно, признается повсеместно. В таком случае что такое эмпиризм, и есть ли необходимость выделять эмпирическую школу или эмпирические школы? Реальны ли они?

2. Эмпиризм, индуктивизм, позитивизм. Эмпирический метод познания был введен в начале XVII века Фрэнисом Бэконом и систематизирован другим английским философом - Джоном Локком в конце XVII века. Метод этот означал важный прорыв в науке: теперь она основывалась на опыте, а не на априорных посылках чистого разума, не на предвзятых идеях. Тем самым удалось потеснить средневековую схоластику и догматическое засилье религии. Способом основать знание на опыте было обобщение частных фактов, добытых наблюдением, - индукция . Уже Бэкон понимал ее не как простое перечисление фактов, а как выявление повторяемых свойств, общих для большинства обобщаемых фактов. Он добавил к этому рассуждение по аналогии - с последующей коррекцией возможных ошибок. Локк заявлял, что всё знание, которым мы обладаем, родилось из опыта и деятельности наших органов чувств, что ребенок рождается без всякого знания и его психика - это чистая табличка (tabula rasa), на которой опыт записывает свои данные. Он отвергал интуицию и дедукцию из неких исконных идей.

Постепенно наука стала осознавать, что в этом благотворном принципе есть известная ограниченность, есть возможность опасной абсолютизации. Важные открытия делаются с вовлечением интуиции, спекулятивного (т. е. "чистого", абстрактного) мышления, с применением дедукции (от идей к фактам, от общего к частному). Хотя исходным материалом для дедукции служит, в конечном счете, знание, добытое когда-то обобщением фактов, но линии дедуктивного рассуждения могут быть чрезвычайно длинными и сложными, так что непосредственное значение фактов утрачивается. Такими сложными дедуктивными рассуждениями являются теории - объяснительные логические построения, использующие для объяснения фактов некую постороннюю идею (пусть даже априорную и совершенно несуразную) и проверяемые затем на других, независимых фактах. Оказалось, что именно теории, конструируя мысленные объекты и законы, позволяют находить им соответствия в реальности и делать наиболее неожиданные открытия.

Так что нужно сочетать эмпирический принцип с другим, рационалистическим , который, кстати, был введен в науку тогда же, когда и эмпирический - в первой половине XVII века, введен Рене Декартом.

Так что эмпиризм , т. е. учение о том, что только на опыте и можно основывать научное знание, приобрел негативный смысл. Под эмпиризмом всё чаще стали понимать близорукое ограничение эмпирическим методом. Под индуктивизмом - что только обобщением фактов оно и добывается. Таким образом, это близко родственные понятия. Противоположные крайности окрестили рационализмом , дедуктивизмом, теоретизмом и априоризмом (Rohan-Csermak 1971; Pałubicka 1971).

Как правило, в науке сочетались оба принципа. Даже завзятые скептики и эмпирики не могли обойтись без теорий, и даже теологи, базирующиеся на Откровении, то и дело ссылались на якобы факты - чудеса, благотворность мощей, подвижничество святых. В истории науки то один, то другой из этих принципов приобретали перевес, она приближалась то к одной крайности, то к другой. Романтики сильно уклонились в сторону дедуктивизма, интуиции и силы идей. Поэтому революционное значение имело появление философии позитивизма , выдвинувшей в основу науки опять же опыт, эмпирическое знание природных явлений, изучаемых позитивными науками. Позитивные - значит положительные, реальные, надежные, точные. Такими считались естественные науки: они раньше перешли на эмпирический принцип, чем науки об обществе и духовной сфере. Поэтому науки об обществе надлежало уподобить наукам о природе.

Принципы позитивизма сформулировал и окрестил Огюст Конт в первой половине XIX века, хотя отдельные проявления его отмечают у его учителя Сен-Симона, у английского философа Дэвида Юма и гениального немца Канта в XVIII веке. Безусловно у Александра Гумбольдта.

Целиком на принципах позитивизма работала "немецкая историческая школа" Л. Ранке. Для него и его единомышленников (от Б. Нибура и А. Шлёцера до Э. Мейера и Э. Бернгейма) факты были "твердым телом" истории, и нужно было только накапливать их побольше, строго описывать и бесхитростно излагать, чтобы установить, "как оно было на самом деле" ("wie es eigentlich gewesen ist") (Ranke 1874: VII). Он призывал основываться только на достоверных исторических документах, написанных участниками и свидетелями исторических событий, излагать и обобщать факты, избегать теорий и предвзятых идей. Но и свидетели могут лгать и ошибаться, быть тенденциозными. Поэтому к внешней критике источников (выявлявшей подделки) добавилась внутренняя критика (разоблачавшая тенденциозность), детище "немецкой исторической школы". Однако эта удвоенная критика должна была лишь вылущивать факты из шелухи искажений и наслоений, и предполагалось, что простое сложение этих "очищенных" фактов наталкивает непредвзятого историка на понимание хода истории, поскольку "факты сами за себя говорят". "Все факты являются одинаково важными". "Погашение" (Auslöschen) индивидуальной предвзятости историка, его "я" считалось вполне осуществимой задачей.

Э. Карр называет этот наивный эмпиризм "ересью девятнадцатого века" и поражается:

"Когда в 1830 году Ранке ... отмечает, что задача историка - просто показать, "как в действительности было" ("wie es eigentlich gewesen"), этот не очень глубокий афоризм имел удивительный успех. Три поколения германских, британских и даже французских историков маршировали в сражение, выкрикивая магические слова "wie es eigentlich gewesen" как заклинание, предназначенное, подобно большинству заклинаний, избавить их от неприятной обязанности мыслить самому" (Carr 1964: 9).

Ранке был современником Конта, но еще не воспринимал наставления этого француза (и в этом смысле мог не считаться позитивистом) - просто мыслил одинаково. Явно были ориентированы на философов Конта и Милля англичане и французы И. Тэн, Г. Т. Бакл (Бокль), Н. Д. Фюстель де Куланж. Эти ранние позитивисты в историографии подчеркивали сводимость исторических фактов к продуктам непосредственного объективного наблюдения историка, то есть к препарированным источникам, документам, текстам. По Фюстелю де Куланжу, история - "не наука рассуждений", а "наука наблюдений", "наука фактов" (une science de faits) (Fustel de Coulanges 1922: 278). Факты существуют только в виде наших ощущений и познаются только как суммы ощущений, рассуждения же (спекуляции) опасны: они способны исказить факты. Надо лишь "хорошо видеть факты".

Свой метод сам Фюстель де Куланж сводил к трем правилам: "Изучать исключительно и непосредственно тексты в самых мельчайших подробностях, верить лишь тому, что они показывают, и решительным образом устранять из истории прошлого современные идеи, занесенные туда ложною методою" (Фюстель де Куланж 1907: XVI). Отсюда лозунг: "Тексты, все тексты, ничего кроме текстов!" (Гиро 1898: 140, 143).

Позитивистами были все эволюционисты в культурной антропологии (Тайлор, Лаббок, Фрэзер) и в археологии (Мортилье, Питт Риверс). Следовательно, мы можем констатировать в их трудах свидетельства большого уважения к эмпирическому методу, даже преклонения перед ним. Но они явно строили широкие концепции, исходя из идеи эволюции, то есть их мышление было и теоретическим, и их по праву относят к "антропологической школе", то есть эволюционизму в этнологии, к эволюционистской школе в археологии. Строго придерживался индуктивной методики и Софус Мюллер, даже пропагандировал ее. Флиндерс Питри начал с "Индуктивной метрологии", да и всю жизнь работал как эмпирик и индуктивист. Но оба они разрабатывали диффузионизм. Крупным археологом межвоенного периода в Голландии был Альберт Эггес ван Гиффен (1884 - 1973), прославившийся своими мастерскими раскопками (Чайлд ставил его в пример советским археологам). Он вроде бы отъявленный эмпирик и даже эмпирист, судя по его высказываниям 1913 г.: "Интерпретация колеблется, а факты остаются", или 1918 г.: "Антикварная сторона археологии антиквизировалась (т. е. устарела. - Л. К.), ее заменила эмпирическая" (Waterbolk 1999: 335). Но он был миграционистом и считал этническое определение культур (по Косинне) аксиомой.

Когда же и в каких случаях эмпиризм становился определяющим - настолько, что оказывалось возможным выделять особую эмпирическую школу?

3. Стимулы эмпиризма. Это происходило в тех случаях, когда обстоятельства складывались так, что эмпиризм становился единственным разумным средством придать исследованиям научность.

Во-первых, это начальный период накопления информации об избранном объекте, когда ученые, не имея фактов в своем распоряжении, просто вынуждены прибегать к эмпирическому методу и только к нему. Такие периоды в истории науки были давно, и тогда эмпиризм казался естественным и никого не удивлял. В основном таким был эмпиризм А. Гумбольдта, выступавший как космографический дескриптивизм. Впрочем, такие периоды могут оказаться и в современности применительно к какому-либо новому объекту, но, поскольку по соседству с ним существует много теорий и идей, это уже не совсем та же ситуация.

Во-вторых, это ситуации, когда в науке накопились крупные фальсификации или грубо ошибочные, но ставшие традиционными толкования фактов. Публикация простых эмпирических наблюдений может в этих условиях получить революционное значение.

В-третьих, это ситуации, когда в науке образовалось засилье какой-либо теории или спекулятивной идеи, когда она приобрела ранг парадигмы, противопоставить которой другую теорию не представляется возможным. Не представляется либо за отсутствием таковой, либо по политическим причинам, то есть когда спекулятивная идея или догматическая теория поддерживается репрессивным режимом или националистическими увлечениями общества. Единственным упованием ученых, желающих сохранить научную объективность, остается эмпиризм, не претендующий на высокие теоретические декларации, но способный противопоставить догме, идеологии, ультра-патриотическим идеям или спекулятивной теории простые и очевидные факты.

В-четвертых, это ситуации, когда теоретические исследования, хотя в принципе и возможны, но не пользуются респектом из-за продолжения позитивистской традиции или потому, что господствовавшая долго спекулятивная теория настолько дискредитировала себя, что всякие теоретические исследования просто отвергаются научной общественностью. Такая ситуация сложилась в Германии после Второй мировой войны. Долгое господство косиннизма наложило отпечаток на послевоенную археологию Германии ("синдром Косинны" - Kossinna - Syndrom ): немецкие археологи еще долго, почти полвека, отшатывались не только от всякого упоминания миграций, но и от любого искушения заняться теорией.

В-пятых, это ситуации, в которых занятия теоретическими исследованиями невозможны. Такое редкое стечение обстоятельств сложилось в Советском Союзе после убийства Кирова в 1934 году. Сталин использовал его для развертывания беспримерного террора: арестовывали и посылали на пытки и смерть по малейшему навету, за какую-то якобы неточную формулировку, способную породить подозрение в антисоветском мышлении. В таких условиях теоретические рассуждения становились смертельно опасными, и теоретические работы враз оборвались. С 1934 г. до самой смерти Сталина, точнее до разоблачительного доклада Хрущева в 1956 г., возможны были только эмпирические исследования.

Рассмотрим некоторые эмпирические школы и обстоятельства, в которых они сложились и действовали.

4. Джозеф Генри и Смитсонова институция. В 1835 г. Джеймс Смитсон, незаконный сын английского аристократа, ни разу не побывав в Соединенных Штатах, отказал по завещанию полмиллиона долларов (по тому времени во много раз более крупную сумму, чем это звучит сейчас) на основание археологического учреждения в Вашингтоне. Так возникла Смитсонова институция в системе музеев США. Первым секретарем этого учреждения стал солидный физик Джеймс Генри, который задался целью сломить спекулятивную традицию в занятиях древностями США. Она решительно претила его натуралистскому складу. Он привык держать науку вдалеке от политики, и ему даже не нравилось основание Национальной Академии, которая ограничивала себя службой правительству. Свое учреждение он воспринимал как "моральное дело", основаное на "Бэконовской индукции", и направлял его на описательные исследования (Coulson 1950; Darnell 1998: 20 - 21).

