Папярэдняя старонка: Часть 2

Аўтар: Клейн Л. С.,
Дадана: 23-06-2012,
Крыніца: Клейн Л.С. История археологической мысли. Курс лекций. Часть 2. СанкПетербург, 2005.

Третий эволюционизм

1. Возобновление эволюционизма. Есть поистине неумирающие учения и течения в науке. К их числу принадлежит эволюционизм. Его хоронили уже дважды - в конце XIX века и в последние два десятилетия ХХ. Но он снова воспрял - в виде ряда учений эволюционистского толка. Даже трудно подыскать им общее наименование. Это уже третий этап эволюционизма. Приставка нео- уже использована для второго этапа. Пост-эволюционизмом его не назовешь: слишком явные признаки именно эволюционистского содержания. Для его вариантов есть немало кличек, но каждая имеет узкое бытование и не охватывает другие. Назвать его "последним" рискованно - возможно, это не последний. Условно я обозначил его "третьим".

Он появился в постмодернистской обстановке, как современник постпроцессуализма, и на нем сказались те же социально-исторические сдвиги в мире, но сказались иначе. Эти сдвиги - сильное усложнение социально-экономических механизмов, требующие анализа взаимодействия очень многих факторов. А такой сложный анализ требует математического выражения и оформления.

С этим совпадает и воздействие биологии. В ней тоже произошли аналогичные изменения. С 1930-х - 40-х годов Дарвиновская теория естественного отбора, молекулярная генетика и популяционная биология, взаимодействие которых натыкалось на немало противоречий, стали складываться в единую "Синтетическую Теорию Эволюции" или "неодарвинизм" или "селектогенез". Эта теория обязана своим возникновением четырем ученым - генетику Теодосию Добжанскому, биогеографу и систематику Джорджу Гэйлорду Симпсону, биологу Джулиану Хаксли и эволюционному биологу Ледьярду Стеббингу. Всю вторую половину ХХ века эта теория, выдержав ряд нападок, оставалась доминирующей в биологии и удерживает эти позиции еще сейчас. Не внешние признаки и их изменения под действием естественного отбора прослеживают сейчас биологи-эволюционисты, а гены, их мутации, рекомбинации, и воздействие всего этого на структуру популяций и видообразование.

Постепенность эволюции уже давно вызывала сомнения. Еще Карл Бэр отвергал постепенность эволюции. В начале века де Фриз определил роль мутаций, внезапных изменений, как более важную, чем постепенных накоплений нового качества. В 1936 - 37 гг. немецкие палентологи Отто Шиндевольф и Карл Бойрлен выдвинули идею периодической смены темпов развития - медленного количественного накопления бурным взрывным созданием новых форм. В 1972 г. Найлз Элдредж из Американского Музея Естественной Истории и Стивен Джей Гулд из Гарварда обобщили старые идеи о скачкообразности развития и сформировали понятие "пунктирного равновесия" ( punctuated equilibrium - т. е. прерывистой эволюции с периодическими замедлениями - приходами в состояние равновесия). Это направление называют "пунктуализмом", противопоставляя его "градуализму" классических эволюционистов (рис. 1).

Таков был биологический фон для событий в изучении социо-культурной эволюции, отражавший общее усиление сциентификации.

Усилением сциентификации и авторитета дарвинистской биологии был и поворот американских антропологов и археологов к Дарвину. Дело в том, что кроме явного увлечения некоторых антропологов-эволюционистов Спенсером (социал-биологи, социал-дарвинисты), было и не столь явное, но более глубокое и всеобщее следование культур-антропологов тому же Спенсеру. Дарвин придерживался эмпирических выводов из открытого им механизма изменения видов в процессе естественного отбора и даже избегал терминов "эволюция" и "прогресс". Направленность изменений интересовала его меньше. А вот Спенсер исходил из общего философского принципа прогресса. Пропагандируя эволюцию и даже признавая важную роль в ней естественного отбора, главной ее движущей силой он считал не естественный отбор, а лишь механизм адаптации, которую можно было понимать и в духе Ламарка.

Так вот все эволюционисты в культурной антропологии, начиная с Тайлора и Моргана и кончая Лесли Уайтом, в сущности, применяли идеи Спенсера, а не Дарвина. Утверждая идею эволюции культуры, они исходили из общих философских убеждений, общего взгляда на весь объем эмпирического материала, показывали лишь наличие общего движения от простого к сложному, а не вскрывали механизм изменений, не доказывали неизбежность прогрессивных изменений. Они считали, что в человеческом обществе естественный отбор остановился, уступив место социальным критериям выживания, адаптация же действует и в человеческом обществе, определяя направление изменений. Культуру они рассматривали как средство адаптации. Их уклон можно называть адаптационизмом .

Эти оценки сформулировал в 1980 г. американский археолог Роберт Даннелл (Robert Dunnell). Он и его соратники в 80-х гг. предложили вернуться к принципам Дарвина, интегрировать изучение культуры, антропологическое и археологическое, с современной биологией и восстановить значение естественного отбора. Они, полагая, что естественный отбор не прекратился в человеческом обществе. а только приобрел другие формы, ратуют за селекционизм (от selection - 'отбор').

Но развитие схожих взглядов шло разными путями. Это началось с середины 70-х.

2. Социобиология . До середины 60-х годов биология человека привлекала внимание антропологов вне какой-либо связи с социальной природой человека. Основное, чем занимались биологи, сосредоточившиеся на человеке, это общность человека с другими приматами, анатомические особености человека по сравнению с другими приматами и выяснение эволюционного происхождения этих особенностей. Академические итоги этого хода исследований подведены в оксфордском издании "Биология человека", вышедшем в 1968 г. (со второго издания, 1977 года, сделан русский перевод, вышедший в 1979 г). Популярную книгу об этих проблемах "Голая обезьяна" выпустил Десмонд Моррис в 1967 г. с подзаголовком "Исследование зоолога о человеке как животном" (есть русский перевод 2001 г.). В ней рассматриваются некоторые загадки эволюции, в частности причины того, почему человек - единственный примат, который гол - почему у него нет шерсти (она же исчезла, видимо, до изобретения одежды); почему в некоторых местах на теле она осталась; почему у женщины груди постоянно выступают, тогда как у всех животных - только в период кормления детёныша; почему человек - самое сексуальное из всех животных (только оно имеет оргазм) и т. д.

В первой половине ХХ века, начиная со второго десятилетия, стала развиваться этология - наука о поведении животных (от греч. "этос" - 'нрав', 'обычай'). Основоположниками ее явились О. Хейнрот, Ч. О Уитмен, Б. Дж. Крэгг, Н. Тинберген и всемирно известный Конрад Лоренц. Поведение рассматривалось как часть фенотипа и поэтому наряду с физическими признаками организма использовалось в систематике животного мира. Кроме того изучались функции разных поведенческих актов, их нейрофизиология и эволюционное происхождение. Мотивации поведения подводили исследователей к сравнительной зоопсихологии, которая неизбежно вызывает аллюзии к психологии человека. Хорошее представление об этой стороне проблемы дают две книги: Р. Хайнда (R. Hinde) "Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии", вышедшая в 1967 г. в Кембридже и переведенная со второго издания у нас в 1975 г., и Д. Мак-Фарленда "Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция",переведенная у нас в 1988. Поведение животных в создании искусственной среды обитания (изготовление гнезд, построение плотин бобрами и т. п.) обычно наследственное, но есть в природе и элементы поведения, усваиваемые обучением и подражанием (песни соловьев). Ставится даже вопрос о том, что не только у человека есть элементы культуры. Отделение условных рефлексов от безусловных означало физиологическую основу обучения как очень важного механизма поведения высших животных. В числе видов поведения такие, как половое поведение, игровое, охотничье и т. п., означали поведение животных в группе. Отсюда только шаг к изучению биологических основ социального поведения у человека.

Этот шаг был сделан к 1970-м годам. Еще австриец Конрад Лоренц в 1930-е - 60-е годы очень настойчиво сравнивал территориальность и агрессивность в поведении животных (рыб, птиц, млекопитающих) с территориальностью и агрессивностью человека, проявляющейся в делении на страны с государственными границами и войнах. Кстати, сравнивал к невыгоде человека - в книге 1967 г. "Агрессия" (Лоренц 1994). Его подвигла к этому ситуация Второй мировой войны. В 1974 - 75 появились статьи Р. Д. Александера из Сиэттла об эволюции социального поведения. В 1975 г. Эдвард Осборн Уилсон опубликовал свою книгу "Социобиология: новый синтез" (Wilson 1975). После этой книги быстро сформировалась названная по ней особая отрасль на стыке биологии, антропологии и социологии. В 1978 году вышла его же книга "О природе человека" (Wilson 1978), залужившая Пулитцеровскую премию, настолько она поразила литературный мир США (см. также Degler 1991). А в 1979 г. рядом с ней легла книга Александера "Дарвинизм и человеческие дела" (Alexander 1979). В 1981 г. Ч. Дж. Ламсден и Уилсон выпустили книгу "Гены, разум и культура", в которой социобиология окончательно заявила притязания на занятия культурой.

