Воспоминия Кончевской Л.Г.

Гэтыя ўспаміны пачаліся з нашай размовы пры канцы лістапада 2014 г. Праз нейкі час, пасля раздрукоўкі аўдыёзапісу, сп. Ларыса дапрацавала тэкст размовы і пачала пісаць сама. Мне вельмі прыемна, што я нейкім чынам прычыніўся да гэтых цудоўных і найцікавейшых мемуараў.
Лаўрэш Л.Л.

Глава 1.
Разговор, положивший начало «Воспоминаниям»

Л.Г. В Лиде я живу с 1954 года. Тогда мы приехали из Латвии. Потом какое-то время жили в Саратове, а в 1956 году опять вернулись в Лиду. Вообще, много раз переезжали и очень устали от этого. Отец - военный, служил в Южном городке. Мы снимали квартиры на улицах Ломоносова, Калинина, Лётной, жили в самом гарнизоне.

Л.Л. Учитывая качество дома № 3 по улице Мицкевича, вероятно, отец имел в армии достаточно высокое звание?

Л.Г. Нет, он был майор.

Л.Л. Майор? Получил стометровую квартиру в капитальном доме?

Л.Г. Нет, что вы! У нас дом был перенаселен: в нашей квартире жило две семьи. На втором этаже, над нами, в квартире жило две семьи, в квартире напротив второго этажа жило две семьи и в квартире на нашей площадке первого этажа жило три семьи. Три квартиры были заселены семьями офицеров Южного городка, четвертая - Северного. А когда мы только переехали, наверху жил командир папиного полка Коченков. Он семьей из шести человек занимал всю квартиру.

Напротив нас была дверь в квартиру, которой распоряжалась КЭЧ Северного городка. В ней жили три семьи: военный врач госпиталя, майор Левитин с женой и двумя дочерьми; пехотный старший лейтенант Баев с женой и сыном; и старшина Лядов с женой и дочерью. В те времена люди, служившие в армии и остававшиеся на сверхсрочную службу, носили звание «старшина», а с конца 70-х годов ХХ века - «прапорщик».

Эта квартира была, очевидно, «перевалочным пунктом». Жильцы, жившие в двух меньших комнатах, получали более удобное жилье и уезжали. И только в 70-ее годы сложился постоянный «контингент» всей правой половины дома.

Л.Л. Квартиры изначально были трехкомнатные. Как оні были переоборудованы?

Л.Г. Их не переоборудовали со времен немцев. Надпись на запасном выходе была зеленая трафаретная «Durchgang» [1] до 80-х годов.

В семье было двое детей и поэтому у нас было две комнаты, а соседи занимали одну самую большую комнату. Коммуналка. Мы привыкли, это было обычным делом.

Первые соседи были очень близкими людьми. Сосед - папин коллега, он тоже был офицером, но к тому времени демобилизовался и стационарно учился в Минске в политехническом институте. Его жена преподавала французский язык в школе № 3. Они жили с его матерью и ребенком.

Мои родители замечательно поладили с ними, и все торжества праздновали вместе. В квартире было спокойно и доброжелательно. Сосед дядя Толя Двойкин [2] был вологодский, «окал» («пошел» да «поехал»). Тетя Ира была несвижской полькой. Они были несколько младше моих родителей и заметно влюблены друг в друга. Перед каждым приездом мужа из Минска она шла за ворота двора, накинув на плечи жакет или пальто, и долго задумчиво стояла под липой, ожидая его прихода с вокзала. Телефонов тогда в доме не было, и в городе они были редкостью, только в учреждениях и на производствах. И наши соседи переписывались: по 2-3 письма в неделю.

Даже в свои десять лет я понимала, что Ирина Константиновна Двойкина для того трудного времени совершала жизненный подвиг - учила мужа на скудную учительскую зарплату, т.к. он не имел (или имел маленькую) пенсию, уволясь из армии в звании старшего лейтенанта без выслуги лет. В разбитых городах жены офицеров были сплошь безработными, и семьи едва сводили концы с концами. Наши соседи решили не уповать на карьеру военного, а создать себе перспективу в гражданской жизни… Он кончил энергетический факультет, и семья уехала по распределению в Гродно… Всего у нас было четыре смены соседей по квартире. Народ был разный.

В доме был огромный чердак, на котором сушили белье. Он просторный, высокий и светлый. Ощущение, будто ты на корабле. Мы играли там в «детей капитана Гранта». Очень глубокий подвал. В нем долго оставались после немцев окошечки с решетками на дверях и немецкие оттрафареченные надписи. Ходили слухи, что в войну там содержались заключенные. Рассказывали, что на стенах были нацарапаны послания «нас ведут убивать» и еще что-то такое. Об этом говорили взрослые, я сама не видела - туда мы долго боялись лазить.

Л.Л. А подвалы были похожи на камеры?

Л.Г. Очень похожи. Мощные двери и перегородки. Двери из таких толстых плах.

Л.Л. А что в доме было при немцах?

Л.Г. Не знаю. Говорили, что-то вроде комендатуры или полиции.

Л.Л. В ваше время это был просто подвал? Картошка хранилась?

Л.Г. У каждой квартиры была своя подвальная комната. Это довольно глубоко, поэтому никогда не прорастала картошка. Мы там хранили еще и топливо (уголь, торф), домашние консервы. После проведения центрального отопления в одном из отсеков сделали бойлерную. Подвал стал чистой и удобной кладовой. Некоторые, конечно, злоупотребляли: хлам, старье складировали. Но после рейда домоуправления делали генеральную уборку.

Л.Л. В доме были печи?

Л.Г. Да. Я научилась топить и чистить печи, пилить и колоть дрова с четвертого класса! Все прочие удобства были в доме: ванная, туалет, холодная вода, старые польские титаны, вообще вся сантехника была польской до 1980-х годов. На кранах было написано «сiepła» и «chłodna» и на всем польская маркировка. Все служило долго и очень неплохо.

Одно было тяжело - дом был холодный. Печи помогали выжить весной и осенью, и сырым летом. Когда в доме был маленький ребенок, приходилось топить дважды в сутки, даже, если зима не была суровой. Часто в разгар зимы все жильцы докупали топливо: дрова, уголь, торф. Благо, топливный склад находился недалеко на территории нынешнего микрорайона Космонавтов. Моя мама там не одну ночь простояла в очередях. Ведь и готовили пищу на печи. У нас на нашей огромной кухне была печь, которая занимала треть этой площади. Летом, теплыми днями весны и осени, кухарили на примусах, керогазах, керосинках. Примусы были горласты, вонючи, неэкономичны и пожароопасны, потому что неустойчивы. Их эпоха была долгой - с 20-х годов до середины 50-х годов ХХ века. На смену им пришли молчаливые и вонючие керосинки, чем-то похожие на фонари «летучая мышь». Модификаций керосинок только я помню пять-шесть вариантов, а сколько их было вообще! Победителем этого вечного конкурса оказался трудяга-керогаз. По крайней мере, он был относительно бесшумным, незатратным. Благодаря изобретательности еще и безымянных гениев того времени, в шестом классе я пекла на керогазе в «чудо-печке» бисквиты к маминому дню рождения.

Это к тому, что во всех городах и деревнях, как сейчас говорят, в «шаговой доступности» были в изобилии керосиновые лавки, бетонные, кирпичные, холодные, неприютные. А святая обязанность нас, детей с восьми лет и старше, была - ходить за керосином регулярно.

Наша жизнь очень пахла керосином. Электричество часто отключали, и мы спокойно зажигали керосиновые лампы. А деревни 50-х - 60-х годов вообще не были электрифицированы… Извините, увлеклась деталями быта моего детства.

Технический прогресс буквально все сметал на своем пути: где-то в году 1961 нам поставили газовые плиты и стали привозить газ в баллонах. Но печь на кухне оставалась, иногда мы ее растапливали, потому что холод был непереносимым. Только в 1970-м году (прямо зимой!) нам провели центральное отопление и газ. Со двора исчезла половина сараев, латанных, из «подсобных материалов», страшных, полугнилых, где хранили топливо.

Позже, знакомясь с различными стилями архитектуры, я увидела образ «своего» дома под названием «Старый английский колониальный стиль». Проект когда-то кем-то был рассчитан как комфортное жилище для европейца в знойном климате Индии, Африки и других захваченных земель. Казусы случаются со всеми. В данном случае красота и энергетика дома покрыла его несоответствие нашему климату. Зато в жару лучше жилищ вам не найти безо всяких вентиляторов и кондиционеров, да и центральное отопление сделало зимнюю жизнь теплой и почти беззаботной.

Л.Л. Эти дома проектировали польские архитекторы с расчётом на наш климат. Просто до 1939 г. у жителей этих квартир была прислуга и печи топились несколько раз в сутки.

А коммуналка там долго была?

Л.Г. В нашей квартире - до 1968 года. Потом нам отдали всю квартиру, до этого большая комната стояла целый год пустая. Хозяевами квартиры стали папа и мама. У нас с мужем как раз родилась дочка. А над нами квартира продолжала оставаться коммунальной. И рядом с нами на первом этаже жить остались только две семьи. Лишь в 1980-81 годах им разделили капитальной стеной кухню на две части. Одной семье оставили ванную с туалетом, а другой соорудили новые на месте запасного выхода. Получилось тесненько, но зато автономно. Выходы из квартир тоже стали раздельные - из подъезда и с северного крыльца. Вобщем, всем сестр ам по серьг ам.

Л.Л. А рядом с вами был еще «дом на две семьи», теперь там Лидское радио. Таких домов было два изначально. Сохранился только один, а где второй?

Л.Г. Они все - и наш двухэтажный четырехквартирный, и два одноэтажных двухквартирных дома, и один одноквартирный домик с деревянной оштукатуренной пристройкой с крошечными неблагоустроенными пятью квартирками, как вагонное купе (его снесли в конце 1970-х) - были розовые с красными черепичными крышами и составляли единый архитектурный ансамбль.

Дом, про который вы спрашиваете (второй двухквартирный, симметричный нынешнему дому радио и телевидения) был на месте сегодняшнего здания санэпидемстанции. Он снесён тоже в начале 1980-х годов. Мы его называли «генеральским». Там жили в 1950-е годы генерал Кирпиченко и полковник Хозов с семьями. Это были офицеры Северного городка. Вокруг был немалый фруктовый сад (он вошел в территорию нынешней санстанции), окруженный забором. Мы туда (а нас, детей, было во дворе больше двадцати человек), естественно, организовывали набеги. Из дома вылетал свирепый Хозов в подтяжках и угрожал нам «дать по ше ям». Мы разбегались в разные стороны. А самые младшие от страха даже плакали.

Позже там жили люди попроще - капитаны, прапорщики.

Во втором доме, так называемом сейчас «доме радио», жил с семьей офицер Северного городка майор Киреев. У них было два сына и дочь Таня, ровесница и любимая подруга моей младшей сестры. Они вместе выросли, пошли в один класс в 8-й школе, которая в то время уже стала «английской», стали первыми «англичанами»-выпускниками и дружат до сих пор (хотя мая сестра Ольга с начала восьмидесятых годов живет в России, а Таня с семидесятых годов живет в Минске).

Майор Леонид Киреев был очень интересным человеком. Общительным его трудно было назвать и особо любезным тоже. Он, по-моему, не вел бесед ни с кем из соседей, и даже волейбол наших еще молодых отцов его не привлекал. Одним словом - «анахорет», как писал А.С.Пушкин про своего героя Евгения Онегина. Летом после работы, наносив воды для полива огорода, он усаживался в небольшой беседке рядом со своим крыльцом с тетрадями и что-то писал до самой темноты.

Я была поражена, когда слушала его доклад, или точнее темпераментную глубокую беседу к юбилею М.Ю.Лермонтова для нас, старшеклассников всего города в Доме офицеров. Дядя Лёня, рослый, атлетического сложения, донской казак с зычным голосом, которого все считали солдафоном, вдохновенно, проникновенно, с большой эрудицией рассказывал об особенностях и своеобразии творчества поэта… Зал замер… Выходя на улицу многие ворчали: «Вот, если бы в школе так рассказывали!»

На почве книг и литературы мы с дядей Лёней и подружились точнее, с Леонидом Андреевичем, хотя я его так и звала по ранне-детской привычке «дядя Лёня». Мы всех своих соседей ощущали почти родственниками от вынужденной, часто раздражавшей совместной жизни, но родственниками… Киреев познакомил меня с поэзией Дмитрия Кедрина, с прозой советского необыкновенного писателя Леонида Паустовского, при чтении которого в человека возвращается душа или оживает.

Последний раз мы беседовали с ним в медленном нескончаемом рейсе нашего неуютного пригородного поезда «Минск-Лида» в конце января 1968 года. Мы с мужем ехали после сессии на каникулы, а его вез сын из Боровлян… умирать. Спать он не мог от болей, и мы целую ночь, не прерываясь, говорили о поэзии. Он читал мне свои любимые стихи, кедринскую маленькую поэму «Зодчие», от которой у меня всегда перехватывает горло. Рассказывал, как всю жизнь искал рецепт «создании настоящих человеческих стихов» в отличие от привычной ходульной псевдопоэзии, которая заполняла журналы, газеты и книги его молодости. С горечью говорил, что только сейчас пришли к читателю Борис Пастернак, Анна Ахматова. Я взахлеб ему читала стихи Владимира Высоцкого, и недоверчиво-скептическое выражение его лица сменялось удивленно-восторженной улыбкой и оброненной фразой в сторону спящего сына Андрея: «А я-то думал, что он уголовщину и чепуху слушает… Но это же здорово! Так о войне писать!... И так смело… Мы уже так не сможем… Он ведь пацан совсем, этот Высоцкий…» И это ощущение какой-то преодоленной границы в сознании общества ложилось на его измученное лицо и покоем, и сожалением, и надеждой. Из наших разговоров той ночи я поняла, что это еще один инакомыслящий, незашоренный человек, как и мой отец…

Летом после сессии я уезжала домой и на минском вокзале встретила Таню Кирееву. Я бросилась к ней: «Как папа?..» Таня строго ответила «Папа умер…»

Да… опять я отвлеклась… Так вот, Киреевы занимали небольшую часть «дома радио» с заднего фасада. Б ольшую часть дома со стороны улиц Черняховского и Мицкевича заполнила КЭЧ - квартирно-эксплуатационная часть лидского военного гарнизона.

Л.Л. Я помню там КЭЧ. И перед тем, как здание начали переоборудовать для размещения радио, там была КЭЧ. Я был там во время ремонта. В войну там была немецкая жандармерия.

Л.Г. В войну там была немецкая жандармерия по поддержанию порядка в городе. Потом была канцелярия КЭЧ. А электрики, сантехники, склады, мастерские размещались в цокольном этаже дома через дорогу. Потом там работал такой же мастеровой народ ДУ-3.

Л.Л. Этот дом - недостроенная в 1939 году гимназия осадников. Сейчас он желтого цвета и достраивался уже после войны. До 1939 года успели построить два этажа, но планировалось, очевидно, не менее четырех.

Л.Г. Действительно, чувствуется в этом здании несоответствие высоты и общей массивности. Мы его всегда называли «белым домом», хотя он был желтым. Давным-давно он был лимонного цвета. В городе его даже звали в шестидесятые годы «пентагоном»… Это был дом офицеров и их семей Северного городка. Там жили мои подруги, одноклассники и позже - семьи друзей. Теперь, после вашей исторической справки я понимаю, отчего там такая нелепая планировка некоторых квартир: одна комната огромная и две крошечных, видимо, лаборантская и кабинет преподавателя.

В доме было много коммунальных квартир, в них - холодная вода, канализация, титаны и, кажется, тоже печное отопление. Ну, в кухнях-то точно. Газа ведь в городе не было до семидесятых годов, только с 1962-го в баллонах. В коммунальных квартирах жили по две семьи, изредка - по три. Семьи офицеров более высокого звания (подполковников, полковников, генералов) занимали отдельные квартиры. Конечно, в те времена это была неслыханная роскошь, и слухи про наши дома ходили самые невероятные: и про подземные этажи, и подземные ходы с сейфами, набитыми сокровищами. Позже мои некоторые знакомые пристрастно и жадно расспрашивали меня об этом.

В «белом доме» располагался несколько лет (в пятидесятых - начале шестидесятых годов) маленький филиал военторговского продуктового магазина. Вместить он мог пять-шесть покупателей, остальные ждали в коридоре и на улице. Мама шла занимать очередь рано утром (за сметаной, за маслом). Потом по будильнику вставала я и шла ее менять. Мама отправлялась готовить нам завтрак. Если товар привозили раньше, то в давку попадала я. Чтобы побольше взять продуктов, люди приходили со всеми своими детьми, да еще соседских одалживали… Так было во всех магазинах того времени. После войны всего было мало. Народ был нервный. В очередях всегда были скандалы, часто - потасовки. Не многие люди понимали, что просто хотеть надо меньше, тогда не придется унижаться. Ну, это - вечный вопрос…

Л.Л. Сколько я себя помню ... до 1992 г. всегда ничего не было в продаже. Только страшные очереди. Вечные проблемы социализма.

Л.Г. С этим домом у нас была общая территория до 1968 года: в том месте, где сейчас стоит бассейн «Дельфин», были огороды. С весны до осени люди с радостью отводили душу на небольших клочках земли.

Зимой мы строили там снежную крепость и уже вели бои между домами. Наша «армия» из дома № 3 была малочисленней в сравнении с «вражеской» из дома № 2. К нам на помощь приходили союзники с улицы Черняховского: мальчишки из одного «клана». Их дедом был Владислав Вершило, который жил на перекрестке улиц Мицкевича и Черняховского (сейчас это угол хирургического отделения больницы). У него были дочери Болеслава Росальская и Владислава Полуян - вот их сыновья и еще боковые родственники - Янчевские - составляли солидное, и, главное, мужское дополнение нашему, в основном девчачьему войску: Зенон и Роман Росальские, Тадик и Марьян Полуяны и трое Янчевских. Естественно, мы побеждали! Но бывало и наоборот.

Кстати, Марьян мне недавно рассказал, что его дед Владислав Вершило вместе с женой в войну спрятал еврейского мальчика, когда лидских евреев вели расстреливать. Он жил у них (через дорогу от жандармерии!) до изгнания немцев. Через много лет, когда уже дед умер, приехал человек, который был этим мальчиком, поклониться своему спасителю. Нашел он только дочерей. К сожалению, никто из внуков не поинтересовался, как фамилия спасенного и где он жил. А сейчас уже и спросит некого… Но можно попробовать через «всемирную сеть».

Ну, если коснулась воспоминаниями семьи Полуян, то хочу описать еще два эпизода, которые упоминала при жизни Владислава Владиславовна, мать Марьяна Ивановича. Я ее тоже очень хорошо знала.

Ее, еще девочкой тринадцати-четырнадцати лет, и ее сестер мать брала с собой в дом старосты (в наше время здание ЗАГСа) печь хлебы. Это было до 1939 года. Кухня, где они работали, находилась в подвале дома.

Во время войны она с сестрой и двоюродным братом, будучи на рынке (не месте теперешнего парка), попала в немецкую облаву, которые регулярно проводили с целью угона молодежи для работы в Германию. Мужчин и женщин согнали в отдельные помещения под охраной местных полицаев. Владиславе и ее сестре повезло: их охранял какой-то знакомый ее отца, который втихаря их отпустил. Перепуганные девушки прибежали домой и спрятались. Двоюродного брата увезли. Судьба его неизвестна и поныне. Писем и никаких вестей от него с тех пор не было…

Л.Л. И вы до последних лет жили в этом доме? У вас еще недавно в телефонном справочнике было записано: Мицкевича, 3-3.

Л.Г. Прожила я в этом благословенном месте ровно 51 год. Вспоминая классический анекдот 60-х годов, хочется сказать с удивленным испугом: «Разве столько живут?» Мы приехали сюда в декабре 1956 года. А уехала я из дома в ноябре 2007 года.

Л.Л. В вашей квартире сейчас, кажется, аптека. Дом с историей. Со временем это должно будет цениться.

Л.Г. Одни очень ценили и дом, и его атмосферу и окружающий пейзаж. Другие торопились уехать и найти жилье повыгодней, потеплей. В конечном счете, в доме остались только те, кто не представлял себе жизни в другом месте… Наши друзья очень любили бывать у нас. Завораживала энергетика дома. Когда я уезжала, все тревожились, что я не переживу этот катаклизм… Пережила…

Л.Л. Вы в 8-й школе учились?

Л.Г. Все ребята нашей округи и двора ходили в СШ № 1. А я ходила в 8-ю, свою любимую. В ней оставались мои одноклассники. Несмотря на уговоры, не хотела менять школу. Начала учиться в ней сразу, как только ее построили в 1955 году. Мы туда из 4-й школы (одноэтажной начальной на ул. Летной) пришли в третий класс, и так - до одиннадцатого.

Глава 2.
О старом парке 50-60-х годов ХХ века

Л.Л. Расскажите о городском парке.

Когда я десятилетней школьницей впервые пришла в наш двор (это было под вечер в декабре 1956 года), передо мной возник сказочный город, которого вообще не коснулась война. После привычных кирпичных развалин, лачужек, слепленных из кусков фанеры, подобранных досок и кирпича, пустырей и всего бедного послевоенного быта, как во сне, в вечереющем воздухе высился необычный по пропорциям розовый двухэтажный дом с красной черепичной крышей, равной по высоте этим двум этажам. Слева, совсем рядом - одноэтажный домик, розовый, тоже с красной крышей, и в метрах в 50-ти, чуть подальше - два симметричных одноэтажных дома, между которыми было расстояние около ста метров. Этот розовый городок с востока соседствовал с настоящим сказочным дворцом, слегка подсиненным, с арочными дверями, в которых уже приветливо зажигались огни. Главный вход маленького дворца украшало крыльцо с четырьмя колоннами и ажурным балконом наверху. Ну, а уж крыша дворца тоже была из красной старинной черепицы и такой непростой конструкции, будто это был кукольный город, который построил волшебник, да сам и заблудился в нем…

Недалеко от дворца, к северу, стоял тоже светло-синий одноэтажный домик под красной черепицей. Дворец был окружен множеством деревьев и кустарников и дистанцировался от «моего дома» с помощью деревянного забора, правда, с калиткой, что было похоже на разрешение иногда заходить… Но эта «общая» красная черепица, кажется, включала меня в волшебную семью не виданных мною доселе строений, похожих на сумеречный предновогодний мираж.

А утром было воскресенье. (В те времена у трудящихся и учащихся был только один день для отдыха.) Я вскочила с постели и бросилась к окну… Сказка была на месте! Без завтрака, утопая по пояс в снегу, пошла исследовать географию и ботанику окружающего мира. Экспедиция была долгой и полной открытий. По возвращении во двор меня встретила разгневанно-испуганная мама в окружении двух десятков детей в возрасте от трех до пятнадцати лет. Я обрадовалась и хотела уже начать знакомства, но была позорно, молчаливо загнана домой.

Давясь остывшим завтраком, я рассказывала папе, маме и сестренке про свои открытия, незнакомые здания, деревья, замерзшую речку, обрывистые горки, с которых можно съезжать на лыжах и на санках.

