Папярэдняя старонка: Мемуары

Аўтар: Мордухович Мирон,
Дадана: 28-07-2022,
Крыніца: Мордухович Мирон. Местечко Желудок // Желудок: память о еврейском местечке. Москва, 2013. С. 267-302.

Вступление

Я родился в маленьком еврейском местечке, в Польше, теперь западная Беларусь. Край этот был сплошь заселен еврейским населением, проживающим здесь с 14-15 веков. Евреи селились в крупных и малых городах, но особенно много их проживало в маленьких тесных местечках, насчитывающих несколько тысяч жителей.

Эти еврейские местечки, со своим бытом и нравом, придавали краю особый колорит, особую экзотику, и трудно было себе представить Виленскую или Гродненскую губернии без еврейского присутствия.

И вот прошло 50 лет, всего 50 лет! И какие разительные перемены в национальном и социальном составе региона.

Во время войны почти всё еврейское население было уничтожено фашистами. 9 мая 1942 г. стал черным днем для евреев Щучина, Рожанки, Желудка и других городков, чьи жители закончили свой трагический путь в огромных ямах на окраинах местечек. Сердце стынет от боли и горя, когда вспоминаешь о разыгравшейся здесь трагедии.

И вот уже много лет оставшиеся чудом в живых люди приезжают в этот скорбный день сюда, чтобы отдать долг памяти жертвам геноцида.

После войны на пепелища вернулись те, что выжили после армии и партизанки, возвратились эвакуированные, и жизнь затеплилась, и дали ростки новые семьи, и казалось, что еще немного - и вновь возродится здесь еврейский этнос.

Но слишком велики были потери, слишком значительными были политические и социальные перемены.

Уцелевшие евреи ушли из местечек, сначала в крупные города, а в последние годы начался массовый исход из стран Восточной Европы в Америку и Израиль.

Оставшиеся здесь - это маленькая горстка наполовину ассимилированных евреев, в основном в смешанных семьях, где уважают и чтут свои корни, но жизнь берет свое: уходят старые, еще помнившие довоенное местечко, а молодые знают уже совершенно другую жизнь, другие идеалы, другие ценности.

Приезжая на родину, я вижу сохранившиеся бывшие еврейские дома, бывшую синагогу, старое кладбище; я узнаю этот с детства знакомый мне край... и не узнаю его. В нем нет евреев. Шесть веков они здесь жили, придя из Западной Европы под защиту польских и литовских князей; шесть веков они здесь рождались, созидали, умирали на этой земле, создавая пласт за пластом еврейские поселения и города.

И вот их нет; совершенно нет; нет навсегда. Они исчезли так же, как евреи средневековья Испании и Португалии, как в новейшее время исчезли евреи Ирана, Сирии, Йемена, Египта.

И чувствуя, что этот процесс необратим, понимая, что мы - последнее поколение этого завершающегося исхода, что мы - «последние из могикан», я постарался изложить свои воспоминания детства, в которых запечатлен образ маленького еврейского местечка первой половины XX века. Это не научный труд и не повесть - это воспоминания для себя и моих ровесников-земляков. Может быть, кому-то это будет интересно.

Наш край

Виленский край выделялся среди других регионов Восточной Европы, заселенных евреями, своей культурой и чистотой языка. Идиш виленских евреев считался эталонным, на нем писали Шолом-Алейхем, И.Л. Перец, другие еврейские писатели и поэты. Здесь было меньше фанатичного хасидизма, которым славилась западная Украина (Галиция) и Балканы. Виленский регион почитался своей религиозной ученостью, наукой, светской культурой.

Район, откуда родом наши предки, расположен между гг. Гродно и Лидой, по течению Немана, и включал местечки Щучин, Желудок, Рожанка, Василишки, Острына, Белица, Орля. В каждом местечке евреи составляли от 60 до 90% населения. Они селились компактно в центре и по основным улицам. Христианское население, в основном католики, также жило компактно, но на окраинах, т.к. было связано с сельхозугодьями.

Местечки численностью в 2-3 тыс. человек располагались в 15-20 км друг от друга. Они возникли в средние века во времена великого переселения евреев из Западной Европы на восток, на польские и литовские земли, где им была предоставлена возможность заняться торговлей и ремеслом и где они были защищены от истребления королевскими указами.

Местечки возникали на пересечении дорог, у речных переправ, а во многих случаях при богатых имениях польских графов. Таким было местечко Желудок, о котором пойдет речь в дальнейшем.

Социальный состав населения

Как и все местечки, Желудок был неоднороден по своему социальному составу. Здесь проживало около 2500 человек, из них более 2000 евреев.

Основная масса людей имела средний достаток, однако были богатые и очень богатые, было много бедных и просто нищих. Семьи были традиционно большими, по 10-12 детей, обычно половина умирала в младенчестве и средняя семья из 5-6 братьев и сестер считалась нормальной. В XX в. с ростом благосостояния и культуры и уменьшением смертности детей резко упала рождаемость, и мое поколение насчитывало уже по 2-3 ребенка в семье. Дети, подрастая, начинали помогать родителям, поэтому наблюдались семейные традиции в торговле и ремесле, профессии переходили от отца к сыну по наследству.

Высшую прослойку общества составляли люди богатые и именитые из известных в местечке семейств. Это были купцы и владельцы магазинов, врачи и другая интеллигенция.

Они решали основные жизненные проблемы городка, содержали синагогу, школы, благотворительные комитеты, они являлись гарантами порядка и спокойствия.

К этой части принадлежало духовенство в лице раввина (ров), кантора (хазан). В городе было два врача: польский врач, пан Ельский, и еврейский, Эрдман. Была семья дантистов Ольштейн, три аптеки, народный банк, где бессменным директором был Шмуэл Левин.

Большим уважением пользовались учителя двух школ: еврейской с преподаванием на идиш, и гебрайской, с преподаванием на иврите. Учителей было немного, и жили они весьма скромно, но были преданы своей работе, внося в общество культуру и знания.

Вторую значительную группу составляли владельцы небольших магазинов и лавок, владельцы мастерских, ремесленники различных профессий, которых в местечке было великое множество. Все они в упорном труде добывали свой хлеб насущный и обеспечивали себе средний достаток.

По периметру базарной площади размещалось несколько крупных магазинов, где торговали мануфактурой, были магазины железных изделий, магазины зерна и фуража. Было много мелких бакалейных лавчонок, где торговали «колониальными товарами» и всеми прочими, начиная от шоколада и ландрина (карамель) и кончая бочковой селедкой в рассоле. Много было мясных лавок, однако мясо обычно продавали «с доставкой на дом», в кредит, лишь бы скорее сбыть скоропортящийся товар.

Зажиточно жили владельцы пекарен, снабжающие хлебом, булками и бубликами жителей городка и деревень. Хорошо зарабатывали владельцы харчевен и пивных, кондитерских, где можно было выпить, закусить и сыграть на бильярде. Несколько мужских парикмахерских обрабатывали головы и бороды горожан, но чаще всего это были места, где проводили время в беседах на местечковые темы.

В городке было несколько мастерских по ремонту велосипедов, замков, швейных машин «Зингер» и чуда кухонной техники - примусов.

Но основные профессии - это портные и сапожники разной квалификации, заготовщики и шорники, каменщики, столяры, кровельщики, печники, бондари и гончары и даже трубочист в традиционном наряде.

Особо выделялся клан кузнецов, которые состояли в родстве. В городке было 5-6 кузниц, где ковали серпы и косы, изготавливали колеса и телеги, подковывали лошадей. Это были крепкие, работящие люди, делавшие чудеса из железа при помощи горна, наковальни и молота.

Третья группа состояла из мелких торговцев-корабельников (очевидно, от слова «коробейники»), которые разъезжали по деревням на своих тощих лошадках и занимались малым бизнесом: скупали у крестьян кур, яйца, зерно, шерсть, шкуры, чаще всего это обменивалось на галантерею: нитки, пуговицы, зеркала, посуду. В местечке товар перепродавался более крупным купцам, которые его обрабатывали, сортировали, упаковывали и вывозили обозами в Гродно, Вильно и др. города. В городке имелись склады для хранения зерна, подземные хранилища яиц, где их сортировали и покрывали известью, было несколько примитивных мастерских для обработки шкур под кожу-сырье, была даже небольшая механическая шерстечесальная фабрика.

Почти при всех домах имелись огороды, а у некоторых любителей и фруктовые сады. Были семьи, особенно с детьми, где держали корову или козу, разводили кур, а осенью покупали гусей на откорм, чтобы обеспечить себя жиром и пером. Все это было подспорьем для выживания в трудных экономических условиях.

Характеризуя экономическое состояние местечка, можно сказать, что жили тяжело, за исключением небольшой части богачей, труженики еле сводили концы с концами. Жили без всяких удобств, в маленьких, тесных деревянных домах, с примитивной мебелью. Так как бедняки не в состоянии были платить налоги, то нередко были случаи, когда «экзекутор» (так назывался сборщик налогов) описывал мебель или уводил со двора лошадь. Такие трагедии случались редко, т.к. население всегда узнавало о приезде чиновника и все ценные вещи прятали, а лошадь увозили из сарая. На этом и завершались эти мероприятия, до следующего приезда экзекутора.

Но в местечке имелась еще небольшая группа людей, стоящих на самой низшей ступени общества: это бедняки, с большим количеством детей и очень малыми, случайными доходами. В таких семьях была постоянная нужда, жили впроголодь, одевались в лохмотья. Жили на подаяния, а нередко просили милостыню.

Кроме своих нищих, были еще приходящие, кочующие из селения в селение и просящие подаяния. В городке имелась комнатка, вернее конура, где эти несчастные жили во время своих гастролей. В местечке было много психически больных, их знали по именам и повадкам, некоторые были очень занятны и вызывали восторг у мальчишек своими выходками и репликами.

Всеми еврейскими делами в местечке ведала кигила, выборный орган из зажиточных и уважаемых людей. Она следила за порядком и моралью горожан, за расходами на общественные нужды и благотворительностью, решала спорные вопросы и помогала беднейшим. В ее ведении были синагоги, кладбище, баня, разные общества и товарищества.

Административными делами в городке занималась Гмина (администрация), во дворе которой даже имелась тюрьма, в виде каменного сарая с маленькими окошками, правда, почти всегда пустая. Рядом с Гминой располагалась почта, с одетым в униформу почтальоном. В местечке имелся полицейский участок - «посторунек», с несколькими полицейскими. Основная их работа заключалась в поддержании порядка и чистоты на улицах. Они могли составить протокол за нарушение общественного порядка и антисанитарное состояние участка перед домом. В государственных учреждениях и в полиции евреев не было, их туда не принимали, да они и сами не стремились к этому.

Несмотря на тяжелые условия жизни в предвоенные годы местечко развивалось и росло в спокойной обстановке. Сложившуюся иерархию общества принимали как установленный Богом порядок, не было зависти и злобы, и большинство принимало свою судьбу покорно. Не было между людьми крупных споров и баталий, не было воровства, пьянства, разврата. Лишь изредка вспыхивали ссоры между соседями или родственниками за клочок земли, забор, или имущества при разделе наследства.