Э. О. Уилсон (Edward Osborn Wilson, род. 1929) из Гарварда, став профессором зоологии, специализировался на изучении эффектов естественного отбора на биологические сообщества, особенно муравьев, и, подобно Лоренцу, распространил полученные выводы на человеческое общество. По Уилсону, естественный отбор в эволюции действует не только на строение животных, на их физиологию и нервную систему, но и на их генетически обусловленное поведение. Эти генетически отобранные особенности поведения сохраняются и у человека, властно пробиваясь из-под усвоенных обучением и энкультурацией систем поведения и даже в значительной степени обусловливая эти, казалось бы, сугубо человеческие системы. Уилсон считает, что такие человеческие качества, как героизм, альтруизм, агрессивность и доминация мужчины в семье и обществе сформированы эволюцией и что вообще многое в человеческом поведении детерминировано генетически.

Социобиология вызвала шквал критики со стороны демократически настроенных ученых (см. напр. Sahlins 1976). Критики указывали, что негенетическое, культурное наследование, осуществлющееся не только от генетических родителей, занимает более важное место в решении судеб человека. В советской науке социобиология, разумеется, вызывала сильнейшее отторжение. С природой человека марксизм не считался, полагая экономические и политические интересы неизмеримо выше, а советские макаренковцы почитали человека от природы не злым и не добрым, а пластичным и податливым воспитанию и перевоспитанию в руках идеологов. Социобиологию критиковали за биологический детерминизм, за одиозные выводы, близкие к социальному дарвинизму.

Однако от социального дарвинизма социобиология отличается не только более детальной проработкой фактов и меньшей спекулятивностью. Социальный дарвинизм был прямо ориентирован на теоретическое доказательство биологического превосходства высших классов и передовых ныне наций как опередивших других в эволюции. Цель же социобиологии совершенно иная - показать биологическую общность эволюционных механизмов, действующих в групповой этологии животных и в коллективной психологии людей. Показать, что эволюция одинаково формировала популяции животных и человеческие общества и что многое в социальном поведении людей можно понять, исходя из этого обстоятельства. Что гены определяют очень многое в социальном поведении людей (хотя и далеко не всё). Так, скажем, исследования пар однояйцевых близнецов (с одинаковым набором генов) показали, что даже те из них, которые в раннем дестве были разрознены и попали в разные обстоятельства, часто избирают одну и ту же профессию, один и тот же стиль одежды, похожих жен и т. д.

В современной русской литературе отличный и оригинальный пример социобиологии представляет популярная книга Виктора Рафаэльевича Дольника "Непослушное дитя биосферы" с подзаголовком: "Беседы о человеке в компании зверей и птиц" (1994). Автор себя социобиологом не именует - только этологом. Впрочем, этология тоже числилась в "лженауках" и "прислужницах", но всё же не столь застряла в этом списке, как социобиология. По принципам этологии, но обращая выводы на человека, Дольник возводит к наследию предшествующих, животных стадий эволюции такие человеческие пристрастия, как любовь к Родине (территориальность), тягу к земле, страсть к охоте, инстинкт собственности, консервативность. Обосновывает и то, из-за чего этологию запрещали у нас - за признание природной агресивности человека. Прямо смыкаясь с социобиологией, он находит биологическое основание и генетические корни в мире животных для подростковых банд, для молодежной шумной музыки, для очень многих форм сексуального поведения. А с социобиологией он прямо смыкается там, где говорит о генетических корнях современных форм иерархии, перераспределения благ и государственного устройства (включая демократию).

Я склонен высоко оценивать социобиологию. Надо признать, социобиология внесла внушительный пересмотр в наше представление о самих себе. На вспаханном социобиологией поле теперь и медикам, психологам и специалистам по социокультурным дисциплинам есть что осмыслить и продумать. Еще раньше я пришел к схожим идеям, но о них несколько дальше. Во всяком случае идеи носились в воздухе.

Это и была главная основа для нового взлета эволюционистских учений в археологии и для поворота археологов к Дарвину. Общее представление об этом взлете и повороте дают книги Л. Бетцига "Деспотизм и дифференциальное воспроизведение: Дарвиновский взгляд на историю" (1989), Б. С. Лоу "Почему секс имеет значение: Дарвиновский взгляд на человеческое поведение" (2000) и сборник Ч. Майкла Бартона и Джоффри Э. Кларка "Открывая Дарвина заново: Эволюционная теория в археологическом объяснении" (Barton and Clark 1997). Рассмотрим эту новацию детальнее.

3. Эгоистичный ген и неуловимый мем. Первой ласточкой этого взлета была книга Ричарда Докинса (Richard Dawkins) "Эгоистичный ген", вышедшая на следующий год после книги Уилсона - в 1976. В этой книге дарвиновский естественный отбор был поставлен во главу угла в эволюции, но с учетом того, что он действует не на признаки фенотипа сами по себе, а на лежащие в их основе гены. Проходит сито отбора тот ген, который обусловливает признаки (физические и поведения), наиболее приспособленные для выживания в данной среде и обеспечивающие организму с этим геном наибольшие возможности воспроизводства (рождения потомков с унаследованным этим геном). Таким образом, эволюция оперирует именно генами. Она заботится о том, чтобы был отобран лучший ген, чтобы он прошел сито отбора, чтобы другие гены той же функции были отброшены, чтобы он был воспроизведен, унаследован, размножен в копиях - реплицирован. Всё в эволюции поставлено на службу этому процессу. Природе нет дела до интересов многих организмов, до их чувств и судеб. Организмы приходят и уходят. А лучшие гены живут долго. Всё устроено так, чтобы лучший ген мог проявить себя, чтобы он реплицировался и жил в идеале вечно, а из организмов - только те важны, которые несут наилучший ген, и постольку важны, поскольку они могут пронести этот ген, сменяя друг друга. Интересы успеха гена могут придти в столкновение с интересами приютившего их организма (например, для успеха гена может быть выгодным, чтобы организм рано погиб, дав жизнь потомкам). Ген о себе позаботится. Это очень эгоистичный ген. Отсюда название книги. Даже человеческий альтруизм диктуется эгоистичными интересами генов.

Но суть книги не в этой красивой метафоре. Докинс пришел к выводу, что эволюция культуры происходит тем же порядком, только наследование идет не биологическим способом, а культурным - путем обучения и подражания. Есть наследование выработанных обществом культурных качеств - традиции. Есть естественный отбор культурных элементов - одни соответствуют задачам адаптации и сохраняются в культурном багаже, другие выпадают из него. Докинс предложил ввести для обозначения таких дискретных элементов культуры термин "мемы". Мемы - это единицы культурной информации. За ними также стоят материальные явления - изменения в нейронах мозга, связанные с мыслью. Точно так же, как гены передаются от поколения поколению при биологическом воспроизведении, так мемы передаются от индивида индивиду, только обучением, и побуждают их действовать, а естественный отбор благоприятствет тем индивидам, чьи действия оказываются более выгодными для выживания. Мемы так же эгоистичны, как и гены. В 1981 г. социобиологи Ламсден и Уилсон в своей книге "Гены, разум и культура" назвали культурную единицу, аналогичную гену, не мудрствуя лукаво, "культурген", но это не привилось.

В 1982 г. Докинс выпустил еще одну книжку, продолжающую его аналогию, "Распространенный фенотип". На сей раз речь шла о поведении и культуре, которая во многом аналогична физическим признакам человека. В свое время Чайлд называл первобытное орудие "удлиненной рукой". Теперь Докинс обобщил метафору.

Его понятие "мем" очень понравилось публике, стало употребляться в дискуссиях, вошло в Оксфордский словарь английского языка. Появились книги других биологов с использованием этого понятия, например, в 2000 г. вышла книга С. Блэкмора "Машина мемов", в 2002 - книга Стивена Шеннана "Гены, мемы и человеческая история. Дарвиновская архелогия и культурная эволюция". Предложено даже выделить особую науку - "меметику" (сборник 2001 г. под ред. Р. Онгера (R. Aunger) "Дарвинизируя культуру: Статус меметики как науки").

В 1995 - 96 гг. Д. Деннет и Б. Каллен выдвинули еще одну трактовку мемов. Исходя из их "эгоистичности", то есть из того, что культурные идеи могут действовать и вопреки интересам индивида, в чьем сознании они сидят, эти исследователи охарактеризовали их как паразитирующие на человеке и предложили именовать их "культурными вирусами". На это, как указывает Шеннан, несомненно повлияла практика современного маркетинга и рекламы, использующей заражение идеями, которые отнюдь не обязательно в интересах потребителей, но непременно в интересах продавцов (Shennan 2002: 46). В 2000 г. С. Гоудин развивал ту же мысль в книге "Освобождение вируса идеи". Больше всего этот вариант теории развивал Бен Каллен (Ben Sandford Cullen). Он рано умер (в возрасте 31 года) и друзья собрали и в 2001 г. посмертно издали в Оксфорде его статьи книгой "Заразные идеи: Об эволюции, культуре, археологии и теории культурных вирусов". Каллен больше других старался реализовать эти культурные элементы в археологии. Он считал, что типы керамики и мегалитических могил представляют такие культурные вирусы и распространяются, именно как вирусы. Но этот вариант не заменил теорию мемов.