Дворец оказался и в самом деле Дворцом … пионеров. У него было четыре фасада точнехонько по четырем сторонам света. Главный (с колоннами и высоким крыльцом), южный, смотрел на ул. Мицкевича « в спину» здания, где был тогда интернат (а раньше - педагогическое училище с базовой школой № 2, сейчас - педагогическое отделение Лидского объединенного колледжа). С улицы к дворцу вела металлическая калитка, а за ней - бетонные ступеньки, ведущие вверх, потому что здание было на возвышении. Ступеньки вели к памятнику на братской могиле погибшим во время освобождения города от фашистов в 1944 году. На постаменте была скульптура скорбящего бойца с приспущенным знаменем, она была на редкость хороша - сдержана и сурова. Подножье памятника увивал вечнозеленый барвинок, цветущий с марта по июнь светло-синими трогательными цветами. Слева от мемориала рос сад из десятка яблонь. Лестница заканчивалась и переходила в неширокую тротуарную дорожку. Слева, сразу за памятником, начинались клумбы с цветами, позади которых шел ряд кустов черной и красной смородины. Справа от дорожки росло несколько декоративных кустарников с красной корой, на них по осени появлялись голубые ягоды (не синие, не черные, а голубые «зонтики», я пересмотрела много каталогов декоративных растений, но ничего подобного в них не нашла.) За кустарниками на восток росли березы, дуб, ясени и клены. (Кое-что там сейчас осталось). За ними шел невысокий, но крутой спуск, в ложбинку между дворцом и парком, как и сейчас. По спуску от улицы Мицкевича до места нынешней танцплощадки (которой тогда не было) рос полосой осинник, осенью пылавший багрянцем. Там мы собирали настоящие подосиновики в немалом количестве до тех пор, пока все постепенно не было вырублено.

Справа от дорожки, ближе к дворцу, была круглая беседка из аккуратно подстриженного кустарника с кудрявыми белыми соцветиями. В центре ее лежал гранитный валун высотой с табурет, но довольно обширный. Там хорошо было мечтать, читать, писать дневник, по душам говорить с подружками, петь песни, или просто прятаться.

Дорожка, приближаясь к дворцу, перпендикулярно шла сквозь будто бы кулисы из множества кустов разной сирени. Это было похоже на двойные портьеры, которые скрывали от чужих глаз жизнь дворца и то, что происходило вблизи от него. Сиреневые кусты росли в два параллельных ряда, между которыми шла грунтовая узкая тропинка до самого спуска в парк. Длина этих сиреневых «кулис» была по 15 метров влево и вправо от тротуара.

Северный фасад дворца был окружен деревьями розовых черешен (3 шт.), груш (3 шт.) и яблонь, а в густой траве разрастались одичавшие кустики клубники. Я их пересадила на огород и за два года окультурила (подрез ала усы, удобряла). Ягоды вырастали с кулачок и вкусные. Мама делилась с соседями рассадой.

Западный фасад дворца (левый) смотрел на наш двор. Его дверь вела в детскую библиотеку, тесненькую, маленькую, но полную чудесных, неизведанных книг, голод по которым никогда не кончался. Почему-то помню утро, когда я училась во вторую смену, и бежала занимать очередь в библиотеку пораньше. Меня всегда опережал Юрка Силонов из 1-й школы, или Галка Горохова, моя подружка и соседка сверху. Мы стояли у двери с нитяными сетками-авоськами, полными старых, затертых бумажных сокровищ, жадно поглядывали на то, что будет сдавать сосед по очереди и ждали, когда библиотекарь тётя Тоня Куклина, очень красивая, как Фея из фильма «Золушка», вызовет нас.

Так вот, западный библиотечный фасад был украшен высокими кустарниками, которые цвели цветками, похожими на бело-розовых комаров, а потом превращавшихся в крупные белые ягоды. Перед крыльцом стояла парная скульптура пионера и пионерки на постаменте, а внизу - Ленин в детском возрасте. Это было место построения «пионерской линейки» в дни проведения общегородских слетов и ежеутренних сдач рапортов летом, когда Дворец пионеров становился городским пионерским лагерем. Позади «линейки» тоже был «занавес». События в лагере закрывались полукруглой густой рощицей из грабов, которая жива и по нынешний день. Вправо от рощи, ближе к нашему двору, две ветвистые, высоченные дуплистые груши еще пуще берегли от посторонних глаз события вокруг дворца. Летом эти старые дички были для нас и «кораблями», и «горными вершинами», и убежищем для «казаков-разбойников», и местом, где можно тайно выплакаться от домашних или дворовых обид. На одной из них пятиклассник Юрка Расстёгин пел песню про Индонезию моей подруге Гале Гороховой, когда мама не пускала ее гулять.

Влево на север от рощи стоял в метрах двадцати одноэтажный домик, одной масти с дворцом, только совсем игрушечный. В нем жили две молодые девушки. Одна была директором этого пионерского учреждения - Нелли Михайловна Трубецкая. Позже, через шесть лет, она, преподавая у нас в одиннадцатом классе историю, научила нас анализу исторических текущих событий и привила многим уважение и интерес к философии. Вторую, помню, звали Броня. Она была музыкальным работником. Миниатюрная, сказочно красивая и приветливая, она даже не представляла, как ее обожала издалека вся малышня соседнего двора.

За маленьким домиком шел совершенно необычный объект для небольшого города. Это был открытый плавательный бассейн, который летом заполняли водой и проводили соревнования между пионерами лагеря. А после того, как отдыхающие расходились по домам, к бассейну сбегались мы - наши папы, детвора из соседних дворов и улиц. Праздник длился до темноты. Бассейн был бетонированный, с трубами, по которым заливали воду, и с трубами для спуска воды. В левом углу западной торцевой стороны была лесенка для погружения и подъема. Сооружение было довольно большое, то есть вполне подходящее для спортивных состязаний, по своей длине ориентированное с востока на запад. К шестидесятым годам его забросили и постепенно заполняли мусором: спиленными ветками, выкорчеванными распиленными деревьями, сухими листьями. Мальчишки прыгали в него, что грозило нешуточными бедами. В семидесятые годы нашу гордость засыпали и сделали на этом месте волейбольную площадку, окруженную высокой проволочной сеткой, где проводились городские соревнования. В девяностые годы там был платный теннисный корт. Но это уже грустная история, и неинтересная.

Возвращусь лучше в далекое детство и утерянный Эдем… За бассейном был тоже спуск. Как я поняла, познакомившись с историей этого района, на огромном болотистом лугу с топкой замусоренной речкой в двадцатые годы было решено построить больничный комплекс и группу зданий. Для этого возникла необходимость осушить всю эту землю. Для нашей современной ориентации: с территорией старого, еще польского, стадиона и до самой обувной фабрики (в те времена «Ардаль», так и в моем детстве ее привычно называли коренные жители: «Дзе пані робі? - На «Ардалю». - О! То пані шанцуе!). Это с юга на север. С запада на восток - от насыпи железной дороги за больницей и до нынешнего микрорайона улицы Ломоносова, который стоит на месте большого забытого уже озера, что радовало рыбаков еще в моей школьном детстве (через дорогу от нынешней школы живописи, еще раньше - школы № 2, а еще раньше, до войны, - еврейской школы). Озеро засыпали примерно в 1961-1962 годах.

В начале 1930-х годов кроме мелиоративных процессов, осушения Выгона (так назывался этот район в те времена) решено было сделать мощную грунтовую подушку под будущие застройки (стадион, больницу, военкомат, дворец, наш комплекс домов, почту, гимназию, «белый дом» и т.д.) и благоустройство - дороги, насаждения, коммуникации.

Границы этих насыпей с «родным», первобытным рельефом Выгона очень хорошо до сих под прослеживаются в этих невысоких, но крутых спусках: по улице Черняховского и по улице 8 Марта, плавный спуск от центра парка к его северной болотистой части (где весной цветут болотные крупные желтые калужницы и синие фиалки), от ЗАГСа - к границе парка, от санэпидемстанции и задней части нынешней танцплощадки, а также в плавном спуске от бассейна «Дельфин» до стадиона.

Вообще, «первобытная» часть парка, которая быстро усвоила и преодолела небольшую подсыпку его северной и восточной стороны, долго радовала (надеюсь, и сейчас не все уничтожено) меня и других любителей растительного мира своими луговыми и болотными экземплярами. Кроме калужницы, там рос гравилат, аир; изредка попадались вишневые цветки сабельника; незабудок было множество. В июне вырастают заросли лютика ядовитого (курослепа), сияющего изобилием золотых цветков; росла смолка с розовыми плюмажами соцветий и липкими смолистыми стебельками, кукушкины слезки и многое другое. (Лет семь тому я уже у новых искусственных озерков встретила экологическую экскурсию школьников во главе с учительницей и весьма этим была растрогана.)

Так складывался окружающий микромир вокруг реки, которую уничижительно звали "вонючкой" люди, унизившие это чудо природы и окончательно ее погубившие сточными водами из плохо обслуживаемой канализации горбольницы, Северного городка, мясокомбината и т.д. Каменка долго боролась за свое существование. Весной она, разливаясь, питала будущий обильный сенокос, ласкала в теплой мелкой воде разнежившихся поющих лягушек; а сколько птиц было вокруг нее! А сколько влюбленных сидело среди деревьев и кустарников… Засыпали ее в середине восьмидесятых годов. Эх, ей бы дожить до 2010!... И почистили бы ее, бедолагу, и плиткой бережки ее облицевали и мостики бы построили… А может быть еще…?

Л.Л. Каменки уже не будет.

Л.Г. Извините, увлеклась, очень увлеклась… Возвращусь к северной части "дворцовой" территории пятидесятых годов ХХ века. Почти сразу за бассейном (метрах в 15) от забора санэпидемстанции и до парка (с запада на восток) шел ряд деревьев: две березы, ель и дальше - липы, а за ними забор, которым дворец был обнесен с трех сторон. Только с восточной стороны оградой вместо забора служил малопроходимый осинник, как я уже говорила. И только ступеньки из восточного выхода (как и сейчас - из ЗАГСа, его офисной части) вели в парк.

Памятник Ленину в Лидском парке 1950-60 гг.

Остается описать забор, который отделял наш дом № 3 по улице Мицкевича от пространства дворца, потому что вдоль забора с самой северной части росли сиреневые кустарники, пять или шесть сортов сирени (простой, очень душистой, а также белой, синей крупноцветкой, фиолетовой махровой, розовой). И так - метров десять. За ней был стыдливо спрятан общенародный туалет ужасного состояния на два нумера (типа М и Ж), шаткий, деревянный, еще со "времён Рыдз-Смиглого", видно. За ним - наша детская отрада - заросли малины: обычной, ярко-алой и желтой, которую я увидела впервые. За малиной, как водится - помойка, еще пара кустов малины, просто забор, калитка в наш двор, через пару шагов - заросли белой акации до улицы Мицкевича.

Сам же парк, отделенный от дворца ложбинкой, как и сейчас, в моем детстве был молодым, густым и очень хорошо скомпонованным. Разбивали его сразу после войны на месте, где окрестные крестьяне продавали животных: коров, лошадей, свиней, овец и корм для них. Там же во времена немецко-фашистской оккупации проводились казни для наглядного примера жителям города и прилегающих деревень и хуторов. Бывало, повешенных не снимали целыми неделями с виселиц, особенно зимой. Естественно, людям после освобождения хотелось очистить и память, и впечатления от пережитого и вернуть улице Мицкевича ее престиж самой благоустроенной и современной, который она имела "еще при Польше" с самого момента ее создания.

Коренной лидчанин Георгий Квинта, муж моей старшей подруги (к сожалению оба умерли), который родился приблизительно в 1928-30 годах, рассказывал, как в конце сороковых школьная и рабочая молодежь города, организованная райкомом комсомола, участвовала в насаждении этого парка.

Основные культуры, которые составляли парк того времени: совершенно бесплатный тополь, колья от которого глубоко вкапывали в самые сырые места в осеннюю пору, а весной они уже укоренялись, пускали ветки, быстро росли и осушали местность, а также гибридное дерево клено-ясень, очевидно, в большом количестве завезенное в город из какого-то питомника (возможно, еще при Польше). Это дерево, очень густое, тенистое, кудрявое, легко размножается самосевом и тоже достаточно быстро растет. (Его экземпляры, довольно зрелые, с оригинальными наростами (к апами) у основания стволов еще недавно украшали улицу Советскую по правой стороне до пересечения с улицей Мицкевича, придавая ей вид бульвара, нарядного, почти курортного места).

Л.Л. Там в самом деле был очень красивый, зелёный перекресток. Вот только сейчас, слушая вас, понял почему он был так красив. Очевидно эти деревья высадили одновременно с двумя прекрасными домами в стиле функционализм, построенными в конце 1930-х годов.

Л.Г. О этих домах чуточку позже.

Остальные саженцы для парка было легко добыть в ближайшем лесу: березки, клены. Еще были посажены липы, ясени. Экзотикой были кусты желтой акации и деревья белой акации, которые окантовывали парк со стороны улицы Мицкевича, по улице, шедшей от здания военкомата до тогдашней пожарной части, и по обрывчику, где начинается парк со стороны ЗАГСа.

А место нынешнего нового ресторана и бывшего летнего кинотеатра я помню, как фундамент какого-то то ли разрушенного здания, то ли довоенного начатого строительства. Порассуждав, понимаешь, что бомбежка не пощадила бы ни улицу, ни рядом стоящие здания. Но на улице сохранился тротуар первой укладки до середины восьмидесятых годов, а близлежащие здания не носили на себе следов ремонта, и до сих пор даже железная ограда педагогического колледжа - еще довоенная. Значит, недострой … На этом нулевом цикле, выражаясь языком строителя, был сооружен в 1959-1960 годах летний кинотеатр на бетонной площадке, который был закрыт в конце девяностых (там сделали склад).

Л.Л. Возможно, это был фундамент 100-квартирного дома, который начали строить в этом районе 1939 г.

Л.Г. Каждое лето территория дворца и основная, непешеходная, часть парка зарастала очень высокой однородной, явно посеянной когда-то, травой, к которой бережно и уважительно относились все жители нашей части города, да и те, кто попадал сюда по всяким надобностям. Ходили только дорожками, через забор не лазали. Я (и потом моя дочь) не одно лето провела в этих непроходимых джунглях с сумкой книг, бутылкой воды. Можно было находиться в десяти метрах от забора и быть невидимым. Здорово! И солярий, и место для уединения.

А потом начинался сенокос. Приходили несколько косцов и мерно, осторожно скашивали наше убежище. Сено сохло, и становилось просторно и весело. Мы валялись, вдыхая сладкий дух увядающей травы. Взрослые вечерами после работы выходили во двор и тоже, подышав неповторимыми ароматами детства, либо шли играть в волейбол, либо занимались благоустройством двора: строили беседку; сооружали скамейки, поливали, пололи огороды; мастерили антенны для радиоприемников; посмеиваясь, рассказывали слухи о каком-то новом приборе (вроде, «телевизоре»); обихаживали клумбы, привлекая нас, девчонок.

Сено готово. Его почтительно сносили в дерюжках в ложбинку между парком и дворцом, и грузили на телеги. Точно знаю: б ольшая часть отвозилась в коровник и свинарник интерната. (В восьмидесятые годы администрация педагогического училища перестроила их в актовый зал и музыкальный корпус, где студенты учились музыке).

По вечерам парк заполнялся молодежью. Вход в него был с с угла улиц Мицкевича и Победы через триумфальную арку из деревянных реек (метров семь высотой!) В 20-30 метрах за входом, справа к забору примыкал летний открытый театр. Сцена была с крышей, гримерными и киноэкраном. Обнесен театр был забором высотой в два человеческих роста из узкого плотного штакетника. Внутри были деревянные скамьи со спинками, шли они по половинам зала и делили его на две части. Когда темнело, там шли киносеансы, и на заборе, и на деревьях сидели кучи мальчишек. Бесплатно! Воскресными, праздничными днями шли концерты художественной самодеятельности, заезжей профессиональной эстрады и даже цирковые представления. До сих пор помню комический номер одного эстрадного дуэта. Высокий меланхолический брюнет пел душераздирающего содержания куплет, аккомпанируя себе на мини-гармонике:

На горе - белым бела…

Ты от гриппа умерла…

А лечили от одышки.

Вот такие-то дела!

Мне было 11 лет. Тема смерти очень беспокоила меня. Вот и запомнила.

Основная аллея шла от входа и в пятидесяти метрах за входом публику встречала статуя В.И. Ленина на постаменте. Туда носили цветы в дни государственных праздников, в начале учебного года, в дни приема в пионеры, во время слетов, перед коммунистическими субботниками, в дни Победы. Памятник Сталину в парке г. Лида, перспективе - памятник Ленину. Тогда, в середине пятидесятых годов, не было еще Дома офицеров (нынешняя школа искусств) и памятника Ленину, каким его многие помнят, в центре города тоже не было.

Около памятника главная аллея сворачивала под тупым углом и вела мимо стоящих справа трех деревянных нарядных павильонов с угощеньями (один даже был с открытой верандой и столиками) к нынешней лестнице.

Она вела еще к одному памятнику в парке - на самом высоком месте, где потом стояла чаша фонтана. К тотему только что канувшей эпохи надо было подниматься! Он был масштабней и величественней нижнего. Это была «серебряная» фигура в длинной шинели и фуражке с рукой, заложенной за борт глухой застежки. «Отец народов» был сумрачен и суров, что очень соответствовало тем потеплевшим годам после разоблачения культа личности. Вокруг веселилась молодежь, за его спиной гремела духовым оркестром танцплощадка (еще та, первая, деревянная с высоким дощатым помостом, гораздо ближе нынешней, на месте летней сцены), а он стоял, обтекаемый галдящей толпой, которая не обращала на него внимания… Почему так долго стоял этот «столп», трудно сказать. Даже мы, дети, в семьях которых обсуждались политические вопросы, недоумевали на этот счет. Товарищ Сталин исчез весенней ночью 1961 года. Восемь лет его памятник еще грел чьи-то сердца.

Л.Л. Слышал о этом памятнике рассказы разных людей.

Л.Г. Тогда в парке только собирались установить качели и аттракционы. Угол от санэпидемстанции до извечного паркового туалета вместе с речкой был заливным лугом с пятью воронками от бомб, в которых весной и осенью стояла вода, с кустами ивы, вербы и прочего хмызняка. В 1961 началось постепенное освоение этой части парка.

За всем этим началось перетасовывание размещаемых учреждений в поле нашего зрения. Дом пионеров был перенесен в невзрачное здание на ул. Кирова (нынче здание фирмы «Каскад»). Многие ребята полюбили его за интересные дела, которыми они занимались в этих стенах… А во дворец переехал ЗАГС, спорткомитет (вместо детской библиотеки) и администрация городского парка.

Дворец осчастливливал нас своим соседством, удивлял приезжих. Мой дед, когда гостил у нас, не уставал любоваться этой жемчужиной погрязшей в болоте, в полудеревянном и полуразрушенном городке. Налюбовавшись дворцом, он тащил нас к крепостным стенам и твердил, что такие сооружения делятся с человеком силой, красотой и любовью, заложенной в них создателями, но делятся только с теми, кто умеет все это увидеть.

Мне очень повезло еще поработать во дворце художником-оформителем парка, находиться под его сводами и любоваться окружающей его флорой с балкона главного фасада… В 1974 году дворец начали перестраивать. Наверное, у реконструкторов были на это весомые основания?.. Получилось, что редкое по красоте здание не прожило и пятидесяти лет, так как возведено оно было в середине 1920-х годов. А сколько архитектурных уродов и полуразвалюх стоят веками…

Л.Л. Начиналась эпоха «высокого» стиля агрогламур.

Глава 3.
Центр Лиды 50-х годов

Л.Л. А что Вы помните о двух коттеджах по улице 7-го ноября у почты? Один из них, с красной крышей, до 1939 года был домом повятового врача Стасевича.

Л.Г. У нас в обиходе в 1950-1960-х все называли эти два домика (на углу улицы 7 ноября через дорогу от парка) «генеральскими». В одном, с высоким крыльцом, жила семья Шароновых: наш молодой учитель пения, Виктор Шаронов с матерью и младшей сестрой Ларисой, которую я помню по нашей школе. Она и брат были очень красивы. Лариса училась в десятом классе, когда я была в пятом. Потом я где-то вычитала, что их отец был какой-то герой, то ли подпольщик, то ли генерал.

В соседнем доме, глухо огороженном высоким забором, одно время жил генерал Игнатьев, очень высокий красивый старик, Герой Советского Союза. Он часто выступал на городских пионерских слетах, очень интересно рассказывал, как воевал в партизанской кавалерийской бригаде Ковпака и многое другое. По-моему, он воевал и в гражданскую войну. Мне и моим ровесникам он казался очень старым, а он был ровесником века, т.е. в 1957 году ему было 57 лет. Да, все относительно…

Весь наш район считался «элитным» для того времени. И в самом деле: поблизости - ни одной развалины, аккуратные тротуары, все в зелени, дороги мощены, а совсем рядом - прямоугольник между улицами Победы, Советской, Кирова и Ленинской - руины, битый кирпич, заваленные камнями подвалы, воронки от бомб. Летом они зарастали крапивой, лопухами, высокой толстоствольной лебедой. Так классно было там прятаться, играть в войну!..

Улица Советская была почти пустая, пара случайно уцелевших домов слева, когда идешь в сторону «Сельмаша». Первое, что там построили, это дома на углу улиц Мицкевича и Советской справа с продмагом на первом этаже. Большим чудом уцелели справа два довоенных трехэтажных дома (где жило обычно городское начальство) и одноэтажный дом с крыльцом (еще с десятых годов) через дорогу, да нынешний Святомихайловский храм. А дальше - еще пара домиков, где были магазинчики, и долго ютилась городская библиотека. В моем детстве в ней был кинотеатр со зрительным залом на втором этаже. После сеанса зрители спускались на улицу по арматурной крутой, почти пожарной лестнице, сзади, во дворе. Помню, я, первоклассницей, там впервые была с папой. Мы смотрели фильм «Адмирал Ушаков». Было очень неудобно в тесном зале с низким потолком, где стояли массивные квадратные колонны и очень мешали смотреть фильм. И пол там был без подъема, мальчишки сидели на спинках стульев - просто беда! Я половины фильма не видела, а только слышала, даже плакала от досады.

Кинотеатр в здании Советская, 16. Теперь магазин 'Витязь'.

В те годы нам, бывало, показывали фильмы в школах (в классах, в спортзалах, в актовых залах, где они были) на переносных экранах. В общем, условия для восприятия «важнейшего из искусств» были очень смешными. Школьные озорники превращали благие намерения учителей в мучения и для одноклассников, и для воспитателей: «зайцы» на экране в виде театра теней, дикие возгласы, в темноте визг девчонок из-за щипков, потасовки.

Вот когда построили в 1958 году кинотеатр «Октябрь» - это был такой подарок горожанам! Помню, с каким трепетом входила в первый раз в фойе, где завершалась стенная роспись копии картины «Ленин в октябре». (До сих пор хорошо помню фамилии художников, которые расписывали и оформляли все там. Это были настоящие, очень хорошие специалисты - Парфёнов и Ларионов.) В тот день над росписью трудился Парфёнов. Причесан он был под стильный «кок» - высокий чуб, зачесанный назад, низко подстриженный затылок (в отличие от наших папа, подстриженных под «бокс» и «полубокс»), над губой - узенькая полоска усов. Шею охватывал платок, концы которого прятались за воротом рубашки. Он часто носил берет. Это был настоящий немолодой стильарт, или в просторечии «стиляга», и походил на роковых героев из зарубежных фильмов. (Впрочем, «молодой» - «немолодой»… Художник - это особое существо по своей природе.) Но я была маленькая правильная советская пионерка и «буржуазных замашек» не одобряла в те суровые аскетические (а точнее - нищие) времена!..

Тогда природа была на каждом шагу вкраплена в город. Она прятала его военные раны, маскировала вынужденную нищету купинами сирени и черемухи, драпировала ветхие домишки садами, цветниками, возделанными трудолюбивыми их хозяевами. Конечно, город не был благоустроен: лужи, неожиданно выскакивавшие из-под земли ручьи, речушки, которые заливали целые участки весной и осенью. (Моей мечтой с первого класса была покупка резиновых сапог, которые мне мама категорически запрещала из-за ревматизма. Мы носили галоши на ботинках, а зимой - на валенках.)