Общим несчастьем для всех евреев был усиливающийся в предвоенные годы антисемитизм. Он выражался в надписях на стенах, которые выводили мелом ученики польской школы. К этим надписям «Жиды до Палестины» и «Жид-Бейлис» привыкли и воспринимали, как неизбежное зло.

Погромов не было, были обычные драки между еврейскими парнями и мещанами ближайших сел. Но чувство постоянной опасности и тревоги, страха и неуверенности не покидало евреев, как взрослых, так и детей, и накладывало особую специфику в их поведении.

Природа и структура

Местечко Желудок когда-то принадлежало графам Четвертинским, которые жили в своем родовом имении вплоть до 1939 г.

Городок строился ими по четкому плану, и его структура сохранилась до сих пор. Центр городка - Базарная площадь имела форму правильного эллипса, по периметру обстроенной одно-двухэтажными каменными домами, в первых этажах которых размещались магазины, а на вторых этажах и мансардах - жилые помещения. В центре площади, по длинной оси эллипса находился большой двухэтажный дом с магазинами в первом этаже. Дом прорезала арка, которая по-польски называлась «брама». От центра во все стороны уходили улицы - лучи, ведущие в соседние городки. Их названия соответствовали направлениям. Так, самая красивая улица - Дворная - вела в графский двор; улица Виленская давала направление на Вильно, улицы Орлянская и Белицкая вели в Орлю и Белицу. На улице Костельной размещался костел. Была еще улица Глухая, т.к. никуда не вела. На этой короткой улице жили крестьяне, и она напоминала деревенскую улицу. Было несколько переулков, соединяющих радиальные улицы.

Вдоль узкой проезжей части стояли очень густо деревянные дома, довольно убогого вида, многие с соломенными крышами, без палисадников, вообще без зелени. Во дворах размещались сараи и др. помещения. Через каждый десяток домов стоял колодец, обычно из сруба с коловоротом, но было несколько колодцев с журавлями.

В начале века городок утопал в грязи, улицы из-за болотистой местности весной и осенью становились непроходимыми. В 30-х годах, при поляках, были проведены значительные работы по благоустройству, все улицы и дороги оделись в булыжные покрытия, появились бетонные тротуары и водоотводные канавы.

В 1937 г. была построена небольшая электростанция при паровой мельнице. Весь город ходил смотреть на это строительство века. Начали проводить электричество в домах, причем не во всех, а в самых зажиточных. Я помню ту зимнюю ночь, когда на улицах вспыхнули электрические фонари, и всё население гуляло до поздней ночи, любуясь невиданным зрелищем. В эти годы появились первые автобусы на линии Лида-Василишки, через Желудок и Щучин. Первые легковые машины появились в начале 30-х годов, это были графские машины, и мальчишки бегали за каждой из них, пока они не скрывались в облаках пыли.

Городок располагался очень живописно, на небольшой возвышенности среди полей, лесов и лугов. По существующей легенде, свое название он получил по польскому слову «желудь», которые в большом количестве находились в дубовых лесах, расположенных в округе. Вокруг городка в болотистых берегах петляла небольшая речка Желудянка. Очень частыми гостями на ее берегах и лугах были белые аисты, по-польски «боцяны». Эти красивые, большие птицы плавно бродили в поисках лягушек, и их веселый клёкот часто слышался в солнечные весенние дни.

В конце Орлянской улицы начинался большой густой лес из хвойных и лиственных пород, тянувшийся вдоль дороги на Орлю на несколько километров. Назывался лес «Лапишки» и принадлежал графам. Часто графские кареты с нарядной публикой плавно покачивались по таинственным дорожкам леса. Летом детишки шумными ватагами отправлялись на опушку леса за земляникой и черникой, вглубь леса не заходили, т.к. густой и темный бор наводил ужас на наши детские души. Куда веселее было посещать небольшой лес в конце Виленской улицы, по названию «хвойник», куда в летние субботы приходил отдыхать народ. Рядом находилось еврейское кладбище, огороженное канавой. Под соснами размещались традиционные еврейские надгробья, в виде тесаного камня с овальным верхом и выбитой надписью на иврите. В последнее время появилось несколько памятников из полированного гранита, а самые богатые сооружали небольшие склепы из кирпича. На другой стороне улицы размещалась бойня и огражденная деревянным забором конная ярмарка. Несколько раз в году здесь производилась продажа лошадей, на которую съезжались крестьяне, помещики, евреи, цыгане. Нам, мальчишкам, были интересны эти сделки: лошадей прогоняли по кругу, ощупывали, осматривали, торговались и спорили до хрипоты. Но летом эта площадь использовалась также как футбольное поле, и матчи между нашими футбольными ассами и командами других местечек превращались в важное городское событие.

Основным транспортным средством на протяжении веков была телега, по по-польски «фура». У евреев она была очень простой, с плетенными ивовыми вставками. На ней перевозили товары, выезжали в села и местечки, особенно в базарные дни, телеги с местами для пассажиров возили людей на станцию Скрибовцы к поезду.

Особым шиком отличались выезды из графского имения: здесь были хозяйственные фуры, маленькие двуколки для лесничих и управляющих, были тяжелые кареты с фонарями по бокам, запряженные четверкой лошадей или «цугом».

В последние годы появились велосипеды и даже несколько полу-мотоциклов, что-то вроде велосипеда с мотором. Это могли позволить себе люди зажиточные, также как приобретение радиоприемника на батареях. На слушание музыки собирались семьями, особенно, когда передавали политические новости из Европы, дело шло к войне, или веселую музыку и песни на еврейском языке, передаваемые из Москвы и Минска.

Так, тихо и мирно, протекала жизнь еврейского местечка накануне Второй мировой войны, со своими радостями и горестями, со своей спецификой и своеобразием, не думая и гадая, что пройдет всего несколько лет и разразится эта страшная катастрофа.

Язык и быт

Основным разговорным языком в местечке был идиш, на нем говорили дома, на улице, в синагоге. Многие мещане, не евреи, довольно бегло разговаривали на идиш, а понимать - понимали почти все. Идиш, маме-лошн, сложился в средние века на основе немецкого языка, но были в нем вкраплены многие слова на иврите и слова славянских корней. Письменность состояла из букв ивритского алфавита, и письмо велось справа налево.

Иврит - древнееврейский язык - был языком религии, поэзии и литературы. Хотя все молитвы произносились на иврите, но понимали этот древний язык очень небольшое число людей, в основном священнослужители и евреи культурной сферы. В начале XX века, в связи с социальным самосознанием евреев и ростом социалистических идей многие отходят от иврита, отдавая предпочтение языку идиш, на котором писали Шолом Алейхем, Менделе Мойхер Сфорим, Авром Рейзен, на котором говорил народ. На идиш выходили все левые газеты, такие как «Фолксцайтунг» («Народная газета»), «Дер Хайнт» («Сегодня»), «Дер эмес» («Правда»), «Вилнер тог» («Виленский день») и другие. Большинство мужчин знали еврейскую грамоту, многие выписывали газеты, покупали книги. Хуже было со знанием других языков. Купцы и ремесленники, имевшие общение с деревней, знали польский, русский и «гойский» языки. Вокруг местечка располагалось большое количество деревень, в которых жили белорусы. Деревни, в которых большинство было православным, назывались русскими, у них был поп и церковь; там, где большинство было католическим, назывались польскими, они сами считали себя поляками, у них был ксендз и костел. Польские деревни говорили по-польски, русские - по-белорусски. Между польскими и русскими селами происходила постоянная вражда, причем русские деревни притеснялись властями и находились в оппозиции к власти. Поэтому евреи предпочитали иметь дело с русскими, где их доброжелательно встречали. В польских - могли оскорбить и даже избить. По-польски и по-русски говорили правильно немногие, основная масса говорила на «гойском», на белорусском.

В конце XIX века все евреи местечка были набожными, ходили в синагогу, соблюдали обычаи и праздники, очень редко наблюдались отход от религии или крещение. В начале XX столетия, под воздействием революционных перемен и культурного веяния молодежь резко отошла от соблюдения культа, однако массовой ассимиляции в местечках не было.

В 30-е годы, о которых я пишу, все было в полном порядке, и хотя многие стали атеистами, но соблюдение субботы и праздников, обряды обрезания и бар-мицвы строго сохранялись, сохранялась причастность к истории и судьбе еврейского народа.

Атеизм и ассимиляция пришли позже, вместе с идеями Советской власти. Тогда и началось разрушение патриархального быта местечка, который сохранялся в течение четырех столетий.

Этот патриархальный быт в течение столетий сложился из многих компонентов, главные из которых - религия и заповеди, борьба за существование и страх за жизнь, влечение к наукам и энергия созидания, это врожденная смекалка, народные мелодии, природный юмор и вера в мессию.

И связывающим звеном всего еврейского быта была синагога.

Синагога

По оси Базарной площади, в некотором углублении стояли две синагоги, и назывались они, как обычно во всех местечках, старая и новая. Они стояли рядом, под прямым углом, образовав общий двор, куда во время перерывов выходили молящиеся немного передохнуть, переговорить, подышать свежим воздухом. В середине 30-х годов, темной, осенней ночью новая синагога сгорела от упавшей свечи, но кирпичные стены уцелели, и вскоре она возродилась в более современном виде. У нее был красивый фасад с полукруглыми окнами, с множеством архитектурных деталей. Внутренний вид был весьма аскетичным: чистые белые стены, балкон для женщин, в центре - возвышение (бима) для чтения Торы и богато орнаментированный алтарь (Орен-Кодеш), где в бархатных чехлах хранились свитки Торы.

По субботам и праздничным дням, евреи, одев лучшую одежду, в одиночку и семьями отправлялись в синагогу. У мужчин под мышкой обычно размещался талэс-зекл, сумка, где лежали талес и сидорим (молитвенники). В синагоге (Бет-медреш) каждый имел свое определенное место у молитвенной стойки (стендер). Молитвы читались индивидуально и совместно, и через определенные промежутки звучало общее восклицание «Омэн». В отличие от христианских храмов, здесь было довольно шумно, т.к. каждый молился на свой резон, часто с шатанием и поклонами, иногда с напевами. Между молитвами успевали поговорить и о будничных делах, о парносэ (заработках), о ценах на овес, о новостях местечка и мира.

Особенно торжественно проходили моления в праздничные дни, когда приходило много народу и хазн (кантор) заливался, выводя еврейские религиозные мелодии на самые высокие ноты, и это песнопение проникало глубоко в сердце бедных и простых людей. Синагога была не только местом молитв. Она заменяла людям народный дом, где можно было встретиться, поговорить, решить важные местечковые проблемы, молодые люди использовали это место для личных свиданий, знакомились, ну а детишки, пока взрослые занимались своим божественным делом, гоняли по двору, играли и предавались веселью.

