Размышления о веселом и грустном

Артист, художник - взаимозаменяемые слова в отношении к любому творчеству. Артистом в народе могут назвать искусного слесаря или столяра. Художником именуют часто крупного писателя, либо тонкого актера в солидных монографиях и искусствоведческих статьях. Как в детстве ярче проявляются расовые черты, так во всю мощь в нас неудержимо искрятся таланты, заложенные Богом.

Наше богоподобие заключается в творческих потребностях и возможностях, а главное - в их многогранности. Кто не задумывался об этом, попробуйте на себе, на своих детях - и тогда сами увидите.

Не поддавшиеся житейской «серьезности» - скепсису - люди, сохранившие в себе эти изначальные искры, работая в школах, больницах, служа в армии, вкалывая на заводах, фермах, в конторах, до пенсии (и после) поют, играют в любительских театрах, танцуют, рисуют, пишут научные труды, стихи, романы… Они не думают об известности (ну, может быть, кто-то и мечтает), но жить без творчества они не умеют. (Над этим очень много иронизируют в обществе. И совершенно напрасно!) Это - закон природы… А нарушая его, мы заболеваем, становимся глубоко несчастными. Тут уже и деньги («за которые купишь все») не помогут.

Заявляю ответственно: каждый человек - творец. Каждый открывает это в себе по-разному, в свое время, именно когда он очень сильно нуждается в самореализации. И не суть важно, поместят ли его портрет или интервью в каком-нибудь СМИ местного разлива. Его энергия найдет выход для своего слушателя, зрителя, читателя, которого она взволнует, сделает на какое-то время счастливым, благодарным.

И даже в наждачном научно-педагогическим языке есть определение, от которого не открестишься - «сюжетно-ролевые игры». Три слова, которые звучат для меня музыкой: сюжет-роль-игра.

Ой, вы только не подумайте, что автор - в прошлом известный актер, критик, искусствовед или, вообще, «светлая личность», вроде идеологического руководителя в какой-нибудь мудрой конторе. Ничего подобного. Большая часть жизни прожита в провинциальном городе, и местом наслаждения были маленькие сцены самодеятельных театров, а часто просто дворы и территории жилых районов, лес. Бывали спектакли, на которых присутствовали четыре-пять зрителей.

Но разве в этом дело? Чтобы сыграть спектакль, нужно было научиться жить чужую жизнь, сделав ее своей. Надо было стать другим человеком, страдать, радоваться, отбросив все привычное, природное, свойственное тебе. Просто необходимо полюбить своего героя, которого тебе дали оживить, каким бы он не был, если бы ты по жизни терпеть не мог такого человека.

Начиная с двух лет, я почему-то играла в семью, которой в реальности никогда не видела, но много о них знала: они были немного старше моих 27-летних родителей, их звали Эва и Боб, они относились к людям среднего достатка, говорили на незнакомом мне языке, который я, тем не менее, хорошо понимала. Эва красила губы и ногти, а Боб носил элегантный костюм, в его прическе имелся пробор, а в гараже - автомобиль. Их дом был комфортным, нарядным и просторным. Только вещей было многовато.

Мама и папа не имели ни того, на другого. После двух войн, оставшись на восточных рубежах нашей необъятной разрушенной Родины, они радовались жизни: южно-сахалинской тайге с малиной и клюквой, богатой охоте и рыбалке, сажали картошку, сеяли редиску. Мама распарывала свои шинели, перекрашивала их, перешивая на гражданский (даже модный!) манер. С местного рынка появлялся корейский, китайский и японский «секонд-хенд», скупавшийся у аборигенов. И девушки, давно ничего не носившие, кроме защитных гимнастерок, юбок и сапог, расцвели в ярких восточных шелках, непривычной деревянной обуви.

Одним словом, в реальности у меня не было образца хорошей европейской жизни. Разве что из каких-то бессознательных впечатлений, случайно зацепившихся за младенческую память, когда родители брали меня в одеяле с собой в кино, чтобы насладиться трофейными немецкими фильмами, среди которых было много голливудской продукции [1].