На улице Победы был участок каменных зданий от парка до пересечения с улицей Кирова. На другую сторону перекрестка лишь перебралось довоенное здание поликлиники со странным сооружением через дорогу - двухэтажным универмагом, который напоминал колесный пароход на реке Миссисипи времен Тома Сойера. Рядом с ним уже в ХХІ построили не менее странное стеклянное здание банка с ориентацией на современный проспект Победы. (Может быть, там какой-нибудь тектонический разлом, что диктует проектировщикам столь своеобразные строительные фантазии?).

В двухэтажном доме, в котором сейчас плодотворно трудится коллектив ЖКХ, тогда - не таком красивом и комфортном, а из желтого кирпича, тесном, с деревянными скрипучими крутыми лестницами, была редакция газеты «Уперад» (предтечи «Лідскай газеты») и как-то разместившийся на первом этаже крошечный книжный магазин с очень интересным ассортиментом, куда заходили истинные интеллигенты и книголюбы. Тут же на самом углу сдержанно грохотала печатными станками типография. Потом уже все ее «мощности» заняла станция «скорой помощи».

На углу, где сейчас стоит дворец правосудия, была центральная парикмахерская, а дальше к улице Ломоносова (теперь - проспект Победы) на этом «перешейке» стояла «торговая точка», оббитая деревянным штакетником и раскрашенная голубой и кое-где белой краской. Официально она объявлялась «чайной» с тяжелым водочно-пивным духом. В народе эти заведения звали «голубым Дунаем». Там продавались в большом количестве консервы тихоокеанских крабов, которые местное население опасалось пробовать (такую вкуснятину!), традиционные незаменимые «Кильки в томате», конфеты «Золотой ключик», «Ласточка» и соевые конфеты без фантиков - «Кавказские», закуски: селедка с уксусом и луком, скупой винегрет из трех компонентов, стружки из сыра и старые деревянные пирожки с мясом или повидлом, иногда с невостребованными и раскисшими конфетами «подушечки», закатанными в пирожок вместо повидла. Были и пряники. Мы бегали со своими копейками их покупать. Все знали, что у продавщиц «для своих» были и кусочки аппетитной колбаски, и изредка копченый угорь, и нежная розовая корейка, и много чего из области мечты… Витрина же была непреклонно одной и той же, и даже для многих вожделенной с простой селедкой и винегретом.

Такая «Чайная» была не одна в нашем городе. В них во всех была особая атмосфера: мужская. Основная публика - мужчины, слегка хмельные, расслабленные, настроенные по-дружески до слез к случайным соседям по столику, и еще более лирически к тем, с кем специально пришли побеседовать, решить какое-то дело. Иногда невозможно было отвязаться от этих дядек, когда мы, маленькие, заходили в эти заведения по своим прихотям. Тут же тебя гладили по голове заскорузлые руки, тянулись поцеловать в лоб селедочные губы, в карманы нам засовывали пригоршни конфет. Это было и смешно, и противно, и … трогательно. Через минуту перебравший добряк мог загнуть на кого-то таким матом, что мы с ужасом бежали из злачного места… Но заприлавочные пышнотелые королевы с крахмальными наколками на кудрях останавливали это беспредел суровым окриком, которому мог позавидовать любой милиционер. Мужской народ приходил в себя и заискивающе извинялся перед кормилицей и поилицей… В детстве я была уверена, что все буфетчицы - переодетые милиционерки.

Л.Л. Я прекрасно помню эти «гандэлки», один их них был рядом с моим домом.

Л.Г. В том возрасте не интересуешься государственными учреждениями, вроде суда, архива, горисполкома. Но, живя по соседству, мы знали: правая сторона ул. Победы, если стоять лицом на север, была вся «государственная» - милиция, суд, ГАИ, горисполком; на другой стороне (от парка) - угловая аптека, жилой двухэтажный дом (не помню точно, но там сейчас архив), потом был хлебный магазин - каменный одноэтажный, ну а дальше - хозяйство типографии. На поликлинике и бывшем универмаге кончались каменные постройки улицы Победы и шли деревянные домики с верандами, палисадниками, садами позади домов, с дровяными сараями, огородами курятниками, хлевами с поросятами.

Правда, на месте нынешнего универсама стоял небольшой кирпичный магазинчик, побеленный известью с вывеской «Сельхозпродукты». Мама называла это заведение «магазин у мостика», там бывали хорошие мясные продукты, но мало и редко. Перед самой его дверью выходила из земли труба, из которой выбегал меньший рукав Каменки, текущий откуда-то из-за железной дороги в районе больницы. Этот рукавок петлял через нынешний район Космонавтов (тогда - частный сектор), затапливая южную часть стадиона, сворачивал в ливневку на месте сегодняшнего Дома поляка. Потом речка опять попадала в трубу и выскакивала за пересечением улицы Победы и Ленинской, где в начале ХХ века она была подперта небольшой плотинкой, и была, говорят, прелестным озером (на месте кинотеатра «Юбилейный» и прилегающих домов), с летним театром, с оркестром, с лодками и отдыхающей публикой.

В моем детстве это было конкретное топкое и грязное болото. Самое интересное, что мы, пятиклассники, со всеми учениками нашей школы № 8 принимали участие в 1957 году в его осушении. Очень просто! С помощью тополиных кольев, как я уже рассказывала в случае с осушением парка. Нас поставили в определенном порядке на болоте перед мелкими приготовленными ямками. Учитель труда Анатолий Прокофьевич Климович (ах, какой был человек!) объяснил нам суть дела. Мы, конечно, не очень в это поверили, но колья старательно вкопали. Весной болото зазеленело молодыми деревцами - целый лес! Росли они быстро, и трясина превращалась в мокрый луг. Эта роща мощных тополей была уничтожена полностью в последние 2010-2014 годы.

Закончу тему улицы Победы. Как видно из моего описания, после поликлиники она была сплошь деревянной, а за перекрестком с улицей Ленинской было много двухэтажных деревянных домов, которые стояли на сплошном болоте. Красивым домом там была центральная сберкасса (деревянное здание со вторым жилым этажом), где мой отец после ухода в запас с военной службы долгие годы работал заведующим (Потом учреждение перенесли на улицу Кирова, а старое здание снесли).

Л.Л. Это было очень красивое здание, построенное в 1928 г.

Л.Г. И тут же, напротив (на углу улиц Победы и Ленинской) стоял двухэтажный каменный банк. Это дом, к счастью жив и сейчас: дом с трехгранными эркерами на фоне десятиэтажной свежей постройки 2010 года. В этом доме (вместе с банком) жил его управляющий Иванов с семьей. Был и двухэтажный каменный дом через дорогу (на месте Дома торговли), там был то продуктовый магазин, то первый в городе пивбар.

Конечно, я грешу, пренебрежительно говоря о деревянных двухэтажках. В них был свой уют и какая-то сказочная прелесть в крутых скрипучих лестницах. И были эти дома красивы и уютны внутри, но сырость их очень быстро старила: осыпалась краска, подгнивали бревна под шалевкой. А болотистая почва ходила ходуном под ними от проезжавших мимо машин. Время было трудное, бедное…

Строительный бум начался в 1960 году (могу ошибиться на год-полтора). Буквально на глазах расчищались завалы руин и строились общественные здания, жилые дома.

Началось все с улицы Советской. Параллельно стали приводить в порядок и улицу Победы. Тут тоже появились первые постройки. Рядом с нашим неповторимым универмагом стоял одноэтажный жилой домик с верандой, потом шло какое-то, чуть ли не бревенчатое, одноэтажное строение, которое периодически выполняло функции филиала поликлиники (то зубных кабинетов, то детской консультации, то женской). Так вот, за ним следом построили одноэтажный белый каменный куб, в котором было не больше двух окон и рельефная арка под плоской крышей (видно, это был тот «декоративный» минимум, который разрешили проектировщику). Там разместилось фотоателье. Наверное, оттого и на окна поскупились.

Л.Л. А я не помню эту фотографию …

Л.Г. Очевидно, в нем работали несколько фотографов. Я помню одного - Илью Григорьевича Журицкого - невысокого, грациально сложенного человека, приветливого, с пристальными печальными еврейскими глазами. Его фотографии я безошибочно угадывала среди множества других. Они отличались своей постановочностью, сюжетностью, и, главное, естественной какой-то легкостью, отсутствием натянутости, зажатости у «моделей».

Я ходила фотографироваться по настоянию мамы. (Она, хитрая, сама не любила фотографироваться.) И я не любила. Вернее, я не нравилась самой себе на фотографиях. Я попадала к равнодушным дядькам, которые снимали как попало. Но дважды мне повезло.

В первый раз - когда мы в одиннадцатом классе фотографировались на выпускную «виньетку». С нами работал Журицкий. Долго, кропотливо он снимал каждого из нас отдельно: по-разному усаживал, внимательно изучал лица, просил улыбаться или быть посерьезнее. Я опять себе не нравилась. Но это не было виной мастера. Во время съемки я иронично улыбнулась, комплексуя, что коль не буду красивой, так хоть буду выглядеть умной. Эта улыбка у меня выскочила в последний момент. По едва уловимому движению брови фотографа я поняла его молчаливое неодобрение.

Второй раз я попала ему «в лапы» абсолютно случайно через год, придя фотографироваться на абитуриентские документы. Пришла случайно с кем-то из одноклассников. Тот хотел сфотографироваться на документы и сделать фотооткрытки. Нас пригласили вдвоем. Журицкий сделал маленькие снимки. Я собиралась уходить, но он попросил меня остаться, что я охотно сделала. Было интересно смотреть на процесс создавания маленького шедевра.

Мой спутник часто и охотно фотографировался. Мастер долго рассматривал его, улыбнулся и сказал, что хорошо его помнит и хочет сделать веселую фотографию, а для этого надо искренне рассмеяться. Все получилось замечательно. Я с завистью смотрела на такую раскованность.

Фотограф повернулся ко мне:

- А теперь, пожалуйста, вы!

- Но… я не собиралась…

- Я сделаю вам бесплатный снимок в подарок.

- Нет, что вы… так не могу…

- Не робейте!

- Нет-нет! Я не умею фотографироваться… Одета неподобающе, у меня нет прически…

- И очень хорошо!

- Чего ты? - вмешался одноклассник, - Человек тебя просит!

Дальше все могло стать похоже на ломанье… Взобралась с бьющимся сердцем на высокий стул, не в состоянии скрыть досады! Журицкий сделал паузу и долго смотрел на меня, обходя то справа, то слева. Лицо его было сосредоточенно и одухотворенно. Я, как ни странно, успокоилась и, забыв про свою внешнюю заурядность, думала: «Разберется, все-таки художник!». Не заметила, как он подошел к фотокамере, услышала его тихий голос: «Посмотрите на мою ладонь». Я с улыбкой взглянула (он говорил, как бы задумчиво мяукая). Щелкнул затвор…

- Все?!!

- Да. И очень хорошо!

- Ну, спасибо. Я пошла.

- Еще один снимок, если позволите. Ведь вам уже не страшно?

- Нет.

- Ну, и прекрасно… Не стесняйтесь показать свою красивую высокую шейку. Посмотрите в потолок, приподняв голову, а руки поднимите чуть выше груди.

Я вообразила себя в состоянии молитвенного экстаза и искренне засмеялась, глядя в потолок.

- Оп!

Камера щелкнула. Журицкий сказал:

- Вы знаете, я доволен сегодня. Гарантирую вам обоим хорошие снимки… А девушке я делаю подарок… Вы не огорчитесь! Я потороплюсь. Приходите завтра.

Мы вышли на улицу, где я отрезвела, представив свою нелепую физиономию в простоволосости и моем «самосшитом» платье.

Мой нетерпеливый (а вдруг?) скепсис был посрамлен… В кассе фотоателье мне, не потребовав квитанции, вручили толщенный пакет с двенадцатью (вместо шести!) фотками для документов и с двумя комплектами фотооткрыток. С одной на меня смотрела какая-то светловолосая девочка, чуть склонив голову с застенчивой и нежной улыбкой. На второй - она же, всплеснув руками и задержав их на уровне ключиц, весело смеялась, повернув голову в профиль, очевидно, к собеседнику, находившемуся где-то за кадром. Не сразу поняла, что это - я… Бросилась благодарить, платить. Кассир, выставив отстраняюще ладонь, сказала: «Илья Григорьевич, просил передать, что это подарок».

Я была застенчива и очень стеснялась. Нет, чтобы выразить восхищение мастерством художника, подарить хотя бы цветы!.. Ведь он видел нас такими, какими мы себя даже не представляли…

Однажды, лет через десять, сидя у окна утреннего поезда Лида-Минск недалеко от станции Гутно, на моем любимом лесном мостике я увидела в утреннем тумане Илью Григорьевича в берете и непромокаемом плаще с фотокамерой в руках, пытливо ощупывающего глазами лесное болото, поросшее отцветающими двухметровыми зарослями иван-чая…

Л.Л. Как хорошо, что вы вспомнили интересного человека. Кому ж еще про него вспомнить?

Л.Г. После фотоателье был построен тоже монолитный лапидарный продовольственный магазин «Чайка» по той же стороне улицы. Он также выполнял роль «распределителя» дефицитных продуктов с заднего хода для начальства всех родов (партийного и советского), ну и «для своих», конечно. Привозили туда самые изысканнейшие деликатесы чуть ли не из Москвы. Один мой знакомый недолгое время работал там экспедитором, будучи в академическом отпуске. На подколки друзей по поводу его непомерного аппетита на грибную солянку за пятьдесят копеек на наших студенческих пирушках он отвечал: «А чё? Нормальная пролетарская еда! Неужели вы думаете, что я буду жрать из одной кормушки с этой шушерой? Да ни в жисть! А тем более - выклянчивать чего-то…»

Потом функция «распределителя» переместилась в магазин «Огонек».

За «Чайкой» выросло тоже серое монолитное одноэтажное здание банка с высоким крыльцом. Сейчас бы все эти три «новостройки» стояли бы в центре проезжей части нынешнего проспекта Победы. Какое-то время так и было. Они были обтекаемы двумя дорогами (одна - улица Ломоносова, другая - улица Победы). Потом эти сверхкапитальные форты сомнительного архитектурного достоинства снесли, хотя их не сокрушили бы и столетия…

Л.Л. Вот эти три похожие один на одного здания я хорошо помню.

Л.Г. Появилось здание горкома (сейчас музыкальная школа). После кинотеатра «Октябрь» вырос Дом офицеров в центре города. Просто греческий храм! Вокруг него появились пятиэтажки. Построили роскошную баню. Она и сейчас, на мой взгляд, является одним из самых гармоничных зданий в городе по архитектурному облику!

А ведь маленькая одноэтажная старая баня стояла с краю того самого болота, которое мы осушали (во дворе магазина «Ласточка» на месте нынешней автомобильной стоянки)… Раз в неделю наша мама брала меня и маленькую сестренку, эмалированный тазик, две сумки с бельем, полотенцами, одеждой, и мы шли в баню, где была нескончаемая очередь. Помню, как в «зале ожидания» заливало по щиколотку пол грязной водой из моечных отделений. Мы ждали по два-три часа, когда освободятся шкафчики, куда вешали одежду. Это был ужасный день для нас, детей… А каково было маме? На обратном пути сестра засыпала, закутанная, тяжелая, у мамы на руках. Домой мы едва добирались по лужам, канавам в плохо освещенном городе, особенно, когда жили на улице Калинина. Но так жили почти все. Были и те, кому жилось гораздо хуже.

В шестидесятые годы город рос, обновлялся. Люди получали жилье, наряжались, покупали мебель. И все твердили, как молитву: только бы войны не было…

Озеро в конце улицы Мицкевича «сотворили» в 1962 году. Поставили плотину и заговорили о «Лидском море». Событие был из ряда вон выходящее! Город полон озер. Только купаться всерьез негде. И вот, свершилось! С первыми теплыми днями народ устремился на пляж, который был завален… могильными плитами еврейского кладбища, находившегося издавна на берегу Лидеи и ею же затопленного… Очень просто загорали на замшелых плитах с экзотическими древними письменами. И это длилось довольно долго: лет пять, если не дольше. Атеизм и война надолго сделали людей нечувствительными к таинствам бытия и готовыми к кощунствам разного рода.

Л.Л. Наш город стоит на болоте. И озёр в нём было много

Л.Г. Мне хочется все-таки рассказать об озерах моего детства. Если бы не разруха тех времен, Лиду можно было бы назвать маленькой Венецией. Просто водоемы в ней были неухожены и выполняли роль помоек с давних часов, если посмотреть открытки десятых и конца тридцатых. Лет триста-четыреста тому назад и позже в городе занимались кожевенным делом. И сливы этого ядовитого производства уходили в чистые, еще тогда бирюзовые ручейки, озерца, что были даны Богом человеку для услады сердца и очищения души… Я помню Лидейку, заболоченную не столько растениями, сколько бытовым мусором (старой мебелью, рваной одеждой, трупами животных и даже… людей), все гнило, издавало зловоние. Но в детстве все равно река для тебя - живое существо с лягушачьей икрой по весне, с головастиками, тритонами и вездесущими рыбками-колюшками.

Я уже говорила об исчезнувшем озере на месте микрорайона, стоящем через дорогу от бывшей школы № 2 (нынешней школы изобразительных искусств). Его засыпали в 61-62 годах прошлого века. Озеро было в зарослях аира, камыша и рогоза с его бархатными коричневыми продолговатыми шишками. На приколе постоянно стояло несколько лодок с веслами. Рядом, через дорогу, еще одно озеро пряталось от чужих глаз в большом густом саду, который тянулся от нынешнего дома по пр. Победы, 21 до химчистки. Он рос на месте нынешней малосемейки с магазином «Цветы» и прилегающих пятиэтажек. Озерцо лежало в мягких болотистых берегах, где сейчас южное крыло 4-й школы. Оно было очень маленьким и очень глубоким. Самый длинный шест не доставал дна. Я об этом знала, потому что ходила с подружками (в четвертом-пятом классах) играть с девочкой, что жила в доме, стоящем в этом саду. Из этого дома с мезонином (сейчас - пр. Победы, 21) со временем сделали районный отдел народного образования. Девочку звали Таня Спиридонова (ее мама работала в 1956-1958 годах заведующей городским здравотделом горисполкома). Сад, видно, разбивали на насыпном грунте.

Небольшое озерцо дремало под перекличку лягушек на месте нынешнего ГАИ, в десяти шагах от железнодорожной насыпи. Оно было мелким, самые глубокие места - по пояс взрослому человеку.

За фарным костелом плескалось живописное озеро, все в зелени. На его берегу в саду стоял старый большой деревянный дом, где жили наши учителя: Александра Николаевна Сосновская, учительница географии, с мужем Робертом Юрьевичем, подпольщиком, партизаном, и дочерью Геней. Мы часто бывали у них, готовясь к походам, пели песни с самим Сосновским, добрым, очень скромным человеком. Здесь же была квартира нашего учителя физкультуры Георгия Федоровича Бурака и его жены Александры Александровны, преподавательницы белорусского языка, поэтессы.

Поскольку озеро было через дорогу от нашей школы № 8 (там сейчас музыкальный колледж), мы бегали на больших переменах купаться, если сентябрь или май были теплыми. Я никогда не упускала такой возможности. Но глубоко не заходила. Эти сумасшедшие мальчишки могли заставить нахлебаться воды с илом! Там такое творилось! Прибегали мы на урок с мокрыми головами, наскоро натягивая школьную форму на мокрое тело и неотжатую майку и трусики. Главное было высушить косички до прихода домой, иначе «выволочки» не избежать. Но удовольствие покрывало все ангины, отиты, бронхиты, лишаи и всякую другую хворь.

Глава 4.
Улица Калинина, ее уклад и некоторые жители в 1954 году

Л.Л. Это место называлось Дзеканка - за костелом. Такое название еще помнилось в то время?

Л.Г. Конечно. Оно не то, что помнилось, а было общеупотребительным для коренных жителей. Едва мы приехали а Лиду в 1954 году, немного пожив у знакомых, сняли квартиру в самом конце улицы Калинина. Каждое утро оттуда папа ходил на службу в Южный городок через поля и перелески. Поэтому я окунулась в среду местных жителей, которые в основном говорили на тогдашнем польском диалекте. Я его уже неплохо понимала, потому что пришлось пожить в Липнишках в 1952-1953 годах. Там работала в школе моя тетя Ада Аркадьевна Горошко. Отец учился в военной академии в г. Иваново, где квартир не давали. А мы только недавно были передислоцированы с Южного Сахалина. (Как говориться, ни кола, ни двора.) тетя моя оказалась в Западной Белоруссии тоже из «экзотических мест» - из Ферганы, куда была эвакуирована из Москвы. В Фергане она познакомилась в госпитале со своим будущим мужем-белорусом. Таким образом, брат и сестра, не видевшиеся с начала войны, встретились, не ведая, не гадая, не в своем доме на Арбате, а в маленьком разбитом полупольском городке. Конечно, переписка шла регулярно. Но… пути Господни неисповедимы.

Л.Л. Дальнейшие воспоминания Лариса Георгиевна написала сама и прислала мне для публикации.

Итак, в 1954 году мы поселились в самом последнем домике справа на улице Калинина в г. Лида. Домик был небольшим опрятным с садиком и огородом. Хозяевами были тетя Марыся и Дядя Саша Таращук. У них была дочь Ира, моя сверстница. Пани Марыся, как звали ее соседи, была славная женщина скромная, умная, грамотная, трудолюбивая. Особых богатств у них не было. Дядя Саша работал маляром. У него было всегда бледное незагорелое лицо, так как трудился он, не покладая рук, и был забрызган мелом и известкой. Тетя Марыся управлялась дома, где всегда был кабанчик, пара коз и, помнится, куры. От нее я услышала название Дзеканка. Она, когда говорила это слово, показывала в сторону, где текла речка. И я была уверена, что в городе есть еще одна речка - Дзеканка. Позже я поняла, что так называется место рядом с главным костелом, где издавна жили ксендзы.

Нашу тетю Марысю все очень уважали. Она кончила гимназию перед войной, и к ней многие шли за советом по разным житейским поводам: какой фасон выбрать для платья, как раскроить, письмо написать родственникам, даже ленты оформить для похоронного венка (она писала кисточкой красиво). И пела она хорошо. Когда наши родители собирались за праздничным столом, то пели песни: каждая семья - свои любимые национальные. Помню тети-Марысин голос с неповторимым певучим польским акцентом в польских «таньго» тридцатых-сороковых годов. Многие из них знали и мои родители. Пели параллельно на двух языках. А дядя Саша пел белорусские, свои родные. Он был веселый, добрый.

У тети Марыси была любимая подруга, «колежанка» по гимназии. Звали ее Вава (наверное, от имени Валентина). Она приходила раз в неделю или в две недели. Являлась вся элегантна и холодна. (Я была в первом классе и считала, что к детям все тепло относятся). Ире она улыбалась, а меня не замечала, и мою младшую, совсем маленькую, сестренку тоже. Тетя Марыся в такие минуты как-то неловко себя чувствовала. Я долго соображала: почему она так с нами? Видно, у пани Вавы были свои причины не любить (а может быть и ненавидеть) чужих ей русских людей.

Если я не ошибаюсь, она была очень самодостаточна, так как работала на комбинате пищеконцентратов. Помню, как Ира меня учила завязывать на голову платок «как тетя Вава на работе». Способ не простой. Он вошел в моду опять, когда я уже была студенткой. Тогда я вспомнила тетю Ваву.