После молитв не спеша расходились по домам, где ждал праздничный стол с халой, фаршированной рыбой, традиционный чонт (особое блюдо из мяса, картофеля, чернослива, тушенное всю ночь в русской печи). Нередко на столе были цимес, кугель и другие яства еврейской кухни, полагалась и чарка водки или стакан вина.

Синагога сохранилась по сей день, в сильно измененном виде. Она превращена в поселковый клуб, впереди пристроено фойе, которое исказило фасад здания. Лишь на восточной стене видны остатки старой архитектуры, с явно выделенным местом алтаря.

Обычаи

С синагогой связаны многие религиозные и ритуальные обычаи, окружающие еврея от рождения до дня смерти. На дворе перед зданием, в хорошую погоду проходила официальная часть свадебных обрядов. Здесь ставили хупу - балдахин из прямоугольной ткани, натянутой на четыре шеста, которые держали подростки. Под хупой размещались жених и невеста, а раввин зачитывал свадебный договор, рядом стояли родители, свидетели, родня и просто знакомые, которые приходили поглазеть на свадьбу. Молодые отпивали из чаши вино, разбивали бокал, читались соответствующие молитвы - и считалось, что хупа состоялась и образована новая семья. Этот обряд должны были проходить все евреи, даже атеисты, т.к. без церковного брака не выдавалось официального свидетельства и брак считался недействительным.

Но не всегда было весело на шумном дворе. Через этот двор проходили и погребальные процессии. Еврейский погребальный обряд был очень печальным и в корне отличался от христианского: мертвеца зашивали в белый саван, и тело лежало на полу, окруженное свечами, вокруг на полу сидели родственники. В день похорон человек от хевре кадушим (погребальное братство) шел по улицам местечка и монотонным криком призывал горожан к участию в похоронах. Тело погружалось на носилки и четыре мужчины носили носилки до кладбища. Женщины плакали навзрыд, с криками, причитаниями. Хоронили не в гробу, а в сколоченном досками ограждении, на тело клали черепки и сосновые ветки, чтобы легче было подняться во время прибытия мошияха. У евреев не бывает поминок. Лишь 7 дней на полу сидят близкие родственники: «сидят шивэ», не бреются, не умываются, а сын или другой младший мужчина читает кадэш (поминальную молитву).

Синагога являлась местом для всяких проповедников местных и приезжих, в ней ночевали нищие и юродивые, люди, оказавшиеся в сложных жизненных ситуациях.

С синагогой был связан шамес (служка) и шохет (резник), которому разрешалось за особую плату резать скот и птицу. Не прошедшая через резника курица считалась трефной. Связано это было с тем, что евреям категорически запрещалось употреблять в пищу кровь. Даже яйцо с кровяным пятном следовало выбросить. На этой почве составлен целый свод законов и обычаев о трефном мясе, о мясной и молочной пище, о постах и прочих постулатах. Законы о трефной и кошерной пище составляли серьезные ограничения в процессе питания, однако к ним привыкли с детства и принимались как само собой разумеющееся.

Пожарная команда

Рядом с синагогами располагалась пожарная команда. Как во всех местечках, пожарная команда была предметом особой гордости жителей. В ней добровольно участвовали молодые и старые, представители всех социальных слоев общества. В своих форменных мундирах, медных касках, надраенных до блеска, в широких ремнях с топориком на боку они выглядели весьма молодцевато, и мальчишки любовались и грезили ими.

В большом и чистом сарае с булыжным полом стояла вся пожарная техника: огромная, черная немецкая машина «черная помпа», с упряжкой на 4-х лошадей и насосом, который с трудом качали 8 человек, по 4 с каждой стороны. Было еще два малых ручных насоса, размещенных на бричках, но особым почетом они не пользовались. Всех затмила приобретенная в конце 30-х годов «мотуровка» - моторный насос большой мощности. Какой священный восторг испытывали мальчишки, когда запускалась эта машина. Она обычно долго не заводилась, потом вдруг что-то взрывалось, она издавала страшный грохот, что закладывало в ушах, потом окутывалась голубым дымом и начинала монотонно работать к всеобщему восхищению зевак, которые всегда окружали пожарные ученья.

Ученья обычно проходили на лужайке позади синагоги. Пожарные строились в шеренгу, делали перестроения, шли парадным шагом, потом начинались тренировки с лестницами, баграми, разматывали шланги и соединяли их в сложные сплетения, звучали команды, ревели моторы, все было четко и торжественно.

На пожарах, а их в городе случалось несколько в году, все получалось совсем не так. По набату колокола, а позже по вою воздушной сирены, добровольцы-пожарники, те же сапожники и портные, выскакивали из домов, сбрасывали свои фартуки, на ходу одевали каски и широкие ремни и мчались к пожарному сараю. Туда же верхом на лошадях скакали мещане, торопливо запрягали в помпы и бочки-двуколки с водой, и стремглав вся команда двигалась к месту пожара. Внушительно катила «черная помпа», издавая страшный грохот по булыжной мостовой, бегали пожарные с лестницами, баграми, бегали горожане, мальчишки, собаки.

Обычно, когда приезжали, дом уже догорал: соломенные крыши горят быстро. Теперь баграми растаскивали еще пылающие бревна, разваливали стены, заливали слабой струей воды и, главное, спасали от огня соседние здания. После пожара еще много дней велись разговоры о бравых и смелых, отличавшихся на пожаре, о нерадивых и растерявшихся, о других печальных, а порой и смешных событиях, всегда сопутствующих такому явлению.

Но основным стержнем пожарной команды был ее духовой оркестр и его капельмейстер Шифманович Герцл, человек музыкально одаренный и хороший организатор.

Летом пожарные ученья и парады были довольно часты, и когда по улицам местечка шагал духовой оркестр, а за ним в мундирах вся пожарная часть, то впечатление было очень внушительным для нас, мальчишек, и все мы мечтали стать пожарными. И потом, во дворах, в играх, мы точно повторяли все команды и все построения, копируя наших кумиров.

Костел и мельница

На пригорке, в конце Костельной улицы стоит костел характерной архитектуры, с колоннами и фронтоном, на котором разместились три великолепные фигуры святых. Участок окружен оградой из крупных камней, на углу разместилась башня-звонница, откуда колокольный звон доносился по праздникам.

Костел жил своей жизнью, объединяя католиков всей округи. Ксендз и его окружение размещались на территории костела, не вмешиваясь в дела местечка, хотя ксендза уважали и хорошо принимали. Евреи избегали это место и почти никогда не переступали порог костела.

Вторая святая реликвия католиков находилась в конце ул. Белицкой и составляла огороженную площадку с тремя крестами и фигурой Распятия. Раз в году, летом, совершался крестный ход из костела к 3-м крестам. Это было очень красочное зрелище, с хоругвями, стягами, иконами, фонарями. В ней участвовало очень много людей, идущих с песнопениями, в праздничных костюмах. В этот день город замирал, относясь с уважением к чужой религии.

Часто по улицам проходили польские похоронные процессии из ближайших сел, которые также отвечали установленному ритуалу: впереди несли крест с распятием, черные знамена с эмблемами смерти - черепом и костями, носили фонари и другие атрибуты, на телеге размещался гроб, украшенный цветами, а за ним уже шла процессия из родственников, распевая заунывные псалмы.

Пониже костела располагалась водяная мельница. На мощном каменном основании, она стояла на берегу запруды у обширного искусственного водоема, обросшего ветлами и ольхой. Когда поднимались затворы, вода с шумом устремлялась на колесо, и мельница медленно начинала работать, приходили в движение каменные жернова, начинали гудеть и дрожать механизмы и сетки, и горячая мука заполняла подставленные лари. На мельнице всегда стоял характерный запах мучной пыли, люди ходили измазанные в муке, хлопотали и перетаскивали мешки, и все говорили о будущей сытой зиме.

Но особенно шумно и весело было ниже по реке. Вода быстро прибывала, закручивалась, образуя водовороты. В такие редкие дни мальчики и молодые люди были в восторге: купались, ныряли, переплывая плес вдоль и поперек, и не было предела ликованию. Но через несколько часов запасы воды истощались, закрывались затворы, и снова наступал покой над мельничной округой. Лишь иногда крупная рыба выпрыгнет из воды и с шумом шлепнется обратно.

Кроме плеса у мельницы, было еще два места, куда летом ходили купаться взрослые и детвора. Особенно шумно было на Олеснике, небольшой речке, протекающей вдоль Орлянской улицы. Берега обросли густым камышом, дно было болотистым, и вода была грязноватой, но какое это удовольствие - пробежаться по мокрому лугу, среди высокой и пахучей травы, целой ватагой, и с шумом, смехом, шутками броситься в прохладную воду Олесника. Какое огромное удовольствие получали дети из бедных семей, потому что оно было бесплатное, доступное и одинаковое для всех.

Имение

Особое место в жизни местечка занимало имение графа Четвертинского. Оно располагалось в километре от города, туда вела дорога, обсаженная вековыми деревьями, а перед имением превращающаяся в тенистую аллею, в конце которой размещались массивные ворота. Дальше пути не было. Через решетку ворот можно было видеть великолепный травяной газон с цветникам, темно-зеленые декоративные деревья, а в глубине двора стояло 2-х этажное здание дворца, названное «палац», с причудливой архитектурой, с красной черепичной крышей и высоким импозантным крыльцом. За воротами шла тихая и таинственная жизнь графского семейства и местечковые мальчишки скорее с удивлением, чем с завистью, смотрели на нарядных панычей, играющих на лужайке.

В имении постоянно проживал граф, а его сыновья и дочери жили в Варшаве, в Париже, и только летом и зимой приезжали на каникулы. И тогда через местечко, через узкие, бедные улицы тянулись шумные, веселые кавалькады из множества карет, верховых мужчин и женщин, тянулись фуры с провиантом, ехали егеря и охотники; вся эта кампания выезжала на охоту в графские леса. Через несколько дней они возвращались с трофеями: в возах лежали подстреленные кабаны, олени, серны. Иногда попадались и волки. Ах, как мы восхищались молодыми панычами, их видом и осанкой, и понимали, что это их доля, их судьба, а наша доля и судьба - это наша бедная местечковая улица.

Справа от большого дворца стояло здание поскромней, но также с белыми балюстрадами, балконами; здесь жил управляющий имением Славинский со своей семьей.

За этими зданиями размещался прекрасный парк, а за ним пруд, в центре которого был таинственный зеленый остров с. беседкой. За прудом располагался «фольварек», где были дома многочисленной прислуги, амбары, конюшни, склады. У запруды с одной стороны стояла водяная мельница, с другой - небольшой спиртзавод, оба здания были сложены из красного кирпича и бутового камня. Еще несколько лет назад руины их можно было видеть у дороги. Углубляться слишком далеко в имение евреям и простым людям не рекомендовалось, т.к. графские слуги могли намять бока. Однако по субботам еврейское население местечка прогуливалось по дороге - аллее до графских ворот и обратно, наслаждаясь отдыхом с прекрасным видом на зеленые поля, водные поверхности запруд, где откармливали золотистого карпа, на чудесный божий мир, такой спокойный и мирный в середине тридцатых годов. И никто еще не предполагал, что пройдет всего несколько лет и страшная трагедия разразится над местечком, графским имением и всей округой на берегах Немана.

