Папярэдняя старонка: Австрийский Ренессанс

Аўтар: Джонстон У.,
Дадана: 27-06-2013,
Крыніца: Джонстон У. Австрийский Ренессанс. Москва, 2004.

БЮРОКРАТИЯ ГАБСБУРГОВ: ЖИЗНЬ ПО ИНЕРЦИИ БЕЗ РЕФОРМ

Глава 1 От барокко к бидермейеру

Глава 2. Император и его двор

Глава 4. Экономисты в роли бюрократов

Глава 5. Теоретики права

Глава 6. Австромарксисты

Самые страшные болезни не те, что смертельны, а те, что неизлечимы.

Мария фон Эбнер-Эшенбах

Глава 1 От барокко к бидермейеру

От истоков империи Габсбургов к эпохе барокко и вере в Провидение

В 1867-1914 годах империя Габсбургов представляла собой аномальное династическое государство, которое не имело не только цели существования, но даже названия. До начала XIX века династия Габсбургов осуществляла в Центральной и Восточной Европе по крайней мере три миссии. Она обратила южных немцев в римский католицизм, противостояла османским туркам и распространяла западную цивилизацию на полувосточные страны. После 1800 года она стала неспособна осуществлять ни одну из этих миссий, что фактически поставило вопрос о возможности самого ее существования, тем более что активные попытки внедрить западный образ жизни среди вошедших в империю народов превратили часть из них в ее упорных противников. В последующих шести главах мы рассмотрим, каким образом управляющие империей бюрократы старались сохранить ее ставшее таким шатким здание, в то время как сторонники реформ пытались найти адекватные формы необходимых нововведений.

Чтобы вникнуть в суть неопределенности, которая стоит за названием «Австрия», необходимо разобраться в истории той территории, которая оказалась под властью Габсбургов. Почти до самого 1800 года эта династия возводила свой дом Габсбургов, правителем которого был император Священной Римской империи. И когда говорилось об «империи Габсбургов», имелась в виду территория, принадлежащая именно императорской семье. С 1806 по 1867 год эту территорию неправильно называли Австрийской империей, в то время как с 1867 по 1918 год она была известна как Австро-Венгрия. Название «Австрия» появилось тогда, когда страну - или ее население - поделили на восточную и западную части, которые сначала называли Ostrogoth и Austrasia. Подобным же образом в 1156 году Восточная марка на Дунае превратилась в герцогство Австрия. В это время император Фридрих Барбаросса издал Privilegium Minus, даровав маркграфу Бабен- бергу титул герцога Генриха И. С 867 года его предки расширяли Каролингскую марку, которую возродил император Оттон I. В 1192 году Бабенберги присоединили к своим владениям Штирию, а вскоре после этого утвердили в своем гербе красный - белый - красный цвета, которые в 1918 году Австрийская республика выбрала для своего флага.

Первым правившим Австрией Габсбургом был император Священной Римской империи Рудольф I [1273-1291] [1]. Во время междуцарствия богемский король Отакар Пржемысл захватил герцогство Австрия, Штирию и Крайну. Разбив в августе 1278 года при Маркфельде войска Пржемысла, Рудольф I пожаловал своему сыну Альбрехту эти земли вместе с родовыми землями Габсбургов в Швабии. Известные под названием Передняя Австрия швабские владения, в которые в том числе входил сегодняшний Баден, оставались в пределах империи до 1804 года. В 1335-1382 годах династия установила господство над Каринтией, Тиролем и Триестом. Самое большое территориальное приобретение состоялось в 526 году, когда Лайош II, король Венгрии и Богемии, погиб в битве с турками, завещав обе свои короны уроженцу Испании, брату Карла V Фердинанду I - императору Священной Римской империи в 1556-1564 годах. И в то время как сын Карла V правил Испанией, Фердинанд I стал родоначальником австрийской ветви Габсбургов, носивших титул императора Священной Римской империи до 1806 года, исключая короткий перерыв в 40-е годы XVIII века. А после того как в 1745 году императором был признан Франц Стефан Лотарингский, династия стала называться Габсбургско-Лотарингской.

В 1804 году император Франц I [1792-1835], опережая развал Священной Римской империи, объявил себя наследником Австрии. Двумя годами позже, отрекшись от титула императора Священной Римской империи, он заменил его новым, не менее значимым. Если бы при этом он стремился соблюсти правила геральдики, то речь могла бы идти о наследственном титуле эрцгерцога Австрии, короля Венгрии и короля Богемии. Но, не желая допустить превосходства выскочки императора Наполеона, этот австрийский консерватор возобновил притязания своей династии на императорский титул. При этом он сохранил в родовом гербе двуглавого орла, украшавшего герб с XV века.

Шестьдесят лет спустя, когда император Франц Иосиф даровал Венгрии паритет, западная часть империи фактически утратила свое название. Можно было, конечно, назвать ее Neustria или просто «Не-Австрия», но она получила название «Королевство и провинции, представленные в Государственном совете». Чиновники, правда, пользовались неуклюжим термином Цислейтания для обозначения этой не-Австрии, Венгрия же настаивала на названии Транслейтания на том основании, что граница между двумя государствами проходила по реке Лейта. После 1867 года название «Австрия» сохранилось только в неофициальном названии Австро-Венгерской империи, кроме того, им пользовались для обозначения эрцгерцогства Верхняя и Нижняя Австрия. Иначе говоря, «Королевство и провинции, представленные в Государственном совете» не имели простого и понятного названия.

В 1620-1720 годах за империей Габсбургов закрепилась роль великой державы, которая сначала противостояла протестантской Реформации, а затем османским туркам. Хотя к 1550 году большинство немцев, живущих на территории, принадлежавшей Габсбургам, приняли протестантизм, к 1650 году эта религия была практически уничтожена. Возрождать ее начали миссионеры типа уроженца Дании Петера Канисиуса (1521-1597), основавшего большое количество начальных и средних школ. Основанный совместно с бенедиктинцами и августинианцами в 1597 году Орден пиаристов занимался организацией обучения в большинстве школ страны вплоть до 60-х годов XIX века. Склонный к мистицизму Рудольф II [1576-1612] выступал против протестантов, а в 1612 году его наследник перевел столицу из Праги в Вену, где с 1619 по 1637 год правил под именем императора Фердинанда П. Этот фанатичный католик не только изгнал протестантов из Штирии и Австрии, но, после того как они были окончательно разбиты при Белой Горе близ Праги в 1620 году, заменил протестантскую аристократию Богемии католиками. Его упорное следование принципу «чья земля - того и религия» привело к развязыванию тридцатилетней войны, во время которой он проявил по отношению к своему богемскому кондотьеру Альбрехту Валленштейну (1583-1634) вошедшую в пословицу неблагодарность Габсбургов. В итоге протестантство сохранилось только в Венгрии и Трансильвании - благодаря защите со стороны турков и кронпринца Трансильвании.

Далее империя продолжала расширяться за счет земель османских турков, которые в 1683 году осадили Вену и были очень близки к победе, но в конечном итоге потерпели сокрушительное поражение. Героическая оборона столицы империи подняла авторитет дома Габсбургов. Организованный императором Леопольдом I [1658-1705] крестовый поход привел в то время в ужас короля Франции Людовика XIV, но спас столицу. Эта победа означала освобождение Центральной Венгрии; Буда был освобожден в 1686 году, а в следующем году венгерский парламент постановил передавать отныне корону святого Стефана по мужской линии Габсбургов. Через 150 лет после того, как Лайош II пал под Мохачем, его наследники наконец-то завоевали венгерскую долину, открыв ее обширные нижние земли для германских колонистов. Принц Савойский Евгений (1663-1736) реорганизовал военную границу, вымуштровав хорватских пограничников так, что они стали лучшими в императорской армии, обеспечив абсолютную безопасность охраняемых ими рубежей. Но вместе с угрозой турецкого нашествия исчез сакральный смысл существования империи Габсбургов.

Именно на волне эйфории после побед над турками возникла культура австрийского барокко. В радостной атмосфере избавления от уходящего навсегда кошмара быстро восстанавливались разрушенные церкви, монастыри и замки. Но только после 1683 года венцы, избавившись от страха перед захватчиками, смогли начать заселение окрестностей своего города; вскоре был построен дворец Шёнбрунн, а также дворец Бельведер, хозяин которого, принц Евгений, построил его на холме, откуда открывался прекрасный вид. Император Иосиф I [1705-1711] и выросший в Испании Карл VI [1711-1740] ввели роскошные церемониалы, дорогие сердцу монархов эпохи барокко. Пытаясь соперничать с пышностью Эскориала - резиденции испанских королей - Карл ввел в своем недостроенном Клостернойбурге помпезные церемониалы испанского двора, которые соблюдались вплоть до 1918 года. Кроме того, он возродил при своем дворе испанскую школу верховой езды, прозябавшую в забвении со дня своего основания в 1570 году. В результате этого символом эпохи барокко стали белые жеребцы, которые до 1918 года выращивались на северо-востоке от Триеста, а позднее в Штирии.

Мировоззрение барокко, легко увязывающее друг с другом проблемы возвышенного и обыденного, весьма положительно сказалось на интеллектуальной деятельности. Большинство австрийцев смотрели на мир как на божий театр, в котором правит Провидение, и где человек, творя земные дела, готовит себе спасение в загробной жизни. На протяжении всей своей земной жизни человек разрывается между бесчисленными полярными противоположностями: любовью и ненавистью, наслаждением и несчастьями, святостью и грехом. Эти противоположности, конфликт между которыми находит свое аллегорическое выражение в искусстве, напоминают человеку о том, что Бог неотступно следит за его жизнью. Монадология Лейбница придала смысл поклонению божественной мудрости сотворения мира, которую прославил, в частности, Гайдн в своей оратории «Творение» (1798). Яркую картину столкновения окружающих человека противоположностей рисовал в своих венских проповедях монах-августинец Авраам (1644-1709) из Санта- Клары, напоминая прихожанам о неизбежности смерти, вслед за которой придет расплата за земные дела. В Австрии подобный взгляд на вещи усиливал приверженность граждан к служению на благо общества, поскольку как мужчины, так и женщины гордились тем, что являются звеньями единой иерархической системы. Это вело к преклонению перед существующим порядком и сильно ослабляло возможность даже помыслить об изменении сложившегося положения вещей.

Радостное приятие всего, что существует вокруг, нашло свое ритуальное выражение в культе причащения. Монархи из дома Габсбургов всегда благоговели перед святостью алтаря - сначала в Испании, потом в Австрии. Они преклоняли колени перед Господом в знак верности своему небесному сюзерену - единственному, перед кем они благоговели. После 1620 года к Деве Марии постоянно тек поток бесчисленных паломников, желавших отблагодарить ее за победу над протестантизмом. По их верованиям, Дева небесная парила над головами своих воодушевленных почитателей, усмиряя, как сказано в Ветхом Завете, гнев господний и помогая преодолевать страх смерти. Сама смерть казалась частью жизни, некой дополнительной миссией, которую слуги Господни получали из рук Провидения. Иными словами, речь шла о возрождении средневекового ощущения неизбежного конца жизни, позволявшего смотреть на мир как на театр жизни и смерти.

На всей территории, находящейся под властью Габсбургов, церкви были выдержаны в стиле барокко и напоминали земной рай, в котором окружающей их роскошью могли наслаждаться представители всех классов, тогда как за стенами церквей это было доступно только обитателям дворцов. Строители из Италии, архитекторы из Саксонии, живописцы из Австрии, золотых дел мастера из Испании и других мест - все они участвовали в создании этого воплощенного в камне гимна творцу Вселенной. Благоговение перед устройством мироздания развивало способность видеть Бога во всем, в том числе в искусстве, которое, как и евхаристия, свидетельствовало о Его Истинном Присутствии. По сути, барокко утверждает веру в космический порядок, которую XIX век воплотил в разнообразных формах эстетизма, позитивизма и даже импрессионизма.

Культура бидермейера как почва для последующих социокультурных укладов

При Франце I административный иосифизм способствовал развитию чувства покорности судьбе, в том числе в области политики. Сам император проявил подобную покорность, когда в августе 1806 года, подчинившись приказу Наполеона, отрекся от титула императора Священной Римской империи, а через три года отдал свою дочь замуж за этого корсиканца; и потом, в 1813 году, когда колебался, принять или не принять предложение Меттерниха о присоединении к коалиции против осажденного бывшего победителя. Подчиненные императора чувствовали себя еще менее свободными в своих действиях, живя при режиме, установленном после 1809 года уроженцем Германии князем фон Меттернихом (1773-1859), сохранившим свою власть и во время правления умалишенного сына Франца Фердинанда I (1835-1848). Меттерних был искусным дипломатом в области внешней политики, но закрывал глаза на безобразия, которые творили внутри страны ее чиновники. Чтобы отвратить граждан от участия в политике бюрократы-иосифисты использовали все: цензуру, тайную полицию и волокиту, царящую в государственных учреждениях. Желание активно участвовать в политической жизни сохранилось только в Венгрии и в Богемии. Система бюрократического правления выработала у граждан Австрии привычку критиковать власть по каждому поводу, ни в малейшей степени не пытаясь оказывать ей сопротивление, что только усиливало политическую апатию, сохранившуюся и по сей день.

Деспотия Меттерниха стала широко известна в Европе благодаря мемуарам одного из последователей Байрона, итальянского поэта Сильвио Пеллико (1789-1854). В произведении «Мои темницы» (1832) он описал свое восьмилетнее заключение в Шпильберге близ Брюнна (Брно). Эта ненависть северных итальянцев к австрийским оккупантам заразила многих англичан и французов, отразившись, например, в «Пармской обители» Стендаля (1839). Многие из тех, кто посещал Вену, сообщали о том, что она кишит осведомителями полиции.

Именно во время владычества Меттерниха в театре, музыке и живописи Вены сложилось то, что получило название «культура бидермейера». Это название восходит к фигуре Готлиба Бидермейера, школьного учителя из Швабии, образ которого был создан в 1850 году швабским юмористом Людвигом Айхродтом. Прототипами этого образа являются однокашник Айхродта Адольф Куссмауль и его учитель Самуэль Фридрих Саутер (1766-1846), преподававший в Бадене в 1786-1841 годах, собиратель народных песен и автор любительских стихов. Этот благочестивый сельский учитель, тихий и законопослушный, олицетворял собой аполитичную буржуазную культуру домартовского периода (1815-1848) как в Германии, так и во всей Австрийской империи. Понятие «бидермейер» обрело новый смысл в 1906 году, когда поклонники «нового искусства» организовали экспозицию интерьера, бывшего в ходу до 1848 года, а в 1923 году Пауль Клукхон распространил это понятие за пределы изобразительного искусства - в литературу.

Хотя литературоведы предпочитают термин «ранний реализм», в этой книге используется понятие «бидермейер» - для характеристики как самого домартовского периода истории Австрии, так и для порожденных им культурных установок [2]. Никакое другое понятие не передает столь адекватно сочетание политической индифферентности, пристрастия к эстетическому наслаждению и католической набожности. Для австрийцев время между 1815 и 1848 годом имеет особое значение, так как именно тогда империя впервые ощутила возможность своей независимости от Германии. Большинство последующих описаний сложившейся в то время австрийской культуры только воспроизводит описания бидермейерских публицистов. Бидермейерский стиль, особенно после 1918 года, приводил в восторг склонных к ностальгии патриотов, видевших в нем отражение некой идиллической ситуации, когда в Австрии еще ощущалась ее связь с Германией, но уже чувствовалась и возможность независимости от нее. С точки зрения социологии термин «бидермейер» выражает мировоззрение ничем не омраченных последних лет доиндустриального общества. Если обратиться к теории, которую сформулировал в 1887 году Фердинанд Теннис, то в бидермейерской Австрии присутствовало весьма сплоченное по преимуществу сельское общество типа Gemeinschaft, тогда как в городах уже начало устанавливаться общество, соответствующее по своему устройству нуждам промышленного капитализма, которое Теннис назвал Gesellschaft Сам Теннис вырос в сельском Шлезвиге, уже во взрослом возрасте переехав в Берлин, поэтому он признавал за каждым из этих типов обществ право на существование и сложную структуру отношений. Живущие в Gemeinschaft избегают конфликтов с целью сохранения возможности взаимной поддержки и общих идеалов. В противоположность этому члены Gesellschaft разобщены, что понуждает их к соперничеству; его членов отличают беспокойный характер и отсутствие тесных связей друг с другом. Тот факт, что общество типа Gemeinschaft просуществовало в Австрии вплоть до 1870 года практически без ущерба для себя, разве что какой-либо слишком усердный чиновник мог по случайности оказать на него негативное воздействие, нередко вводил в заблуждение тех, кто позднее пытался бороться с наступлением Gesellschaft. Даже в Вене наступление капиталистических отношений вызвало к жизни ностальгию по бидермейерской защищенности, что вынудило социальных теоретиков после 1870 года превозносить идеал либо Gemeinschaft, либо какого-нибудь его компромиссного варианта.

Хотя в этой книге используется терминология Тенниса, при желании можно заменить ее другой, предложенной американским социологом Толкоттом Парсонсом. По Парсонсу, общество типа Gemeinschaft является партикулярным, склонным устанавливать роль своих членов в соответствии с их социальным происхождением. Под партикулярностью в данном случае имеется в виду то, что в Gemeinschaft преобладают скорее местные, чем универсальные стандарты жизни, а склонность расписывать роли говорит о том, что личность оценивается по своему происхождению, а не по тому, на что она способна. Общество же типа Gesellschaft универсалистское, в нем правят общие для всех стандарты, и оно ориентировано на личностные качества своих членов. Именно они, а не происхождение определяют в этом обществе статус человека. И если теорию Парсонса применить к Австрии конца XVIII столетия, то окажется, что аристократ и крестьянин придерживались тогда местных стандартов, то есть каждый из них соответствовал унаследованной им от предков роли. И поскольку процесс индустриализации в Австрии шел очень медленными темпами, общие для всех стандарты и ориентация на личностные качества так и не смогли полностью уничтожить партикулярность и стремление предписывать человеку его функцию.

Бидермейерская культура побуждала представителей средних классов соперничать с аристократами в области искусства. Таким образом буржуа уходили от политики, а их семьи могли разделять их увлечения, например писать любительские стихи, заниматься живописью или камерной музыкой. В частности, компания, окружавшая Франца Шуберта (1797-1828), представляла собой типичных любителей, и, занимаясь больше пьесами-миниатюрами, чем симфониями, Шуберт удовлетворял их потребность в камерной музыке. А такой памятник культуры, как одиннадцатитомная история османских турков Иосифа фон Хаммер-Пургшталя (1774-1856), родился в результате того, что его автор, совершенствуя свое гуманитарное образование, познакомился с большим количеством соответствующих документов. До какого состояния можно дойти, полностью игнорируя политику, продемонстрировал плодовитый венский востоковед Август Пфицмайер (1808-1887), который узнал о франко-прусской войне только в процессе чтения китайских газет.

Любовь к прошлому подвигала на такие занятия, как работа с архивами и музейное дело, которые позволяли собирать коллекции удивительных экспонатов из самых разных местностей. Эрцгерцог Иоганн (1782-1859), младший сын Леопольда II, учредил, например, музей в Граце (1811), посвященный истории и этнографии. В 1829 году этот эрцгерцог стал еще более популярен среди жителей Штирии, так как женился на дочери почтмейстера. Это было торжеством любви над династической гордостью, чему аплодировал весь средний класс. Восторг по поводу музейного попечительства эрцгерцога нашел свое выражение в поэзии уроженца Богемии Адальберта Штифтера, воспевшего некую аристократическую семью, сохранившую, как в музее, вечные законы природы и искусства.

Художники, работавшие в области изобразительного искусства, удовлетворяли свое желание «остановить мгновение» посредством возведения всевозможных мемориалов. Процветали ландшафтная и портретная живопись, а также изображение диких цветов. Каждый буржуа стремился быть увековеченным, а для этой цели как нельзя лучше подходила литография, с которой ее изобретатель, уроженец Праги Алоиз Зенефельдер (1771-1834), познакомил Вену в 1803 году. Большим мастером в этом деле был также уроженец Вены Йозеф Крихубер (1800-1876), оставивший после себя более трех тысяч литографий, выполненных с изяществом гравера. Изготавливая такие шедевры, как «Дневной спектакль в Лице» (1848), он работал непосредственно по камню, чтобы «поймать момент», как это в скором времени будет делаться в фотографии.

В литературе бидермейерское пристрастие было отдано тому, что вскоре получило название «маленький человек», типичный образ которого выведен у Грильпарцера в «Бедном Шпильмане» (1848) и у Штифтера в «Известняке» (Лейпциг, 1853). Измученный жизнью горожанин, обычно среднего возраста и принадлежащий к низшему слою среднего класса, принимающий как должное свою убогую участь и верящий в Провидение, стал героем фольклора, а позднее был прославлен Фердинандом фон Сааром и Марией фон Эбнер-Эшенбах, а также многочисленными фельетонистами. Воплощая собой покорность судьбе перед лицом бюрократов и аристократов, «маленький человек» был наглядным примером того, что люди низкого происхождения также могут наслаждаться жизнью в этом сотворенном Богом мире, подчиняясь при этом его законам. Термин «маленький человек» будет применяться далее для обозначения интеллектуалов низкого происхождения, отличавшихся необычайным смирением, за которым скрывались немалые творческие амбиции.

К сожалению, в реальной действительности было очень много таких «маленьких людей». Стиль бидермейер породил большое число изобретателей, на работы которых бюрократия, как правило, не обращала внимания. Богемец Йозеф Рессель (1793-1857) создал в Триесте судовой гребной винт еще в 1826 году, то есть за 10 лет до Эриксона, но его эксперименты были забыты. В 1807 году австрийский портной Иозеф Мадерспергер изобрел швейную машинку с иглой, имевшей отверстие на конце. К 1840 году он усовершенствовал свое устройство, но умер в полной нищете, потому что никто не купил его изобретение. Бюрократия стояла на пути многих нововведений, не желая отдать должное талантам изобретателей и теоретиков, среди которых не последним был Грегор Мендель (1822-1884), из скромности отказавшийся в 60-е годы XIX века от публикации результатов своих экспериментов.

Для периода бидермейера характерен расцвет театра. Кроме произведений Грильпарцера, популярность которого сошла на нет после 1830 года, можно назвать «Волшебную проделку» - шедевр Фердинанда Раймунда (1790-1836), пьесы-сказки которого продолжили традицию, начатую «Волшебной флейтой»Моцарта (1791). Уроженец Вены Иоганн Нестрой (1801-1862) внес большой вклад в развитие сатиры, сбивая с толку цензуру виртуозной игрой слов. Бидермейерские драматурги возродили стиль барокко, для которого характерен взгляд на мир как на огромный театр. В «Сне жизни» (1831) Грильпарцер, позаимствовав сюжет у Кальдерона, описал устройство неба и земли и соответствующее ему соотношение реальности и иллюзии в стиле барокко, еще раз напомнив всем, что мир устроен по принципу иерархии. Иногда отречение от жизни переходило в очарование смертью; так, в трагедиях Грильпарцера смерть изображалась как великий примиритель. Отказ австрийских интеллектуалов от поиска средств для изменения социальной жизни (ниже это будет названо терапевтическим нигилизмом) только усилил бидермейерскую покорность судьбе.

Австрийские бидермейерские ценности сильно отличались от прусских, которые ярко выразил уроженец Берлина германист Вальтер Брехт (1876-1950), преподававший в Вене с 1913 по 1925 год. Он утверждал, что Австрия перенесла в XX век установки, которые два века назад были характерны для Германии. Партикулярность, преданность семье и отсутствие имперского сознания были атрибутами Gemeinschaft-общества, просуществовавшего в империи Габсбургов дольше, чем в Германии. Притом, добавлял Брехт, вездесущая бюрократия всегда была готова обходить правила и закрывать глаза на всевозможные нарушения. Строгость указов в сочетании с их абсолютной необязательностью получила в Австрии название Schlamperei, что означает «небрежность», или «расхлябанность» (понятие, противоположное прусской эффективности). В нижних эшелонах власти расхлябанность происходила оттого, что мелкие чиновники жалели «маленького человека», видя в нем самих себя, и не находили ничего зазорного во взятках и постоянных жалобах на тяжелую жизнь. Среди высших чиновников Schlamperei отчасти была результатом приверженности феодальным ценностям: этикет требовал, чтобы чиновник выполнял желания эрцгерцога или графа. Согласно теории Парсонса, мелкие чиновники придерживались партикулярных стандартов, а высшие чины ориентировались на расписание ролей, полагая, что это ведет к определенным позитивным результатам.

Когда Виктор Адлер охарактеризовал австрийское правительство как «абсолютизм, смягченный расхлябанностью», он имел в виду тот гуманизм, который привносило с собой антипрусское попустительство. И с такой же оценкой мы встречаемся в «Схеме пруссаков и австрийцев», которую Гуго фон Гофмансталь набросал в 1917 году; в нем содержится похвала австрийцам за «разнообразие приемов, гуманность и верность традициям» [3]. Поскольку ее автор считал, что Австрия является оплотом доиндустриальных ценностей. А тот факт, что после 1850 года чиновники любого уровня разрывались между долгом перед государством и долгом перед согражданами, истолковывался как смешение городской строгости Gesellschaft и сельской спонтанности Gemeinschaft. Несмотря на то, что универсальные стандарты в то время уже вытесняли местные обычаи, Schlamperei сохранялась по крайней мере до 1938 года, символизируя собой то равновесие старого и нового, которое было отличительной чертой империи Габсбургов.

Интеллектуальное превосходство евреев, корни которого в родовых традициях и гонениях со стороны неевреев

В любом исследовании, посвященном интеллектуальной жизни Австрии рассматриваемого периода, особое внимание должно быть уделено евреям. Учитывая, что никакая другая этническая группа не дала стольких чрезвычайно оригинальных мыслителей-теоретиков, таких как Фрейд, Гуссерль, Кельзен, Витгенштейн, Малер, не говоря уже о таких авторах, как Шницлер, Краус, Брох и Рот. Но кроме этих гениальных евреев фактически в каждой области интеллектуальной жизни также было непропорционально большое число плодовитых мыслителей еврейской национальности. В некоторых областях науки, например в психоанализе и австрийском марксизме, евреи составляли значительное большинство. Конечно, не все яркие мыслители Австрии были евреями. Католики Брентано, Мах и Карл Менгер основали не менее значительные и оригинальные научные школы. И все же именно еврейский средний класс был своеобразным форумом для обсуждения и распространения новых идей. При Морице Бенедикте газета «Новая свободная пресса» (Neue Freie Presse), подобно «Венскому ежедневнику» (Wiener Tagblatt) при Морице Шепсе, помещала на своих страницах либеральные статьи, написанные главным образом евреями для евреев. Подписчиками более мелких изданий, таких как «Факел» Карла Крауса, также в основном были евреи. Без этой аудитории, жадной до острот и новостей, австрийская литература могла бы оскудеть еще до 1850 года, что и произошло после 1938.

Существует множество гипотез, пытающихся объяснить интеллектуальное превосходство евреев, которое они демонстрировали как в Европе в целом, так и в АвстроВенгрии в частности. Подобный анализ нужно начинать с вопроса, что же, собственно, объединяет евреев в нацию? Связано ли это с религией, образованием, спецификой расы или с какими-то иными качествами, наделяющими самых разных людей некими общими свойствами? Чтобы пролить свет на эту загадку, уроженец Праги Эрих Калер (1885-1970) дал определение племени, каковым он считал евреев, отличая этот термин от термина «нация», которую образуют, например, французы: «...племя - это этническая группа, которая развилась из своей и со своей религией, к тому же до окончательного оформления мировой религии, или вне пределов ее влияния. Нация - это этническая группа, которая возникла после оформления и под эгидой мировой религии, как это произошло с Францией, Англией, Россией и другими странами» [4].

Благодаря своей племенной религии евреи сохранили нечто вроде архаичного единства, которое помогло им пережить процесс ассимиляции. Последняя предполагает два различных типа поведения: положительный - идентификацию со светской культурой и отрицательный потерю связи с другими евреями. Для большинства ассимилированных евреев идентификация с германоязычной культурой означала отказ от отправления религиозных обрядов, хотя антисемиты не давали забыть о своем происхождении даже не исповедовавшим свою веру евреям. Связанные тем, что Бен Хальперн назвал «общностью судьбы», верующие и неверующие евреи сохраняли иудейские черты [5]. Рассмотрим, как некоторые из еврейских обычаев и доктрин способствовали становлению их интеллектуального превосходства.

По крайней мере до 1880 года большинство еврейских мальчиков так или иначе, но изучали древнееврейский язык, хотя быстро забывали его и одновременно переставали исполнять религиозные обряды. Тем не менее заучивание текстов на древнееврейском укрепляло их память, а изучавшие Талмуд учились внимательно исследовать его формулировки, чтобы уловить их этическое значение. Приобретаемые таким образом способности описал уроженец России еврей Иммануил Великовский, общавшийся в Вене с психоаналитиками Вильгельмом Штеккелем и Альфредом Адлером в начале 30-х годов XX века [6]. Большинство евреев молятся по-древнееврейски, писал он, даже если не понимают его как следует, а иногда даже видят сны на этом языке. В древнееврейском гласные транскрибируются не как буквы алфавита, а как диакритические знаки, которые часто опускаются, поэтому говорящие на этом языке сталкиваются с бесчисленными случаями игры слов. У любого еврея, научившегося читать на древнееврейском без диакритических знаков, развивается острый глаз на игру слов любого рода. Это упражнение, утверждал Великовский, стимулирует природный ум евреев и помогает еврейским писателям создавать ассоциации, немыслимые для неевреев. Кроме того, запрет на изображение Бога вынуждает евреев воспринимать Его с помощью абстракций. А раннее обучение тонкостям права и теологии развивает в них искусство диалектики до такой степени, что с ними могут сравниться лишь немногие католики, прошедшие обучение у иезуитов. Наконец, причудливые имена, которые давались многим австрийским евреям в XVIII веке, отточили их умение ощущать игру слов. Разумеется, эксцентричные имена были не только у евреев, тем не менее они стали излюбленной темой для шуток именно у них. Вильгельм Штеккель соглашался, что часто имя человека формирует его образ - потеп est omen (имя является предзнаменованием) - как, например, в истории о некоем клерке по имени Зихер (мистер гарантия), который пытался жить в соответствии со своим именем, снова и снова подстраховывая каждую сделку.

Герман Брох выделял еще один аспект еврейского религиозного воспитания. Высшая еврейская ценность, говорил Брох, это уважение к жизни; эта предпосылка лежит в основе всего еврейского закона, особенно правил, регулирующих кошерную пищу. Подобное уважение к жизни страхует еврея от антисемитского презрения к ней. Для еврея все, что продлевает жизнь, справедливо, а все, что сокращает ее, несправедливо. Казуистика Талмуда учит детей анализировать, какие действия идут на пользу, а какие угрожают живому существу. Несмотря на жажду земной справедливости, евреи мучаются, воспринимая Бога как бесконечно далекую сущность, к которой можно приблизиться, но которой никогда нельзя достичь. Для еврея обязательно, говорил Брох, без устали стремиться к Богу, не имея надежды достичь Его, поскольку ни одно земное деяние не может оказать на Него влияние. Суровость этих положений смягчали мыслители типа Мартина Бубера, однако именно неподкупностью еврейского Бога объясняется та демоническая энергия, которой обладали Брох, Гуссерль, Герцль и Краус. Их учили быть справедливыми, принимая во внимание то обстоятельство, что никакое человеческое деяние не может умилостивить Бога.

Особое отношение к языку помогало евреям пережить боль от унижений со стороны неевреев. Раны, наносимые достоинству, залечивались с помощью двусмысленных шуток, в которых высмеивались и мучитель, и его жертва; подобные шутки не отличались многословием. Два незнакомых человека представляются друг другу в купе поезда: «Фон Бредов - лейтенант запаса». - «Лилиенталь - всегда в запасе» (непригоден) [7].

Многие шутки высмеивали ленивого еврея, или Шноррера (от нем. Schnorrer - попрошайка, бродяга. Прим. пер.), который живет подаяниями единоверцев; иногда он работает даже усерднее, чем те, у кого есть работа. Способность евреев извлекать из унижения повод для остроумия превратило их язык в средство защиты от наносимых им травм. Лингвистические способности, особенно умение видеть двойной смысл, стали частью психической брони каждого еврея. Очевидно, что только погружение в язык могло подвигнуть таких философов, как Маутнер и Витгенштейн, утверждать, что язык автономен от опыта. Подобным же образом увлечение Фрейда оговорками, возможно, уходит корнями в чисто еврейское восприятие мира.