Летом тетя Марыся часто брала с собой Иру и меня пасти коз. В то время колхозные поля и луга впритык окружали дома конца улицы. Мы шли под вечер по песчаной дороге к лесу - на север (по нынешнему - в сторону лакокрасочного завода, которого тогда не было). Луг справа был весь изрезан линиями окопов, поросших густой высокой травой. В полях целыми десятилетиями ржавели пушки, части танков и другой военной техники и оружия. (Мы собирали этот военный металлолом на протяжении все учебы в школе). Трава и кустарники закрывали с годами эти следы войны, и пейзаж был идиллическим: буйнотравный луг, маленькая женщина с двумя девочками и двумя белыми козочками, вечереющее спокойное небо.

Чаще всего мы доходили до места, где сейчас стоит ледовый дворец. Там было еще одно, знакомое мне озеро, по площади равное стадиону. Судя по растительности (белым «пушк ам»), оно быстро мелело и, естественно, зарастало. За озером шел лес. Мы садились на берегу (там были привязаны несколько лодок), навязывали коз на припрятанный заостренный кол и смотрели на синюю воду.

Тетя Марыся рассказывала нам много интересного: про свое детство, про первые военные бомбежки немцев по Южному городку; про местную колдунью, жившую, когда еще ее мать была маленькой; про Лидскую крепость и легенды о ней. Я так ясно это вижу, будто не прошло с той поры … 60 лет…

Легенды и вся обстановка производили на меня такое сильное впечатление, что будучи студенткой, я описала их в своей первой курсовой работе по фольклору, где вместе с преданиями проводила свое скромное топонимическое «изыскание» по поводу названия города. Я просто открыла литовско-русский словарь на вероятных корнях: lidas, lidimus - болото. Мое «открытие» заняло 15 минут в 1966 году в Ленинской библиотеке. Работу похвалили… Все благодаря тете Марысе и тем летним вечерам.

Людей, среди которых мы жили на улице Калинина, я помню добрыми и душевными. Может быть, это фильтр времени отделил в моей памяти все грубое и злое, что неизбежно бывает в жизни, а особенно в период когда еще не заживших ран и обид войны: потери определенности существования, утраты национального и социального статуса, что коснулось почти всех жителей этого края по ту и эту стороны границы. Тяжело было и оставшимся и уехавшим.

Через дорогу от Таращуков, у которых мы жили, стоял домик с высоким крылечком, узорчатой верандой и традиционным палисадником с жасмином, кустами сирени, обязательными пышными пионами. Хозяйка, пани Сляцкая, любезная пожилая женщина (а, может быть, и вовсе не пожилая, а еще молодая; ведь семилетнему организму все кажется старым, что старше его) собиралась уезжать в Польшу и «выправляла паперы» для этого. Она жила в счастливом ожидании, но при этом очень волновалась. Одно успокаивало, что там была какая-то дальняя родня. Это она рассказывала по-соседски моей маме… Потом она уехала.

Слева от ее дома стояла хата Петровских, хозяин которой был председателем небольшого ближнего колхоза. Дом был деревенский, небогатый. Было много скотины, а с ней не всегда до красоты. Девочка Цезя, дочь хозяев, была нам с Ирой ровесницей, мы играли вместе. Когда я приходила к Петровским, Цезя и ее мама показывали мне, как в сепараторе молоко отделяется от сливок, как потом из сметаны взбивают масло. Мы с Цезей даже взбивали сами. Интересно! Позже, уже где-то в классах седьмых-восьмых, мы учились вместе в 8-й школе. Потом она поступила в техникум. Через много лет мы с радостью встречались и вспоминали о детстве, делились новостями о старых знакомых, о своих детях, внуках. На месте старой хаты они с братом построили очень красивый дом на «два конца», украшенный палисадником с разнообразными цветами. Я видела дом, забредя в места своего детства в начале восьмидесятых годов.

Почему-то лучше помню не «свою», а противоположную сторону улицы. Справа от дома пани Сляцкой через песчаную дорогу, по которой мы ходили пасти коз, располагался дом Ступновичей. У них было двое сыновей. Старший был уже большой и, наверное, работал. Младший был мой ровесник, красивый, очень независимый и самостоятельный мальчишка (потом мы тоже учились с Казиком Ступновичем в одном классе и, помню, я в своих ощущениях не ошиблась. Среди нас он был немногословным, ответственным и каким-то взрослым, учился хорошо. Потом ушел работать и занимался в вечерней школе. Кончил техникум. Работал, расширил и отстроил дом, живет там до сих пор в большой любящей семье детей и внуков).

Следом стоял самый отдаленный дом Кепелей. Я помню там девочку Кристину, которая была старше на пару лет и очень мне нравилась. Она была необыкновенной красавицей с длинными косами, серыми большими глазами в черных густых ресницах. Иногда мы вместе с ней ходили из школы. С некоторых пор я стала бояться ходить после уроков одна. Улица была длинной, и по дороге, бывало, меня колотили две четвероклассницы, которым я была по пояс. Они надвигались со злобными угрожающими лицами, топтали мне ноги, били портфелями. За что - не объясняли. Наверное, не смогли бы (иногда их отгоняли взрослые прохожие). Даже имен не знала этих девчонок. Но приобрела опыт знакомства с чужой необъяснимой и неукротимой женской ненавистью. Кристина была моей спасительницей. При ней никто ко мне не приставал. И общалась она со мной не как с «малышней», а серьезно.

Мама договорилась с кем-то из соседей покупать у них молоко. И по утрам нам приносила парное молоко девочка лет пятнадцати по имени Зюта. А когда папа решил, что нам надо посмотреть Вильно (тогда не говорили «Вильнюс», - русские говорили «Вильно», а здешние коренные жители - «Вильня»), то оказалось, что у Зютиной мамы там живет сестра. Они дали нам адрес родни и письмо, где просили, чтобы мы пожили у них всей семьей несколько дней. (Телефоны тогда были только в учреждениях (и то не всех), и в квартирах считанных людей, связанных с безопасностью, с войсками, с железнодорожным транспортом, у руководителей города).

Не буду описывать оглушительного впечатления от башни Гедемина, на которую мы с папой забрались с самыми бесстрашными экскурсантами, преодолевая многочисленные провалы винтовой лестницы, не буду говорить о потрясении от вида города, не закрытого зеленью (была очень ранняя весна) и главное - высотой. Скажу только, что эти совершенно чужие нам люди приняли нас, как родных. Они почти не говорили по-русски… Ночью я не спала от возбуждения. Хозяйка, ощутив и поняв мое состояние, долго сидела у меня в ногах, поглаживая мои руки и спину, напевая что-то по-польски, ласково успокаивала, пока мне не удалось уснуть.

Благослови, Господь, доброту бедного быта и простую сердечность людей, не вполне понимающих твой язык, но знающих: человек спасется от озверения, когда приютит бездомного и накормит голодного не только из «своей стаи». Я научилась это понимать очень рано во время бесконечных переездов и многодневных «гощений» в комнатах матери и ребенка на бесчисленных вокзалах, пока папа искал квартиру для пристанища. А каково было маме… Двое маленьких детей и мечта: спокойно сварить им кашу, постирать и погладить одежку где-нибудь. Я не помню ее слез, жалоб, недовольства. Только усталость… Одна огромная благодарность, благодарность живет во мне всю жизнь ко всем людям, под чьей крышей я когда-нибудь находила приют и покой…

Глава 5.
Школа № 4 на ул. Летной. Вера Станиславовна

Здесь в этом районе улицы Калинина я пошла в четвертую за один первый класс школу. И номер школы был тоже 4. В первый раз в жизни я увидела такую малюсенькую школу: одноэтажную, тесную, с верандой, будто обычный жилой дом. Стояла она в самом начале улицы Летной (сейчас улица генерала Беды). Я все время училась в огромных, просторных, торжественных зданиях. В Даугавпилсе мне даже повезло быть ученицей женской школы! А тут - четыре класса в две смены. И все равно места было мало. Мы сидели по трое за одной партой.

Директор школы Екатерина Аксеновна Горбацевич была маленькой, с гладко зачесанной головой и тяжелым узлом косы на затылке, а голос у нее был обратнопропорционален ее росту. Она спокойно перекрывала наш ор на переменах, притом без напряжения и раздражения. Она привела меня в класс Лидии Ивановны Скакальской, где я проучилась полторы четверти первого класса и две четверть второго. Мне было хорошо в этой компании. Я чувствовала внимательный взгляд учительницы, в котором был и юмор, и оценка моего поведения (не всегда одобрительная) и какую-то родственность во многом.

Дети в классе были доброжелательными, встречая некоторых девочек лет через 25, мы узнавали друг друга с той же симпатией, что и в детстве, и разговаривали. Было много детей из очень больших и бедных семей. У них часто не было никакой обуви. Таким ученикам оказывалась помощь в виде обновок: ботинок, брюк мальчикам, часто покупались пальто, шапки, валенки, форменные платья и даже портфели. Этим не побеждалась хроническая послевоенная нищета, но радостные минуты были. Учеба многим давалась нелегко из-за языка. Обучали на русском языке, а в семьях говорили на белорусском, либо на польском. Лидия Ивановна была терпелива и сочувственна, и чтобы ее понимали многие слова говорила в трех вариантах, если сама их знала; судя по речи, она была из глубины России.

Была у нас замечательная пионервожатая - веселая, красивая, со звонким голосом и большими карими глазами. Ах, как она пела! А как танцевала! И говорила и по-русски, и по-польски, и по-белорусски. Когда она появлялась в школе, прибавлялось радости и надежды, исправлялось настроение, испорченное двойкой. К ней льнули самые безнадежные хулиганы и вечно плачущие рёвы. Звали ее Вера Станиславовна Дьякевич. Она только закончила наше Лидское педагогическое училище и жила недалеко от школы. Все мечтали с ней поговорить или хотя бы постоять рядом.

К утреннику 1 мая она с нами разучила песню с танцем «Ой, попалась, птичка, стой…» Мы танцевали в белых марлевых, туго накрахмаленных пышных платьицах, украшенных бумажными весенними цветами, а в руках держали дуги из прутиков, унизанных цветами, с помощью которых изображали силки, в которые попала птичка - Света Бачила. Птичка умоляла отпустить ее, но мы не соглашались:

Не отпустим, не отпустим.

Оставайся с нами!

Мы дадим тебе конфет,

Чаю с сухарями.

Все кончалось счастливо: мы размыкали круг, и птичка улетала на свободу. Успех был невероятный!

Из тесного класса, выполнявшего функцию актового зала, выбраться было невозможно. Мы, как камса в бочке, единодушно восхищались талантами друг друга и, затаив дыхание, ждали каждого номера концерта. Мальчишки у задней стенки забрались на свои парты с ногами и видели всё лучше всех. Второклассники показывали сценку про нерадивого повара. Три матрешки в сарафанах и платочках укоряли рослого упитанного повара, облизывавшего черпак:

Повар, повар! Щи кипят, каша пригорела!

Дети очень есть хотят!

Наглый, невозмутимый татаристый повар равнодушно отвечал:

А мне какое дело?

(Потом этот «повар» учился в нашем классе (с 5-го класса) - Славик Домжальский, душа компании, с большим даром оратора, очень любил историю. Был замечательным спортсменом и в команде лидских велосипедистов выступал на многих республиканских соревнованиях. Служил на Северовосточном флоте в районе Камчатки. Женился и жил в Петропавловске с семьей. Много лет был на корабле боцманом. Мечтал вернуться на родину, не отказался от этого намерения, не смотря на сложности жизни. В начале двухтысячных годов все-таки приехал, обосновался с семьей в поселке Дитва, отладил дом… Умер в декабре 2014 года, не дожив считанных месяцев до семидесятилетия… Пусть это будет запоздавшим некрологом от нашего класса…).

Вот к каким поворотам приводят «глубоководные» погружения в воспоминания детства.

Но я не теряю нити своего повествования. Главными и незаметными героями таких наших радостей были не только учителя, но и любимая наша Вера Станиславовна. Это она со своей веселой и загадочной улыбкой, за которой таилась какая-то новая идея, выдумка, могла сотворить из нашей горластой оравы звонкий хор, танцевальную группу, маленький театр. Благодаря ей мы себя ощущали артистами, спортсменами, художниками и верили, что все получится.

Мы кончили первый класс и фотографировались своими веселыми коллективами на фоне нашей деревянной приветливой школы. Девчонки принесли охапки белых подснежников, букетики черемухи, на болотах возле Лидейки нарвали крупных желтых калужниц. Лидия Ивановна взяла чей-то портфель и на обратной стороне мелом очень красиво вывела: 1 «б» кл. Его поставили к ногам сидящей впереди на низенькой лавочке, сияющей Ленки Сливкиной. Нас торжественно сфотографировал дядя большим аппаратом на треноге, спрятав голову под черную накидку, а потом снял крышечку фотообъектива, конечно пообещав вылет птички.

О, наше далекое детство, объясни нам загадку жизни. Отчего это, чем дальше мы от тебя, тем все четче и явственней тебя помним? Я смотрю на наши почти младенческие лица, и вижу невзгоды и заботы, проглядывающие сквозь счастливое простодушие того возраста… Все было заложена в нас изначально… Хорошо, что человеку запрещено заглядывать в будущее… А если и заглянет нечаянно, то все равно не поверит, хоть даже будет знать абсолютную правду.

Мое первое школьное лето было еще длиннее моего первого школьного года с переездами, с новыми школами, новыми впечатлениями и новыми людьми. Я посчитала себя достаточно образованной девочкой, чтобы начать обучать окрестную малышню чтению и письму в тёти-Марысином сарае. Мы с папой насшивали маленьких блокнотиков из вырванных листов недописанных моих школьных тетрадей. Начали, как водилось, с «палочек» и «крючков». (Ира почему-то мое «начинание» не поддержала. Она играла «в школу» одна дома, сделав себе «учеников» из разных бутылочек и флаконов от лекарств и одеколонов.)

Еще мне папа принес настоящие красные чернила и налил их в чернильницу-непроливайку. Ну, мы все их носили в школу, привязав к ручке портфеля в мешочке со шнурком. Она выглядела как стеклянный цилиндр, в него был вогнут стеклянный конус, у которого отрезали макушку ровно настолько, чтобы в это сооружение входила деревянная ручка с металлическим пером «звездочка». Конус был перевернут верхушкой вниз внутри цилиндра. Если чернильницу опрокинуть, то чернила не выливались наружу, а попадали в пространство между основанием конуса и верхней части цилиндра. (Изделие очень простое, но лучше его нарисовать, чем описывать). Даже в партах делались круглые углубления, чтобы чернильницы не съезжали и не падали. Все равно мы все время ходили с руками, перепачканными чернилами. В чернилах были носы, щеки, учебники, тетрадки, одежда - все, что соприкасалось с процессом учебы. Это были реалии нашей жизни.

Начиная с сороковых годов ХІХ века человечество нашей цивилизации писало металлическими перьями (а до этого - гусиными). На моем веку этот непреложный закон быстро менялся. В начале шестидесятых годов ХХ века (в моем седьмом классе) мы отвоевали право писать авторучками, которые появились в начале ХХ века. В нее чернила закачивались по принципу шприца или пипетки. Учителя словесности рыдали над перспективой наших загубленных почерков. Но мы упорно шли по пути прогресса. Правда, в провинции прогресс всегда сильно тормозился. В одиннадцатом классе моя одноклассница Лиза Аннина привезла с каникул из Москвы невероятное изобретение - шариковую ручку! Мы ими стали пользоваться, кончив школу, ибо это было строжайше запрещено в нормальной советской школе в 1964 году!!!

Попав в профессиональную педагогическую среду в восьмидесятые-девяностые годы прошлого века, я услышала те же вполне серьезные установки на чернильные авторучки. Только это уже касалось не учащихся, а… учителей: классный журнал и ведомость предписывалось заполнять только авторучкой с чернилами фиолетового цвета. Пришлось купить авторучку… Теперь уже я - сама тормоз прогресса: пишу не на компьютере, а все по-прежнему шариковой ручкой.

Да, так вот в сарае у нас было интересно. Дети учили буквы охотно. Особенно охотно они, конечно, слушали сказки, которые я им рассказывала. «Конька-горбунка» П.Ершова читала им наизусть, даже со сносками. Помню двух маленьких братиков с черными чубчиками, очень красивых, по фамилии Евдаха. Были они тихие и внимательные и, высунув от старания языки, писали карандашами палочки. Выучили мы букв пять, я пришла домой и сказала, что объявляю каникулы. Устала…

Глава 6.
Плоды просвещения и летние впечатления

Однажды мама разбудила меня рано утром. Загадочно и взволнованно улыбаясь, она сказала: «Сегодня праздник… Жатва!» Я услыхала за окнами звуки многих женских голосов: смех, песни, какой-то незнакомый шум. Вскочив с кровати, бросилась к окну.

Наш домик с востока обходила неширокая песчаная проселочная дорога, и тут же начиналось ржаное поле, пронизанное васильками, ромашками, живокостом. Мы с девчонками там рвали цветы, плели венки, любовались огромными глазастыми стрекозами с прозрачными подрагивающими крыльями. Бабочек и мотыльков там было - не перечесть: разных цветов, размеров и видов. Особенно хорошо туда забираться одной и молча всецело погружаться в ароматы, шелестенья, стрекотанье, пенье счастливых птиц и терять ориентацию в пространстве от блаженства.

И вдруг мой личный тайный мир исчез. Поле стало плоским, пустым, колючим, а на нем стояли сложенные шалашиками снопы моей вольной когда-то, дремучей, пахучей ржи. Женщины и девушки, повязав головы платками, серпами срезали «ухватки» ржаным стеблей и плавно аккуратно, как-то даже грациозно, укладывали, скручивали перевясло и связывали им тугой красивый сноп.

Мама стояла у окна, и ее светло-серые глаза блестели от слез. Женщины работали быстро, все дальше линией уходя от нашего двора, оставляя опустевшее поле. Вдалеке махала крыльями жнейка. Это такая древняя сельскохозяйственная машина для срезания злаков. Тогда она широко использовалась. Я ее уже знала по жизни в деревне. А вот комбайны являлись очень большой редкостью. Были гораздо меньше нынешних и ломались беспрестанно.

Потом приехали телеги. И возчики загрузили их доверху тяжелыми снопами, которые увезли молотить. Поле стало совсем сиротливым, но через несколько дней в нем зазвучали детские голоса. Это пришли деревенские ребята собирать колоски. Тогда это было очень актуально. Во время жатвы и погрузки колоски отламывались от стеблей, выпадали из снопов и оставались в поле. Дети шли цепью по стерне и подбирали потерянную часть урожая. Слеталось множество птиц, аистов (но под вечер, когда все уходили по домам). После войны птицы долго боялись людей, прятались, очень тревожились. И только в семидесятые годы аисты стали ходить следом за грохочущими комбайнами и наедаться до отвала, не боясь ни шума, ни опасного соседства машин. Тогда же и лебеди стали появляться на озерах. Доверились!

Население провинциальных городов, особенно частный сектор окраинных улиц, значительно легче выживало после войны, чем население крупных городов. Частный сектор прирастал за счет окрестных сельских жителей, которые не оставляли своего крестьянского занятия: огородничества, скотоводства, садоводства. В Лиде всегда были богатые базары. Все жители больших улиц с сельским укладом (Калинина, Свердлова, Энгельса, Горького, Красноармейской, многие были деревнями, вошедшими в состав города) и прилежащих к ним переулков содержали, коров, свиней, овец, коз. Базар был обычно полон очень хороших и недорогих мясных и разных молочных продуктов в отличие от магазинных, которых хронически не хватало.

Улица Калинина моего детства в 1954 году имела огромное стадо коров. И даже пастух был наемный - надежный, опытный. Утро начиналось со сдержанных диалогов хозяек с бурёнками в хлевушках и уютного позванивания струек молока о подойник. Где-то в конце улицы слышался призывный щёлк пуги. Растворялись многочисленные ворота для скота, и облегченные от утреннего надоя коровы выходили в родную привычную компанию. Поднимался в воздух остывший за ночь мелкий песок по бокам мощённой булыжной дороги. Коровы приветствовали друг друга и пастуха громким мычанием и нараставшей массой, роняя из-под приподнятых хвостов теплые пахучие лепешки, шли по привычному маршруту: по ближайшим лугам, перелескам.

А вечером все ждали своих красавиц у ворот со сдерживаемым волнением: все ли в порядке, здорова ли, не потерялась ли и полное ли вымя нагуляла за день. О, это было действо!

Моя младшая сестренка, которой было два года, хваталась ручками за забор и, зараженная общим возбуждением, кричала мне: «Ляка, мук о идёть! Мук о идёть!» (Ларка, молоко идет! Молоко идет!)

Коз и овец пасли мальчишки лет двенадцати-четырнадцати. Таких пастухов было не меньше двух. Выходило это стадо уж после коров. Особым благородством и сдержанностью поведения оно не отличалось. Общество блеяло, орало, толкалось, подло бодало идущих впереди в зады и тоже поднимало пыль, от которой невозможно было долго ни отчихаться, на отдышаться, все прятались. «Пастухи» выглядели угрожающе и решительно. Шли в огромных отцовских сапогах и драных не по росту ватниках ниже колен. Ответственность за возложенные на них обязанности читалась в их бесконечных плевках и деловой матерщине в адрес рогатых подопечных, которые понимали, что мало им не придется.

Чаще всего во главе стада я помню двух Янеков: один повыше с вывернутыми воспаленными нижними веками, очевидно, в результате осложнения какой-то болезни. Второй Янка был маленький приземистый чернявый со сросшимися широкими черными бровями. Они оба зверски смолили вонючую махорку и вполне ощущали себя взрослыми мужиками в свои двенадцать-тринадцать лет.

Позже, живя в парке, я часто их видела порознь в толпе гуляющих и на танцах, повзрослевших, стеснительных, пристойно одетых. Янек с больными глазами носил темные очки. Теперь уже мне было двенадцать лет, а им - девятнадцать. Они собирались в армию на целых три года. Тогда столько служили. Естественно, они меня не помнили и не знали.

Как я уже попробовала описать, мое первое школьное лето было просто переполнено впечатлениями для ребенка, начинающего осознавать поток жизни, который мчит его после блаженного полу-младенческого созерцательного существования… Я побывала в лагере, где три недели (!) не видела родителей и боролась с обуревавшими меня слезами по поводу моего «сиротства». Там же я заподозревала, что люблю командовать, не имея на это абсолютно никаких оснований, ни умственных, ни возрастных. Казалось, что во мне живу «я» - будущая, взрослая. И эта будущая «я» строго и критически относится не столько к окружающему миру, сколько к себе - самовлюбленной, переоценивающей свои возможности, способности. Одним словом, становилась социальным существом. Мои наблюдения за собой и ребятами разных возрастов, за вожатыми (а в лагере было 7 отрядов!) давали пищу для размышлений.

Хочется просто предварить мои последующие жизненные впечатления, которые без предыдущего абзаца могут вызвать сомнения у собеседника… Рассказ все-таки больше касается кусочка истории города, как ее видела девочка семи лет. Конечно, это обработано памятью, формировавшимся в течение жизни характером и в окончательном варианте - любовью к детству, в котором не было забот, а если и были, то вполне посильные.