Институция начала действовать с 1846 г. Генри решил первым делом расправиться с общим убеждением в существовании особой расы "строителей холмов". Он заказал Эфраиму Скуайеру и Эдвину Дэвису тот том, "Древние памятники долины Миссиссипи", который уже упомянут при изложении первых шагов американской археологии. Эти исследоатели бережно собрали все сведения, какие могли, и классифицировали холмы по формальному критерию. Оба джентльмена, археологи-любители, были твердо убеждены в том, что "строители холмов" никак не могут быть ленивыми индейцами. Но заказчик убедил авторов, что их работа должна быть сугубо описательной, фактографической, и они выбросили все свои спекуляции о "строителях холмов", ограничив спекулятивные высказывания только постановкой вопросов о возможном назначении холмов. Том вышел в 1848 г.

Продолжая публикацию этой серии, которая должна была очистить американскую археологию от спекулятивных наклонностей и поддержать индуктивную традицию, Генри подрядил библиотекаря Сэмьюела Хейвена написать исторический обзор "Археология Соединенных Штатов", который был издан в 1864 г. Тут разные легковесные идеи и спекуляции были подвергнуты тщательному разбору и опровергнуты с фактами в руках. Среди них была и идея особой расы "строителей холмов". Факты говорили в пользу того, что холмы были воздвигнуты индейцами.

Генри совсем не знал археологию, но был убежден, что накопление фактов должно предшествовать любому теоретизированию в любой науке. Эта тенденция надолго стала традицией Смитсоновской институции.

5. Оправдания аббата Буржуа. В 1867 г. аббат Луи-Алексис Буржуа (Louis-Alexis Bourgeois, 1819 - 1878), преподаватель философии семинарии в Блуа, привез на Парижский антропологический конгресс оббитые камни из третичных местонахождений близ Тене, найденные им в 1863 и названные позже эолитами. Он предложил их вниманию ученых, утверждая, что они оббиты человеком, а в 1872 г. на Брюссельский конгресс он привез новые камни того же типа. Разгорелась дискуссия. Человеческую природу обработки признал Ворсо, а Мортилье включил эолиты в свою хронологию. Многие заняли скептическую позицию, которую, разумеется, поддерживали клерикалы: такая древность человека противоречила библейской хронологии, понимаемой буквально. Буржуа, сам аббат, оказался в щекотливой позиции. Он верил в правоту своего определения, жаждал признания своего открытия. В то же время он понимал, что как священнику ему не пристало отстаивать то, что в глазах церкви противоречит религии.

За год до смерти он написал нечто вроде научного завещания. Он писал:

"Многие ученые высказывались за и против моих находок…Факт, который я сообщаю, важный в археологическом отношении, еще более он затрагивает геологическую точку зрения, а еще важнее он с точки зрения религии. Те, которые меня спрашивают, как я этот факт мог бы согласовать с религией, я, в общем, отвечал, что я остаюсь на почве фактов, не вступая на путь их объяснения. Текст Библии краток и темен; геология и преисторическая археология, несмотря на достигнутые истины, во многих существенных пунктах не менее темны. Зачем выводить поспешные выводы вместо того, чтобы подождать света с хорошо обоснованным доверием, что научная истина не может быть противопоставлена религиозной истине. Во всяком случае, необходимо ввести определенное различие между мнением и догмой".

Буржуа напомнил: еще недавно тот, кто решался утверждать, что моисеевы дни творения на самом деле были многовековыми периодами, очень рисковал. "Теперь же эта трактовка библейских текстов изучается во всех католических университетах". И Буржуа завершал:

"Короче, я не верю, что пришло время дать удовлетворительное объяснение, и я остаюсь на почве фактов. Я удовлетворяюсь тем, чтобы сказать, что я нашел кремни с очевидной человеческой обработкой, и нашел их на грунте, который геологи называют третичным, а сверх этого я не утверждаю ничего" (цит. по: Hauser 1920: 148 - 151).

Дабы избежать опасных и неудобных объяснений, аббат предпочел не выходить за пределы констатации и описания фактов, полагая, что факты скажут сами за себя. Он избрал эмпиристскую позицию.

6. Эмпиризм Вирхова и Боаса. В литературе можно встретить указания на эмпиризм Вирхова: Майлз пишет о "немецкой эмпирической школе Вирхова", Хэнзель - о его позитивизме (Miles 1983: 55; Hänsel 1991: 10).

"Его методом, - поясняет Хэнзель, - были собирание и сравнение, опрос доступного ему материала. Он ожидал ответов, которые ему мог дать только материал, и овладел искусством ограничиваться доступным из опыта. Вирхов получал свои знания гарантирующими маленькими шажками; воздержание от интерпретаций, которые не покрыты доступными ему фактами, отмечает его способ мышления. Он презирал системно-теоретические представления типа моделей, и в его время чрезвычайного умножения фактов он мог питать надежду обойтись без этого".

Влияние Вирхова на Боаса известно, так же как и склонность Боаса придерживаться фактов и воздерживаться от гипотез. Боас превозносил именно такие принципы Вирхова:

"Серьёзный прогресс науки требует от нас в каждый момент ясности, какие элементы системы науки гипотетичны и каковы границы того знания, которое получено точным наблюдением… Многие пылкие ученые ощущали его [Вирхова] спокойную и осторожную критику как препятствие прогрессу. По этому поводу он испытал много враждебных нападений. А прогресс исследований, в общем, показал, что осторожный мастер был прав, отвергая далеко идущие заключения, основанные на незрелых фактах. Немногие ученые обладают тем холодным энтузиазмом к истине, который позволяет им всегда ясно сознавать резкую линию между привлекательной теорией и наблюдениями, обеспеченными тяжелым и серьезным трудом" (Boas 1902/1974: 39).

Эта эмпиристическая составляющая действительно есть в творчестве как Вирхова, так и Боаса, но я воздержался от соблазна счесть это главной характеристикой их мышления, так как сверх эмпирической основы каждый из них сформировал особое направление в науке в рамках культурно-исторической археологии. Вирхов придерживался диффузионизма и естественнонаучного подхода к археологии, Боас постепенно отходил от диффузионизма к партикуляризму. Так что я рассмотрел их деятельность в основном в других разделах курса.

7. Сумматоры первобытной археологии. В конце XIX - начале ХХ веков появились две фигуры - одна в Австро-Венгрии, другая во Франции, - которые занялись суммированием результатов первобытной археологии и построением ее как цельной дисциплины. Это Мориц Гёрнес и Жозеф Дешелетт. Я не решаюсь назвать их систематизаторами, потому что это предполагало бы построение новой системы (как у Линнея или Менделеева), предполагало бы открытие новых принципов, а Гёрнес и Дешелетт лишь усердно собирали материал в рамках и по правилам существующей системы, заполняя ее целиком на уровне, достигнутом дисциплиной к рубежу веков. Они ликвидировали хаотичность и раздробленность накопленной уймы фактов, объединили весь материал, хотя сама сетка ячеек была создана другими, и уже существовали намётки, куда что помещать, и методы определения материала - классификации, хронологии.

Мориц Гёрнес (Moritz Hoernes, 1852 - 1917), примерно на четверть века младше Вирхова, Шлимана и Фиорелли, на год старше Флиндерса Питри, был сыном австрийского геолога и палеонтолога, тоже Морица Гёрнеса, а младший брат его тоже стал геологом. Мориц Гёрнес (рис. 1), старший сын, окончив Венский университет и получив степень по классической археологии, поступил после службы в армии в Музей Естественной Истории, где проработал 15 лет, а затем стал профессором географии в Венском университете. Таким образом, он был подобно Вирхову, подготовлен опытом и средой к естественнонаучному, антропологическому восприятию археологии и к занятиям первобытной археологией, но по образованию продолжал традицию классической археологии с ее эмпиризмом и пристрастием к вещеведческой систематике.

В 1893 г. он опубликовал статью "Основные очертания систематики первобытной археологии", в которой стремился соединить эту дисциплину с классической археологией, но уподобить естественным наукам по методам и постановке вопросов. Он считал первобытную археологию с одной стороны частью "общей археологии", которую все еще включал в филологическую науку, а с другой стороны - частью антропологии как науки естественной. В 1893 - 97 гг. он выпустил статьями работу "К учению о форме в первобытной археологии". Это, конечно, явная реминисценция дискуссий в классической археологии - Кекуле, Фуртвенглера, а очень популярная работа Гильдебранда "Проблема формы в изобразительном искусстве" появилась как раз в 1893 г. Гёрнес перенес эту тему в первобытную археологию.

В 1892 г. вышел его толстенный том "Преистория человека по сегодняшнему состоянию науки", в котором вещи и памятники были представлены объединенными в культуры. А в 1898 г. вышел другой том - "Преистория изобразительного искусства", к которому автор был подготовлен своим классическим образованием. В 1909 г. последовал том "Природа и преистория человека" - тут проявился подход автора к первобытной археологии как неразрывно связанной с палеонтологией и физической антропологией. Гёрнес стремился подключить археологию к современной тогда культур-антропологии Тайлора и Лаббока, то есть ориентировать археологию на реконструкцию истории культуры. Однако он высказался против использования живых отсталых народностей в качестве образцов для реконструкции глубокого прошлого, поскольку отсталые народности не сохранили древнего состояния.

В 1911 г. Гёрнес возглавил новосозданную кафедру первобытной археологии, первую на германоязычном пространстве, но ему оставалось работать на ней только семь лет. Далее кафедру возглавил его ученик Освальд Менгин.

Жозеф Дешелетт (Joseph Déchelette, 1862 - 1914), которого называют "отцом французской протоистории" (Olivier 1999: 275), т. е. первобытной археологии бронзового и железного века, родился в семье предпринимателя и, получив классическое образование, сам стал предпринимателем в индустрии. В возрасте около тридцати лет он резко изменил жизненные цели и целиком отдался изучению средневекового искусства, На 22 года он стал директором музея в Руане, оставаясь в совете местного отделения Банка Франции, в 1899 покинул бизнес полностью. Пять лет проводил раскопки Мон Бовре, каталогизировал средневековые церкви вокруг города. По совету Саломона Рейнака, издатель, задумавший руководство по отечественной археологии, предложил именно Дешелету стать автором этого труда. Дешелетт был провинциальным археологом, имевшим небольшой раскопочный опыт и не принадлежавшим никакой школе. Но он получил хорошее образование, знал языки, имел большую личную библиотеку по археологии и музейный опыт. Он взялся за дело и с 1908 по 1914 гг. выпустил 4 тома, в которых была сведена вся археология Франции. Тома стали справочным пособием не только для французов, но и для всей европейской археологии. Археология предстала в этих томах как совокупность памятников и находок, упорядоченных хронологически и по культурам. Последний том завершали уже без него. В 1914 г. 52-летний Дешелетт отправился на войну с Германией и сразу же погиб на фронте (рис. 2).

Деятельность обоих ученых, шедших от классической археологии, была в первобытной археологии последним аккордом позитивизма. У Гёрнеса это выражалось не только в предпочтении фактов новым объяснениям, но и во всемерном сближении с естественными науками. У Дешелетта, имевшего дело с французской преисторией и ее сильной традицией связи с естествознанием (от Ларте и Мортилье), дело обстояло примерно так же - и он, идя от классической археологии, старался объединить обе отрасли. Ни один из них не выдвигал концепций, и они не преуспели в оригинальной интерпретации. Гёрнеса Косинна недаром обзывал "простым компилятором" (так его характеризует и Урбан в современной англоязычной "Энциклопедии археологии" - Urban 2001: 130), а о Дешелетте его апологетический биограф Оливье признает: он "не был творческим гением" (Olivier 2001: 287). Их пафос был в изложении колоссального объема фактов, в упорядочении их и в объединении всей науки на этой базе.