Базар

Базар, который в Желудке проходил в понедельник, заслуживает особого описания. Это было шумное, многоликое, красочное зрелище, на которое съезжались крестьяне всей округи и торговцы всех сопредельных местечек. Проходило это действо на круглой базарной площади. В центре размещались сборные столы лавочников, на которых продавалась мануфактура, готовая одежда, белье и т.п. Несколько человек с громким восклицанием продавали шапки, фуражки, шляпы. Они напяливали шапку малого размера на здоровую голову ошарашенного крестьянина, подсовывали зеркало, восхищались и восторгались, кричали и уговаривали, пока мужик не заплатит за покупку. На малых столиках под навесом раскладывали товар бакалейщики: здесь были конфеты, глазурованные пряники в виде зверей, птиц, человечков. Продавались игрушки всех сортов и знаменитые «ваньки-встаньки». Больше всего шума было около гончаров, т.к. их товар нужно простукивать, чтобы по звону определить годность посудины.

Продавался сельский инвентарь - это кузнецы вынесли серпы, косы, лопаты, колеса и целые телеги. Шорники продавали хомуты и сбрую. На площади располагалось около сотни телег, распряженные кони с мешками на мордах спокойно жевали овес, а в телегах кричали, блеяли, кудахтали всякая живность: куры, утки, гуси, овцы, поросята - каждый подавал голос на свой норов. Евреи ходили меж возов, щупали, торговались, смеялись и сердились, уходили и снова возвращались, пока желанная утка не перекочует в плетеную ивовую корзинку. На площади стоял сплошной гул, прорываемый отдельными звуками: то шарманка заиграет, то слепой нищий затянет свою заунывную песню, стоя около брамы. На площади появлялись разные фокусники, расстилали свои коврики акробаты и тут же показывали гимнастические фигуры, сворачиваясь в клубок, стуча каблуками по своей голове. Все это было забавно, и крестьяне не очень охотно подбрасывали медяки в кружку, которую гимнаст держал в зубах. Что только не продавалось на этом базаре! К обеду торговля слабела, а после обеда [базар] закрывался. Разбирали прилавки, подсчитывали барыши, упаковывали товары в подводы и накрывали брезентом. Крестьяне, собираясь домой, заезжали в пивную, где пропускали стаканчик, запивали пивом, закусывали своими запасами, потом, напоив коня у колодца, направлялись в свои деревни. Тогда на площади выходили уборщики и подметали мостовую от конского навоза, соломы, остатков овощей и бумаг, приводили площадь в нормальное состояние до следующего понедельника.

А назавтра вся эта торговая братья поедет в Щучин, где базар проводился во вторник, потом в Василишки, Острыну и так всю неделю. Портные и сапожники, шапочники и лавочники очень надеялись на эти базары, где, сбыв хотя бы что-то из своего не очень изящного товара, могли обеспечить себе пропитание на следующий день.

Школы

В маленьком местечке имелись три школы: государственная 7-классная польская и две частные еврейские, одна с преподаванием на идиш, другая - на иврите, причем назывались они еврейская (идише шул) и эбрайская (эбреише шул). Первая была более светской, носила имя доктора Шабада, тяготела к «Бунду» и социалистическим идеям, вторая - религиозная, с изучением Торы и других священных книг. В еврейскую школу отдавали своих детей интеллигенция и считавшие себя либералами - коммерсанты и часть ремесленников. В эбрайскую школу шли дети из религиозных семей, считающих, что ребенок должен научиться чтить Бога и Тору, а потом уже все остальное. В этой школе была тяга к сионизму, к палестинской идее и изучению иврита. Некоторые дети давали обет говорить только на иврите или польском, везде - в школе, на улице и дома, и это приводило к конфликтам, т.к. поголовно всё население говорило на идиш, а иврит знали лишь единицы. На таких смотрели, как на фанатиков, а идея эмиграции в Палестину [казалась] несбыточной фантазией.

Школы были платные, и плата взималась от доходов родителей: ученики из бедных семей вносили почти символическую плату. И всё же если плата не вносилась, то ребенка отправляли домой, но это случалось редко.

Коллектив учителей был небольшим, всего несколько человек, но среди них большинство были великими энтузиастами своего дела, такие как учитель Волчковский, оставшийся в памяти всех жителей местечка.

Обычно ученье длилось 4-5 лет, потом наиболее успевающие переходили в польскую школу, где заканчивали семь классов, а единицы продолжали учебу в средних учебных заведениях и техникумах уже в других городах, чаще всего в Вильнюсе.

Среди коллективов двух еврейских школ шла постоянная борьба за перетягивание учеников, особенно из богатых семей, шло соревнование за умы, за общественное и политическое влияние в местечке.

Светские школы с изучением литературы, математики, естественных наук и истории были значительным прогрессом, т.к. еще в начале XX века дети, в основном мальчишки, обучались в хедерах у малограмотных ребе только закону божьему и немного счету и письму по-еврейски. Школы в современном понятии появились в местечках после Первой мировой войны, причем с преподаванием на идиш были не везде: в нашем округе такие школы были в Желудке, Дятлово и более крупных городах - Лиде, Слониме, Волковыске.

Школа являлась для еврейского ребенка более чем местом, где он познавал грамоту. Здесь он приобщался к культуре и искусству. В школах ставились детские спектакли, выходили рукописные журналы, школа становилась светлым притягивающим домом, особенно для детей из бедных многодетных семей.

Особенностью малых городков была тяга интеллигенции и развитых ремесленников к театру, а так как профессиональные труппы не приезжали в местечки, то здесь своими силами создавались народные театры, основанные на энтузиазме любителей искусства. Постановка спектакля являлась важным событием на местечковом небосклоне, к нему готовились долго и кропотливо. Все начиналось с подборки репертуара и исполнителей, с решения технических и финансовых вопросов. У нас в местечке был сформировавшийся коллектив самодеятельных актеров, аккомпаниаторов, суфлеров и технических работников. В среднем спектакли ставили один раз в год. В репертуаре были пьесы известных драматургов и еврейских писателей, иногда ставились ревью из разных номеров и музыкальных фрагментов. Все работали добровольно, без оплаты, отдавая театру силы и время. Шла конкуренция за исполнение главных ролей, участвовать в спектакле считалось престижным.

Мой отец ведал техническими вопросами, рисовал и монтировал декорации, устраивал шумовые и световые эффекты, открывал занавес. Иногда декорации представляли собой довольно сложные конструкции: во время музыкального номера «Лесной царь» Шиллера, всадник сидел на макете лошади, выполненном в натуральную величину. Во время шторма (пьеса «Потерянная "Надежда"» Ибсена) на сцене волновалось «море», гремел гром, и сверкали молнии. В детском спектакле «Бум ун дрейдл» на сцене стоял лес из свежесрубленных сосенок, шел снег из хлопьев ваты, и светились окна сказочного замка. Надо вспомнить, что это совершалось, когда в городе еще не было электричества, сцена подсвечивалась керосиновыми лампами, а световые трюки отец осуществлял при помощи мощного электрического фонарика, пропуская свет через цветную бумагу.

Костюмы собирали по всему городу, а к детским спектаклям за полгода начинали шить и клеить костюмы, доспехи, используя цветную бумагу, фольгу, бусы и другие поделки.

Билеты распространяла специальная группа за несколько дней до спектакля. Вырученные деньги шли обычно для школы или на благотворительные цели.

В последние дни перед постановкой все только и говорили о новом спектакле, о ссорах в среде артистов, кто-то отказался играть, кого-то заменили из-за болезни, уехал внезапно аккомпаниатор, потерял голос суфлер. Но вот наступает вечер премьеры, народ повалил в городской зал на две сотни мест, дежурные, следящие за порядком, усаживают людей согласно купленным билетам. В первых рядах сидят самые именитые граждане по самым дорогим билетам. На последних рядах, на высоких скамьях, как куры на насесте, сидит беднота. Все одеты в лучшие платья, жуют конфеты и яблоки, пришли семьями, разговаривают, смеются. В зале никакой вентиляции - жарко и душно. Но вот прозвучал звонок, наступает тишина, и медленно раздвигается занавес.

На сцене интерьер рыбацкой хаты, в центре комнаты, подсвеченная голубым лучом, сидит старая, седая женщина из шведского поселка и читает на еврейском грустный, душещипательный монолог. И хотя все знают, что артистка - это Элька, никакая она не рыбачка, а жена кузнеца Нохума, но все равно женщины обливаются слезами, а мужчины, обычно такие равнодушные, на этот раз опустили головы, чтобы не заметили, как заблестели глаза. О, чудесная сила искусства!

После спектакля в местечке долго обсуждали понравившиеся роли и их исполнителей, а песни запоминали и многократно повторяли в молодежных компаниях и в семейном кругу.

В спектаклях часто затрагивалась социальная тема: «Песня безработных», «Ауф дер Канонэ» - песня про испанскую гражданскую войну, с большой осторожностью проходила тема Советской России, воспевали счастливую жизнь евреев в Биробиджане. В зале часто сидел полицейский и следил, чтобы не было большевистской крамолы, красных флагов и тому подобное. И так все бывало завуалировано, что страж порядка всегда оставался доволен.

Особой любовью пользовались музыкальные сборные ревью с песнями, танцами, стихами.

Перед войной был поставлен детский спектакль «Бум ун дрейдл», который особенно понравился горожанам и запомнился на всю жизнь. Готовились более полугода, В нем участвовало несколько десятков детей, для них готовились сказочные костюмы, богатые декорации, было много песен и танцев, это был праздник детского творчества. И всё от души, без принуждения, наоборот, участвовать в спектакле была великая несть и ее надо было заслужить. И дети, и взрослые пережили счастливые минуты в своей жизни.

К великому горю, почти все участники остались навеки детьми, найдя свой конец в ужасной могиле на краю местечка. Остались из участников сегодня лишь трое: Хана Шифманович, Зелик Смоленский и я.

Праздники

Целую неделю люди трудились в поте лица, добывая свой хлеб насущный, но вот наступила суббота, день отдыха, отведенный Богом, и бедный еврей становился монархом в своем скромном жилище.

Он ждал этого дня, питаясь пищей бедняков: черным хлебом, картофелем с селедочным рассолом, который можно попросить в лавке бесплатно, капустой, брюквой, редькой, сдобренной подсолнечным маслом. Но в субботу на столе была обязательна хала, над которой женщины творили молитву «кидуш», был чонт и кугель, суп с кнейделах, цимес и др. яства. После обеда отдыхали, а к вечеру выходили посидеть с соседями на лавочке около дома и толковать о жизни, политике, ценах, лошадях и других житейских делах и заботах.