Совсем не помню начала второго класса, а помню экскурсию на кирпично-кафельный заводик, располагавшийся на улице Калинина в двухэтажном доме. Это было тихое совсем ручное производство без грохота и шума в сравнении с автобазой, вторым производственным предприятием, которое давало работу очень многим жителям улицы. Было интересно видеть технологию производства кирпича и кафеля. Маленькая экскурсия положила начало еще одному пути постижения жизни: чудо, совершаемое человеческими руками. Жирная, мягкая, мокрая глина, которую можно рвать и комкать, вдруг превращалась после обжига в печи в твердые оранжевые кирпичи. Из них люди строили дома на столетия и дольше…

Глава 7.
Южный городок

В конце декабря 1954 года мы уехали с улицы Калинина в Южный городок и получили одноквартирный финский домик. Перевозил нас на раздрызганной «полуторке» сам комендант гарнизона капитан Григор, который говорил только по-украински. Мама с сестрой Олей ехали в кабине, а мы с папой, с Григором и нашим более, чем скромным скарбом тряслись и подпрыгивали в кузове.

Въезд в городок и КПП в те далекие времена находился в самом конце улицы Энгельса за молочно-консервным комбинатом. Надо было свернуть влево и проехать еще метров четыреста (а может быть меньше). Сейчас это улица Носкова. По этому последнему отрезку пути, кажется, шел мост через озеро. Озеро было образовано в результате запруды, на которой стояла большая мельница, трудолюбиво шумевшая и пахнувшая подгорающими от трения отрубями. Деревенские мельницы я уже видела и уважала их, как что-то живое, большое, одушевленное - корову или лошадь, например. Та мельница стояла между окраиной города и началом деревни Новопрудцы, потом ставшей городским районом. Озеро от плотины тянулось за еще царскую узкоколейку, которая шла (идет и сейчас) по железнодорожному мостику до аэродрома. Мне повезло плавать там в дырявой лодке и затонуть. Не насовсем… Мельницы давно нет, а вместо озера течет ручеек, географии которого я, к сожалению, не знаю: откуда он, чей приток или рукав, или самостоятельная речушка.

Переехав, я рассталась со своим прежним классом, но не со школой. В городке еще не было никакого учебного заведения. Детей возили в город, малышей - начальную школу № 4, а старших - в среднюю школу № 3. Нам нужно было рано вставать и бежать за КПП, куда приходили за нами маленькие «носатые» автобусики, которые были на вооружении у городского автопарка. (Потом они, перекрашенные, подправленные, долго трудились в «должностях» катафалков. Я смотрела на них, как на старых приятелей). За одни рейс перевезти всех ребят было невозможно, был и второй. Все равно в обоих заездах автобус трещал по швам. По дороге мы дружно горланили военные песни нашего детства, которые принесли наши родители с фронтов, те, что гаркали солдаты в строю в наших родных гарнизонах, что пелись с киноэкранов. Конечно же это были «Три танкиста», «Катюша», «Вот солдаты идут», «В путь!», «Марш артиллеристов», «Все выше и выше» и т.д. Такие спевки велись дважды в день, поэтому пели хорошо, правильно, дружно, громко и с удовольствием. Четвероклассники подставляли в песни свои собственные слова. Например, в «Марше артиллеристов»:

Артиллеристы! Сталин дал приказ

Поймать училку и выбить левый глаз!

И сотни тысяч батарей,

За слезы наших матерей,

За наши двойки и колы - огонь!

Нас, маленьких, сначала смущало такое кощунство, но потом мы воодушевленно орали эту белиберду.

Мой новый класс был более многочисленным. В нем было так тесно, что трудно описать! Учительница, которая нами занималась, мне не очень нравилась. Но так думать было нельзя! И я стала искать в ней что-то хорошее, но все больше разочаровывалась. Невозможно было поймать ее взгляда, даже если она к тебе обращалась. Не помню ее улыбки, адресованной хоть к кому-нибудь из детей. Голос и речь были невыразительны, в них не было тепла, которое всегда ощущалась у других.

Атмосфера класса тоже была мне непривычной. Стала замечать, что часть девчонок и мальчишек на переменах подходят к учительнице с какими-то свертками и с подобострастными улыбками вручали ей это «что-то».

- А что это они носят? - спросила я мальчика, с которым сидела.

- Подарки всякие, - ответил он.

- Какие подарки? У нее что, именины?

Он посмотрел на меня, оценив мою темноту.

- Духи, отрезы, консервы… Что тут непонятного?

- И ты носишь? - спросила я, густо краснея, и, обмирая, ждала его ответа.

- У нас денег нет, - грустно вздохнул мальчик.

Я поделилась своими впечатлениями с папой. Папа скрипнул зубами и мотнул головой:

- Ну… начинается…

- Что? Что начинается?

- Холуйская мудрость.

- А что такое «холуйская»?

- Холуй - это дурак, который считает, что за деньги, подарки, ложь и унижения можно выглядеть умным, честным и достойным.

- А дети - они тоже холуи?

- Дети - нет, но могут стать со временем.

Позже, читая о гарнизонной жизни до революции в повестях и рассказах А.Куприна, я узнавала незабываемые черты той особой атмосферы, которая царила у нас в военных городках в определенных слоях, когда жены и дети делились на категории, соответствующие званиям и должностям глав семейств. Конечно, там были и подлинные интеллигенты, но я думаю, что им было очень неуютно, часто - стыдно.

Была и другая сторона этой неизвестной пока мне жизни: знакомства с новыми друзьями, совместная учеба, игры, природа, книжки. Мы с папой приносили из леса саженцы и садили их возле дома. Я помогала маме в огороде. Опять, как в моем раннем детстве, вокруг стучали кирзовые солдатские сапоги, в ритм которых сотни глоток бодро кричали с младенчества родные мне песни:

Непобедимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед,

Тебе, любимая родная армия,

Шлет наша родина песню-привет!

По праздникам звучали оркестры, все становилась веселым и радостным от кумача и парадных мундиров наших отцов, от их многочисленных военных наград. В 1955 году моему папе было только 35 лет…

Глава 8.
Как мы стали артистами

Обычно после новогодних зимних каникул в городе проводили смотр художественной самодеятельности всех школ. (А, возможно, это проходило и на зимних каникулах.) Тогда это называли олимпиадой, т.е. соревнование «кто лучше». Зимой 1955 года школ № 4 напряженно готовилась к смотру. Руководила подготовкой наша любимая Вера Станиславовна. Рядом все время находились учителя и директор школы Екатерина Аксёновна с очень озабоченным лицом. В школе не было аккомпаниатора. Собственно, в те времена это было нормально, инструменты, специалисты-музыканты были непозволительной роскошью. Пели мы всегда акапельно, а танцевали «под язык». Но мы привыкли.

Я не могу сказать за весь город с уверенностью, но долгое время самым известным, разрываемым на части, самым желанным для всех был Геннадий Михайлович Богданович - бессменный баянист Дома культуры, учитель пения во всех почти школах, герой всех общегородских утренников, руководитель полутора десятков хоров (а может, и больше). Я помню его высоким, темноволосым, лохматым, вечно спешащим, все помнящим и все успевающим. У него был зычный бас, ироничная, но не обидная интонация и явный методический талант: он очень быстро разучивал с детьми песни; у него пели все, потому что очень хотелось петь вместе с его баяном. Геннадий Михайлович был хорошим музыкантом.

Конечно, наша четырехклассная школа даже заикаться о таком не смела, как Геннадий Михайлович… Но выступать-то надо. Песни выучены, танцы отработаны, а музыканта нет. А какой сценарий! Вместо просто разрозненных номеров с объявлением каждого отдельно Вера Станиславовна придумала композицию всего концерта, объединенного одним замыслом. Мне кажется, задумка ее возникла не из идеологических целей, сколько из «натуры», которая ее окружала - это наш многонациональный коллектив: армянин Вова Арутюнян, калмычонок Сашка Живаев, абхазка Света Генина, еврейка Алла Берман, похожий на молдаванина Витя Купцов и т.д. И в каждом классе - россыпи этих рожиц.

Мы выходили на сцену с большим гербом СССР на древке, а от него тянулось много красных ленточек, которые держали в руках представители разных национальностей в соответствующих костюмах. Каждый читал короткую строфу о своей республике. Мне дана была роль девочки-белоруски. (Вера Станиславовна свирепо «отрабатывала» мое произношение, потому что я читал на белорусском языке: и «дз», «ц» и мягкое «сь» я повторяла по ночам.) Рассказав каждый о своей земле, мы усаживались на пол в полукруг и по очереди исполняли песни и танцы народов СССР. Мне еще досталось танцевать «Бульбу» с одной девочкой. Кто-то пел айзербаджанскую песню «Цып-цып-цып, мои цыплятки», Люда Орлова танцевала «Лезгинку». Концерт шел не только в формате дружбы народов. Постепенно группа отодвигалась на задний план и освобождала место для коллективных танцев и драматических сценок. А как мы пели гимн «Мы, беларусы» !..

И вот уже готовы выступать, в костюмах стоим растерянные расстроенные, а учителя ломают головы, где найти музыканта. Обыскали весь город, соседние сельские школы. У всех была та же проблема. И вдруг в ходе разговора Вера Станиславовна вспомнила какую-то Ионку и неуверенно сказала, что попробует ее найти, ибо та все время в разъездах.

Наконец, нам объявили, что приедет эта загадочная Ионка, но ее согласие будет зависеть от нашей подготовленности, у нее нет времени учить нас петь. Мы ждали, затаив дыхание. Январь был очень снежный, мела пурга, нас мамы тепло кутали, в школе жарко топили печи… Отворилась дверь с улицы, и в школу вместе со снежным роем и в морозных клубах вошел человек в коричневой каракулевой кубанке, коричневом пальто, с шалью до самого носа и с баяном в матерчатом чехле за плечами. Вера Станиславовна радостно бросилась к нему: «Иона, день дорый!» Человек молча кивнул, раскутал лицо, вытер его носовым платком и мы увидели, что это тетя, только очень высокая и одетая по-мужски. У нее были большие карие глаза, пухлые губы и нижняя была слегка выдвинута. Это придавало лицу сосредоточенно-задумчивое выражение.

Ионе понравилось, как мы поем. Играла она, закрыв глаза, внимательно нас слушая. И вообще она мало говорила. Кое-что добавила в аранжировку песен, доступное для детей. А играла здорово! А у нас от радости и наслаждения счастливо стучали сердчишки. Я слышала, как она тихо сказала нашей вожатой «Добже, Вэрця!» Мы порепетировали с музыкой два дня, а потом поехали по занесенным улицам с костюмами, декорациями в старый дом культуры, который толокой простроила послевоенная молодежь в 1949 году. Это был центр искусства, любвей, послевоенных радостей и чудес.

Он стоял в глубине двора на углу улиц Советской и Тавлая. (За ним был двухэтажный дом из желтого кирпича. Это была пекарня, в которой пекли исключительно белый хлеб, батоны, сайки и пр. В шестидесятые годы пекарню переоборудовали в вечернюю школу рабочей молодежи. А для полноты картины сообщу, что пекарня черного хлеба располагалась через улицу в недрах старых ветхих переулков в районе нынешнего Дома культуры, только ближе к самой Лидейке). Улица кончалась тогда комбинатом пищевых концентратов, дальше шли два-три частных домика и болота, старый деревянный мост через Лидейку вел в деревню Росляки.

Можете не верить, но если хотите - проверьте в архивах: зимой 1955 года маленькая четырехклассная школа № 4 в городской олимпиаде школьной художественной самодеятельности заняла первое место! Или нас, малышей, обманули тогда для поощрения… Газета «Уперад» поместила статью и единственную фотографию участницы нашей школы Люды Орловой в танце «Лезгинка». Эта победа была одержана благодаря нашей необыкновенно талантливой Вере Станиславовне Дьякевич и рисковой, отважной Ионе, которая так же таинственно исчезла, как и появилась. Вращаясь в кругах самодеятельного искусства или около него много лет, я так больше ничего о ней и не слыхала… Даже фамилии не знаю.

Конечно, наши мамы тоже тащили на своих плечах большую часть этой победы. В школах тогда костюмов не было. Все шили и украшали родители, делали декорации, реквизит, репетировали какие-то номера. Моя мама мне столько костюмов сшила! А папа их оформлял всякой фурнитурой, он задумывал идею костюма. Уже с восьмого класса я это делал сама, так он даже обижался, что его отстраняли, и делал для младшей сестры.

Глава 9.
Новая школа и новая учительница

В трудах промелькнул второй класс, очень насыщенное и вместительное лето. В конце августа 1955 года нас ждал сюрприз: в городе построили новую, необыкновенно красивую и очень большую школу в самом центре, правда, у самого болота, зато рядом с костелом и крепостью! Номер ей присвоили «8-й». (А где 7-я я узнала только в восьмом классе, когда участвовала в лыжных соревнованиях. Семилетняя школа № 7 находилась где-то в конце Слободы, неподалеку от леса. Там в лесу часто проводилась лыжная эстафета, командные гонки и т.д. Точно этого места я указать не смогу, т.к. район был не мой.)

Сейчас наша милая 8-я школа стала музыкальным колледжем… Ах, какое было наслаждение входить в нарядное, просторное фойе с гардеробом, ощущать запах краски и свежей извести нового помещения, открывать крышки парт, еще совершенно новых, без царапин и надписей! В цокольном этаже (проще говоря, в подвале) - огромный гулкий высокий спортивный зал, который выполнял функции актового с помощью разборной сцены… Потом уже стало ясно, что проект не предусматривал много необходимого. Из первой половины торжественного фойе сделали школьную столовую с буфетом, а из второй - пионерскую комнату. Гардероб рассредоточился по классам в виде вешалок у задней или боковой стены - где как удобнее. В школе не было туалета (наверное, не было канализации) и на переменах полшколы бежало к цементному прохлорированному туалету, он был на месте нынешнего дома с магазином, что привычно зовут «Юбилейный», потому что все это было территорией школы № 8. И как я сейчас вспоминаю, в школе не было водопровода. Пили мы из бачка с кружкой на цепочке, а технички (уборщицы) приносили воду в ведрах. Вот только откуда? Где я брала воду, когда мыла полы в классе, куда выливала грязную? Убей - не помню. После двухчасового телефонного «мониторинга» с нашей учительницей по английскому языку Галиной Васильевной Куликовой и моей одноклассницей Таней Шостак все-таки вспомнила, что у правого торца здания из земли выходила водопроводная труба с краном. Там, во дворе школы, и набирали воду для всяких нужд, мыли руки после прополки на школьном участке и т.д. А чему же удивляться? Все вокруг в развалинах, на этом участке улицы Советской был костел, три-четыре частных дома, а со стороны нашей школы - довоенный двухэтажный дом, живой и ныне, следующий за «Юбилейным» магазином.

О каких коммуникациях могла идти речь? Еще и бывшего горкома (нынешней музыкальной школы) не стояло… Правда, через года три-четыре эту уличную водопроводную трубу все-таки вмонтировала в здание (наверное, от морозов лопнула пару раз) и все наши три этажа ходили за водой в «предбанник» какого-то таинственного закутка в на первом этаже справа. У меня, вечного «исследователя», было подозрение, что это был законсервированный до лучших времен школьный туалет (и такие, кажется, были на каждом этаже). Но в 1964 году я окончила школу, а «удобства» так и оставались во дворе. В конце концов, эти исторические частности происходили шестьдесят лет назад.

Первым директором школы был замечательный человек, эрудит, интеллигент - Борис Алексеевич Скворцов, который преподавал историю. (Я знаю, что я говорю. Было, с чем сравнивать.) С нами, когда мы стали пятиклассниками, Борис Алексеевич разговаривал на «вы», без иронии, без юмора. Мы это приняли совершенно нормально. Он нас уважал. А как мы его уважали! Не помню конфликтов на его уроках. Помню, что я просто жила в древней Греции и в Древнем Риме, лично слушала великого Демосфена, переживала за Ганнибала. У Скворцова был очень красивый голос и потрясающая речь.

Но самое-самое главное было то… Это был потрясающий сюрприз для теперь уже 3 «в» класса, учительницей которого была объявлена Вера Станиславовна Дзекевич! Наша первая линейка была в густой липовой аллее, вторая часть которой теперь уже отошла в «распоряжение» дороги улицы Советской. Когда перед нами появилась со своей загадочной улыбкой любимая Вера Станиславовна, мы, встревоженные, растерянные, повисли на ней счастливым пчелиным роем. Поводы для тревог растаяли, растворились!

Занимались мы на третьем этаже в огромном светлом классе с батареями центрального отопления, а в окно к нам заглядывали ветки молодого высокого кедра, чудом пережившего войну и стройку. Сейчас бы его перед строительством обязательно уничтожили, чтобы не мешал великим свершениям… Сейчас его и нет…

Я через стены чувствовала присутствие крепости и очень гордилась этой близостью. Крепость надолго стала «вотчиной» нашей школы. На ее территории мы ходили на лыжах, проводили свои легкоатлетические состязания, по нескольку часов маршировали «в шеренгу по шесть» под металлический счет «а-ряз-два-три» нашего военрука Валерия Ивановича Жазуркевича накануне праздничных демонстраций. Мы катались зимой на портфелях с крепостного холма, когда были помладше.

Рядом с нашей школой был первый после войны в Лиде автовокзал. Правда, какой это был автовокзал? Так, мощный кирпичный навес с кассой. Там сидеть можно было только на собственном багаже. Ну, может быть, стояли у задней глухой стены две парковые скамьи. Вокруг были толпы бесприютных людей, ждущих отъезда, продажи билетов, пересадок среди десятка автобусов, стоявших, скособочившись вкривь и вкось, усталых, грязных, сгрудившихся у капитального зловонного сортира на четыре места (два «Ж» и два «М»).

Не подумайте, что я иронизирую. Это были привычные реалии нашего времени после изнурительной и разрушительной войны. Автовокзал был аккурат на горочке, на которой сейчас находится мысок нашего околокрепостного скверика, который начали закладывать потихоньку в конце семидесятых годов ХХ века… И над всем этим морем народа звучал неразборчивый голос диктора-диспетчера: «Уважаемый граждане пассажиры! Автобус Лида-Табала отправляется в 12 часов 42 минуты.» Про места не упоминалось. Автобусы скрипели и кряхтели, перегруженные людьми и багажом. Но эти же люди еще недавно покорно преодолевали десятки километров пешком. А тут - такое удобство! К 1961-1962 годам вокзал превратили в одноэтажное здание с диспетчерской, буфетом, бытовкой для водителей, с печным отопление стало тепло. Но туалет остался прежним.

В новую школу собралось много детей из разных районов, где я раньше жила. Меня ведь еще в первом классе угораздило поучиться и 1-й школе (до 4-й школы). Поэтому мне встретилось много бывших одноклассников, соседей, друзей по играм. И хоть мы учились в разных классах, у меня было ощущение полной дружественной обстановки в школе.

В детстве и юности человеку свойственен максимализм, категоричность или излишняя робость с недооценкой себя. Кажется, я прошла через все и сейчас не целиком избавилась от этого. Но и в детстве, и сейчас я не люблю приспособленчества и неуважения чьего-либо национального или социального достоинства. Мне кажется, что традиции нашей школы № 8 складывались из этого всегда, а также из нетерпимости к чинопоклонству и подхалимству. По крайней мере, учителя, которые меня учили, подарков не брали и ставили нам оценки не в соответствии с чинами и национальностью наших родителей, сколько я помню. Антисемитизм пресекался на корню. Мы слишком хорошо знали о концлагерях. Война была еще рядом…

Также мы жили, пока были обучаемы, любимы нашей Верой Станиславовной, талантливым педагогом, столь же разносторонне-талантливым человеком. Очень многие сложные узлы, которые мы невольно завязывали, исходя из своего очень разного воспитания, семейного восприятия жизни и прочего, развязывала наша учительница изо дня в день, из года в год и учила нас быть независимыми, нехитрыми, любящими, уважительными. Это было трудно.

Глава 10.
Детективная история и искусство мечтать

У одной из наших лучших учениц стали регулярно пропадать тетрадки с домашними заданиями по арифметике и по письму. Это происходило после урока, когда дежурный собирал тетради для проверки учителю. Бедная Люда плакала и через день заводила новые тетради, но и они пропадали. Приходила в школу мама, подолгу говорила с учительницей, клялась, что дочь ежедневно старательно выполняет уроки под ее личным наблюдением. У Веры Станиславовны не было причин сомневаться в ее словах… В такие моменты исчезновения тетрадей прекращались на неделю, а потом все начиналось снова.

Однажды на уроке труда, когда мы вышивали подушечки для иголок, за окном было темно, а в классе тепло и уютно, Вера Станиславовна начала рассказывать сказку про девочку, которую очень любили и баловали в семье. Девочка была скромная и послушная. Мама подарила ей маленькие золотые сережки. Правда, девочка училась не очень хорошо, а ей хотелось в глазах родных выглядеть получше, чтобы в ее тетрадках были пятерки, а не тройки, которые она получала за ошибки. Решила девочка, вместо того, чтобы самой делать уроки, потихоньку забирать тетрадки у отличницы в своем классе, с которой у них были очень похожие почерки. А в том классе, как и в нашем, подписывали фамилии учеников только на красивых обложках, а не на самих тетрадках…

Тут мы поняли, что перед нами сейчас раскроется тайна. Все навострили уши и затаили дыханье. Мой сосед по парте слегка толкнул меня локтем и шепнул: «Посмотри на Светку Ц.!» Я оглянулась на тихую робкую троечницу, единственную девочку, у которой были в те времена золотые сережки. Она была багрового цвета и сидела, закрыв глаза от ужаса… Остальные тоже постепенно догадывались.

- Ну, я вижу, что вы разгадали сказку-загадку, - спокойно продолжала учительница, - Осталось главное: нашей героине встать и повиниться. Правда?

- Да…,- сказали мы вразброд, потрясенные и растерянные.

Света медленно встала над партой, громко уронив тяжелую крышку, и… не заплакала.

- Это я, - сказала она, не поднимая глаз.

- Садись. Звонок звенит. Завтра расскажешь мне все?

- Да…

Только сейчас, вспомнив этот случай из моего третьего класса, я думаю, какие тайны человеческой души остаются не открытыми до конца жизни. Мы не знаем, что Света говорила Вере Станиславовне, и что учительница говорила ей, но больше никогда никто к этой теме не возвращался. Традиционной «выволочки перед лицом общественности» не последовало. И, может быть, это главным педагогическим шагом для жизни девочки.

Первую классную стенгазету составила, нарисовала и принесла в класс сама наша учительница. Это было очень красиво! Как сейчас помню, заглавие «За учебу!» было оформлено круглым живописным панно, где головы мальчика и девочки, затаив дыхание, склонились над тетрадью, в которой стояла пятерка. Таинственно улыбаясь, Вера Станиславовна, сказала: «Вот, первый номер я написала и нарисовала сама. Остальные номера будете выпускать сами, без мам, папа, наемных художников. Буду подсказывать, исправлять ошибки в заметках - и все. Нам нужно выбрать редколлегию: кто будет рисовать, кто переписывать заметки, кто находить и обдумывать темы заметок, которые будете писать все по очереди».

Мы почему-то заорала «Ура!». Выбрали в художники меня, Женю Яковлеву в ответственные секретари (у нее был аккуратный и красивый почерк) и в редакторы Витю Каврижко за вдумчивость и серьезность. Ну, и стали мы выпускать газету. Сначала, конечно, помучались! Но в четвертом классе нашу газету от школы отправили на городской смотр классных стенгазет. Места, которое мы получили, не помню. Но тогда я опять почувствовала, что честолюбива, и опечалилась.

Вообще-то, честолюбие в нормальном понимании в нормальные времена всегда оценивалась как недостаток (любовь к чести). Знаем ли мы объективно, заслуживаем ли мы оказания чести? Вряд ли… Это дело нашего окружения, желательно, честного и объективного… Но люди придумали уже формулировку «здоровое честолюбие». Еще смешнее звучит в устах журналистов: «амбициозные проект», «похвально амбициозный молодой человек». Амбиция, вообще-то, это необоснованная претензия. Амбиция - это однозначно плохо, это заслуживает, в лучшем случае, юмора, в худшем - иронии, строгой критики.