Эта теория эволюции вызвала и шквал критики. Во-первых, она в принципе мало отличается от социобиологии - как и та, проводит биологический детерминизм: многих не устраивало то, что человек выглядит в ней пассивным орудием генов и мемов, проходящих свои собственные перипетии. Во-вторых, мемы у Докинса слишком четко привязаны к индивидам. Это соответствовало общественному тяготению к индивидуализации в Америке и Англии в правление Рейгана и Тэтчер. Но правление их было недолговечно, и всё время существовала оппозиция - как политическая, так и идейная. В-третьих, если гены разработаны в микробиологии детально, материализованы под микроскопом, подлежат манипулированию, то мемы, будучи идеями, неясно переведены в единицы информации и дальнейшей детализации не подвергнуты. Теоретически они постулированы, но что дальше с ними делать, непонятно.

4. Селекционизм (Дарвиновская археология). Обзорная работа Роберта Даннела (Robert C. Dunnell, род. 1942) из университета Вашингтона в Сиэттле (рис. 2), опубликованная в 1980 г. и упомянутая в начале этой главы, оказалась очень влиятельной. У Даннела оказалось много учеников и последователей. Окончив университет штата Кентаки, а затем защитив докторскую в Йейле, он обосновался в университете Вашингтона в Сиэттле, где стал заведовать кафедрой. Там он много занимался теоретическими вопросами - методом сериации, потом типологией (книга 1971 г. - "Систематика в преистории"), потом эволюцией. Он всегда обладал большой тягой к точному научному мышлению, хоть и порой несколько схематичному.

Тогда же Джон Тайлер Боннер (впрочем, не он первый) в работе 1980 г. объявил, что такого разрыва между животными и человеком, как часто постулируют, нет, культура есть и у животных. Есть и ее эволюция. (Его книга так и называется "Эволюция культуры у животных"). Даннел подхватил это: артефакты - твердая часть поведенческого сегмента фенотипа человека, так же как гнезда - часть фенотипа птиц. Новые формы поведения, новые обычаи, новые артефакты можно рассматривать как аналоги случайных мутаций или рекомбинаций генов. Естественный отбор действует в культуре с той же закономерностью, что и в природе, только он направлен не на генетическую природу человека (там действуют свои силы), а на его культуру. Это именно естественный отбор, независимый от намерений и целей человека. В отличие от Докинса у Даннела отбор действует не на гены. а на сами артефакты и лежащие в основе их идеи.

Даннел вообще занимался в археологии формальным определением стиля. В очень проникновеннной работе 1978 г. "Стиль и функция: фундаментальная дихотомия" он разделил все типологические признаки, с которыми работают археологи, на два вида: функциональные и не имеющие функционального значения ( стилистические ). Первые образуют в археологии всё здание типов и культур, из вторых, предоставлявших мастерам свободный выбор или случайно избираемых, складываются стили. Это деление он провел и в эволюционное рассуждение. С первыми работает естественный отбор - и это понятно, ведь для выживания имеет значение только то, что функционально, а на вторые, на стилистические признаки естественый отбор не действует, они подвержены только случайному дрейфу (такой дрейф есть и у генов - это обычно так наз. нейтральные, неадаптивные гены).

Все предшествующие объяснения изменений в культуре сторонники Даннела отвергают как ненаучные и виталистические (Dunnell 1989; O'Brian and Holland 1995; Lyman et al. 1997): ведь объявляя тот или иной фактор (развитие техники, производительных сил или идеи) первоосновой изменений, они не объясняли, а что же движет сам этот фактор. Оставалось считать, что в начале начал лежит некая первичная жизненная сила (это и есть витализм) или природа человека или Бог. Даннел попросту снимает эту проблему. Неважно, что порождает изменчивость, это не имеет значения для анализа изменений. Не имеет значения и природа наследования, Важно лишь, что изменения наследуются, передаются от поколения к поколению, и что они по-разному сказываются на приспособленности к среде и на выживаемости, а это позволяет включиться механизму отбора.

Кроме работы Даннела представление об этой теории дает книга О'Брайена и Лаймена "Применяя эволюционную археологию" (2000).

Хотя все выступления с позиций воскрешения эволюционизма и значимости Дарвина ("эволюционная археология", "дарвиновская археология") могут быть обозначены и как " селекционизм ", многие сужают смысл этого термина, ограничивая его только деятельностью Даннела и его школы. Эта школа (М. Дж. О'Брайен, Р. Л. Лаймен, Т. Д. Холлэнд, Ф. Д. Наймен и др.) отличается прежде всего своим подходом к естественному отбору: он направлен у них не столько на индивида, сколько на популяцию, в человеческом обществе - на коллектив, группу, конкретное общество. Выигрывают те общества, в которых действуют выгодные для выживания всего этого общества культурные признаки, обычаи и типы вещей, традиции.

Даннелл останавливается на проблеме альтруизма, самопожертвования. Как вырабатывается у человека эта нужная обществу черта вопреки инстинкту самосохранения? Если она поощряется коллективом, то человек гибнет раньше и не оставляет потомства. Решение Даннелл находит в работах У. Д. Гамильтона (60-е - 70-е гг.): когда в группе много родственников, то они имеют те же гены, что и погибший, так что поощряемая черта все-таки наследуется. Это обстоятельство, однако, сильнее проявляется в простых обществах, чем в сложных, городских.

Современная биология придает больше значения, чем Дарвин, нейтральным, не- адаптивным чертам в естественном отборе, разрывам преемственности, скачкам. Всё это Даннелл призывает включить в новую, дарвинистскую теорию культурной эволюции .

Но именно это как раз и не получается. Слабостью этой теории счтается то, что сторонники ее полностью игнорируют адаптивный, направленный характер изменений в культуре. С их точки зрения все изменения объясняются медленным постепенным естественым отбором случайных подвижек. Но как тогда объяснить быстрые разовые сдвиги, которыми так богата эволюция? (Boone and Smith 1998). Приводя суждения самых суровых критиков, утверждающих, что селекционизм - "обреченная затея, основанная на ложных теоретических предпосылках", Л. Б. Вишняцкий (2002: 26) добавляет: "Мне такая оценка "дарвиновской археологии" кажется совершенно справедливой".

В 2000 г., прибыв на год в Вашингтонский университет, я рассчитывал застать там Даннела и познакомиться с его школой. Но, хоть он и младше меня на 15 лет, он уже ушел на пенсию и покинул город, а ученики его разъехались по разным городам. Центр школы в Сиэттле растаял. В США научные кадры очень мобильны и локальные школы непостоянны.

Не столь пуристски настроенные последователи Даннела (Роберт Леонард, Джордж Джоунс и др.) признают, что наряду с естественным отбором в человечеком обществе действуют и сугубо человеческие факторы - сознательные решения индивидов и т. п., но гораздо больше эту двойственность выявляют сторонники коэволюции.

5. Коэволюция. Теории коэволюции или двойной наследственности (theory of dual inheritance), выдвинутые в книгах Кавалли-Сфорца и Фелдмена (1981), Бойда и Ричерсона (1985), Дарема (1991) и др., также развиваются в русле Дарвиновской археологии. В них исследуются взаимоотношения между биологией и культурой. Эти теоретики признают, что в эволюции на человека действуют два механизма наследования и что они различны и работают различными путями, но оба подчиняются принципам, которые установлены Дарвином. Оба приводят к повторению с модификациями. Но генетическая передача основана на воспроизводстве потомства, а культурная - на обучении и подражании. Она не связана с необходимостью ждать роста поколений, поэтому осуществляется гораздо быстрее, не связана и непременно с кровным родством. Более того, она столь отделена от организмов, что может быть и вредной для их выживания, мальадаптивной. Сторонники этой теории отрицают прямую зависимость культурных признаков от биологического фенотипа человека, то есть от природы индивидов. Физический тип лишь определяет рамки, в которых возможна изменчивость культурных признаков, и рамки эти очень широкие. Сознательные действия людей имеют не меньшее значение для изменения культуры, чем стихийные факторы естественного отбора.

Эти принципы проводят итальянский генетик Лука Кавалли-Сфорца (Luca L. Cavalli-Sforza) вместе с американцем Маркусом У. Фелдменом (Marcus W. Feldman) в книге 1981 г. "Культурная передача и эволюция: количественный подход". Кавалли-Сфорца (род. 1922) вообще инициатор ряда направлений в исследованиях. В 1960-е годы он изучал территориальное распределение ряда генов. В 1971 г. выпустил книгу (в соавторстве с У. Бодмером) "Генетика человеческих популяций". В статьях 1971 - 73 гг. он и культур-антрополог А. Дж. Эммермен (A. J. Ammerman) ввели в обсуждение археологов математическую модель диффузии ранних земледельцев "волной продвижения" (wave of advance), выдвинутую еще в 1937 г. генетиком Роналдом Фишером для характеристики распространения гена. Впоследствии Лука Кавалли-Сфорца и его сотрудники выпустили капитальные сводные труды по достижениям генетики в изучении расселения человеческих популяций - рас и народностей. Идея коэволюции у Кавалли-Сфорца связывала его интерес к происхождению языков и культур с его специальностью - генетикой.

Одновременно с Кавалли-Сфорца и Фелдменом о коэволюции заговорили социобиологи Ламбден и Уилсон, но для тех это было лишь констатацией двух типов наследования, действующих применительно и к животным и к человеку - генетического и негенетического (культурного). Кавалли-Сфорца же и Маркус Фелдмен в основном занялись культурной информацией. Они постарались разработать культурную передачу информации в таком же количественном духе, в каком разработаны исследования генов. В частности они исследовали, сколько видов информации передается от родителей (обычно того же пола) детям, а сколько от других людей, какова скорость распространения культурной информации по территории и проч.