Но было много религиозных праздников, ставших народными, и каждый выделялся своим особым подходом, своей спецификой, своими обычаями.

Так, в Хануку зажигались на окнах ханукальные свечи, которые мерцали на фоне темного стекла, напоминая о событиях далекой древности. Дети играли в юлу, получали ханукальные деньги, было принято печь блины и есть их в компании за общим столом.

В Сукес - осеннем празднике - строили шалаши, накрывали их вместо пальмовых листьев обыкновенной хвоей и устраивали в них трапезы. Из дома в дом ходили святители с пальмовой ветвью и фруктом, похожим на лимон (лулэх и эсриг), творя при этом молитву.

В Швуэс - праздник весны - существовал культ зелени, дома и квартиры украшались молодыми побегами и зеленью.

В Пурим в синагогах читали сказание про Мордехая и Эстер, царя Артаксеркса и злого Аммана. Устраивали спектакли на этот библейский сюжет, в синагогах трубили в рог, проклинали Аммана, а дома пекли оменташн, треугольные пироги с начинкой из сладкого мака.

Но венцом всех праздников была Пасха (Песах). О ней мечтали все: взрослые и дети, богатые и бедные, набожные и атеисты. Это была неделя отдыха, веселья, наслажденья. Детей особенно радовал канун праздника (Эрев Песах). После долгой и холодной зимы открывались окна и двери, белились потолки, красились стены, везде наводился порядок и чистота. Во дворах горели костры, где сжигали все ненужное и «хомец», а заодно «кашерили» чугуны и кастрюли. Стало совсем тепло, солнце заливает своими лучами пробуждающуюся землю, оживает природа, и на душе становится светло.

Наступал самый ответственный момент - с чердака снимались ящики с пасхальной посудой. Чего тут только не было: фаянсовые супницы и серебряные разливные ложки, красивые сервизы на 6 персон, мельхиоровые ложки и вилки и, конечно, рюмки, бокалы, стаканы, с рисунками и надписями на пасхальные темы. У меня была рюмочка из синего стекла в форме бочонка, и я с нетерпением ежегодно ждал встречи с ней, пришедшей из темного ящика, где она провела в заточении целый год, чтобы сверкать и подмигивать своими синими глазками-бликами в этот чудесный праздник.

Примерно за месяц до праздника начинали функционировать «подряды», где выпекали мацу. За день до пасхи убирался «хомец», все, что содержало закваску, пряталось, выносилось в сараи, и в доме целую неделю безраздельно правила бал маца и изделия из нее. Обеды были очень плотные и вкусные: мясные бульоны с кнейдлах, мясо всяких сортов, рыба, фрукты. Ежедневно к обеду пили вино с этикеткой «кошер ла песах». Во многих семьях, и у нас в том числе, к пасхе готовили напиток «мэд» из меда, хмеля и других добавок. Несколько недель он бродил, потом долго процеживался через бумажные фильтры, и к началу праздника эта вкусная, сладкая, чуть хмельная, янтарного цвета жидкость была готова.

В каждом доме, где почитали религию, вечером устраивали «седер» с его знаменитым ритуалом и чтением «агады», с песнопением, молитвой, на пороге ставили рюмку с вином для Ильи пророка (Илья-а-нови).

Кончался праздник через неделю, приходили будни, пасхальную посуду снова укладывали в ящики до будущего года, впереди было трудовое лето со своими прелестями и своими трудностями, а за ним веселый новый год Рош-Ашана.

Отдых

Как отдыхали летом евреи местечка? По-разному, конечно, в зависимости от возможностей. Если смотреть с точки зрения экологии сегодняшнего дня, то воздух нашего края, настоянный на запахах сосновых лесов и влажных лугов, сам по себе был уже целебным, курортным, и лучшего места отдыха и сыскать трудно, но все-таки считалось, что живем в городе и на лето необходимо выезжать в деревню, на дачу. Люди богатые уезжали в Закопане, знаменитый польский курорт в Карпатах, менее обеспеченные выезжали в Друскиникай или на худой конец в деревни на берегу Немана. Ну, а подавляющее большинство населения никуда не выезжало и никаких каникул не знало. День и ночь трудились, тянули свою лямку, чтобы обеспечить семье достойную жизнь.

Но летом, в субботу, весь городок устремлялся в ближайший сосновый лес, в наш знаменитый хвойник, где предавались отдыху. Лес был не густым, чистый, с крупными соснами, в верхушках которых неистово кричали вороны. Отдыхать выходили целыми семьями, между деревьями подвешивали самодельные гамаки из простой и прочной ткани, выкладывали провизию и предавались отдыху. Люди лежали, читали, дремали, ходили друг другу в гости, беседовали, спорили и... ели. Аппетит под этими соснами, под монотонный шум хвои и карканье ворон, был отменным. Уничтожались сумки с припасами, среди которых особым почетом пользовались холодный щавель со сметаной, бурачки, холодные котлеты и куриные ножки, разные закуски, леках и струдель, все запивалось холодным чаем и компотом, и снова ложились отдыхать. Где-то собралась компания и пели. Дети бегали, играли и бесились, и было хорошо на душе. На поляне молодежь играла в футбол, который входил в моду даже в малых городах.

К вечеру лес начинал пустеть, уходили домой с опустошенными сумками, отдохнувшие и успокоенные, чтобы завтра снова начать трудовой круговорот.

И кто мог подумать, что пройдет всего несколько лет, и этих людей приведут сюда, на окраину хвойника, чтобы всех завалить в одну огромную страшную яму.

Нет уже хвойника, вырубили старые деревья и вместе с ними и поросль, что поднималась по краям. Остались лишь очень старые сосны на еврейском кладбище, которое тоже заброшено; повалены старые каменные плиты, многие увезены для строительства фундаментов домов, и пройдет совсем немного, и не останется даже намеков от некогда проходившей здесь тихой счастливой жизни.

Лишь стоит средь этого безмолвия скромный бетонный обелиск в память 2000 погибших здесь евреев из Желудка и Орли.

Партии и течения

В маленьком городке были свои течения, общества, партии. Кроме деления на сторонников двух школ, были приверженцы левых и правых направлений.

Довольно крупной была сионистская молодежная организация «Холуц», в которую входили молодые люди, поддерживающие идею создания еврейского очага в Палестине. Они имели свой союз, подготовительные курсы и лагеря, где обучались, получали профессию и готовились к переселению в Палестину.

Многие воспользовались этой возможностью, хотя переезд в английско-арабскую Палестину не сулил никаких материальных благ и был связан с трудностями и лишениями. Но идея была очень сильная, в основе которой лежали постулаты социализма и коммуны. У них были свои лозунги, свои песни и большая вера в будущее. Уехали совсем немного, но они стали первыми пионерами, освоившими трудные земли бесплодной почвы Эрец-Исраэля.

Другой сионистской организацией, но более экстремистской, был «Бейтар», куда вступали молодые парни, прельщенные не так идеей, как военизированной обстановкой и полувоенной формой. Их кумир Жаботинский призывал к решительным действиям, чем сильно не нравился умеренной части нашего общества. Они вели себя вызывающе, устраивали скандалы и драки, к тому же их форма коричневого цвета вызывала ассоциации со штурмовиками.

Левые организации легального положения представляли сторонники «Бунда» - еврейской социал-демократической партии. У них был свой профсоюз, который заботился о правах работающих. Боролись за 8-ми часовой рабочий день, за лучшие условия наемного труда и т.д.

Компартия была запрещена и работала в подполье. В местечке догадывались о сторонниках коммунистических идей и друзьях Советского Союза, они состояли на учете в полиции, за ними велась тайная слежка, но так как никаких серьезных дел не принималось, то они оставались на свободе. В тюрьму можно было угодить за хранение литературы, распространение листовок, за красный флаг или празднование 1 Мая. Многие из горожан провели в тюрьмах по несколько лет за активную деятельность в подполье. Подавляющее число ремесленников в душе сочувствовали идеям коммунизма, с теплотой отзывались о Советской стране, где царствует труд, свобода и справедливость.

Мой отец и его друзья были убежденными сторонниками Советской власти, с великим интересом читали все, что добывали о жизни России, восхищались их успехами, еврейской республикой Биробиджан и великими руководителями страны Сталиным, Молотовым, Ворошиловым и, конечно, Кагановичем. Где это могло произойти, чтобы еврей, сын рабочего стал четвертым человеком в руководстве государством, правой рукой товарища Сталина, вождя и учителя всех народов.

По вечерам слушали запрещенные передачи из Минска, где на еврейском языке передавали беседы и пели еврейские песни. Закрывались, читали переведенные на идиш «Тихий дон» и «Поднятую целину» Шолохова, а книгу «Ди мутер» («Мать») Горького перечитывали много раз, и она стала путеводной звездой для многих в революцию.

В нашей семье говорили о великом счастье некоторых знакомых, которым удалось перемахнуть через границу и перебраться в Россию. Правда, об их дальнейшей судьбе ничего не было известно, с Россией не было связи, но какое это имело значение: главное, что они ТАМ и этим безмерно счастливы...

О, святая наивность! Все они оказались в 37-м в Гулаге, и лишь единицы остались в живых и умерли своей смертью.

Отец рассказывал мне о чудесной Советской стране, где все люди равны, нет бедных и богатых, всеобщая справедливость и дружба между народами и главное - нет и в помине антисемитизма. А мы его очень чувствовали в Польше. На местечковом бытовом уровне это было не очень заметно, но пропаганда в газетах, в антисемитских листках, в националистических партиях, наконец, левые скамьи для еврейских студентов, притеснения в сфере торговли, культуры, всё это выливалось грязным потоком, и польские школьники на стенах домов выводили мелом антисемитские призывы, вроде «Жиды до Палестины», «Бейлис» и далее в таком роде.

Антисемитизм охватил многие страны. В Германии громили еврейские магазины и массами высылали евреев за пределы страны.

Поэтому тяга к Советскому Союзу была очень сильна. Правда, иногда доходили слухи, что там свирепствует террор, людей расстреливают без суда и отправляют в Сибирь, даже печатались фотографии репрессированных, но в нашей семье и семьях друзей в это не верили и говорили, что это выдумки врагов Советской власти.

Моя родня

Еврейские семьи в конце XIX века отличались многодетностью. В каждой семье было 10-12 детей и более. Считалось нормальным, если половина умирала в младенчестве, а остальные, пройдя эпидемии и болезни, вырастали и сами обзаводились семьями.

У моего деда по отцу, которого звали Перец, было 12 детей, выросли пятеро: трое от первой жены и двое от второй, по имени Эстер. Я не помню своих дедов и бабок, все они умерли до моего рождения, не осталось никаких фотографий или документов, кто они и откуда, но многие поколения жили в Желудке, и после них осталось крупная, разветвленная семья, жившая в близлежащих местечках.