В четвертом классе мы участвовали в закладке школьного фруктового сада. Сажали все: с четвертых классов по десятые. Каждому классу досталось посадить по нескольку либо кустов, либо деревьев. Конечно, главное (произвесткованные и удобренные ямы определенного размера и глубины) было приготовлено старшими - учителями и десятиклассниками - сажали деревья, закапывали и поливали водой мы сами. В класс пришли взволнованные. Вера Станиславовна тихо сказала: «Успокоились. Сложили руки на пратах. Закрыли глаза… Помечтаем, каким будет наш сад через десть лет». В глубокой тишине мы пробыли около десяти минут. Слышим голос учительницы: «Глаза можно открыть, а то кое-кто уже засыпает». Мы захихикали. «Так что же вы увидели в мечте?» Что тут было!!! Лес рук, страстные стоны: можно, я! Можно, я !? нет, я!!!

Мы «промечтали» все звонки, пока «дежурная» по автобусам одна из мам Южного городка не ворвалась в класс с криком: «Последний рейс! Что у вас случилось?!»

Первой тогда свою мечту рассказала сама учительница, как мы придем к ней в школу через десять лет - студентами, рабочими, служащими, солдатами - и будем гулять по цветущему весной саду… Все взбудораженно добавляли что-то свое про урожай, про то, какой вышины вырастут деревья, какие цветы будут расти под ними и т.д. С этого момента мы стали мечтать. Все. Мы мечтали, не переставая, еще два года - о нашей будущей жизни, о будущем городе, кем мы станем. Я сочиняла романы «о будущем» и пересказывала их в классе, изрисовала иллюстрациями к ним стопы тетрадей. Все дополняли мои сочинения. Мальчишки, конечно уезжали воевать за свободу негров, или улетали на самолетах открывать неоткрытые острова с неведомыми племенами. Девчонки влюблялись в капитанов дальнего плаванья, были балеринами на сценах или играли на музыкальных инструментах детям, чтобы они пели хором; другие шили очень красивые платья и зарабатывали много денег. Кто-то работал шофером и уезжал аж на Дальний Восток… Ой, чего только не было в наших мечтах!.. А все она… учительница…

Глава 11.
Коротко изложенные важные события

В этом же третьем классе нас приняли в пионеры. Всем классом обсуждали, кто достоин, кто не достоин. Явных хулиганов у нас не было. Шалили все. Двоечники имелись. Мне их было жалко. Ну, кто хочет быть двоечником? Значит, у человека не получается… Я всегда помнила, как в первом классе из безнадежной самонадеянной троечницы (в первой четверти) дошла до благодарности (уже во второй четверти).

Все-таки кого-то не приняли. Вера Станиславовна сказала, что прием в пионеры - очень серьезный этап жизни, а не подарок на Новый год, и мы должны подтвердить свою готовность к этому делом. Будет хорошая учеба - будет дополнительный прием. Ну, конечно, не обошлось без слез… У нас был такой подъем в настроении! Только ощущение, что кто-то сошел с дистанции, а мы побежали дальше, наполняло меня чувством вины. (И так у меня - всю жизнь… Всю жизнь я подбираю «сошедших с дистанции». И только дважды встретила себе собратьев в этом деле. Подытожив наш жизненный опыт, мы пришли к выводу, что по мирским меркам мы ничего от этого не получали, кроме несчастий. Одна надежда на пятое евангельское блаженство.)

Наши домашние купили нам огненные шелковые и штапельные пионерские галстуки. Мы принесли наши сокровища с пионерскими значками в школу. Значки были в виде красной звездочки с серпом и молотом, над центральным рожком которой полыхали три языка пламени костра, а два нижних рожка перехлестывала ленточка с девизом пионерии «Всегда готов!». Я так переволновалась, что сам прием в пионеры меня не впечатлил. Посреди зала сделали малюсенький «костер» из елового лапника, полосочек кумача и… вентилятора. А я уже в лагере видела настоящий костер! Много было говорено торжественного, высокого; старшие пионеры нам повязывали галстуки, каждому отдавая потом салют! Домой я явилась полусонная и тупая. Мама встревожено коснулась губами моего лба: «Вроде бы температуры нет…» Папа поставил диагноз: «Перевозбуждение перешедшее в торможение. Пусть ложиться спать».

Потом Вера Станиславовна объяснила нам что такое «пионерское звено» - часть отряда, которое основано на дружбе и взаимопомощи его членов. Мы разбились на звенья по симпатиям, интересам и соседству, чтобы легче было собраться. Звено, в которое я попала, было сплошь девчачье. Да, кажется, наши первые звенья, которые мы составили самостоятельно, подобрались исключительно «по половому признаку». Вера Станиславовна не стала оспаривать наше демократическое решение. В наше звено вошли Люся Сиротенко, Женя Яковлева, Алла Берман, я и Клава Федорова.

Со вступлением в пионеры у нас прибавилось интересных дел: сборы отряда, сборы звена, сборы дружины. Все это было торжественно, празднично, с концертами. Сборы звена были проще. Мы собирались для дела: решить, кому помочь с учебой, по какому предмету, или проверить друг у друга домашние задания.

Однажды наше звено решило собраться, чтобы научиться готовить обед. Посоветовались с Верой Станиславовной, она одобрила тему нашего сбора. И дала нам много хороших советов: составить список продуктов, посчитать сумму денег, разделить ее на всех, попросив, соответственно, у родителей; обязательно с кем-то из мам сходить в магазин всем вместе и купить все необходимое. Мы так и сделали. В итоге покупать решили только мясо, а остальное - для борща и киселя принесли из своих запасов. Провозились целое воскресенье. Моя мама учила нас делать котлеты, мама Люси Сиротенко учила нас варить борщ, еще чья-то мама делала с нами картофельное пюре и кисель. Мы только и бегали из одного финского домика в другой (в Южном городке). Под конец у кого-то собрались и поели. Было вкусно! Но устали!!

Вера Станиславовна попросила нас рассказать в классе о нашем сборе. Мы подробно рассказали. Был конец дня, и все глотали слюнки на нашем «отчете». Учительница сказала: «Молодцы! Теперь вы, наверное, будете съедать все до капельки, что дают вам мамы.»

- Почему?- закричали недогадливые мальчишки.

- Из уважения к их труду. Видите, сколько на это уходит денег, сил и времени?

Да!!! - хором отозвался оголодавший класс, срываясь с мест.

После Нового года наша семья опять упаковывала вещи, отправляла контейнер и уезжала в неизвестность: в Саратов. Меня опять начинал волновать ветер странствий, ночной перестук вагонных колес, качка купейных полок, угольный запах вокзалов, гудки паровозов. Это были давние, с ранних лет привычные ощущения, дорожные сны, крепкие и блаженные…

Саратов - город большой и совсем не тронутый войной. Огромный, богатый, с замысловатыми дореволюционными зданиями, с театрами, с крытым рынком со стеклянной крышей, с газовыми вышками. Но, главное, это, конечно, Волга! Там ширина реки - четыре-восемь километров… А высота берегов не описуема, как и величие и красота всего этого. Климат тех краев крутой: от плюс сорока до минус сорока градусов по Цельсию. Виноград, арбузы, дыни!... Одним словом с другого берега Волги на меня смотрело загадочное лицо моей родной Азии… Саратов меня принял сдержанно, а потом раскрыл горячие объятия! Но я тосковала по маленькому, заболоченному, разрушенному городку.

Возвратились мы в Лиду в декабре 1956 года. После катавасии с жильем нам предписали поселиться на улице Мицкевича. Конечно, мое сердце стремилось на прежнее место, в Южный городок, к друзьям. Оказалось, что на новом месте даже гораздо лучше, а к друзьям я вернулась учиться в восьмую школу в свой прежний класс.

Волнение было неописуемым, но встреча с ребятами прошла нормально и Вера Станиславовна одобрила, что я не ушла в школу поближе к моему дому. У нее изменилась роспись в наших дневниках. Раньше была «В.Дзекевич», а стала «В.Курило». Значит, вышла замуж… Витька Каврижко, подросший (просто ужас!) бросился ко мне: «Лариска! Наконец-то! Газету рисовать некому!» («Наконец-то» - будто знал, что я опять приеду!) Мальчишки многие выросли, а Сашка Живаев и Вовочка Романов были такими же маленькими, даже, кажется, стали еще меньше. Сашка подошел ко мне со своей кривой улыбкой и сказал: «Ну, ты и вымахала! Теперь я с тобой в одной паре танцевать не буду. Засмеют!»… Значит, это я выросла.

Появилось много новых ребят, уехала часть прежних, но костяк класса сохранился. Даже «элитный салон» Ж ози Старовойтовой с некоторыми заменами оставался как и раньше, еще со второго класса. Теперь в нем появился мальчик (из новеньких), беленький, черноглазый, с ямочками, веселый, дружелюбный - Вадик Родин.

Глава 12.
Элитный салон и любовная лихорадка

О «салоне» хочу рассказать поподробней, как о почке, которая собиралась расцвести в очередное «светское собрание», типичное для гарнизонного общества любого военного городка. Центром его была Жозя (Жозефина) Старовойтова, красивая маленькая девочка с требовательно изломанными бровками. Она никогда не улыбалась, не хохотала, как большинство детей нашего возраста. Оценивающий взгляд на кого-нибудь у нее сменялся глубоким равнодушием, либо милостивым дозволением присутствовать где-нибудь поблизости от нее. В этот кружок входили девочки, считавшие себя достойными общества Жози, а были так… для всяких поручений и мелких услуг. Кажется, откуда что бралось?

Отец Жози, полковник Старовойтов, командир дивизии, был отличным боевым летчиком, просто асом (говорил папа) и очень хорошим командиром. Это был невысокий, строго-красивый седой человек. Мама - интеллигентная с сединой и простая женщина, часто аккомпанировавшая нам на фортепиано (в этой школе уже были инструменты) на сборах, на праздниках. В ней и следа не было светскости и высокомерия. Жозя была у них поздним ребенком, а в Москве жила старшая, довоенная дочь Лера, которая была уже замужем. Немолодые родители очень любили свою дочь, но мама с ней не носилась, как бывало у других неумеренных родителей, а папа видел ее редко из-за занятости. Он подхватывал ее на руки и высоко поднимал в воздух, если случайно встречал по дороге из штаба или когда заходил в Дом офицеров, а мы там репетировали или собирались на киносеанс. Он смотрел на дочку, и его аристократическое строгое лицо становилось наивным и счастливым, зато Жозя мрачно и требовательно сверху всматривалась в него, капризно нахмурив бровки. Тут же набегали члены «свиты» и рассказывали про ее успехи в школе. Полковник им рассеянно кивал, и, бережно опустив дочь на землю, торопился по делам.

Вера Станиславовна к нам всем относилась одинаково. У нее не было любимчиков. Подарков ей тоже не носили. Может быть, кто-то и пытался носить, но она точно не брала. Подлиз она мягко, но настойчиво отстраняла, или вообще не обращала внимания ни на них, ни на таких же мам. (Мы это хорошо видели.) Ябедников обрывала.

Жозю раздражал этот демократизм, она капризничала. Ведь раньше было иначе! А тут какое-то равенство! Бывало, на сборах перед выступлением она отказывалась выходить на сцену, плакала, ссылаясь на плохое настроение, на то, что кто-то посмотрел на нее насмешливо. Ее мама, Наталья Николаевна, тихо свирепела и обещала «задать» ей дома. Дочь была непреклонна. «Свита» со скорбными мордашками гладила ее по спине и голове, сочувствовала неизвестно чему. Вера Станиславовна спокойно говорила: «Ничего страшного! Номер Старовойтовой убираем из программы. В другой раз выступит.» Вот этого перенести было нельзя! Жозины глаза просыхали, тут же загораясь возмущением и горячим желанием быть увиденной и услышанной. Она тут же заявляла, что хочет вступить последней, чтоб ее больше всех запомнили.

«Свита» автоматически стала пионерским звеном, звеньевой была девочка, которую назначила Жозя. В четвертом классе звеньевая уехала, вместо нее звено к себе зазвало новенького Вадика Родина. Он еще не разобрался, что у нас «мальчики - отдельно, девочки - отдельно» и стал предметом возмущения для нашей брутальной части класса. Мы с мальчишками жили очень дружно, но тут разделение полов нас как-то взрослило. Особенно это важно было для мальчишек: свои тайны, проблемы и, вообще, мужское общество - это армия, как у наших пап и т.д. Вадик вник быстро и запросился к ребятам.

Обсуждали это классом. Вера Станиславовна предоставила нам «право веча», а сама сидела и проверяла тетради на задней парте. Постепенно пошел разговор о равноправии. Мы говорили то, что слышали по радио, читали в книжках. Вадик почти со слезами говорил: «Все правильно, девочек надо защищать и уважать. Но я это буду делать и в мальчишеском звене…» Тут неожиданно слово взяла Жозя. Глаза ее горели холодным огнем, а в голосе хрустально звенела неподдельная обида:

- Я была о тебе лучшего мнения, Вадим. Я думала, что ты не такой, как все, и сделала тебе исключение, пригласив в наше звено, чтобы оно тоже было необычным: звеньевой у девочек - мальчик! Мы никого не держим, Вадик! Правда, девочки?»

«Свита» открыла рты. Разве поймешь эту Старовойтову? Ведь всем приказала уговаривать новенького, чтобы он записался в их звено! А тут…

Вера Станиславовна уложила тяжелую стопку тетрадей в сумку:

-Ну, вот и решили. Все, по домам!

Жозя дрожащим голосом нерешительно сказала:

- А голосовать? Может, кто-то против?

- Разве мы - бюрократы? Вопрос касался Родина. Решено: он переходит к мальчикам, - улыбнулась учительница.

- А распределить его в звено? - еще тише спросила Жозя.

- Ну, решат как-нибудь, без нас. Правда, ребята?

- Конечно! - заявил солидно Вадик Хоменко, звеньевой одного из мальчишечьих звеньев, беря портфель и шапку. - Пошли, пацаны! Жребий бросим. С нами не пропадешь! - улыбнулся он дружелюбно Родину.

Все поняли, что Жозя влюбилась. Никто ее не помнил такой уступчивой, беспомощной, страдающей, как в этот час. Правда, это «снятие короны» было недолгим. Она также раздавала повеления своим подданным и испепеляла их холодным взглядом за плохое исполнение. Поняв, что ее тайна открыта, она, не таясь, засыпала Родина записками на уроках и на переменах. В посланиях были, видимо, просьбы и задания. Он их по-рыцарски выполнял. Иногда огрызался. Класс как будто всего этого не замечал. Никто не дразнился, не насмешничал, не злорадствовал. Поистине, дети - святые. Будто все понимали, что самим когда-нибудь придется проходить тяжелый путь любви через преодоление гордыни, самоотверженность, надежду на понимание, умение прощать.

Родин успокоился, знакомился с другими ребятами и девочками из школы и городка. Казалось, все вошло в берега… Ан, нет! Жозя ревниво наблюдала за общением своего непокорного рыцаря. Многие из девчонок нашего класса после короткого разговора с Вадькой на перемене ловили на себе долгие, пристальные, недобрые взгляды Старовойтовой. От них становилось не по себе.

И вдруг поползли какие-то нелепейшие слухи о том, что Жозя дала задание одной из девочек в своем звене достать какой-нибудь отравы против мышей и крыс, чтобы отравить им Родина, или девчонку, которая, якобы, ему нравится. Об этом рассказывали «под страшным секретом» по пятьдесят раз в день. Я, конечно, не верила и смеялась. Но Нинка Панькова, тараща глаза и багровея, говорила, что знает это точно, что дело кончится плохо.

Потом в школу пришла мама одной из девчонок «свиты». Она была очень взволнована, расстроена, что-то возбужденно говорила Вере Станиславовне на перемене у окна. Ко мне подбежала Панькова:

- Ну? Что я говорила? А ты все «сплетни! сплетни!». Вот эта тетя в санчасти работает, там всякие лекарства, яды! Так что, лучше молчи, если ничего не знаешь!

В тот день Вера Станиславовна отменила последний урок «вольного чтения», на котором раз (или два раза) в неделю нам читались внепрограммные книги. Мы очень любили его. А тут нам учительница читала, как сейчас говорят, «хит» пятидесятых годов - приключенческий настоящий детектив для взрослых про границу и шпионов - «Над Тиссой». Мы разочарованно загудели, но учительница не отреагировала, а озабоченно добавила:

- Да! Прошу остаться звено номер один и Родина… Я думаю, не надолго.

Все стали торопливо собираться, а я поймала торжествующий взгляд Паньковой.

Выйдя их класса, большинство уходить не спешило. Сгрудились у двери. Голосов оттуда слышно не было. Несколько человек так и сяк пытались что-нибудь разобрать. Дверь слегка приоткрылась, и пять-шесть голов заглянули в класс. Звено сидело на первых двух партах в среднем ряду перед учительским столом. Вадим сидел отдельно за первой партой в ряду у окна. У него был какой-то удивленно-расстерянный вид. Девчонки тихо ревели, кроме Жози… Когда еще несколько любопытных навалились на первых, дверь широко открылась. Вера Станиславовна молча и досадливо направилась к выходу с толстой чертежной линейкой, чтобы закрыть дверь, просунув линейку в ручку. В этот момент Жозя гневно и презрительно посмотрела на «кучу-малу», созерцающую ее позор.

По-моему, потом было воскресенье. А в понедельник класс собрался под впечатлением проведенного выходного. Субботнее волнение потускнело. После уроков учительница сказала:

- Час нашего любимого чтения устроим завтра совместно с трудом. Кто против?

Мы заорали «Ура!!!»На душе стало мирно и спокойно, и только Нинка Панькова озадаченно всех спрашивала: «Что же там было на самом деле?» Все пожимали плечами и шли по домам.

На следующий день на последнем уроке труда мы делали какую-то работу, не требующую специального разъяснения (кажется, продолжали какое-то шитье) и зачарованно слушали чтение Веры Станиславовны детектива «Над Тиссой». Кто-то из девчонок мечтательно сказал:

- Вот, если б он женился на Терезии!

- Да! - кто-то поддержал мечтательницу.

- Не дай бог тебе такого мужа! - сказал наш маленький и мудрый Вовочка Романов, - Он же шпион…

- Ну, Вова! - расстроилась Вера Станиславовна. - Ты все испортил. Как теперь дальше читать? Неинтересно уже.

- Интересно! Интересно! - загудели мы. Так хотелось чудесного живого чтения учительницы, погружения в тот закарпатский пейзаж, в незнакомую жизнь людей другого края и в привычный нам военный уклад заставы.

Вера Станиславовна отложила книгу, посмотрела на наши задумчивые физиономии и, улыбаясь, сказала:

- Как вы выросли… Вот, и влюбляетесь уже… Наверное, все влюблены?

Кто-то захихикал. Кто-то фыркнул. Кто-то из мальчишек заворчал:

- Не хватало еще!...

Я покраснела и исподлобья глянула на учительницу: уж не про меня ли? Она смотрела в какую-то неведомую даль и продолжала улыбаться. Позади нас с Людой Борька Лаврентьев спросил соседа по задней парте Валю Миронова шепотом:

- Миронов, ты влюблен?

- Да, - ответил обычно молчаливый Миронов.

- В кого? - разволновался Борька.

- В Ларису.

Я чуть не упала с парты, а моя соседка Люда Орлова потрясенно повернулась к сзади сидящим:

- В какую?

- В эту, - ткнул мне пальцем в спину Валька. - Она одна у нас.

Я усмотрела в этой откровенности жуткую наглость, или такой издевательский розыгрыш, что не могла понять, какой из вариантов вернее. А потом я не видела в спокойном созерцательном Миронове «рыцаря своего романа». А Миронова как прорвало:

- Слышишь, Кончевская? Я тебя люблю…

- Молчи, дурак! - зашипела я разъяренной кошкой, - Я сейчас Вере Станиславовне скажу, - добавила я почти уже со слезами.

А Миронов улыбался! Гад! Значит, розыгрыш… Да что же я? Неужели жалею, что это - всего лишь шутка?

Но Валька снял улыбку с лица:

- Жалуйся… Но я сказал правду…

Мне казалось, что в эти минуты весь класс перешептывался примерно так же, как мы.

… - Только никогда никого не принуждайте вас любить. Из этого ничего хорошего не получается… Ни жалостью, ни силой любви не добьешься… - говорила задумчиво учительница. - И из жалости любить не стоит, Да рано я вам это говорю…

- Говорите, говорите! - разрешил сзади Лаврентьев, - Нам это совсем не рано. Вот, сейчас, например…

Глухой тумак от Миронова прервал его словоохотливость.

- Ну, ты че?! - возмутился Лаврентьев, - я ж совсем не про это!

- А про что? Про что? - загудели мальчишки.

У меня в глазах плыли красные круги. Еще мгновение - и обморок от позора мне был обеспечен. Но тут - как в гоголевском «Вие» пели петухи в саамы страшный момент - разлился звон школьного медного ручного звонка. (Да-да! Тогда еще в школах электрических звонков не практиковали. Техничка тетя Тоня проходила по всем трем этажам с настоящим тяжелым десятисантиметровым колокольцем, нещадно его тряся, иногда поручая эту почетную миссию какому-нибудь удаленному из класса мелкому хулигану.)

Никто не торопился с урока. Всем было хорошо. Было о чем подумать. Только мне хотелось скорее остаться одной, чтобы пережить еще раз и поразмыслить над всем происходящим… Жозю жалко и Миронова жалко… Но «из жалости любить не стоит»…

Я воображаю, как среагировала какое-нибудь гипотетическое административное лицо, услышав столь задушевный разговор учительницы с четвероклассниками… (Может быть, часть детей и вообще не вникало в это. Даже точно: не понимала, что к чему.) Но это были такие нужные нам минуты размышлений, невольных напутствий, на которые не каждый взрослый человек способен вообще… Кому-то дано помнить себя в детстве: как ты осознавал мир и себя в этом мире… И мыслил еще не по общепринятым схемам и категориям, а так, как ежеминутно подсказывал тебе Бог, и ты был способен еще Его слышать… Наша учительница это знала, и ей было легко с нами. (И очень трудно, конечно!) И как нам было надежно с ней!

Глава 13.
Размышления о сослагательном наклонении и модах нашего детства

Когда я ухожу в свои детские воспоминания и долго-долго в них нахожусь, спрашиваю себя, хотела ли бы побывать в этом прошлом снова (ну, хотя бы с помощью машины времени, которую, как обещают, вот-вот закончат ученые). Не знаю… Если только вернуться с тем детским острым ощущением жизни, когда мир ярок, запахи остр ы; когда первое апрельское тепло огорашивает в лесу синими и белыми полянами цветов; а последние февральские метели дают восторг ощущения стихии; когда летнее солнце нагревает воду в корыте, где ты будешь плескаться под вечер; когда заберешься на высокое дерево, с которого очень страшно слезать; когда пахнут заросли папоротника в июльском бору; когда папа делает вместе с тобой скворечник, и вы собираете березовый сок; когда вместе с мамой готовишь и собираешь на стол новогодний пир, а в комнатах пахнет, сияет и подрагивает елка… Не знаю… Там ведь было и другое.

Послевоенное общество было нервным и грубым. Дрались в магазинных очередях. Сквернословили на каждом шагу. Пьяный сосед гонял жену до темна. Курили в постелях. Одежда была бедной, ее шили в основном сами, как могли. Большая часть населения едва сводила концы с концами. Жили в ужасной тесноте, что тоже давало повод для постоянного напряжения и раздражений. Зависть закипала в людях, когда они видели свою нищету в сравнении с теми, кто имел больше. И многие всю свою дальнейшую жизнь посвящали тому, чтобы окружающие завидовали им… Собственно, это все и сейчас имеет место, но не в такой степени.