Жизнь Боба и Эвы занимала меня довольно долго. Я знала, что они любили друг друга. И эти люди не были для меня посторонними, потому что одним из них была я. Я-Эва хотела нравиться Бобу, с нетерпением ждала его, украшала себя маминой скромной бижутерией, «красила» губы и ногти, наклеивая лепестки наших домашних бальзаминов и ярко-красных гибикусов - китайских роз. Он приезжал домой, и я радостно бросалась к нему в объятия, хотя примеров этому рядом не имела. Мои родители были девственно-сдержанны при мне по отношению друг к другу.

Иногда мы с Бобом гуляли вечерами по очень красивой немноголюдной улице. Красива она была благодаря необыкновенному озеленению: группам цветущих кустарников, деревьев, подвесным ампельным растениям, плющам разного цвета, увивавшим стены домов и решетки ограждений. Мы вели беседы «взрослыми голосами». У нас была одна печаль: мы не имели детей… Я очень боялась потерять Боба.

И мама удивлялась, прислушиваясь к моей автоболтовне: откуда у нее это? С расширением моих реальных жизненных впечатлений и информации из книг, которые мне часто читали родители (конечно же - сказки, детские стихи, русские былины), Эва и Боб бледнели в моем воображении и были вытеснены царем Салтаном, Гвидоном, Царевной-Лебедь, бабой Ягой, Ильей Муромцем, Мойдодыром и прочими, более интересными и активными персонажами. Но все же… Почему Эва, Боб? Неужели это все же - и правда - одно из воплощений? Обеспеченное, скучноватое, тревожное в стремлении иметь ребенка, не потерять мужа… Уже в моей нынешней жизни я старалась быть самостоятельней, преодолевая в себе полную зависимость от любимого человека…

Это была моя первая пьеса, которую я играла за двоих актеров.

Ну, а потом - пошло-поехало. Переиграны были все сказки, былины. Потом была куча «артистов», друзей нашего большого японского дома (большого, в смысле - длинного, потому что он был одноэтажным, а жили в нем семей пятнадцать). И дом был как маленькая деревня с кучей детей. Иногда приходилось играть с девочками в «дочки-матери». Я вдруг слышала в их интонации чужой мне стиль жизни - бытовой, грубый, очевидно, он был обиходным для большинства семей дома. У нас так не разговаривали, Эва и Боб - тоже.

Мой первый в жизни друг Вовка Гутман был из другого дома. Его приводила к нам его мама - тетя Женя, однополчанка моей мамы. Они воевали вместе в особом батальоне связи, одним словом, были радистками. Отцы тоже прошли две войны вместе. Уже позднее, когда я была взрослой, папа признался, что они с дядей Володей грешили соавторством нескольких научно-фантастических повестей, которые сочиняли на протяжении войны. Потом сравнили их с фантастикой Жюля Верна, Алексея Толстого, Александра Беляева и торжественно сожгли свои тетрадки. А жаль…

Любовь и, надеюсь, правильное понимание фантастики мне достались от отца, а тяга к мистицизму - от матери, хотя она до конца жизни открещивалась от него, считая себя атеисткой. С какой жаждой и любовью тянулась она к моим рассказам о Евангелии, о Христе перед смертью!

Так вот, Вовка был моим первым другом и, как бы первым «театральным партнером». Это с ним мы переиграли все сказки, которые нам читали… А про Эву и Боба я даже ему не рассказывала… Почему?

Мне нравилось в играх становиться «другой»: то бабой Ягой, то доброй бабушкой Ивашечки, а паче того - спящей царевной, или Еленой Прекрасной, или Золушкой. Приходилось изображать Ивана-Дурака, когда Вовка был Царем. После этого он меня звал дурачкой (от слова «дурак»). Нам ведь было по три года, мы и словообразованием тоже занимались впервые.

Когда мы переехали с острова Сахалин на «большую землю» под Минск, в гарнизон Мачулищи, я по-первости играла с деревенскими девчатками «у дочкі-маткі», а потом - «цуркі», живя в Западной Белоруссии в деревне Липнишки. Но меня в свою мальчишескую компанию стал брать мой двоюродный брат Эдик, который был старше на шесть лет. Являясь заводилой и бесспорным лидером, выдумщиком, он был помешан на довоенной трофейной кинопродукции, которую нам исправно крутила кинопередвижка.