Уильям Дарем в статьях 1979 - 1992 гг. и в книге "Эволюционная теория культуры" (1991) также отстаивает концепцию двойной наследственности, но при этом заметно уподобляет наследственность культурную наследственности биологической. Он считает, что культура в ходе эволюции точно так же ветвилась на дочерние культуры, как биологические виды - по принципам кладистики, то есть генеалогического древа. При этом он ссылается на такой же путь деления праязыков на семьи, семей - на языки и диалекты. Но разошедшиеся биологические виды не гибридизирутся, языки имеют жесткие грамматические структуры, а вне их (например, в словаре) смешиваются весьма интенсивно. Культуры же не имеют этих особенностей. Их ветви переплетаются и сливаются очень разнообразно (рис. 3). На это указали критики этого "филогенетического" варианта теории (Джон Мур, Джон Террел и др.).

Особенное внимание вызвала книга экологов Роберта Бойда и Питера Ричерсона (Robert Boyd, Peter Richerson) "Культура и эволюционный процесс", авторы которой также отстаивает теорию " двойной наследственности ". Они рассматривают структуры культурной трансмиссии и их соответствие моделям генетической передачи информации. Они считают, что "культурная передача - столь же точный и постоянный механизм наследования, как гены" (Boyd and Richerson 1985: 55). Но изменения в культуре часто целенаправлены (guided variation), потому что молодежь применяет методы, которым обучилась у родителей и старших с учетом собственного опыта, и вводит инновации.

Развитие теория двойной наследственности получила в книгах Мэшнера "Дарвиновские археологии" (Mashner 1996) и Стивена Майтена "Преистория сознания. Когнитивное происхождение искусства и науки" (Mithen 1996). Были и другие книги, но Бойд и Ричерсон обсуждаются и цитируются больше всего.

В передаче культурной информации Бойд и Ричерсон видят три разновидности: 1) передачу под прямым влиянием (directly biased transmission) - когда заимствуется некая завидная, явно полезная вещь или такой же обычай, 2) передачу под косвенным влиянием (indirectly biased transmission) - когда заимствуется нечто потому, что тот у кого заимствуется, обладает престижем (сам объект заимствования может оказаться и дурным), и 3) конформистскую передачу (conformist transmission) - когда нечто заимствуется просто потому, что все этим обладают.

Культура у Бойда и Ричерсона - не адаптивна, не является фенотипическим ответом на стресс. Это информация, воздействующая на культурный фенотип, полученный индивидами в порядке имитации или обучением, и это наследуемая система. В ней сочетаются наследуемые и приобретенные черты. Наследственность двоякая: генетическая и культурная. Изменчивость вызывается случайными причинами (ошибки и т. п.), но чаще оказывается 1) направленной (специально предназначенной для передачи последующим поколениям), 2) предвзятой (обусловленной моделями, выработанными у данного индивида - это "культурный отбор"), а также 3) селективной - в порядке естественного отбора.

По логике Бойда и Ричерсона, нормой является континуитет, а не резкие изменения. Они пришли к выводу, что миллионы лет естественного отбора сформировали человеческий мозг, способный принимать решения для жизни в маленьких сообществах и насчет событий, происходящих в короткие промежутки времени. Но технический прогресс объединил огромные массы людей и потребовал предвидеть надолго вперед. Здесь человеческий мозг оказался неадекватен, он часто пасует, сбивается и ошибается. Это приводит ко всё более разрушительным катастрофам.

Значение этой мысли Бойда и Ричерсона сейчас подчеркивает Триггер (Trigger 2003; 2004).

6. Природа человека и цивилизация - взгляд из России. В начале 1960-х годов я пришел к схожим выводам о природе человека и ее несоответствии современной цивилизации.

Тогда курс основ археологии в ленинградском университете стал читать первокурсникам всего факультета заведующий нашей кафедрой проф. М. И. Артамонов, директор Эрмитажа. Курсы о скифах и бронзовом веке он читал археологам увлекательно, а этот курс ему не удался. Вероятно, вследствие занятости он не мог уделить достаточно времени подготовке, а еще важнее - что старая программа, спущенная из Москвы, была крайне неудовлетворительна. Вместо характеристики науки предлагалось делать обзор памятников страны в хронологическом порядке. Это было скучно, студенты плохо слушали, шумели. Михаил Илларионович не привык к такому приему и к 1963 г. читать отказался, поручив этот курс мне. Я перестроил всю программу (новая описана в Клейн 1982) и начал курс с лекций о значении археологии и преистории.

Я был молод, и, столкнувшись с необходимостью завоевать внимание аудитории, я решился на публичное выдвижение волновавших меня идей, в то время представлявшихся очень смелыми. Обстановка в стране была напряженная, хрущевская "оттепель" сменялась заморозками (Хрущев ссорился с либеральной интеллигенцией на выставках в Манеже), и эта атмосфера затрагивала меня и моих студентов. Мы начинали думать и даже говорить о вещах, представлявшихся многим запретными и опасными. Мы подвергали сомнению, не формулируя это прямо, устои марксизма. С точки зрения марксизма, природа человека не существенна - человек формируется социально-экономическими условиями и только.

Я начинал свои лекции подробным описанием современых безмотивных преступлений у нас и за границей, подводя студентов к мысли, что причины кроются не в общественном строе, а в природе человека. Затем говорил об главных болезнях современного человека, которыми дикие животные почти не болеют. И т. д. А затем раскрывал основу этого.

Дело в том, что человек сформирован эволюцией (естественным отбором) в приспособлении не только к природной среде, но и к социокультурной среде времени формирования. Чтобы пользоваться орудиями, нужна цепкая рука - и большой палец отходит от остальных. За последние 40 000 или даже 100 000 лет человек фенотипически и генетически не изменился. Его психофизиологические особенности остались те же, что были в эпоху формирования последнего типа человека - ископаемого homo sapiens sapiens, то есть кроманьонца. Кроманьонец отличается от нас расовыми особенностями, но не уровнем физического и психофизиологического развития. С тех пор социокультурное развитие прошло огромный путь, много этапов, а сдвига в генетической эволюции еще не произошло. Ведь социокультурная эволюция и генетическая эволюция развиваются разными темпами, поскольку темп генетической ограничен созреванием поколений. Но это значит, что наши психофизиологические особенности адаптированы к условиям жизни кроманьонцев - к охотничье-собирательскому образу жизни, к охоте на крупную дичь, к жизни маленькими коллективами на природе, к тогдашним семейно-бытовым отношениям и т. д. То есть территориальность, азарт погони, солидарность только с небольшим коллективом, выделение лидеров и прочее - это наша природа.

За тысячелетия технического прогресса и социального развития общества накопилось огромное расхождение между социокультурным уровнем человечества и его психофизиологической настроенностью. То есть сложилась дезадаптация человечества к его нынешней культуре (об этом писал Фрейд в 1930 г. - см. его работу "Неудовлетворенность культурой"). Эта дезадаптация (Клейн 1996) проявляется в ряде болезней (которыми дикие животные почти не болеют - рак, сердечно-сосудистые, психические расстройства) и в психологических и социальных неурядицах. А в культуре сформировались некоторые механизмы, нацеленые на компенсацию этого расхождения и этой напряженности (например, гладиаторские бои, бокс, футбол, хоккей, алкоголизм, наркотики). Я понимал, конечно, что, думая об этих проблемах, выхожу за пределы археологии, но преистория и проблема ее значения для современности тут очень близко.

Лекции проходили в напряженной тишине, в аудиторию сбегались студенты других курсов, а некоторые слушатели спустя десятилетия говорили мне, что могут повторить многие места моих лекций слово в слово. Курс читался несколько лет, потом меня тихо отстранили от него.

Через почти два десятилетия, когда международная "разрядка" окончилась, я оказался в тюрьме и лагере (1981 - 1982), где получил повод продолжить и развить дальше свои размышления на эту тему. Я сидел в лагере как раз когда Бойд и Ричерсон задумывали свою книгу. Изучая криминальный мир в лагере, я установил в нем ряд потрясающих сходств с первобытным обществом (система татуировки, жестокие обряды инициаций, трехкастовая структура, всевластие вожаков и обычаев, примитивность речи и прочее). Это системное сходство я объяснил тем, что в лагере люди самоорганизуются в условиях дефицита современной культуры. При этом они следуют не принципам культуры, а своей природе. Я не хочу сказать, что человек по природе зол и преступен. Но он по природе дикарь. От природы он наделен только теми свойствами, которые были нужны кроманьонцу для жизни в условиях палеолита. Все остальное наращено культурой, воспитанием. Там, где дефицит современной культуры, изнутри человека выскакивает дикарь. Там, где людям с дефицитом культуры предоставляется возможность самоорганизации, возникают подростковые банды, воровские "масти" и дедовщина.

Опубликовать эти идеи я смог только на исходе советской власти и после ее падения, в своих лагерных наблюдениях и в докладе "Мы кроманьонцы" (Самойлов/Клейн 1989; 1990; 1993; Клейн 1996; 2005). По этим работам возникла дискуссия в литературе. Таким образом, я пришел к этим выводам более чем на двадцать лет раньше американцев, но в условиях тоталитарного режима эти идеи не могли быть опубликованы и не получили у нас в стране своевременного развития.