Третьим сумматором археологии был немец Макс Эберт (Max Ebert, 1879 - 1929). В борьбе Косинны с Шухардтом он не участвовал и был в мире с обоими. Подобно Косинне он окончил университет по германской филологии, работал несколько лет у Шухардта в Берлинском музее. Перед Первой мировой войной проводил раскопки под Херсоном. После войны защитил диссертацию в Кёнигсберге у А. Бецценберга, который занимался и сравнительным языкознанием и археологией. В 1921 г. Эберт выпустил свой известный у нас труд "Южная Россия в древности" и получил место профессора Кёнигсбергского университета. Вскоре он организовал выпуск "Реального словаря преистории" (Reallexikon der Vorgeschichte) - первую и доселе лучшую энциклопедию по нашей специальности, хоть и не столь обстоятельную, как "Реальная энциклопедия" Паули - Виссова - Кроля, но всё же состоящую из 14 томов (1924 - 1929). Сбор фактов и наличных толкований был его целью. В 1929 г., когда в возрасте 50 лет он умер, его студенты переместились к Мерхарту в Марбург.

8. Сепаратная археология Якоб-Фризена. В первой половине XIX века, когда на востоке Германии, лавиной распространялась "археология обитания" Косинны, а на западе и юге завоевывал позиции Шухардт, и повсюду в стране разгорался пожар национал-социалистской идеологии, в северно-центральных областях Германии работали два сверстника, совершенно не задетые национализмом, озабоченные исключительно констатацией научной истины по достоверным фактам - К. Г. Якоб-Фризен и Г. Мерхарт.

Карл Герман Якоб-Фризен (Karl Hermann Jacob-Friesen, 1886 - 1960) родился близ Лейпцига, в котором как раз с 1886 г. блистал Фридрих Ратцель, но Якоб-Фризен ездил на выучку не к нему, а на север к опытной раскопщице Иоганне Месторф и к Софусу Мюллеру (провел у каждого по несколько лет), а затем к Монтелиусу. Защитил диссертацию в 1909 г. и в следующем году устроился ассистентом в Лейпцигском Этнографическом Музее, а с 1913 г. перевелся на север, в Краевой Музей земли Нижняя Саксония в Ганновере. В музеях он осуществил реформу музейного дела - первым перешел к принципу выкладывать в витрины не массу находок, в которой зритель теряется, а наиболее яркие, типичные находки, снабженные пояснениями. Вне зависимости от состава наличной коллекции он делил выставку по смыслу, стараясь представить развитие логичным, восполняя лакуны изображениями. Коллекции он разделил на предназначенные для экспозиции и намеченные для исследований. Эти его принципы заимствовал сначала Веймарский музей, потом другие. В развитие Вирховской инвентаризации памятников Германии он призвал к полной археологической съемке и созданию археологической карты страны.

Опубликованное им в 1928 г. "Введение в преисторию Нижней Саксонии" выдержало 4 издания. В том же году он выпустил систематический труд "Основы исследований по преистории" с подзаголовком "Состояние и критика исследований о расах, народах и культурах в преисторическое время". Это было расширенное издание брошюры, выпущенной им еще в 1923 г. "Основные вопросы преисторических исследований. Расы, народы и культуры".

Основной принцип работы археолога он сформулировал так: "Не набрасывать желанные картины, а всегда иметь перед глазами всю суровость голых фактов" (Jacob-Friesen 1939: 296). Археология, считал он, не должна работать понятиями, которые лежат вне ее компетенции - расами, языками, народами. Якоб-Фризен вообще считал, что каждая из трех смежных наук - археология, этнология и лингвистика - самостоятельна и должна работать со своими собственными понятиями, не путая их с понятиями других наук. Тождества археологической культуры с расой, языковой и этнической общностью (народом) он решительно отверг. "Расовая философия в наши дни выродилась в расовый фанатизм и даже внесена в политику. Многие неспециалисты бросаются антропологическими понятиями, смысл которых они едва понимают…" (Jacob-Friesen 1928: 35). Археологи имеют дело не с расой, не с народом, даже не с культурным кругом, а лишь с кругом форм (Formenkreis)!

Он не только выражал свой скепсис относительно основных положений Косинны, но усматривал рискованность и в типологическом методе Монтелиуса. Говоря о типологии (в отличие от типологического метода), он даже предлагал заменить этот термин "морфологией находок" (Fundmorphologie), чтобы не спутать классификационные задачи с эволюционно-типологическими гипотезами Монтелиуса. К географическому подходу Градмана - Хеннига - Крофорда - Вале, особенно к составлению карт, он относился с большей симпатией: там, на его взгляд, меньше гипотетического, меньше места полету воображения.

С 1932 г. он стал в свои 46 лет профессором Гёттингенского университета. В нацистское время он, естественно, подвергся нападкам фюрера преистории Рейнерта (Wegner 2002), был отстранен от многих своих постов, но остался директором музея, только к нему приставили контролера от СС (Zylmann 1956). Так что школу создать он не успел. Восстановлен после войны, в 1953 г. ушел в отставку по возрасту, в 1956 г. вышел сборник в его честь.

Якоб-Фризен был не только пионером в практической работе, он был и теоретиком, но теоретиком эмпирического направления: он отстаивал силу и убедительность достоверных фактов и их непосредственной обработки и отвергал рискованные интерпретации, основанные на теоретической увязке археологических категорий с явлениями живой действительности - и понятиями других наук.

9. Марбургская школа Мерхарта. Одновременно с Якоб-Фризеном, деятельность которого протекала в Ганновере и Гёттингене, в маленьком университетском городке Марбурге на Лане в старинном университете работал очень независимый и очень влиятельный археолог Геро Мерхарт, создавший свою школу (Knöll 1960; Kossack 1969; 1977; 1986; Ames 1987), к которой название эмпирической очень подходит (Sangmeister 1977; Härke1991; Theune 2001). Мерхарт родился в один год с Якоб-Фризеном, а умер на год раньше его.

Геро Курт Мария Мерхарт фон Бернег (Gero Kurt Maria Merhart von Bernegg, 1886 - 1959), уроженец Австрии (городок Брегенц в Альпах, на самой границе с Германией и Швейцарией), окончив иезуитскую школу, учился в Мюнхенском университете геологии, географии, антропологии и преисторической археологии, в частности у Й. Ранке. Потом в Вене по одному семестру занимался у М. Гёрнеса, Р. Муха и Г. Обермайера и в Цюрихе у Й. Хейерли. Окончил (с дипломной работой по геологии) в 1913 г, уже 27-летним, перед самой войной и начал было работать ассистентом в Мюнхенском антрополого-преисторическом музее. С началом войны был мобилизован в австрийскую армию оберлейтенантом, послан на русский фронт и в 1914 же году попал в плен под Львовом. Пленных отправили в Сибирь, где в 1919 г. он оказался в лагере под Красноярском.

После революции с помощью Красного Креста ему удалось освободиться из лагеря, и очень образованного немца использовали как сотрудника в Енисейском музее, и после 6 лет плена добровольно остался еще на 2 года, чтобы закончить упорядочение материала. В 1920 - 21 годах он заведовал там археологическим отделом. Мерхарт мудро старался не вдаваться в политические и национальные вопросы, занимался только тем, что было общим для всех археологов - типологией, хронологией, культурной идентификацией. Он разобрал и упорядочил богатые археологические коллекции музея, впоследствии издал по ним несколько работ ("Палеолитический период в Сибири" на английском в Америке и "Бронзовый век на Енисее" по-немецки), а свои приключения описал в мемуарах с красноречивым названием "Daljoko" (как видите, русский он осваивал не по книгам). Они вышли в 1960, поcмертно.

Вернувшись в 1921 после 7 лет в России, устроился работать в Инсбруке (Австрия), диссертацию делал у Освальда Менгина. Защитил диссертацию в 1924 г. и до 1927 г. преподавал в Инсбруке. Затем перебрался в Германию и, проработав немного ассистентом в собрании древностей Мюнхена, под боком у Рейнеке, который оказал на него большое влияние, затем год в Римско-Германском Центральном Музее в Майнце, обосновался в Марбурге. Там в 1927 г. была учреждена первая в Германии кафедра (Seminar) первобытной археологии (Vorgeschichte), а Мерхарт стал первым в Германии профессором первобытной археологии. Ему было в это время 42 года.

Кафедра была организована усилиями археолога-античника Пауля Якобсталя (Paul Jacobsthal, 1886 - 1957), ученика Георга Лёшке. Лёшке, завзятый враг Косинны, был учеником Рейнгарда Кекуле фон Штрадониц и специализировался на пограничных областях классической и первобытной археологии - на провинциально-римской археологии Германии и микенской культуре. Якобсталь унаследовал его интересы и развивал их в направлении первобытной археологии. Среди прочих с Мерхартом конкурировал в притязаниях на кафедру в Марбурге Освальд Менгин (оба конкурента - австрийцы). Из призванных решать этот вопрос за Мерхарта высказались Обермайер, Рейнеке и другие, против - Косинна. Менгина отвергли за "враждебность немцам" и католицизм (Марбург был протестантским университетом). Избранный на должность Мерхарт еще долго работал рядом с Паулем Якобсталем, испытывая влияние этого античного археолога и через него - классической археологии, в которой эмпирический, вещеведческий настрой был традиций - Бруна и Фуртвенглера.

Работать ему было суждено в этой должности и в этом месте 15 лет и потом после перерыва еще 4 года.

За это время он сколотил великолепный вдохновенно работающий коллектив и подготовил уйму молодых археологов, занявших видные места в археологии Германии. Это Курт Биттель (прославившийся раскопками хеттских памятников), Вернер Бутлер, Ион Нестор (ставший патриархом румынской археологии), Эрнст Шпрокгофф (первый директор Римско-Германской Комисии), Вольфганг Ден, Фридрих Хольсте, Эдвард Зангмейстер, Иоахим Вернер, Вернер Кобленц (виднейший археолог ГДР, директор Дрезденского музея), Георг Коссак, Отто-Герман Фрей, Генрих Мюллер-Карпе и др. - 33 доктора. Как ему удалось привлечь столько талантливой молодежи?

Сказалось то, что это была первая в Германии кафедра первобытной археологии. Но другие выросли, как грибы, уже через несколько лет. Кроме того, это формальное первенство, а фактически первобытную археологию преподавали и без отдельной кафедры или с позже возникшими кафедрами: в Берлинском университете Косинна, потом Макс Эберт, в университете Халле-Виттенберг - Коссиновский ученик Гане, в Гейдельберге другой его ученик Эрнст Вале, в Гёттингене Якоб-Фризен, в Кёльне - Герберт Кюн, в Тюбингене палеолитчик Рихард Шмидт, в Вене Освальд Менгин. Были авторитетные археологи и вне университетов: в Берлине - Шухардт и Гётце, в Мюнхене - Рейнеке. Видимо, гораздо больше сказалось то, что умудренный своим российским и центрально-европейским опытом работы в конфликтных ситуациях (в разных государствах, в разных политических системах, с разными национальностями), Мерхарт практиковал нейтральную археологию. Он выбирал в ней то, что ценится всеми и в чем можно спокойно делать вклад в науку, - эмпирические операции, вещеведческие штудии по бронзовому и железному веку Германии. В этом его поддерживал основатель кафедры Якобсталь. На полевую практику он посылал студентов часто к Берсу, ученику Шухардта. У Мерхарта были две главные темы - источники и методика их обработки. Эпохи и культуры отступали на задний план (Sangmeister 1977: 10).