Для многих еврейских мыслителей в основе мотивации действий лежало чувство незащищенности. Отличная учеба евреев в университете была совершенно обычным делом, поскольку в процессе воспитания в семье им внушали, что надо хорошо учиться, чтобы преодолеть предубеждение окружающих. Венгерский эссеист Эмиль Райх описывал, как еврейская мать, неспособная привыкнуть к стране, в которой жила семья, изнежила свое дитя, изливая на него любовь, которую могла бы отдать обществу. Для такой матери ее ребенок стал ее страной. Мечта матери Фрейда о том, что ее «золотой Зиги» станет знаменитым, действовала как само собой сбывающееся пророчество: она делала все возможное, чтобы создать сыну условия для получения образования, даже убрала из его комнаты пианино сестры, когда оно надоело начинающему ученому. А однажды Фрейд увидел, как его отца столкнули с тротуара и он безропотно стерпел эту обиду, это не могло не сказаться на стремлении Фрейда во что бы то ни стало избежать подобной участи, у некоторых евреев постоянные унижения и оскорбления порождали ненависть к самим себе. Отто Вейнингер превозносил способность к жесткому действию, сравнивая пассивность евреев с женской слабостью. Еврейское уважение к жизни сменилось у него почитанием силы, а тихая еврейская ненависть к себе, характерная, например, для Фрейда, стимулировала честолюбие.

Конечно, не всякая карьера была закрыта для евреев. Когда-то они преуспевали в судебной системе, как, например, Самсон Вертхеймер (1658-1724), другие спустя столетие становились ведущими банкирами континента. Такие области деятельности, как медицина, право и журналистика, а также преподавательская должность в университете, обещали короткий путь из гетто, но для этого нужно было напрягать умственные способности. В возрасте 23 лет Вейнингер благодаря своей работе «Пол и характер» получил невероятную известность, о чем мечтали многие еврейские мальчики. В романе Артура Шницлера «Путь к свободе» (Берлин, 1908) описываются ощущение незащищенности и мегаломания, которые преследовали некоторых еврейских интеллектуалов. Страстно желавшие успеха, они охотно шли на эксперимент, что не было типично для людей нееврейского происхождения. Поколениями привыкшие выживать в маргинальных ситуациях, евреи руководствовались принципом, что им нечего терять при любых нововведениях. Прошедшие тяжелую школу антисемитизма, они привыкли действовать очень упорно и последовательно.

Мастеровые-католики, страшившиеся экономической конкуренции со стороны евреев, мало знали о внутренней жизни еврейских поселений. В местечках Богемии, Моравии и особенно Галиции дух Gemeinschaft уцелел даже в XX веке. Именно здесь сохранился институт хасидов, оказавший большое влияние на Мартина Бубера, и именно сельские евреи вдохновили Герцля на мечту о сельскохозяйственных колониях в будущем еврейском государстве. Двух еврейских писателей - уроженца Праги Леопольда Комперта (1822-1886) и галицийца Карла Эмиля Францоза (1848-1904) - любили за то, что они изображали смиренных евреев, похожих на «маленького человека», как его называли Саар или Эбнер-Эшенбах. Воспитанные в «местечках», австрийские евреи как неофиты впитывали в себя цивилизацию XIX века, давая выход энергии, накопленной за века изоляции. Фрейд, обожавший своего деда со стороны отца, жившего в Моравии, был одним из многих, кто сознавал свой долг перед вековой мудростью своего народа, совсем недавно оказавшегося втянутым в общий урбанистический котел.

Еврейские интеллектуалы в Австрии олицетворяли собой отчужденность писателя от общества, пропитавшую империю после 1800 года. В Венгрии, наоборот, евреи ассимилировались более охотно, и всем писателям из их среды льстило обретенное ими положение. А, например, в Богемии евреи особенно остро страдали из-за вражды между чехами и немцами. Многочисленные богемские евреи переходили в католичество, среди них Густав Малер, Ханс Кельзен, а со временем и Карл Краус. Другие, как, например, Виктор Адлер, приняли протестантство. Именно у богемских евреев была тенденция идеализировать свое предназначение, распространяя его на вечность. Уходя в мир грез, мечтатели типа Малера и Кафки находили в этом то успокоение, в котором им было отказано в реальной жизни. Герман Брох и Стефан Цвейг считали искусство великим уравнителем венского общества. Отец Цвейга из соображений деликатности мог отказаться от обеда с графом, но не испытывал угрызений совести, если сидел в театре рядом с эрцгерцогом.

Несмотря на демократичность своего искусства, Вена была буквально пропитана антисемитизмом, причины которого были главным образом экономического характера. Когда Вильгельм Марр в 1879 году изобрел термин «антисемитизм», им стали обозначать движение, в котором еще не было религиозной враждебности, свойственной раннему антииудаизму. Индустриализация заставила евреев конкурировать с неевреями, тогда как в сельской экономике они дополняли друг друга. Аристократы Венгрии и Польши считали ниже своего достоинства заниматься коммерцией и с удовольствием принимали услуги евреев, выступавших в качестве ростовщиков и торговцев. Но когда экономическое сотрудничество сменилось конкуренцией, растущее благосостояние евреев стало выводить из себя мастеровых, лавочников и крестьян, не вылезавших из бедности. В Австрии, как и в Германии, индустриализация началась только после того, как в 1848 году евреи получили равноправие, в отличие от Англии и, в меньшей степени, от Франции, где рост экономики начался до прихода в нее евреев. Но там, где евреи вступили в капиталистическую конкуренцию одновременно со всеми, они стали самыми большими нуворишами, приводя в отчаяние нижние слои среднего класса. Как заметил по этому поводу Станислав Андрески, евреи гордились прочностью семейной солидарности и традициями взаимной поддержки, тогда как у неевреев, выходцев из нижних слоев среднего класса, не было даже подобных оснований для самоуважения [8]. И, естественно, им требовался козел отпущения.

В Вене антисемитизм обострился с нашествием сельских евреев. После 1900 года евреи и турки остались в Вене единственными народами, представители которых носили национальные костюмы. Вид кафтана раздражал нижние слои среднего класса, испытывавшие ностальгию по собственным доиндустриальным корням и еще помнившие народные обычаи типа майского праздника в Пратере. Психоаналитики Отто Фенихель, Бруно Беттелхайм, Рудольф Лёвенштейн и другие утверждали, что антисемит приписывает евреям те качества, которые подавляет в себе. Очевидно, что житель Вены переносил таким образом на ходящих по улицам хозяев кафтанов собственную тоску по милому его сердцу прошлому.

В1899 году еврейского козла отпущения нашли в ученике сапожника Леопольде Хилснере. В апреле этого года его обвинили в убийстве девятнадцатилетней швеи из Полны в юго-восточной Богемии. Обвинитель утверждал, что юноша совершил ритуальное убийство, чтобы получить христианскую кровь для мацы. Это недоказанное преступление было раздуто усилиями уроженца Германии пражского священника Августа Ролинга (1839-1931). Его оскорбительный опус «Еврей, живущий по Талмуду. Памятка евреям и христианам всех сословий» (Мюнстер, 1871) популяризировал клеветническую идею о ритуальных убийствах, которую еще в 1700 году посеял Иоганн Андреас Айзенменгер (1654-1704). После того как местный суд вынес Хилснеру смертный приговор на основе косвенных доказательств, Томаш Масарик в конце 1899 года напечатал несколько брошюр и статей с требованием нового следствия. Хотя повторный суд в ноябре 1900 года снял обвинение в ритуальном убийстве, Хилснера приговорили к пожизненному заключению. После 18 лет тюрьмы он был помилован императором Карлом. Совпавшее по времени с апогеем дела Дрейфуса, дело Хилснера напугало евреев по всей Австрии. Один из университетских профессоров, перешедший из иудейства в другую веру, писал в те дни Масарику: «Вы знаете, что сам я еврей, и убежден, что все эти разговоры о ритуальных убийствах просто суеверие. Но этот случай все же доказывает возможность существования тайной секты, практикующей ритуальные убийства» [9].

Спустя поколение антисемитизм был высмеян уроженцем Вены протестантом Гуго Беттауэром (1877-1925) в его произведении «Город без евреев. Роман о послезавтрашнем дне» (Вена, 1922). Это фантастическая история о том, как остановилась экономическая жизнь в Австрийской республике после изгнания из нее евреев. У христиан больше не было возможности советоваться с еврейскими банкирами по поводу спекуляций с иностранной валютой. У христианских женщин пропал стимул модно одеваться, чтобы соперничать с еврейскими женщинами. Девушки из нееврейских семей устали от окружения пьяных юношей, поскольку исчезли женихи-евреи, осыпающие их дорогими подарками. Торговля предметами роскоши зачахла; даже проститутки не могли больше позволить себе содержать любовников. В социалиста и союзника Карла Крауса журналиста Беттауэра выстрелил в его собственном кабинете 10 марта 1925 года студент-дантист, обвинив его в пропаганде половой распущенности. Беттауэр умер через 16 дней, и его фактически никто не оплакивал.

Конечно, и у неевреев были большие достижения. Несмотря на полученную в наследство от своих сельских предков мощную родовую энергию, вхождение евреев в индустриальное общество, что поддерживалось Австрией, было далеко не гладким. Империя Габсбургов была прибежищем для иностранцев, и соперничающие между собой нации способствовали развитию страны. Чехи, немцы и евреи соперничали в Богемии; поляки, немцы, рутенцы и евреи - в Галиции; словаки, немцы, венгры и евреи - в Словакии; румыны, немцы, венгры и евреи - в Трансильвании; хорваты, сербы, немцы и евреи - в Банате. В Праге, Будапеште и Вене также действовала творческая закваска этих народов. Евреев отличало то, что они, как и немцы, жили по всей империи. Кроме того, они, как и немцы, были космополитами, имевшими родственников за пределами Австрии, что позволяло им чувствовать себя членами большого сообщества. Если задаться вопросом, почему австрийские евреи в отличие от немецких всегда стремились к новизне, ответ можно найти в том, что австрийские были в основном сельскими жителями. В Германии же, как и во Франции, почти все евреи жили в городских гетто, в результате чего утратили контакт с сельской средой и чувство мистицизма, тогда как в Австрии сельские евреи естественно вошли в городскую жизнь и не нарушали устоявшуюся смесь наций. Из того многообразия наций, которое представляло собой дунайское сообщество, ни одна не внесла в него так много, как еврейская, которая больше всех остальных участвовала в сотворении Веселого Апокалипсиса.

Глава 2. Император и его двор

Долголетие хрупкости: безопасный мир и его Кассандры

Мы привыкли считать, что империя Габсбургов была обречена на гибель, и, если бы не война, это произошло бы в ходе естественного процесса. Грубая ошибка министра иностранных дел графа Берхтольда, который в июле 1914 года выбрал войну, в результате чего получил еще одну войну, думается, очень типична для режима, представлявшего собой колосса на глиняных ногах. Против устоявшегося мнения об обреченности империи выступал Петер Фелдль, полагавший, что империя развалилась только потому, что ее правители не смогли достаточно быстро приспособиться к ходу событий. Крах не был предопределен, настаивает Фелдль, просто те, кто вершил политику империи, уже не имели ни желания, ни умения его предотвратить. В этой книге в основном говорится о тех силах, которые поддерживали стабильность империи, а не о тех, что способствовали ее распаду. Трагедия состояла в том, что именно силы, направленные на сохранение империи, и прежде всего упорство императора и приверженность сложившимся традициям его чиновников, привели в конечном итоге к его отречению от престола.

Нынешние читатели преувеличивают значение тех мыслителей, которые в свое время предсказывали грядущую катастрофу; но уважение к Карлу Краусу и Георгу Траклю не должно поэтому вводить нас в заблуждение, До 1914 года австрийское общество было уверено в своей незыблемости, и этим «Кассандрам» никто не верил - их только терпели. Оптимисты типа Ференца Мольнара и Германа Бара гораздо точнее выражали настроения буржуа, которым повезло жить до «потопа». Никто лучше не описал тот стабильный мир, чем уроженец Вены еврей Стефан Цвейг (1881-1942) в своей книге «Вчерашний мир. Воспоминания европейца» (Стокгольм, 1942). Его возмужание выпало на 80-е - 90-е годы XIX века, то есть на то время, когда состоятельные семьи имели все основания смело смотреть в будущее. Капитал был в золотых слитках, каждый точно знал, сколько он должен и сколько должны ему, каждый чиновник и каждый офицер знали, в каком году они уйдут на пенсию или в отставку. Отец Цвейга не любил спекуляцию и предпочитал серьезный бизнес, приносивший надежную прибыль; поскольку он привык подстраховываться, его девизом была «надежность прежде всего». Средний класс верил в реальность прогресса, так как был свидетелем появления электричества, а также таких чудес, как водопровод, телефон и велосипед. Европа поистине была в то время передовой частью мира, если учесть, что с 1815 года на континенте не было длительных войн.

Разумеется, сочинение Цвейга пропитано его ностальгией по несбывшимся мечтам, но и другие авторы подтверждают суть его наблюдений. В частности, еврейский музыкальный критик Макс Граф (1873-1958), друг Фрейда, вспоминал: «Мы, которые родились и выросли в Вене в замечательный период жизни этого города - перед Первой мировой войной, не понимали, что эта эпоха кончается... и еще меньше подозревали, что монархия Габсбургов... исчезнет... Мы наслаждались жизнью в чудесном городе, который был так элегантен и прекрасен, и никогда не думали, что свет, сиявший над ним, был отблеском заката» [10].

Однако более молодой венский знакомый Фрейда Роберт Вельдер (1900-1967) уже различал близкую и отдаленную перспективу: «В отношении отдаленного будущего в стране ощущался пессимизм и покорность судьбе. Но, с другой стороны, имели место экономический прогресс и великолепная интеллектуальная и культурная жизнь [11].

Большинство интеллектуалов и простых граждан полностью погрузились тогда в занятия культурой и всевозможные наслаждения, не думая о том, будет эта идиллия длиться вечно или нет.

Другие сумели увидеть в довоенной стабильности, которую ностальгически воспевали Цвейг и Граф, признаки, предвещавшие скорое крушение. Роберт Музиль в романе «Человек без свойств» (т. 1 - 3,1930-1943) и Йозеф Рот в «Марше Радецкого» (Берлин, 1932), впав в противоположную крайность, вывели в своих произведениях персонажей, которых постоянно терзают исключительно дурные предчувствия. Что касается Рота (1894-1929), галицийского еврея, то та жизнь, которую он вел, жизнь алкоголика, заполненная переходом от запоя к протрезвлению и обратно, возможно, каким-то образом навела его на ощущение, что и довоенная Австрия испытывала нечто подобное. Как бы то ни было, такое фаталистическое восприятие катастрофы совершенно не согласуется с той бравадой, которая была присуща многим молодым людям его поколения. Как заметил Макс Брод, предвоенное поколение было каким угодно, но только не потерянным. Несмотря на дурные предчувствия, молодые люди встретили Первую мировую войну мужественно и с надеждой отвратить надвигающуюся катастрофу. В сфере искусства эти надежды воплотили экспрессионисты, после войны призывавшие к построению общества, которое было бы гораздо лучше исчезнувшего.

Мыслители, лишенные каких бы то ни было иллюзий, такие как Музиль и Рот, усиливают искушение рассматривать историю Австро-Венгрии как историю ее упадка. Нечто подобное мы встречаем и у современного итальянского германиста Клаудио Магриса в его работе «Габсбургский миф в австрийской литературе» (Зальцбург, 1966). До 1918 года, пишет Магрис, большинство австрийских писателей страшились самой мысли о крахе империи, а после оплакивали хрупкую предвоенную стабильность, как будто она была раем. Миф о благодеяниях Габсбургов, по словам Магриса, вводил в заблуждение бывших сторонников «Молодой Вены», таких как Бар и Гофмансталь, которые после войны воспевали павшее королевство. А еще раньше, считает он, мифическое представление о Габсбургах понадобилось Грильпарцеру и Штифтеру, чтобы скрыть окружавшие их упадок и несправедливость. Хотя у Магриса есть много ценных наблюдений, его анализ основан на неудачном определении термина «миф». Не учитывая различия между психоаналитическим, марксистским и буквальным толкованиями этого термина, трудно понять систему распространения мифа среди разных слоев населения. В данном случае просто констатируется тот факт, что австрийские писатели избегали реальности, но при этом Магрис не различает, о какой именно реальности идет речь: политической, экономической или психологической. Похоже, здесь Магрис позволяет себе небрежность, характерную обычно для импрессионистов, которых он же и обвиняет в мифотворчестве.

Описывая те иллюзии, которые питали австрийцы по отношению к особе императора, Магрис допускает существенные погрешности. Как и многие другие, кто занимается изучением интеллектуальной истории АвстроВенгрии, Магрис игнорирует Венгрию, в которой преданность династии имела большое значение для таких писателей, как Мор Йокаи, а после 1918 года ностальгия по Габсбургам вдохновляла таких публицистов, как, например, Дьюла Секфю. Магрис считает Богемию занозой в боку австрийских немцев, не понимая, что в ходе конфликтов между чехами, немцами и евреями выработались удивительные качества, особенно у приехавших в Вену богемцев. Тезису Магриса о мифологизации Габсбургов явно противоречит то обстоятельство, что в империи были люди, не доверявшие Габсбургам, но при этом старавшиеся сохранить целостность империи. В данном случае имеются в виду австрийские марксисты, такие как Карл Реннер, и федералисты типа Аурела Поповича.

То, что Магрис сосредотачивается на слабых сторонах империи, объясняется, скорее всего, его отношением к ней, свойственным итальянцам. Итальянцы страдали от правления Габсбургов в Венеции до 1866 года, а в Триесте вплоть до 1918-го, как, впрочем, и чехи, которые часто и с удовольствием очерняли положительные стороны этого правления. Подобное отношение достигло своего наиболее яркого выражения в довоенном «обвинительном акте», вынесенном Австро-Венгрии Вирджинио Гайдой («Современная Австрия. Ее расовые и социальные проблемы», Лондон, 1915). Еще безжалостнее, чем Сетон-Уотсон или Викхэм Стид, этот симпатизирующий чехам итальянец предал гласности всевозможные скандалы, касающиеся самых разных сторон жизни Австрии. Читать эти страницы все равно что читать Магриса и удивляться, как это империя Габсбургов выстояла после 1860 года, не говоря уже о 1900-м. Подобно евреям, Австро-Венгрия каким-то непостижимым образом существовала еще долго после того, как ее списали со всех счетов.

Император Франц Иосиф: бидермейерский монарх в индустриальном мире

Франц Иосиф I, император Австрии, король Венгрии и наследник двадцати других титулов, символизировал собой нечто гораздо большее, чем представлял из себя. Правя с декабря 1848 года по ноябрь 1916-го, то есть дольше, чем любой другой европейский монарх, Франц Иосиф как бы сосредоточил в себе волю к выживанию. Внук императора Франца I и племянник Фердинанда I, он навсегда сохранил их приверженность традициям. Обладая правом вето на все законопроекты, он согласился, однако, с требованиями конституционного правления в 1860 и 1867 году и допустил всеобщее избирательное право в 1907-м. Считая себя олицетворением династии, Франц Иосиф, уже в июле 1914 года объявляя войну в послании «К моим народам», сделал главное ударение на прилагательном.

Его «Совет императорского двора», который трудился по десять часов в день, подписывая документы и принимая посетителей, пользовался большим авторитетом, особенно после 1890 года. Достигнув преклонного возраста, Франц Иосиф, как и королева Виктория, казался реликвией, сама почтенность которой внушала благоговение. Такие же, как у императора, бакенбарды «котлеткой» и усы носили многие сановники. Почти все имели в домах портреты императора как напоминание о том, что высший контроль присутствует в каждой классной комнате и в каждом военном учреждении.

В личной жизни император придерживался железного распорядка, поднимаясь обычно ровно в 5 утра и укладываясь спать не позднее 11 вечера. О его неприязни к нововведениям свидетельствует соблюдавшийся им церемониал испанского двора. Он встречал каждого посетителя стоя неподвижно, чопорно, а окончание аудиенции обозначалось кивком головы. Считалось, что посетители должны покидать комнату, пятясь спиной к двери, иначе они показывали бы Его Величеству свой зад. Пожалуй, не столько император, сколько церемониймейстер двора решал, кого удостоить аудиенции. Император настаивал на том, чтобы на публике к нему обращались «Ваше апостольское величество, наш всемилостивейший император и господин Франц Иосиф I». Император был настолько педантичен в вопросах одежды, что появился анекдот о том, как он поднялся со смертного ложа, чтобы отчитать срочно вызванного врача: «Ступайте домой и оденьтесь как следует». До конца жизни император обедал за накрытым в испанском стиле столом, на котором справа от тарелки лежали серебряные приборы. На официальных обедах в Шёнбруннском дворце гости были обязаны тотчас же прекратить есть, как только император заканчивал очередное блюдо. Поскольку ел он очень быстро, у большинства гостей было мало возможности познакомиться с его кухней. Франц Иосиф стойко противился техническим нововведениям. В Хофбургском дворце не было туалетов, пока на этом не настояла в 50-х годах XIX века императрица Елизавета. Император не доверял телефонам, поездам и особенно автомобилям, а электрический свет раздражал его глаза. Как и большинство аристократов королевства, он увлекался охотой и восхождением на горы, особенно на курорте Бад Ишл.

На императора сильно влияли члены его семьи. Его мать, эрцгерцогиня Софи (1805-1872), дочь короля Максимилиана I Баварского, была крайне честолюбива в отношении своего сына. В 1848 году она посадила его на трон, а в 1854-м устроила его брак со своей племянницей Елизаветой (1837-1898). Этот брак между двоюродными братом и сестрой был совершен в Вене всего за несколько лет до того, как Грегор Мендель начал свои исследования в области генетики в Брюнне, всего в 75 милях от Вены. Браки среди кровных родственников, которые привели к ослаблению Габсбургов еще в XVII веке и повлияли на состояние здоровья Фердинанда I, благодаря эрцгерцогине Софи не были запрещены. Софи не допускала императрицу к ведению дворцового хозяйства и даже к воспитанию собственных детей. Несчастная императрица утешалась прогулками верхом на лошади и путешествиями по Венгрии, Баварии и острову Корфу. В 70-х годах XIX века прогрессирующее слабоумие ее двоюродного брата короля Людовика II Баварского вынудило Елизавету искать по всей Европе эликсир от душевной болезни. Жизнь императрицы породила так много легенд, что трудно судить о ее действительном влиянии на события. Как бы ни любил ее император, он явно предпочитал выполнять долг, заключавшийся в послушании матери. Основным государственным деянием Елизаветы было то, что она помогла убедить императора принять в 1866 году компромисс Ференца Деака и сумела так очаровать венгров, что те бурно приветствовали императора. Если бы она предприняла подобные действия в отношении чехов, то заслужила бы, несомненно, еще большее уважение.

Хотя последние двадцать лет Елизавета провела большей частью за границей, в момент самоубийства своего сына кронпринца Рудольфа она находилась в Вене, и это был удар, от которого она не оправилась. Ее бессмысленная гибель от руки итальянского анархиста в Женеве 10 сентября 1898 года доставила Францу Иосифу невыразимое горе, вынудив его отменить грандиозные празднества по случаю 50-летнего юбилея восшествия на престол. Похоронный кортеж императрицы стал одним из самых мрачных примеров имперской помпезности за все годы правления Габсбургов.

Еще задолго до смерти Елизаветы император нашел для своего одиночества отдушину в виде завтраков в компании Катарины Шратт (1855-1940), актрисы, с которой императрица познакомила его в 1886 году. Это проявление естественности человеческой природы принесло Францу Иосифу любовь его народа.

Вторым после императрицы по степени загадочности членом семьи Франца Иосифа, который имел двух дочерей, был его единственный сын кронпринц Рудольф (1855-1889). Он соединял в себе чувствительные нервы в духе мадам Бовари, унаследованные от матери, с чувством долга и преданности, унаследованными от отца. Рудольф рос во времена либерала Ауэршперга - в 70-е годы XIX века, - обделенный вниманием отца. Первоначально настроенный по отношению к чехам вполне дружелюбно, он невзлюбил клерикальный режим австрийского министра-президента Эдуарда Тааффе и был шокирован репрессивной политикой Кальмана Тиса. Рудольф разделял симпатию своей матери к венграм и, по свидетельству Мора Йокаи, говорил на их языке как крестьянин. Будучи антиклерикалом, получающим удовольствие от чтения Декарта и Вольтера, он отличался от отца еще и тем, что обожал Францию. Только опасение, что Россия не допустит дальнейшего продвижения его страны по Балканам к Салоникам, вынудили Рудольфа признать необходимость альянса с Пруссией.

С 1876 по 1878 год экономист Карл Менгер путешествовал с Рудольфом в качестве наставника. Во время посещения Англии они опубликовали анонимный памфлет «Австрийский дворянин и его конституционное призвание» (Мюнхен, 1878), причем их авторство было раскрыто только в 1906 году. Чувство гражданской ответственности, присущее британской аристократии, произвело на Рудольфа сильное впечатление; и он, и его наставник возмущались бездельем сыновей австрийских аристократов, вся жизнь которых состояла из охоты и танцев. В 1882 году Менгер познакомил Рудольфа с другим франкофилом - Морицем Шепсом (1834-1902), редактором «Венского ежедневника». В течение шести лет Шепс и Рудольф переписывались, а с 1883 по 1885 год кронпринц посылал в его газету статьи, особенно часто во время венгерского кризиса (август 1883).

Ученым так и не удалось раскрыть тайну, которая окутывает его смерть в результате самоубийства в охотничьем домике в Майерлинге 30 января 1889 года. Берта Шепс, дочь Морица, оставила записки, приподнимающие край этой завесы; она писала о мотивах самоубийства Рудольфа, в частности о том, что в юности в Праге кронпринц был влюблен в молодую еврейку, которая умерла от лихорадки, сбежав с места своего вынужденного пребывания в деревне. Наполовину гречанка баронесса Мария Вечера, которую Рудольф встретил 5 ноября 1888 года, возможно, напомнила ему его любовь. Любовная история с Марией пришлась на то время, когда его конфликт с Францем Иосифом становился все более невыносимым.

Рудольф был опозорен, когда папа Лев XIII вернул Францу Иосифу петицию, содержащую просьбу Рудольфа аннулировать его несчастный брак с принцессой Стефанией. В тот вечер, когда вернулась петиция, Франц Иосиф был на приеме у германского посла, и когда настала очередь Рудольфа подойти к императору, он поклонился отцу, а тот в ответ отвернулся от него. Зал содрогнулся, когда Рудольф бросился вон. Тем же вечером кронпринц сказал Шепсу: «Император открыто оскорбил меня. Теперь все кончено! Теперь я свободен!» [12]. Берта Шепс настаивала на том, что самоубийство Рудольфа было прежде всего политическим актом отчаяния после коронации в июне 1888 года германского императора Вильгельма II, чья заносчивость напоминала Рудольфу об огорчениях, испытанных им во времена Кёниггратца. Так сошлись вместе его неудачи в политике, браке и даже в отношениях с отцом, в результате чего Рудольф застрелил Марию Вечера и себя. Чтобы скрыть политические причины этого события, венцы сделали упор на его сентиментальной стороне. Им было приятнее верить, что причиной гибели была женщина, а не убеждения Рудольфа, и это превратило трагедию жизни общества в оперетту.

Не лучше были отношения между Францем Иосифом и следующим его наследником - Францем Фердинандом (1863-1914), старшим сыном младшего брата императора - эрцгерцога Карла Людвига. Сам прочимый в наследники в течение семи лет Карл Людвиг (1833-1896) впал в такую набожность, что в 1896 году настоял на том, чтобы испить воды из реки Иордан, что стоило ему жизни: он умер от кишечной инфекции. Сын неаполитанской принцессы Марии Аннунцьяты, Франц Фердинанд в 1892-1893 годах предпринял кругосветное путешествие. С 1895 по 1896 год он лечился от туберкулеза, а в 1900 заключил неравный брак с Софьей Хотек (1868-1914) после того, как Франц Иосиф взял с него обещание, что они никогда не будут претендовать на трон для любого из своих детей. Супругов весьма возмущало отношение к ним двора. Был случай, когда князь Монтенуово просто отчитал Софью. До 1909 года простая принцесса, а после графиня Гохенбергская, она по рангу стояла ниже примерно тридцати эрцгерцогинь, которые, как бы молоды они ни были, шли впереди нее на всех церемониях. Она знала, что никогда не станет императрицей, и в государственных кортежах они с мужем ехали в разных каретах. Чрезвычайно набожная, Софья вернула Франца Фердинанда к клерикализму его отца, что, наряду с латинскими манерами, сделало его непопулярным в массах. Обращаясь к венграм как к «гуннам», он порицал евреев Будапешта, которые слишком охотно ассимилировались; он также отрицательно относился к движению «Освобождение от Рима», считая его пропрусским.

С 1901 года Франц Фердинанд принимал активное участие в военных делах, содержа свой собственный гарнизон и поддерживая протестантского генерала Конрада фон Хёцендорфа (1852-1925). Он настаивал на вступлении Австро-Венгрии в соперничество с Италией на море, моряков же предлагал набирать в Хорватии. Прочимый в наследники, он не скрывал своей неприязни к Венгрии и мечтал о введении в ней всеобщего избирательного права. Предполагают, что он хотел объединить внутри империи католиков хорватов и православных сербов. Так как эта перспектива лишала сепаратистских лидеров их главных козырей, молодым сербам пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы спасти свою мечту о Великой Сербии.

Убийство 28 июня 1914 года в Сараево Франца Фердинанда и его жены, которые, несмотря на предупреждения, пренебрегали своей безопасностью, пришлось на день скачек, которыми закрывался светский сезон в Вене. Даже новость об убийстве не могла заглушить оркестр в Пратере в это последнее воскресенье июня. Иосиф Редлих объясняет эту беззаботность в своем дневнике тем, что многие ощущали, как плох был бы Франц Фердинанд на императорском троне и что его правление стало бы для страны большей катастрофой, чем его смерть. Редлих критиковал убитого эрцгерцога за клерикальный фанатизм, мелочность в денежных делах, недоверие к компаньонам, безвкусицу при коллекционировании предметов искусства и кровожадное увлечение охотой на диких зверей. Однако, несмотря на все это, убитый превратился в мученика - отчасти из-за того неуважения, которое выказал князь Монтенуово к его смерти. Задержки и пренебрежение преследовали его гроб на каждой станции по пути следования из Сараево через Вену к месту захоронения в замке Артштеттен на Дунае. Это оскорбительное отношение так шокировало офицеров и солдат, бывших его очевидцами, что в итоге их возмущение обернулось почитанием Франца Фердинанда как героя и желанием отомстить за его убийство любой ценой. Превентивная война, заранее оправданная фаворитами убитого - Конрадом фон Хёцендорфом и графом Берхтольдом, казалась теперь правильным шагом, и это в то самое время, когда требовалось соблюдать особую осторожность. Так, князь Монтенуово, который в марте 1913 года старался предотвратить войну, невольно помог ее спровоцировать всего 16 месяцев спустя.

Грубость Франца Иосифа по отношению к своему сыну и жене Франца Фердинанда сопровождалась еще более грубой неблагодарностью по отношению к министрам. Он так небрежно относился ко всем министрам, как будто служить ему было особой привилегией и благодарности за эту службу не полагалось. Только откровенная самоуверенность позволила Францу Иосифу в 1906 году принять на службу в качестве министра торговли Венгрии Ференца Кошута, чей отец еще в 1849 году объявил династию Габсбургов выродившейся. В противоположность королю Вильгельму I Прусскому, Франц Иосиф не мог терпеть министров умнее себя. Как только какому-либо энергичному реформатору требовалась поддержка, император тут же снимал его с должности, так он поступил, например, со Шмерлингом в 1861 году, Бойстом - в 1871-м, Бадени - в 1897-м и Беком - в 1908 году. В 1854 году его отказ вступить в Крымскую войну привел в ярость императора России Николая I, войска которого спасли Францу Иосифу его венгерскую корону (1849). Еще более жестоким было его предательство в 1866 году протестантского генерала Людвига фон Бенедека (1804-1881). Вопреки собственной, более разумной, оценке событий, Бенедек согласился принять верховное командование во время Богемской кампании. Хотя уже в июле он предвидел катастрофу, которая произойдет в Кёниггратце, его рапорт с просьбой освободить от командования был отклонен. Затем Бенедек был отстранен от должности, и в течение двух с половиной месяцев его дело подвергалось официальному расследованию. 19 ноября 1866 года эрцгерцог Альбрехт (1817-1895), победитель итальянской армии в сражении при Кустоце, вынудил Бенедека подписать обещание никогда впредь не обнародовать никакой материал, касающийся этой кампании. Вскоре (18 декабря 1866) официальная «Венская газета» поместила статью, санкционированную Альбрехтом и Францем Иосифом, в которой сообщалось, что в катастрофе при Кёниггратце полностью виноват Бенедек. Связанный клятвой, невольник чести мог только в молчании зализывать свои раны, тогда как антиклерикалы сплетничали о том, что исповедник-иезуит убедил Франца Иосифа намеренно унизить генерала-протестанта.

Несмотря на ошибки, Франц Иосиф оставил отпечаток своего правления буквально во всех аспектах жизни Австро-Венгрии. Любимый очень немногими и ненавидимый тоже немногими, в последние годы жизни он был уважаем почти всеми как стержень, удерживающий империю от распада. Трудолюбивый и лишенный воображения, он казался идеальным бюрократом, считавшим, что, соблюдая последовательность привычных действий, можно передать своему преемнику те территории и привилегии, которые унаследовал сам. Утрата Ломбардии в 1859 году и Венеции в 1866-м дала ему почувствовать, что он не выполнил свой долг перед династией. В 1870 году он полушутя, но горько заметил Альберту Шеффлеру: «Я несчастный человек» [13]. Однако мужественно перенося последствия потерь 1889-го и 1898-го годов, он до конца жизни сохранял величественное достоинство.