В те годы по деревням ездили киномеханики и два раза в неделю «крутили» на своих привозных аппаратах пленки отечественных и зарубежных фильмов. Летними вечерами экран растягивали между деревьями рядом со школой, и для нищей деревенской детворы это было бесплатное пиршество! Передвижка уезжала, выручив пару пригоршней пятаков, а чудеса продолжались в исполнении недавних зрителей.

Мы играли в американский сериал тех лет - «Тарзан». Я бывала то девушкой, в которую влюбился юный Тарзан, потерявшийся в джунглях ребенком и воспитанный обезьяной Читой, то одной из многочисленных его сестер-обезьянок, то дикаркой из местного племени.

Больше всего Эдик любил английский фильм «Багдадский вор». В него мы тоже играли, переделывая его на всякие варианты, чтобы не было однообразно, ибо у нас были постоянные зрители - усталые взрослые… Времена были такие (1951-1952 гг.), что на рассвете по селу ползла гарь и вырывались языки пламени из домика, где размещался сельсовет. Поджог был произведен после убийства нескольких человек, председателей ближайших колхозов. Шли их похороны под вой детей и женщин… Кладбище было недалеко от школы и нашего дома… Мой возраст от пяти до девяти лет был связан с попыткой понять, что такое смерть. Я ее очень боялась, но не относительно себя. Страшно было за папу, маму и мою тетю Аду. Она, учительница, была коммунистом и организовывала партийные и комсомольские ячейки в деревнях. Не боясь никого и ничего, она часто возвращалась домой очень поздно лесными дорогами, зная, что за ней охотятся «аковцы», остатки «белых», «зеленых». Часто о засадах ее предупреждали сельчане и хуторяне.

Социальное и национальное напряжение было велико. Людей не радовало то, что принесла эта новая для них власть, которая уже перед войной многих напугала: лишила прав, земли, прежней зажиточности, покоя, обнажила непримиримые противоречия между сторонниками нового и старого, между надеждой и безнадежной ненавистью… Но от войны и вражды устали все. Конечно, самая тяжелая доля выпала деревне, которая кормила всех, кроме себя. У нее, кормилицы, забирали все. Попробуй объяснить народу, благоденствовавшему до войны, что позади лежит огромная, голодная, разрушенная страна, и что построить все заново - дело не быстрое… А народ - всегда заложник политики. Есть какие-то таинственные процессы, которые руководят миром и войной, посылают человечеству достойных и ничтожных руководителей, либо жестоких тиранов. И ничего человек с этим не сделает. Никакие восстания, никакие отмщения не помогут, пока не выйдет Время, отпущенное Богом на обретение другого мышления, мироощущения, иной судьбы.

Хуже нет искать истину в дебрях истории. Она там рассыпана мелкими золотинками, перемешанными с мусором клеветы, лжи, ошибок, лести. Прошлое, как гнилое болото, бездонное, манящее призрачными огнями, где пропадешь навсегда. Это только кажется, что оно романтично, спокойно умиротворенно. Все - относительно. Ох, как относительно!

Один описывает время своей жизни, как изобильное, счастливое. Его современник и житель того же города из семьи, где не было ни алкоголиков ни тяжело больных, где все трудились, рассказывает о своем времени, как о трудном, полном лишений, где он увидел в обиходе семьи белый хлеб только, когда сам пошел работать - в восемнадцать лет. Не думаю, что кто-то из них лжет.

Так вот о тех, то ли героях, то ли бандитах, которые убивали и поджигали, сиротя детей своих земляков, чтобы вернуть прежнюю власть и жизнь на незнающую покоя землю… Я думаю, их героизм шел от привычки к смерти и крови за много лет. Им была не страшна собственная смерть, а тем более - чужая. Это - уже страшная болезнь, а не борьба за идею. Так было у революционеров-народников, эсеров, части большевиков.