Трое старших детей по отцовской линии. Шлойме Мордухович был женат на Эне, жили в Желудке, занимались торговлей фруктами, имели небольшой магазин на базарной площади. Прозвище у него было «Швед», и все дети наследовали эту кличку «шведы». У них было 6 детей. Хашка, Михл, Этка, Мойше, Бейле и Шмуэл. Хашка вышла замуж за Рувена Боровского, у них было 2 сына, Шмулик и Перец. Жили в Желудке. Михл Мордухович был женат на Кейле - жили в Щучине - двое детей, Этка с мужем жили в Острыне, Мойше с женой и детьми жили в Желудке, Бейле с мужем Моше Токер и маленькой дочерью - в Желудке, самый младший Шмуэл был холостым. Из этой большой семьи после войны остался один Шмуэл, женился в России на русской женщине, имеет дочь Галину и внучку, живет в Ростовской области, г. Каменск, пенсионер. На этом фактически обрывается ветвь этой семьи.

Мойше Мордухович. В 1905 году эмигрировал в Америку, женился, имел крупную фруктовую фирму. У него было 2 сына, о которых ничего не известно. После войны они ответили на письмо моего отца, сообщив, что дядя умер в 1942 г., намекнули на помощь и больше не писали. Отец тоже не писал, т.к. в эти годы было опасно вести какую-либо переписку с заграницей. Американский дядя был очень религиозным, сменил фамилию, взяв новую, благозвучную, и назывался Морис Кон (Коэн).

В 1913 году Мойше хотел взять к себе своего сводного брата (моего отца), но разразилась Первая мировая война, и поездка сорвалась. А после войны, в 1920 году Мойше узнал, что его брат безбожник и большевик, прислал гневное письмо и прервал всякие отношения. Лишь в 1939 г., когда я сильно заболел, дядя прислал 200 долларов, это была крупная сумма, которой мы так и не успели воспользоваться.

Фруме Мордухович - старшая сводная сестра отца (от первой жены деда) жила в Желудке, муж ее Файвел в 1935 г. умер, и тетя перешла жить к нам. У нее не было детей, она была несчастной и плаксивой старушкой, с трудным характером. Сколько я помню, у нее была вражда со старшим братом Шлойме и его семьей. Когда началась война, родственники помирились, чтобы вместе лечь в одну братскую могилу.

Вторая ветвь Мордухович - мой отец Велв и его старшая сестра Соре-Гитл - дети от второй жены деда Переца.

Когда умерла их мать, Велвеле был малым ребенком, Соре-Гитл заменила ему мать. Она его содержала и воспитала, он учился в хедере и даже кончил 2 класса школы. Поэтому он, умеющий читать и писать по-русски и на идиш, считался образованным. Он действительно был очень развитым человеком, хорошо рисовал, слыл за интересного собеседника и дружил с людьми из интеллигентной среды.

Соре-Гитл вышла замуж за Файвиша Завадски и поселилась в Рожанке. У них был маленький магазин и крошечный постоялый двор, основным достоинством которого был большой сарай, куда размещали лошадей. Часто в базарные дни тетя приезжала к нам в гости со своим большим и некрасивым мужем (у него было бельмо на глазу), всегда дарила мне дешевые гостинцы, обнимала и ласкала, и я помню доброту, которая исходила из ее маленькой фигурки, закутанной в плед, когда она вылезала из подводы. У них было 3 детей. Старшая дочь Двейрке, которая в 1933 г. уехала в Палестину вместе со своим мужем Моше Кац. Старший сын Тевье, который так же как отец был высок, силен и молчалив, работал столяром в Орле и Зацепиче. Третьим был Кадэш, одногодок нашей Перл, очень веселый и шустрый паренек, работающий сапожником в Рожанке.

Перед войной, в 1935 г. я приезжал в гости к тете, это было ее давнее желание, чтобы я пожил у нее. Я же стремился в Рожанку больше всего из-за поезда, который проходил за окраиной местечка. И вот этот день наступил, я еду в Рожанку с тетей и дядей, на их телеге, к ним в гости. Может быть уже завтра я увижу настоящий поезд, его стремительный бег. Никто из моих товарищей еще не видел поезда. Когда телега отъехала довольно далеко от местечка и наступили сумерки, я загрустил, хотелось плакать, но стало стыдно, я всё же мальчик; потом, уже в большом и незнакомом доме в Рожанке мне стало еще грустнее, тетя не знала, как меня отвлечь от грустных мыслей, а я всё думал о нашем доме, где сейчас ужинают без меня, о кошке, которая, наверное, ищет меня, и слезы закапали из глаз; но что не вытерпишь из-за настоящего поезда.

Назавтра, вечером, мы пошли к железной дороге. В Рожанке это было самым распространенным развлечением: идти встречать поезд. Приходили семьями, компаниями стояли у переезда, ждали. Поезда очень долго не было, я начал беспокоиться, а вдруг он вовсе не придет. Но вот на горизонте из-за леса показалась черная точка и белый дымок, потом она росла, росла, и вот уже хорошо виден паровоз с огромной трубой. Он летит на всех парах, выпуская клубы дыма. Мы отходим дальше от колеи, вот он уже совсем близко, слышен грохот, видны зеленые вагоны, и вдруг что-то огромное, железное, грохочущее проносится мимо нас, огромные колеса, что-то вертится и громыхает, свистит пар, извергается дым, а в окошке смеющееся лицо машиниста; и вот покатили, покатили, покатили вагоны, в окнах люди машут платками, мы тоже машем, улыбаемся и желаем им доброго пути. С грохотом проскакивает последний вагон с красным фонарем на конце, и сразу стало тихо, лишь рельсы еще гудят. Быстро удаляется поезд, и я стою очарованный и не могу осознать, что это было. Быстрей, быстрей домой, надо зарисовать все, что запомнил пока оно в памяти. Какое зрелище! Какая сила!

В Рожанку попал я снова через... 57 лет. Это было в 1993 г., когда вместе с Йоавом, американским внуком моей тети Соре-Гитл, посетили местечко его предков. Рожанку не узнать, не живут больше там евреи, стоит руина старой синагоги, и пожилые люди указали нам место, где стоял дом Соре-Гитки Завадски. Проезжая на поезде из Гродно в Москву, я увидел этот переезд, но никто уже не встречал проходящий поезд, никто не махал платочком, совсем, совсем другие времена, другие люди. И только в сердце далекое и теплое воспоминание о первом поезде моего детства.

С маминой стороны все мои родственники были кузнецами. Кузнецом был мой дед Меир-Янкл Токер, все его братья и даже прадед. Кузнецами стали сыновья деда, мои дяди, Эльчик, Мойшке и Хаим-Берл. Кроме них были еще Нохум-Зелик, Лея и Рахиль (моя мама).

Старший мой дядя Эля Токер был невысоким, крепким, широкоплечим с небольшой бородкой и курчавыми волосами. Он был женат на Бейлке, и у них было трое детей: Моше, Мирче и Адаске. Последние две девушки были подругами моей сестры, дома наши стояли почти рядом, и наши семьи были очень дружны.

В молодые годы дядя был кузнецом, потом понемногу начал заниматься торговлей мануфактурой, был возчиком - возил товары в Вильно на своей фуре, занимался огородничеством. Основой хозяйства была крепкая лошадь и дойная корова. Осенью покупали гусей на откорм, резали и продавали мясо, жир, перо. Летом продавали мешками огурцы, для чего выезжали в занеманские деревни, где эта культура плохо прорастала. Он часто брал меня с собой в свои поездки. Какое это было наслажденье, когда дядя дремал и мне доставались вожжи и полное управление лошадью. Так, работая в поте лица, он накопил деньги, продал свою лошадь, и в компании с доктором и банкиром купили грузовую машину. Теперь дядя и его сын Моше начали заниматься перевозкой грузов, но уже не на телеге, а на машине. Вдвоем они исколесили всю Польшу и, наверное, разбогатели бы, не случись в начале 1939 г. аварии: машина сгорела вместе с грузом, и это было полное разорение. Но началась Вторая мировая война, потом пришли Советы и не стало никаких долгов.

Дядя Нохум-Зелик жил в Острыне, у него была семья, но я их плохо помню.

Мамина старшая сестра Лейка, замужем за Янкл Ремз, жила в Василишках. У нее было двое детей: сын Залмен и дочь Мира. Тетя моя была очень энергичной и умной женщиной, сколько я помню, она болела сахарным диабетом, но весь дом и мануфактурный магазин лежал на ее плечах. Она часто приезжала в Желудок на ярмарки и всегда останавливалась у нас.

В Василишках жил также дядя Мейшке, невысокий, полный добряк, очень близорукий, имевший небольшой магазинчик железных изделий. У него было двое детей, дочь Соре и мальчик Берл, мой ровесник. В 1939 г. я был у них в гостях и хорошо запомнил этот небольшой городок, откуда меня срочно отправили домой 20 августа 1939 г., когда началась мобилизация в польскую армию. Война была на носу.

Младший из Токеров - Хаим-Берл - жил в Желудке, рядом с нашим домом, в старом доме деда. Жена его Соре-Лея и два сына, младше меня, Меер и Довидка. Кузница дяди, принадлежащая еще деду, стояла позади нашего дома, и я был частым гостем там. Я досконально знал процесс обработки железа, как простая полоса, пройдя через горн и наковальню, превращается в изящный серп или железный обод колеса. В кузне подковывали лошадей, изготавливали косы, серпы, подковы, обручи и др. изделия. Целыми днями монотонно гудел горн, вокруг была сажа, уголь, шипела вода от раскаленного железа, и периодически раздавался перезвон молотка и кувалды. Мне это нравилось и, скорее всего, быть бы мне кузнецом, но судьба решила иначе, совсем все иначе.

Ну а дома у нас с восхода до полуночи стучали две швейные машинки «Зингер», и мама с одной-двумя помощницами шила белье, рубашки, пижамы, постельные принадлежности для всего городка, и это обеспечивало нам приличное существование.

Отец работал совместно с Шлеймо Дубчанским, они шили женские пальто и жакеты - дамские портные. Работы было мало, в 30-е годы народ бросился покупать готовое платье, которое было дешевле и изящней, многие профессионалы не могли конкурировать с магазинами готового платья и разорялись. Мастерская отца и напарника превратилась в домашний клуб; в середине большой комнаты стоял обширный стол, всегда заваленный выкройками и материалом, под потолком горела газовая лампа, в углу стояла «фигура» - манекен в форме женского торса, а на скамьях и стульях обычно сидело несколько друзей; здесь разговаривали о политике, разбирали местные новости, рассказывали анекдоты; спорили, шутили, смеялись. Среди завсегдатаев был Нохум-Велвке Грайжевский, маляр высокого класса, почти художник, юморист и острослов. Приходили Берл Липшович - заготовщик, Велвке Зерницкий - портной и многие-многие другие. Здесь всегда можно было услышать интересное и вдоволь посмеяться над местечковыми нравами.