Аристократы, чиновники, армейские офицеры, священники и профессора, которых Франц Иосиф считал своими слугами, действовали как звенья системы, вобравшей в себе силу и слабость своего правителя. Его политика не нарушать существующих традиций усиливала те черты жесткости и апатии, которые привнесли в политическую жизнь Франц I и Меттерних. Секретность окутывала все общественные дела, подогревая слухи о некоем заговоре либо о сентиментальном приключении, даже если речь шла о самом обычном событии. Поскольку министрам было приказано не публиковать мемуаров, а пресса оставалась подцензурной, сплетни заменили собой настоящие отчеты. В атмосфере полуправды империю захлестнуло выжидательное настроение. Выжидательная тактика могла длиться, если бы по прошествии десятилетних колебаний Берхтольд и его советники не предприняли ошибочной инициативы в июле 1914 года. Отказавшийся от стольких нововведений в прошлом, к этому времени уже 84-летний император был слишком стар, чтобы отдать предпочтение компромиссу, хотя бы и на 11 часов.

Аристократия и мелкая знать: привилегированный доступ к новшествам

Система правления Франца Иосифа была полной противоположностью легкомысленной атмосфере его двора. Верхний класс общества был поделен на две части: высшая аристократия и слой менее знатных дворян.

Входившие в первый эшелон потомки самых аристократических фамилий, владения которых были сохранены за прежними владельцами в 1806 году, имели преимущества перед теми, чьи предки никогда не владели княжествами Священной Римской империи. Представители высшей знати носили титулы князя, графа, а если они еще и принадлежали к королевской фамилии, то эрцгерцога. Менее знатные, чьи семьи получили титул благодаря более поздним заслугам перед короной, имели в нисходящем порядке следующие ранги: барон, рыцарь, дворянин и просто приставку «фон» к имени. Титул «надворного советника», который обозначал начальника отдела в гражданских службах, не требовал знатного происхождения. К представителям высшей знати обращались «высокородие», к менее знатным и даже незнатным - «господин барон» или «ваше благородие». Представители двух высших сословий встречались только на благотворительных балах перед великим постом, и даже на страницах «Готского альманаха» - ежегодного справочника о королевских семьях Европы - перечислялись отдельно. Официально эта иерархия прекратила свое существование 3 апреля 1919 года, когда Австрийская республика отменила титулы аристократии, запретив писать в официальных документах приставку «фон», хотя отменить использование титулов в обществе было невозможно. Через два года городской совет Вены проголосовал за снятие имперского статуса и переименование улиц, названия которых напоминали об империи; указ этот, однако, был выполнен весьма небрежно.

Представители второго эшелона знати не принимались при дворе Франца Иосифа. В соответствии с древней геральдической практикой, для того чтобы быть принятым при дворе, нужно было обладать шестнадцатью четвертями знатности, то есть иметь 16 пра-прапрадедов, каждый из которых принадлежал к знати. Чтобы закрепить это правило, император положился на неподкупного грандмейстера двора, пост которого много лет занимал князь Монтенуово (1854-1927), внук вдовы Наполеона Марии Луизы. Грандмейстер двора считался первым из четырех высших придворных, причем его ранг был выше ранга главного камергера, грандмаршала двора и смотрителя конюшен. Эти посты могли занимать люди только с блестящей родословной, они управляли дюжинами нижних чинов и сотнями слуг.

Монтенуово не только унижал жену Франца Фердинанда, но и отказывал, несмотря на взятки, многим финансистам в приеме при дворе. Примерно до 1885 года даже жены министров не допускались в круг принимаемых при дворе, а впоследствии жены министров могли сопровождать своих мужей только на официальных приемах. Единственным преимуществом военных офицеров было то, что все они принимались при дворе, то есть имели привилегию, делавшую их положение чрезвычайно престижным. Аристократия была представлена восьмьюдесятью фамилиями, браки между представителями которых стали столь частым явлением, что все они по сути были одной большой семьей. Они обращались друг к другу на «ты» и пользовались уменьшительными именами, если, конечно, не говорили с членами императорской семьи. С декабря по май эти семьи посещали ряд приемов, где все знали подробности жизни друг друга с пеленок и понимали друг друга с полуслова.

Фаворитами придворного общества были эрцгерцоги и эрцгерцогини, которых в 1884 году насчитывалось 66, и все они происходили от 16 детей Марии Терезии и 17 детей Леопольда П. Многие занимали высокие посты в армии даже после реформ 1868 года. Почти все они были известны простому народу, который приветствовал их экипажи так же, как актеров и актрис. Мартин Фрейд писал, что ребенком он обожал королевскую семью: «Мы, дети Фрейдов, все были стойкими роялистами... [в Хофбурге] мы могли точно указать степень важности пассажиров по цвету высоких колес и наклону сиденья, под которым кучер в великолепной ливрее держал кнут» [14].

Члены императорской семьи говорили на Schtjnbrunnerdeutsch, очищенном варианте венского диалекта. Их речь практически не отличалась от речи тех, кто управлял их экипажами, поэтому, по крайней мере по свидетельству прессы, трудно было определить принадлежность к классу только по разговору.

Среди аристократии недвижимая собственность наследовалась в таком порядке: семейные поместья принадлежали старшему сыну, который как правящий князь или граф жил в господском доме вместе со священником и членами семьи. Лишенный по закону права майората, младший сын должен был заботиться о себе сам и часто жил под крышей брата. Право наследования восходило к средневековому fidei commissum, привилегиями которого в 1885 году пользовались 292 австрийские семьи, владевшие огромными состояниями, пока в 1919 году майорат не был отменен. Непосредственно перед Первой мировой войной, например, князю Шварценбергу принадлежала следующая собственность в южной Богемии: 7 поместий площадью 315 000 акров и 4 свободных владения, занимающих 45 000 акров, где находилось 12 замков, 95 маслобоен, 12 пивоварен, 2 завода по очистке сахара, 22 лесопилки и несколько графитовых шахт. Он возглавлял 73 прихода с 87 церквями, на него работали 5000 крестьянских семей и несколько сот клерков. В таком хозяйстве домашние слуги обожали своих хозяев и рассчитывали, что в старости они не останутся без должного попечительства.

С июня по октябрь или ноябрь высшая знать разъезжалась из Вены в имения охотиться. Раз в год родственники собирались вокруг патриарха в день семьи, когда мужчины охотились, а женщины планировали празднества на предстоящий светский сезон. Охотой увлекалась вся знать, в том числе император и его сын. В июне 1898 года на торжествах по случаю 50-летнего юбилея восшествия на престол Франца Иосифа 5000 охотников из отдаленных уголков империи собрались в Шёнбрунне, чтобы чествовать императора салютом из ружей. Зимой всадников привлекала школа верховой езды при дворе; австрийцы, а больше даже венгры славились отличными арабскими скакунами и мастерством наездников. Сам Франц Иосиф гордился королевскими конюшнями, в которых было 400 лошадей, черных как смоль или чисто белых; были и гнедые, которых впрягали в императорскую карету.

Хотя некоторые дворяне считали ниже своего достоинства легкомысленный образ жизни, он все больше и больше становился образом жизни знати по мере того, как средний класс набирал силу. В анонимном памфлете, который кронпринц Рудольф написал в 1878 году в соавторстве с Карлом Менгером, авторы упрекали знать в том, что та тратит все свое время на охоту и визиты, относясь с презрением к участию в политике и даже к военной карьере традиционным дворянским занятиям. Мор Йокаи упрекал дворянство за отказ поддерживать в беде товарищей: если кто-то из них транжирил свое богатство, друзья были рядом, никогда не упрекая его за легкомыслие, но тотчас покидали его, когда он разорялся. Если знать пользовалась булыними привилегиями, то она подвергалась и булыиему риску, чем простые граждане, в случае несоблюдения общепринятых приличий.

Довольно большое количество аристократов предпочитало эксцентричность обыденности. Одной из таких аристократок была уроженка Вены княгиня Паулина Меттерних (1836-1921), внучка известного дипломата, которая вышла замуж за своего дядю, сына Меттерниха. Когда тот был послом в Париже (1859-1871), она участвовала в общественной жизни, занимаясь поддержкой антипрусских кругов. Вернувшись в Вену, она более сорока лет была влиятельной светской дамой, организуя бесчисленные балы, художественные выставки, концерты и фестивали. Именно она в мае 1886 года учредила ежегодный конкурс цветов, превратившийся в главное событие традиционного парада знаменитостей на майском празднике в Пратере.

Другой яркой фигурой и любимой мишенью скандальной хроники был племянник императора эрцгерцог Отто (1865-1906). Этот младший брат Франца Фердинанда женился на Марии Жозефе, чопорной дочери короля Саксонии, а их сын Карл (1887-1922) правил государством под именем императора Карла I. Разрывающийся между педантичностью своего отца и неаполитанской кровью матери, днем Отто был самым требовательным офицером, а ночью неисправимым повесой. Однажды, когда он и его товарищи по конным прогулкам заметили на другом конце луга похоронную процессию, они направили своих лошадей прямо на катафалк. Его самой известной проделкой было появление перед дамами в вестибюле венского отеля «Захер» абсолютно голым с саблей и в военной фуражке. После того как представитель германских националистов Энгельберт Пернершторфер (1850-1918) во время дебатов в рейхсрате по поводу студенческих беспорядков намекнул на эти оскорбительные действия, на него и его жену напали два хулигана. Хотя парламент и осудил этот факт как запугивание члена совета, это был первый инцидент подобного рода, полиция не стала преследовать хулиганов. Отто был болен сифилисом, который с годами прогрессировал, и ему пришлось носить нос из кожи, чтобы скрывать свое уродство. Несмотря на то, что у него была связь с актрисой, в 1900 году Отто был шокирован неравным браком Франца Фердинанда. Когда Отто умер, прессу заполонили хвалебные статьи, хотя все знали, что он был никудышным человеком.

Менее привилегированным, но не менее эксцентричным был и уроженец Моравии граф Адальберт Штернберг (1868-1930), путешественник, говоривший на шести языках, любивший выпить и писавший саркастические фельетоны. Выражая недовольство отменой титулов в Австрии и Чехословакии, он переделал свою визитную карточку таким образом:

Адальберт Штернберг

Получил дворянский титул от Карла Великого в 798 г. Лишен дворянского титула Карлом Реннером в 1918-м [15].

В своих мемуарах «Почему Австрия должна была погибнуть» (Вена, 1927) Штернберг подверг суровой критике неприкасаемость членов королевского двора, как это было в случае эрцгерцога Огго, заявив, что защита таких негодяев ускорила крах империи.

Для большинства аристократов вторым домом был отель «Захер», который Анна Захер, в девичестве Фукс (1859-1930), получила в наследство в 1892 году после смерти своего мужа Эдуарда, основавшего его в 1876 году. Она курила сигары, во всем отличалась изысканностью и лично знала всех своих гостей. Очаровательный бессребреник мог получить здесь все, что угодно, за умеренную плату, тогда как миллионера, которого она презирала, ждал отказ во всем. Места в передней столовой резервировали для гостей по ее выбору, а на кухне постоянно кормили бедных. Отдельные номера наверху были предназначены для тайных политических встреч или интимных свиданий. 1 декабря 1921 года фрау Захер рассеяла толпу бастующих рабочих, которые только что разграбили три ближайших отеля. С сигарой в руке, громогласным голосом на венском диалекте она убедила толпу разойтись. При этом она хранила портреты Франца Иосифа и Вильгельма II, украшавшие столовую до самой ее смерти. Макс Граф дал такую зарисовку любимого ею общества: «Я до сих пор отчетливо вижу Берхтольда в летний день 1914 года, стоящим в дверях отеля на Рингштрассе. Он только что подписал объявление войны Сербии. Он стоял там стройный и иронично улыбающийся, держа в холеных руках сигарету с золотым обрезом, глядя на толпу и переговариваясь с прохожими. Так общество, вращающееся на Рингштрассе, встретило мировую войну, которая его разрушила. Оно жило, смеясь и шутя, и умерло, смеясь и шутя [16].

Самой вредоносной привилегией аристократии была возможность влиять на чужие карьеры. Поскольку члены придворного общества одаривали своим вниманием наиболее значимых бюрократов, для осуществления любого предприятия требовалась заручиться поддержкой двора. Благодаря институту протекции, эрцгерцоги и принцы влияли почти на все аспекты общественной жизни, оставляя на долю представителей среднего класса услуги «через заднюю дверь». Ганс Закс описал, как аристократия использовала свою власть, если и не грубо, то, по крайней мере, с большой долей «изящного и самодовольного бессердечия»: «Без какого-либо следа организации или руководства их аморфная, анонимная, безответственная власть могла работать только в одном направлении: запрещать все новое и исключать из сотрудничества любые свежие силы» [17].

Протекция касалась не только профессуры, но и культурных учреждений. Опера и Городской театр постоянно страдали от постороннего вмешательства. В 1900 году «Зеленый какаду» был снят с репертуара театра под мнимым предлогом, что директор потерял к нему «вкус», а на самом деле потому, что эрцгерцогиня не одобряла прославление в нем французской революции. Двумя годами ранее Катарина Шратт угрожала прервать свою карьеру, если, вопреки популярности идеи свободной любви, не будет поставлена «Фата Беатриче» Шницлера, где ей была обещана главная роль. Поскольку император не мог позволить ей покинуть сцену в юбилейный год, он придумал для нее роль, в которой ей пришлось надеть черный кружевной чепец, приличествующий соблазненной женщине, задумавшей покончить с собой. В 1900 году фрау Шратг вернулась в театр, но и после этого директор отказался принять выбранную ею французскую пьесу, придравшись к тому, что в одной из сцен Наполеон появляется в августе, что невозможно. После окончательного ухода актрисы со сцены Франц Иосиф никогда больше не посещал театра.

Император вмешивался даже в дела о наследстве. Когда в 1907 году умер эрцгерцог Эрнст, он завещал свое состояние четверым детям своей морганатической жены. Император объявил детей незаконнорожденными, для того чтобы состояние могло перейти к 80-летнему эрцгерцогу Райнеру. Когда одна из дочерей Эрнста подала в суд, дело было проиграно на всех этапах из-за вмешательства двора. Несмотря на подобные оскорбительные факты, императорский двор оказывал услуги лицам, которых почитал достойными этого. В 1895 году больному Антону Брукнеру разрешили поселиться в саду Верхнего Бельведера благодаря покровительству эрцгерцогини Валерии. Многочисленные художники и скульпторы получали дарованные им двором должности. А Гансу Макарту, например, был дарован особняк за счет государства, хотя другие, включая еврейских художников, были вынуждены заботиться о себе сами.

Несмотря на несправедливость, творимую вследствие протекций, и легкомыслие знати, аристократы внесли в культурную жизнь ничем не заменимую независимость духа. Покровительствуя искусству, такие филантропы, как княгиня Меттерних и Ганс Вильчек, оплачивали мероприятия, которые никогда не оплатило бы государство. Интеллектуалы из среды аристократов, такие как Христиан фон Эренфельс и Рихард Кауденхофе-Калерги, а также большое число выходцев из дворянских семей, преуспевали в философии и социальной теории. Любовь к искусству и праздникам объединяла знать со всеми остальными социальными классами; как в обычном театре, так и в Пратере, высшие, средние и низшие слои объединялись в том, что Герман Брох назвал «демократией стиля». Не доверяя государству, как некой абстракции, за которой не стоит никакая этическая цель, представители всех классов предпочитали уходить от реальной действительности. Знать разделяла с низшими классами также и некоторые предрассудки. И тех и других возмущало процветание среднего класса. И те и другие чтили сельское общество, опасаясь ориентации на достижения городского, преимущественно еврейского, либерализма. Между знатью и низшими слоями среднего класса существовало как бы тайное соглашение противиться всему новому, противопоставляя либерализму христианский социализм и подталкивая двор сохранять все как есть.

Глава 3. Империя бюрократов

Унификация против коррупции старой бюрократии

Бюрократическая система, которую создали Мария Терезия и Иосиф II, пронизала собой весь уклад жизни империи вплоть до мельчайших ее деталей. Создается впечатление, что администрация империи задалась целью полностью ее унифицировать, подогнав негерманские народы под западные стандарты и создав систему, внутри которой каждый безропотно подчинялся бы указам короны. Эмблемы этой унификации были повсюду: на каждом государственном здании - судов, почты, железнодорожных станций - был желтый щит с черным двуглавым орлом. По всей территории империи - и в Вене, и, скажем, в Буковине, железнодорожные чиновники носили одну и ту же темно-синюю униформу и звонили в одни и те же колокола. Кафе и отели - от Лемберга (после 1918 года Львов) до Лайбаха - все были похожи на венские; торговцы и водители фиакров были одеты одинаково, и даже жестикуляция у них была одна и та же; поэтому любой путешественник повсюду чувствовал себя в одной и той же обстановке - как на русской границе, так и в итальянских Альпах. Общая символика и одни и те же порядки предписывались законами и правилами, которые действовали на всей территории империи, делая ее единой системой и придавая однообразие, которое так огорчало романтиков после 1918 года.

Положение бюрократии казалось идеально защищенным от любого негативного воздействия, однако ее больше боялись, чем любили. Звание надворного советника, введенное в 1765 году для высших чинов империи, стало символом, означавшим, что носитель этого звания обладает властью, способной противостоять протекции. После 1850 года в табель о рангах были введены новые звания - советник министерства и советник отдела - с целью укрепления значимости растущего чиновничьего сословия. Франц Иосиф имел право накладывать вето на все назначения. Принятые на работу чиновники попадали в стабильный и легко прогнозируемый мир: продвижение по служебной лестнице происходило через заранее известные, строго определенные промежутки времени вплоть до выхода - обычно через 30 лет - в отставку, после чего бывшие чиновники поселялись, скажем, в «Пенсионополисе» в Граце.

Многочисленные высшие чины, по свидетельству Александра Шпицмюллера (1862-1953), последнего имперского министра финансов, отличались трудолюбием и беспристрастностью. Одним из столпов справедливости был Генрих Ламмаш (1853-1920), поддерживавший движение за мир и занимавший пост последнего австрийского премьер-министра. Эрнст Лотар вспоминал, что, будучи студентом, слышал, как профессор Ламмаш критиковал протекционизм, настаивая на том, что в дела ведущего процесс судьи не должны вмешиваться ни надворные советники, ни аристократы, ни император. Однажды, будучи начинающим судьей, Лотар вел дело против одного из родственников Ламмаша, которого допрашивал сам старик Ламмаш. Лотар весьма беспокоился, что его обожаемый профессор захочет вмешаться в его работу. Но когда он сообщил Ламмашу, что дело передается в суд, тот просто ответил: «Спасибо за информацию», что впервые вызвало у Лотара чувство гордости за свою профессию [18].

Склонным к лояльному восприятию нового чиновником был Эмиль Штейнбах (1846-1907), еврей, перешедший в католичество. Работая в департаменте юстиции, он поддержал закон министра-президента Эдуарда Тааффе от 1883 года, касающийся инспекции торговли и запрещающий работу по воскресеньям, а также ограничивающий рабочее время женщин и подростков. В 1887 году Штейнбах разработал программу медицинского страхования и страхования от несчастного случая рабочих, которая оказалась лучше программы Бисмарка, а будучи министром финансов в 1891-1893 годах, вел надзор за реформированием имперской валюты. Хотя его предложение о всеобщем избирательном праве привело к смене правительства Тааффе, Штейнбах способствовал введению в Австрии того, что в 1891 году Виктор Адлер назвал лучшей из всех государственных систем социального законодательства, за исключением Англии и Швейцарии. К сожалению, в результате введения нового трудового законодательства промышленность Австрии оказалась в невыгодном по отношению к Германии и даже Венгрии положении. В 1904 году Штейнбах стал вторым евреем, дослужившимся до должности председателя Верховного суда. Он был одним из многих чиновников, которые пришли на службу в министерство из университета, где до этого занимались преподавательской деятельностью. Другим примером образцового чиновника был уроженец Германии Карл Теодор фон Инама-Штернегг (1843-1908), руководивший Центральной комиссией по статистике в 1884-1908 годах и организовавший в Австрии перепись населения 1890-го и 1900-го годов, которая была проведена с неслыханной для того времени точностью. Многие экономисты и юристы Австрии делали такую же «двойную» карьеру: в области правительственной деятельности и преподавании. В 1882 году проявились преимущества поздней индустриализации: уроженец Германии, чиновник министерства торговли Георг Кох (1842-1890) исследовал методику почтовых отправлений в Англии, Бельгии, Голландии и Франции и на основе этого создал такую же в Австрии. Изученный опыт позволил ему изобрести почтовый штемпель, распространившийся затем по всей Европе.

Однако никакие нововведения не могли подвигнуть бюрократию на сколько-нибудь серьезные реформы. Причина этого заключалась отчасти в том, что дела правительства были окутаны покровом тайны. Франц Иосиф не разрешал министрам писать мемуары, а иногда, как в случае с Бенедеком, даже заставлял давать в этом клятву. Он оставлял их без помощи в критические моменты, а частые изменения или нарушения конституции - в 1848-м, 1860-м, 1867-м и 1880-м годах, а также в 1897-м, 1907-м и 1914-м годах - приводили к частой смене государственных деятелей. На фоне всеобщей неинформированности только рейхсрат был местом, где бюрократию подвергали общественному контролю благодаря инициативе некоторых активных депутатов, например Энгельберта Пернерштофера.

Напряженность между рейхсратом и министрами достигла наивысшего предела в 1897 году, когда польский граф Казимир Бадени (1846-1909) предложил свой декрет о языке. Он просчитался, выбрав для этого прочешского закона год, в который предполагалось возобновить десятилетний договор между Австрией и Венгрией. Консерваторы объединились с немецкими националистами, чтобы устроить обструкцию предложенному нововведению, до тех пор пока Бадени не уйдет с поста или не заберет назад свое предложение сделать в Богемии чешский язык официальным и деловым. Надо сказать, что выступления против Бадени в октябре 1897 года продемонстрировали беспрецедентную для Европы тактику обструкционизма. Каждая фракция выделила создававших шумовой фон людей они использовали для этого свист, санные колокольчики, губные гармоники, коровьи бубенчики, тромбоны, охотничьи рожки и барабаны для облав на зверя; один из этих «шумовиков» был дирижером: он определял, кого из выступавших нужно заглушать. Марк Твен, живший тогда в Вене, оставил воспоминания об этих беспорядках, драматически описав в них марафонскую речь, которую доктор Отто Лехер, президент торговой палаты в Брно, произносил 28 октября 1897 года в течение суток: с 8.45 утра до 8.45 утра следующего дня. В Моравии и Богемии Лехер стал национальным героем, его изображения были на почтовых открытках, а когда он вернулся в Брно, ему устроили бурную встречу Бадени потерпел поражение через несколько дней после того, как 60 полицейским было приказано очистить рейхсрат от обструкционистов. Эти события привлекли такое большое внимание прессы, что даже обычно не интересовавшийся политикой Зигмунд Фрейд сравнил свою собственную манеру принимать пациентов по 11 часов в день с речью доктора Лехера, побившей все рекорды. И хотя впервые подобная обструкция была устроена ирландскими депутатами в Британском парламенте в 1877 году, а в том же году, когда д-р Лехер произнес свою речь, некий румын зачитывал в Бухаресте адрес в течение 37 часов, Австрия продемонстрировала неслыханный кризис законодательной власти, которую парализуют ее же представители, издевающиеся над установленными ими же правилами. В конечном итоге Франц Иосиф применил к членам парламента статью 14 Конституции, дававшую бюрократии право действовать по законам чрезвычайного положения. Тот факт, что все последующие десять лет планы рейхсрата постоянно срывались, окончательно подорвало доверие народа ко всем, кто был причастен к власти, и прежде всего к бюрократии, виновнице всех несчастий.

Хотя введение всеобщего избирательного права для мужчин в 1907 году восстановило парламентское правление, в марте 1914 граф Карл Штюргк распустил рейхсрат, который не собирался до 30 мая 1917 года. Презирая парламент и считая себя ответственным только перед императором, премьер-министр Штюргк подвел империю к Первой мировой войне, после чего сразу же обратился к Акту о военной службе, принятому в 1913 году Он разрешил цензуру прессы и переписки и ввел всеобщую мобилизацию, которая касалась не только людей, но и собственности. В отличие от Венгрии, Австрия вступила в войну в атмосфере беспрецедентной секретности, в то время когда нехватка продовольствия из-за неурожая пшеницы в Галиции и закрытие Венгрией своих границ вынуждали крестьян продавать зерно на черном рынке. На фоне голода и слухов о поражении строгости военного времени еще больше деморализовали население.

Накануне 1914 года от деятельности бюрократии, девизом которой было «мы можем подождать», больше всего страдал средний класс. Канцелярская волокита достигла таких масштабов, что стала обрастать легендами; только в Вене 27 чиновников независимо друг от друга занимались сбором налогов. В 1905 году с диспетчера поездов, которого судили за халатность, удалось снять обвинение благодаря тому, что адвокат предъявил суду 30 томов следственного дела, заявив при этом: «Правило, в нарушении которого обвиняется мой клиент, находится где-то в одном из этих томов» [19]. Государственная лотерея, затеянная впервые еще в 1787 году, предназначалась для изъятия сбережений у бедного люда, отдававшего свои деньги в надежде на большой выигрыш. Коррупция стала обычным делом. В венской тюрьме окружного суда узники могли удовлетворить любое свое желание - получить книги или любовницу - при условии, что у них есть деньги на взятки охране. Еще большее оскорбление обществу наносили молодые люди, которые, прослужив несколько лет в государственных учреждениях, набирались знаний для ведения частных дел и затем использовали свою осведомленность в работе правительства в собственных целях.

Время от времени суды и полиция демонстрировали то, что Карл Краус назвал «бюрокретинизмом». В 1906 году в Триесте итальянский рабочий Антон Дзампаратти был посажен в тюрьму за оскорбление его императорского величества, так как постоянно называл императора королем. В 1904 году в Леобене одна вдова провела 5 месяцев в тюрьме, пока власти рассматривали обвинение ее в колдовстве. В 1906 году Краус обнародовал дело Регины Риль, владелицы борделя в Вене, которую приговорили к трем с половиной годам за ростовщичество и плохое обращение с девицами. На суде полицейские чины свидетельствовали, что их подчиненные колебались, стоит ли вести расследование, поскольку сами часто посещали данное заведение. Краус утверждал, что только публикация в прессе заставила полицию защитить девушек от несправедливости.

Венская пресса была насквозь продажна. Постоянно имели место то утечка информации, то ее фальсификация. Пресса шантажировала выдающихся личностей и деловых людей, требуя компенсации за сохранение тайны. Оплачивая поддержку со стороны прессы, южная железная дорога отсрочила свою национализацию до 1923 года, тогда как другие, например северная железная дорога, были экспроприированы в 1885 году под предлогом должностных преступлений. Пожалуй, самым известным газетным скандалом была статья, которую германский националист историк Генрих Фридьюнг (1851-1920), еврей, отошедший от веры предков, опубликовал в Neue Freie Presse 20 марта 1909 года, обвинив сербского депутата Супило в связи с агентами в Белграде. Дело о клевете, возбужденное против Фридьюнга в декабре, выявило, что не кто иной, как министр иностранных дел Алоиз Эренталь (1854-1912), снабдил Фридьюнга документами, которые были подделаны двойным агентом, возможно, с ведома самого Эренталя. Репутация Фридьюнга как историка после этого была необратимо подорвана.

Ничто столь наглядно не говорило о небрежном отношении к своему делу бюрократии, как манера цензуры прессы. По утрам гранки каждой газеты посылались цензору, который мог приказать изъять любой материал. На его месте оставалось зиять пустое пространство с надписью «конфисковано». Поскольку газеты читались цензорами торопливо, часто изъятый из одной газеты материал можно было найти в другой. Но надежнее всего была превентивная цензура: в этом случае полицейские чиновники уведомляли издателей, что определенные вопросы необходимо замалчивать. Палата цензоров выдавала лицензии лояльным издателям, а те, чей характер или политическая деятельность могли служить причиной для отказа в лицензии, должны были вносить большой залог. До 1903 года лицензия требовалась также для продажи газет, торговля которыми и до этого времени ограничивалась несколькими киосками, расположенными на большом расстоянии друг от друга. Репортеров новостей не было до 1922 года. В январе 1883 года Тааффе, подстрекаемый Бисмарком, пытался погубить «Новую Венскую газету» Морица Шепса, запретив ее продажу в киосках. Тогда Шепс оклеил сдаваемые в наем городские служебные помещения объявлениями о продаже газеты. Едва пережив эти гонения, в 1886 он основал «Венскую газету», чтобы возобновить свои попытки уговорить Австрию пойти на дружественные отношения с Францией. Большинство газет распространялось по почте, причем основными подписчиками были кофейни, которые имели полные комплекты ежедневных и еженедельных изданий. Чтобы и далее мешать распространению «Новой Венской газеты», налог на нее оставался в силе до 1898 года, в то время как полуофициальные издания типа «Венской газеты» не платили налогов за публикацию разрешенных материалов. При Фридрихе Уле (1825-1906), тесте Августа Стриндберга, «Венская газета» стала основным рупором культуры, соперничая с Neue Freie Presse.

Книги также подвергались конфискации. В 1906 году была арестована «Вена» Германа Бара, так как бургомистр Люэгер счел ее неприличной. Хотя во время Первой мировой войны цензура, осуществляемая Департаментом военной прессы, стала более строгой, она пропускала в печать много остроумных материалов. Как сказал Краус, «сатира, которую понимает цензор, стоит того, чтобы ее выбросили». Сам Краус попал под следствие, которое длилось так долго, что империя потерпела крах до того, как вина с него была снята.

Склонность бюрократии ошибаться и заниматься волокитой была порождением характерного для империи «абсолютизма, смягченного расхлябанностью», однако возникавшая повсеместно система всеобщих лазеек и ухищрений делала жизнь более или менее сносной; в противном случае это было бы просто невыносимо деспотическое государство. После 1880 года чиновники увлеклись введением формальностей, которые душили уже не только инновации, но даже саму рутину. Результатом такого положения вещей мог быть только застой, который Тааффе назвал «ведением дел спустя рукава». Несостоятельность режима порождала критику, которая всячески подавлялась, что и подвигло Крауса написать несколько самых острых сатирических произведений XX века. Непроницаемые чиновники в романах Кафки и статьях Крауса отражали заурядность бюрократии Франца Иосифа. Хотя внешне она и казалась сплоченным бастионом системы правления, надежно защищавшим ее от разрушения, эта система допускала столь грубые ошибки, что результатом их стала катастрофа в масштабе Европы.

Сомнительное благополучие армии мирного времени

Еще одной, более колоритной, чем бюрократия, опорой Габсбургов были военные. В период с 1740 по 1918 год имперская армия была участницей каждой скольконибудь заметной войны, однако при этом она была как никакая другая популярна в Европе, правда не столько благодаря своим боевым заслугам, сколько своей вездесущности в качестве усмирителя. Гарнизоны императорских и королевских войск, выступавших под желтым флагом с черным орлом, стояли по всей Богемии, Галиции, Венгрии и Хорватии с тем, чтобы имперское присутствие было очевидным для всех, даже самых индифферентных.

Вместе с жандармерией, созданной в 1848 году, армия действовала как внутренняя полицейская сила, подавляя межнациональные конфликты. Усмирять приходилось в основном «соколов» в Богемии и рутенцев в Буковине, а новобранцев-славян посылали служить под командование немцев подальше от дома. Сама армия стала плавильным тиглем национальностей, где офицеры и солдаты проявляли лояльность по отношению к империи вне зависимости от национальной принадлежности. Возможно, лучшей хвалой этому стал роман «Марш Радецкого», написанный Йозефом Ротом, прославляющий армию как олицетворение живой связи между императором и народом. Его название было заимствовано Ротом у марша, сочиненного Иоганном Штраусом-старшим в память о тех, кто восстанавливал порядок в империи в 1848 году, что подчеркивает объединяющее значение этой музыки для представителей всех национальностей в армии. Знаток военных оркестров Стефан Цвейг утверждал, что дирижеры в армии Австро-Венгрии были гораздо лучше ее генералов.

Несмотря на поддерживаемое единство национальностей, тот факт, что языком команд - от майора и ниже - был немецкий, вызывал в армейских рядах явный протест. Венгерские офицеры возмущались, что они были вынуждены отдавать команды другим венграм на немецком языке, заучивая для этого примерно 70 слов. Хотя «Партия независимости» под руководством Ференца Кошута в 1900 году превратила языковую проблему в главный повод для недовольства, Франц Иосиф отказался ассигновать деньги на нововведения. Император ценил свою армию как инструмент сохранения единства - последнее звено, связующее его с прошлым. Не меньше, чем император Вильгельм, он любил присутствовать на маневрах и давать советы командованию; с особым удовольствием и гордостью он облачался в парадную форму фельдмаршала.