В членении материала Мерхарт соблюдал иерархию терминов: наиболее крупные блоки материала обозначаются как "культурные круги", они подразделяются на "культуры", а те - на "группы". Впрочем, сам он употреблял эти три термина и как синонимы (Ames 1987: 102), абсолютный же масштаб этой шкалы, Мерхарт оставлял неопределенным:

"Какие культурные элементы и сколько должны быть одинаковыми, чтобы дать нам право говорить о "замкнутой культуре", в каком объеме новые элементы должны вторгнуться, а старые быть утеряны, какие требуются доказательства способа их внедрения или утраты, прежде чем мы сможем или даже должны будем говорить об образовании новой "культуры", - это объективно еще не установлено" (Merhart 1969: 88).

Что это может быть условным, в голову ему не приходило. Культуры он воспринимал как изменчивые и развивающиеся образования, обычно смешанные, так как трудно избежать влияний и включения пришлых групп. Он реалистично представлял, что культура может оказаться местной, а может и пришлой, может исчезнуть, а может и дать начало нескольким дочерним культурам. Подыскивать всем им имена, упоминаемые в письменных источниках, Мерхарт избегал и совершенно не касался реконструкции нематериальной культуры. Он делал это сознательно и четко: "Прочие вопросы, однако, касаются основополагающего и методического, до чего мы еще не доросли". Приведя примеры возможных миграционных толкований материала - когда находки вырываются из комплексов и связываются типологическими рядами или когда новации приписываются вторгшимся и исчезнувшим без следа северянам и из этого выводятся концепции индогерманизации территории, - Мерхарт заключает: "Эти примеры подчеркивают, как слабы до сих пор методические тормоза, которые должны противостоять субъективным толкованиям" (Merhart 1969: 88).

Как пишет Зангмейстер, "было бы трудно выделить из написанных в Марбурге диссертаций особую линию интерпретации, особую научную концепцию, которая оправдала бы выделение особой "научной школы". Большей осторожности в высказываниях, дистанцирования от ученых мнений недостаточно ведь для этого" (Sangmeister 1977: 15). Тем не менее, школа складывалась, она сплачивалась общими представлениями о научности, вдохновенными лекциями шефа и разборами коллекций (рис. 3), и это продолжалось общими посещениями кафе неподалеку - сначала каждый день, потом по вторникам.

Когда в 1933 г. защитил диссертацию Шпрокгоф, он присоединился к Мерхарту в чтении лекций. Эрнст Шпрокгоф (Ernst Sprockhoff, 1892 - 1967) поздно вошел в археологию и поздно попал под влияние Мерхарта. Родившись в семье берлинского учителя, он и сам выучился на учителя, но на досуге посещал курсы археолога Альберта Кикебуша, первого ученика Косинны, постепенно отошедшего от Косинны. Шпрокгоф был участником обеих мировых войн, и они отняли у него в совокупности целое десятилетие. Вернувшись в 1920 г. с Первой мировой войны, он в обстановке разочарования и бедствий подался к Косинне, чтобы укрепиться в надеждах на великие качества немецкого народа. Но очень скоро он разочаровался в Косинне и перешел к ученику Шухардта Максу Эберту в Кёнигсберг, в 1928 г. защитил у него диссертацию по археологии, затем переехал в Берлин и участвовал в словаре первобытной археологии Эберта. Уже тогда в его работах ощущалось влияние Мерхарта. Он сумел попасть к Мерхарту и в 1933 г. защитил у него вторую диссертацию. В 1937 г. стал Первым директором Римско-Германской Комиссии в Майнце. За межвоенное время выпустил много солидных книг о мегалитах и других памятниках Германии, а в 1939 г. снова ушел на войну (подполковником). После войны получил кафедру в Киле и сменил интересы - занялся проблемами первобытной религии. До пенсии ему оставалось десять лет.

Еще до прихода к Мерхарту у него формировалось похожее отношение к задачам археологии. "Слова достаточно сменялись, пора, наконец, увидеть факты, - писал он в 1928 г. - Публикации материала - вот то, в чем мы настоятельно нуждаемся" (Sprockhoff 1928). И в том же году: "Предпосылкой научности является не вера, а сомнение" (цит. по: Misamer 1987: 89). Немецкий патриотизм владел им, но не ослеплял. Шпрокгоф написал сочувственную рецензию на труд Якоб-Фризена и критически отозвался о работах расиста Гюнтера. Проявил он скепсис и в рецензии на Косинну: индоевропейцев он считал более вероятным возводить не к северу, а к южным странам. Нордический круг считал смешанной культурой: на мегалитическую основу наслоилась пришлая культура боевого топора. К эволюционизму и к идее прогресса также относился скептически. Считал ошибочным видеть в типологических рядах эволюцию и вообще чистую линию развития: влияния со стороны кардинально изменяли его ход.

Вот такой археолог стал читать лекции вместе с Мерхартом, а другой ученик, Юнце, подменил шефа в руководстве охраной памятников региона. Якобсталь же и Берсу, будучи евреями, вовремя эмигрировали из нацистского государства в Англию.

С 1936 года, когда нацистская власть укрепилась, начались нападки (в печати и административной переписке) руководителя нацистской археологии Рейнерта и его подручного Беннеке на руководителя Марбургской школы (Wegner 1991). Мерхарт пишет в это время своему ученику Бутлеру, вспоминая свои сибирские годы:

"Когда я не имел, что жрать, а имел продранные штаны и малярию и пару коммунистов за собой, которые держали меня на коротком поводке, тогда я в коллективе Красноярского музея с гордостью чувствовал себя немцем, потому что там понимали, что я представляю немецкий способ жизни и немецкую работу. Сегодня моя немецкость недостаточно хороша, и мне неохота себя защищать. Тогда я делал сибирскую преисторию, и это было немецким поступком. Сегодня молодые парни подсчитывают, достаточно ли я делаю германистику. Нужно ли мне сопротивляться?" (цит. по Kossack 1999: 67).

Бутлер работал в министерстве образования, а там уже получили письмо Гейдриха, который от имени Рейхсфюрера СС Гиммлера обратился к министру:

"Штатный профессор преистории в Марбургском университете Геро Мерхарт фон Бернег отправил своих сыновей учиться в иезуитской школе в Фельдкирхе в Австрии. Вследствие этого поведения, несовместимого с мировоззренческими требованиями к профессору немецкой преистории, Рейхсфюрер СС считает себя обязанным просить Вас, господин Рейхсминистр, отозвать профессора фон Мерхарта со своего поста в Марбурге. Кроме того, и ряд других причин говорят против оставления проф. Мерхарта в должности. Мерхарт отрицает связь преистории с расоведением. Он к тому же имеет стремление противопоставлять истории преисторию как неполитическую науку. … Мерхарт изначально пытался противостоять многочисленным устремлениям выправить на основе национал-социалистической революции немецкую преисторию как сознательно народную. В 1934 г. он писал в письме к одному археологу, что теперь должна начаться борьба против "германомании". … Из приведенных причин ясно, почему проф. Мерхарт с давнего времени слывет в кругах национал-социалистических исследователей первобытности одним из опаснейших врагов преистории, которого, однако, труднее всего ухватить" (цит. по Kossack 1999: 70).

В том же году Мерхарт был снят с поста заведующего. Из-за всего этого Мерхарт заболел, его замещал его любимый ученик Хольсте. В 1942 г. 56-летнего Мерхарта "за деятельность, оппозиционную национал-социалистическому образу мышления" досрочно уволили на пенсию, не дав обычного звания Emeritus (заслуженный в отставке) с соответствующими привилегиями. Планируемого преемника, Хольсте, забрали на фронт, где он и погиб. Заменил его Ден, но его тоже забрали на фронт, где он попал в плен. Вообще марбургская школа потеряла четверть своего состава. После войны Мерхарт был восстановлен в должности, руководил еще четыре года и стал эмеритом (отставником) в 1949, в возрасте 63 лет. Еще 10 лет жил на пенсии, умер в Швейцарии.

Заменивший его Вольфганг Ден (рис. 4) эмпирическую направленность марбургской школы еще усугубил. Мерхарт всё-таки давал сразу памятникам и культурам этнические обозначения (германцы, кельты, иллирийцы). Ден от этого отошел и вообще сомневался, возможно ли это. Кроме кельтов для латена этнические имена более не употреблялись. Источниковедение, история науки и методика ушли из круга внимания, на первый план выдвинулись определения культур, эпох и вещеведение, в частности сквозная тема - первобытное ремесло. Вместо Funde (находок) в центре внимания оказались Befunde (комплексы), вместо хронологического и культурного истолкования - определение функций и социальная интерпретация. Почтение к памятникам, сбору материалов и описаниям еще более усилилось.

В 1958 г. Ден взял к себе ассистентом Отто-Германа Фрея, который в 1976 г. заменил его у руля Марбургской школы. За двадцать лет до того Фрей учился у Зангмейстера и Киммига, осваивая латен. Как и Киммига, его курировал сам Якобсталь, лучший знаток латена. В 1956 г., когда Фрей еще делал свою дипломную работу, Якобсталь писал ему из Оксфорда: "Пишите так, чтобы Мерхарт не сказал: Этот Фрей делает наполовину историю искусства" (Kimmig 1994). Мерхарт был еще жив, был уже культовой фигурой даже для самого Якобсталя. Молодым внушали: делать надо не историю искусства, а вещеведение.

К этому времени школы Косинны и Шухардта захирели, а Марбургская школа обрела влиятельность и распространенность. Ее представители заведовали кафедрами и музеями по всей Германии: Биттель - президент Немецкого археологического института (Берлин), Услар - Майнц, Шпрокгоф - Киль, Вернер - Мюнхен, Зангмейстер - Фрейбург, Кобленц - Дрезден, Мюллер-Карпе - Франкфурт на Майне …(рис. 5 - 7). Мюллер-Карпе был особенно деятелен, и всё в том же ключе - накопление фактов и знаний. Он - организатор грандиозного многотомного собрания "Доисторических находок из бронзы" (Prähistorische Bronzefunde) 1969 - 86) и "Материалов по всеобщей и сравнительной археологии" в 42 выпусках (1982 - 89). Он же создатель фундаментального "Хандбуха доистории" в 4 томах (1977 - 80) и "Основ ранней истории человечества" в 5 томах (1998). Словом, влияние Марбургской школы распространилось на всю немецкую археологию.

Генрих Хэрке, немецкий археолог, работающий в Англии, в обзоре "Всё ли спокойно на Западном фронте?" пишет: "Почти полное отсутствие теоретических дискуссий в западногерманской археологии с 1945 г., и особенно в последние два десятилетия (имеются в виду 70-е и 80-е годы. - Л. К.) - любопытный феномен". В исследованиях палеолита и мезолита "большей частью усилия ушли в описания", изучение неолита более открыто новым идеям, хотя и здесь "исследования проводятся с минимумом теории или без теории вообще".

"Но именно в археологии бронзового века и железного века влияние антикварианистской школы Геро фон Мерхарта … наиболее очевидно. Некоторые следствия - представление о типологии и хронологии как самодовлеющих целях исследования и преувеличенный упор на клады и погребения (особенно богатые погребения, или "княжеские"), … относительное пренебрежение исследованием поселений и почти полное отсутствие моделей в поле" (Härke 1991: 187 - 194).

Хэрке признает достоинство немецкой тщательной документации представления данных, но наряду с этим он констатирует "стремление собирать факты в каталогах и описывать информацию в "хандбухах" и энциклопедиях", приводя в пример того же Мюллера-Карпе. Он приводит иронические клички этого позитивистского подхода немецких археологов: "подсчет черепков", "коллекционирование марок" и, рассматривая "синдром Косинны" как причину этого застоя, предвидит, что падение коммунистического режима в ГДР добавит к "синдрому Косинны" "синдром Энгельса" (Ibid., 209). Между прочим, считает инициированную мною в 1974 г. кампанию трезвой и сбалансированной переоценки Косинны (работы Клейна, Смоллы, Кроссик и Фейта) очень важной и полезной для немецкой археологии.