7. Экология поведения человека. Еще одна школа дарвиновской археологии именует свою теорию экологией поведения человека (human behavioral ecology). С одной стороны, после Второй мировой войны на стыке этологии и экологии животного мира развивалась экология поведения животных. В 1970-е годы этот круг интересов стал подвигаться в сторону человека. Уже в 1976 г. в Берлине вышел сборник "Экология поведения и социобиология". С другой стороны, экология человека сложилась в русле неоэволюционизма Джулиана Стюарда, поскольку многолинейная эволюция рассматривала культуру как средство адаптации человека к природной среде, и экология человека была существенной частью механизма адаптации.

Затем некоторые американские археологи-эволюционисты подхватили эту линию рассуждений, коль скоро адаптация к среде есть и цель естественного отбора, как генетического, так и культурного. Но, учитывая сближение экологии и социобиологии с этологией, они приняли также во внимание гибкость культурной программы поведения по сравнению с генетической программой - способность человека оценивать изменения среды и принимать сознательные решения, как на это реагировать, а затем взвешивать преимущества и невзгоды принятых решений и изменять их. Очень мало вероятности, что такие решения уведут культуру далеко от целесообразного выбора стратегии - отклонения возможны, но под действием естественного отбора они будут небольшими и быстро сойдут на нет. Анализ человеческого поведения (behavior) и придал этой теории специфический колорит.

Таким образом, эпитет "поведенческая" (behavioral) имеет здесь не тот смысл, который он получил в психологии и вокруг нее. Там он означал перенос внимания иследователей с неуловимых мотивов особи на ее очевидное реальное поведение. А здесь это акцент на индивидуальные сознательные решения, отклоняющие поведение от обусловленной генами и традициями программы.

В 1978 г. в США вышел сборник под редакцией Джона Кребса и Николаса Девиса (John Krebs, Nicolas Davies) "Экология поведения: эволюционный подход"; в 1984 вышло его второе издание. В 1993 г. Дж. Р. Кребс и Н. Б. Девис выпустили книгу "Введение в экологию поведения". Эрик Олден Смит, Брюс Уинтерхолдер (Eric Alden Smith, Bruce Winterhalder) развивают эту тему в ряде книг и статей, в частности в сборнике 1992 г. "Эволюционная экология и человеческое поведение". Эта же тематика составляет изрядную часть книги Стива Шеннана (Steve Shennan) "Гены, мемы и человеческая история" (2002).

Конкретным выражением этой линии рассуждений археологи этого толка считают " теорию оптимального собирательства " (optimal foraging theory). Эта теория учитывает взаимодействие ряда факторов: расстояние до ресурсов, время, потребное на добывание пищи, на ее доставку домой и т. п. Она была разработана в экологии поведения сначала применительно к животным (рис. 4), а к 1980-м годам применительно к этнографическим популяциям - статьи на эту тему представлены в сборнике 1981 г. "Добывающие стратегии охотников-собирателей", но среди них есть уже и статьи о приложении этой теории к археологии.

Другим выражением этой линии рассуждений является " теория жизненного цикла " (life history theory), разработанная в биологии в 1930-е - 50-е годы Рональдом Фишером, а к этнографии примененная в в 1980-х - 1990-х Х. Кэпланом и К. Хиллом. Она занимается вопросами определения, какие доли усилий падают на разные отрезки жизненного цикла организма (рис. 5), как он обходится с ресурсами на разных отрезках; на какие отрезки отводит воспроизведение (создание семьи, обзаведение детьми), как его организует, к каким целям стремится (сознательно или подсознательно) на каждом этапе. Скажем, у человека забота о потомстве вовсе не обязательно означает стремление к максимальному числу детей - ведь их нужно прокормить и обучить. Эволюция выбирает оптимальное число. Более того, успех вида определяется не по числу детей, а по числу их выживших и давших потомство, то есть по числу внуков. В 1990-е гг. американские антропологи изучали, как с этим обстоит дело у собирателей Парагвая (народность аче) и других первобытных народностей, у крестьян XVIII века и др. Поскольку археология обладает данными для изучения населенности и распределения ресурсов, то С. Шеннан считает, что археологам и карты в руки для применения моделей "теории жизненного цикла" к объяснению конкретных перепетий с культурами и популяциями - объяснению, включающему густоту населенности, распределение ресурсов, передвижение и взаимовлияния культур. По мнению Шеннана, "теория жизненного цикла" позволяет вообразить за крупными движениями и соотношениями определенные типы индивидуальных решений конкретных людей.

Слабостью бихевиорной экологии считают то, что она игнорирует неадаптивные признаки и случайные их изменения, из которых образованы многие стили и культурные различия. Сильной стороной ее Шеннан считает следующее: "она дает новый толчок моделям, которые видят в населении ключевой фактор в понимании культурных изменений" (Shennan 2002: 112).

8. Эколого-демографический эволюционизм. Гораздо более в эту сторону тянет другая концепция, самая близкая к традиционному неоэволюционизму и отстаиваемая российским археологом Леонидом Борисовичем Вишняцким (род. в 1960). Вишняцкий, окончив Ленинградский университет по кафедре археологии, защитил диссертацию по палеолиту Туркмении в 1987 г. и стал работать в ИИМК. Не раз преподавал и занимался исследовательской работой в университетах США. Свои взгляды на теоретические проблемы эволюции человека Вишняцкий изложил в книгах "Введение в преисторию" (2002) и "История одной случайности, или происхождение человека" (2005), а также в статье "О движущих силах развития культуры в преистории" в журнале "Восток" (2002).

По мнению Вишняцкого, вполне объяснимо, почему биология давно в поисках движущих причин эволюции, а исследователи социокультурного развития лишь недавно задумались над этой проблемой. Дело в том, что в биологической эволюции после выведения Бога за пределы научного рассмотрения не оказалось под руками активного источника движения, тогда как для культуры творец налицо. Стремление к прогрессу мыслилось как неотъемлемое качество человека, реализация его природы. Такой психологически редукционизм был присущ классическому эволюционизму и более завулированно чувствуется у неоэволюционистов и их последователей, считающих себя последовательными материалистами. Конкретизируя источник движения, они намечают его в одной из частей самой культуры. Одни (как Лесли Уайт) считают источником движения технику (technology), другие (как марксисты) - производительные силы вообще, третьи (как неомарксисты) - ментальную сферу, идеи общества или его социополитические структуры.

По этому поводу Вишняцкий отмечает: «В какой бы области культуры ни усматривали теории такого рода ее "двигатель", остается непонятным, что же заставляло двигаться (работать) сам "двигатель"» (Вишняцкий 2002б: 21). Вишняцкий поэтому считает все эти взгляды (не исключая советский марксизм) виталистическими, то есть выдвигающими идеалистическую первопричину - некую сверхъестественную жизненную силу. Приводя марксистское убеждения, что "производство имеет источник развития в себе и потому способно к самодвижению, саморазвиию", он поясняет: "утверждение об изначальной способности производства к саморазвитию само по себе ничего не объясняет (если, конечно, не считать такую способность мистическим свойством)…" (Там же, с. 22).

Такому "прогрессистскому витализму" Вишняцкий противопоставляет подход "адаптационый" или "экологический". Согласно ему первопричины культурных изменений нужно искать за пределами собственно культуры. Одни на роль перводвигателя выдвигают климатические изменения (это энвайронментализм), но климат колеблется, а культура растет, то есть развивается направлено. Поэтому другие выдвигают на эту роль биологические изменения в самой природе человека, что весьма близко к расизму. Но, как показывает Вишняцкий, сдвиги в физической природе человека не совпадают с основными рубежами культурного развития: переход от среднего палеолита к верхнему проделали еще неандертальцы. Третьи перводвигателем считают демографический фактор - рост народонаселения. Это объяснение и предпочитает Вишняцкий.

Само по себе это не ново. Идея возникла вместе с Французской буржуазной революцией. Ее высказывал Т. Мальтус в своем "Опыте о законе народонаседения" 1798 г., потом А. Барнав во "Введении во Французскую революцию", написанном в 1792 г, и опубликованном 50 лет спустя. Далее идею высказывали многие, но расцвет идеи падает на 1960-е годы. В 1961 г. неоэволюционист Роберт Карнейро, исследуя этнографию примитивных земледельцев, пришел к выводу, что именно перенаселение при отсутствии возможности эмиграции ведет к интенсификации сельского хозяйства. В 1965 г. датская исследовательница Э. Босеруп в своей влиятельной книге "Условия сельскохозяйственного роста: экономика аграрных изменений под давлением перенаселенности" рассматривала рост населения как перводвигатель экономического развития. В 1968 г. вышла знаменитая статья Л. Бинфорда об эколого-демографических причинах перехода к производящему хозяйству на Ближнем Востоке. В последующие десятилетия о том же писали Ф. Э. Л. Смит (статья 1972 г. "Изменения в давлении населения как археологическое объяснение"), М. Н. Коэн (книга 1977 г. "Пищевой кризис в преистории") и др. В России схожие взгляды высказывали М. Ф. Косарев (1988) и Г. Н. Матюшин (1988).

Но перенаселенность чувствуется лишь в связи с возможностями данной среды при данном уровне технической оснащенности прокормить такое-то население. Поэтому определение "демографический" у Вишняцкого и дополнено определением "экологический".