Кроме защиты границ и исполнения полицейских обязанностей, у армии была еще одна функция: участие в церемониалах. Все офицеры были приняты при дворе и, как и аристократы, обращались друг к другу на «ты». Этот обычай возник после 1815 года среди офицеров, расквартированных в Италии, как символ воинской солидарности в окружении враждебно настроенного населения. Стрижка типа «дикобраз» офицера Австро-Венгрии компенсировалась его яркой формой. Сине-зелено-белые мундиры, которые Фрейд сравнил с оперением длиннохвостых попугаев, украшали собой каждый бал, побуждая и гражданских лиц одеваться с большей тщательностью, чем где-либо в Европе. Особой любовью у публики пользовалась состоящая из венгров личная гвардия, учрежденная Марией Терезией: караул в Хофбурге в алых мундирах с серебряной оторочкой и в собольих головных уборах, верхом на белых лошадях, сменялся ежедневно в полдень, привлекая к себе внимание детей и прохожих. Поскольку военные в империи пользовались популярностью, Первая мировая война не вызвала среди ее гражданского населения большого протеста, ибо уважение к военным было сродни благоговению перед императором.

Армия Австро-Венгрии была предметом гордости империи, и тем не менее она находилась в состоянии перманентного кризиса. Вплоть до 1867 года эрцгерцоги занимали в ее штате более высокое положение, чем профессиональные военные, являя собой худший тип командиров. Тщательно проведенная после поражения под Кёниггратцем реформа подняла профессионализм, но в то же время увеличила рутину; службы снабжения работали весьма неэффективно. Закон 1868 года учредил систему всеобщей воинской повинности, подобную прусской, однако неграмотность и слабое здоровье позволяли лишь четверти из призывников-крестьян выдерживать трехгодичную службу. Некоторым удавалось избегать службы благодаря договору с США (1857), который освобождал от военной обязанности любого грамотного мужчину, прожившего в Соединенных Штатах пять лет, необходимых для натурализации. Это стало мощным стимулом для эмиграции, особенно крестьян из Галиции и Венгрии.

Одним из самых суровых критиков имперской армии был венгерский публицист Эмиль Райх, считавший самым большим ее недостатком отсутствие общего языка. Несмотря на то, что современные кампании требовали все большей инициативы полевых офицеров, Австро-Венгрия не давала им проявить себя, требуя, чтобы они общались с помощью упомянутых 70 слов немецкого словаря для передачи быстрых и коротких команд. Хотя 80 процентов офицеров были немцы, вряд ли кто из них мог говорить на языках венгерских или славянских эскадронов, которыми они командовали.

Помимо языкового барьера Райх вскрыл и другие причины полного отсутствия корпоративного духа между офицерами и солдатами. Офицеры ехали на фронт в купированных вагонах, тогда как рядовые солдаты перевозились в вагонах для скота, на которых было написано: «Для сорока человек или шести лошадей». Находясь в качестве военного врача на маневрах в Моравии, Зигмунд Фрейд в 1886 году в письме Йозефу Брейеру так охарактеризовал соперничество между офицерами: «Каждый офицер завидует равному себе по рангу, задирает своих подчиненных и боится начальства. Чем выше он поднимается, тем больше боятся его» [20].

Солдат обучали бояться начальства больше, чем любого врага. Музиль описал этот культ мазохизма и садизма в своем первом романе «Смятение воспитанника Тёрлесса», (Берлин, 1906), в котором рассказывается, как кадеты военной академии в Галиции издевались над своими сверстниками. Поистине жизнь как офицеров, так и солдат была весьма жалкой. Их постоянно переводили из одного гарнизона в другой, при этом многие ощущали себя бездомными, как странствующие актеры. Чувство отсутствия родовых корней в среде офицерских детей вошло в пословицу. Военные хирурги прозябали в бедности, так как закон запрещал им лечить офицеров и их семьи за пределами госпиталей. Хотя все считали, что этот закон можно обойти, как это делал, например, начальник Вильгельма Штеккеля, которому за незаконные вызовы на дом позволили собрать коллекцию из тридцати ваз. Офицеры были по уши в долгах, особенно в провинции, где они увлекались игрой в компании с представителями своей национальности. В некоторых войсках почти половина офицеров шла на скамью подсудимых, лишь бы избавиться от долгов. Иным несчастным, к которым принадлежал и отец Райнера Марии Рильке, приходилось уходить в отставку, но приспособиться к гражданской жизни им также практически не удавалось.

Ненависть-любовь к военной службе имела место и среди студентов университетов, которым по закону 1868 года было разрешено служить один год вместо трех. Эта привилегия порождала превосходство интеллектуалов, но вредила армии. Идущие добровольно служить на один год проходили 7 месяцев теоретической подготовки - по собственному выбору. Затем, после 5 месяцев строевой подготовки жалких, слабо подготовленных офицеров отправляли в запас. Нет нужды говорить, как нравилось интеллектуалам перемещение из кафе на Рингштрассе в гарнизонную жизнь. В 1894-1895 годах Гуго фон Гофмансталю на службе в Галиции все казалось отвратительным, грязным и портящим настроение. Однако, когда разразилась Первая мировая война, многие интеллектуалы встали под имперские знамена. Людвиг Витгенштейн пошел добровольцем, несмотря на грыжу. Воспитанные в духе уважения к армии в начальной школе и гимназии, молодые люди шли на войну, настроенные весьма героически. В своем романе «Соль земли» (1935) поляк Юзеф Виттлин, друг Йозефа Рота, ярко описал, как служба в австрийской армии лишила корней и постепенно дала образование сорокалетнему галицийскому железнодорожному рабочему Виттлин описывает, как неграмотный главный герой на службе императору одновременно преодолевает страх перед печатным словом. Далеко не все мастера слова ненавидели войну с такой страстностью, как Георг Тракль, Альберт Эренштейн или Карл Краус. Были и такие, кто считал причиной несчастий прежде всего военную технику, которая убивала или калечила всех и вся и, по словам Берты фон Сутнер, превратила в пародию то, что некогда считалось доблестью.

Кодекс чести, который Шопенгауэр назвал кодексом дураков, был проклятием для офицеров. Он действовал как суперэго, требуя, чтобы они решали свои споры с помощью дуэли. В Англии дуэль перестала существовать еще до 1850 года, а в Австро-Венгрии вплоть до 1911 года принятие вызова на дуэль было святой обязанностью офицера. Если он уклонялся от вызова, ему переставали доверять и уже никогда не принимали в обществе. К тому же, в отличие от поединка на шпагах, дуэль среди военных требовала более серьезного оружия. Вплоть до 1900 года гражданские суды в Австро-Венгрии воздерживались от применения закона, требующего за дуэль тюремного заключения. Если офицер убивал гражданского, Франц Иосиф всегда его прощал. Хотя каноническое право предусматривало отлучение от церкви обоих участников дуэли и их секундантов, этого никогда не происходило. Только после 1900 года из-за нескольких ошибок правосудия вызов на дуэль перестал быть обязательным для сохранения чести. В одном случае офицеры шутки ради вынудили драться на дуэли двух близких друзей, и один убил другого. В том же 1900 году другого офицера сочли обесчестившим себя из-за отказа драться на дуэли по пустяковому поводу. В третьем случае офицер запаса вызвал на дуэль соперника, чтобы сохранить свою должность. Поскольку офицеров запаса считали гражданскими лицами, его тоже заключили в тюрьму

Все эти несправедливости привели к тому, что кронпринц Альфонсо Испанский поддержал лигу противников дуэли, первое отделение которой он учредил в Австрии (1904), защитив тем самым офицеров, отказывавшихся драться на дуэли. Уже к 1904 году 300 конфликтов в армии разрешились без применения оружия, и даже в Венгрии и Галиции, где дуэли были наиболее популярны, общественное мнение перестало их одобрять. Движение против дуэлей обрело такую силу, что в 1911 году Франц Иосиф издал декрет, по которому офицеры больше не были обязаны бросать и принимать вызов, и дуэли были запрещены, исключая случаи мести за супружескую измену.

Никто не писал так много о дуэлях, как Артур Шницлер. В романе «Лейтенант Густль», который он напечатал в рождественском номере Neue Freie Presse в 1900 году по просьбе своего друга Теодора Герцля, Шницлер показал лицемерие кодекса чести. Лейтенант Густль, который подумывал о самоубийстве, на любое покушение на свое самолюбие, даже самое пустяковое, реагирует одинаково - вызывает противника на дуэль. В том же месяце Шницлера, офицера запаса, вызвали в суд и разжаловали за поведение, недостойное офицера. В «Секунданте» (1932) Шницлер описал дуэль, в результате которой оскорбленный муж погибает от руки намного превосходящего его в меткости стрелка. Хотя сам Шницлер не поддерживал практику дуэлей, один из его персонажей одобряет эту традицию как средство испытания характера офицера, как тренировку умения смотреть смерти в лицо. Подобный взгляд на вещи предполагал, что традиция дуэлей укрепляет воинскую этику.

Однако никакой кодекс чести не мог противостоять обидной слабости австро-венгерской армии. Из-за повсеместной халатности вражеские агенты с легкостью добывали военные секреты. В 1864 году прусские офицеры под идом гражданских лиц разбрелись по всей Богемии, нанимаясь на работу в сельской местности. Прусские агенты приобретали планы оборонительных сооружений у малооплачиваемых нижних чинов в министерстве обороны Австрии, в результате чего офицеры начальника генштаба армии фон Мольтке знали ландшафт Богемии и расположение австрийских войск в Кёниггратце гораздо подробнее, чем сами австрийцы.

Еще более серьезным было предательство полковника Альфреда Редля (1864-1913), много лет руководившего шпионской сетью на территории Австро-Венгрии и покончившего с собой в мае 1913 года. Командование армии получило сведения о том, что он передал русским подробные планы австрийских укреплений в Галиции, выдав до этого России австрийских агентов. Это предательство имело катастрофические последствия: за 15 месяцев до начала войны Австрии пришлось пересмотреть планы обороны Галиции и вторжения в Сербию. Австрийский генеральный штаб лишился доверия немцев, а также Франца Фердинанда. Австрийская шпионская сеть в России была уничтожена, а генеральный штаб, недооценив как силу России, так и собственную слабость, в июле 1914 года оказался в кризисе. Правительство пыталось скрыть преступления Редля, но уроженец Праги, социалист, репортер криминальных новостей Эгон Эрвин Киш к всеобщему ужасу разгласил эти факты.

Австро-Венгрия содержала армию, годную для мирного времени, которая сопротивлялась нововведениям с бидермейерским упорством. В 1911 году генеральный штаб счел практически бесполезным изобретение танка Гюнтером Бурстином (1879-1945). Подумать только, что могло бы сделать эта машина на полях сражения в Галиции! К этому стоит добавить историю с Морицем Ауфенберг-Комаровым (1852-1928), который в сентябре 1914 года одержал победу в Галиции, а в следующем году был осужден полевым судом за якобы нарушение должностных инструкций в бытность свою военным министром. Хотя с него сняли обвинение, армия потеряла одного из лучших командиров и новаторов.

Несмотря на все недостатки, австро-венгерская армия служила тем не менее опорой империи. В 20-х годах XX века никто из гражданских лиц не упускал случая полюбоваться на яркие мундиры, украшавшие улицы Вены. Армия оживляла общественную жизнь, усмиряла отдаленные провинции и являла солдатам самых разных национальностей пример патриотизма. Благодаря устаревшему кодексу чести, отказу от нововведений, но одновременно мужеству перед лицом опасности, военные были частью режима, которому они служили. Как и императора Франца Иосифа, армию больше уважали, чем боялись, и она была скорее популярна, чем эффективна. Вместе с бюрократией Габсбургов она помогла создать в бассейне Дуная то единство, которого с 1918 года этому региону мучительно не хватало.

Государственная церковь раздражает антиклерикалов

Третьим оплотом традиций в Австрии была Римская католическая церковь. Земли Габсбургов составляли самое большое католическое королевство в Европе: в 1905 году при населении в 46 миллионов человек насчитывался 31 миллион католиков и пять миллионов униатов. И все же к 1875 году в Италии было в четыре, а во Франции и Германии в 1,5 раза больше приходских священников на душу населения. При Франце Иосифе споры по поводу церковной политики сконцентрировались вокруг Конкордата от ноября 1855 года, согласно которому все браки отдавались под юрисдикцию канонического права, а церкви предоставлялось право наблюдать за начальными школами. Законы, принятые в мае 1868 года кабинетом министров Ауэршперга, провозглашали окончание срока полномочий Конкордата от 30 июля 1870 года на том основании, что Заявление Ватикана о непогрешимости папы изменило положение участвовавших в соглашении 1855 года сторон. В мае 1874 года Конкордат был заменен законодательством, которое даровало Римской католической церкви привилегии, но не монопольный статус.

Сначала епископат, воодушевленный тем, что папа Пий IX осудил «отвратительные законы», отказался их принять, но потом церковная иерархия согласилась с тем, что это было разумным решением. Наиболее известным оппонентом нового законодательства был епископ Линца Франц Иосиф Рудигир (1811-1884), в прежние годы религиозный наставник молодого Франца Иосифа. После того как император подписал новый закон о школах и браке, епископ Рудигир предостерег своего бывшего ученика, что ему придется отвечать перед Богом за свои деяния. Когда епископ дал приходским священникам наставление игнорировать законы, он был приговорен к 14 дням тюрьмы, но затем помилован императором.

Майские законы 1868 года, утвержденные в 1887 году, распространили действие канонического права на браки между католиками, но изъяли дела о браках из церковных судов. Хотя почти все начальные школы были под контролем государства, оно платило священникам за религиозное наставничество. Новые законы не изменили этого положения вещей, причем с 1871 года государство стало оплачивать приходским священникам услуги по регистрации рождений, браков и смертей. Приходских священников по-прежнему назначали местные светские власти, тогда как епископов назначал император и утверждала Святая Епархия. До 1918 года все епископы заседали в верхней палате рейхсрата, а в 1900 году 20 священников заседали в нижней палате. Государственное финансирование церкви продолжалось до конца 20-х годов XX века и было вновь подтверждено Конкордатом, который федеральный канцлер Австрии Дольфус подписал с кардиналом Пачелли в 1933 году. Репутация Конкордата 1933 года пошатнулась главным образом из-за того, что браки между католиками были опять отданы под юрисдикцию церковных судов.

Каждый год союз между церковью и государством отмечался процессией праздника Тела Господня, которая проходила во вторник после Троицы. После того как Карл Люэгер осудил этот ритуал, благочестивые устремления контрреформистов сосредоточились на возрождении наследственного почитания Габсбургами евхаристии. Социалист Юлиус Браунталь вспоминал, как вышеупомянутая процессия удовлетворяла страсть венцев к зрелищам: «Шествие открывали императорские войска в форме, будто с боем прокладывая путь Церкви, следующей за ними. За войсками шли монахи, францисканцы и капуцины, доминиканцы, августинианцы и кармелиты, перебирая четки; затем шли девочки в белых одеяниях и юноши, несшие большое количество ярких церковных хоругвей и штандартов, на которых были написаны обеты и изображения святых; затем шли с пением литаний певчие и мальчики из хора; затем высшие церковные чины, прелаты и дьяконы в пурпуре и горностаях, епископы несли распятия, а за ними шел кардинал-архиепископ в митре со священным сосудом в руках, над ним несли балдахин, и он был окружен мальчиками, которые размахивали кадилами. Затем следовал старый император с непокрытой головой в окружении испанского караула с алебардами; а за ним императорский двор; затем знать и генералы, за ними еще императорские войска в боевой форме. Таков был порядок этого великолепного шествия: он отражал действительную расстановку сил в церкви и государстве» [21].

Карл Люэгер превратил день Тела Господня в день демонстрации силы христианской социалистической партии, так что процессии в этот день противостояла первомайская демонстрация социалистов, устраиваемая в Пратере с 1890 года. Франц Иосиф каждый год принимал участие в этой процессии, а также в великий четверг на Страстной неделе в обряде омовения ног нищим, выказывая почтение евхаристии, пока преклонный возраст не вынудил его в 1912 году от этого отказаться. Это пышное представление происходило вплоть до 1910 года за три дня до Пасхи перед приглашенной публикой в Хофбурге, где император ожидал на помосте двенадцать нищих, затем опускался на колени к их ногам, а священники лили воду.

Трогательный ритуал выражения почтения к церкви достиг своего апогея во время похорон императора. Когда тело внесли в церковь Капуцинов для погребения, приор открыл врата и спросил: «Кто ты, что хочешь войти сюда?» Распорядитель церемоний двора ответил: «Я его величество император Австрии, король Венгрии». Приор возразил: «Я не знаю его. Кто хочет войти сюда?» Последовал ответ: «Я император Франц Иосиф, апостольский король Венгрии, король Богемии, Далмации, Хорватии, Словении, Лодомерии, Иллирии, Иерусалима, эрцгерцог Австрии, грандпринц Трансильвании, грандгерцог Тоскании и Кракова, герцог Лотарингии, Зальцбурга, Штирии, Каринтии и Карниолы». Приор настаивал: «Я не знаю его. Кто хочет войти сюда?» На этот раз церемониймейстер опустился на колени и сказал: «Я человек, ищущий милосердия Бога». Ответ был: «Тогда входи» [22].

Народ был гораздо менее набожным, чем августейшие особы. Большинство верующих были женщины, которые испытывали особую преданность Деве Марии. Культ Девы Марии насаждал моравец, священник Клеменс Мария Хофбауэр (1751-1820), который с 1808 года до самой смерти возглавлял в Вене орден сторонников искупления. Он привлек в него таких интеллектуалов, как Фридрих Шлегель, Адам Мюллер, Захария Вернер и Антон Гюнтер, и кардинально изменил ритуал отправления евангелических обрядов, используя возможности как прессы, так и паствы для придания благочестию иосифистов большей эмоциональности. Хофбауэр, которого канонизировали в 1909 году, оставил после себя столько последователей среди представителей среднего и низшего классов, что его похороны привлекли в собор святого Стефана тысячи людей. Толпа потребовала открыть главные ворота собора, чтобы принять тело этого священника невысокого сана, орден которого еще не был признан в Австрии.

Католическая церковь в Австрии довольно благосклонно относилась к разным социальным взглядам, выражавшимся в том числе и сторонниками христианского социализма, прежде всего Карлом фон Фогельзангом (1818-1890). В 80-е годы XIX века его труды легли в основу учения христианской социалистической партии, созданной Карлом Люэгером. Уроженец Пруссии, Фогельзанг в 1850 году принял в Инсбруке католичество, а в 1859-м переехал в Прессбург, где служил наставником сыновей овдовевшей принцессы Лихтенштейна. Он путешествовал с ее сыновьями, а тем временем его собственные дела, связанные с землевладением, - у него было имение вблизи Вены - закончились банкротством. В 1857 году граф Лео Тун пригласил Фогельзанга в Вену редактировать католическое ежедневное издание «Отечество», чему Фогельзанг и отдался полностью. Он погиб в 1890 году в результате дорожной аварии, оставив после себя несколько тысяч статей. Некоторые из его сотрудников, включая ученика, князя Альфонса фон Лихтенштейна (1846-1920), в течение семи лет участвовали в дискуссии, которая предшествовала энциклике папы Льва XIII De verum novarum (О новых вопросах. - Прим. ред.) от 15 мая 1891 года. Ее текст отчасти был заимствован у Фогельзанга. Француз Рене де ля Тур дю Пен (1834-1924) своей корпоратистской теорией также был обязан идейному влиянию Фогельзанга.

Заявив, что в основе католического социального мышления лежат справедливость, любовь и солидарность, Фогельзанг соединил прусское усердие с рвением новообращенного. Он хотел, чтобы на первом месте стояла христианская этика, и считал, что зло, которое несет капиталистическая конкуренция, только усиливается доктринами государственного социализма и марксизма. В отличие от них, Фогельзанг не ставил целью увеличение производительности труда или расширение политических прав, он стремился восстановить иерархическую структуру средневекового общества. Отдавая, в духе Адама Мюллера, предпочтение институту семьи, Фогельзанг хотел, чтобы каждая деловая фирма была единой индустриальной семьей, в управлении которой участвуют и владельцы, и наемные работники. Такие фирмы-семьи, по его замыслу, должны быть объединены в региональную отраслевую корпорацию, состоящую из фирм своей местности. Отраслевые корпорации должны посылать своих делегатов в Промышленную палату, в которой рабочие и хозяева определяли бы экономическую политику каждой отрасли. Ремесленники должны объединяться в цехи с определенным числом наставников и учеников. Такой средневековый институт, по его мнению, мог бы защитить своих членов от опасностей индивидуализма.

Однако католический социализм, будь он даже менее ностальгическим, не мог остановить рост антиклерикальных настроений. Австрийские писатели никогда не симпатизировали духовенству. Редкий литературный пример священника, вызывающего симпатию, - рассказ Адальберта Штифтера «Известняк», который был опубликован сначала под названием «Бедный благодетель» (1848). Штифтер изобразил в нем пастора Кара в образе «маленького человека», который, подобно богемскому иосифисту, отказывался от всего ради общественного блага. В 1870 году Людвиг Анценгрубер (1839-1889) создал противоположный священнику-иосифисту персонаж в лице аристократа-феодала в драме «Священник из Кирхфельда», завоевавшей невероятную популярность среди противников Заявления о непогрешимости папы.

Антиклерикалы социал-демократы и атеисты в первую очередь осуждали контроль церкви над браком и начальным обучением. Католики, сочетавшиеся браком с представителями другой веры, сталкивались с таким количеством препятствий, что в 1914 году в Австро-Венгрии насчитывался уже миллион гражданских браков. С августа по октябрь 1914 года, в силу того что война грозила оставить гражданских жен без каких-либо прав, 115 000 таких браков были узаконены только в Вене, еще 37 000 в Будапеште и 26 000 - в Праге. Одной из причин популярности движения «Освобождение от Рима» было желание некоторых вступающих в брак католиков сохранить свободу развода; вступая в протестантский брак, они хотели сохранить католическое вероисповедание. Но еще более серьезным запретом был закон, препятствовавший бывшим священникам жениться на том основании, что данный ими обет нельзя взять обратно. Поэтому бывшему священнику Францу Брентано пришлось в 1880 году оставить пост профессора в Вене, чтобы жениться в Саксонии. Некто Кнаус, бывший священником в течение одиннадцати лет, перешел в протестантство, вследствие чего подвергся преследованиям. Через девять лет он женился, и они с женой жили спокойно одиннадцать лет, пока кто-то не возбудил дело о признании их брака недействительным. 2 июля 1891 года Верховный суд Австрии подтвердил эту отмену, заявив, что, поскольку Кнаус когда-то служил в церкви, он связан с ней навсегда. Суд объявил, что общественный порядок поддерживается только в том случае, когда государство придерживается канонического права.

Антиклерикализм захлестывал университеты, достигнув своего апогея в 1908 году, когда профессор канонического права Людвиг Вармунд (1860-1932), сын ректора Венской академии востоковедения в Инсбруке подверг критике в ноябре 1907 года призыв Карла Люэгера превратить университеты в оплот католицизма. Бургомистр Вены заявил в адрес 6-го Католического Собора, созванного, чтобы противостоять движению «Освобождение от Рима», следующее: «Я надеюсь, что мы также отвоюем те университеты, что основала наша церковь [23].

Ответ Вармунда содержался в его памфлете «Католическое мировоззрение и свободная наука» (1908), в котором говорилось о противоречии между церковной доктриной и «хорошо изложенными, даже доказанными положениями истории, физики и философии». Этот памфлет был конфискован прокурором, а папский нунций потребовал еще и выселения Вармунда. Neue Freie Presse раздула этот конфликт, подбивая антиклерикально настроенных студентов пригрозить забастовкой, если Вармунд, в то время взявший короткий отпуск, не будет возвращен в университет. Студенты-католики в свою очередь, чтобы отомстить еврейской прессе, захватили 16 мая 1908 года университет в Граце, требуя его закрытия. Тогда Вармунд вернулся, чтобы возобновить чтение лекций в Инсбруке и предотвратить еще большие волнения. После того как Франц Иосиф сделал выговор министру образования, Вармунда убедили принять приглашение Германского университета в Праге; в конечном итоге он стал агностиком.

Эта история подвигла Шницлера на написание пьесы «Профессор Бернгарди» (1912), в которой изображен священник, скрывающий свои амбиции и озабоченный общественным благом. Ее главный герой - еврейский руководитель частной клиники, похожей на ту, которой руководил отец Шницлера, - запретил священнику совершить обряд причащения девушки, находящейся в бреду и видящей галлюцинации. А профессор Бернгарди был заключен в тюрьму, так как он не пошел на компромисс, предложенный ему антисемитами рейхсрата.

Все сказанное выше способствовало тому, что духовенство открыто разделялось на два лагеря. После 1850 года приходское духовенство, набираемое из низших слоев среднего класса, часто шокировало епархию, проповедуя антисемитизм. Так, Иосиф Декерт (1843-1901), сын обувщика, ставший священником в пригороде Вены, несколько раз попадал под судебное разбирательство за очернение евреев. Напоминая о процессе над Тисой-Эзларом в 1882 году, он заявлял, что евреи убивают христианских детей.

Еще одной причиной антиклерикализма была враждебность к протестантам, которую клерикалы унаследовали от антиреформаторской политики Фердинанда II (1619-1637). Эдикт о терпимости Иосифа II не защитил, в частности, лютеран в Циллертале, области, которая отошла к Австрии в 1816 году. В 1837 году архиепископ Зальцбурга потребовал от них сделать выбор между католичеством и эмиграцией. Подобная пародия на справедливость отразилась на судьбе лютеранина Конрада Дойблера (1814-1884), которого в 1854 году приговорили к заключению в Шпильбергскую тюрьму в Брно за то, что он написал письмо в защиту критика церковных догматов Давида Фридриха Штрауса. Грубыми выпадами против протестантов отличался уроженец Пассау Генрих Абель (1843-1926), служивший священником в Вене с 1891 по 1926 год. Страстный сторонник Люэгера, он заклеймил движение «Освобождение от Рима» как «освобождение от Бога» и возродил паломничество в Клойстернойбург и Марьяцель. Обращаясь к рабочему люду, он отправлял службы на венском диалекте так вульгарно, что женщинам было запрещено их посещать, и враждовал со священниками, противящимися обету безбрачия.

После 1866 года протестантство служило лишь маскировкой для немецкого национализма. Основанное уроженцем Вены антисемитом Георгом фон Шёнерером (1842-1921) движение «Освобождение от Рима» на самом деле было протестом против государственной церкви и подготовкой к возможному вхождению Цислейтании в состав Германской империи. В Штирии это движение привлекло немцев, которые не любили хорватских священников, тогда как в Богемии оно отражало постоянно возникавшее недовольство то гегемонией Габсбургов, то возрождением чехов. Многие чехи совсем оставили церковь, считая ее инструментом правления Габсбургов, поэтому в Чехословацкой республике католичество тоже было дискредитировано и его заменило гуситское протестантство. Лишь в Австрии христианский социализм ослабил движение «Освобождение от Рима». Но хотя оно не нанесло ощутимого вреда церкви, успехи Шёнерера в обличении римской католической церкви привели в конечном счете к тому, что некоторые католики приняли антиклерикализм Гитлера.

И протестанты, и евреи, и атеисты - все австрийские антиклерикалы были недовольны вмешательством папы в дела Габсбургов. Папа Лев XIII [1878-1903] пытался даже в какой-то момент заставить империю отказаться от Тройственного союза. А после 1880 года открыто поддерживал славянские меньшинства против Венгрии, посылая иезуитских миссионеров вдохновлять их; и к тому же в 1886 и в 1893 году он осудил законы, разрешавшие гражданские браки и светское образование. Но, несмотря на это, Франц Иосиф сохранял достаточно уважения к понтифику и отклонил предложение об ответном государственном визите своего союзника короля Италии. И тем не менее Франц Иосиф был так раздражен направленной против венгров политикой Льва XIII, что на конклаве 1903 года кардинал Пуцина объявил, что его величество сочтет враждебным действием избрание новым папой бывшего госсекретаря Льва XIII кардинала Рамполлы. И кардиналы приняли это вето.

Свою враждебность к социалистам Лев XIII изложил в энциклике Quod apostolicis numeris от 28 декабря 1878 года, в которой предал анафеме «чуму» социализма. Десятилетиями, даже после того как другая энциклика смягчила это проклятие, его слова продолжали греметь с кафедр Австрии: «Прочно связанные в преступном союзе... захваченные дикой жаждой богатства... они [социалисты и коммунисты] распространяют свои чудовищные идеи среди масс» [24].

В итоге папа столкнулся с массированной контрпропагандой, с помощью которой социалисты отбивали рабочих у церкви. Христианский социализм Фогельзанга и Люэгера лишь обострил эту борьбу, образовав к 20-м годам XX века глубокую пропасть между левыми и правыми. В результате к 1950 году менее 20 процентов венских католиков регулярно посещали воскресную мессу. В других католических странах, таких как Италия и Франция, отождествление церкви с существующим порядком толкало сторонников прогресса на светский путь, тогда как в Англии и Соединенных Штатах духовенство объединилось в борьбе за социальные реформы. Религиозная поляризация политиков вынуждала стороны терять в полемике энергию, которую они могли бы направить на борьбу с общим врагом экономической отсталостью и надвигающейся диктатурой. Хотя церковь и оставалась оплотом режима Франца Иосифа, враждебность к религии стала главной чертой Первой республики. И если ностальгирующие писатели, такие как Бар, Рот, Гофмансталь и Шаукаль, прославляли прежний блеск католической Австрии, социалистическое правительство Вены сохранило верность массам, осуществив светские реформы. Так государственная церковь оказалась злейшим врагом народа, в то время как индустриализация ослабила традиционное благочестие сельской общины.

Муниципальный социализм Карла Люэгера

В 1849 году граф Штадион даровал автономию всем муниципальным образованиям империи Габсбургов. Таким образом, Вена получила право на самоуправление, хотя император время от времени продолжал вмешиваться в дела этого города; он настаивал на том, что столица империи, в которой находится его, императорская, резиденция, требует особого к себе отношения, что касается в первую очередь управления. В 1857 году император разрешил снести укрепления, построенные в XVII веке и отделявшие основную территорию столицы от ее пригородов. Конкурс на лучший проект застройки этой территории, победителем которого стал план застройки Рингштрассе Людвига Фёстера, проводился скорее под эгидой императорской комиссии, чем городской власти.

Вена начала быстро расти и к 1860 году вобрала в себя территорию пригородов, расположенных за Дунаем и вдоль Венского леса. В соответствии с конституцией города от 1850 года было решено, что городской совет будет избираться платящими налоги гражданами, поделенными для этого на три класса; в 1885 году минимальный порог для участия в голосовании был снижен до 5 гульденов, что давало возможность участвовать в выборах большинству малоимущего населения. Этот порядок сохранялся до 1907 года - до введения всеобщего избирательного права. После 1890 года городской совет состоял из 138 членов, а реально управляли им 25 человек, во главе которых стоял бургомистр.

Будучи бургомистром Вены с 1897 по 1910 год, Карл Люэгер (1844-1910) проявил себя так активно, что наряду с Францем Иосифом стал одним из самых знаменитых граждан страны. Сын консьержки Высшей технической школы, Люэгер сполна изведал горести жизни низших слоев среднего класса. Он родился больным и не говорил до четырех лет; мать ухаживала за ним столь самозабвенно, что так и не вышла замуж и жила вместе с двумя своими сестрами. Став студентом дневного отделения Терезианума, Люэгер приобрел изысканные манеры, которые впоследствии помогли ему стать своим не только в собственном, но и в высших классах. Он был так раздосадован поражением австрийской армии под Кёниггратцем и последующим соглашением с Венгрией, что никогда не прекращал вести пропаганду против Венгрии. Получив докторскую степень в 1866 году, в 70-е годы он работал юристом, демонстрируя при этом самые либеральные взгляды и проводя бесчисленные вечера в пригородных пивных, где совершенствовал ораторское искусство в компании «своих» людей. В 1875 году он вошел в городской совет как либерал, а спустя десять лет порвал с либерализмом; к 1885 году, будучи членом рейхсрата, он уже разоблачал международный капитализм как власть евреев над миром. Пробыв недолгое время союзником Георга фон Шёнерера, в 1888 году он подружился с католическим социалистом Карлом фон Фогельзангом, взгляды которого легли в основу программы христианской социалистической партии, основанной Люэгером в 1893 году.

В1895 году христианское социалистическое большинство в городском совете избрало Люэгера бургомистром, но Франц Иосиф наложил на назначение вето, поскольку не хотел, чтобы столицей правил демагог, критикующий евреев и венгров. По настоянию наместника Нижней Австрии графа Эриха фон Кильманзегга (1847-1923), руководившего в 1890 году расширением города, император распустил городской совет и в течение двух лет правил столицей с помощью палаты уполномоченных. Люэгера избирали бургомистром четыре раза подряд, пока наконец в апреле 1897 года Франц Иосиф не согласился с неизбежным, обеспокоенный тем, что во время процессии в день Тела Господня в 1896 году Люэгеру аплодировали больше, чем ему самому. Благодаря своим на редкость приятным манерам «красавчик» Карл тринадцать лет был некоронованным королем Вены, которого повсюду встречали аплодисментами. Он брал на себя огромное количество работы, несмотря на то, что страдал прогрессирующим диабетом, который стал причиной его смерти в марте 1910 года. Говорили, что его похороны были самыми пышными, какие только видела Вена.