Помню, как во втором-третьем классах издавалось мало учебников, поэтому одной книгой «Родной речи» мы пользовались втроем по принципу соседства. В нашей группе первым учебник брал Женька Рожков, рыжий глазастый оптимист с сиплым голосом бывалого мужика. С ним занималась его бабушка, которая нещадно его муштровала. Женька миролюбиво отключал мозги, когда его честолюбивая репетиторша усиливала натиск. Бабушка смотрела в его лягушачьи сонные глаза и обреченно от него отставала. Я, бывало, прибегала к нему за учебником раза по три (он часто боле ангиной), быстро знакомилась с текстом и вопросами, а в дверь уже стучался Витя Киселев, следующий очередник.

А, например, процесс одевания. Ой, это и в самом деле был процесс! Когда утром уже остыли печи и мама возится с новой растопкой. Надо вскочить и снять с себя теплую, длинную байковую рубашку, быстро надеть на себя теплый лифчик, который застегивался сзади на ряд пуговиц. Это был род теплого детского белья, который выполнял и конструктивную функцию. Впереди на уровне талии на лифчике было две пуговицы, на которые с помощью петель пристегивались две широкие резинки длинной по десять-пятнадцать сантиметров, на концах которых были застежки. Вот к этим резинкам пристегивались хлопчато-бумажные коричневые чулки «в резинку». Зимой и осенью, конечно, надевали под них те же чулки х/б с теми же лифчиками. С одно стороны - тепло, а с другой - франтовато! Наши мальчишки тогда, кроме обычных брюк, носили шорты на лямках и вельветовые (сейчас говорят «штроксовые») бриджи.

Меня мама вечно ругала за сползавшие чулки. Но так было у всех. Колготки с эластиком я узнала, когда была в восьмом классе. Это была роскошь, доступная не многим.

Да, так вот, носки тогда тоже делали без резинок. Женщины и дети носили носочки с цветными полосочками у краев и отгибали их вниз. А мужчины носили конструкцию из резинок с крючками и застежками, которые надевались на икры ног под коленным суставом. К ним пристегивались носки. Это делалось, чтобы носки не съезжали из-под брюк, а также для утепления и аккуратности. (Я смотрю современные фильмы на сюжеты прошлых лет и с досадой вижу, как плохо художник воссоздает бытовую картину эпохи, которую он поленился изучить. Не все, конечно, слава Богу! Но халтуры хватает.)

Ширпотребовская детская одежда была добротная, но очень однообразная и унылая по цветам, особенно зимняя: черные шубы из кролика, пальто из такого же черного или коричневого драпа и цигейковые шапки-шлемы только черного цвета. Это - самое лучшее! Мальчишки и девчонки почти не отличались по половому признаку в таком наряде. Тем боле, что все ходили в шароварах. Помню, каждое воскресенье в кинотеатре на детском сеансе я невольно обращала внимание на рослого мальчишку в черной шубе и цигейковой шапке-шлеме (в кинотеатре было холодно) моего возраста. Он все время приходил в ораве девчонок, которые были кто в платках, кто с косичками, выглядывавшими из-под шапок. Я спросила одну из знакомых девчонок этой компании:

- Что это за бабник все с вами ходит?

- Какой бабник? - удивленно спросила та.

- Ну, этот, самый длинный?

- А! Да это - Чеся! Девочка из нашего класса.

В то время было очень сложно купить шерстяные нитки ярких цветов, чтобы связать девочкам нарядные шапочки, кофточки.

Как ярко, разнообразно одета сегодняшняя ребятня! Вообразить трудно, как бы мы были счастливы, если бы у нас была такая одежка! Наши мамы сами шили нам бельишко и платьица. Наши мамы были героинями! Помню, в третьем классе взбунтовалась, отказавшись от покупки очередной черной шубы. Я выла три дня. Родители поехали в Вильнюс и купили мне восхитительное зеленое пальто с овечьим кудрявым светло-коричневым воротником! Оно, правда, было «на вырост», но до сих пор помню неповторимый запах его ткани!

Папа сказал, что не ожидал от меня такого упорного мещанства… Я не могла налюбоваться собой: в зеленом пальто, в голубом шерстяном платке, синих шароварах с начесом и в валенках с галошами! Я все норовила одеть осеннюю коричневую шляпку типа к апора, но мама пообещала сжечь ее в печке, потому что ей надоело лечить мои хвори. Пришлось повременить до весны.

Перед сном думала, как пойду в школу в обновке… И вдруг мне стало стыдно: наряжусь, как дура, а у других девочек такого нет, потому что нет денег… Утром пошла в старой короткой облезлой шубе. Мама остолбенела:

- Что, пальто разонравилось?

- Я его позже надену, чтобы поберечь…

- Что-то не припомню в тебе особой бережливости. Все на тебе, как на огне горит!

Вечером папа спросил:

- Ларочка, мама говорит, что ты пальто не хочешь носить.

Я во всем призналась. Отец обнял меня, помолчал:

- Человечек ты мой… - немного погодя, задумчиво сказал он, поцеловав мою макушку.

Может быть, мой папа понимал, что это его аскетическое воспитание останавливало мой природный чисто-женский инстинкт желания нарядиться или искажало его в какой-то степени. Но мной-то двигало еще желание справедливости, равенства и острое сопереживание тем, кто не в состоянии иметь, что имела я. Были и те, которые обладали гораздо лучшими одежками. Как-то не приходило в голову им завидовать. Просто в мечтах сочинялись уже свои фасоны, с деталями подсмотренными в зарубежных фильмах. Ведь в советском обиходе и советских фильмах в те времена все школьницы от мал а до вел ика ходили в коричневых школьных формах с белыми воротничками и манжетами, в черных, либо белых фартуках разных фасонов. Мальчики носили общепринятые серые мундирчики (как дореволюционные гимназисты), состоявшие из шерстяной гимнастерки с ремнем, брюк и форменной фуражки. Кажется, не всем это было по карману, поэтому наши представители «сильного пола», в отличие от девочек, были одеты более разнокалиберно.

Помню, что даже на внешкольные праздники, дни рождения к друзьям, как и все девочки, я ходила в форме без фартука с пионерским галстуком (для «цветового акцента»). Это было так скучно, однообразно. У двух-трех девочек было что-то «штатское» нарядное. Мне папа сурово говорил: «Я в штатском не хожу, и ты носи свой мундир с достоинством». Летом было проще. Мама шила нам с сестрой ситцевые и штапельные яркие платьица на кокетках и покупала мне соломенную широкополую шляпу, пришивая к ней украшение из двух лент, по-матросски. Тут уж я отводила душу! А первое шерстяное неформенное платье получила только в восьмом классе. Родители его купили тоже в Вильнюсе. Оно было какого-то очень яркого салатового цвета с широким кушаком, пышной юбкой, с огромным по плечам белым пикейным (в рубчик) воротником. До сих пор волнуюсь, вспоминая ткань на ощупь и по запаху. И опять его долго не надевала. Мама сказала: «Достесняешься до того, что вырастешь и никогда уже не поносишь».

Помню потрясенные лица старшеклассниц в коричневых формах, рассматривавших меня на школьном вечере, вертевших в разные стороны и восхищенно охавших. Так стыдно до слез мне не был никогда в жизни… Вырядилась!

Но это было потом.

Глава 14.
Знакомства со взрослой жизнью

А пока в третьем и четвертом классе мы жадно впитывали все новое в школе, в разных производственных экскурсиях, на которые нас очень часто водила учительница. Кажется, мы были на всех, имевшихся в городе промышленных предприятиях. Это было очень интересно и страшно было пропустить хоть одно слово экскурсовода.

На обувной фабрике мы прослеживали «создание» простых черных мужских и детских ботинок и тапочек от примитивного, тогда ручного раскроя, до полной «сборки» и наведения глянца на изделия. Одна тетенька подхватила на руки маленького, умилявшего всех Вовку Романова и, посадив его на свой высокий рабочий верстак, начистила ботинки чем-то до зеркального блеска!

Цеха были тесные, плохо освещенные с едким запахом кожи и клея. Сквозняки гуляли повсюду, но люди были сосредоточены, озабочены, погружены в труд, и мне казалось, горды своей занятостью, причастностью к большому организму, называемому «фабрика». В те годы еще выпускали блестящие черные галоши на байковой малиновой подкладке с острым запахом новой резины. Именно с них началось обувное производство в нашем городе задолго до войны.

На молочно-консервном заводе нам подробно показывали изготовление сметаны, творога, сухого молока, мороженого и пастеризацию разливного молока. Тогда молоко не расфасовывали в разного рода тару. И молоко, и сметану привозили в магазины в огромных двадцатилитровых бидонах, которые называли «флягами». Продавцы литровыми узкими высокими ковшами на длинных ручках разливали все это в бидончики и стеклянные банки покупателей. Кефир тогда еще не продавался, а масло отрезали большими широкими ножами от десятикилограммовых кубов и «упаковывали» в скупой клочок толстой серой бумаги.

Так вот, производители молочных изделий так щедро укармливали своих юных экскурсантов сметаной, мороженым, упаивали молоком, что мы еле вылазили за порог завода с животами, тугими, как наши пионерские барабаны, держа в охапках кульки из той самой серой бумаги, которые были наполнены аппетитно пахнувшим сухим молоком. На следующий день у половины класса болели животы, пропадали голоса по причине вчерашнего обжирательства. Как всегда, больше всех кормили маленького Вовку. Но он тут же великодушно оделял всем этим своих ненасытных соратников по учебе. Вера Станиславовна весело смотрела на наше халявское пиршество.

То же самое мы делали на комбинате пищеконцентратов, когда нас угощали концентратом киселя (смесью крахмала, сахара и сухого экстракта фруктового сиропа). А еще в те времена выпускали брикеты «фруктового чая» - спрессованную смесь сухих ягод и фруктов (вишен, кусочков груш, яблок, земляники, черной смородины). Это был самый дешевый «чай». А мы его просто жевали.

Еще там делали кофе-суррогат из жареного ячменя с небольшими добавками цикория, и еще каких-то корешков. (По утрам этот напиток с молоком и сахаром был очень вкусен. Я, кстати, до сих пор люблю его. Теперь он - растворимый, усовершенствованный, с добавлением клюквы, женьшеня. Но сейчас на нашем заводе его не производят.) Тогда изготавливались концентраты-«класс ик»: гороховый суп и гречневая каша, которой все равно хронически не было в магазинах. Она входила в список деликатесов-дефицитов. Еще выпускали, как и сейчас, разные пряности.

На территории нынешней мебельной фабрики было предприятие, которое производило все понемногу: детские игрушки (ружья, пластмассовые куклы, лопатки, совочки), плели металлические «панцирные» сетки для кроватей, «волочили» проволоку, делали гвозди, табуретки, тумбочки и т.д. Предприятие, где нас знакомили со многими технологическими процессами, называлось как-то неконкретно - промкомбинат. (В седьмом-восьмом классах мы проходили там производственную практику. Я закрепляла ремешки на детских ружьях, раскрашивала кукол).

Ходили мы и на «Лидсельмаш», который огорошил нас шумом, грохотом, копотью, холодом, непролазной грязью территории, и больше походил на ад, чем на производство. Особенно литейный цех впечатлил до судорог: смог, который не давал продохнуть, дымящийся земляной пол. Оттуда я на всю жизнь запомнила понятия «опока», «отливка», «чушка». Так жалко было людей, которым суждено было каждое утро приходить в этот страшный мир. А они шутили, смеялись, что-то весело кричали друг другу в этом скрежете и лязге. Оттуда мы уходили задумчивые и подавленные, вдруг осознав, как тяжело дается большинству людей их рабочий хлеб.

Вера Станиславовна это заметила и на следующий день рассказала нам о значении труда металлургов для развития нашей страны, для ее укрепления, восстановления. Как раз в те дни шел фильм «Весна на Заречной улице», и все взрослые его смотрели с огромным интересом. Наша учительница так живо описала нам главного героя рабочего-сталевара Сашу Савченко, его работу, что мы все заочно влюбились в него. Позже, став старше и посмотрев фильм, я поняла, что не влюбиться в артиста Николая Рыбникова было нельзя. Притом он был не то, что сейчас бойко и тупо называют «секс-символом». Нет, это была энергетика незаурядной личности, в которой ощущалась динамика характера, сознания отношения к жизни. Очень обыкновенный сюжет захватывал зрителей обоих полов с одинаковой силой. Кстати, я и сейчас ощущаю это в фильме…

Много ребят, детство которых прошло в военном сиротстве и голоде, начали самостоятельно работать и получать «шальные» деньги. Им показалось, что это и есть предел счастья, и ничего больше не надо. Герой Рыбникова вырвался из тупика местечковой самодостаточности и увидел беспредельность жизни.

Глава 15.
Золотая корзиночка

В этот период я убедилась еще в одном своем пороке, который повлек за собой еще кучу всякой гадости. Оказалось, что красивое рассуждение о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо» - это совсем не поступок, а всего лишь болтовня, показуха. Как часто люди, желающие соответствовать своим декларациям, лгут, чтобы сохранить пристойное лицо, и сами верят в свою ложь. А осознав сердцем поступок, боятся признаться и покаяться.

На уроке труда мы делали корзиночки из полосок бумаги и картона. Принцип был обычный: пять полосок клали поперек, пять полосок вплетали в них перпендикулярно (это было донышко), концы тех и других отгибали, поднимая вверх. Это были стенки будущей корзинки. Их тоже нужно было переплести несколькими полосочками «по кругу» и закрепить клеем. Ну, потом укрепляли это сверху полосочкой-ободком и приклеивали ручку-полосочку.

Все старательно трудились. У многих уже вырисовывалось что-то интересное. У кого-то были двухцветные полосочки, а кто-то даже плел корзиночки из узкой детской тесьмы, обувных шнурков; такие надо было скреплять ниткой с иголкой. У меня работа что-то не задал ась. Бумага не хотела склеиваться силикатным клеем, полосочки расползались, пачкали руки и сами становились замызганными. Я смотрела на красивую аккуратную, почти готовую работу Люды, моей соседки, и готова была реветь во весь голос.

Вера Станиславовна, посмотрев на часы, велела сложить все в коробки, привести в порядок места и собираться домой. Зазвенел звонок. «На следующий урок принесете законченные корзиночки», - сказала учительница. Я уходила с отвратительным настроением: грызла зависть ко всем, кто спокойно и удачно почти завершил работу. А мне дома начинать все сначала!

Неделя пролетела незаметно в делах и беготне. Про корзинку я благополучно забыла н ачисто. И вдруг, собирая портфель в школу, с ужасом понимаю, что сегодня - труд!!! Остается два часа до выхода в школу! Помня, как мусолила эти полосочки на уроке без малейшей надежды, сознаю: уже ничего не успею… Вопила я так отчаянно, что мама в два прыжка примчалась из другой комнаты с криком «Что??? Что случилось?!» Мое отчаянье было безмерно: уже видела двойку в журнале, насмешливую улыбку Сашки Живаева, радостное шушуканье Нинки Паньковой, серьезное сопереживание по поводу моей безответственности Люды Орловой… Я орала и подпрыгивала на месте, будто конец моей жизни так и норовил змеей обвить мне ноги.

Разобравшись в моей словесно-сопливой невнятице, мама нравоучительно начала: «Ничего смертельного не случилось… Ну, получишь заслуженную двойку…» - начало ее морали тут же потонуло в шквальном вое и ливне слез! Она как-то испуганно засуетилась, забегала по комнатам, принесла папин инструментальный сундучок и в задумчивости склонилась над его сокровищами. Я тоже сунулась туда своей опухшей физиономией с подсознательной надеждой на чудо. Прямо перед глазами золотистыми лучами сиял увесистый моток мягкой медной проволоки миллиметровой толщины… Мне это ни о чем не говорило. Я ждала чуда. Его пока не было…

Но мама, как фея из «Золушки», взяв в руки золотой моток, тут же сплела из проволоки что-то вроде цветка с узкими длинными лепестками, и лепестков было много.

- Нам не цветок задали, а корзинку! - возмутилась я.

- Не ори… У нас мало времени.

Это было настоящее волшебство… Прямо на коленях у мамы возникало переплетенное донышко, «лепестки» поднимались вверх, превращаясь в чашечку золотого цветка, сквозь которые умелые мамины пальцы неутомимо продевали туда-сюда проволоку, переплетая уже бортики корзинки.

- Ну, ручку мы сделаем понебрежнее, - размышляла вслух мама, не подозревая, что невольно учит меня квалифицированному обману. Я тоже вошла во вкус и недовольно заныла:

- Да,,, вон какая она красивая, ровненькая! Дети так красиво не умеют. Ты скриви хоть чуть-чуть…

Мать растерянно посмотрела на меня, опомнясь:

- А ну, вон отсюда! Дожилась я с тобой…

Схватив мамино золотое чудо, я скрылась в детской комнате, с облегчением понимая: позора избежать удастся.

Но чем ближе подходила к школе, тяжелее становилось на душе. Я зашла в ближайшие развалины (приблизительно на нынешнем углу Советской и Ленинской, только поглубже, подальше), достала корзиночку из портфеля и, собравшись закопать ее в снег, поняла, что к покаянию я не готова. Трясущимися руками, будто совершая убийство, мяла, скособочивала, раздвигала ровно переплетенные бортики, делала дырки. Корзиночка все равно была волшебно хороша…

Три урока прожила я, словно в страшном сне: отвечала невпопад, обижалась на обычные шутки мальчишек, была невнимательна к вопросам учительницы… На уроке труда все выставили свои произведения на парты. Я не торопилась.

- Кончевская, и ты не сделала? - с радостным облегчением прошипел сзади Лаврентьев, подозревая во мне товарища по несчастью.

Судорожно дернув лопатками, с тяжелым сердцем достала из портфеля «вещдок» своей лени, гордыни, трусости, лицемерия. Доставая это свидетельство своего морального преступления, я отсекла себя от всех, кто честно получит свои хорошие и плохие отметки… Даже измордованная моими подлыми руками корзиночка просияла на весь класс.

- Ёо -пэ-рэ-сэ-тэээ!!! - выкрикнул сзади Борька.

- Ой! - удивленно и обиженно сказала моя соседка. - А что же ты прятала?

Все сорвались с мест и бросились к нашей парте. Вера Станиславовна сделала толпе замечание, что охладило общий пыл, и неторопливо подошла к нам. Я видела, как менялось ее лицо: одобрение,.. удивление,.. неуверенность,.. гнев…

- Зачем ты мне принесла чужую работу? - спросила холодно она вполголоса, наклонившись.

- Это моя работа, - услыхала я сой собственный голос как бы со стороны. В нем звучала обида и недоумение.

- Возможно, это твоя работы, но выполнена она не тобой.

- Мной! - сказала я, входя в раж, и окончательно теряя ощущение реальности.

- Лариса, я знаю твои возможности. Не обманывай меня!

- Хотите, сделаю такую корзинку при вас? Меня мама научила! - уже мутило от своей наглости, но остановиться не получалось. Слезы оскорбленной невинности заволакивали глаза.

Учительница озадачилась. Долго испытующе глядела на меня.

- Не знаю… Может быть…, - и пошла по рядам анализировать работы. Она явно была раздражена и, сдерживаясь изо всех сил, тихо разговаривала с ребятами.

… Домой пришла тайно, «аки тать в нощи», прошмыгнула в детскую, аккуратно переоделась, разложила все по местам, как никогда. И села за стол с учебниками, чего со мной отроду не бывало… Мама вошла в комнату:

- Мамай наш явился? Да как-то тихо!...

Я безмолвствовала. На душе было преступно и муторно. Мама помолчала и сказала то, о чем хотелось попросить ее мне. Она осторожно проговорила:

- Доченька… не говори папе про.. ну, про эту корзинку… Ладно?

- Ладно… - заплакала тихо и горько. Вот, умереть бы. Но я просто рано уснула, как всегда бывало, когда хотелось спрятаться от чувства вины.

В школу ходила, как на каторгу. В классе было все нормально, вроде. Никто ни о чем не расспрашивал, не шушукался. Изредка ловила я на себе задумчивый взгляд Веры Станиславовны, что было самым страшным. Однажды, дня через три после этих событий, когда уже все вышли из класса в пальто и с портфелями, а я судорожно запихивала свои книжки в сумку, чтобы не остаться наедине с учительницей, Вера Станиславовна подозвала меня к столу и показала злобную с закрученной головой двойку в журнале в строке с моей фамилией.

- Это за корзиночку. Уверена, что ты не возражаешь.

- Нет, - сказала я с облегчением.

Все равно я себя чувствовала очень плохо. Порой утешала мысль о смерти. Правда-правда! Ну, не то, чтобы с собой что-то сделать. А вот бы, просто уснуть и не проснуться… И не будет больше страшных мучений от того, что я стала обманщицей, а еще и трусихой. Не забывались озадаченные и почужевшие глаза любимой учительницы, доверие которой для меня дороже всего… Душа моя изнывала от боли… Не была поставлена в этом событии какая-то главная точка.

Глава 16.
«Cicha woda brzegi rwie» и маленькая Валя

Назревала подготовка к зимней городской школьной олимпиаде художественной самодеятельности. Главным режиссером была назначена наша Вера Станиславовна. Она дирижировала общим хором, ставила танцы, соорудила из наших девяти- десятиклассников эстрадный ансамбль, чем-то смахивающий на джаз, с солисткой, по-моему, Вандой из девятого класса. Кажется, опорой, доминантной основой ансамбля был наш учитель пения Виктор Шаронов, аккордеонист. (Я уже боюсь ошибиться в деталях за давностью лет.)

Это было дерзкое новшество для школьной самодеятельности того времени. Мы все задохнулись от гордости и восхищения, когда увидели наших «джазменов» в белых рубашках с картонными черными «бабочками», покрашенными черной тушью, пионерским барабаном (на нем работал Коля Гарланов), с пионерским горном, вместо трубы. Не помню, кто с ним управлялся, но звучало прилично: пунктирно, все попадало в точку, даже было какое-то подобие синкоп. Что-то делала там старая семиструнная гитара с голубым бантом. Были еще какие-то хозяйственно-подручные приспособления: медные тазы, ложки, бутылки, а жестяные коробки с горохом успешно заменяли маракасы и т.п.

Околачиваясь на сцене уже во время смотра и видя, как наши неузнаваемые и взволнованные «джазмены» со всеми своими мелочами осаждали Веру Станиславовну, я поняла: автор идеи именно она. Загадочно улыбаясь, она расчесывала и укладывала локоны солистки, поправляла бабочки и чубчики музыкантам, успокаивала одервеневшего и серого от волнения красавца Шаронова, напевая ему на ухо какие-то музыкальные места.

Открылся занавес Дома культуры - и битком набитый зал ахнул… (Нет, все начиналось традиционно: с хора, с программных стихов о Родине, о партии, о войне. «Джаз» был где-то в середине концерта.) Прозвучала барабанная дробь, перешедшая в мягкий шёпот металлических флейцев, вступила расческа, обтянутая папиросной бумагой, приложенная к чьим-то озорным губам. И тут интимно и вальяжно запел аккордеон, запел то, с чем вот уже много лет засыпало и просыпалось все население Западной Беларуси - песню Эди Рознера «Cicha woda brzegi rwie». Зал взорвался аплодисментами, когда вся в локонах и в ярком «взрослом» крепдешиновом платье Ванда запела по-польски: «Szła dziewczyina przez zielony las»…

Музыканты были строги и торжественны, их косые проборы блестели в лучах рампы, обильно смазанные кремом Веры Станиславовны. Ощущая радостное внимание зала, они заметно расслабились. Скованность уходила, начиналось что-то похожее на импровизационные моменты, награждаемые благосклонными взглядами преподавателя с аккордеоном. Ну, а когда «джаз-бенд» дружно грянул припев про «cihu wodu», с ним запела половина публики.