Но самыми близкими друзьями отца и мамы были Волчковские, учитель Шимен и его жена Сара, содержащая небольшую лавку. У них мы бывали почти каждую субботу, и, естественно, их дети Хана и Нейка были мне как родня. У них на столе всегда стояло угощение: белые семечки и ландринки. Говорили о делах и политике, читали газеты художественную литературу, шли гулять по Дворной улице.

Сестра моя Перл дружила со своими двоюродными сестрами и другими девушками по школе. А у меня были две компании: одна из школьных товарищей, а это были дети богатых семей, живущие на Базарной площади; другая из соседних ребят - детей бедняков и ремесленников. А играли, как все дети мира: в пожарных, в полицейских и бандитов, в считалки и прятки, с беготней, шумом и весельем. А вечером, после летнего жаркого дня рассказывали, где-нибудь на крыльце, страшные истории о чертях, русалках, «малахайчиках», вампирах и других страшилищах, которые пугали до ужаса детское сознание.

Вся наша большая родня погибла в ужасных муках в ямах на окраинах местечка в 1942 г. Остались лишь по счастливой случайности наша семья: я, Поля и отец с матерью. Еще осталась Двейрке Кац, которая жила в Палестине, и ее три сына, живущих со своими семьями в США. Остался Шмуэл Мордухович, который живет в России. И остался еще дядя Янкл Ремз из Василишек. Его арестовали перед войной за спекуляцию, дали 5 лет и отправили в Сибирь. Это его спасло. После войны он уехал в Польшу, оттуда в Израиль и вскоре умер.

Мой двоюродный брат Моше Токер с польской войны не вернулся, он попал в плен, ему в 1940-м г. даже отправляли посылки. Где он закончил свой путь, в каком лагере смерти, никому неизвестно.

Начало Второй мировой войны. Год 1939-й

1939 г. был тревожным в Европе. Уже захвачена Австрия, присоединена Чехословакия и теперь на очереди стала Польша. Немецкая дипломатия стала всё более агрессивной, немцы требуют от Польши земли Познанского округа и «Коридор» в районе Данцига. Идет бешеная подготовка к войне, тайные дипломатические вояжи, пытаются создать антигитлеровскую коалицию в составе Англии, Франции, СССР в защиту Польши. В воздухе пахнет войной, но люди не хотят этому верить, надеются, что политики найдут выход умерить аппетиты Гитлера.

Лето было тревожным. Везде только разговоры о войне, догадки, предположения, но в одном все сходились: Россия не допустит нападения на Польшу, это не в ее интересах, да и вообще, справедливая и добрая Россия не бросит нас в беде, зачем ей, к тому же, граница с фашистской Германией? Вот уже начались переговоры между Англией, Францией и Россией, все ждали скорых результатов и вдруг, в августе, как гром с ясного неба: Пакт Рибентропа-Молотова о дружбе и ненападении. Все были в шоке. Особенно папины друзья. Еще бы! Наша справедливая Россия, где у власти коммунисты, пожимают руки злейшим врагам человечества - фашистам. Было от чего потерять голову. Многие недоброжелатели ехидничали: «Ну что, ваши коммунисты стали друзьями Гитлера». Было стыдно и страшно. Польша была обречена. Ничего больше не мешало Германии напасть на Польшу.

1 сентября началась Вторая мировая война. За неделю до этого Польша объявила мобилизацию. В местечке наступил траур - забирали в армию многих молодых людей, но по необъяснимой логике попали мужчины и среднего поколения. Тяжелые были проводы, т.к. понимали - на страшную войну, на поражение. Забрали в армию и моего двоюродного брата Моше Токер, у него только родилась дочка. Хотя все понимали, что война вспыхнет со дня на день, но всё же тайно надеялись, что минует нас эта горькая доля. Не миновала.

С первых дней начали поступать тревожные вести. Немцы сразу перехватили инициативу и наступали по всем фронтам. Через неделю они подошли к Варшаве и начались кровопролитные бои за город. Поляки отчаянно сражались, но силы были слишком не равные, и участь города и вместе с ним Польши была решена.

Городок погрузился в шок. Что делать? Куда бежать?

Потом решили, что мужчины должны уходить на восток и прорываться в Россию, а женщины и дети остаются на месте. Нервы были напряжены до предела. Однажды вечером в конце нашей улицы показался на двуколке человек не в польской форме (это был лесник), и увидевшие его решили, что это немец, бросились бежать с криком «немцы за городом». Весь люд, от мала до велика, схватив заранее приготовленные вещмешки, бросились бежать по Виленской улице. Пробежав с километр, остановились, огляделись. Никаких немцев не видно, выяснилось, что кому-то показалось... И начали хохотать над собой, над другими, над трусостью и паникой, над местечковой судьбой нашей. Вернулись и стали ждать своей доли. Куда убежишь от самого себя?

Утром прошел слушок, кто-то слышал радио и передавали, что Красная Армия перешла границу и идет на выручку братскому белорусскому народу, т.е. нам. Нет, не верится. Этого не может быть. Это было бы слишком большим счастьем. Но слухи все сильнее. Варшава уже пала, по всему немцы должны быть уже здесь, но их почему-то нет. А может быть это правда?

Соре говорит моей маме: «Рохке, ущипни меня, мне кажется, что это во сне». Но нет, это не сон. 17 сентября Красная Армия перешла границу и идет к нам на выручку. Кажется, мы спасены.

Прилетели два двухмоторных самолета, сели на наш полевой аэродром. Еще перед войной в городке, на графских землях начали строить аэродром. Сотни подвод подвозили землю, землекопы выравнивали поверхность, и работы подходили к концу. Но никогда еще не садились самолеты. А тут сразу два, притом французские. Прилетели из Литвы за графским семейством. Через несколько часов они улетели, увозя молодых господ. Старый граф почему-то остался. И дождался прихода красных, и через несколько дней был арестован и вывезен куда-то. Говорили - в Сибирь.

А мы не могли дождаться Красной Армии. Несколько дней мальчишки и молодые люди дежурили на окраинах в надежде встретить Советские части. Приходили слухи, что они уже в Лиде, в Барановичах, но у нас их еще нет.

Внезапно в имении появилась воинская часть. Мы бежали им навстречу и вдруг… о, ужас! Это поляки, они очень враждебны, и мы быстро соображаем, что надо бежать. Действительно, это уже не армия, а польская банда. Поляки загоняют всех по домам, берут нескольких заложников и требуют деньги, драгоценности и велосипеды. Всё это им дают, и они уходят обратно в имение. Вечером произошла перестрелка между ними и несколькими боевиками из левых. Это Дубровник со своим братом залегли в лесу и начали обстрел банды. Мы чуть не попали под пули, когда в панике бежали из дома. Наутро сообщили, что банда бежала. В обед над местечком низко пролетел самолет с красными звездами. А после обеда в городок въехала легковая машина, в которой сидели военные. Они велели организовать охрану и сказали, что завтра войдут войска. Всё еще не верилось. Теперь боялись польских банд. Они рыскали по местечкам и убивали коммунистов. Так, в Скиделе молодые люди приняли поляков за красных и вышли встречать их с красными флагами. Их поймали, пытали и зверски убили. После прихода Красной Армии их изуродованные тела с почестями похоронили на площади, как героев, в братской могиле.

Полицейские сбежали, и теперь в полиции сидели бывшие подпольщики. Отец тоже ходил по городу с большим карабином, правда, без патрон. Назавтра городок проснулся от грохота. Через нашу улицу шли танки. Настоящие танки. Они остановились в центре, все население их окружало, улыбались, плакали от счастья, угощали танкистов яблоками. Теперь мы спасены. После танкистов пришла пехотная часть, с обозом. Бойцы расположились на лужайке за синагогой. Отдыхали, закусывали, мы пытались завести с ними разговор, они были такие простые и добрые, делились табаком, горожане носили им фрукты. Особенно удивили маленькие, лохматые лошадки из обоза, говорили, что это сибирская порода.

В местечке установилась Советская власть. Все бывшие левые вошли в Горсовет, был там и мой отец. В доме, где была мастерская отца, накрыли стол, было много водки и разные закуски, собралось человек двадцать, «все друзья» Советской власти, но не начинали: ждали политрука. Наконец он пришел, с ним еще несколько военных. Политрук оказался евреем. На рукаве золотая звезда (знак политрука). Все с умилением смотрели на него, он поднял бокал, и произнес речь о народах-братьях, о свободе и дружбе, об учителе и вожде тов. Сталине, и тут все закричали ура, выпили, обнимались, целовались от счастья. Пошли речи на русском и еврейском языках, политрука начали качать, качали всех его спутников. Разошлись с песнями и пением «Интернационала».

Да, такого счастья мы не ожидали. Вот-вот должны были прибыть немцы и принести рабское существование и вот, чудо! Пришла Красная Армия, и мы стали гражданами великой Советской страны, о которой мечтали!

Ох, какое светлое будущее впереди! Сколько счастья!

Советы

Это была чудесная золотая осень. В день присоединения западной Белоруссии к СССР в Желудке был красочный митинг. На круглой площади, около синагоги соорудили трибуну. Собралось много народу, много выступающих, говорили горячо, без бумажки, от чистого сердца. Оркестр играл «Интернационал», и вся площадь запела. Вдруг показалась кавалькада - это крестьяне, на лошадях, в национальной одежде, со снопами ржи въезжали в город приветствовать Советскую власть. В этот день все, даже богатые и набожные евреи, радовались великому превращению в Советских граждан. Это потом они увидят и поймут, и ужаснутся, а в первые дни была полная эйфория, как теперь выражаются.

Отец работал в имении графа по национализации графской библиотеки, которая перевозилась в недавно организованный клуб, куда мог зайти каждый. В клубе было интересно, читались лекции, были игры, шахматы, открылась библиотека. В графском имении разместилась военная часть, и вход туда был запрещен. Графское имущество было вывезено и понемногу растащено новыми начальниками, прибывшими с востока.

Отец пошел работать завхозом в больницу. Считалось, что теперь портняжничать неудобно, и портные, сапожники, все устремились на новые должности. Гебрайская школа была закрыта, и обе школы объединились на базе еврейской. Притихли бывшие бейтаристы, запрятав свои коричневые рубашки. Начали принимать в комсомол, причем очень выборочно, строго следили за происхождением, чтобы случайно не попался «чужой» из буржуазной среды. Начались доносы, кто чем занимался при поляках. Теперь поляки вели себя тише воды и ниже травы. Уже не писали на стенах «Бейлис». Евреи были хозяевами положения, еврейские барышни разгуливали с русскими, «восточниками», как их называли, уже начал работу НКВД. Начались аресты. Попадали совершенно случайные люди, и никто не мог понять, за что их арестовали. Особенно много было поляков.