Впрочем, если вдуматься, корни эмпиризма, по крайней мере, марбургской школы гораздо глубже и шире, чем реакция на Косинну и нацистскую археологию, "синдром Косинны". Ведь школа сложилась до прихода Гитлера к власти, когда нажим на археологов еще не чувствовался, а косинновская археология не была господствующей.

10. Курбэн против Новой Археологии. Как это ни странно, в послевоенное время пристрастие к эмпиризму обнаружилось и во французской археологии. Странно - потому, что во Франции успешно развивался эволюционизм, затем католический антиэволюционизм, затем неоэволюционизм и структурализм Леруа-Гурана и таксономизм Борда. Вроде не было во Франции долго и насильственной идеологии, которая бы набила оскомину. Однажды вечером в 1986 г. известные французские археологи встретились за пивом с английскими. С французской стороны были Демуль, Шнапп, Кудар и Глезиу, с английской Ходдер и Тилли. Англичане размышляли: французским археологам страшно повезло говорить на том же языке и дышать тем же воздухом, что и Альтюссер, Бурдьё, Фуко, Леви-Стросс - знаменитые мыслители, так почему же эти археологи так мало пользуются теорией?! Французы, вздыхая, согласились: да, нет у нас теории. Как бы там ни было, теория оказалась во Франции в загоне.

Не просто в загоне. Один из столпов традиционной французской археологии выступил с воинствующей защитой эмпирического склада мышления в археологии. Это Поль Курбэн, профессор Школы Высших Исследований Социальных Наук в Париже, в 1953 - 60 гг. генеральный секретарь Французской школы в Афинах, ведший раскопки в Греции (в Аргосе и на Делосе), копавший во Франции (средневековые деревни) и в Камбодже. В 1963 г. он выступил редактором французского сборника методологических статей по археологии, объединившего многих видных археологов Франции. Сам он написал тогда статью о стратиграфии. В 70-е годы Курбэн руководил раскопками французской экспедиции в Сирии, в середине 70-х читал лекции в США и в Бразилии. В 1982 г. он разгневал всех новаторов, выпустив книгу "Что такое археология? Очерк о природе археологических исследований", в 1988 переведенную на английский (Courbin 1982/1988).

Книгу он направил против Новой Археологии и ее сторонников во Франции, ратующих за теоретические исследования, выявление законов, дедуктивное мышление. Курбэн отстаивает "традиционную" археологию, которая должна, по его убеждению, покоиться на эмпирическом мышлении и на соответствующей методике. "Новая Археология" декларирует, пишет Курбэн, что

«нет "сырых", "нейтральных", "объективных" фактов, нет "основополагающих данных", нет "неструктурированных" сборов данных, нет данных, которые бы "говорили сами за себя". (А разве кто-либо когда-либо считал, что говорят?)» - иронизирует Курбэн, и поясняет: «Факты появляются только в системе увязки, в системе подхода, эксплицитно заданной заранее… Каждый (исследователь) всегда имеет и всегда имел "систему увязки" …» (Courbin 1988: 119).

Свою защиту "нейтральных", "объективных" "основополагающих" фактов Курбэн связывает с традиционным пониманием задач археологии. По его представлению оно сводится к тому, что "установление фактов есть истинная роль и миссия археолога, есть то, что отличает его от всяческих "параархеологов", ибо он способен делать эту работу и он тот, кто единственный способен делать ее правильно…" (Courbin 1988: 132).

Это понимание задач археологии очень близко к моему собственному, поскольку я расцениваю археологию как дисциплину источниковедческую и в этом смысле прикладную, которая оставляет связь событий и процессы, происходившие в древности, даже с материальной культурой, на усмотрение историков. Так что я весьма симпатизирую Курбэну, когда он очень, на мой взгляд, умно разбирается с нередкими казусами выхода археологов за пределы своей профессиональной задачи:

"Конечно, - пишет Курбэн, - многие археологи не удержатся от соблазна выдвинуть исторические интерпретации и подтвердить их фактами, которые они сами собрали (или могут собрать). Некоторые из них захотели сформулировать законы поведения, культурные закономерности. Но если они в каком-то смысле незаменимы в установлении фактов, то на этой стадии их лучше бы сменили антропологи или историки. … Археологи могут становиться историками, эпиграфистами или антропологами. Но, как случается всякий раз, когда человек покидает свою специальность, результат оказывается (возможно или вероятно) не столь хорош, как тогда, когда работа сделана историком или антропологом. Несомненно, лучше использовать специалиста. Иначе специализация не имела бы смысла, и всякий мог бы делать абсолютно всё…" (Courbin 1988: 154).

В другом месте книги Курбэн формулирует это как афористическую сентенцию: "Возможно, что какой-то археолог станет всерьёз историком. Важно, чтобы он сознавал, что, делая это, он действует не как археолог, а как антрополог или историк. Он более не делает "археологию", а делает нечто иное" (Courbin 1988: 151).

В этом я целиком с ним согласен. Я могу это отнести и к себе: я часто выхожу за границы археологии, но там я действую не как археолог. Я целиком принимаю на себя, без скидок, обязанности овладеть той специальностью, которой я рискую заниматься вне археологии. Тут Курбэн прав. Я расхожусь с ним только в оценке содержания предмета археологии и, следовательно, объема работы археолога. На мой взгляд, теория входит в этот объем, потому что задачей археолога является не только собирание археологических фактов, не только их классификация, но и перевод их на язык истории. Вот оценка их исторического значения, постановка их в историческую связь - это уже дело историка.

Курбэн выражает не только свое личное мнение, но и убеждения значительного слоя французских классических археологов, да и не только классических, и не только французских. Не знаю, насколько резонно говорить о французской эмпирической школе - в параллель марбургской школе немцев, - но декларация эмпирической позиции прозвучала смело и громко как раз из уст француза. Прозвучала именно тогда, когда угроза самому существованию эмпирических убеждений как солидной и положительной позиции стала явственно ощущаться в связи с распространением Новой Археологии.

11. Проявления и признаки эмпиризма в археологии. Как мы могли убедиться, тяга к эмпирической методике коренится отчасти в самой природе археологии. Тяга эта отчасти покоится на неизбежности эмпирических операций в любой начальной стадии работы с материалом, а побуждения к ее абсолютизации и к ограничению своей работы этою стадией весьма разнообразны и поддерживаются как обыденным здравым смыслом, так и некоторыми философскими установками (позитивизмом). Немудрено, что симптомы эмпиризма проявляются то больше, то меньше у археологов разных направлений. Симптомы эти хорошо бы уметь распознавать, чтобы уметь где-то выявить влияние эмпирической школы, где-то саму такую школу, где-то близость к ней других учений. Я в свое время написал специальную статью на эту тему, потом в расширенном виде ввел ее в свою "Метаархеологию" ("Введение в теоретическую археологию"). Здесь стоит привести эти рассуждения.

Каковы же симптомы этой аномальной узости мышления в археологии?

1. Вся надежда на факты. Убеждение археологов первой половины ХХ века, что "вещи за себя говорят, как буквы и слова" и археолог может просто читать памятники "как обычные книги", еще правит археологией открыто или в скрытой форме.

Когда Поль Курбэн (Courbin 1982/1988) борется против упрощений "новой археологии", он в своих филиппиках большей частью прав. Но когда он запальчиво и упорно настаивает на "сырых фактах", на "нейтральных", "объективных", основополагающих", "очевидных" фактах, он показывает свою близорукость. Когда он призывает свести археологию к фактам и, в сущности, задачу археологии ограничивает "установлением фактов", то есть устраняет из археологической науки теорию, он существенно ослабляет возможности познания фактов.

2. Вера в чистые факты. Многие маститые археологи все еще жаждут " чистых фактов ". Они убеждены, как в Польше это формулировал покойный К. Годловский (Godłowski 1962: 81 - 82), что в археологических источниках исследователю предстает "объективно существующая" действительность, что в археологии ведущий путь - это индукция и что в основе ее должны лежать "чистые источники", а не "уже интерпретированные и несущие на себе груз взглядов и концепций". Дедукцию этот автор допускал только при попытках "выявить, насколько возможно, лакуны в наших источниках или неясные явления и факты".

Вера в существование чистых фактов не так широко распространена в наши дни. После острой критики в рамках неопозитивизма мы понимаем, что любое наблюдение подготовлено нашим образованием и что само описание должно использовать категории, понятия и термины, разработанные в теоретических размышлениях. Так что факты с самого начала нагружены теорией. Но тяга к чистым фактам всё снова и снова проглядывает в археологии.

3. Открывание типов. Простейший способ выявления археологических типов статистикой и корреляцией , который открыл учитель Бинфорда Элберт Сполдинг (Spaulding 1953, 1960), широко распространен и работает, практически, по сей день. Установка Сполдинга предполагает, что наши типы, собственно, содержатся в материале готовыми .

Также и в нашей стране нашел широкое признание тот взгляд, что типы содержатся в материале и что статистикой и корреляцией их можно беспрепятственно открывать. Принято думать, что марксисту подобает утверждать объективность таких эмпирических типов - это считается у нас подлинно марксистской позицией.

"Марксистской археологической школе, - утверждал Шер (1970: 13, прим. 7), - присуще представление о типах вещей, объектов и памятников как о реальных классах, различия между которыми порождены хронологическими, этническими, локальными, технологическими и прочими естественно-историческими условиями, а не мнением исследователя".

Это утверждение повторено буквально в совместном труде трех авторов (Каменецкий, Маршак и Шер 1975: 78), только слово "марксистской" заменено определением "советской". Но теперь некоторые советские археологи уже представляют себе разницу между эмпирическими типами и культурными типами; они понимают, что открыть первые еще не значит познать вторые.

4. Описание вместо продумывания. Это может быть выражено в различных подходах. Например, в предпочтении остенсивных дефиниций, то есть дефиниций, сводящихся к полному перечню состава. Кристофер Хокс (Hawkes 1973: 177) писал в "Антиквити": "Если уж и выявлять культуры как жизнеспособное понятие, то их можно определить только полным перечислением их частей". Хотя Стюарт Пиготт (Piggott 1958: 78) признал, что "Археология - в основном описательная дисциплина", тем не менее, добавил: "Но это описание оказывается бессодержательным, если не проводится в системе связей и отношений".

5. Индукция как единственный законный путь. Преобладание эмпиризма проявляется в том, что простое обобщение фактов стало на практике считаться единственно верным путем исследования , надежной гарантией от спекуляций. По сути, возрождается девиз ранних философов-эмпиристов. Сводка, перечень, каталог - вот основа для вывода. Поэтому у археологов, придерживающихся этого девиза, идеальными работами признаются сводки материала, завершающиеся обобщениями. А предметами зависти и подражания - грандиозные сводки, типа томов "Руководства по преистории" Германа Мюллера-Карпе (действительно, очень полезной).

У нас Л. Н. Гумилев (1989: 30) опирается на пример естественных наук: "вместо философского постулата естественники применяют 'эмпирическое обобщение', имеющее, согласно В. И. Вернадскому, достоверность равную наблюденному факту". Имеется в виду, что при эмпирическом обобщении мелкие факты склеиваются и взамен роя мелких фактов возникает крупный факт.

Оставим здесь без подробного разбора то, что, как говорит Л. фон Берталланфи (1969: 53), "простое соединение эмпирических данных, хоть и означает определенный прогресс, но еще не составляет собственно 'науки'". Оставим также в стороне, что эмпирическое обобщение не есть простая сумма наблюденных фактов и не равна индивидуальному результату наблюдения (достаточно вспомнить о проблеме выбора и отбора). Неприязнь Гумилева к насаждению философских постулатов непосредственно в позитивные науки понятна и привлекает симпатии. Ведь хотя натурфилософия давно оставлена, родственная ей социал-философия, исторический материализм, господствовала в общественных и гуманитарных науках нашей страны. Однако в естественных науках философию заменили не эмпирические обобщения, а специально-научные теории, а в таких условиях философия помогает позитивным наукам усовершенствовать их методологию.