Мою тетю, Аду Аркадьевну Горошко, все-таки выследили в 1953-м году, когда она, ловя попутный грузовик, собиралась ехать к нам в Латвию в г. Даугавпилс. Сев в кабину, она случайно оглянулась на заднее, затянутое железной сеткой окошко. На нее смотрело лицо довольно известного «лесного брата», или как их там называли тогда, не так давно арестованного и, вероятно, сбежавшего из-под ареста. Женщина хотела выйти, но машина уже неслась полным ходом, насколько позволяла мощеная булыжником заледеневшая дорога. Шофер перехватил руку пассажирки, пытавшейся открыть дверь кабины. Стало ясно, на чьей он стороне. Надежда оставалась только на себя.

Боролась она отчаянно. Только не понимала, почему машина не останавливается, чтобы исполнить задуманное. И сидевший в кузове психовал, показывая шоферу назад, орал: «Prędzej! Prędzej!» И тут пришла мысль: а вдруг следом кто-то едет? Поворотов в лес не предвиделось. Шоссе пролегало среди полей и болот. Был конец декабря 1953-го года. Ада Аркадьевна ехала на встречу Нового года. Снега было мало, он то и дело таял. Стояли то серые бесприютные оттепели, то гололедица.

Она собрала последние силы, ударила шофера локтем по руке, а потом вцепилась в нее зубами, видно, больно. Этот гад отдернул от двери руку со словами «Ат, кур-р-рва!..» Дверь кабины распахнулась. Женщина на всей скорости выбросилась на голые обледеневшие камни. И, уже теряя сознание, обреченно смирялась с тем, что бандиты остановятся и добьют ее… Как ни странно, машина, прибавив скорости, скрылась за поворотом, который вел к какой-то деревне.

Ее подобрали люди, ехавшие следом в такой же попутной полуторке. Это были местные женщины в огромных коричневых платках-пледах, незаменимой верхней одежде сельского женского населения того времени. (Это был и плащ, и пальто, и пиджак, и башлык в снегопад). Аду Аркадьевну привели в чувство и с нескрываемым сочувствием и страхом уговаривали ехать в больницу. Она была упряма, да еще и не могла опоздать на поезд! Посчитав, что судьба ей дала шанс, преодолевая сильные боли, она бросилась выполнять задуманное.

Попав в сытый прибалтийский предновогодний комфорт, залитый золотыми огнями, благоухающий жареными сосисками и сдобными слоеными нежнейшими «язычками», которые продавали на каждом углу без очередей и ограничений, моя тетя позабыла пережитое. Взрослые встречали 1954 год весело, и только мама была бледна и испугана. Она видела травмы свояченицы и настаивала на том, чтобы вызвать «скорую помощь». Та махнула рукой со словами «Отлежусь дома» и на два дня забыла разбитую дотла Белоруссию, ее темные печальные голодные деревни и спекулянтов, везущих туда мешки булок из далекого города аж по рублю за штуку, которые мало кто мог купить.

Отлежаться не получилось. Через 11 месяцев после этого чудесного новогоднего вечера моя тетя умерла от рака в Минске в 1-й клинической больнице. Фантазерка, артистка, биолог и химик, заражавшая всех любовью к природе и всему живому, женщина невероятного обаяния, она умерла в 38 лет.

Через три года я с друзьями с нашей улицы в Саратове играла в эту историю про мою тетю. Помню, что игра помогала мне преодолевать тот давний страх смерти, а друзьям моим узнать, какие события совсем недавно происходили в Белоруссии.

Но я просто обязана возвратиться в 1953 год в Латвию в пригород Даугавпилса, так называемый Форштадт, чтобы продолжить тему детских игр-спектаклей. Надо мне рассказать про одного замечательного мальчишку. Обязательно!

Папу направили преподавать в Даугавпилсское военное летное училище. Город был после войны удивительно целенький, довольно старинный с очень интересной и мощной крепостью. Толщина стен была такая, что на их гребне были посажены аллеи деревьев, по которым мог проехать автомобиль. Эту фортецию никто взять не мог!