Отличие Вишняцкого от его предшественников состоит в том, что он детально разработал эту концепцию и развернул ее наиболее широко в теоретическом плане. Он показал, что изобретения делались нередко до возникновения потребности в них и становились инновациями много веков и тысячелетий спустя ("отложенные инновации" - этой теме посвящено несколько его работ). Инновации появлялись не тогда, когда становились технически возможными, а тогда, когда без них уже нельзя было обойтись.

В своих книгах Вишняцкий прослеживает эволюцию человека и его культуры, причем его принципы подхода позволяют ему рассмотреть ряд проблем по-новому по сравнению с традиционными представлениями. Так, он рассматривает переход к прямохождению (высвобождение рук) не как эволюционную необходимость и сразу же благо, а как поначалу недостаток и бедствие, и полагает, что просто эта особенность была унаследована человеком от древесных предков (они вертикально лазали по стволам и передвигались брахиацией по ветвям). Он рассматривает неандертальцев не как предшественников человека, сильно уступающих ему во всем, а как параллельный вид homo sapiens, как долговременного конкурента, лишь по некоторым показателям уступившего и вытесненного. В целом же происхождение человека от обезьяны он расценивает как случайность, полагая, что при другом случайном и вполне возможном стечении обстоятельств разумные существа могли возникнуть от других животных. Но вот разум должен был возникнуть непременно - к этому вела эволюция.

Вишняцкий сумел показать, что этот вариант эволюционизма, хоть он по своим основным идеям и старше всех других, вполне работоспособен, перспективен и, возможно, более других может расчитывать на разработку в ближайшие десятилетия. От Вишняцкого не скрыты слабости эколого-демографического подхода. Но он их видит не в теоретико-методической части, а в нашем пока что неумении надежно вычислять плотность населения и прочие демографические параметры давних эпох. Это не позволяет детальнее конкретизировать общие схемы и придать им больше убедительности. Однако некоторые успехи в этом деле всё же есть. Так, Л. Кили (L. Keeley), обобщив в 1988 г. материалы по 94 охотничье-собирательным группам из разных ландшафтных зон, показал прямую зависимость между степенью давления населения на ресурсы и уровнем социально-экономического развития (рис. 6).

Мне кажется, что в теоретико-методической части этой теории тоже есть, в чем усомниться - в частности в таком категорическом отвержении всех других объяснений причин изменений. Демографический фактор несомненно важнейшая из этих причин, но единственная ли? Скажем, я бы не стал столь решительно отвергать производственный фактор, который так настоятельно выдвигался марксистами. Именно "отложенные инновации", открытые Вишняцким, говорят о том, что развитие техники всё-таки порою опережало развитие всего производства и всей культуры. Могли ли такие опережающие изобретения послужить толчками к развитию - без осознания всем обществом необходимости что-то менять? Отрицать это можно только исходя из представления об очень большой рационалистичности первобытного человека, а там ведь были и весьма иррациональные мотивы поведения, вера в мистические повеления, в божьи дары и т. п.

Климат как первопричина изменений отвергнут Вишняцким по той причине, что климат колеблется, а культура изменяется направленно, растет. Но, во-первых, для причинной связи вовсе не необходима связь причины и следствия по эффекту. Направленность может зависеть от природы объекта и среды, а не от природы воздействующего фактора: при некотором сочетании условий любые толчки будут вызывать в общем движение в одном и том же направлении (например, мяч на покатой плоскости с лунками). Важен сам факт выведения из равновесия. Во-вторых, важны климатические изменения, пришедшиеся на ключевые моменты эволюции. Так, например, ледниковый период, видимо, создал трудности, которые в общем как-то сказались на переходе человечества к более продуктивному существованию. В-третьих, и в изменении климата есть очень длительные (для существования человечества) тенденции. Наконец, географический фактор мог сказываться и помимо климатических изменений. Так, в 1997 г. английский культурантрополог Джейрид Дайамонд в нестандартно написанной книжке "Ружья, семена и сталь: Краткая история каждого за последние 13000 лет" объясняет эволюционный успех Евразии по сравнению с другими континентами ее географическими условиями, обеспечившими легкость межнациональных контактов и соединение изобретений.

9. Секвенции и теория коммуникации . У меня есть свой собственный небольшой опыт разработки эволюционной концепции и помимо идей о противоречии между природой человека и цивилизацией. Я не выбирал между внешними и внутренними факторами эволюции, не выделял из них одну-единственную первопричину движения - я просто перенес интерес в другую сферу. По сравнению с работами тех эволюционистов, о которых здесь шла речь, мой опыт значительно скромнее и гораздо неудачнее. Но поскольку он представляется мне принципиально иным, нигде более не испробованным, я уделю ему некоторое место.

Я давно подметил, что очень часто каждая новая объяснительная теория, выдвигаемая как принципиально новая и противоречащая всем остальным, отвергающая все остальные, на деле справедлива относительно какой-то части проблемы и оставляет поле для других объяснений. То есть очень разные теории только с виду противоречат друг другу, а на деле являются взаимодополнительными. И в археологии, как в физике, более глубокий уровень понимания достигается той теорией, которая включает в себя предшествующие как частные случаи. Меня обуревала идея синтеза. Я считал ее перспективной применительно к определению природы наук, полагая археологию, этнографию, письменное источниковедение и другие подобные науки дисциплинами одного ряда - источниковедческими, а историю и преисторию - науками другого ряда, нацеленными на исторический синтез. Эту идею принял от меня и Л. Б. Вишняцкий, разрабатывающий преисторию именно как науку синтеза. Но идею синтеза я счел применимой и внутри археологии - к развитию ее теорий.

В частности, критикуя в 1970-е годы миграционизм Косинны, я старался отделить политическую составляющую от научной основы учения и старался показать, что наивный автохтонизм столь же несостоятелен, как и наивный (или не столь наивный) миграционизм. Стремясь преодолеть наивный автохтонизм тогдашних советских археологов, впоследствии перенесенный на Запад, я подметил, что в обоих случаях (и в СССР и на Западе) археологи представляли автохтонизм как единственную гарантию правильного исследования движущих сил культуры, при котором будут вскрыты внутренние факторы ее развития (то есть внутрикультурные - социальные, технические и т. п.), а на место внутренних факторов часто подставляли местные факторы. Мне пришло в голову, что внутренние факторы развития культуры (и вообще всякие факторы) должны действовать в механизме ее развития в любом случае - развивается ли культура на месте, меняет ли она это место, и как она его меняет - с миграцией населения или с трансмиссией культуры посредством влияний.

Вот чтобы преодолеть иллюзии наивного автохтонизма и наивные страхи миграционизма я предложил ввести в археологический арсенал понятие секвенций . Это слово родственно английскому sequence 'последоваельность', но чтобы не путать с любой последовательностью, особенно при переводе на английский, я взял родственное слово из музыкального словаря. Там "секвенция" - это законченная логическая последовательность звуков. Под секвенцией в археологии я понимаю последовательность культур. В реальности мы имеем дело с локальными последовательностями культур, представленными в каждой местности хронологическими колонками на памятниках, стратиграфией курганов и т. п. Как бы резко ни сменяла одна культура другую, впочти всегда есть в них и нечто общее, схожие элементы, смешанные памятники и переходные звенья (даже если имела место миграция, что-то от предшестующей культуры доставалось пришельцам). Поэтому у археологов может возникнуть (и часто возникает) иллюзия автохтонного развития.

Для ясного понимания я ввел различение между колонными секвенциями и трассовыми секвенциями (трассовые я сначала назвал "генетическими", но потом убрал этот термин, чтобы не впутывать биологию). Колонная секвенция - это та локальная последовательность археологических культур, которая представлена в стратиграфических колонках и которая, так сказать, дана археологу археологическим материалом. Она соединяет в одну линию культуры разных эпох на одной территории (рис. 7). Но на деле какие-то культуры развивались на месте из предшествующих, а какие-то принесены миграцией или трансмиссией со стороны - их предшествующие стадии проходили в другом месте, и, возможно, последующие будут проходить в третьем. Вот трассовая секвенция - это та последовательность культур и представленных ими обществ, в которой проходил реальный культурноисторический процесс. Она объединяет в одну линию (или в древо) культуры не только разных эпох, но и разных местностей (рис. 8). По системе координат время - пространство она проходит не вертикально, а зигзагом (Клейн 1973; 1975; 1993: 51; 1999: 53 - 55; 2000: 136; Klejn 1973: 698 - 699; 1974: 47; 1976: 18 - 20, и др.)..

Кое-где это понятие просказывало с тех пор у других исследователей, но обширно его применил только М. Б. Щукин (1979).

У этого предложения есть слабости, и оно нуждается в дальнейшей разработке. Основная его слабость заключается в том, что в реальности часто нет единой и цельной трассовой секвенции. На деле почти каждая культура имеет немало разнообразных корней, так что скорее в реальности складывается не единая секвенция, а пучок традиций, который то протекает параллельно и взаимосвязанно (котрадиция - говорят американцы), то расщепляется на составляющие, расходящиеся в разные стороны. Формально традиция соединяет в хронологическую линию типы и моды, точно так же как секвенция соединяет археологические культуры. Я думаю, однако, что котрадиция, с которой и надо связывать трассовую секвенцию, это более богатое, плотное и частое явление, чем считают те, кто готов подменить всё существование археологических культур судьбами отдельных типов, модов и традиций. Но в истории трассовых традиций, с которыми и стоит связывать тенденции этногенеза и глоттогенеза (формирования языков), нужно предусмотреть место для традиций.