6. Противопоставление данных спекуляции. Выражением той же эмпирической установки является стремление, где только возможно, противопоставить добротные индуктивные исследования материала всякой там теории - как спекуляции (имеется в виду: пустому умствованию). Бинфорд характеризует мышление другого своего учителя Джеймса Гриффина как "антитеоретическое". "Для Гриффина, - пишет он, - теория была идентична спекуляции, т. е. тому, за что берутся только когда нет данных. Если же данные достижимы, то ясно, что делать: данные суммируются и "самоочевидные" ячейки значений синтезируются в историю. Для Гриффина не было вопроса о том, что же эти данные означают или что они нам рассказывают о прошлом" (Binford 1972: 3). В США многие остались на стороне Гриффина.

Ситуацию в современной Германии Генрих Хэрке (Härke 1995: 48) характеризует следующим образом:

"Слово Теория для немецких ушей звучит легковесным и пустым - этакий мыльный пузырь. Оно подразумевает 'безосновательную спекуляцию' (т. е. рассуждение без фактов), и кажется исключающим практичность, рассматриваемую как чрезвычайно желательная. Когда кого-либо называют 'теоретиком' или что-либо называют 'теорией', в этом безошибочно понимается оскорбительный подтекст. Чтобы избежать этих коннотаций, немецкие ученые вне естественных наук, сколько возможно, избегают термина 'теория', а если уж это неизбежно, они засовывают его под шапку 'методологии'. 'Методика' имеет солидное звучание; она звучит практичной, систематической, целенаправленной, эффективной".

Для примера Хэрке ссылается на учебник Цигерта.

Высокоавторитетный немецкий ученый Герман Мюллер-Карпе (из школы Мерхарта) исходит из того, что "преистории (или, в переводе с немецкой терминологии на нашу, первобытной археологии. - Л. К.) свойственно притязание быть наукой, т.е. добывать знания на основе аутентичных источников и их методично проверяемой интерпретации". По его мнению, "вряд ли конкретные отдельные явления первобытной культуры чужды нам и непонятны, как звезды; наоборот, они доступны нашему познанию в ходе специфического процесса, которым мы можем уловить исторически, - в ходе 'исследовательского понимания', как это называл Й. Г. Дройзен". Решающим тогда становится ухватить явление в его конкретности. Это дает нам те исторические свидетельства, которые противостоят "чисто теоретическому (т.е. спекулятивной концепции человеческого прошлого)" (Müller-Karpe 1975: 82 - 84).

То есть факты первобытной археологии в их конкретности доступны нам и понятны без всякой там теории, они аутентичны, достоверны, а чисто теоретические концепции спекулятивны и чужды науке.

Соответственно этому тома его великолепного и чрезвычайно полезного "Руководства по преистории" (1966 - 1980) построены так: небольшому разделу "непреисторических теорий" (с третьего тома упрятанных под шапкой обзора "исследований") противостоит упорядоченный в солидных и массивных разделах археологический материал, которому следуют выводы из него на основе "исследовательского понимания". "Непреисторические теории" - это теории антропологические, социологические, биологические и т. д. "Преисторических теорий" вообще нет.

Для такой позиции вообще характерно само представление о споре между эмпиристами и радетелями теории как о противопоставлении чистейшей фактографии пустому теоретизированию без малейшей связи с фактами. Между тем, в то время как индуктивисты, в сущности, полностью изгоняют теорию из науки , их противники не считают возможным обойтись без фактов . Даже "новые археологи", явно пересаливающие в поклонении теории, оперируют, как показал Поль Курбэн (Courbin 1982: 162 - 170), фактами, которые они часто заимствуют у эмпириков. Да и сам Бинфорд признает: "Читатель может с полным правом указать несогласованность между моим упорным стремлением к дедуктивному формулированию исследовательских проблем и моей же защитой весьма индуктивной процедуры для сбора данных на основе теории выборок. Я и сам нахожу здесь нестыковку" (Binford 1972: 133).

7. Обобщение как путь к теории. Более того, эмпирическое обобщение , особенно при широком охвате фактов, стало выступать в качестве теоретического исследования (в противоположность описанию фактов). В нашем археологическом обиходе слова " теоретическое обобщение " слились во фразеологическую единицу, ходячий штамп. Если есть обобщение, суммирование, усреднение, то многие склонны полагать, что это уже не эмпирический уровень исследования. В соответствии с этим Брюсов назвал свою работу (1954) по обобщению фактологической базы для хронологии лесного неолита "Теоретические основы хронологии неолита"; юбилейная конференция по итогам изучения Новгорода именуется "научно-теоретической" (Бем 1960).

Если уж прибегают к теории, то она рассматривается в индуктивистском духе - как извлечение регулярности из обобщения фактов . Так, например, Мартин Ягутис-Эмден (Jagutis-Emden 1977) строит симметричную схему, в которой артефакты фиксируются протокольными предложениями, несколько протокольных предложений, соединяясь, образуют гипотезу, относящуюся к слою или поселению, а сводка таких гипотез относится уже к культуре и называется "теория". Стало быть, теория и гипотеза отличаются от фактофиксирующих предложений только охватом, более высокой ступенью обобщения . Очевидно, что для этого автора один факт - это факт, два схожих факта образуют совпадение, которое может быть случайным, три - уже регулярность, и это означает закон, а закон лежит в основе теории. Три обобщенных факта - это теория.

Именно об этом Лесли Уайт сказал Бинфорду, тогда еще студенту: "Джулиан Стюард не понимает разницы между универсальным фактом и законом" (Binford 1972: 18). О подобной ситуации в физике Альберт Эйнштейн (1965: 43) высказался так: "А теперь мы с достоверностью установили, как заблуждались те теоретики, которые полагали, что теория выводится индуктивно из опыта".

8. Ненасытная охота за фактами. Полагают, что чем больше фактов сведено, тем глубже теория . Отсюда молчаливо узаконенная неопределенность целей в планировании многих экспедиций. Ведь в любом случае что-то будет раскопано, добыты новые факты, их можно будет обобщить или включить в прежние обобщения, расширив и упрочив выводы. Как говорится, будет положен еще один лишний кирпичик в здание науки. Охотникам за фактами невдомек, что далеко не всякие новые факты позволяют расширить вывод, что нередко простое умножение фактов не укрепляет доказательства и что кирпичик в самом деле может оказаться лишним. В этом случае раскопки рискуют превратиться в растрату средств и разрушение памятника (разумеется, если это не спасательные раскопки).

Простое накопление одинаковых фактов не приносит ничего нового. Когда перейдены границы необходимой репрезентативной выборки, дальнейшее накопление тех же фактов бесполезно.

9. Horror vacui (Боязнь пустоты). Как заметил Кент Флэннери (Flannery 1972: 106 - 107), традиционные археологи

"часто смертельно боятся ошибиться... Они с ужасом говорят о неполноте археологических источников и о безответственности спекулирования по скудным данным. Они, кажется, как-то чувствуют, что если бы только они могли собрать еще несколько черепков, еще несколько наконечников стрел или еще несколько архитектурных деталей, то шаткость их заключений исчезла бы".

Стали считаться благоразумными сугубая осторожность, воздержание от выводов. Археологу советуют подождать, пока не будут собраны необходимые факты, относящиеся к избранной теме, пока не будет обеспечено "достаточное" количество фактов. С. Н. Замятнин (1951: 92) напоминал, что в археологии "накопление материалов идет обычно медленно, и надо найти в себе силы удержаться от соблазна разрешения, а иной раз и постановки вопроса, если источники этого не позволяют".

10. Несбыточное желание полноты. Но сколько надо фактов, чтобы постановка вопроса и предположительный вывод стали позволительными? Критериев "достаточности" не найти, если допускать неполноту. Поэтому возникает требование собрать " все факты ", всю полноту источников . "Сужение специализации, - считают Колчин, Маршак и Шер (1970: 4), - происходит не из-за утраты интереса к теоретической работе, как об этом иногда говорится, а вследствие того, что заниматься теорией невозможно, не владея всей полнотой исходных данных".

Всей полнотой! Уже Энгельс (1961: 555) возражал против подобных установок: "Если бы мы захотели ждать, пока материал будет готов в чистом виде для закона, то это значило бы приостановить до тех пор мыслящее исследование, и уже по одному этому мы никогда не получили бы закона".

Эту же мысль развивает в середине ХХ века американский антрополог Джулиан Стюард (Steward 1949: 24 - 25). Для него "очевидно, что мелочи культурной истории никогда не будут нам известны полностью и что нет необходимости откладывать формулирование закона до той поры, когда все археологи отбросят свои лопаты и все этнографы отложат свои блокноты". Если антропология не заинтересована в уникальных и экзотических подробностях, то необходимо, чтобы делались попытки сформулировать закон, сколь бы предварительными они ни были. Это формулирование позволяет нам установить новые виды проблем и направляет наше внимание на новые виды данных, которые прежде от нас ускользали. "Собирание фактов, собирание само по себе есть недостаточная научная процедура; факты существуют только в связи с теорией,.. а теории не разрушаются фактами, они заменяются новыми теориями, которые лучше объясняют факты".

Как специалисты по логике давно показали, индукция в принципе не может быть полной.

11. Опытность практика - пропуск в теорию. Очень распространенным оказывается убеждение, что теоретические и методологические оценки позволительно высказывать лишь на основе долгой эмпирической подготовки . Иоахим Вернер сформулировал это наиболее откровенно и резко: "Издание археологических источников - это очень трудоемкое дело, оно требует упорной и тщательной работы. Только тот, кто выполнил эти настоятельные обязанности и овладел ими, получает право влезть в вопросы метода; здесь пролегает граница между наукой и журналистикой" (Werner 1951). Высокомерное презрение Вернера к определенным представителям политической журналистики в одеянии ученых вполне понятно, тем не менее, его аргументация несколько наивна.

В основе этого взгляда лежит представление о теории как просто индуктивной генерализации фактов. Наиболее глубокие и осторожные из эмпирически ориентированных археологов избегают указания на исключительно индуктивный путь и говорят о "теории, которая есть лишь рационализация опыта" (Randsborg 1995: 221; см также Randsborg 1994).

Многие маститые археологи смотрят с нескрываемым скепсисом на теоретические опыты молодежи, поскольку всерьез верят, что только большой опыт в эмпирической работе позволяет добиться успехов в теории. Столь откровенных высказываний в этом духе, как у Вернера, я в советской археологической литературе не встречал, но многие профессора и руководители учреждений думают именно так и, как могут, тормозят тягу молодежи к теоретическим проблемам.

Но история нашей дисциплины не поддерживает эту позицию. Косинна и Чайлд очень мало копали и не оставили после себя импозантных работ по классификации артефактов. Несомненно, и для теоретической работы надо быть компетентным археологом, но теоретики нуждаются в совершенно ином образовании, чем раскопщики или музейные работники. А многие особенности, которые теоретику нужны как мыслителю (смелая фантазия, умение отвлечься от мелочей т.п.), представляются прямо противоположными добродетелям эмпирического обработчика материала. Более того, они даже могут атрофироваться в многолетней эмпирической рутине. Надежда превратить опытного эмпирика в успешного теоретика сродни предложению вырастить султана из хорошего евнуха - поскольку, де, оба работают в гареме. (Чтобы не обидеть эмпириков, хочу добавить, что эту метафору можно применить и в виде перевернутой сентенции).

12. Аргумент 'не-время-для-теории'. Ввиду успехов теории в других науках и славы великих теоретиков прошлого в археологии, иногда предлагается уступка: для теории есть место и в археологии, но лишь на следующей стадии ее развития или на предшествующих, только не сейчас. Первое такое рассуждение появилось как оправдание отсутствия теории в течение нескольких десятилетий в советской археологии. Ю. Н. Захарук (1970: 10) доказывал, что было необходимо пройти через эмпирический период и сначала накопить достаточно фактов, чтобы перейти к аналитическому периоду и начать возводить теоретические конструкции. Другое решение было предложено Ульрихом Фишером (Fischer (1987: 194): "Все теоретические методы первобытной археологии ... были развиты в XIX веке... Можно с полным основанием утверждать, что теоретический раздел методологии нашего предмета завершен. Добавления можно ожидать в практическом разделе".