Мы поселились на Форштадте, потому что квартиры для семей преподавателей только еще строили. Пригород был необыкновенно хорош: два больших озера и куча мелких, весь в песчаных холмах, в садах, в дюнах. Рядом был лес с таким количеством грибов, что я перед папиным приходом со службы за час набирала кошелку, а мне было всего шесть лет. В лесу были тоже озера. Население поселка было разношерстное. Четыре основные части являлись латышами, поляками, русскими староверами (пришли сюда еще в гражданскую войну, спасаясь от английской интервенции и красного богоборчества), и цыганами, которые работали, а их дети учились.

Отец выбрал дом на высоком холме, с которого было классно кататься на санках и драндулетах. (Это такие зимние самокаты, согнутые из толщенной арматуры. Как их сгибали - ума не приложу. Не иначе, как с сильным нагреванием и кузнечным молотом.)

Поселились мы у староверческой супружеской пары - дяди Изота и тети Вали, если не ошибаюсь, Карташовых. Мама была в восторге! Они ей были почти земляки, говорили по родному, по северному. Дядя Изот носил длинную бороду, а тетя Валя - платочек. Было им лет по сорок - срок пять. В их комнате сиял большой иконостас с негасимой лампадкой. Они много и серьезно молились.

По вечерам тетя Валя ставила большущий самовар, мама жарила картошку, папа привозил из города копченую салаку, дядя Изот приходил с работы, и мы все вместе ужинали. Я тогда научилась пить по три чашки чая на ночь и слушать христианские предания. А уж каких сказок наслушалась!

Вторую половину дома с кухонькой и комнаткой снимала тихая безответная маленькая худенькая женщина. Помню ее черные прямые жесткие волосы до плеч, заправленные за уши. Я ее видела с затылка и очень редко. По-моему, ее звали Варварой. Соседки шептались, называя ее спекулянткой. Она была все время в разъездах. Дома оставался ее сын Генка, мальчишка лет 12-13 с такими же черными прямыми волосами и с темными глазами. Он был самостоятельным настолько, что сам готовил себе еду, убирал дома, серьезно делал уроки, ходил в магазин за продуктами, рассчитывая небольшие деньги, оставленные матерью.

Не помню, как мы с ним познакомились, но Генка невольно стал моим воспитателем. Я приходила рисовать к ним на кухню со своими тетрадками и карандашами, а он делал алгебру или учил стихи по литературе. Пока он повторял, мне уже удавалось их запомнить. Потом мы ели генкин вкусный суп (дома обычно с супами были проблемы: без моего ныться и маминых угроз не обходилось) и шли гулять. Зимой мы ставили ловушку на птиц и ловили снегирей, синичек, воробьев. Главным ловцом был Генка, а я - «ассистентом». Мы часами лежали на животах на снегу за кустами. Генка держал в руках веревочку, привязанную к верхней части стоящего «на-попа» щелястого товарного ящика. На нижней части была насыпана приманка. Прятались мы в 10-15 метрах от ящика. Как только наивная птичка соблазнялась корочками хлеба или шкварками, Генка дергал веревочку, и ящик норовил накрыть жертву. Но, фигушки! Птички, они все-таки мудры, как и вся природа! Генка только слегка натягивал снасть и… нет птички! Зрелище, как футбол, не передаваемо по напряжению, ожиданию и разочарованию!.. Но были и удачи. Я так радовалась! Но мой старший друг отпускал пичугу, объясняя, что «все живое воли хочет».

Специально для меня Генка приделал к своему драндулету фанерные «следы», чтобы я стояла на них и держалась за «руль», пока он разгонялся, фактически сделав его «двухместным». Одним словом, маме повезло с нечаянной нянькой, а мне - со страшим братом. До сих пор слышу его голос, помню его юмор.

Генка был для меня недосягаемо взрослым, умным и все умеющим. И только когда я познакомила его со своим двоюродным братом Эдиком, который приехал к нам на зимние каникулы, я увидела двух смущенных покрасневших мальчишек. Они стеснялись друг к другу подойти, и я подтянула Генку за руку к брату… Оказалось, что они ровесники!.. На неделю обо мне забыли. Я всплакнула, но была горда своей взрослой ролью, которую сыграла в возникновении неподдельного взаимного интереса двух не чужих мне людей. Они были во многом похожи. Только Эдик не умел готовить, прибираться, а любые попадавшие ему деньги распускал на конфеты. Видно, жизнь у Генки была труднее.