Люэгер был представителем главным образом страдавших от индустриализации нижних слоев среднего класса. Фактически в ходе своего правления он реализовал муниципальный социализм, полагая, что малых собственников и лавочников нужно защищать от монополистов. Не поднимая налогов, он муниципализировал в 1899 году газовый завод, а в 1902 году электрифицировал уличный транспорт, осуществил освещение улиц и построил муниципальную скотобойню и общественный рынок. Еврейские банки Вены отказали в займе для финансирования газового завода, но Люэгер получил требуемые деньги в «Дойче банке» в Берлине. Он расширил созданные Гаэтано Фельдером (1814-1894) муниципальные службы, в 1868 году начал готовить кадры специалистов для новой ратуши, центрального рынка, городского парка, а в 1874-м - центрального кладбища. Хотя в 1868-1875 годах геолог Эдуард Суэсс (1831-1914) руководил работами по укреплению берегов Дуная с целью предотвращения наводнений, подобных случившемуся в феврале 1862 года, время от времени река выходила из берегов. В 1873 году, чтобы достроить акведук, который спроектировал Суэсс для отвода воды из окрестностей Хёлленталя, Люэгер начал строительство второго акведука, протянувшегося более чем на 170 километров по территории Штирии.

В отличие от Фельдера, Люэгер поддерживал институты, призванные помогать нижнему слою среднего класса. Расширяя центральное кладбище, он выкупил две похоронные компании, которые славились тем, что требовали непомерной платы на организацию похорон. Строились новые школьные здания, организовывалось бесплатное питание для детей из малоимущих семей. В 1904 году Люэгер открыл дом для бедных в Лайнце близ Шёнбрунна, за ним последовал новый госпиталь для неимущих. Чтобы сделать город более красивым, было удвоено количество парков, на Дунае был открыт пляж, а фонарные столбы украшены цветочными горшками. Чтобы помочь жителям города, Люэгер установил контроль над сберегательными банками, компаниями по страхованию жизни и пенсионными фондами, открыл также квартирное агентство и бюро по найму слуг. Менее популярно было его требование вновь установить в школах распятия и ввести религиозное воспитание; это раздражало антиклерикалов, особенно в Neue Freie Presse, репортеров которой он иногда не допускал на собрания городского совета.

Именно Люэгер был пионером муниципального социализма, который социал-демократы пропагандировали в 20-х годах XX века. Хотя проведенную им модернизацию Вены иногда сравнивают с чисткой трущоб, осуществленной Джозефом Чемберленом, мэром Бирмингема в 1875-1876 годах, христианский социалист Люэгер вовсе не ставил своей целью избавиться от трущоб, эту задачу предстояло впоследствии решить социал-демократам. Он также поддерживал стойкую привычку австрийцев скорее создавать страховые общества, чем ввязываться в некие рискованные предприятия.

Одним из направлений политики Люэгера был антисемитизм. Он осуждал еврейский капитал в надежде получить поддержку ремесленников, которые теряли свой бизнес из-за засилья иностранных производителей товаров широкого потребления. После кризиса 1873 года многие малые производители так и не оправились, большинство из них уехали в Берлин. Но и без того Вена была экономически отсталым городом. Чтобы помочь лавочникам, власти запрещали строительство универмагов вплоть до 1900 года. Закон требовал, чтобы большинство магазинов торговали узким ассортиментом товаром, например только нотной бумагой или только перчатками, это затрудняло бизнес торговцев, которые винили за тяжелые времена еврейских финансистов. Еще на рубеже века практически всю одежду шили вручную: в 1894 году первые фабричные туфли из Америки стали сенсацией, а первый хлебозавод был построен лишь в следующем году. Консервативность потребителей препятствовала быстрому внедрению современных изобретений. В 1890 году питьевую воду в пригороды все еще привозили в бочках. В 1900 году телефоны и лифты были редкостью, а о холодильниках и встроенных ваннах даже не слышали, как и о центральном отоплении или оплате посредством чековых книжек. В правительственных учреждениях вплоть до 1918 года не было пишущих машинок. Люэгер умело пользовался фобиями своих избирателей. Хотя его антисемитизм с годами пошел на убыль, и у него всегда были друзья-евреи в соответствии с его принципом «Это мне решать, кто еврей», он продолжал писать антисемитские статьи в «Венскую народную газету», которую редактировал насмешливый богемец, депутат парламента Карл Вольф (1862-1941). Возможно, Люэгер невольно и вносил в неистовство антисемитов некую респектабельность, но в 1905 году антисемитизм достиг своего апогея и вылился в беспорядки, во время которых немецкие студенты-националисты закрыли для евреев двери университета. В 90-е годы XIX века молодые хулиганы нередко прочесывали улицы, нападая на еврейских детей.

Люэгер отличался исключительной общительностью. К 1904 году он посетил 1400 золотых свадеб, на которых был самым почетным гостем. Он часто навещал больных и, подобно Фрейду, любил играть в карты Таро на двоих. Сопровождаемый избирателями в пивных залах и кофейнях, этот народный трибун, поднявшийся до такого высокого поста, отнюдь не смотрел на них сверху вниз. Несмотря на то, что экономика Австрии была отсталой,

Люэгер явно отдавал предпочтение вкладам в целевые программы. Но в чем он особенно преуспел, опередив политиков XX века, так это в умении мобилизовать массы с помощью хорошо организованной пропаганды. Гитлер высоко оценил этого мастера регулирования общественных отношений, научившего его, как привлечь к себе городские низы. Покровительствуя эстетизму и экономической конкуренции, Люэгер олицетворял собой дух Вены как имперского города, живущего в условиях апогея Веселого Апокалипсиса.

Школы и университеты: следование традиции с целью воспитания гениев

После 1850 года империя Габсбургов могла похвастаться отличной системой школ и университетов. Начальные школы, в которых в основном преподавали священники, одинаково готовили христиан и евреев к поступлению в гимназию или высшую реальную школу Гимназии, в свою очередь, готовили к экзаменам с целью получения аттестата зрелости, который давал право поступать в любой университет Германии или Австро-Венгрии. Империя имела университеты с полным курсом обучения в Вене, Граце, Инсбруке, Праге, Кракове, Лемберге, Будапеште, Клаузенбурге и Аграме. Были также технические колледжи в Вене, Граце, Праге, Брно, Будапеште и других городах, а также специальные школы, в которых преподавалось искусство, сельское хозяйство и другие предметы, подготовку к которым осуществляла высшая реальная школа. По окончании начальной школы ученики, имевшие меньшие амбиции, шли в одну из гражданских школ, основанных в 1869 году в качестве учреждений для подготовки к практической жизни. Годом раньше в Вене было основано педагогическое учебное заведение для подготовки учителей д л я этих неакадемических школ.

В 50-е годы XIX века образовательная система была перестроена богемцем графом Лео Туном (1811-1888), приверженцем чешского католицизма, который привлек двух гербартианцев, Франца Экснера и Германа Боницу, к разработке реформы, в основе которой лежали немецкая и французская модели. При этом упор делался не на религию или повиновение государству, а на подготовку студентов к участию в исследовательских работах университета. В 1850 году в гимназиях срок обучения был продлен с шести до восьми лет, а вместо преподавания всех предметов обучали специальным наукам. Было введено естествознание, а в старших классах, где, согласно Йозефу Брейеру, «критика и противоречие скорее поощрялись, чем подавлялись», преподавали более молодые и энергичные учителя [25]. Первой была реформирована Академическая гимназия, которую среди прочих посещали Брейер, Артур Шницлер, Гуго фон Гофмансталь, Ханс Кельзен и Людвиг фон Мизес. Менее светской и, следовательно, более популярной среди знати была мужская гимназия, которую посещали Эйген Бём-Баверк, Фридрих фон Визер и где учились также дети из еврейских семей, например Генрих Фридьюнг и Отто Вейнингер. Преподавали там бенедиктинцы, среди которых был выдающийся историк, аббат Эрнст Хаусвирт (1818-1901); все они были не более набожны, чем преподаватели в Кремсмюнстере, где в 20-е годы XIX века Адальберт Штифтер изучал Канта и писателей-иосифистов. В гимназии царила атмосфера уважения к студентам, ценились успехи первых учеников, какими были в своих классах Фрейд и Отто Вейнингер, хотя и здесь, как и в любых других учебных заведениях, было немало вундеркиндов, прожигателей жизни.

На фоне гимназий дворянские лицеи отличались большей педантичностью; самым престижным из них был Терезианум, основанный Марией Терезией в 1746 году она отдала для этого один из любимых дворцов. Этим лицеем вначале руководили иезуиты, а затем, до конца 50-х годов XIX века, отцы-пиаристы. Терезианум был предназначен для подготовки сыновей аристократов и высшей буржуазии к военной и политической карьере; в разное время его закончили фельдмаршал Радецкий, хорватский генерал Йосип Елачич, премьер-министр Хоэнварт, а позднее - Йозеф Шумпетер и Рихард Кауденхове-Калерги. Как и выпускники гимназий, выпускники Терезианума на протяжении всей жизни обращались друг к другу на «ты», даже если один из них стал премьер-министром, а другой оставался мелким служащим.

Почти до 1914 года в программу обучения в гимназии входило восемь лет изучения латыни - по б часов в неделю, а два года даже по 8 часов, а также пять или шесть лет изучения греческого языка по 5 часов в неделю. В лучших гимназиях, подобных мужской, курс греческого языка заканчивался чтением Аристотеля. Интенсивное чтение подростками авторов, опыт которых намного превосходил их собственный, способствовало развитию абстрактного мышления, особенно у наиболее способных учеников. Если человек в восемнадцатилетнем возрасте освоил Софокла, позднее он не будет испытывать затруднений, если ему понадобится сформулировать свои собственные максимы. Хотя реформы Бониц-Экснера сократили время, уделяемое запоминанию, до 1918 года и даже позже ученики заучивали наизусть целые параграфы. Это приводило к отличному знанию античной литературы и мифологии такими различными интеллектуалами, как Фрейд и Шпанн, Ригль и Краус. Кроме знания синтаксиса, упражнения в области перевода учили говорить экспромтом, что требует умения мгновенно преобразовывать мысли в слова. Как политические речи, так и университетские лекции изобиловали ссылками на греческих и римских авторов, способствуя развитию в каждом студенте ощущения, что он участвует в процессе, начатом тысячелетия назад мудрецами, которым в настоящее время нет равных.

Преподававшие в начальных школах даже после 1918 года католические священники предпочитали следовать сложившимся традициям. Отцы-пиаристы, члены учительского ордена, учрежденного в 1597 году, следуя богемскому иосифизму, обучали евреев, не пытаясь обратить при этом их в свою веру Жившие в Праге еврейские семьи предпочитали начальные школы под руководством пиаристов, поскольку там было превосходное обучение; в числе их учеников были в свое время Эгон Эрвин Киш и Ганс Кон. Как и многих других евреев, Артура Шницлера тоже привлекали учителя-священники, и даже Фрейд, который не одобрял клерикализма в образовании, признался, что, будучи студентом, испытывал по отношению к своим учителям сыновнюю преданность. В либеральную эру Ауэршперга евреев в гимназии обучали, сообразуясь с их религией, но результаты были скорее малоэффективными. В середине 80-х годов XIX века рейхсрат издал закон, требующий, чтобы директор школы придерживался той же веры, что и большинство студентов, что не позволяло евреям занимать этот пост. Хотя персонам «мозаичного происхождения», таким, например, как Вильгельм Иерусалем, была разрешена преподавательская деятельность, они не могли рассчитывать на продвижение по службе.

Дисциплина в гимназии была строгая, и ученики жили под страхом провала на экзаменах. В «Толковании сновидений» Фрейд исследовал то, что он назвал экзаменационными снами и снами об аттестате зрелости. В таких снах, спустя годы, взрослый человек видит, как он проваливается на экзаменах на аттестат зрелости - обычно по предмету, в котором он был наиболее силен. Переживая возбуждение, которое он испытал перед dies irae (день гнева - нем,), спящий, утверждал Фрейд, проникался уверенностью и радовался тому, что в иерархическом обществе сдача экзамена на аттестат зрелости означала путь к успеху. Устный экзамен на аттестат зрелости также приучал студентов без затруднения выступать перед старшими, вырабатывая навыки, необходимые любому профессионалу, имеющему дело с чиновниками и коллегами. Хотя гимназия много давала тем, кто ее окончил, после 1880 года она уже не отвечала потребностям империи. Фридрих Йодль жаловался, что никто из студентов университета не мог читать по-английски и по-французски, и сетовал, что после шести лет изучения греческого труды историка Фукидида оставались непрочитанными. Юристы, читавшие немецкие и латинские стихи, были плохо подготовлены для управления Богемией или Карниолой, так как отказывались учить чешский язык; классы гимназий для говорящих на немецком языке в Богемии находились в плену предрассудков. В венгерских же гимназиях требовали совершенного владения венгерским языком, исключая, таким образом, возможность поступления туда кого-либо, кроме горстки подданных Венгрии. К 1918 году в Словакии и Трансильвании к среднему классу принадлежали только венгры и немцы.

Как только студент поступал в университет, он имел право на привилегии. Так, после 1870 года для него сокращался срок военной службы, и к тому же он мог претендовать на более высокие посты на государственной службе. В отличие от университетских профессоров, личных слуг императора, который мог наложить вето на любое их назначение. Министерство образования также сохраняло контроль над факультетскими назначениями, там процветал протекционизм. Хьюстон Стюарт Чемберлен как-то рассказал об одном химике из Венского университета, который посоветовал ему жениться на дочери профессора, а лучше надворного советника, чтобы преуспеть в жизни. Безуспешно прождав несколько лет, сам он поступил именно таким образом и через три месяца получил профессорскую должность. Наиболее известный случай такого рода относится к действиям, которые предпринял Фрейд для получения должности экстраординарного профессора - куда более престижной, чем ординарный профессор, которым Фрейд так и не стал. Если ординарного профессора по привилегиям можно было сравнить со скромным столоначальником, то экстраординарный считался преподавателем с хорошим положением. В случае с Фрейдом три года ходатайств ничего не дали; и даже особая просьба Элизы Гомперц, жены известного философа Теодора Гомперца, тоже ни к чему не привела. Однако в начале 1902 года еще одна пациентка Фрейда, баронесса Мария Ферстель, пообещала министру образования Вильгельму фон Хартелю преподнести картину для Современной галереи, которую тот планировал открыть в 1903 году, и несколько недель спустя Фрейд получил должность профессора, хотя обещанная картина - «Развалины замка» Бёклина - так и не была подарена.

Таким образом, мы видим, что существовали разные способы добиваться должностей на факультетах, особенно в Вене, Граце и Праге. При этом особо почетным считалось положение ученого, независимо от того, был он евреем или нет, если он удостаивался пожизненной должности в верхней палате парламента. Эта честь была оказана учителю Фрейда Эрнсту Брюкке и специалисту в области физиологии растений, наставнику Чемберлена Юлиусу фон Виснеру. В 1901 году Эрнст Мах, также удостоенный этой чести, отклонил столь почетный титул на том основании, что это неприлично для человека науки.

Стоит также отметить, что самым претенциозным собранием среди имперских учреждений была Академия наук, основанная в 1847 году при поддержке Меттерниха. В Академии, состоящей из двух отделений - историкофилософского и естественно-математического, была тенденция отдавать предпочтение, по крайней мере в области гуманитарных наук, скорее бидермейерскому подходу к науке, чем исследованиям, прокладывающим путь новому. При настороженном отношении обоих ее отделений к новизне, Академия чаще всего отказывала в членстве сторонникам всего нового, в то время как некоторых ничтожеств в ней окружали большим прочетом.

Что же касается университетских профессоров экономики и права, то они были в основном высокопоставленными чиновниками и часто занимались журналистикой. В качестве чиновников профессора, прежде всего, руководили экзаменами на получение докторской степени, подтверждающей готовность претендента занять пост профессора. Испытание состояло из устного экзамена, на котором четыре профессора опрашивали кандидата каждый по 15 минут. Этого экзамена боялись больше, чем экзамена на аттестат зрелости. Эрнст Лотар вспоминал о сарказме Эдмунда Бернатцика, профессора конституционного права в Вене, сказавшего по этому поводу сыну наместника Кильманзегга: «Я не могу помешать вам стать наместником, но могу отсрочить это» [26]. Известен случай, когда не ответивший на первый вопрос студент сказал собравшемуся уходить Бернатцику: «Я оплатил все 15 минут экзамена», после чего профессор вернулся на свое место, а через 15 минут встал со словами: «Спасибо, господин кандидат. Ваши 15 минут молчания истекли до последней секунды» [27]. А с Оскаром Краусом произошел такой случай: декан юридического факультета в Праге отказался пропустить его документы на доцентскую должность, и когда один из профессоров запротестовал, декан потребовал от него выбирать между ним и Краусом. Позднее философский факультет особым распоряжением все же присвоил Краусу звание доцента.

Распорядок дня в Венском университете был таков, что добросовестным студентам приходилось туго. Например, в 1900 году лекции начинались в 7 утра, а однажды лекция началась даже в 6 утра и занятия продолжались до 8 вечера. Для тех студентов, которые были вынуждены зарабатывать на жизнь, день был слишком изнурителен, что исключало их участие в студенческих клубах. Бедные студенты из сельской местности подвергались обструкции, которую Якоб Юлиус Давид описал в романе «Умереть в пути» (Берлин, 1900). Иностранных студентов приезжало в Вену очень мало, в основном они изучали медицину и экономику. Женщины получили право поступать на философский факультет Венского университета только в 1897 году. Через три года, несмотря на сопротивление всего университета, женщинам было разрешено учиться и на медицинском факультете, после того как император издал декрет, согласно которому мусульманки из Боснии должны были пользоваться услугами женщин-врачей. Сопротивляясь этому нововведению, декан факультета тем не менее сказал одному из своих сторонников, уроженцу Венгрии анатому Эмилю Цукеркандлю (1849-1910), что ему лучше других известно, что женский мозг развит значительно хуже мужского.

Ниже еще пойдет речь о медицинском факультете, поэтому упомяну в этой связи лишь об определенной установке, преобладавшей на факультете около 1850 года и известной как терапевтический нигилизм. В медицине этот термин означает отказ назначать лекарства из страха прослыть шарлатаном. Пассивная терапия, которая возникла около 1800 года, процветала в Вене вплоть до 1870 года и, несмотря на серьезную оппозицию, никогда не исчезала. Между тем терапевтический нигилизм исходил из того, что на первое место следует ставить целительные силы природы. Однако в своем крайнем проявлении он постепенно превратился в доктрину, поощрявшую небрежное отношение к пациентам и безразличие к человеческой жизни. Вне стен медицинского факультета убеждение, что ни одно средство не может облегчить страдания или побороть болезнь, заразило в свое время даже таких мыслителей, как Карл Краус, Отто Вейнингер и Альберт Эйнштейн. Они были носителями терапевтического нигилизма как основного направления венской мысли еще долго после того, как оно исчезло из стен факультета.

В 1884 году Венский университет переехал в массивное здание в стиле неоренессанса на Рингштрассе, рядом с городской ратушей и недалеко от парламента. Такое соседство напоминало студентам, что они входят составной частью в культурный комплекс, который буржуазная Вена возвела после 1860 года во славу искусства и учености. Близость к парламентским зданиям побуждала студентов устраивать все более бурные политические демонстрации, как, например, в 1897 и 1905 годах, когда студенты-антисемиты буйствовали, пытаясь преградить дорогу в университет еврейским студентам. Центрами студенческой политики были при этом клубы и студенческие корпорации, члены которых после 1870 года стали практиковать дуэли на шпагах. В отличие от военных дуэлей на пистолетах, студенты-фехтовалыцики надевали маски и тяжелые защитные жилеты и их поединки чести всегда имели политический подтекст. После 1870 года те, кто симпатизировал немецким националистам, старались популяризовать эти дуэли в Праге и в Вене как символ симпатии к Германской империи. Еврейское братство, основанное в Вене в 1882 году, со своей стороны признало в 1888 году дуэль как средство защиты чести евреев от немцев, бросающих им вызов. Античешские настроения германские националисты выражали обычно пением «Стража на Рейне» во время лекций историка искусства Франца Викхофа, чтобы запугать его ассистента чеха Макса Дворжака. Несмотря на неподобающие действия членов студенческих корпораций, они служили одновременно для «выпускания пара», когда устраивались пьяные кутежи в обществе «сладких девочек». Артур Кёстлер впоследствии писал, что студенческие клубы оказывали цивилизующее влияние в годы их «эмоциональной тошноты»: в стране, изобилующей различными табу, они ослабляли «напряжение традиционной тоски по грязи» интеллектуальных снобов [28]. В то время как девушки страдали от неравноправного положения полов, у мужчин дело обстояло иначе; благодаря дружественной атмосфере пирушек, студентам и молодым преподавателям в то время было легче переносить гнет авторитарных профессоров и чиновников. Тем, кому посчастливилось иметь хотя бы скромный доход, студенческие годы могли запомниться как некая идиллия в обществе, где в иных сферах жизни все запрещалось.

Поскольку к 1910 году в Венский университет было принято только 6000 студентов и половина из них - на юридический факультет, работники образования, вдохновляемые общественностью, предприняли инициативу организовать обучение взрослых. Вдохновителем Движения за народное образование был доцент истории древнего мира Лудо Мориц Гартман (1865-1924), еврей без высшего образования, отец которого был поэтом. Студент Теодор Моммзен помог младшему Гартману в 1900 году основать Венский Народный дом, где устраивались вечерние курсы для рабочих. В эти же годы еврейский журналист Мориц Шепс начал издавать еженедельный журнал «Знания для всех», в котором рассказывалось о достижениях науки в форме, доступной для рабочего люда. В 1897 году провинция Нижняя Австрия основала в Вене центр образования для взрослых «Урания». Поддерживаемые такими профессорами, как Фридрих Йодль, эти учреждения, которыми после 1918 года управлял социалистический городской совет, превратили Вену в лидера в области народного образования.

Хотя все университеты империи занимались научными исследованиями, империя Габсбургов поставила незавидный рекорд по числу непризнанных одаренных изобретателей. Выше уже говорилось об изобретателях эпохи бидермейера Иосифе Ресселе и Иосифе Мадершпергере, чьи изобретения не нашли должной поддержки. В 1870 году Георг Мендель отказался от споров с противостоящим ему по взглядам неким швейцарским ботаником. Еще одним замечательным новатором, величайшее открытие которого осталось неиспользованным, был немецкий еврей Зигфрид Маркус (1831-1898), который с 1852 года держал в Вене механическую мастерскую. В 1864 году он построил автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, снабженным электрическим зажиганием и водяным охлаждением, а в 1875-м усовершенствовал его, оснастив гидравлическими тормозами. Хотя этот, во всем остальном успешный, изобретатель проехал на автомобиле по улицам Вены, он не смог никого убедить, что это величайшее детище его ума. Уроженец России Вильгельм Кресс (1836-1913), работавший в Вене с 1873, подошел близко к запуску первого воздухоплавательного аппарата с двигателем; в 1901 году его «летающий дракон» не смог взлететь только потому, что для слишком тяжелого аппарата не было достаточной длины разбега.

Несмотря на бюрократическую инерцию, после 1850 года в империи Габсбургов рождалось огромное количество новых идей в технике и медицине, не меньше, чем в гуманитарных науках и социальной теории. Австрийские изобретатели продемонстрировали ту же живость ума и упорство, которые были характерны для таких пионеров современного мировоззрения, как Эрнст Мах, Эдмунд Гуссерль, Зигмунд Фрейд, Отто Нейрат и Людвиг Витгенштейн. Как и многие другие, борясь против отживших свой век идей, они опирались на достижения античной классической мысли. Благодаря тому, что их учителя - священники и евреи, филологи и историки - представляли разные сферы жизни и области знания, они могли подняться до такой степени интеллектуальности, которая позволяла самым одаренным из них постичь смысл той безумной пьесы, которую разыгрывало у них на глазах мироздание. Именно потому, что австрийское образование следовало лучшему, что было накоплено веками, его питомцы смогли преодолеть инерцию сложившихся традиций.

Закат Вены: интеллектуальные новшества среди экономических руин

В конце 1918 года бюрократическая машина Австрии дала сбой, породив в Вене разгул голода и безработицы, в то время как сама империя распалась на несколько национальных государств, а части ее территории вошли в состав Польши, Румынии, Италии и Югославии. Ни одно из вновь образовавшихся государств не страдало так жестоко от этого распада, как Австрия, которая осталась со столицей населением в 2 миллиона человек и правящей нацией численностью 7 миллионов жителей. Бывшие чиновники империи стекались в Вену, где в начале 20-х годов голод, инфляция, нехватка топлива и эпидемия инфлюэнцы стали причиной ни с чем не сравнимых страданий и нищеты. Домохозяйки рубили деревья в Венском лесу, из-за суровой зимы 1921-1922 года пришлось закрыть Венский университет.

Памятники правлению Габсбургов особенно подчеркивали наступившее запустение. Обстановка дворца в Хофбурге была продана с аукциона, а полученные деньги пошли на покупку продовольствия, залы сдавались в аренду под частные вечера, дворец в Шёнбрунне служил приютом для сирот. Но когда «Американская корпорация» в 1919 году предложила поставлять продовольствие в обмен на гобелены императорского дворца, общественность воспротивилась, не допустив совершения этой сделки. Ограничение пищевого рациона эрзац-кофе из ячменя и кусочком хлеба приводило к желудочно-кишечным заболеваниям. Эпидемия инфлюэнцы унесла в это время жизни тысяч людей, включая дочь Фрейда Софи и художника Эгона Шиле. Другие, подобно историку искусств Максу Дворжаку, умерли от последствий голода. Чтобы приобрести иностранную валюту, многие венцы продавали драгоценности иностранцам, которые наводнили отели, занимаясь грабежом обнищавшего города. Именно в этой обстановке Альбан Берг написал свою оперу «Воццек» (1921), а комиссар венской полиции Шобер саркастически заметил: «Если я завтра закрою венские кафе, на следующий день будет революция» [29]. Так закончилась эра довоенной беззаботности. Инфляция 1924 года, пришедшая вместе с Веймарской Германией, уничтожила накопления тех, кто не вложил свои сбережения в швейцарские франки. Молодые люди, воспитанные на вере в устойчивость ценностей, видели, как нищают их семьи из-за того, что правительство обесценило их валюту. Такие молодые люди, естественно, были готовы на любые, самые рискованные, действия.

Надежду Австрии на экономическое возрождение перечеркнул Сен-Жерменский договор, который был продиктован, главным образом, страхом союзников перед успехами большевиков. Австрийская делегация под предводительством Карла Реннера привезла на конференцию чемоданы документов в доказательство своего намерения объединиться с Германией. Но эти чемоданы так и не были открыты. Вместо этого делегатов препроводили в отель, который был опутан колючей проволокой, чтобы они не могли попасть в Париж или даже в прилегающий лес. В отличие от немцев австрийцам было разрешено изложить в прессе свои оправдательные аргументы, используя в качестве посредника между ними и британцами своего соотечественника Рудольфа Карла фон Слатина (1857-1932), служившего у Гордон-Паши в Египте. Игнорируя их усилия, в июне 1919 года страны-союзницы собрали делегатов для вручения копии мирного договора. Австрийцы подписали его 10 сентября 1919 года, дав торжественное обещание сохранить независимость своей страны. Следующие пятнадцать лет были ознаменованы соперничеством между контролировавшими Вену социалистами и преобладавшими в сельской местности христианскими социалистами. В 1919 году провинции заблокировали проект конституции социалистов и, угрожая прекращением поставок продовольствия, вынудили Вену принять федеральную конституцию 1920 года Ханса Кельзена. В 1921 году католическое большинство выделило Вену в отдельную провинцию, чтобы ее решения не могли быть заблокированы сельским населением Нижней Австрии. В начале 20-х годов в Вене царила абсолютная расхлябанность. Билетные кассы на железной дороге были открыты только несколько часов в день, вследствие чего пассажирам приходилось стоять в очередях по 3-4 часа. В 1922 году министерство финансов все еще собирало подоходный налог за двадцатый год, а к налогам за двадцать первый не приступало. Однако положение еще более ухудшилось из-за того, что в 1919 году, после распада империи, коалиционное правительство принимало на работу всех немецких служащих железной дороги и почты, которых уволили с работы во вновь образовавшихся государствах. Это помогало выжить несчастным безработным, но неоправданно увеличивало штат и расходы, что приводило к ухудшению работы служб. Чтобы восстановить подобие власти, которая раньше принадлежала короне, Главный комитет совета национальностей призвал в это время руководителей обеих партий выработать на ближайшей сессии твердое законодательство, приемлемое для обеих сторон. (Нечто подобное, как известно, произошло и после 1945 года.)

Как бы то ни было, правительство социал-демократов Вены разработало в 20-е годы масштабную программу строительства. Налог на частную собственность, введенный Гуго Брайтнером (1873-1946), обеспечил на протяжении пятнадцати лет финансирование строительства порядка 75 тысяч коммунальных домов. Закон защиты квартиросъемщиков от 1917 года также продолжал действовать, хотя рента оставалась низкой и для инициативы частного капитала не возникало стимула. Районы, в которых раньше проживали граждане консервативных взглядов, все больше заселялись людьми, принадлежавшими к социал-демократии, гарантируя в будущем социалистическое большинство. В романе уроженца Вены Вольфганга Георга Фишера «Квартиры» (Мюнхен, 1969) описан характерный контраст новой обстановки квартир на Рингштрассе с царящей там в прошлом уютной атмосферой. Муниципальные власти возводили садовые домики для ушедших на покой гражданских служащих и раненых ветеранов, спонсируя также клубы, где социал-демократы могли заниматься спортом, изучать языки или получать консультацию по семейным вопросам.

Хотя венские социалисты становились все более буржуазными, клерикалы в провинции продолжали убеждать селян, что «Красная Вена» стала оплотом диктатуры пролетариата. Между тем конфискационное налогообложение и уличные демонстрации, хотя и пугали буржуазию, но не подавляли ее. Напряжение усилилось лишь после событий 15 июля 1927 года, когда государственная полиция под руководством Йоханнеса Шобера (1874-1932) расстреляла 87 бунтовщиков, которые атаковали и подожгли Дворец юстиции. (К падению правительства в феврале 1934 года я вернусь ниже, в главе, посвященной Отто Бауэру.)

В 20-е - 30-е годы XX века в интеллектуальной жизни Австрии доминировали люди, воспитанные еще при империи. Многие из них считали монархию Габсбургов потерянным раем, сияние которого с годами только усиливалось. Другие мыслители 20-х годов, например Ханс Кельзен, Отто Бауэр, Мориц Шлик и Отто Нейрат, укрепляли позитивизм и ценности, которые не могла поколебать Первая мировая война. Они гордились верой в себя, оставшейся с мирных времен. Однако после 1938 года исчезли последние следы космополитизма - когда началось уничтожение евреев, взвалившее на плечи потомков разрушающее душу чувство вины. Нет сомнения, что именно из-за событий 1938 года так много молодых австрийцев уже не испытывали желания спорить о чем-либо с интеллектуалами своей нации. С 1945 года провинции стали настаивать, что альпийский фольклор представляет большую ценность, чем наследие Габсбургов. После 1938 года венский трюизм о том, что прошлое превосходит настоящее, подтверждался неоднократно. Но более трагично то, что в стране не появилось должного форума для дискуссий, которые могли бы способствовать восстановлению того, что было уничтожено Гитлером. Уничтожение присущей Вене интеллектуальности явилось основной причиной того, что после 1945 года Европа дала миру так мало мыслителей-новаторов. Эпигоны Фрейда, Нейрата, Витгенштейна, Бубера и Кельзена только служили напоминанием о том, что было утрачено.

Глава 4. Экономисты в роли бюрократов

Терминология Карла Прибрама для переходного периода от феодализма к капитализму

Проблема, постоянно занимавшая умы австрийских социальных мыслителей начиная с 1848 года, - переход от феодального общества к городскому индустриальному Именно это имел в виду Фердинанд Теннис, различая Gemeinschaft и Gesellschaft. И не кто иной, как Фрейд, сформулировал суть различия между сельским обществом, где вся жизнь на виду, и городским обществом индивидуумов. В письме от 1883 года к своей невесте Фрейд рассуждает о том, чем крестьянин отличается от буржуа, к которым он причислял и себя самого: «Толпа живет от души, а мы себе во всем отказываем... Мы в состоянии только избегать боли, о каком уж удовольствии может идти речь... У таких людей гораздо больше развито чувство общности, чем у нас: лишь они еще живы в том смысле, что есть преемственность между поколениями, тогда как для каждого из нас жизнь заканчивается с его смертью» [30].

Gesellschaft учит самоотречению, призывая к аскетизму, который во имя будущих достижений душит непосредственность. Это то, что Макс Вебер в 1904 году назвал трудовой этикой протестантизма. Как только в Австрии возникло капиталистическое, ориентированное на постоянное развитие общество, сразу выявились лидеры в среде экономистов, юристов и социалистов. Их реакция на переход от сельского общества к индустриальному будет проанализирована далее, в трех следующих главах.