Однажды днем по нашей улице потянулся длинный обоз. В телегах сидели напуганные женщины и дети в сопровождении милиционеров. Это были семьи лесников, говорили, что их вывозят в Сибирь, т.к. они враги Советской власти. Мне их было жаль, уж очень не верилось, что эти несчастные люди - враги. Но раз их вывозят - значит так нужно, Советская власть - справедливая власть, она невинных не наказывает, - так говорит мой отец. Вывезли несколько богачей, арестовали раввина, всем им дали большие сроки и вывезли в сибирские лагеря. Ирония судьбы! Именно они остались живы и после войны оказались в Израиле.

Между тем Советская власть занимала новые рубежи местечковой жизни. К великому огорчению бывших «красных» на них не обращали никакого внимания, даже наоборот, принадлежность к ПРП, польской рабочей партии, нужно было скрывать, т.к. она была исключена из Коминтерна, и можно было запросто оказаться в застенках НКВД. Приехало много «восточников», которые заняли руководящие должности, а местные «начальники» вернулись к своим старым профессиям. Так снова стал портным мой отец, который был явно разочарован новой властью и как все его друзья не понимал: неужели эти бессовестные, вороватые и примитивные люди и есть основа коммунистического общества. Они хватали, растаскивали, вывозили на восток всё, что можно было украсть, особенно имущество арестованных богатеев. Закрылись все частные магазины и лавки. Бывшие хозяева пекарен теперь работали на отобранных у них предприятиях как служащие, а сапожники, портные и др. специальности объединились в артели, и создался Райпромкомбинат. Пропали многие товары, хлеб выдавали по списку, белый хлеб совсем исчез. Но деревня была еще сильна и привозила дешевые товары на новые советские деньги.

В 1940 г. начали строить аэродром, который был заложен еще при поляках. Но теперь он строился с размахом, с применением техники, огромные гусеничные тягачи тянули мощные платформы через нашу узкую улицу, и это было в диковину. Но еще более странным были колонны заключенных, которых ежедневно прогоняли строем через городок. Сколько их там было! Впереди, по бокам и сзади, шли с винтовками наперевес конвоиры, охраняя эту черную людскую массу преступников, врагов Советской власти, и люди были убеждены, что это справедливо.

Осенью аэродром принял двухмоторные самолеты-бомбардировщики, местечко заполнили военные летчики, на которых заглядывались девушки. Иметь знакомого летчика было очень престижно, и это могли позволить себе только самые бойкие и красивые.

Городок преобразился. Для размещения военных у всех изымали комнаты, ставили военных «на постой». Комиссия шла от дома к дому и определяла, где будут жить летчики, и так получалось, что размещали их в основном к богатым, у которых дома были лучше и квартиры просторней. Везет этим богачам! Я очень переживал, боялся, как бы нас не обошли, вдруг нам не достанется летчик. Но все обошлось, достался нам лейтенант, Козлов Петр, большой, улыбчивый и очевидно добрый человек. Мы ему отдали большую из двух комнат, а сами перебрались впятером в маленькую спальню, не более 12 м. Но были довольны! Что не сделаешь для таких дорогих гостей. Когда он пришел с небольшим чемоданом, устроили торжественный обед, он очень стеснялся есть и больше пил, он выпил целый чайник пива и здорово захмелел. Отец снова был в шоке: военный летчик, лейтенант, а пьет как простой мужик. Потом с Урала приехала его жена Клава и сынок Шурик, они были очень скромно одеты, но в пушистых меховых шапках, что у нас было в диковину. Клава была женщиной крутого нрава, а Петя большой и простодушный, а т.к. он часто прикладывался к бутылке, то в нашем тихом доме, за дощатой перегородкой вспыхивали скандалы, и говорили даже, что Клава бьет Петю. Это было сверх всяких понятий: эта хрупкая женщина избивает Сталинского сокола. Позор всей Красной Армии. Теперь у меня появился товарищ Шурик, он был моложе и меньше меня, но характером весь в мамашу: забияка и нахаленок. Шурик, естественно, говорил по-русски, и очень скоро я освоил этот язык, который мне очень нравился. Конечно, разве его можно сравнить с шипящим, ненавистным польским, думал я, ведь русский язык это будущий язык всего человечества.

Вскоре, при полете, где-то под Смоленском Петя разбился, еще раньше Клава с Шуриком уехали от него на Урал, и мы снова заняли большую комнату. Теперь уже никому не хотелось отдавать комнату, даже во имя Красной Армии.

Целыми днями мы наблюдали, как садились и взлетали самолеты. Это была очень внушительная сила, и мы чувствами себя как за каменной стеной.

Однажды к нам пожаловал гость, мамин двоюродный брат, который из нашего местечка ушел с Красной Армией в 1920 г., о котором 20 лет ничего не знали. Он все годы жил в Минске, работал кузнецом и, получив пропуск, приехал на родину повидать своих родных, о которых также ничего не знал. Побывай у него, мама рассказывала, что он накупил масла и сала, мануфактуру и повезет все это в Минск, где все в большом дефиците. Мы не могли понять: почему нет масла в столице БССР? Он пришел к нам поздно вечером, оглядывался, как будто боялся слежки, потом закрылся с отцом в спальне и шепотом разговаривали. Он рассказывал отцу такие вещи, что волосы вставали дыбом: о судах, лагерях, казнях, о всемогущем НКВД, которое любого может арестовать, и никто не узнает, куда делся человек.

Нужно сидеть тихо, помалкивать, ни с кем не делиться, не лезть в начальники, потому что их чаще всего и сажают. Он поминал общих знакомых, которых уже нет в живых или отправленных в сибирские лагеря.

Его откровение поразило отца, но он все-таки сомневался. Не может быть, чтобы сажали безвинных, твердил мой отец, у нас такая партия, такая армия, такое замечательное Политбюро. Портреты тов. Сталина, лучшего друга Советских детей, развешивали во всех классах школы. Вышли красочные плакаты, где вверху Сталин, а пониже все члены Политбюро. Красивый, с седыми височками Ворошилов, на петлицах крупные золотые звезды; благородный, в пенсне, Молотов; всесоюзный староста с интеллигентной бородкой и тростью Калинин и четвертый человек в правительстве, близкий друг и соратник Сталина, Лазарь Моисеевич Каганович, нарком путей сообщения - вообще еврей. Где это видано, в какой стране мира еврей может занимать такую должность.

Нет, лучше страны Советов нет земли на свете. Так думал я, мальчишка, так думал мой отец, так думали миллионы людей, взрослых, умных, дальновидящих.

С появлением летчиков появилась необходимость в клубе для военных. Вскоре была национализирована синагога, превращенная в Дом Красной армии. Атеисты и молодежь встретили это благосклонно, но для верующих это был жестокий удар. Теперь они собирались в старом и тесном здании, число молящихся сильно уменьшилось, вера в бога быстро улетучивалась. Никто открыто не возмущался этим произволом, к этому времени все осознали, что нужно помалкивать, если не хочешь угодить в НКВД. А мы, мальчишки были в восторге, теперь каждый вечер показывали кинофильмы про героев на границе, тайных шпионов и смелых коммунистов.

Особенно много картин было о Дальнем востоке, о вероломных японцах, которые в конце картины обязательно терпели поражение. Контролером в дверях был старый служка (шамес) синагоги, превратившийся в советского служащего. Когда сеансы были только для летчиков, он, приподнимал свою бороду и, закатывая глаза, говорил нараспев, будто с амвона, но по-русски: «Шеводня для военных, гражданам нельзя». Мальчишки возмущались, обзывали его «выкрестом» и старались прошмыгнуть зайцем.

Школа теперь стала общей, и занимались в двух зданиях. Очень интенсивно изучали русский язык. Было трудно, но все очень старались. Ввели семидневку вместо шестидневки и единым выходным стало воскресенье. Это страшно возмутило еврейских школьников, было непривычно учиться в субботу, в праздничный день. Мы объявили забастовку и в субботу не пошли в школу. Учителя и родители испугались. Еще бы! Бунт в школе. Нас уговаривали, пугали и наконец победили, сказав, что бунтовщиков не будут принимать в пионеры. Вскоре, действительно, была организована пионерская организация. Принимали выборочно, сначала старшие, потом младшие классы, несмотря на происхождение. Мне было обидно, т.к. я чувствовал свою пролетарскую принадлежность и имел много шансов быть среди первых пионеров.

С торжеством одевали красные галстуки, мы давали торжественную клятву и были счастливы. На рубашках теперь сияли всякие значки, а было их великое множество: «МОПР» - общество защиты политзаключенных революционеров, «Осоавиахим» - общество содействия авиации и химии, красивый значок на цепочках «БГТО» - будь готов к труду и обороне, «Ворошиловский стрелок» и много других.

Начали репетировать спектакль на еврейском языке про героя пионера Павлика Морозова, который донес на отца предателя. Павлика убили кулаки, и на его могиле дают клятву пионеры со всего света: черные, желтые, белые - всякие. Спектакль провалился.

Это была пошлая стряпня в угоду партийной системе. Больше спектаклей не ставили. Вообще всё стало другим. Исчезло еврейское единство, община со своими местечковыми проблемами, исчезли национальная общность, сострадание и выручка, поразительно быстро на поверхность вылезли отвратительные людские качества: страх, приспособляемость, зависть, коррупция и доносы. Началась погоня за власть и престиж, за должности и близость к начальству, партии и даже НКВД, которого ужасно боялись. Очень скоро мы стали настоящими советскими людьми.

Произошли выборы в Верховные Советы СССР и БССР. Готовились как к большому празднику, сооружали агитпункты, везде были плакаты и лозунги, читались агитационные лекции. В Верховный Совет СССР выбрали Прытицкого, белорусского революционера-подпольщика, который был всем известен, а в Верховный Совет БССР - Ольгу Ненартовюч, молодую неграмотную крестьянку, батрачку, которая теперь станет управлять страной. Люди втихую посмеивались, но вслух не высказывались, научились помалкивать, а в день выборов единодушно, с подъемом шли на участки, чтобы продемонстрировать свою преданность партии, правительству и великому вождю всех времен и народов товарищу Сталину.

Пришло лето 1941 г. и с ним долгожданные каникулы. Пионеры организовывали военизиро ванный отряд, целые дни маршируем, поем походные песни и готовимся защищать страну.

Снова поговаривают о войне. По радио втихую слушали передачу из Лондона, где говорили, что Германия нападет на СССР в ближайший вторник. Люди переполошились, но появилось заявление ТАСС, где сообщалось о дружественных отношениях между нашими странами. Все эти слухи - это вымыслы англичан, которые хотят вбить клин между СССР и Германией. Снова спокойно и радостно на душе.

У меня уже есть путевка в пионерский лагерь на 1 июля, около г. Гродно, на самой границе. Очень хотели достать путевку на 1 июня, не получилось, не достали... Моя звезда уже меня хранила.

Купаемся в речке, голышом прыгаем в прохладную воду. Солнце палит немилосердно, стоит душная, жаркая погода.

В субботу смотрели новую кинокартину «Валерий Чкалов». Спокойно и радостно на душе, впереди длинное лето...

...До начала войны осталось 12 часов.

 

Top