Еще не время… Уже не время… При нынешнем накоплении археологических фактов всегда есть время для теории, были бы теоретики.

Предложенный перечень симптомов эмпиризма может носить системный характер, когда налицо все признаки вместе, и они связаны философскими убеждениями в единую методологию. Но симптомы эти могут встречаться и порознь, не образуя системы и сочетаясь, даже противоречиво, с другими методическими и идейными позициями.

С этим перечнем симптомов нетрудно поставить диагноз "эмпиризм" тому или иному археологу или археологическому труду. В общем, это, конечно, симптомы болезненные, потому что всякая ограниченность не свидетельствует о здоровье. Но в каждом отдельном случае нужно заново решать вопрос о том, обнаружена ли болезнь или просто аномалия или даже - чем чёрт не шутит - преимущество.

12. Статистические концепции: Элберт Сполдинг. Под номером три в этом перечне помещено статистическое открывание типов, введенное в археологию Элбертом Сполдингом. Как у Сполдинга сформировалось это направление работ?

Элберт Сполдинг (Albert Spaulding, 1914), младше Рауза, Тэйлора и Уилли всего на год, а Форда на три года, учился в первой половине 30-х у Стронга в Небраске, таким образом, находился в сфере воздействия функционалистских идей в археологии. Отсюда он получил свое пристрастие к анализу культурных систем, к разбору механизма их действия и свое пренебрежение к истории. На место исторической перспективы функционалисты подставляли логический анализ систем, на место исторической интерпретации - логическое объяснение. Затем после войны он оказался на работе в Мичиганском университете. Там он попал под руководство заядлого таксономиста Гриффина, с его эмпирическим настроем и жгучим интересом к классификации, к открыванию типов. Вошел он и в контакт с работавшим там же неоэволюционистом Лесли Уайтом, который в это время был уже влиятельным профессором. Сполдинг не мог не учитывать интересы своего начальника Гриффина к эмпирическому открыванию типов, хотя и относился скептически к его методике и целям (выявление миграций и влияний), не мог и избежать влияния Лесли Уайта. От Уайта он усвоил материалистический взгляд на археологические категории, придя к убеждению, что все наши категории есть в материале и можно их объективно выявить.

В это время наиболее объективным способом открывать, классифицировать и описывать наличные категории уже считалось применение математических методов - статистики и комбинаторики.

Вообще математика входила в науку двумя струями. Одна была связана с рационализмом (от Декарта, Спинозы и Лейбница). Рационализм уповал на деятельность чистого разума и поэтому, практикуя дедукцию, поощрял логику и строгие математические рассуждения, теоремы. Другая струя была порождением эмпиризма (от Френсиса Бэкона и Локка). Эмпиризм предлагал основывать поиски истины на опыте, индукции, обобщении фактов, и поэтому приводил к составлению перечней, к измерениям и подсчетам, к неоспоримому обобщению путем усреднения, словом, к статистике. Связи между элементами столь же неоспоримо выявлялись корреляцией.

В конце XVIII века измерения стали применяться в физической антропологии (Блюменбах, Крамер), в 1876 Брока свёл их в систему, основав краниометрию. В 1835 г. Кетле опубликовал свою "Социальную физику", заложив основы статистической характеристики изменчивости (средние, стандартное отклонение, нормальное распределение). Племянник Дарвина Гэлтон применил теорию вероятности и статистику к расчету наследуемых свойств. Его ученик Кэттел в 1890 г. употребил математические методы в психологии, развив новые мерки корреляции (коэффициенты Спирмена и Пирсона). В 1920-е годы венский психиатр Й. Л. Морено придумал социометрию - измерение отношений между личностями в группе. В 40-е - 50-е годы Джордж Мёрдок в Иельском университете - расчленял культуры на элементы, подсчитывал, проводил корреляции в культурной антропологии.

Все эти математические операции лишь обслуживали индукцию, придавая ей точность, больше объективности и укрепляя ее авторитет.

Связь статистики с индуктивной методикой сохранялась и в археологии. В 1877 г. молодой тогда археолог Флиндерс Питри написал "Индуктивную метрологию", в которой представил обобщения своих измерений египетских памятников. Инициированная им (его "датировками последовательностью") сериация, метод сам по себе сугубо индуктивный, учитывала нормальные распределения артефактов в слоях и памятниках, что означало статистику. На американской почве сериация всё больше приобретала математическое выражение (у Крёбера в 1916 г., у Крёбера и Стронга в 1924, у Стронга в 1925 уже с коэффициентами корреляции, затем у Форда в 1936 - 38 гг.). В 20-е - 30-е годы статистика и корреляция применялись в отдельных работах советских археологов Ефименко, Арциховского и Грязнова. В 1940 г. Крёбер опубликовал статью "Статистическая классификация", которая вместе с последовавшей в 1944 г. статьей Алекса Кригера "Типологическая концепция" послужила для Сполдинга маяком и исходным пунктом для всей его исследовательской деятельности.

Ни Крёбер, ни Стронг, ни Кригер не были сугубыми эмпириками. Крёбер был учеником Боаса, членом партикуляристской школы и скептически настроен по отношению к законам развития (в этом смысле близок к эмпиристскому подходу), но был склонен к географическому восприятию культуры. Стронг находился под влиянием функционализма и вводил его в археологию. Кригера по его интересам можно причислить к таксономистам. Но все они были убеждены в мощности статистической методики и в реальности выделяемых категорий, что и обеспечивало в их глазах объективность выводов. Эту убежденность усвоил и Сполдинг, сделавший открывание типов центром своей деятельности.

Он написал статью "Статистическая техника для открывания типов артефактов", которая со времени публикации в 1953 г., неоднократно перепечатывалась и стала, так сказать, манифестом верующих в реальность типов. В этой статье Сполдинг рассматривает тип

"как группу артефактов, показывающих устойчивый комплекс признаков, сочетание свойств которых дает характерную конфигурацию. Это значит, что даже в контексте очень схожих артефактов классификация в типы есть процесс открывания сочетаний признаков, предпочитавшихся создателями артефактов, а не произвольная процедура классификатора" (Spaulding 1953a: 305).

Минимальным требованием для установления типа является корреляция двух признаков. Приведены примеры применения статистики к конкретным археологическим материалам. Некоторая неуверенность в достоверности полученного результата обычна для статистики, это статистически определимая величина (степень вероятности ошибки).

Поскольку эти операции стали основным содержанием его работы, да еще под руководством эмпирически ориентированного Гриффина, она приобрела характер эмпирически направленной. Ознако сам Сполдинг, с его интересом к функционалистским представлениям и к теоретическим объяснениям (позже вошедшим в Новую Археологию) никак не может считаться эмпириком. А вот его несколько наивная убежденность в полной объективности открываемых типов всё-таки остается элементом представлений эмпиризма.

Сполдинг произвел огромное впечатление на юного Бинфорда, и это наложило неизгладимый отпечаток на всю Новую Археологию. Бинфорд встретил Сполдинга в Энн Арборе, в Мичигане, где тот работал подручным у вельможного Гриффина. Бинфорд с юмором вспоминает свое первое занятие у Гриффина. Он описывает просторный кабинет Гриффина, где Гриффин в белом халате восседал в большом вращающемся кресле за большим письменным столом в центре помещения, отклонясь на спинку, чтобы казаться выше. Перед его столом на диване помещались старшие студенты, а младшие сидели, скрестив ноги, на полу вокруг. Гриффин встал, подобрав полы своего белого халата, подошел к двери, улыбнулся, и прокричал как можно громче: "Сполдинг!" Через короткое время вошел Сполдинг (рис. 8), тоже в белом халате, тихонько извинился перед студентом, плечо которого задел, и уселся за маленький столик в стороне без малейшей улыбки.

Описав занятия с Гриффином, который требовал умения определять сналету черепок - какого он культурного типа, какого происхождения, - Бинфорд затем описывает занятия со Сполдингом:

"Сполдинг прохаживался по кабинету с руками в карманах белого халата, головой и подбородком вперед, с неприступным выражением на лице, и отвечал на громкие призывы Гриффина, - но это был совсем другой человек в собственной аудитории. Глаза его пылали, его острый ум был изощренным, его мышление во время работы было ясным, изящным и неотразимо логичным. Какой контраст! На занятиях Гриффина возникало впечатление о присутствии на мистическом опыте; заключения выводились из фотографий, смысл которых был далек от ясности. Сполдинг требовал, чтобы каждое предложение, каждый аргумент защищался ясными выражениями о том, как смысл выведен из наблюдений и какое значение данные имеют для заключений. Это был другой мир.

Мало кому из студентов хватало сил выдержать Сполдингов курс методов; он требовал знать статистику. … Казалось, Сполдинг старается выжить студентов из своих занятий. Он объявил, что ставит "отлично" только тем, кто знает столько же, сколько он сам. Для любимчиков Гриффина это обычно кончалось бумажкой о непригодности на второй же день. … Семеро из нас остались" (Binford 1972: 5 - 6).

Сполдинг был человек, твёрдо убежденный в абсолютной объективности открываемых статистикой типов и готовый убеждать других. Его убежденность и воинственность мешала ему видеть некоторые слабости его позиции и сводила его подход к технически изощренному, но всё тому же наивному эмпиризму: что вижу, то и есть; что подсчитал, то и верно. Это неплохо показала его дискуссия с Фордом, в которой оба занимали крайние позиции, не ухватив путь к открытию культурных типов. Но эту дискуссию рассмотрим далее.

В 1960 г. Сполдинг пишет развернутое изложение своей концепции: "Статистическое описание и сравнение комплексов артефактов". В том же году он получил назначение в Национальную Организацию Наук и переехал в Вашингтон. Но уже к концу 60-х он работал профессором в Санта Барбаре в Калифорнийском университете, неподалеку от Беркли, где в том же Калифорнийском университете почти всю первую половину ХХ века проработал Крёбер, умерший в 1960 г.

13. Некоторые уроки. Прежде всего, из всего содержания этой главы было бы неплохо усвоить один урок: даже весьма архаичные и недалекие методические задачи (а эмпирические операции принадлежат именно к таким) имеют свою важную начальную функцию в исследовательском процессе. И даже их абсолютизация и превращение в особую позицию могут оказываться полезными и заслуживать уважения в определенных ситуациях. Не стоит относиться к ним всегда и везде свысока.

Очень поучительна дискуссия Сполдинга с Фордом. В дискуссии оба были не правы, и дискуссия не решила проблему, но оба внесли своими выступлениями в дискуссии ценный вклад в понимание этой проблемы. Таковы многие споры в науке. Вероятно, в научных спорах умнее всего ведет себя тот, кто не старается переспорить противника, уязвить его и доказать свое превосходство, а стремится понять противника, понять себя, и понять суть проблемы.