Эдик побывал в местной школе, познакомился с генкиными одноклассниками. Они ходили в кино и целыми вечерами говорили о книгах и виденных фильмах и делились всякими мальчишескими изобретениями, вроде коньков из железного прута, ловушек для птиц, маленьких ножных саночек и т.д.

Я с радостью рассказала бы вам еще о том многом, чему я научилась у Генки, этого худощавого, чернявого, вдумчивого, очень подвижного, харизматичного и очень скромного мальчишки. Когда я просила мне что-нибудь нарисовать, он неизменно изображал рыцарские турниры, либо отважных друзей Робин Гуда.

- А где сам Робин? Какой он? - спрашивала я.

- Рука не поднимается испортить такого героя моим неумением, - отвечал он.

- А какой он …герой?

- Скоро увидишь!

- Где?

Он не отвечал, только улыбался.

Началась весна. Драндулетные гонки кончились. Однажды огромная толпа детей с бидончиками, ведерками, старыми чайниками шумно двигалась в лес.

- Вы куда? - прокричала я сверху из садика.

- За котелками, - откликнулась десятилетняя кривоногая веселая Нинка, - айда с нами!

- Сейчас, только Генку позову, - ответила я, не задумываясь, зачем мне котелки. У нас было уже два солдатских котелка.

Генка, увидев большую толпу, тут же обрадовался и, не взяв никакой посуды, побежал догонять ватагу, а я - за ним. Вел всех пятнадцатилетний здоровущий белокурый Ричард. Я его не любила: он ругался матом, курил и как-то гадко говорил с девчонками, которым было 9-12 лет.

Слегка поплутав по лесу, с помощью Яниса и Карлиса он нас вывел на огромную синюю от крупных мохнатых цветов поляну. Все сначала остолбенели, а потом с воем кинулись набивать посудины дивными синими тюльпанами. Мы с Генкой смотрели на этот варварски опустошаемый уголок рая.

- Что они делают? Почему? - я не сдерживала слез.

- Завтра, или сегодня они, или их матери продадут цветы на рынке. - Сказал Генка грустно, - Людям жить трудно…

- А котелки когда будут?

- Так это и есть котелки.

- А-а-а…

За десять минут огромная поляна померкла. Генка сорвал мне и себе по пять оставшихся цветочков. Никогда в своей длинной жизни, проведенной в основном на природе, я не видела такой благодати: огромного поля сон-травы. Для меня это - волшебство, как папараць-кветка - то ли она есть, то ли ее нет. Слава Богу, сейчас сон-травой украшают цветники в городах… Но семена, которые я выписывала в питомниках, не сделали меня счастливой: из них ничего не вырастает. Может, так и надо?... Чтобы мечта оставалась?

Пока все дожевывали свои обязательные припасы для леса, Генка сел в центре довольного жизнью табора и начал рассказывать про Робин Гуда, смелого и благородного разбойника, что жил с друзьями в лесу и справедливо наказывал подлых лордов (английских богачей), которые обижали простой народ, и как он даже помог английскому законному королю Ричарду Львиное Сердце вернуть трон.

Народ перестал шуметь и подползал все ближе к рассказчику, смотрел ему в рот и требовал продолжения.

- Ну, пока хватит, - сказал Генка, - по домам пора. Цветы завянут.

- Они у нас в водичке, - похвалилась восьмилетняя Марите с белыми длинными косами.

Собрались послушать Генку на следующий день во дворе дома нинкиной тетки. Он стоял почти у подножья нашего холма. К дому вела тропинка между двумя игрушечными озерцами, по берегам которых росли старые раскидистые вётлы. Сразу за домом на невысоком песчаном скате начинался лес. Мне он казался бесконечным и таинственным. Да так оно и было… Взрослые опасались его. Наша хозяйка каждый вечер оставляла узелок с продуктами у ворот. Утром его уже не было. Мама однажды возмутилась:

-Зачем вы их кормите?!

- Чтобы не трогали ни нас, ни квартирантов.

Теперь уже и мама присоединяла к «жертве» свою долю.