Австрийским теоретиком, успешно работавшим в области формирования терминологии для описания этого перехода, был Карл Прибрам. Выросший и получивший образование в Праге, он учился у Георга Елиннека в Гейдельберге, а после занимал должность доцента экономики в Вене - с 1907 по 1921 год. Затем преподавал в Женеве и Франкфурте, а после 1934 года обосновался в Соединенных Штатах. В работе «Возникновение индивидуалистической социальной философии» (Лейпциг, 1912) Прибрам проследил становление двух воззрений на мир, которые он назвал индивидуализмом и универсализмом, от начала Средних веков до Адама Смита. Индивидуализм, корни которого уходят в средневековый номинализм, стремится в духе Просвещения найти эмпирические основания истины - путем выдвижения и проверки гипотез. Универсализм, связанный с именем Аристотеля и воплощенный в реализме Фомы Аквинского, напротив, постулирует вечные, существующие независимо от разума истины, общезначимость которых отрицает возможность их эмпирической проверки. Индивидуалист обнаруживает истину, тогда как универсалист скорее испытывает ее на себе. Прибрам утверждал, что экономическое учение Адама Смита о капитализме соответствует индивидуализму, а антикапиталистический коллективизм Адама Мюллера - романтическому универсализму. Общество рассматривает универсализм как нечто целое, постичь которое можно лишь интуитивно. Индивидуализм, наоборот, исследует гипотезы, которые сводят причинные отношения к условиям, подлежащим проверке. Гегель и Маркс объединили частное, идущее от индивидуализма, и целое, присущее органицизму, и получили в результате диалектический разум как инструмент, у которого, на взгляд Прибрама, есть свои недостатки и достоинства.

Как ученый, уважающий в равной степени и универсализм, и индивидуализм, Прибрам проецировал это разделение на интеллектуальную жизнь Вены: «Интеллектуальные классы Вены возвели к востоку от Рейна единственный в своем роде форпост номиналистического стиля мышления. Научные, философские, литературные и художественные достижения Вены... можно отнести на счет влияния мышления такого типа. Этот номиналистический подход резко контрастирует с полууниверсалистским стилем, который является наследием династической традиции, поощряемой знатью и католическим духовенством, и который нашел своих сторонников именно среди низших слоев среднего класса» [31].

Здесь Прибрам противопоставляет либерализм Карла Менгера христианскому социализму Фогельзанга. Прибрам мог бы процитировать многих авторов для подтверждения близости между венским средним классом и мыслителями-эмпириками в Англии и Франции. Дружба Теодора Гомперца с Джоном Стюартом Миллем, приверженность Фрица Маутнера Бэкону и Юму, почитание Йозефом Поппер-Люнкойсом Вольтера и интерес Фрейда к французской и британской психиатрии демонстрируют, как номиналистический стиль мышления вдохновлял еврейские умы Вены и Богемии. А ведь именно они являлись светилами австрийского марксизма и философии языка. Кроме того, ученики Брентано культивировали британскую философию: изыскания Алексиуса Мейнонга о Юме и Антона Марти о Локке аналогичны благоговению Фридриха Йодля и Морица Шлика перед шотландским скептицизмом.

Прибрам не был оценен должным образом. Различие между индивидуализмом и универсализмом довел до сведения широкой общественности Шпанн, причем к 1900 году благодаря Густаву Ратценхофу оно превратилось в различие между индивидуализмом и социализмом. Подобно Ратценхоферу и Шпанну, Прибрам полагал, что наличия полярно противоположных понятий уже достаточно для того, чтобы любую систему социального мышления приписать к какому-либо классу. Опираясь на спор о методе, который в 1882 году имел место между Карлом Менгером, приверженцем эмпирицизма, и Густавом Шмоллером, последователем историцизма, Прибрам использовал понятия этих противоположностей при анализе истории социальной теории. То, что Прибрам назвал универсализмом, соответствовало реализму гербартианцев, которые «верили, что разум способен открыть суть вещей и сформулировать действительные законы, лежащие в основе причин реальных событий» [32].

В дальнейшем такие термины, как «холизм», «органицизм», «феодализм», «социальное происхождение» и «партикуляризм», будут попеременно использоваться для характеристик ментальности, присущей Gemeinschaft. Термины «индивидуализм», «номинализм», «эмпиризм», «индустриализм», «капитализм» и «ориентированность на достижения» означают ценности, присущие Gesellschaft. И лучше всего начать обзор социальной теории Австрии с самой номиналистической из школ, с исследований предельных показателей в экономике, которые начал Карл Менгер.

Психологическая теория экономических потребностей Карла Менгера

Начало австрийской школе экономики было положено Карлом Менгером (1840-1921), бывшим с 1876 по 1878 год наставником кронпринца Рудольфа. Сын исповедовавшего католицизм землевладельца из Галиции, умершего, когда его сыну было только восемь лет, Менгер изучал право в Праге и Вене, а затем поступил на службу В 1871 году он опубликовал «Основы политэкономии», труд, открывший новое научное направление и давший автору право занять пост доцента, а в 1873 году и профессорский пост в Вене. Там он преподавал до конца 90-х годов XIX века, досрочно уйдя в отставку, к большому сожалению студентов. Менгера уважали за ясность лекций, копии которых ходили среди студентов до 20-х годов XX века. Единственным его увлечением была рыбная ловля, которой он посвящал каждое воскресенье и в которой достиг большого мастерства. Вместе со своим братом Антоном он собрал библиотеку - более 20 тысяч томов, ныне хранящихся в Коммерческом колледже в Токио. Будучи наставником кронпринца, Менгер воспитывал его в духе либерализма и даже познакомил с журналистом Морицем Шепсом.

После 1880 года Менгер охладел к работе над экономической теорией. Предоставив это занятие студентам, он погрузился в известную полемику о методе со швабским историком Густавом Шмоллером (1838-1917), которая достигла своего эпогея в 1882 году Именно Менгер использовал термин Historismus для обозначения неприязни своего оппонента к теории. Если прибегнуть к терминологии Прибрама, Менгер защищал номинализм от органицизма. Шмоллер утверждал, что поскольку у экономики нет вечных законов, ее можно изучать только применительно к каждому отдельному периоду жизни отдельного общества. Менгер тем не менее допускал наличие общего механизма, который действует в каждом обществе. Их полемика, продолжавшаяся 20 лет, помогла Прибраму определиться со своими категориями, а в итоге Макс Вебер объединил оба подхода в концепцию идеального типа. Вебер сформулировал то, что Фридрих фон Визер назвал «идеализирующими допущениями» для классификации исходных данных о прошлых культурах. Следовательно, и модели Менгера можно использовать для того, чтобы использовать историцизм Шмоллера как средство реконструкции прошлого.

Новизна рассуждений Менгера касалась теории стоимости. В отличие от средневековых схоластов и даже Адама Смита, Менгер считал, что стоимость определяется не качеством, присущим товару, а потребностями и желаниями людей. Поскольку именно люди приписывают вещам стоимость, понимание процесса оценки требует изучения человеческих потребностей. Менгер начал с того, что определил товары как продукты деятельности, которые могут удовлетворять известные человеческие потребности. Товар является рентабельным, если спрос на него превышает предложение. Далее Менгер ввел различие между товарами первого порядка, которые непосредственно удовлетворяют ту или иную потребность, и товарами второго порядка, которые служат для производства товаров первого порядка. Менгер утверждал, что потребность в товарах первого порядка есть единственный источник того, что он назвал Gbterqualitdt (качеством товара). Отсюда следует, что товары второго, третьего и далее порядка обретают цену только как следствие предполагаемой цены товаров первого порядка, для производства которых они служат. Чтобы сравнить цены на товары первого порядка, Менгер создал таблицу предельных показателей полезности товаров. Его схема демонстрирует снижение удовлетворения спроса, происходящее по мере того, как предложение товара постепенно растет. В верхней строке таблицы Менгер перечислил 10 разных товаров с пометками от I до X. В каждом столбце он указал степень удовлетворения спроса, которая уменьшается по десятибалльной шкале по мере роста предложения товара. Различные товары

Степень I II III IV V VI VII VIII IX X

Удовлетворенности 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1

по мере 9 8 7 6 5 4 3 2 1

роста 8 7 6 5

предложения 7 6 5 4

Согласно схеме, первая строка товаров III, скажем автотранспорта, показывает то же удовлетворение спроса, что и третья строка товаров I, например основных продуктов питания. Товар X потребляется так быстро, что его первый блок оценивается не больше десятого блока товара I. Вторая строка товара X была бы бесполезной. Менгер утверждал, что люди управляют экономическим поведением, устанавливая приоритеты потребностей. Каждый потребитель выбирает, какие из потребностей оставить неудовлетворенными, а каким стоит потворствовать; оценка становится результатом различного отношения к испытываемым потребностям. Менгер настаивал на том, что цифры в этой схеме просто предположительные, поскольку каждый потребитель устанавливает разные приоритеты. Цены определяются совокупным спросом, создаваемым потребителями товаров первого порядка и товаров, необходимых для производителей.

Менгер опубликовал свою теорию предельных показателей в тот же год, что и Вильям Стэнли Джевонс (1835-1882), причем работали они независимо друг от друга. Менгер изложил свою гипотезу в «Теории политической экономии» (1871). Спустя три года появился более тщательный анализ, проделанный уроженцем Франции швейцарцем Леоном Вальрасом в «Основах чистой политэкономии» (1874). За пределами Австрии Вальрас, с его изощренной математикой, довольно скоро затмил Менгера, тогда как в Англии утилитаристским расчетам Джевонса пришлось соперничать с традицией, заложенной Смитом и Рикардо. Менгеру повезло: он заполнил теоретический вакуум в немецкоязычной среде. Ему оппонировали не соперники по теоретическим построениям, а противостоящие ему историцисты, которые не принимали теорию как таковую. Из трех первооткрывателей Менгер был наименее склонен к математике и отдавал предпочтение психологии. Его интересовал не столько механизм ценовых колебаний, сколько то, каким образом потребности влияют на соотношение обмена. Настаивая на том, что полезность нельзя измерить, он считал уравнения равновесия Вальраса чистой фикцией. Все трое исходили из статичной экономики, при которой поведение каждой отдельной личности идет в параллель со всеми.

Никто так и не установил, что же оказало на Менгера решающее влияние. Оскар Краус утверждал, что обнаружил параллель между Менгером и «Топикой» Аристотеля в интерпретации Брентано, но доказать, что Менгер был знаком с этой работой, он не смог. То, каким образом он вел поиск законов, явно указывает на влияние гербартианцев, таких как Роберт Циммерман, который открыл формальные законы социальной жизни. «Психология с эмпирической точки зрения» Брентано вышла на три года раньше «Основ...» Менгера. Трактовка ценности как интенционального отношения у Брентано близка концепции потребностей Менгера. Христиан фон Эренфельс в «Системе теории стоимости» (1897-1898) пытался синтезировать эти два подхода. Очевидна также близость Менгера к принципу экономии мышления Маха. Но хотя оба они в объяснении явлений стремились минимизировать число гипотез, Менгер все же питал больше уважения к теории как таковой. В Австрии ни в какой другой области социального мышления не было столько сторонников гипотетических рассуждений как в экономической теории предельных показателей.

Фридрих фон Визер - защитник смешанной экономики

Самый большой вклад в систематизацию теории Менгера внес Фридрих фон Визер (1851-1926). Уроженец Вены, сын военного квартирмейстера, получившего дворянство в 1859 году, Визер изучал право у Лоренца фон Штайна. Благодаря чтению Спенсера и романа Толстого «Война и мир» он от теории, утверждающей, что историю делают «великие люди», обратился к анализу анонимных социальных сил. Хотя в 1872 году Визер читал «Основы политэкономии» Менгера, лекций его он не посещал. Вместе со своим одноклассником по мужской гимназии Эйгеном фон Бём-Баверко^м (1851-1914) Визер учился в Гейдельберге, Лейпциге и Йене с 1875 по 1877 год. В 1876 году в Гейдельберге он написал курсовую работу у Карла Книза, посвященную концепции альтернативных затрат, доказывая, что для оценки затрат нужно определить, что может быть произведено из одного и того же сырья. Вернувшись в Вену, Визер показал свою работу Менгеру, и тот посоветовал ему вместо карьеры чиновника заняться экономикой. С 1884 по 1903 год Визер был профессором экономики в Немецком университете Праги, после чего перешел на кафедру к Менгеру в Вене, а в 1917-1918 годах занимал пост министра торговли. Хотя он и был близким другом Карла Менгера, все же он не стал зятем своего учителя, как об этом иногда пишут, - в 1886 году он женился на дочери немецкого архитектора из Праги.

Визеру принадлежат два термина, ставшие лозунгами австрийской школы. В работе «Об истоке и основных законах экономической стоимости» (Вена, 1884) он ввел термины «предельная полезность» (Grenznutz) и «начисление» (Zurechnung). Он первым из австрийских экономистов начал заниматься распределением ресурсов наряду со структурой экономики свободного предпринимательства, осуществив тем самым надежду Менгера рассмотреть всю экономическую тематику в рамках понятия предельной полезности. Подобную строгость рассуждений продемонстрировал еще один профессор экономики из Праги Эмиль Закс (1845-1927), который использовал догадку Менгера применительно к административному праву и транспортным перевозкам. Хотя Визер обладал булыиими математическими познаниями, чем Менгер или Бём-Баверк, он, как и они, мало пользовался математикой, предпочитая ей прагматизм «Робинзона Крузо».

В отличие от Менгера, приверженца индивидуализма, Визер был склонен к социальной экономике в традициях камерализма XVIII века. В своей «Теории общественного хозяйства» (Тюбинген, 1914), трактате, получившем поддержку Макса Вебера, он определил экономическую теорию предельных показателей как нечто среднее между идеологиями классической школы Рикардо и социалистов. Чтобы препятствовать тем, кто использует экономическую теорию в качестве инструмента власти, Визер проложил путь смешанной экономике. В той же книге он защищает «идеализирующие допущения», которые «устраняют все, что может быть второстепенным, случайным или индивидуальным» [33]. Он предложил психологическую теорию, которая открывает «в сознании каждого экономически активного человека богатство опыта, общего для всех» [34]. Этот постулат вполне соответствовал утверждению, почерпнутому из второго эпилога к роману Толстого «Война и мир» (1869), что событиями вершат массы людей, подчиняющиеся природным законам. В 90-е годы XX века Визер на семинарах полемизировал с утопизмом «Свободной земли» Теодора Герцки. В своей последней книге «Закон власти» (Вена, 1926) он исследовал роль элиты, утверждая, в духе Гумпловича, что добровольное согласие подчиняться законам должно в итоге вытеснить власть силы.

Хотя, подобно своему ученику Шумпетеру, Визер благоговел перед монархией Габсбургов, это не мешало ему видеть ее недостатки. Его работа «Конец Австрии» (Вена, 1919), в основу которой отчасти лег и его опыт, полученный в бытность министром торговли в 1917-1918 годах, считается наиболее трезвым анализом краха империи среди прочих исследований, написанных близко по времени к самому событию. Будучи сам яркой личностью, Визер смог воспитать два поколения австрийских экономистов. Вместе со своим шурином Бём-Баверком он осуществил задачу по прояснению и распространению открытий Менгера. Подобно Шумпетеру и австрийским марксистам, Визер соединял в себе широту взгляда и глубокую эрудицию, сочетая экономику с социологией и политической теорией. Шумпетер считал Визера самым близким себе по взглядам из всех австрийских экономистов. Не будучи ни основателем школы, ни чьим-либо эпигоном, Визер, подобно Юлиусу фон Шлоссеру в истории искусств и Рудольфу Эйслеру в философии, служил связующим звеном в древе развития экономики. Оставаясь добросовестным государственным чиновником, он оказал огромное, хоть и скрытое влияние на ее развитие.

Йозеф Шумпетер: лишенный наследства наследник империи Габсбургов

После смерти Евгения фон Бём-Баверка в 1914 году наиболее известным в Соединенных Штатах австрийским экономистом стал Йозеф Шумпетер (1883-1950). Несмотря на то что он был профессором экономики Гарвардского университета с 1932 по 1950 год и пользовался булыиим влияним, чем его друг изгнанник Людвиг фон Мизес или Фридрих фон Хайек, его карьера была не слишком успешной. Шумпетер родился в городе Триш в Моравии. Его отец, удачливый предприниматель, занимавшийся текстилем, умер, когда сыну было четыре года. Мать после переезда в Вену вышла замуж за военного коменданта города Зигмунда фон Келера. С 1893 по 1901 год Йозеф посещал Терезианум в качестве студента дневного отделения, где, как всякий делающий карьеру буржуа, приобрел вкус к аристократизму В 1906 году он закончил в Вене докторантуру у Визера и Бём-Баверка, а в следующем году женился на англичанке, с которой расстался через несколько месяцев, но в соответствии с правилами католической церкви официальный развод получил только в 1920 году Прожив два года в Каире, в 1909 году он получил право на доцентуру в Вене, вслед за чем в полном одиночестве прожил два года в Черновицах (после 1944 г. - Черновцы. Прим. ред.) В качестве профессора в Граце (с 1911 по 1921 год) во время Первой мировой войны он совершал регулярные поездки в Вену, пытаясь - безуспешно - добиться через своих английских друзей сепаратного мира. В 1919 году он, как и Бём-Баверк в свое время, вошел в коалиционное правительство, став министром торговли. Его пристрастие к смешанной экономике отпугивало как социалистов, так и клерикалов. В начале 20-х годов он стал президентом Бидермейербанка в Вене. Когда в 1924 году банк разорился, Шумпетер сильно осложнил свою жизнь тем, что, будучи по уши в долгах, стремился расплатиться с кредиторами раньше намеченных сроков. В 1925 году он вступил в брак с Анни Ризингер, протеже его матери. Однако вскоре после смерти матери умерла во время родов и его жена. С 1924 по 1932 год Шумпетер преподавал государственные финансы в Бонне, а затем отправился в Гарвардский университет, где ему предложили пост профессора экономики. Эмиграция в Соединенные Штаты ознаменовала окончательный разрыв с Европой его юности. Со студенческих лет привыкнув целиком отдаваться работе, в эмиграции Шумпетер до конца жизни оставался одиноким человеком, отдаваясь работе и воспоминаниям о прошлом.

В Соединенных Штатах Шумпетера помнят в основном по его книге «Капитализм, социализм и демократия» (Нью-Йорк, 1942; 3-е изд., 1949). В этой работе он предвидел трансформацию экономики в сторону социализма, поскольку предприниматели переставали стремиться к инновациям, а только это и способно поддерживать капитализм. Частично этот тезис Шумпетер развил уже в «Теории экономического развития» (Лейпциг, 1911; 2-е изд., 1926), написанной на основе лекций, которые он читал в Черновицах. Утверждая, что экономика имеет дело с непрерывным потоком товаров и услуг, он переработал уравнения Вальраса для описания смещения положения равновесия. Как только двигатель инноваций глохнет, всю систему поражает застой. В 1906 году во время визита в Англию он прославлял свободных сельских предпринимателей, в то же время обвиняя бюрократию Австрии в том, что она опутала экономику красной лентой запретов. После того как в 1919 году он убедился, что возрождение экономики может быть осуществлено только с помощью сбора налогов, а не путем получения дохода от национальной промышленности, его уверенность в том, что предприниматели находятся в растерянности, только усилилась, что было окончательно подтверждено крахом Бидермейербанка во время инфляции 1924 года.

О том, что Шумпетер был блестящим аналитиком, в наиболее полной мере свидетельствует его посмертно вышедший труд «История экономического анализа» (НьюЙорк, 1954). Этот незаконченный magnum opus (великое произведение) освещает буквально каждый аспект развития социальной теории, начиная со Средних веков. Стиль этого произведения свидетельствует о таком качестве автора, которое Готфрид Хаберлер как-то в ходе дискуссии назвал любовью Шумпетера к l'art pour Vart (искусство ради искусства): «Огромное богатство идей, постоянно рождаемых его умом, его скрупулезная осведомленность в каждом вопросе, а также понимание границ любой точки зрения и любого метода невероятно усложнили стоящую перед ним задачу - точно и последовательно представить свой взгляд на тот или иной предмет» [35].

Будучи превосходным историком, Шумпетер очень хорошо видел все сложности и препятствия, стоящие на пути решения экономических задач, в силу чего не предлагал простых рецептов.

Разделяя страх Визера перед идеологией, Шумпетер постоянно плыл против течения, выступая против позиции Австрии в Первой мировой войне и позиции Америки во Второй. И все это время он жил воспоминаниями юности, погруженный в грезы о Терезиануме, Граце и временах, когда он был министром финансов. Шумпетер питал сентиментальные чувства даже в отношении восточного духа Черновиц, к которому когда-то испытывал отвращение. Высоко ценя предпринимателей, Шумпетер радовался и бескорыстию аристократии, которого не доставало буржуазии. В набросках о Бём-Баверке, написанных в 1925 году, Шумпетер превозносил империю Габсбургов: «Нельзя переоценить то, чего достигла Австрия в каждой области общественной жизни в тот период [с 1890 по 1914 год], несмотря на трудности, которые стороннему наблюдателю могут показаться невероятными. Как тщательно и успешно были созданы условия для создания могущественного и продуктивного государства в каждой сфере общественного управления, особенно в государственной системе финансов» [36].

Шумпетеру так и не удалось реализовать себя полностью. Подобно еще одному ученику Бём-Баверка, Отто Бауэру, с которым Шумпетер сотрудничал в коалиционном министерстве в 1919 году, он воспринял крах 1918 года как своего рода ампутацию. Они оба так и не смогли примириться с потерей империи. Если бы этого крушения не случилось, они могли бы работать вместе, невзирая на присущие им странности, и осуществлять долгосрочные реформы. После 1920 года они окончательно утратили то доверие, которое испытывала элита в отношении Австрии.

Родство австрийской школы экономики и иосифистской бюрократии

Австрийскую школу экономики представляли Карл Менгер, его ученики и ученики его учеников. Они имели между собой больше общего, чем члены Венской школы истории искусств или Брентано с его учениками. Австрийские экономисты, отличаясь высокой степенью абстрактного мышления, предпочитали примеры из доиндустриальной экономики времен Робинзона Крузо. Все они весьма положительно оценивали постулат Менгера, гласящий, что обобщения и идеализирующие допущения необходимы для организации данных о социальном поведении. За исключением Шумпетера и Мизеса, все эти теоретики пренебрежительно относились к математике. Школы разделились в отношении оценки социализма: Менгер, Бём-Баверк и Мизес считали, что социализм в любом своем проявлении извращает свободную рыночную экономику, тогда как Визер и Шумпетер до некоторой степени защищали смешанную экономику.

Самую резкую оценку австрийской экономической школы дал единомышленник Ленина Николай Бухарин (1887-1938), который изучал экономику в Вене с 1912 по 1914 год, до того как его интернировали как русского шпиона в августе 1914-го. Зимой 1912-1913 года он помогал Сталину писать статью «Национальный вопрос и социал-демократия» (Берлин, 1913), содержащую полемику против Карла Реннера и Отто Бауэра. Одновременно Бухарин работал над своей «Экономической теорией рантье», в которой исследовал социологические корни критики Бём-Баверком Маркса. Бухарин утверждал, что австрийская школа защищала интересы рантье. Этот паразитический класс, как и аристократию Франции XVІІI века, отличало осознание надвигающегося краха монархии. Не желая трудиться, рантье гордились своей потребительской психологией, которую Менгер возвысил до включения в маргинальную экономику. Рантье довольствовались умеренным богатством, а заботу о бедных считали недостойной себя и даже опасной. Страшась будущего, они предавались эпикурейству и эстетизму в кофейнях. Их идеологии были чужды историзм и динамика, поскольку любые перемены угрожали их положению, и рантье гнали от себя мысль о них, обольщаясь тем, что Лукач назвал овеществленным классовым сознанием.

Этот анализ, отличаясь остроумием, нес на себе отпечаток того, что сам Бухарин впитал в себя во время посещения кофеен и лекций по экономике. Он приписывал профессорам то, что было характерно для молодых денди с Рингштрассе. Эти праздные сыновья отцов-выскочек действительно вели паразитическую жизнь, наслаждаясь потребительством и признавая исключительно индивидуализм. Такие живут по принципу carpe diem (лови момент) как их изобразил Шницлер в «Пути на волю»; они бегут от будущего с беспечностью крайне рафинированной и вымирающей элиты. То, что Бухарин считал страхом перемен, я бы назвал непротивлением, а в крайнем его проявлении терапевтическим нигилизмом. Однако более уместно характеризовать австрийскую школу с точки зрения наличия не рантье, а аристократии. Защищенные в финансовом и социальном плане профессора-чиновники создавали методики, позволяющие регулировать экономическую жизнь, находясь на положении беспристрастного наблюдателя. Будучи государственной наемной рабочей силой и слугами императора, они стояли над схваткой и имели возможность выражать свою точку зрения, абстрагируясь от классовых интересов. Австрийские экономисты проявили иосифистскую классовую беспристрастность и по отношению к экономическим успехам капитализма после 1860 года.

Уроженец Берлина Эмиль Каудер предложил иное объяснение невмешательства в экономическую жизнь, характерное для австрийской школы [37]. Каудер утверждал, что есть сходство между верой экономистов в абстрактные законы и верой богемских католиков-реформаторов в природный порядок. Для Больцано и Штифтера, как и для Менгера и Бём-Баверка, задача государственного деятеля и ученого в одном лице заключалась в поддержке вечных истин, воплощенных в общественной иерархии. По мнению Каудера, Бём-Баверк отрицает Маркса, поскольку тот заставляет человека играть роль ученика чародея, ниспровергать природный порядок ради отдельно взятых целей, жертвуя стабильностью во имя воли большинства. Каудер обнаружил аналогию между защитой милосердия как высшего блага у Визера в «Законе власти» (1926) и «мягким законом» Штифтера: и тот и другой стремились максимально использовать потенциал человека на всех уровнях, не нарушая иерархии. Австрийские экономисты испытывали эстетическое удовольствие от созерцания того, как природный закон правит экономикой, точно так же как Штифтер и Больцано любовались творениями Господа в природе и обществе. Понятие «незримой руки» Адама Смита экономисты заменили положением Лейбница о гармонии между сотворенной природой и социальным законом. Никто так не верил в незримый порядок, лежащий в основе рыночной экономики, как Людвиг фон Мизес, настаивавший на том, что любое вмешательство в рынок может лишь разрушить его. Шумпетер в виде исключения привнес в эту статичную картину английский энтузиазм, полагая, что, если достаточное количество предпринимателей не будет заниматься развитием технологий и совершенствованием коммерческой практики, застой гарантирован.

Несмотря на исключительную привлекательность тезиса Каудера, его по-прежнему трудно подтвердить. Если Менгер, Визер и Бём-Баверк восприняли взгляды Лейбница, то из каких источников? Может, из гербартианских учебников, которые использовались в гимназиях в 50-е и 60-е годы XIX века? Может, экономисты сознательно использовали философию, которая прививает веру в непоколебимый порядок, единый для природы и общества? Доказать определяющее влияние гербартианства на экономику невозможно. Хотя, без сомнения, существует параллель между верой экономистов в природные законы и доктриной реалий Гербарта, документально доказать непосредственное влияние невозможно. Тем не менее представляется вероятным, что экономисты восприняли идею невмешательства от духа беспристрастности, традиционного для бюрократии иосифистов. Большинство образцовых чиновников явно никогда не думали о Гербарте, но некоторые из них могли подпитывать свой идеал изучением философии, на которую он опирался. А стоило системе Лейбница получить официальный статус, ее догматы, пусть в разбавленном виде, запали в голову каждого чиновника.

Глава 5. Теоретики права

Теоретики права как критики и союзники государственной власти

Предложенное Карлом Прибрамом различие между индивидуализмом и универсализмом более применимо к экономике, чем к теории права. Привыкшие на все смотреть с противоположных точек зрения юристы сокращали пропасть, лежащую между номинализмом и органицизмом. Пытавшийся построить социологию права на различии между Gemeinschaft и Gesellschaft теоретик Эйген Эрлих в конечном итоге отказался от этих попыток.

Чтобы вникнуть в суть теории права Австрии, гораздо важнее понять судебную систему империи. Судебные системы стран континента во многом отличаются от англо-саксонского общего права [38]. В соответствии с континентальным правом, основанном на древнеримском праве, слушание гражданских дел происходит перед тремя судьями; гражданские дела никогда не выносятся на суд присяжных. При прохождении уголовных дел государство не находится в положении стороны, вынужденной представлять доказательства беспристрастному судье. Их собирают следователи строго в соответствии с тщательно разработанными правилами процедуры, прежде чем предъявить суду присяжных. Являясь представителями государства, следователи и судьи должны воздерживаться от каких-либо дебатов: их задача - обеспечивать соблюдение правил процедуры, что, как считалось, гарантирует соблюдение справедливости в отношении обвиняемого. Исходя из этих правил, нельзя привлечь к суду государство, поскольку оно же их и составляет. И действительно, государство, созданное по образу Рима, следует «общественному» праву, отличному от того, которое применяется к гражданам. Отделение частного права от общественного возвеличивает государство как милостивого защитника прав личности, особенно в области прав собственности, одновременно защищая бюрократию от возможной критики со стороны граждан.

В Германии и Австро-Венгрии римское право не только возвышало судей до положения священных особ, но и внушало веру в непогрешимость действий государства. Только государство, как стоящий над законом судия, обладало силой, способной удерживать в определенных рамках свою же собственную власть, - в отличие от Великобритании, где судебные тяжбы с гражданами никогда власть не ослабляли. В противоположность англо-саксонской системе правозащиты континентальное право считает адвокатов коллегами судей, с которыми они сотрудничают в целях укрепления существующих правил профессионального поведения. В этой ситуации главная роль отводится теоретикам-профессорам, которые пересматривают и приводят в систему законы, - задача, решение которой в Великобритании и Соединенных Штатах ложится в основном на плечи правоведов. В империи Габсбургов судьи председательствовали как чиновники-иосифисты, осуществлявшие королевскую функцию отправления правосудия. Назначаемые императором, они вершили людские судьбы, обладая привилегией неподчинения законам, по которым жило гражданское общество.

В стране с мощными традициями централизации, упорядоченными реформами Марии Терезии и Иосифа II, вопрос определения пределов государственной власти трудно разрешим в пределах теории права. С одной стороны, догматики от теории права типа Рудольфа фон Иеринга настаивали на том, что только государство компетентно ограничить свою собственную власть, то есть обладает привилегией, которую Георг Еллинек назвал KompetenzKompetenz. С другой стороны, преимущество государственного права поддерживал Ганс Гросс, усовершенствовавший методику расследования и наказания преступления. Еще более ярко выражен правовой позитивизм у молодого Кельзена, который просто уравнял государство с законом. Прочие юристы, недовольные таким положением дел, выдвигали всевозможные теории ослабления или децентрализации государства. Межнациональные конфликты, нарушения, связанные с протекционизмом и халатностью, явная неоднородность империи Габсбургов - все это заставляло юристов искать и пытаться внедрить в жизнь альтернативные решения. Среди них были Эйген Эрлих, считавший народные обычаи Gemeinschaft наивысшим источником права, Антон Менгер, защищавший общинный социализм, и Карл Реннер, который, прибегая к методам марксизма, доказывал, что частное право - это делегирование государственной власти владельцам собственности.

Далее речь пойдет сначала о прямых критиках государства, исключая Реннера, о котором уместней говорить в главе, посвященной австрийским марксистам, а затем о прямых защитниках приоритета государства, таких как Гросс и Кельзен.

Эйген Эрлих - поборник местных обычаев

Теоретиком, который наиболее последовательно применял по отношению к праву принцип разделения на Gemeinschaft и Gesellschaft, был Эйген Эрлих (1862-1922). Родившийся и получивший образование в Черновицах, этот еврейский юрист не понаслышке знал Gemeinschaft Буковины. Сдав в Вене экзамен на докторскую степень в 1886 году, он служил там в качестве чиновника до тех пор, пока в 1894 году Антон Менгер не посоветовал ему добиться доцентуры. Примерно в это время Эрлих перешел в католичество. С 1895 по 1897 год он был доцентом римского права в Вене, а с 1897 по 1918-й - профессором права в своем родном городе, занимая пост ректора Черновицкого университета в 1906-1907 годах.

Находясь всего в двадцати милях от России, Черновицы являлись живой лабораторией для сравнительного права, поскольку повседневная жизнь там подчинялась неведомым австрийскому суду этическим нормам. Здесь Эрлих основал Институт исследования правовых данных, в котором проводился сопоставительный анализ обычаев около десяти народностей, населявших этот регион. В 1918 году аннексия Буковины Румынией выбила Эрлиха из привычной колеи. Отказавшись преподавать на румынском языке, он уехал в Бухарест, а затем в Вену, где умер от диабета.