Вопросы для продумывания:

1. Резонно ли выделение эмпирической школы? Ведь не выделяем же мы теоретическую школу или рационалистическое течение, практическое течение.
2. Какие еще эмпирические школы Вы бы предложили выделить, кроме ранне-смитсоновской и марбургской?
3. Все ли стимулы эмпиризма здесь были перечислены или перечень нужно дополнить?
4. Стимулом эмпиризма для деятельности марбургской школы, несомненно, была оппозиционность ее лидера Мерхарта и его сподвижников нацистской идеологии, которая навязывалась немецким археологам нацистской властью. Несомненно, и несогласие с косинновской археологией предшествующего времени. Но косинновская археология никогда до 1933 г. не была господствующей. Какие же стимулы действовали в начале сложения школы Мерхарта?
5. Можно ли считать эмпиристом Вольфганга Дена, учитывая некоторые его новации: замену отдельных находок как объектов интереса комплексами, интерес к функциям, ремеслу и социальной интерпретации?
6. Чем можно объяснить резкую вспышку эмпиристских убеждений во Французской археологии последних десятилетий?
7. Все ли проявления (и признаки) эмпиризма здесь отмечены или перечень нуждается в дополнении?
8. Бинфорд противопоставлял фигуры Гриффина и Сполдинга. Противопоставление яркое. А есть ли между ними что-либо общее?
9. В какой мере, по-Вашему, можно называть позицию Сполдинга эмпиристской? В чем это выражено?
10. Чьи доводы представляются Вам более убедительными - Сполдинга или Форда?

Литература:

Бем Ю.О. 1960. Научно-теоретическая конференция, посвященная 1100-летию Новгорода. - Вопросы истории, 1: 199 - 205.

Берталанфи Л. 1969. Общая теория систем - критический обзор. - Исследования по общей теории систем. М., Наука: 23 - 82.

Брюсов А. Я. 1954. Некоторые теоретические основы хронологии неолита. - Советская Археология, XVIII: 13 - 48.

Гумилев Л. Н. 1989. Этногенез и биосфера Земли. Л., издат. Ленинградского университета.

Захарук Ю. Н. 1970. Ленинское теоретическое наследие и археологическая наука. - Ленинские идеи в изучении истории первобытного общества, рабовладения и феодализма. М, Наука: 7 - 16.

Каменецкий И. С., Маршак Б. И., Шер Я. А. 1975. Анализ археологических источников. (Возможности формализованного подхода). М., Наука. Шер 1970

Эйнштейн А. 1967. Собрание научных трудов в 4-х томах. М., Наука, т. 4: 181 - 186.Энгельс 1961

Ames B. 1987. Gero von Merhart. - Hachmann R. (Hrsg.). Studien zum Kulturbegriff in der Ur- und Frühgeschichte (Saarbrückener Beihefte zur Altertumskunde, Bd. 48). Bonn, Habelt: 101 - 109.

Binford L. R. 1972. An archaeological perspective. New York - London, Seminar Press.

Boas F. 1902. Rudolph Virchow's anthropological work. - Science, 16: 441 - 445.

Coulson Th. 1950. Joseph Henry: His lofe and work. Princeton, Princeton University Press.

Courbin P. 1982. Qu'est-ce que l'archéologie? Essai sur la nature de la recherche archéologique. Paris, Payot (Engl. transl.: Courbin P. 1988. What is archaeology? An essay on the nature of archaeological research. Chicago and London, University of Chicago Press).

Darnell R. 1998. And along came Boas: Continuity and revolution in Americanist anthropology. Amsterdam/Philadelphia, John Benjamins Publ. Company.

Fischer U. 1987. Zur Ratio der prähistorischen Archäologie. - Germania 65 (1): 175 - 195.

Flannery K. V. 1972. Culture history vs. culture process: A debate in American archaeology. - Contemporary archaeology: A guide to theory and contributions. Carbondale and Edwardsville, Southern Illinois University Press ­- London and Amsterdam, Feffer & Simonds: 102 - 107.

Ford J. A. 1952. Measurements of some prehistoric design developments in the Southeastern States (Anthropological papers of the American Museum of Natural History, vol. 44, pt. 3). New York.

Ford J. A. 1954a. Comment on A. C. Spaulding's "Statistical technique for the discovery of artifact types". - American Antiquity 19: 390 - 391.

Ford J. A. 1954b. The type concept revisited. - American Anthropologist, vol. 56: 42 - 54.

Godłowski K. 1962. Uwagi o niektórych zagadnieniach interpretacji źródeł archeologicznych. - Prace i materialy Muzeum archeologicznego i etnograficznego w Łódzi, ser. archeologiii, 8, Łódź: 79 - 102.

Hänsel B. 1991. Berlin und die prähistorische Archäologie. - Mitteilungen der Berliner Gesellschaft für Anthropologie, Ethnologie und Urgeschichte, 12: 9 - 17.

Härke H. 1991. All quiet on the Western front_ Paradigms, methods and approaches in West German archaeology. - Hodder I. (ed.). Archaeological theory in Europe. The last three decades. London and New York, Routledge: 187 - 222.

Härke H. 1995. 'The Hun is a methodical chap'. - Ucko P. J. (ed.). Theory in archaeology: A world perspective. London and New York, Routledge: 46 - 60.

Hauser O. 1920. Ins Paradies des Urmenschen. Fünfundzwanzig Jahre Vorweltforschung. Hamburg - Berlin, Hoffmann und Campe Verlag.

Hawkes C. F. C.1973. Innocence retrieval in archaeology. - Antiquity, 47 (187): 176 - 178.

Jacob-Friesen K. H. 1939. Einführung in Niedersachsens Urgeschichte. 3. Aufl. Hildesheim.

Jaguttis-Emden M. 1977. Zur Präzision archäologischer Datierungen (Archaeologia Venatoria, 4). Tübingen.

Kimmig W. 1994. Otto-Herman Frey zum 65. Geburtstag. - Dobiat Cl. (Hrsg.). Festschrift für Otto-Herman Frey zum 65. Geburtstag (Marburger Studien zu Vor- und Frühgeschichte, 16). Marburg, Hitzeroth: 23 - 31.

Knöll H. 1960. Prof. Dr. Gero von Merhart von Bernegg. - Zeitschrift des Vereins für Hessische Geschichte und Landeskunde, Bd. 71 (оттиск без пагинации).

Kossack G. 1977. Gero Merhart von Bernegg (1886 - 1959)/ Vorgeschichtler. - Schack I. (Hrsg.). Marburger Gelehrte in der ersten Hälfte des 20. Jahrhunderts. Lebensbilder aus Hessen 1 (Veröffentl. Hist. Komm. Hessen 35, 1). Marburg, 332 - 356.

Kossack G. 1969. Einführung in Werk und Methode G. v. Merharts. - Merhart 1969: VIII - XVI.

Kossack G. 1986. Gero von Merhart und sein akademischer Unterricht in Marburg. - Gedenkschrift für Gero von Merhart. Zum 100. Geburtstag (Marburger Studien zu Vor- und Frühgechichte, 7). Marburg/Lahn, Hitzeroth: 1 - 16.

Merhart G. von. 1969. Hallstatt und Italien. Gesammelte Aufsätze zur Frühen Eisenzeit in Italien und Mitteleuropa. Bearb. u. hrsg. v. G. Kossack. Mainz,

Miles D. 1983. Yoked to the past. - Encounter, 61 (4): 55 - 60.

Misamer Chr. 1987. Ernst Sprockhoff. - Hachmann R. (Hrsg.). Studien zum Kulturbegriff in der Ur- und Frühgeschichte (Saarbrückener Beihefte zur Altertumskunde, Bd. 48). Bonn, Habelt: 87 - 99.

Müller-Karpe H. 1975. Einführung in die Vorgeschichte. München, C. N. Beck.

Olivier L. 2001. Joseph Déchelette. - T. Murray (ed.). Encyclopedia of archaeology: History and discoveries. Vol. II. ABC-Clio, Santa Barbara et al.: 275 - 288.

Pałubicka A. 1973. W sprawie "apriorzymu" i "empirzymu" w archeologii i etnologii. - Fontes Archaeologici Poznaniensis, 22: 252 - 255.

Piggott S. 1958. The Dawn: and an Epilogue. - Antiquity 32, 126: 75 - 79.

Randsborg K. 1994. Ole Worm. An essay on the modernization of antiquity. - Acta Archaeologica (Copenhagen) 65: 135- 169.

Randsborg K. 1995. Hjortspring: Warfare and sacrifice in Early Europe. Aarhus, Aarhus University Press.

Rohan-Csermak G. de. 1971. Apriopisme et empirisme dans l'archéologie et ethnologie. T Actes du VIIe Congrès International des Sciences Préhistoriques et Protohistoriques. Prague 1966, 1. Prague: 97 - 100.

Sangmeister E. 1977. 50 Jahre vorgeschichtliches Seminars der Philipps-Universität Marburg. - Festschrift zum 50jährigen Bestehen des vorgeschichtlichen Seminars Marburg. Bd. 1 (Marburger Studien zu Vor- und Frühgeschichte, Bd. 1). Gladenbach, Verlag Kempkes: 1 - 44.

Spaulding A. C. 1953a. Statistical techniques for the discovery of artifact types. - American Antiquity (Salt Lake City), 18 (4): 305 - 313.

Spaulding A. C. 1953b. Review of Ford 1952. - American Anthropologist (Menasha), 55: 589 - 591.

Spaulding A. C. 1954. Reply to Ford. - American Anthropologist (Menasha), 56: 112 - 114.

Spaulding A. C. 1960a. Statistical description and comparison of artifact assemblages. - Heizer R. F. and Cook Sh. F. and (eds.). The applications of quantitative methods in archaeology (Viking Fund Publs. in Anthropology, 28). New York, Wenner-Gren Foundation: 60 - 83.

Spaulding A. C. 1960b. The dimensions of archaeology. - Dole G. E. and Carneiro R. L. (eds.). Essays in the science of culture in honour of Leslie A. White. New York, Thomas Y. Crowell: 437 - 456.

Sprockhoff E. 1928. Besprechung zu: Jahresschrift für die Vorgeschichte der sächsisch-thüringischen Länder 14. - Germania, 12: 128.

Steward J. H. 1949. Cultural causality and law: A trial formulation of the development of early civilizations. - American Anthropologist 51: 1 - 27.

Theune C. 2001. Gero von Merhart und die archäologische Forschung zur römischen Eisenzeit. - Steuer H. (Hrsg.). Eine hervorragend nationale Wissenschaft. Deutsche Prähistoriker zwischen 1900 und 1995. Reallexikon der Germanischen Altertumskunde, Erg.-Bd. 29. Berlin - New York, 151 - 171.

Urban O. H. 1999. Austria. - Murray T. (ed.). Encyclopedia of archaeology: History and discoveries. Santa Barbara et al., ABC - Clio: 127 - 134.

Waterbolk H. T. 1999. Albert Egges van Giffen. - Murray T. (ed.). Encyclopedia of archaeology. The Great Archaeologists. Santa Barbara et al., ABC - Clio: 335 - 356.

Wegner G. 2002. Auf vielen und zwischen manchen Stühlen. Bemerkungen zu den Auseinandersetzungen zwischn Karl Hermann Jacob-Friesen und Hans Reinerth. - Leube A. und Hegewisch M. (Hrsg.). Prähistorie und Nazionalsozialismus. Heidelberg, 397 - 417.

Werner J. 1954. Neue Wege vorgeschichtlicher Methodik? - Forschungen und Fortschritte, Jg. 28, 8: 246 - 248.

Zylmann P. 1956. Karl Hermann Jacob-Friesen. Leben und Werk. - Zur Ur- und Frühgeschichte Nordwestdeutschlands. Festschrift zum 70. Geburtstage von K. H. Jacob-Friesen. Heidelsheim, : 1 - 20.

Иллюстрации:

1. Мориц Гёрнес (Malina 1981: 169).

2. Жозеф Дешелетт (Malina 1981: 222).

3. Геро фон Мерхарт за подготовкой к занятиям в своем семинаре в Марбурге (Hodder 1991: 194, fig. 8.2).

4. Вольфганг Ден (Filip, 1966: 274).

5. Герман Мюллер-Карпе, автор "Руководства по преистории", директор Франкфуртского института археологии

6. Иоахим Вернер, глава Мюнхенского Института археологии (рисунок Л. Клейна).

7. Вернер Кобленц, директор Дрезденского музея (Coblenz-Festschrift, 1981, 1: 8).

8. Элберт Сполдинг.

 

Top