Во всяком случае, эта концепция позволяет, мне кажется, не выбирать между миграциями, влияниями и автохтонностью в определении генеральной линии развития культуры, а объединить их в единой теории, потому что трассовая секвенция по определению предусматривает все эти формы движения в пространстве и времени и рассматривается как русло для культурно-исторического процесса, в котором задействованы все факторы и всевозможные причины.

Рассматривая эти первопричины, я приходил к тому же впечатлению об их кажущейся противоречивости и реальной взаимодополнительности и к стремлению найти какую-то идею, которая бы позволила выявить более широкую основу - такую, в которую бы можно было включить разные выдвигавшиеся причины. Которая бы, по крайней мере, не исключала их.

Еще до взлета Третьего эволюционизма я выдвинул собственную теорию, объясняющую причины культурных изменений и выявляющую аспект, как мне кажется, не затронутый в трудах "третьего эволюционизма". Я нашел, как мне кажется, еще один, очень важный источник изменений в культуре - в частности и в той, которая предстает нам, археологам. Источник, не отвергающий все другие, а то включающий их, то выключающий. Для этого я использовал теорию коммуникации .

Если культуру можно представить как некий объем информации (это уже проделано до меня), то передача ее от поколения поколению выглядит как система коммуникации, только растянутая не в пространстве, а во времени (или не только в пространстве, но и во времени). Если так, то изменения в культуре суть в большой мере результат обычных нарушений в системе коммуникации. Нужно выяснить, чем вообще вызываются нарушения в технической системе коммуникации - скажем, в телефонной сети, радио и т. п. Сейчас эти критерии разработаны, а когда я выдвигал эту идею, солидных разработок еще не было (или я их не нашел), пришлось додумывать самому. Я собрал возможные причины нарушений в технических сетях: разрывы контактов, неполадки в шасси, слабость или узость каналов связи и недостаточное их количество, недостаточная повторяемость сообщения и т. п. Всё это легко выражается количественно.

Затем надо было найти, какие вещи в культуре аналогичны по природе тем или иным видам нарушений технической сети коммуникации. Я это сделал. Скажем, повторяемость сообщения - это регулярно повторяемые операции, навыки, обряды, есть их календарные циклы - ежедневный, годичный, жизненный (родины, инициация, свадьба, похороны). Часто повторяемые обряды, конечно легче запоминаются и точнее передаются молодежи. Каналы связи - это очаги энкультурации и социализации личности: семья, школа, двор, армия, литература. И т. д.

Я нацеливал свою концепцию на решение задач археологии. Например, если в миграцию отправляется не все общество, а только его воинская, молодежная фракция, то на новом месте мигранты не сумеют воспроизвести все обряды и обычаи своего этноса просто потому, что недостаточное количество раз участвовали дома в их осуществлении. Ежедневно повторяющиеся обряды они воспроизведут точно, а вот похороны вряд ли. Сколько раз им довелось участвовать в похоронах? Таким образом, шасси сокращено, часть каналов оборвана, повторяемость информации слаба. Эти обряды и обычаи (в том числе погребальный) на новом месте неизбежно изменятся без всякого воздействия других этносов или субстрата. А археологи скажут, что это не та культура!

В общем, эта теория нацелена ответить на "проклятый вопрос" археологии - вопрос о смене культур, о причинах видимых в материале изменений во времени, т. е. при передаче культурной информации от поколения поколению. Эволюционисты видели причину разрывов в лакунах, миграционисты - в приходах нового населения из белых пятен, трансмиссионисты - в культурных влияниях со стороны, и так далее. Я предложил новый ответ: увидеть хотя бы часть причин введения новшеств в разрыве с традицией из-за неполадков в самом способе передачи информации от поколения поколению. Новый ответ - это ведь новая концепция. Таким образом, начавшись в рамках неоэволюционизма (постановкой проблемы внутренних факторов эволюции, без внешних воздействий), мое предложение, в сущности, означало выход за пределы неоэволюционизма, к новому -изму. Можно ли это причислить тоже к Третьему эволюционизму, не уверен. Возможно, это вообще не эволюционизм, поскольку условия применения этой концепции вообще не требуют направленности изменений и какого-либо усложнения. Решается лишь вопрос о связности или несвязности потока изменений (любого, в том числе и эволюции) и предложены возможные причины несвязности. Поскольку вопрос поставлен в зависимость от фактов и возможно их количественное представление, это научная постановка вопроса.

Если обозначить как-то это предлагаемое направление исследований, то наиболее логичным и последовательным было бы громоздкое слово "коммуникационизм", но, вероятно, более специфическим и опознавательным было бы "секвенционизм"

Однако по тогдашним условиям, да и вследствие своей занятости другими интересными проблемами, я не сумел представить свои идеи в виде книги, да еще на повсеместно читаемых языках. Я смог выпустить только несколько очень небольших статей на русском языке, с конспективным изложением теории (Клейн 1972, 1981, 1997). Их почти никто не заметил. Только одна коллега (В. Б. Ковалевская), сказала мне, что это самая интересная из моих работ. Я готов с ней согласиться. Работа осталась невостребованной.

Хотелось бы надеяться, что время признания этой работы еще впереди. К сожалению, мое личное время уходит.

10. Заключение и некоторые уроки. Итак, мы рассмотрели основные разновидности современного эволюционизма как, пожалуй, ведущего течения современности в археологии. Рассмотрели и возможный выход из него. Сказать, что это то, что пришло на смену пост-процессуализму, нельзя: то и другое появилось в 80-е годы. Но пост-процессуализм оказался громче, а третий эволюционизм, с его Дарвиновской археологией, живучее. Если пост-процессуализм согнулся под бременем критики, то некоторые варианты Третьего эволюционизма всё еще успешно разрабатываются.

Выход же из него и вовсе обращен в будущее. Ибо другой такой концепции пока не разработано, а эта (я имею в виду свою) только намечена. Я включил ее в главу, посвященную новым вариантам эволюционизма, потому что в ней тоже общим объектом является культурная эволюция человечества, и потому еще, что в ней я тоже в поисках первопричин изменений. Но в основном на этом сходство и кончается. Эволюционизм предусматривает непременно направленный поток изменений, в моей концепции учитывается любой. Все виды эволюционизма искали внешние и внутренние факторы, воздействующие на культуру и формирующие ее, я же, не отвергая их, переношу исследование на само протекание культурно-исторического процесса - на его конкретное русло и на его механизм, т. е. передачу культурной информации от поколения поколению. Тут я ищу причины многих изменений в культуре.

Какие частные уроки каждый из Вас мог бы извлечь из всей этой истории для себя?

Прежде всего, конечно, это урок такой: не презирать старые идеи, они могут быть очень живучими и перспективными. Эволюционизм сформировался в середине XIX века, а в своих модификациях живо обсуждается и сейчас. Любая другая идея, за которой стоят внушительные блоки материала, при всей ее возможной тривиальности и при всех гиперболизациях может воспрянуть в неожиданных модификациях - идеи диффузии, миграции, трансмиссии, социальной обусловенности и т. д.

Во-вторых, это, мне кажется, урок не увлекаться односторонним выдвижением одного какого-нибудь объяснения в противовес всем другим, искать воможности свести воедино противоречивые и, казалось бы, взаимоисключающие объяснения, пытаться обнаружить их взаимодополнительность. Это может открыть путь к более глубокой и широкоохватной теории.

В-третьих, это урок - относиться более продуманно к выдвижению своих стратегических приоритетов. Не повторять моей ошибки: ведь я в погоне за эмоционально возбуждающими и эффектными целями, за решением увлекательных иследовательских задач, откладывал и откладывал разработку идеи, ценность которой я понимал с самого начала. И она так и осталась только намеченной. Оглянитесь вокруг себя. Вполне возможно, что какая-то из Ваших идей напрасно лежит втуне. А если это и не Ваша идея, это не препятствие к ее разработке. Ведь еще вопрос, чья заслуга больше - того ли, кто высек эту искру или того, кто разжег из нее пламя.

Вопросы для продумывания

1. В чем вы видите основные отличия Третьего эволюционизма от неоэволюционизма?

2. Все ли перечисленые школы эволюционизма можно объединить общей шапкой?

3. Какой термин Вы бы предпочли для обозначения того, что здесь обозначено как Третий эволюционизм?

4. Книга Морриса при советской власти не переводилась на русский. В Польше ее перевели, а польские книги продавались у нас в книжной лавке соцдемократий "Мир", и я впервые прочел Морриса на польском. Не переводился тогда и Лоренц. Чем такие книги были опасны для советской власти?

5. Чем книги Морриса, Лоренца и Дольника важны для археолога?

6. Представляется ли Вам тезис "мы - кроманьонцы" любопытным для теоретической разработки в археологии или же только в преистории (или ни там, ни здесь)?

7. Социобиолог Александер и селекционист Даннел работали в Сиэттле. Есть ли нечто общее у социобиологии и селекционизма?

8. Не напоминает ли Вам сформирование понятия "мем" по образцу понятия "ген" аналогичную операцию археологов-структуралистов, назвавших "формемы" по "морфемам" и т. п. Чья позиция выглядит логичнее и почему?