Используя свое знание народных обычаев Буковины, Эрлих выделил три типа права. Первый тип - обычное право, которое включало в себя традиционно сложившийся порядок вещей, организующий повседневную жизнь людей в обществе типа Gemeinschaft. Второй - структурирующий внутреннюю организацию сообщества - включал нравы и народные обычаи, от которых происходит обычное право. В обществе типа Gemeinschaft этот спонтанный порядок структурирует семья, церковь и поместное владение, тогда как в Gesellschaft-обществе - организация сообществ: корпорации, клубы, трудовые союзы и политические партии. Третий тип - решающее право - включал в себя законодательные правила, закрепленные судом. Эрлих ставил на первый план естественное право, полагая, что оно играет решающую роль. Нормы решающего права он подразделял на государственное право, или законодательство, и юридическое право, или решения суда. Хотя последнее ближе к обычному праву, чем первое, он считал, что оба исходят от чиновников, которые с обычным правом практически не сталкиваются. А юристы очень часто выносят решения на основе законодательных актов, не сверяясь ни с правом справедливости, ни с местными обычаями.

Правовым догматикам Эрлих противопоставлял свободное законотворчество, призывая судей к тому, чтобы они, прежде чем принять решение, изучали обычное право своей местности. Свободное право толкует все законодательные акты так, как если бы они воплощали временные нормы, то есть правила для принятия решения в ситуациях, которые принимающие на себя обязательства стороны или законодатели были не в состоянии прогнозировать. Расширяя концепцию непредвиденных обстоятельств, Эрлих надеялся таким образом расширить область применения обычного права и нашел в этом поддержку у Роско Паунда (1870-1964), который финансировал английский перевод его основного трактата «Основы социологии права» (Мюнхен, 1913). В июне 1914 года Паунд организовал Эрлиху чтение лекций в Институте Лоуэла в Бостоне. Это представляется курьезным по отношению к Эрлиху, поборнику обычного права, юристу, чья социальная инженерия могла бы перевернуть американские традиции.

Будучи историком римского права, Эрлих соглашался, что его так называемая логика служит идеологической основой истолкования законодательных актов в пользу государства. Эта аксиома, согласно которой судьи должны руководствоваться абстрактными нормами даже там, где они выглядят пародией на справедливость, возникла после того, как в период Ренессанса северные и центральные европейские государства приняли римское право. (Фикция служения закона государству была в свое время изобретена римским императором для компенсации пристрастия юристов республики к обычному праву.) Эрлих же опротестовал вывод, определявший право как монистическую систему, как своего рода цельную, лишенную внутренних противоречий систему. Созданная на манер дедуктивного рационализма Канта и Гегеля, эта «смирительная рубашка», по его словам, привела к тому, что он назвал абстрактной юриспруденцией, которая, не допуская наличия противоречий, приносила справедливость в жертву интересам государства.

Пытаясь стать новатором в области социологии права, Эрлих больше преуспел как критик. Преувеличивая значение различия между обычным правом Gemeinschaft и правом, формируемым государством в обществе типа Gesellschaft, Эрлих считал, что обычное право, сформировавшееся на основе народных обычаев, более справедливо и прочно, чем закон, созданный государством. Ставя на первое место местный обычай, он считал необходимым наличие аппарата для разрешения конфликтов между местными законами. Однако обычному праву недостает динамизма, необходимого в случае роста индустриализации общества. Высоко оценивая способность саморегуляции сельской жизни, трудной и заполненной всевозможными конфликтами, Эрлих тем самым не учитывал потребность капиталистического общества в обобщенных, легко пересматриваемых правилах. Когда по мере демократизации общества все классы ожидают, что государство будет решать возникающие при этом споры, а разного рода ассоциации будут открыты общественному контролю. Противясь этой тенденции, Эрлих стремился увековечить традиции своей провинции, в которой процветала антипатия к далекой от нее Вене.

Соперничая с Шумпетером, Эрлих доказал, что он является опытным историком, специалистом в области сравнения римского, британского и континентального права. Читавший на двенадцати языках и много путешествовавший, он полагал, что распространение английского языка на континенте не изменит ни его общества, ни его права. Структура семьи, корпораций, института собственности и права зависит от общества, а не от юристов. Здесь Эрлих был близок к марксистской юриспруденции, утверждавшей, что экономические и социальные силы формируют закон, а не наоборот. В своей критике государства он был близок к взглядам австрийских марксистов, хотя в отличие от них не довел свою социологию права до социологии знания. Особенность обычного права в том, что оно ускользает от попыток загнать его в рамки теоретической схемы; его, как подчеркивал Эрлих, нужно испытать самому. И эта формулировка напоминает витгенштейновскую характеристику мистического, которое можно только пережить, но не выразить в словах. Некоторая односторонность конечных выводов отнюдь не умаляет, однако, заслуги Эрлиха в искусном собирании фактических данных. Его институт изучал местные обычаи на Буковине, благоговейно относясь к самым мелким деталям, что отвечало духу бидермейера. Эрлих использовал отставание Буковины от западных провинций Австрии с тем, чтобы напомнить передовым регионам об их собственном недавнем прошлом.

Антон Менгер: утопическая критика частного права

Антон Менгер (1841-1906), хотя и не столь известный, как его брат, экономист, положил начало кампании за реформу частного права. Разделяя приверженность своего брата номиналистской аргументации, Антон предъявил утопические требования к рациональному поведению. Воспитанный в строжайшей католической вере, он был исключен из гимназии в Тетшене за непослушание и пошел в ученики к механику. Сдав тем не менее экзамен на аттестат зрелости в Кракове, он потратил случайный выигрыш в лотерее на подготовку к сдаче докторского экзамена, который и сдал в 1865 году в Вене. В 1872 году Менгер получил возможность изучать гражданское процессуальное право, а затем с 1875 по 1899 год был в Вене профессором по этому предмету Пренебрегая этикетом, он ходил в старой одежде и горных ботинках. В 80-е и 90-е годы XIX века каждый день после полудня оба брата встречались для беседы в кофейне напротив университета. Несмотря на теоретические разногласия, Антон и Карл опекали своего старшего брата Макса (1838-1911), который более тридцати лет был депутатом рейхсрата от либералов. В отличие от бесстрастного Карла, Антону был свойствен пафос справедливости в духе социализма. Еще в юности он изучил польский язык и помогал польским студентам, а также евреям. Его лучшим учеником был румынский еврей Карл Грюнберг (1861-1940), который в 1924 году основал Институт социальных исследований во Франкфурте. Математик-любитель, Менгер был сторонником неограниченного рационализма и не принимал в расчет никаких мотивов поведения, кроме тех, что идут от разума. Уйдя в отставку, будучи холостяком и инвалидом, он жил в Ницце, а затем Риме, окруженный заботой преданной компаньонки.

В своем «Новом учении о государстве» (Йена, 1903) Антон Менгер предложил систему общественного социализма, напоминающую ту, которую описал Герцка в «Свободной земле». Менгер утверждал, что передача собственности коммунам увеличит потребительскую способность рабочих. Предав анафеме государство, основанное на культуре либерального индивидуализма, Менгер защищал идею государства трудящихся, которое приносит пользу рабочему классу. Опираясь на теории Маркса, он дал анализ режимов власти, ориентируясь на то, каким целям они служат. Монарх жаждет власти и блеска, знать и духовенство ищут привилегий, буржуазия ставит превыше всего материальные блага и интеллектуальные перспективы, тогда как неимущий класс вынужден стремиться к изначальным ценностям, таким как личная безопасность и коллективизм. Подобно австрийским марксистам, Менгер наделял рабочий класс высшей моралью. Этот класс представлялся ему нетронутым доиндустриальным анклавом среди моря капиталистической алчности.

Будучи профессором права, Менгер сурово осуждал частное право, считая, что оно защищает интересы исключительно имущих классов. В работе «Право на полный доход в историческом плане» (Штуттгарт, 1886; 4-е изд., 1910) Менгер выступал против несправедливости закона, который якобы одинаково защищает и богатых, и бедных. Законы, наказывавшие за рождение внебрачных детей, перекладывали воспитание этих детей на плечи матери, если любовницей богатого была женщина из среднего класса, и тем самым поощряли неверность среди состоятельных сословий. Чтобы ускорить переход к своему государству трудящихся, Менгер предложил частично изымать доходы рантье. Его не устраивало, что целые состояния тратились на поддержание культурных центров Рингштрассе, бедным же отказывалось в праве жить, работать и иметь детей.

Менгер соединял принципы индивидуализма с ценностями органицистов. Утверждая еще более решительно, чем его брат Карл, что мотивы поведения определяются личными интересами, он был убежден в том, что люди склонны к разумным расчетам. Какие потребности стоит удовлетворять, а какие могут подождать - этот расчет, который Карл Менгер связывал только с экономическими решениями, его брат распространил на поведение человека в обществе в целом. Хотя Антон поддерживал призыв социалистов к защите бедных и слабых, его недоверие к чрезмерно централизованному государству не доходило до анархизма. Утопии Годвина, Прудона и Кропоткина он осуждал за нежелание признать необходимость наличия какой-либо власти.

Будучи в 1896 году консультантом по гражданскому кодексу Германии, Антон Менгер стремился обеспечить защиту бедных. Он резко критиковал право нанимателя наказывать наемных рабочих, указывая на то, что такое положение при разбирательстве собственного дела превращает нанимателя в судью, наделенного правом лишать своего противника средств к существованию. Настаивая на том, чтобы судьи решали каждое дело так, как того требует справедливость, а потом уже законодательные акты, Менгер опередил движение за свободное законотворчество Эрлиха. Последний ценил Менгера как своего сторонника, предвосхитившего его собственную социологию права, и Менгер отрыто заявлял о своей симпатии к идее Эрлиха уравнять местные обычаи с законом. Разоблачая частное право как привилегию, присвоенную имущими классами, Менгер предвосхитил также основные тезисы критики частного права Реннера, хотя и без марксистского подтекста.

Будучи аскетом и рационалистом, Менгер привнес на юридический факультет Венского университета непривычный для этого места моральный дух. Хотя он, безусловно, обладал всеми качествами для того, чтобы основать свою школу, студенты ценили его прежде всего за доброту. Ему была близка позиция Йозефа Поппер-Люнкойса и Теодора Герцки: он разделял их сострадание к неимущим, ставя право жить выше права владеть. Ему было понятно их недоумение по поводу того, почему люди осмеивают его проекты. Антон Менгер сильно отличался от социальных теоретиков, преподававших право, однако благодаря своей эксцентричности в том бастионе конформизма, каким был юридический факультет, он доказал, что в Вене найдется место и утопистам. Около 1900 года ни один город, исключая, вероятно, Париж, не был склонен к восприятию такого количества необычных программ, сколько рождала империя Габсбургов, но это было вызвано еще и тем, что империя не подлежала реформированию.

Ганс Гросс - пионер научного подхода к расследованию преступлений

Еще меньше, чем Эйгена Эрлиха и Антона Менгера, помнят Ганса Гросса (1847-1915), автора современного метода расследования преступлений. В отношении практического применения своих разработок этот специалист в области криминалистики далеко опережает прочих социальных мыслителей, будучи при этом совершенно забытым. Этот родившийся и получивший образование в Граце прилежный католик совершил революцию в методике расследования преступлений и судебного преследования. Благодаря уроженцу Вены теоретику Францу фон Листу (1851-1919) метод Гросса довольно быстро был внедрен в практику исполнения наказаний и пенитенциарного права. С 1869 по 1897 год Гросс работал в Штирии в должности практикующего судьи, много ездил и изучил тысячи судебных дел. Считалось, что занимающие этот пост лица должны выполнять функции детективов, окружных прокуроров или судей - при минимуме технической оснащенности и профессиональной подготовки. Заняв этот пост в возрасте двадцати двух лет, Гросс в ходе проведения расследования опирался в основном на чистую эмпирику. При этом его очень удивлял тот факт, что полиция практически не действует в сельской местности, где отставные военные не обеспечивают поддержание порядка в должной мере.

Идея децентрализованного права Эрлиха навела Гросса на противоположную мысль - о приведении к единообразию и упорядочиванию полицейских процедур. Несмотря на отсутствие докторской степени, с 1897 по 1902 год он был профессором уголовного права в Черновицах, с 1902 по 1905 год - в Праге, а затем в Граце, где в 1912 году основал Институт криминалистики. Выпускники этого института распространили разработанные там лабораторные методы расследования преступлений по всей Европе.

Накопленный им жизненный опыт Гросс изложил в двухтомном «Руководстве следователя» (Мюнхен, 1893; 6-е изд., 1914), переведенном на несколько языков. Третье его издание (1898) подарило миру термин «криминалистика» - так стали обозначать расследование преступлений, ведущееся научными методами. Объединив две дисциплины, которые позднее все-таки были разделены на феноменологию преступления и полицейскую науку, Гросс в своем научном труде описывает расследование мотивов, тактики и технологии совершения преступлений. Опираясь на собственный опыт, он учит, как читать отпечатки пальцев, расшифровывать жаргон, а также язык условных знаков, используемый неграмотными преступниками. Одну из глав он посвятил описанию загадочных способностей цыган. В той части исследования, которая включает краткое описание расследованных уголовных дел, его выводы перекликаются с наблюдениями его друга Рихарда КрафтЭбинга (1840-1902), директора дома умалишенных в Граце, на протяжении многих лет собиравшего материал о сексуальных извращениях и опубликовавшего его в книге «Сексуальная психопатия: судебно-клинические исследования», Штутгарт, 1886; 12-е изд., 1902). Как только Вильгельм Рентген открыл в Вюрцбурге в 1895 году Х-лучи, Гросс начал использовать их для расследования преступлений. На протяжении всей жизни коллекционируя орудия преступлений, Гросс собрал их в музее, основанном при своем институте. В 20-е годы XX века его коллекцию орудий убийства, отмычек и фальшивых документов использовали для обучения венской полиции, а также государственной полиции Иоганна Шобера, которая стала самой передовой в Европе [39]. Один из учеников Гросса Адольф Ленц (1868-1959), продолжив работы своего учителя, основал новую дисциплину - «криминальную биологию».

Гросс пытался усовершенствовать бюрократическое государство, требуя, чтобы оно расследовало преступления тщательно и быстро. Хотя Гросс, как и Эрлих в Буковине, начал свою карьеру в сельской местности, он считал, что провинциальная власть должна подчиняться центральной. В отличие от Эрлиха, этот детектив из Граца хорошо относился к бюрократии, укоренявшей ценности Gesellschaft и противостоявшей тем самым владычеству неупорядоченности. Гросс делал свое дело с настойчивостью и смирением, достойным персонажей, созданных Сааром или ЭбнерЭшенбах, излагая при этом истории дел так, что в Штирии они читались как Heimat-Literatur («Родная литература»). С бидермейерской дотошностью он повторил и даже превзошел подвиги легендарного Шерлока Холмса, читая по отпечаткам пальцев и пятнам крови и строя при этом самые невероятные гипотезы. Незадолго до того как исследователь кинематографии марксист Бела Балач заявил, что детектив - это романтический герой буржуазии, Австрия явила миру реального человека, воплотившего этот идеал. Гросс не был типичен для империи Габсбургов, он был новатором, заслужившим официальное признание и имевшим возможность пропагандировать свои изобретения.

Чистая теория права Ханса Кельзена: политическое бессилие теоретической строгости

Наиболее влиятельным из австрийских юристов XX века был Ханс Кельзен (1881-1974). Он родился в Праге в еврейской семье, которая в 1883 году переехала в Вену, где юноша посещал Академическую гимназию. В Венском университете Отто Вейнингер пробудил в нем интерес к философии. В 1905 году Кельзен под руководством грозного Эдмунда Бернацика написал диссертацию, посвященную «Монархии» Данте. Затем он учился у Еллинека в Гейдельберге и Герхарда Аншютца в Берлине, а в 1911 году стал доцентом в Вене, где среди его друзей был богемец Адольф Менцель (1857-1938), историк, занимавшийся социальной теорией Греции. С 1917 по 1929 год Кельзен был профессором конституционного права в Вене, написав по настоянию Реннера проект федеральной конституции, принятой в 1920 году, затем - советником Верховного суда. С 1929 по 1933 год Кельзен преподавал в Кёльне, затем в Женеве и Праге, а в 1938 году уехал в Соединенные Штаты. После двух лет чтения лекций в Гарварде он с 1942 по 1952 год преподавал в Калифорнийском университете в Беркли, где и остался на постоянное жительство. Этого ученого, принадлежавшего XX веку и занимавшегося социальной теорией, отличали строго последовательное мышление и весьма широкий кругозор, в силу чего он сочетал в себе виртуозность систематика и универсальную образованность в духе своих друзей - Отмара Шпанна и Отто Бауэра.

В своем главном труде «Основные проблемы теории государственного права» (Тюбинген, 1911) Кельзен проявил себя последовательным дуалистом. Проведя жесткую границу между сущим и должным, природой и духом, телом и душой, реальностью и значением, Кельзен начал свой трактат с положения Юма о том, что из любого «есть» нельзя вывести ни одного «должно быть». Еще не будучи знаком с неокантианцем из Марбурга Германом Когеном (1842-1918), Кельзен в толковании дуализма близко подходил к Шлейермахеру, Зиммелю и Виндельбанду. Лишь после того как критики заметили это сходство, Кельзен сознательно воспользовался аргументами предшественников, чтобы подкрепить свои собственные размышления. Он назвал свою систему чистой теорией права в отличие от чистого права; немецкий юрист Карл Магнус Бергбом (1849-1927) ввел этот последний термин для обозначения скрытого естественного права [40]. Кельзен критиковал основы естественного права, на котором базировался австрийский гражданский кодекс, разработанный между 1713 и 1811 годом. Хотя его критика напоминала нападки Джона Остина на Блэкстоуна, Кельзен до конца 20-х годов XX века не обнаруживал своей приверженности взглядам английского позитивиста.

В чистой теории права из юриспруденции была исключена всякая социальная наука, кроме права. В такой сознательно ограниченной системе особое место уделяется различию между правовым фактом и правовой нормой, причем последняя является правилом, а первый, по предположению, воплощением этого правила. Согласно Веберу, нормы, с которыми согласуются фактические законы, формируются идеальными типами. Поскольку за пределами норм, установленных данным государством, стандартов справедливости не существует, государство олицетворяет право. Не имеет значения, какие нормы намерено принять государство, этот выбор не может быть оспорен социологией, философией или психологией. Будучи архидуалистом в эпистемологии, в юриспруденции Кельзен последовательно следовал монизму. Чтобы пролить свет на положение об ответственности, Кельзен ввел различие между понятием правовой воли личности и понятием психологической воли. Государство считает каждую личность ответственной за любое действие в пределах принятого в этом государстве свода законов, приписывая правовой воле индивидуума намерения, за которые, в другом случае, он бы мог снять с себя ответственность.

Чтобы доказать несостоятельность юриспруденции, основанной на естественном праве, Кельзен разъяснял, что апологеты монархии, прославлявшие покорность, позволили плодиться революционерам типа Томаса Пейна, ярого английского сторонника естественных прав. Кельзен срывал маски с обеих школ, считая, что они являются поборниками классовой идеологии, маскировавшими абсолютизм теологическими категориями. После 1800 года буржуазные либералы толковали эмпирическую правовую науку, пытаясь шагать в ногу с позитивизмом в естественных науках. Кельзен подчеркивал различие между идеологиями, ориентированными в прошлое, и утопиями, ориентированными в будущее, как это делал Манхейм. В своем критическом анализе работ Маркса и Ленина он сетовал, что Фердинанд Лассаль (1825-1864) погиб на дуэли раньше, чем успел дать формулировку демократическому социализму. В книге «Общая теория государства» (Берлин, 1925), которую он написал на основе трактата Еллинека с тем же названием, Кельзен выразил несогласие с социализмом и заодно с Эрлихом, напрочь исключив из юриспруденции социологию и отрекшись от прежнего положительного к ней отношения.

Использование Кельзеном норм для экспликации правовых законов было отчасти реакцией на уходящую в прошлое путаницу, которая царила в габсбургском праве. Чтобы внести ясность в те области юрисдикции, где были нестыковки, австро-венгерское право использовало постулат о существовании «первичной» нормы (Urnorm). Существовало много уровней юрисдикции, берущих начало от теневых кабинетов, переходивших к австрийским министерствам, а далее к конкретным королевским землям и муниципальным образованиям, следствием чего и были бесконечные конфликты. Чтобы структурировать эти уровни и разросшиеся чиновничьи структуры, необходима была гипотеза об идеальных типах. Учитывая особенности Австрии, юриспруденция Кельзена, дистанцированная от социальной науки и идеологии, служила корректирующим средством в стране, где профессора права могли реализовывать свои теории. Англо-американцам вряд ли было присуще желание дистанцироваться от посторонних влияний в юриспруденции, поскольку здесь не профессора, а судьи были законодателями права.

После 1930 года Кельзен еще больше увлекся Платоном, который был близок ему своим дуализмом «сущего» и «должного». В ряде эссе он развивал платоновские дизъюнкции добра и зла, единого и многого, формы и содержания, защищая кантианскую версию эпистемологии греков. Под влиянием своего друга Фрейда Кельзен увидел корни гомосексуальности в том факте, что Платон принижал роль женщин и внушал мальчикам мысль о высшем предназначении. Кельзен считал, что разум выходит за пределы потока чувственных ощущений и может создавать нормы или идеальные типы, неуязвимые для эмпирической критики. Не в силах скрыть своего восхищения эпистемологией Платона, Кельзен тем не менее оказался на стороне софистов, считая социальную теорию Платона антидемократичной; он писал, что его «Государство» пропитано идеологией абсолютизма. В своих нападках на Отто Шпанна, предвосхитив направленную против Платона полемику Карла Поппера, Кельзен восхвалял релятивизм как мировую перспективу демократии.

После 1930 года Кельзен отошел от своих прежних симпатий к правовым позитивистам и, подобно Остину, с головой ушел в международную юриспруденцию. Несмотря на свое презрение к идеологии, он исповедовал идеологию интернационализма, считая, что лишь международное право может внести в национальные системы единообразие и преемственность. Международное право венчает пирамиду норм, чему впоследствии ученик Кельзена, уроженец Вены, Адольф Меркль дал свою формулировку, назвав это динамическим плюрализмом. Международное право, говорил Кельзен, является всеобъемлющей системой, которая порицает войну не как преступление против природы, а как простое нарушение норм. Отрицая непредусмотренные законом критерии, Кельзен погрузился в радикальный релятивизм, что вынудило его признать нацизм как иную, но равноправную систему норм. Приехав в Соединенные Штаты, он отказался от монизма в пользу англо-саксонского прагматизма.

Кельзен является наследником той традиции австрийской юриспруденции, которая - если учесть еще работы Иосифа Унгера, Адольфа Менцеля и Георга Еллинека - объединяла правовой позитивизм с философским дуализмом, и эту систему взглядов отличала широчайшая эрудиция ее авторов. Так же как и Прибрама, Кельзена часто трактуют неправильно, поскольку он вел полемику и с правыми, и с левыми. После 1930 года его идеология интернационализма напоминала о стабильности мира перед 1914 годом, как будто бы весь земной шар, подобно Австро-Венгрии, признал единые нормы. Тщательно исследуя западную историю, чтобы прояснить смысл современных событий, Кельзен возродил энциклопедизм довоенных историков, таких как Еллинек и Визер. Признание им вневременных категорий роднило его, хотя и отдаленно, с принятой в Богемии системой взглядов Лейбница. Хаосу идеологий и интриг, царящих в этом мире, Кельзен противопоставил идеальное единство высшего мира норм. Отходя от крайних деонтологов с их лозунгом «Пусть рухнут небеса, но свершится справедливость», он превыше всего ставил закон, сохраняя за наукой ее собственные права. Трезвый сторонник Платона, превратившийся в позитивиста, он требовал концептуальной согласованности, - конечно, не ко всему знанию, как того требовал Лейбниц, но в пределах каждой области. Перенеся в свою собственную сферу исследований лейбницевский дух поиска внутренней логики и всеобъемлющего единства, он приблизился к членам Венского кружка, возводящим логику на уровень самодостаточной науки и отбрасывающим все, что выходило за рамки их представлений.

Как Шумпетеру и Бауэру, Кельзену был присущ пафос ригоризма при отграничении правоведения от прочих дисциплин. Соединяя почтение к традициям с желанием преодолеть их, Кельзен разделял амбивалентность консервативных революционеров, таких как Краус и Витгенштейн. Точно так же он, все больше обогащая социальную теорию, все больше служил примером неспособности австрийских ученых спасти свой мир. Похоже, Кельзену казалось, что имперская бюрократия всегда будет проводить в жизнь благие нормы, освобождая юристов от необходимости выдвижения собственных идей. Даже факт участия в разработке и осуществлении проекта конституции Первой республики не может снять с Кельзена обвинений в терапевтическом нигилизме. Вместе с другими демократами он вынужден был бежать от фашизма. Не в состоянии противостоять ложным идеям, теоретики, подобные Кельзену, не смогли защитить существование условий, при которых возможно развитие теоретической мысли.

Глава 6. Австромарксисты

Виктор Адлер - организатор австрийского социализма

Социал-демократическая партия Австрии пленила своими идеями несколько острых умов, занимавшихся успешным пропагандированием социализма. После создания Виктором Адлером в 1888 году этой партии она воспитала нескольких молодых теоретиков, которые между 1900 и 1905 годом начали называть себя австрийскими марксистами. Возглавляемые Отто Бауэром, Карлом Реннером и Максом Адлером, они изложили свои варианты реформирования империи в «Марксистских исследованиях», которые Макс Адлер редактировал с 1904 по 1922 год, и в журнале Отто Бауэра «Борьба» (1907-1934; переиздан в Вене, 1969). Несмотря на оригинальность своих взглядов, особенно касающихся способов урегулирования межнациональных конфликтов и необходимости совершенствовать образование рабочих, австрийские марксисты никогда не получали должного признания. В 1913 году Сталин заклеймил их как попутчиков буржуазии, а после 1918 года из-за отказа от методов террора они подверглись остракизму со стороны Коммунистического интернационала. Их глубокая интеллектуальность в соединении с приверженностью идее изменения существующего порядка создала им врагов как справа, так и слева. Их неудача сродни той, что постигла империю, чью склонность к компромиссам они полностью разделяли.

Отцом социализма в Австрии был Виктор Адлер (1852-1918), еврей, уроженец Праги, пылкий немецкий националист, учившийся в Вене. В начале 70-х годов XX века, будучи единомышленником Генриха Фридьюнга и Энгельберта Пернершторфера, он принимал участие в организации пангерманской лиги студентов университета. Известно, что в 80-е годы Адлер занимал квартиру в подвальном этаже дома 19 на Берггассе, которую с 1892 по 1908-й Фрейд использовал в качестве офиса. Будучи студентом медицины, Адлер подружился с Теодором Мейнертом, занимавшимся анатомией мозга, и, защищая пациентов, осуждал терапевтический нигилизм, из-за которого врачи предпочитали вскрытие лечению. В 1878 году вместе со своим отцом Адлер принял протестантство. До конца жизни ему была свойственна ненависть к себе как к еврею: он презирал евреев за чудаковатость и мечтал о том, что социализм ускорит их ассимиляцию.

В 1885 году, после того как ему на основании существующего закона было отказано в месте инспектора по труду, Адлер вступил в социалистическую партию. Между 1887 и 1889 годом он много месяцев провел в тюрьме за попытки организовать объединенную социал-демократическую партию - этой цели он достиг на партийном конгрессе в Хайнфельде в декабре 1888 года. После этого, пользуясь относительным иммунитетом Закона о бунтовщиках, стал ярым защитником империи Габсбургов. В 1889 году он заявил в Париже: «Если не считать Франции и Англии, у Австрии, возможно, самые либеральные законы в Европе, настолько либеральные, что она напоминает республику, во главе которой вместо президента монарх» [41]. С 1905 по 1918 год Адлер был депутатом рейхсрата, и в 1907 году его сторонники - депутаты-социалисты возглавили борьбу за всеобщее избирательное право. 28 ноября 1905 года он организовал всеобщую забастовку в знак солидарности с русской революцией и с требованием всеобщего избирательного права. Марш 250 тысяч рабочих вынудил тогда правительство, по настоянию Эмиля Штайнбаха, удовлетворить это требование, что привело через два года к избранию 87 депутатов от социал-демократов. Ранее, в 1890 году, Адлер продемонстрировал талант организатора, подготовив торжественное празднование 1 Мая и социалистическую демонстрацию на Пратере с требованием 8-часового рабочего дня. (Этот день был выбран руководством II Интернационала в Париже в 1889 году и должен был совпасть с американским, уже назначенным, митингом.) В дальнейшем Адлер превратил эту ежегодную демонстрацию трудящихся на Главной аллее Пратера в событие, конкурирующее с Выставкой цветов, которую в 1886 году возродила княгиня Меттерних.

Под руководством Адлера социал-демократическая рабочая партия Австрии представляла, прежде всего, нахлынувших в Вену судетских немцев. Хотя многие ее лидеры были евреи, они разделяли антисемитизм Адлера. Принадлежавшие к среднему классу евреи тянулись в партию из симпатии к трудящимся, чье социальное положение отражало их собственное. Энгельберт Пернершторфер, немецкий католик-националист, вместе с которым Адлер посещал мужскую гимназию, заразился антисемитизмом своего друга и тоже примкнул в 1896 году к социалистической партии. Достижением Виктора Адлера было объединение в партии фракций радикалов и умеренных, поскольку он настоял на том, что единство тактики важнее единства общей доктрины. При Адлере его партия жестко соперничала с христианской партией Карла Люгера. Пик этой борьбы пришелся на И февраля 1913 года, когда депутат-социалист, уроженец Вены Франц Шумайер (1864-1913) был убит в столице на станции Северо-Западной железной дороги. Убийцей был Пауль Куншак, брат Леопольда Куншака, депутата от партии христианских социалистов; предположительно убийца пытался отомстить социалистической партии за какие-то обиды. Используя свои исключительные ораторские способности, которыми восхищался Люэгер, Шумайер вел борьбу за всеобщее избирательное право, протестовал против контроля церкви над школой. Его убийство ошеломило Адлера и его соратников, а к похоронному кортежу Шумайера присоединилось 250 тысяч скорбящих; их было даже больше, чем тех, кто тремя годами раньше провожал в последний путь Люэгера.

Социалистический лагерь обратился к методу насилия. Сын Адлера Фридрих (1879-1960), учившийся у Эрнста Маха, получил весьма печальную мировую известность, убив 21 октября 1916 года министра-президента графа Карла Штюргка (1859-1916), который с марта 1914 года правил не собирающей свой рейхсрат Австрией. На суде в мае 1917 года Фридрих Адлер произнес столь пламенную речь, обличающую тиранию военного времени, что его казнь была отсрочена. В конце концов император Карл помиловал его.

До и после Первой мировой войны австрийские марксисты оказывали влияние на многих социалистов за пределами Австрии. Живя в Вене с 1911 по 1914 год, Лев Троцкий почти каждую субботу встречался в кафе «Централь» с Карлом Реннером, Отто Бауэром и Максом Адлером. После 1917 года Троцкий осуждал их за неприятие большевизма. Иосиф Броз, позднее маршал Тито, служил в австро-венгерской армии и попал в 1915 году в плен к русским. Став в России коммунистом, он работал на автомобильном заводе в венском Нойштадте и лелеял мечту создать коммунистическую партию Югославии. В 1923 году итальянский марксист Антонио Грамши также жил в Вене, и среди его друзей был Виктор Серж [42]. Но хотя Вена была привлекательным местом для марксистов не только немецкого происхождения, в течение многих лет она не принимала самого известного из австрийских социалистов - уроженца Праги Карла Каутского (1854-1938). Как описано в его «Воспоминаниях и размышлениях» (Гаага, 1960), он был сыном чешского художника и австрийской актрисы, жил в Вене с 1863 по 1880 год, где его отец Ян Каутский руководил студией театральных постановок. Обратившийся к социализму под влиянием Парижской коммуны, Карл сначала учился в Венском университете, затем в 1880 году уехал в Швейцарию, а после в Германию. Будучи с 1883 по 1917 год редактором «Нового времени», он осуждал умеренность Виктора Адлера, а позднее всех австрийских марксистов. Уйдя от дел, Каутский мирно жил в Вене с 1924 по 1938 год.

Основным недостатком австрийского социализма при Викторе Адлере была склонность игнорировать бедственное положение масс. Его партия оказалась настолько лояльна императору Францу Иосифу, что набирала своих членов среди элиты рабочего класса, игнорируя его основную массу. При этом одаренным представителям рабочего класса приходилось выполнять изнурительные задания, как это описал поэт Альфонс Петцольд в своей автобиографии «Суровая жизнь: роман одного человека» (Берлин, 1929). В Вене было не редкостью, когда бедные, чаще всего чехи, жили по 6-8 человек в комнате, тысячи же менее удачливых их собратьев могли лишь снимать койку (их называли Bettgeher), перебиваясь на хлебе и кофе, и среди них были часты случаи смерти от туберкулеза. Именно в таких городских кварталах во время Выставки 1873 года разразилась эпидемия холеры. Ночлежки Вены, вызывавшие недовольство Гитлера, не находили себе критиков среди социал-демократических лидеров; трущобы Оттакринга и Бригиттенау, в которых девушки-работницы продавали себя первому встречному, не благоустраивались вплоть до окончания Первой мировой войны.