И тут не было покоя. Случаи жестоких расправ «лесных братьев» над зажиточными людьми, советскими и партийными активистами держали в страхе население.

Собралось послушать человек пятьдесят против вчерашних двадцати пяти. Слух, что «один пацан здорово рассказывает книжку про бандитов» дошел и до цыганской слободы. Пришли трое цыганят с горящими глазами.

Генка рассказывал вдохновенно, будто видел все события своими глазами. (Но я-то знала, что это его любимая книжка «Айвенго» Вальтера Скотта, которую он мне читал вслух зимой). Так было еще два дня. Количество слушателей только росло. Приходили и взрослые, попадая под обаяние рассказчика. Я думаю, что после этого многие захотели взять книги в руки.

Но все хорошее, к сожалению, быстро кончается. Закончились и сеансы генкиных рассказов. У слушателей погрустнели лица. Чуть не плакал даже детина Ричард.

- А ты нам еще что-нибудь расскажи, - попросил он как-то нерешительно Генку.

Тот задумчиво посмотрел на огромного белокурого атлета и сказал:

- А ты бы мог запросто сыграть Ричарда Львиное Сердце!

- Я? Ричарда?! Короля?!! Сыграть… Где? - растерялся тот.

- А вот где. Сдаем экзамены, и начинаем все лето играть во все, что я вам рассказал.

- А я? - закричала Нинка.

- А я? - безнадежно прошептала я.

- А мы? - сверкая глазами и зубами, завопили цыганята.

- А мы?! - проревела толпа слушателей.

Генка серьезно посмотрел озорными глазами на ждущих ответа:

- Будем играть все, кто придет. Только не каждый день.

- … … …?!

- Летом много работы дома. Огороды там… грибы… ягоды, воды матерям наносить… сами понимаете…

- Конечно… чего там… Ясно!

И разошлись.

Я не спала целую ночь, мечтая о лете. Поделилась с мамой и папой генкиными планами. Папа похвалил идею, а мама усомнилась:

- Это же - сплошная шантрапа! Я нигде не слышала, чтобы дети так матом ругались. А ты случайно не научилась этим гадостям? Смотри, а то закрою дома.

- Я не ругаюсь! - У меня даже задрожал голос. - И Генка не ругается!!

- Ну-ну, ладно! Раскричалась!!! - Немного погодя ворчливо добавила. - Объедаешь парня, а он сам готовит… учится… Возьмешь серую кастрюльку в крапинку, нальешь борща и отнесешь ему. Начинаются экзамены. Подкармливать его надо… Завтра котлет нажарю… Мать-то его, небось, опять в разъездах.

Весна у меня прошла продуктивно. Бродила босиком по окрестным болотам с такими же дошколятами. От мамы, конечно, влетало мне за это. Школьники сидели за учебниками. Мы ловили головастиков, собирали цветы, бегали по холмам, копали в них землянки, пекли картошку в кострах.

Последний экзамен был сдан. Генка объявил сбор у песчаного обрывчика, над которым начинался лес. Весть по поселку разнесли братья-цыганята Петя, Аркаша и Сёмка.

Пришедших трудно было пересчитать! Генка сначала разделил всех надвое - разбойников и их противников. А потом стал конкретно каждому давать имя. Когда имена были розданы - назначал безымянных рыцарей, солдат, жителей городов (туда вошли почти все девчонки и те мальчишки, которые не слышали пересказа).

Когда все успокоились, кто-то спросил:

- А кто будет Робином?

Генка помолчал и тоже спросил с надеждой:

- А, правда, кто?...

- Как «кто»? - возмутился Ричард, - Конечно, Генка! - крикнул он всем, радостно добавив очень неприличное слово.

- Если ругаться будете, сами и играйте, - скривился Генка.

- А я не ругаюсь. Это же от радости, для связки. У меня и мамуся так говорит, даже когда не злая.

- Английский король не мог так говорить. Отучайся. Во время игры мат отменяется, - сердито сказал Генка.

- Ты же не старовер, Гендос! Чё ты ломаешься? - сказал назначенный лордом худой длинный Витька. - Тем Бог не велел. А тебе кто? Мамка что ли?