9. Является ли, с Вашей точки зрения, эколого-демографический эволюционизм Вишняцкого подобно другим перечисленным здесь вариантам эволюционизма разновидностью Третьего эволюционизма или его предшественника - неоэволюционизма?

10. Схожий вопрос относительно секвенционной и коммуникационной концепции Клейна - является ли эта концепция разновидностью Третьего эволюционизма или вообще не подходит под существующие рамки?

Литература

Вишняцкий Л. Б. 2002. О движущих силах развития культуры в преистории. - Восток, 2: 19 - 39.

Дольник В. Р. 1994. Непослушное дитя биосферы. Беседы о человеке в компании птиц и зверей. М, Педагогика-Пресс.

Клейн Л. С. 1972. О приложимости идей кибернетики к построению общей теории археологии. - Тезисы докладов на секциях, посвященных итогам полевых исследований 1971 г. Москва, Наука: 14 - 16.

Клейн Л. С. 1973. Археологические признаки миграций (IX Международный конгресс антропологических и этнографических наук, Чикаго, 1973. Доклады советской делегации). Москва.

Клейн Л. С. 1975. Проблема смены культур в современных археологических теориях. - Вестник Ленинградского Университета, 8: 95 - 103.

Клейн Л. С. 1981. Проблема смены культур и теория коммуникации. - Количественные методы в гуманитарных науках. Москва, издат. Московского университета: 18 - 23.

Клейн Л. С. 1982. Введение в специальность. - Программа спецкурсов по археологии и этнографии. Свердловск, издат. Уральского университета: 3 - 7.

Клейн Л. С. 1993. Феномен советской археологии. Санкт-Петербург, Фарн.

Клейн Л. С. 1996. Мы кроманьонцы: Дезадаптация человека к современной культуре. - Смыслы культуры. Международная научная конференция 11 - 13 июня 1996 г. Тезисы докладов и выступлений. Санкт-Петербург, издат. не указ.: 205 - 209.

Клейн Л. С. 1997. Культурно-исторический процесс и теория коммуникации. - Грани культуры. Вторая международная научная конференция 4 - 6 ноября 1997 г. Тезисы докладов и выступлений. Санкт-Петербург, б. и.: 107 - 110.

Клейн Л. С. 1999. Миграция: археологические признаки. - Stratum plus (Санкт-Петербург - Кишинев - Одесса), 1: 52 - 71.

Клейн Л. С. 2000. Археология в седле (Косинна с расстояния в 70 лет). - Stratum plus (Санкт-Петербург - Кишинев - Одесса), 4: 88 - 140.

Клейн Л. С. 2005. Культура, первобытный примитивизм и концлагерь. - V Лихачевские чтения. Конгресс петербургской интеллигенции (в печати).

Косарев М. Ф. 1988. О движущих силах экономического развития в древние эпохи (по урало-сибирским материалам). - Материальная культура древнего населения Урала и Западной Сибири. Свердловск.

Лоренц К. 1994. Агрессия (Так называемое "зло"). Москва, Прогресс - Универс (пер. с нем.).

Мак-Фарленд Д. 1988. Поведение животных. Психобилогия, этология и эволюция. Пер. с англ. Москва, Мир.

Матюшин Г. Н. 1988. Экологические кризисы и их роль в смене культур каменного века. - Природа и человек. Москва.

Моррис Д. 2001. Голая обезьяна. Человек с точки зрения зоолога. Пер. с англ. СПб, Амфора.

Самойлов Л. (Клейн Л. С.). 1989. Путешествие в перевернутый мир. - Нева (Ленинград), 4: 150 - 164.

Самойлов Л. (Клейн Л. С.). 1990. Этнография лагеря. - Советская Этнография (Москва), 1: 96 - 108.

Самойлов Л. (Клейн Л. С.). 1993. Перевернутый мир. Санкт-Петербург, Фарн.

Хайнд Р. 1975. Поведение животных. Синтез этологии и сравнительной психологии. Пер. с англ. Москва, Мир.

Харрисон Дж., Уайнер Дж., Тэннер Дж., Барникот Н., Рейнолдс. 1979. Биология человека. Пер. с англ. Москва, Мир.

Щукин М. Б. 1979. Современное состояние готской культуры и черняховская проблема. Тринадцать секвенций. - Археологический сборник Гос. Эрмитажа, 20: 66 - 89.

Alexander R. D. 1979 Darwinsm and human affairs. Seattle, University of Washinton Press.

Barton C. M. and Clark G. A. (eds.). 1997. Rediscovering Darwin: Evolutionary theory and archaeological explanation. Washington, DC, Archaeological Papers of American Anthropological Association, 7.

Boon J. L. and Smith E. A. 1998. Is it evolution yet? A critique of evolutionary archaeology. - Current Anthropology, 39: 141 - 173.

Boyd R. and Richerson P. J. 1985. Culture and the evolutionary process. Chicago, University of Chicago Press.

Cavalli-Sforza L. L. and Feldman M. W. 1981. Cultural transmission and evolution: a quantitative approach. Princeton, N.J., Princeton University Press.

Cullen B. S. 2001. Contagious ideas: On evolution, culture, archaeology and Cultural Virus Theory. Oxford, Oxbow Books.

Dawkins R. 1976. The selfisdh gene. Oxford, Oxford University Press.

Degler C. 1991. In search of human nature. Oxford, Oxford University Press.

Mashner H. D. G. 1996. Darwinian archaeologies. New York and London, Plenum Press.

Dunnell R. C. 1980. Evolutionary theory and archaeology. - Schiffer M. P. (ed.). Advances in archaeological method and theory. Vol. 3.

Dunnell R. C. 1989. Aspects of the application of evolutionary theory to archaeology. - Lamberg-Karlovsky C. C. (ed.). Archaeological thought in America. Cambridge et al., Cambridge university Press: 35 - 49.

Klejn L. S. 1973. Marxism, the Systemic approach, and archaeology. - Renfrew C. (ed.). Explanation of culture change: Models in prehistory. London, Duckworth: 691 - 710.

Klejn L. S. 1974. Kossinna im Abstand von vierzig Jahren. - Jahresschrift für mitteldeutsche Vorgeschichte (Halle), Bd. 58, Deutscher Verlag der Wissenschaften: 7 - 55.

Klejn L. S. 1976. Neolithikum Europas als ein Ganzes. - Jahresschrift für mitteldeutsche Vorgeschichte (Halle), Bd. 60 (Behrens-Festschrift), Deutscher Verlag der Wissenschaften: 9 - 22.

Lyman R. L., O'Brien M. J., and Dunnell R. C. 1997. The rise and fall of culture history. New York, Plenum.

Mithen S. 1996. The prehistory of mind. The cognitive origins of art and science. London,

O'Brien M. J. and Holland T. D. 1995. The nature and premise of a selection-based archaeology. - Evolutionary archaeology: methodological issues.

Sahlins M. 1976. The use and abuse of biology: An anthropological critique of sociobiology. Ann Arbo. University of Michigan Press.

Shennan S. 2002. Genes, memes and human history. Darwinian archaeology and cultural evolution. London, Thames and Hudson.

Trigger B. G. 2003. All people are [not] good. - Anthropologica, 45: 39 - 44.

Trigger B. G. 2004. Producing knowledge for society. - Axelrod P. (ed.). Knowledge matters: Essays in honour of Bernard J. Shapiro. Montreal & Kingston et al., McGill-Queen's University Press: 74 - 81.

Иллюстрации

1. Типы макроэволюции по Элдреджу и Гулду (Вишняцкий 2002б: 82, рис. 25).
2. Фотопортрет Роберта Даннелла (Malina 1981: 678, слева).
3. Схемы филогенетического древа в биологии и развития в культуре (Shennan 2002: 85).
4. Оптимальная стратегия поисков пропитания и кормления птенцов у птиц - учтены количество добычи, расстояние охоты, время на охоту, время на доставку (Shennan 2002: 26).
5. Среднее дневное производство и потребление энергии у человека (охотники-собиратели) и шимпанзе. Верхняя таблица - самки и женщины, нижняя - самцы и мужчины. У человека: сплошной линией - производство, пунктирной линией - потребление, у шипанзе - жирным пунктиром - производство, бледным пунктиром - потребление. По вертикальной оси отложены калории в ден, по горизонтальной - возраст. Графики показывают общее превышение показателей человека над шимпанзе и особенно резкое преобладание производства у мужчин (Shennan 2002: 39).
6. Зависимость между плотностью населения, степенью оседлости и показателями развитости. В качестве последних взяты: а) экономическая роль хранения припасов (верхняя таблица), б) степень социального расслоения (нижняя таблица). Обобщены данные разных групп охотников-собирателей (Вишняцкий 2002б: 202, рис. 48 и 49).
7. Колонные секвенции. Стрелка справа показывает направление времени. Прямоугольные ячейки обозначают культуры. Стрелки, соединяющие их, отображают иллюзорную преемственность, лишь в некоторых случаях совпадающую с реальной (Клейн 1999, рис. 1)).
8. Трассовые секвенции. Стрелки, которыми связаны культуры, обозначают традиции, а жирные соединительные линии обозначают основные линии преемственности. Культуры, объединяемые в одну секвенцию, связаны этими линиями и показаны одинаковым тоном заполнения (Клейн 1999, рис. 2).

 

Top