Не знаю, как к этому подошла комиссия, но народный, неформальный успех наши артисты получили безусловный! В этом концерте было много нетрадиционных сюрпризных моментов, рассчитанных на чувство юмора зрителя и на умиление взрослых людей по отношению к детям, что ведут себя естественно и просто, которых не натаскивали и не муштровали.

Наш хор пел песни разных народов: югославскую «О, мое Адриатическое море!», индонезийскую, очень популярную в то время, «Индонезия», пионерскую «До чего же хорошо кругом!», белорусскую, что пел весь Советский Союз «Бывайце здаровы, жывіце багата, а мы ад'язджаем да дому, да хаты», и еще пару песен.

В один из моментов концерта наш «конферансье», шестиклассник Витя вывел за руку на сцену маленькую девочку в белом передничке и объявил, что Валя (не помню фамилии) из второго класса хочет спеть русскую песню «Бродяга». По залу прошелестела единодушная улыбка, все вообразили перепуганный писк малышки. Витя пожелал ей успеха и ушел, его место занял аккомпаниатор. Он дал вступление. Девочка широко раскинула руки и, сделав шаг навстречу публике, запела голосом, какого трудно было ожидать от такого крошечного существа. Пела она так, как с испокон веку пели русские деревни, как пели ее прабабка, бабка, тетки и мать, как пела Русь во всех уголках бескрайней земли ее:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…

Сила голоса Вали прижала всех с спинкам стульев, а его широта тут же сделала зримыми эти «дикие степи Забайкалья» и бродягу, и его судьбу. Мало сказать, что зал был потрясен. Он получил тогда какую-то неизвестную ему информацию, которую надо было как-то переварить. (Я так перевариваю ее до сих пор.)… После мертвой тишины по окончании песни публика отколотила себе все ладони.

Очевидно, у девочки было еще что-то припасено. Она нетерпеливо подняла руку, останавливая шквал аплодисментов, и разрешила кивком головы аккомпаниатору вступление следующей песни.

Следующей она исполнила североморскую песню, написанную морским офицером Жарковским. Ее очень любили тогда - «Прощайте, Скалистые горы».

Прощайте, Скалистые горы!

На подвиг Отчизна зовет.

Мы вышли в открытое море

В суровый и дальний поход.

А волны и стонут, и плачут,

И бьются о борт корабля…

Растаял в далеком тумане Рыбачий -

Родимая наша земля.

Обычно эту песню исполнял бас-солист по радио и на концертах. А тут малышка с косичками и голосом Руслановой такую арию закатила - свободно, вольно, вдохновенно и мощно! Народ не знал, плакать или смеяться… Вера Станиславовна на это и рассчитывала. Умела дать детям себя проявить во всей красе и непосредственности! Валя стала лауреатом того смотра!

Еще один номер не могу забыть. Дуэт из «Пиковой дамы» П.И.Чайковского. Его исполняли девочки из девятых-десятых классов. Сопрано-паст ушку пела вышеупомянутая Ванда, а альтовую партию пастушк а пела девочка, имени которой я не знала. Они были в нарядах XVIII века, насколько это было возможно с помощью проволочного каркаса для юбки и подобия белых париков из чесанного льна. Платье и рубашка с пышными рукавами из марли были украшены цветами. На лицах были мушки. Вокруг них вился крохотный пятилетний амурчик с крылышками, луком и стрелами. Этому барокко очень не хватало арфы или лиры. Даже и цимбалы сошли бы, либо дудочка. Но! Пастораль была единственной в своем роде, хоть и звучала под аккордеон:

Мой миленький дружок,

Любезный пастушок…

… Не знаю, не знаю,

Не знаю, отчего…

Ты не пришел плясать.

Это был танец и пенье.

До сих пор не понимаю, откуда у молодой женщины, юность и молодость которой пришлись на войну и разруху, было такое знание и такое воображение! Если только в самом раннем детстве, когда в Лиду приезжали с гастролями театры или ставили самодеятельные спектакли еще до 1939-го года… Детская память многое хранит… Подсмотреть и подслушать было неоткуда. В те годы радиоприемники были роскошью. А может быть, как-то сохранились с довоенного времени? В Польше они были более доступными, чем в СССР… Возможно, кино давало пищу душе нашей учительницы? Одно неоспоримо! Она была очень талантливым и тонким человеком.

Глава 17.
Кое-что о школьных реформах

Весной зазеленел наш новорожденный сад. Я каждый день бегала смотреть, как подрастают листики на деревцах. В те годы весны были полноводными, от дождей отбоя не было. Мы пускали в ручьи кораблики из бумаги, и они мчались в наши маленькие речки, а потом - в реки по-больше, а оттуда - в Неман, а из Немана (страшно вообразить!) - в Балтийское море! Нас тоже несло весеннее половодье к концу учебного года, а главное - к окончанию начальной школы.

Я испуганно и тревожно ловила непривычно отстраненный взгляд Веры Станиславовны на нас всех сразу. Так живописец, заканчивая картину, отделав мелкие детали, отходит от полотна подальше, чтобы оценить общий колорит, кое-что приглушить, либо добавить какой-то красочный акцент. В эти момент он решает с волнением, какова же будет судьба картины. Мы были счастливы и беспечны, и не задумывались, что наш переход в пятый класс - это расставание с учительницей.

Чтобы оценить наши знания, в конце года всем четвероклассникам положено было написать государственные контрольные работы по арифметике, по русскому и белорусскому письму, попутно в этих работах оценивалось чистописание. Сейчас объясню все по порядку. Для нынешнего компьютерного поколения - это архивная давность, и это естественно. Для нас и наших учителей это было испытание серьезное! Собственно, контрольные мы писали в конце каждой четверти на проштемпелеванных двойных листках. И, Боже мой, с какой строгостью, с каким страхом, ответственностью и торжественностью давали нам их учителя! Равно так же мы брали их своими дрожащими руками.

Вера Станиславовна говорила: «Таскин, Разумовская, тщательно вымойте руки перед контрольной. И чтобы ни пятнышка на контрольном листке! Кончевская, ты сменила перышко? У тебя такой сильный нажим в нем, от того и кляксы. Вадим Хоменко, если бы ты бал настолько аккуратен, насколько грамотен! Твой диктант, в котором ни одной ошибки нет, читать невозможно: сплошная китайская грамота! Ну, не торопись ты!!»

Для меня чистописание - предмет правильного, красивого письма - был самым страшным. Он преподавался на протяжении трех лет. Правда, постепенно количество его часов к третьему классу уменьшалось. Нас учили каллиграфии того времени. Кажется, традиция эта столь древняя, как и «Повесть временных лет» (если это не поздняя подделка, как считают некоторые ученые). Поскольку писание зависело от инструмента (орлиного или гусиного пера), то и наши металлические перья изготавливали в традициях особо обрезанного и заточенного птичьего пера, вернее его нижней «луковички», которая врастает в тело птицы.

Видов металлических перьев было много. Но все начиналось со «звездочки». В младших классах можно было писать только ею, потому что это перо особо выразительно выписывало каллиграфические детали письма: «нажим» и «волосяную линию». Например, в элементе «крючочек» ( i) главная линия писалась с нажимом, а нижняя, соединительная, прописывалась тонкой волосяной линией. Тонкими линиями писались «флажки» у заглавных букв «H», «K», «Ф», завитушки в буквах «Т», «Y», «X», «Ц», «U» и т.д.

Кроме «звездочки» для малышни были перья видов «уточка», «лягушка», «рондо» и другие, названия которых я не помню. Мне больше нравилась «уточка». У нее на конце была напайка из металла и она писала гладко и быстро, только без «нажимов» и «волосяных линий». А «звездочка» скрипела, цеплялась за бумагу, кляксила, брызгала. Да ну её! Вот «лягушка» писала похоже, но чище, однако жестче. Напишешь строчку, будто борозду целины пропахал. «Рондо» было для взрослых! У него был широко и косо срезанный кончик. Почерк от него становился загадочным, изысканным, каким-то «иностранным». Им писала моя тетя… Мама и папа писали «уточкой». Перья типа «уточки» были в автоматических ручках… Вот, какое хлопотное дело чистописание!

Пока я просто выполняла упражнение по письму, все было нормально - и почерк, и нажимы, и пр. Как только начинала писать чистописание, руки тряслись, нажим становился, как у Ильи Муромца, брызги чернил летели во все стороны. Папа говорил, что не надо стремиться казаться лучше, чем ты есть, ибо это всегда фальшиво… И я всегда в этот момент вспоминала ту корзиночку..

В разговорах, раздумьях и переживаниях о последних контрольных я вспомнила, что нам (моим ровесникам) очень повезло. В 1956 году по всей стране были отменены в школах ряд предметов (психология, логика, конституция СССР), и главное - ежегодные экзамены с четвертого по десятый класс. Да-да! В каждом классе сдавались летом экзамены. И не какие-нибудь два экзамена по языку и математике, а все предметы, какие изучались в течение года, кроме труда, пения и физкультуры. Я помню, как ребята постарше весь июнь слонялись с учебниками, обалдевшие от жары, с распухшими головами, где все знания за целый год перемешались, спрессовались, слиплись. Сколько переэкзаменовок оставалось до осени! А сколько второгодников было тогда!! Суровое время! Мы уже стали баловнями судьбы. Это немного успокаивало.

Глава 18.
Последние мгновения начальной школы и вечная любовь

…Ладно, нырну еще раз в «черную дыру» временного портала, чтобы попасть в точку Вселенной, где все еще длится наше полное открытий детство. Нырну, чтобы снова побывать с живой молодой и веселой Верой Станиславовной, со своими одноклассниками, рассеянными по бывшей большой стране, и с философом Борькой Лаврентьевым, который умер через два года после окончания начальной школы, заранее предсказав это. Пушкин писал «Иных уж нет, а те - далече». Да… С нами их нет. Но все живы в этом загадочном и не познанном еще мире, в каких-то других его пределах.

Уж не помню - до торжественных линейки и совместного с родителями последнего собрания - пошли мы в наш последний поход с Верой Станиславовной, или после уже всего. Торжеств вообще не помню. Они были, конечно. Только в нашем детстве не проводились банкеты и балы по выпуску из детского садика, из начальной школы, перекусы на экзаменах, и угощения членов экзаменационных комиссий. (Вы только не подумайте, пожалуйста, что я умаляю новые традиции времени изобилия.) Наши отношения строились на общих делах, которых было очень много. Все это нас сильно объединяло, давало возможность понимать и узнавать друг друга. Да, все равно мы были разными: по специфике семейных традиций, по своим гороскопам (от которых никуда не денешься), по генетике. Мы были связаны какими-то духовными ниточками: кто-то - сильней, кто-то - слабей.

В конце каждого учебного года все классы ходили «в поход». Чаще всего это было что-то вроде пикника. Все набирали еды и питья и отходили в район нынешнего Кургана Бессмертия. Там был раньше заброшенный песчаный карьер с такой крутой горой, что еще в восьмидесятые годы лыжники и катающиеся на санках ломали себе шеи. Я люблю это место до сих пор. Горку сделали менее опасной. Теперь это парк англоподобного вида. Только разнообразие деревьев не продумали. Растительность там скудоумная и по планировке, и по сортам. Рельеф прекрасный! Он как-то даже возвышает душу на нашей плоской однообразной местности. Всегда завидовала Новогрудчине и Дятловщине!

Так вот, все добегали до кургана, доставали свои лусты и наедались до отвала. Потом бегали, играли в «бэрака», в «штандера», в «море волнуется», мальчишки погоняют в футбол - и шли домой.

Мы весной (в апреле - мае) ходили не «на пикники», а на уроки природы. Вера Станиславовна не ленилась выводить нас на такие уроки раза по три. Мы видели, как на пустой земле без травы и листьев расцветают желтые маленькие цветочки мать-и-мачехи, похожие на миниатюрные одуванчики. Потом шли в просыпающийся лес (на месте Ледового дворца) и любовались полянами белых и синих дубравниц и пролесок. Потом смотрели, как цветет черемуха и калужница, как мечут икру лягушки. В те времена, кажется, был еще один мост через Лидейку недалеко за фарным костелом, на Дзеканке. Он был простой, даже без перил, но довольно широкий и прочный, чтобы выдержать телегу с лошадью и грузом. Через этот мост приезжал в город народ из ближайших деревень, из Дубровни, Огородников, Росляков и с улицы Калинина (бывшей деревни Заречье), так ближе до базара и центра города.

Однажды мы ушли утром на урок-экскурсию по нормальному исправному мосту среди зарослей ивняка, черемухи, ольшанника, а когда возвращались - мост разобрала коммунальная служба, чтобы обновить покрытие. Растерянно тормознули перед двумя железными трубами, перекинутыми с берега на берег и врытые в них, на которых держалась снятая переправа. Внизу бежала неглубокая прозрачная вода и грациозно извивались длинные загадочные водоросли среди старых полусгнивших свай.

Первыми бросились переправляться по трубам мальчишки. Девочки медлили, говоря об обходе через ближайший мост. Я решительно последовала примеру ребят и в середине русла, поскользнувшись, ухнула в воду, которая была мне чуть выше груди. Инстинктивно подняла руки с портфелем и пальто, а пышная юбка моей формы как-то странно плавала поверх воды. Мальчики с хохотом и огромной охотой спасали меня, потому что получили кайф от запретно-досрочного купанья. Девочки со встревоженной Верой Станиславовной пошли в обход. Мне, конечно, попало от учительницы за любовь к экстриму. В школе меня слегка обсушили. В общем, ничего особенного…

Кажется, что природа в нашем детстве заменяла много развлечений. Мы любили ее, а она любила нас. И поэтому при объявлении Верой Станиславовной о последнем походе в четвертом классе мы на грустном слове «последний» внимания не задержали. Коллектив прогорланил, провыл, прорычал свое восторженное «ура!» слову «поход». А когда учительница посоветовала еды набирать поменьше, а взять с собой миску и ложку для супа и каши, которые мы будем сами варить на настоящем большом костре - у всех от радости в зобу дыханье сперло!!! Это было во вторник. До воскресенья бредили походом…

В воскресенье мы собрались у школьного крыльца в 10-00. Вера Станиславовна пришла с мужем, красивым, улыбчивым, высоким. Оба они были нагружены двумя ведрами и топором. Пришли еще и родители Людки Орловой, которые никогда наших «мероприятий» не пропускали. Для учительницы это было хорошо. Сами понимаете, что выпустить такую ораву сорви-голов в лес - дело не шуточное. Наши пацаны порой злились, но вскоре привыкли и не обращали внимания на лишние пары глаз, тем более, что людкины «пап-мам» вели себя благопристойно и не отягощали нашу волю пустыми замечаниями. Дядя Коля Орлов был обладателем большой редкости того времени - фотоаппарата. Благодаря ему в моем «архиве» есть фотографии нашего «нежного возраста».

Ну, началось наше выступление в поход с того, что мы разделились на два отделения - мужское и женское. Первыми уходили девочки с учительницей и тетей Надей Орловой. Мальчишки должны были находиться в школе и не смотреть в окна в течение сорока минут. Затем они выходили со своими взрослыми командирами из помещения. Их второй задачей было - найти знаки, оставленные нами, которые бы указывали направление нашего пути. Вот, по ним они и должны были нас искать. А мы рисовали мелом стрелки на тротуаре, на заборах, домах, выкладывали их из камешков, из сухих веток. Иногда оставляли им письма под знаком «конверта» (*). Но это письмо надо было еще ухитриться найти! Мы их клали то под камень, то закапывали в виде «секретика» в ямку под стеклом, либо прятали в лопухах или в крапиве, которых было в изобилии в нашем патриархальном городке. Маршрут у нас был непростой и неблизкий. Одно из писем мы спрятали в пожарном деревянном ларе с песком, который находился на спуске железнодорожного виадука (моста), что шел почти чуть ли не над самым вокзалом и всеми путями. Я до сих пор помню это веселое письмо, написанное Верой Станиславовной: «Ну, как? Не разбили носики на своем сложном маршруте? Если нет - молодцы! Значит, вы - настоящие следопыты. Ищите нас! Ваши принцессы».

Потом, перейдя мост, мы свернули на улицу Дзержинского, за хибарами которой начинались поля льна, а потом ржи. Дышалось так вольно среди васильковых полей и поющих жаворонков! Мы начали визжать и петь песни от восторга, и прыгать в теплом песке проселочной дороги. Вера Станиславовна нам напомнила, что еще надо дойти до леса, найти поляну и обозначить ее, как конечный пункт. А до леса еще - ого-го сколько!

В лесу на поляне мы выбрали место для костра, собрали немного хвороста «для заначки» и приветливо сложили сорванные по дороге васильки в один большой букет. Это и был наш знак. Попрятались мы в зарослях можжевельника, малины, и разных кустарников, потому что уже издали слышали возбужденные голоса наших мальчишек. Они сразу угадали поляну с нашим букетом. Сашка Лещенко весело сказал: «Пункт сбора здесь, точно! Вот и букет нам от них… Выходите, принцессы!»

Муж учительницы и дядя Коля прихватили с собой целых два ведра воды и мы умылись и напились! Мальчишки наперебой рассказывали, как они искали наши стрелки и послания и предъявили нам четыре письма, а мы оставляли пять!! Все так радовались друг другу, будто не виделись целый год!

Близился час обеда. Мы были зверски голодны. Шестерых мальчишек во главе с Метаком Кузьмой послали опять за водой для супа и каши. Остальные ладили костер: ну, там дрова, треногу для ведер и все такое. Мы, девочки, чистили картошку, морковку, лук для горохового супа, а тетя Надя с Верой Станиславовной немножко нам помогали. Ребята принесли воду и началось настоящее поварское искусство взрослых. Ой, как было хорошо! Трещал костер, к огню было не подойти! Поэтому мы затеяли на поляне игры: то «в ручеек», то «в калим-бам-ба», то «в бэрака». (Мой папа говорил, глядя на наши забавы во дворе: «У вас прямо интернациональный набор игр! «Бэрак», а правильно «обэрак» - польская игра, «штандер» - еврейская или немецкая, а ваша «калим-бам-ба» - это искаженное от татарского «Кыль мэнд а» - «иди сюда», что-то вроде этого».)

Взрослые срубили несколько сухостоин и положили их вокруг костра подальше от огня, чтобы сидя на них, можно было держать миску на коленях и есть. Мы наелись и осоловели от свежего воздуха, пройденного пути, сытости и неизмеримого ощущения счастья. Некоторые, свернувшись калачиком на траве, смотрели на прогарающий костер, кто-то спал. Я с девочками пела песню «Горят костры далекие». Очень хорошая, популярная песня была, по радио все время звучала по всему Союзу. Оказалось, что стихи к ней написал летчик нашего Южного городка Иван Шамов. Известному композитору, песеннику-классику Борису Мокроусову стихи так понравились, что он написал к ним музыку.

Горят костры далекие.

Луна в реке купается.

А парень с милой девушкой

На лавочке прощается.

Глаза у парня ясные,

Как угольки горящие.

Не то, чтобы прекрасные,

Но, в общем, подходящие! и т.д.

Наш папа как-то купил сборник стихов Ивана Шамова и принес его с гордостью. Там были стихи о Лиде:

Лиды будут не в обиде,

Если только об одной

Мы споем о нашей Лиде,

Белорусочке родной.

Невеличка, право, с виду!

(Суть не в облике твоем)

Украшает край наш Лида

Замечательным трудом!

Обувь делает красиво:

Век не чисти - а горит!

Добрым пивом вас на диво

Лида щедро угостит.

Люди могут удивиться:

«Что за Лида?» Невдомек!

Наша Лида не девица -

Белорусский городок!

Через восемь лет в городе будет организован самодеятельный ансамбль песни и танца «Лидчанка». В его репертуар одной из первых вошла песня о Лиде на стихи Ивана Шамова. Музыку к ним написал первый руководитель ансамбля Василий Иванович Аламаха.

…Муж Веры Станиславовны что-то тихо сказал ей, и она, будто очнувшись, негромко согласилась: «Да, дело к вечеру идет… Ну, что ж… будем собираться»

Стаья в 'Лидской газете' за 22 мая 2014 года.

События четвертого класса в моей памяти завершаются именно этим феерическим событием - походом, костром, ощущением счастья и малюсенькой фотографией, на которой часть нас с Верой Станиславовной и ее мужем в дыму костра у ведер с горячим супом и кашей стоим на лесной поляне…

Наша учительница была очень нестандартным человеком. У нее все было необычное и смелое: и взгляды, и приемы воспитания, и уроки, на которых было так интересно, что трудно рассказать. В пятом-шестом классах она вела у нас рисование. Мы были так рады этой не прерванной нашей связи. Я ходила в ее новый класс к первоклашкам. Играла с ними на переменах, читала им книжки на уроках «свободного чтения». И учила их мечтать о будущем, как недавно еще нас учила Вера Станиславовна. А учительница уже смотрела на меня, как на взрослую, и делилась проблемами по поводу новой малышни. Они ее тоже очень любили! Я слегка ревновала…

Мы с ней встречались периодически почти всю жизнь. Не специально, чаще - случайно, но так горячо, будто вчера расстались… У нее не было детей. Потом не стало и мужа… Она никогда не оставалась одна, всегда была окружена стайкой школьников, позже - теми, кого она учила польскому языку и польским песням своего детства.

В душе моей таинственным и сладким кладом всегда жила память детства. А его невозможно отделить от учительницы, с которой связано мое человеческое становление, взросление, осознание первых сложных жизненных проблем. Мысли о том, чтобы написать как-то об одной из моих семи «первых» учительниц будоражили и тревожили меня не один год и не одну ночь, особенно, когда пришли болезни и старость. Но как написать об этом в газетной статье? Ведь газета - это «поток информации», где редко есть место чувствам; там «тесно строчкам» и много авторов, которым необходимо, извините, элементарно заработать свой хлеб. Да и рука редактора, скажем прямо, безжалостна…. Увы…

И вдруг сердце мое было «уязвлено и сладостно, и больно».

В «Лидской газете» за 22 мая 2014 года я увидела родное, незабываемое лицо Веры Станиславовны. И маленькую информацию, которая меня потрясла, но не удивила.

Радостно было узнать, что мои чувства многократно умножены множеством людей, которые несут в себе ту же бесконечную благодарность, что и я. Моя учительница была кавалером международного Ордена Улыбки! Трудно придумать награду лучше этой, которая выше и сердечней всяких официальных званий. Какое счастье иметь столько единомышленников! Какая это редкость в жизни!

Пусть это маленькое повествование о давних годах, о нашем городе, о незабытом детстве будет переплетено жемчужными ниточками памяти о Вере Станиславовне Курило, которая этими же ниточками переплела сердца абсолютно незнакомых друг другу людей - своих учеников из разных поколений.

Ноябрь 2014 - апрель 2015

[1] Выход.

[2] Двойкин Анатолий Иванович (11.10.1928 г.р.) - родился в д. Дора Уломского р-на Вологодской области. В 1948-55 гг. служил с Советской армии, в 1956 г. работал контролёром-приёмщиком в сборочном цехе Лидского з-да «Сельхозмашиностроения», 1956-61 гг. - учёба в Беларуском институте механизации сельского хозяйства. С 1961 г. на разных должностях работал Гродноэнерго, в 1988 г. ушёл на пенсию с должности начальника службы распредсетей «Гродноэнерго».

Top

Меню:

Воспоминия Кончевской Л.Г.

МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ ПРО ЛЮБОВЬ