Несмотря на пренебрежительное отношение к фундаментальным реформам, австрийские социалисты культивировали почти религиозное отношение к выполняемой ими миссии. Более молодые интеллектуалы предпочитали верить, что идеи могут сделать общество лучше и что империю можно перестроить изнутри. Квазирелигиозный дух вызывал у социалистов ощущение братства, что уже не удавалось государственной церкви. Соперничая с христианской социалистической партией, социал-демократы, особенно после 1918 года, начали проявлять больше заботы о благе отдельных людей. Осуждая контроль церкви над школами и ее борьбу против разводов, социалисты привлекали общество популистскими реформами. Ко времени своей смерти 11 ноября 1918 года Адлер так сплотил социал-демократическую партию, что в течение 18 месяцев она могла, не теряя своего лица, действовать заодно с христианской социалистической партией, а также править Веной последующие 16 лет. Опыт, приобретенный ею за годы власти, направил мысль ее теоретиков в сторону более демократических преобразований, чем при Викторе Адлере.

Тактические ошибки теоретиков: Отто Бауэр

Отто Бауэр (1881-1938) был одним из самых тонких умов среди австрийских социальных теоретиков. В обществе, давшем столько одаренных ораторов и писателей, Бауэр был одним из самых талантливых. Родившийся в Вене в семье состоятельных еврейских выходцев из Богемии, владельцев мануфактуры, он рано проявил свое дарование, написав в девятилетнем возрасте пятиактную драму «Смерть Наполеона». Подобно Фрейду, в гимназии он был первым учеником в классе; занимаясь под руководством Бём-Баверка, он получил в дальнейшем докторскую степень с отличием. С 1907 по 1914 год он был секретарем социал-демократической партии, поражая всех своим самообладанием. Юлиус Браунталь вспоминал об обаянии этого двадцатишестилетнего секретаря партии: «Когда я слушал его речи, меня больше всего поражал его чудесный ум. Он никогда не пользовался записями и никогда не делал пауз в речи - факты и мысли текли неиссякаемым потоком, в строгом порядке, уравновешенно, оставляя в памяти аудитории как общую суть, так и множество деталей обсуждаемого вопроса» [43].

В работе «Национальный вопрос и социал-демократия» (Вена, 1907) Бауэр мастерски вернулся к вопросу, обсуждавшемуся ранее Реннером. В августе 1914 года, на второй день после начала военных действий он пошел добровольцем на военную службу, участвуя в чине лейтенанта в боях в Галиции, где в ноябре 1914 года во время плохо организованной атаки был взят в плен русскими. Пережив в плену русскую революцию, он стал таким радикалом, что русские позволили ему вернуться в сентябре 1917 года в Австрию. Борясь за воссоединение социал-демократической партии, раскол которой допустил Виктор Адлер, Бауэр в октябре 1918 года стал его помощником в качестве министра иностранных дел во временном правительстве, а после смерти Адлера принял на себя его обязанности. Будучи министром иностранных дел до 26 июля 1919 года, Бауэр был сторонником присоединения к Германии, игнорируя предупреждения своего соратника, уроженца Вены Рудольфа Гильфердинга (1877-1941), который, живя в Берлине с 1907 года, опасался, что поведение австрийских католиков вызовет уменьшение энтузиазма у немецких протестантов в отношении этого вопроса. После распада послевоенной коалиции Бауэр с 1920 по 1934 год был главным разработчиком тактики социал-демократической партии - именно здесь его проницательность как теоретика проявилась наиболее полно.

В «Национальном вопросе...» Бауэр продемонстрировал исключительные исторические познания, доказывая, что в Австро-Венгрии пролетариат был представлен теми, кого Фридрих Энгельс относил к нациям без истории, тогда как немцы и венгры представляли капиталистов среднего класса. Будучи сам твердым националистом, Бауэр утверждал, что в основе национальной борьбы в Австро-Венгрии лежит проявление классовых конфликтов. Он еще раз выдвинул этот тезис в работе «Австрийская революция» (Вена, 1923), утверждая, что подавление чехов сделало неизбежным распад империи. Подчеркивая, что только социалисты предвидели крах 1918 года, Бауэр разъяснил, почему это позволило им занять место в коалиционном правительстве. В язвительном обзоре европейской мысли со времен Оккама «Мировоззрение капитализма» (1924) Бауэр поставил в заслугу среднему классу триумф математической науки, представив Дарвина как буржуа, перенесшего на природу теорию борьбы за существование, присущей капиталистическому обществу.

После 1920 года Бауэр был больше склонен манипулировать идеями, чем направлять события. В июне 1920 года, несмотря на протесты Карла Реннера, он вывел социалистов из коалиции, начав четырнадцатилетнее противостояние своей партии партии христианских социалистов Зайпеля. Хотя официальным главой социал-демократов остался Карл Зайтц (1869-1950), с 1923 по 1934 год бывший мэром Вены, именно Бауэр принял решение об оппозиции христианским социалистам как по принципиальным, так и по частным вопросам, не осознав, что он только укрепляет позицию своих оппонентов тем, что ослабляет государство. Действуя так, как будто император все еще на троне и гарантирует стабильность, Бауэр вновь прибегнул к довоенной тактике обструкции, превратив канцлера Зайпеля в еще более ярого антисоциалиста. До самого поджога Дворца юстиции 15 июля 1927 года он настаивал на том, что социалисты могут победить, получив поддержку с помощью прогрессивного законодательства. Хотя многие законы 1918 и 1919 года просто продлевали ситуацию минувшей войны, они все же обеспечивали высокий уровень образования в процессе подготовки кадров, столь нужных промышленности. К бесспорным достижениям этого времени относятся законы о 8-часовом рабочем дне, оплачиваемых отпусках, общественных здравницах, о трудоустройстве демобилизованных крестьян и о заключении трудовых договоров. Успех этих реформ омрачался, однако, жестокой полемикой между правыми и левыми, что не позволило Зайпелю и Бауэру сотрудничать в деле защиты государства от крайних правых. В отличие от Реннера Бауэр не предвидел угрозу фашизма.

Тем временем австрийские марксисты вели борьбу на левом фланге, чтобы не дать большевикам ослабить свои ряды. Хотя единство было сохранено, оно было достигнуто ценой идеологических уступок, результатом чего стала инертность, присущая как Народному фронту, так и Великой коалиции. К 1933 году социалистическая партия под руководством Бауэра утратила лидерство, поэтому, когда 17 марта 1933 года Дольфус отстранил от работы Совет национальностей, Бауэр уже упустил возможность легального сопротивления столь явному нарушению конституции. Развязка наступила в феврале 1934 года, когда Дольфус, ненавидевший Бауэра за то, что тот в парламенте назвал его негодяем, воспользовался беспорядками 6 февраля 1934 года в Париже, чтобы разрушить демократические институты в Австрии. Сделав в 1933 году заем иностранной валюты у Франции, Дольфус обещал французскому премьеру Даладье защитить австрийскую демократию, но после падения Даладье счел возможным проигнорировать данное им обязательство.

Трагические просчеты 12 февраля 1934 года выявили, до какой степени Бауэр был слаб как администратор. Вечером И февраля он проводил встречу в кинотеатре, а в это время рабочие в Линце без его ведома организовали забастовку. Утром 12 февраля забастовали электрики Вены, что по договоренности должно было послужить сигналом к общей забастовке. К несчастью, они сделали это до того, как партия отпечатала листовки с объявлением о начале абастовки. Поскольку из-за отключения электроэнергии встали печатные машины, многие рабочие так и не узнали о забастовке, остальным же пришлось вести безоружные бои с хорошо обученными правительственными войсками. Во время боев за жилой комплекс под названием КарлМаркс-Хоф отчаянно сопротивлявшиеся забастовщики были разбиты, так как те немногие социалистические руководители, которые имели доступ к оружейным складам, были предварительно арестованы. Бауэр бежал в Брно, а Дольфус объявил социалистическую партию вне закона, и в течение четырех лет она оказывала сопротивление, действуя в подполье. Воспоминания об обстреле КарлМаркс-Хоф можно найти в книге Стефана Шпендера «Вена» (Нью-Йорк, 1935).

Подобно Шумпетеру и Йозефу Редлиху, Бауэр так до конца и не смирился с крахом империи Габсбургов. В 20-е годы он предпочитал обмениваться полемическими замечаниями с Зайпелем по поводу оценки международных реалий. Сам факт, что незаконнорожденный сын крестьянина Дольфус мог стать премьер-министром, оскорблял чувства Бауэра. Будучи теоретиком, он слишком уважал конкретную личность, чтобы эффективно руководить партией; он тратил больше энергии на опровержение Ленина, чем на противостояние Гитлеру. Своей любовью к спорам Бауэр олицетворял «разболтанность» имперской Австрии, питая иллюзии, что бюрократия так или иначе окажет поддержку государству, пока интеллектуалы предаются дискуссиям.

Подобно другим австрийским марксистам, Бауэр преувеличивал значение личности. Для него, как и для Нейрата, классовая борьба означала прежде всего средство освобождения индивидуумов, с тем, чтобы они могли предаваться приятным занятиям, доступным состоятельным людям. Бауэр горячо верил, что социализм должен использовать конституционные средства, и потерпел поражение от врагов демократии. Такая наивность была еще одним проявлением наследия довоенной империи, наследия традиционализма, когда-то защищавшего инакомыслие. Вплоть до 1934 года Бауэр продолжал свой довоенный поход против церкви и аристократии, тогда как ему следовало бы объединиться со своими прежними врагами для противостояния фашизму. Некоторые ошибки стоят очень дорого.

Карл Реннер - австрийский марксист в роли миротворца

Известность Карла Реннера (1870-1950) как теоретика затмила факт его пребывания на посту президента Второй республики с 1945 по 1950 год. На самом деле он был единственным лидером австрийских марксистов, пережившим Вторую мировую войну. Восемнадцатый ребенок в семье крестьян-католиков из Южной Моравии, пострадавшей во время депрессии 1870 года, он всегда выказывал гораздо булыиую готовность сотрудничать с буржуазией, чем более состоятельный Виктор Адлер или задиристый Отто Бауэр. После учебы у Вильгельма Ерусалема в гимназии Никольсбурга в 1898 году Реннер стал доктором права в Вене, где среди его учителей были братья Менгер. С 1896 по 1932 год он служил библиотекарем парламента и пользовался его фондами для своих исследований. Будучи другом Виктора Адлера, в 1907 году он был избран в рейхсрат и работал в нижней палате до 1934 года, тщетно пытаясь в 1920 году продлить существование Великой коалиции.

Как теоретик марксизма Реннер внес большой вклад в дискуссию по вопросам национальностей и юриспруденции. В 1899 году под псевдонимом Синоптикус он опубликовал труд «Государство и нация», в котором изложил суть первого из многих своих предложений, как избежать раскола социал-демократической партии в условиях национального конфликта. В работе «Австрия и гарантии ее целостности: политический эскиз» Реннер объявил себя приверженцем федералистской схемы, предложенной венгерским евреем врачом Адольфом Фишгофом (1816-1893). Национальный вопрос безуспешно пытались решать, опираясь на мудрость Эммерсдорфа, пронизанную духом венгерского утопизма, с оглядкой на швейцарские методы решения межнациональных споров. Задача заключалась в том, чтобы найти средний путь, устраивавший и партию «старочехов», которыми руководил Ригер, и либеральное министерство Ауершперга. Программа Реннера предвосхитила программу, одобренную социал-демократами на конференции в Брно в сентябре 1899 года. Реннер призывал разделить империю на национальные округа, каждый из которых содержал бы на собранные им самим налоги штаты школ и культурных учреждений. По его мысли, каждый гражданин должен был иметь право выбирать принадлежность к какой-либо нации, что в каком-то смысле возрождало средневековую практику права корпораций. Тогда как в многонациональных областях национальные меньшинства должен был защищать имперский парламент, сохраняя контроль над иностранными, военными и налоговыми делами. При этом немецкий язык становился не государственным языком, а языком-посредником.

Настаивая на том, что государство не должно вмешиваться в дела культуры, социалисты противопоставили себя принципу cujus regio, ejus lingua (чья область, того и язык), который тщетно пытались смягчить Указы Бадени. Защищая федерализм в культуре, Реннер исходил из того, что знать коренным образом связана с исторически сложившейся спецификой провинций, буржуазия же заинтересована в централизованном государстве, поскольку в этих условиях легче эксплуатировать наемный труд, а пролетариат желает национально-культурной автономии. Реннер, как впоследствии и Бауэр, противился требованию евреев культурной автономии, считая, что они должны оставаться религиозной, а не национальной группой. Несмотря на его усилия, принятая в Брно программа не привела к единству социал-демократической партии, которая после 1900 года разделилась по национальному принципу, поскольку пролетариат каждой национальности объединялся со своей собственной буржуазией, пытаясь не допустить того, чтобы бюрократия обманула парламент в части статьи 14.

Еще один рецепт, каким образом обойти конституционный тупик, был предложен уроженцем Венгрии румыном Аурелом Поповичем (1863-1917), который в своей работе «Соединенные штаты Великой Австрии: политические уроки решения национальных вопросов и государственно-правового кризиса Австро-Венгрии» (Лейпциг, 1906) отстаивал идею об учреждении 15 территориальных штатов, включая передачу Бургерланда Австрии. По мнению Реннера, схема, составленная румыном, увековечивала тиранию по отношению к национальным меньшинствам; никакие географические махинации, говорил он, не приведут к той «демократической Швейцарии с монархической базой», о которой мечтали австрийские марксисты. Своим почтением к национальной основе Реннер возродил романтизм Этвёша и Палацкого. Допуская, что классовые конфликты внутри государства могут усиливаться, он верил, как и «старочехи», что внутри каждой нации эти споры прекратятся. Поскольку национальный интерес является священным долгом, государство не должно вмешиваться в этот вопрос, и марксизму нечего сказать по этому поводу, как и в тех случаях, когда речь идет о культуре.

Свою критику государства Реннер превратил в самый глубокий из существующих анализ континентального права. Работа «Социальные функции правовых институтов», опубликованная в первом номере Marxstudien (Вена, 1904) была первой марксистской работой по социологии права. Писавший под псевдонимом Йозеф Карнер, Реннер развил идею Рудольфа фон Иеринга о том, что право является результатом конфликтов между соперничающими социальными группами. Почти так же как Иеринг, который написал свою «Борьбу вокруг права» (Вена, 1872) после того, как стал свидетелем борьбы за предложенную Хоэнвартом автономию Чехии, Реннер отталкивался в своем анализе от того, что в детстве был свидетелем конфликтов между чехами и немцами в Моравии. Как марксист он видел отличие социальных изменений от пересмотра права, утверждая, что, поскольку первые предшествуют второму, правовые меры не могут предотвратить социальных перемен, хотя могут их замедлить или ускорить. Разделение права на частное и общественное, утверждал он, есть порождение капитализма, при котором государство отстаивает интересы среднего класса. И, следовательно, право частной собственности - это не просто право распоряжаться товаром: святость собственности дает буржуазии суверенность, наделяя ее правом эксплуатировать тех, у кого собственности нет. Если Гумплович рассматривал право собственности как оружие в борьбе за выживание, то Реннер интерпретировал его как устаревший бастион классовой борьбы. Рассмотрев виды собственности, начиная со Средних веков, Реннер показал, что законное владение теперь не обязательно означает контроль над ним реального собственника, а переходит к управленцам благодаря разного рода юридическим фикциям. Изучая класс управленцев, он первым стал утверждать, что экспроприация просто лишит, например, владельцев газет даже того права, которое уже принадлежит агентам, и управляющие в любом случае сохранят свою власть.

После 1920 года Реннер страдал тем же чувством неудовлетворенности, что и Бауэр. Тем не менее, еще будучи канцлером коалиционного правительства (1918-1920), он заключил Сен-Жерменский мирный договор, определивший современные границы Австрии и позволивший ей преодолеть последствия аншлюса 1938 года. Когда Бауэр увел социалистов в оппозицию, Реннер вышел из партии, хотя с 1930 по 1933 год оставался президентом Национального совета. Более миролюбивый, чем Бауэр, этот марксист, ставший социалистом, был способен на большее, чем быть просто партийным лидером. Для Реннера утрата фермы в Моравии, которой он владел совместно с сестрой, символизировала крах империи. Чтобы сохранить ферму, сестра вынуждена была стать гражданкой Чехии, в то время как он, критик частной собственности, чтобы остаться канцлером Австрии, вынужден был эту ферму отдать. «Как может человек быть лояльным к стране, которая требует от граждан таких жертв?» - спрашивал он [44].

Поэт-любитель Реннер в 1919 году написал текст национального гимна Первой республики, который Вильгельм Кинцль положил на музыку. В утешение себе после 1934 года он сочинил философскую эпическую поэму, вышедшую после его смерти под названием «Современное мировоззрение» (Вена, 1954). Созданный по образцу поэмы Лукреция «О богатстве природы» и посвященный естествоиспытателям, этот его первый трактат в стихах, объемом в 400 страниц, содержал сведения по астрономии, химии и атомной физике, изложенные в самых разнообразных формах стиха. Увлекаясь астрономией и древними греками, Реннер сочинял стихи, которые хотя и были порой напыщенными и ученическими, тем не менее дышали искренней убежденностью. Своего рода дидактическая поэма, которую скорее могли бы написать Мах или Больцман, это эпическое произведение во времена нацистской оккупации прославляло современную науку как цитадель истины. Поэма Реннера является одним из забытых памятников австрийской внутренней эмиграции.

То, что после 1920 года Реннер перестал быть социальным теоретиком, не умаляет его довоенных достижений. Он открыл новые перспективы анализа как национальных конфликтов, так и частного права (причем все его предложения публиковались под множеством псевдонимов, иначе он потерял бы свой пост парламентского библиотекаря). Его готовность сотрудничать с христианскими социалистами привела к тому, что австрийские социал-демократы после 1945 года стали умереннее, это же в свою очередь довольно рано сделало Реннера сторойником мирного сосуществования между Востоком и Западом. Мало кто из мыслителей так притягательно воплощал австрийскую способность создавать из противоположностей живое целое, как этот крестьянин, собственник, ставший марксистом, а затем постоянно жалевший, что лишился семейной фермы. Он был хорошим примером того, что Ленин называл голосом мелкобуржуазных противоречий.

Макс Адлер и его синтез Канта и Маркса

Третьим ведущим теоретиком австрийских марксистов наряду с Бауэром и Реннером был Макс Адлер (1873-1937). Родившийся в Вене в еврейской семье, он не имел никакого отношения ни к Виктору Адлеру, ни к Альфреду Адлеру. В 1896 году он получил в Вене ученую степень и стал заниматься юридической практикой. Скорее ученый, чем политик, Макс Адлер с 1904 по 1922 год был редактором Marxstudien и одновременно писал статьи в «Борьбу». В 1907 году он вместе с Реннером, Рудольфом Эйслером, Иосифом Редлихом, Вильгельмом Ерусалемом и Рудольфом Гольдшайдом основал Венское социологическое общество и, являясь с 1920 по 1923 год членом Национального совета, получил возможность работать в Венском университете, где с 1920 по 1937 год читал на правах внештатного профессора курс социологии. Хотя после 1934 года ему разрешили продолжать преподавание, писать на все темы, кроме исторических, ему тем не менее было запрещено. Лишенный возможности читать лекции и печатать статьи о марксизме, он оставил большой архив, который впоследствии был опубликован [45]. Среди коллег-профессоров Адлера был уроженец Вены, занимавшийся эмпирической социологией, Пауль Лазарсфельд (1901-1976), а также социальный психолог Карл Бюлер (1879-1963) и его жена Шарлотта Бюлер. Приехав в Соединенные Штаты, эти пионеры статистических исследований затмили австрийских марксистов своими тщательными, выполненными в духе позитивизма работами, - направление, которое Адлер считал односторонним, не зная, что будущее социологии было скорее за эмпириками, чем за тем сплавом из Канта и Маркса, который создали австрийские марксисты.

Свою первую большую работу «Причинность и телеология в спорах о науке» Адлер напечатал в том же издании Marxstudien (1904), где была опубликована работа Реннера об «Институтах права». В ней Адлер дает толкование противопоставлению, которое было важным для всего его творчества: механистическая причинность против холистской целенаправленности. Эта же дихотомия была характерна для воззрений Карла Прибрама и Ханса Кельзена. Австрийские марксисты установили своего рода параллелизм между концепцией разума Канта и концепцией общества Маркса. Согласно тому, что Адлер назвал социальным априори, разум неотделим от общества, поэтому их невозможно понять отдельно друг от друга. Разум личности зарождается как продукт социальных условий и уже позднее обретает индивидуальные черты. Ни естественная наука, основанная на причинности, ни наука о духе, опирающаяся на цели, не могут самостоятельно толковать социальное априори. В действительности нужна наука, изучающая то, что Адлер назвал «обобществленным существованием» (Vergesellschaftetes Dasein). Хотя разумом индивидуум волен выбирать среди того, что ему предлагает общество, социальная среда сужает диапазон этого выбора в процессе познания и действия, так же как категории, по Канту, накладывают ограничения на наши мыслительные возможности.

Как и у других ученых, занимавшихся синтезом, таких как Бауэр и Манхейм, у Адлера были враги и справа, и слева. Он не принимал исторического материализма Каутского и Ленина из-за фатализма, который низводит человека до уровня инструмента экономических сил. Нападал на неокантианство Риккерта и Когена, считая его пустым формализмом, в котором схемы ценностей далеки от жизни. Понятие о существующих самих по себе истинах, о котором писали Гуссерль и Ласк, Адлер отвергал, поскольку оно игнорировало общественную природу человеческого бытия. Он атаковал универсализм неоромантика Отмара Шпанна, поскольку тот помещал надындивидуальный элемент жизни в доктрину божественного провидения, овеществляя то, что на самом деле относится к социальному априори. Наконец, он отрицал позитивизм Гумпловича, интерпретировавшего социальные факты изолированно друг от друга и только с учетом причинности, но не целей.

Свою самую острую полемику Адлер приберег для Ленина и Каутского, которые, с его точки зрения, фальсифицировали Маркса, отождествляя его философию с материализмом. Австрийские марксисты настаивали на том, что Маркс нигде не определял человеческие чувства и мысли как продукты материи. Метафора Маркса, что ментальная суперструктура выше материальной, скорее предполагает независимость разума от материи. Чтобы объяснить, почему Маркс употреблял термин «материализм», Адлер приводит три возможности, которые это понятие дает для опровержения спекулятивного идеализма. Во-первых, Маркс использовал его как синоним позитивизма, чтобы исключить такие метафизические понятия, как Бог, душа и бессмертие. Во-вторых, материализм предполагает реальность, не зависящую от сознания; и, втретьих, этим подчеркивается, что он строил свою теорию на фактах, тогда как Гегель руководствовался умозрением. Для Маркса, как и для Фейербаха, определение «материальный» было синонимом «действительный». Развивая диалектический материализм, Маркс был готов указать на недостатки упрощенных доктрин Гольбаха, Молешотта и Бюхнера, в которых человек, по словам Адлера, рассматривался как машина, детерминированная исключительно физическими и физиологическими процессами. Маркс же говорил, что жизнь человека есть диалектическое взаимодействие разума и материи, личности и общества. Ленин неверно истолковал своего учителя, утверждая, что разум порождается материей; для Маркса разум изначально самостоятелен.

Адлер нашел основание тому, что позже было названо гуманистическим марксизмом, который усматривают в «Критике гегелевской философии права», напечатанной в «Немецко-французском ежегоднике» за 1844 год. Франц Меринг перепечатал это эссе в 1902 году. Более чем за 20 лет до того, как парижские манускрипты Маркса были опубликованы в 1932 году в Москве, Адлер, даже раньше Дьёрдя Лукача, увидел у раннего Маркса мотивы Канта и Гегеля. Но в отличие от Лукача он никогда не сомневался, что Маркс был кантианцем. Адлер использовал Канта, чтобы интерпретировать раннего Маркса, как с той же целью Лукач позднее использовал Гегеля, Эрнст Блох хилиазм Ветхого Завета, а Карл Кох - синдикализм. Хотя Адлер отстаивал свою позицию более решительно, чем Бауэр автономию социал-демократической партии, он, в отличие от интерпретаторов Маркса в духе гуманизма, не преследовал революционных целей, но не стремился при этом делать реверансы и буржуазному обществу. Когда в середине 20-х годов Адлер оправдывал диктатуру пролетариата, он не собирался защищать Сталина, а хотел только привлечь внимание к новому типу человека социалистического общества, считая, что он обладает булыиим количеством индивидуальных черт.

От марксистов периода после 1945 года Адлера отделяет его равнодушие к концепции отчуждения, обусловленного сферой капиталистического производства; он полагал, что люди способны сами избавляться от противоречий - хотя бы частично. То, что неомарксисты осуждали как отчуждение, Адлер считал средством развития индивидуальности и вслед за Кантом высшую цель человечества видел в творческом единении личностей. Индивидуумы достигают такого единения благодаря сотрудничеству в обществе, чтобы овладеть уже существующими возможностями, а также создавать новые. После 1945 года Адлера ложно обвиняли в деперсонализации, что усилило степень его забвения. Подобно Бауэру, он был действительно озабочен сохранением бюрократии Габсбургов, когда профессора, чиновники и журналисты могли меняться ролями, и не мог представить себе общество, в котором практически нет места интеллектуалам. В Вене даже к 1934 году специализация еще не породила той отчужденности, которая, по словам Аласдара Макинтайра, делит жизнь на противоречивые и соперничающие сферы, каждая из которых имеет свои нормы и настаивает на своей собственной деформирующей человека суверенности [46]. Пытаясь объединить индивидуализм с социализмом, Адлер использовал симбиоз Gemeinschaft и Gesellschaft, который в Вене сохранился дольше, чем в метрополиях.

Теперь, когда это равновесие исчезло, Адлер выглядит продолжателем утопической веры, которая вдохновляла Антона Менгера. «Маленький человек», полный веры в свое собственное видение мира, Макс Адлер был одним из тех австрийских новаторов, чьи взгляды говорят нам скорее о его обществе, чем о нашем. То, что в его работах было значительного, позже было разработано более основательно другими авторами, а что-то уже устарело и кажется просто странным. Таков приговор, который большинство марксистов и большинство социологов вынесли бы не только Адлеру, но и тому движению, которому он служил.

---

[1] В прямоугольных скобках приводятся годы правления. - Прим. ред

[2] О концепции бидермейера см. Gbnther Weydt, «Literarisches Biedermeier: die bberindividuelen Ordnungen», DVLC, 13 (1935), pp. 44-58; Paul Kluckhohn, «Biedermeier als literarische Epochenzeichnung», DVLG, 13 (1935), pp. 1-43; Clemens Heselhaus, «Wiederherstellung: RestauratioRestitutio-Regeneratio», DVLG, 25 (1951), pp. 54-81; Friedrich Sengle, «Voraussetzungen und Erschein-ungsformen der deutschen Restaurationsliteratur», DVLG, 30 (1956), 268-294. Критику концепции бидермейера как литературной категории см. в Jost Her-mand. Die literarische Formenwelt des Biedermeier (Giessen, 1958); Willi Flemming, «Die Problematik der Bezeichnung "Biedermeier"», Cermanisch-Romanische Monatsschrift, 8 (1958), pp. 379-388.

[3] Hugo von Hotmannsthal, «Preusse und Ulsterreicher: Ein Schema; [1917], in Ausgewählte Werke (Frankfurt, 1957), 2:615-617.

[4] Erich Kahler, The Jews Among the Nations (New York, 1967), p. 10.

[5] Ben Halpern, «The Jewish Consensus», Jez&ish Frontier, 29 (Sept., 1962), p. 9-13.

[6] Immanuel Velikovsky, «Can a Newly Acquired Language Become the Speech of the Unconscious? Word-Plays in the Dreams of Hebrew-Thinking Persons», Psychoanalytic Review, 21 (1934), pp. 329-335.

[7] Salcia Landmann, ea.,Jbdische Witze (Munich, 1963), p. 133.

[8] Stanislaw Andreski, «An Economic Theory of Antisemitism», in Elements of Comparative Sociology (London, 1964), pp. 291-310

[9] Цитируется по Ernst Rychnovsky, «The Struggle Against the Ritual Murder Superstition», в Thomas С Masaryk and the Jews: A Collection of Essays (New York, 1941), p. 150.

[10] Мах Graf, Legend of a Musk City (New York, 1945), p. 65

[11] Robert Waelder, «Historical Fiction» JAPA, 11 (1963), p. 629.

[12] Berta Szeps, My Life and History, (New York, 1939), pp. 147-148

[13] Albert SchAffle, Aus meinem Leben (Berlin, 1905), 2:70.

[14] Martin Freud, Sigmund Freud: Man and Father (New York, 1958), p. 2

[15] R. Н. Bruce Lockhart, Retreat from Clary (London, 1934), pp. 60-61.

[16] Мах Graf, Legend of a Music City (New York, 1945), pp. 69-70.

[17] Hanns Sachs, Freud: Master and Fnend (Cambridge, Mass., 1946), p. 2

[18] См. Ernst Lothar, Das Wunder des bberlebens: Ennnerungen und Ergebnisse (Vienna, 1961), pp. 27-28.

[19] Archibald Colquhoun and Ethel Colquhoun, The Whirlpool of Europe: Austria-Hungary and the Habsburgs (London, 1907), p. 210

[20] Freud, Briefe 1873-1939,2d ed. (Frankfurt, 1968), p. 226 [letter of Sept. 1,1886].

[21] Julius Braunthal, In Search of the Millenium (London, 1945), p. 50.

[22] Wallisch, Es hat mich sehr gefreut (Graz, 1967), p. 115.

[23] Цитируется в Joseph Α. Wodka, Kirche in Ifsterreich: Wegweiser durch ihre Ceschichte (Vienna, 1959) p. 352

[24] Julius Braunthal, In Search of the Millenium (London, 1945), p. 49.

[25] С. Р. Obemdorf, ed., «The Autobiography of Josef Breuer», IJP, 34 (1953), p. 65.

[26] Ernst Lothar, Das Wunder des Ь beHebens: Ennnerungen und Ergebnisse (Vienna, 1961), p. 22.

[27] Ibid.

[28] Arthur Koestler, Arrow in the Blue: An Autobiography (New York, 1952), p. 59.

[29] Ashmead-Bartlett, The Tragedy, p. 36.

[30] Freud, Briefe 1873-1939, 2d ed. (Frankfurt, 1968), pp. 56-57 [letter of Aug. 29,1883].

[31] Karl Pribram, Conflicting Patterns of Thought (Washington, D.C., 1949), p. 131.

[32] Pribram, «Patterns of Economic Reasoning», Amencan Economic Review, 43 (1953), p. 257.

[33] Friedrich von Wieser, Social Economies [1914] (New York, 1926), p.

[34] Ibid., p. 4.

[35] Gottfried Haberler, «Joseph Alois Schumpeter 1883-1950», Quarterly Journal of Economics, 44 (1950), p. 369.

[36] Schumpeter, «Eugen von ВцЬт-Bawerk», NOB, 2 (1925), p. 64

[37] См. Emil Kauder, «Intellectual and Political Roots of the Older Austrian School», Zeitschnft/ыNationalökonomie, 17 (1957), pp. 411-425.

[38] Лучше всего прочесть John Henry Merryman, The Civil Law Tradition: An Introduction to the Legal Systems of Western Europe and Latin America (Stanford, 1969). О прерогативах судей см. James Wilford Garner, «The Judiciary of the German Empire», PSQ 17 (1902), pp. 490-514; 18 (1903), pp. 512-530; John P. Dawson, The Oracles of the Law (Ann Arbor, 1968), pp.432-506 [критерии анализа при вынесении решений, используемые немецкими судьями с 1789]. О юридической подготовке см. Hans Lentze, «Austrian Law Schools and Legal History», in Morris D. Forkosch, ed., Essays in Legal History in Honor of Felix Frankfurter (Indianapolis, 1966), pp. 159-174.

[39] См. Joseph Gollomb, Master Man Hunters (New York, 1926), pp. 252-315; Victor Wallace Gennains, Austria of Today: With a Special Chapter on the Austrian Police (London, 1932), pp. 189-215

[40] См. К. М. Bergbohm, Jurisprudenz und Rechtsphilosophie: Kritische Abhand-lungen (Leipzig, 1892), p. 279

[41] Heinrich Benedikt, Die Monarchie des HarnesU,sterreich (Munich, 1968), p. 181.

[42] О беженцах в Вене в 20-е годы XX в. см. Victor Serge, Memoirs of a Revolutionary 1901-1941 (New York, 1963), pp. 175-192.

[43] Braunthal, In Search of the Millenium, (London, 1945), p. 7

[44] Malcolm Bullock, Austria 1918-1938: A Study in Failure (London, 1939), pp. 136-137.

[45] См. Мах Adler, Soziologie des Marxismus, vols. 2 and 3 (Vienna, 1964

[46] Alasdair Macintyre, «Marxist Mask and Romantic Face: Luk6cs on Thomas Mann», Encounter, 24 (April, 1965), p. 68.

 

Top