- А у нас в семье не принято материться. И ничего! Живем как-то… - поспокойнел Генка.

- И у нас… не… принято, - промямлили цыганята.

- И у нас! - с вызовом крикнула я. - Меня мама даже грозилась из дома не выпускать!

- Ну, и пусть не выпускает! Никто плакать не станет, - цыркнул презрительно слюной сквозь зубы Витька.

Тут я уже плакать собралась.

Генка раздумчиво заговорил:

- Я вот, что думаю. Давайте все дадим клятву, во время игры не материться и не обижать девчонок и малышей. А после игры делайте, что хотите. А Ларку и после игры не обижать! Я за неё отвечаю.

- Ты, видать, в няньки нанялся? - съехидничал кто-то из «лордов».

- Она - сестра моего друга, - сухо пояснил Генка.

- А бандитам можно материться? Они же - бандиты, - спросили «жители города».

- Робин Гуд был не бандит, а благородный разбойник! Это - как революционер.

- Харэ спорить! Играть пора! - подытожил «король» Ричард. - Считай, что клятву дали.

И мы стали играть.

Уже через два дня разбойники, рыцари и войны были при полном вооружении из луков со стрелами, деревянных мечей и пик или копий. Самым младшим помогали старшие, чтобы дело шло быстрее.

Женская часть с завистью смотрела на мужскую, потому что костюмировать себя было нечем. В те жесткие времена в стране с мануфактурой было весьма туго, а уж тем более с бижутерией, которая могла бы заменить драгоценности. Рябина, из которой мы обычно делали бусы, еще не созрела.

Генка учил мальчишек говорить так, как изъяснялись рыцари в романах; показывал приемы боя на мечах; учил делать стрелы, чтобы хорошо летели благодаря оперению и утяжеленной передней части. Вокруг не осталось ни одной неощипанной курицы или вороны.

Я была в рыцарской кавалькаде, меня носили на носилках, сделанных из товарного ящика, которым Генка ловил зимой птиц. К нему прибили две здоровущие палки и временно оторвали одну стенку, чтобы можно было свесить ноги. Мама дала мне маленькую подушечку «думку», чтобы не так жестко было сидеть. Роль была пассивной, но зато я сверху видела все события игры.

Часто мои «носильщики» бросали носилки вместе со мной на землю и включались в бой, хотя Генка им строго-настрого запрещал так делать. Времени тогда не теряла и леди Ровена (то есть я). Врываясь в центр схватки, толкалась, орала, царапалась, получая тумаки в страшной мужской свалке, где пахло потом и кровью. На генкин сердитый подзатыльник огрызнулась, что «надоело быть «дурой в ящике», что хочу быть разбойником хоть на время…».

К середине августа мы заканчивали сюжет игры, в которой было уже столько наших вставок, что Вальтер Скотт никогда бы не догадался, что в основе лежит его роман «Айвенго». Все население поселка с напряжением и интересом наблюдало за увлеченными детьми и подростками, которые бросили пакостничать в чужих садах, курить и материться.

Последний аккорд событий решили разыграть под вечер на центральном высоком песчаном холме недалеко от школы. Королевские вестники (братья-цыганята) разнесли новость во все переделы. На горе была поставлена виселица для казни Робин Гуда. Связанные соратники, до зубов вооруженные торжествующие лорды, горстка сочувствующих аристократов с моим участием и… море зрителей! В зрительской толпе - лицо моей мамы. Я приосанилась, напустив на свою довольную физиономию непомерную скорбь по поводу неизбежно надвигающейся гибели благородного разбойника.

Вывели растерзанного избитого (измазанного сажей) в рваной рубахе Генку. Глаза его мужественно сверкали, озорная улыбка подбадривала товарищей. Судья в длинном отцовском затрапезном четном пальто и Бог весть, откуда оказавшейся польской конфедератке с квадратным верхом, огласил приговор. Робину дали последнее слово.

- Мы погибнем, но о нас и наших делах останется в народе память. О нас сложат песни! А подлым лордам скоро придет конец, когда вернется из дальнего похода наш настоящий законный король - Ричард Львиное Сердце…

Из толпы неожиданно выступил огромный человек в маске и дрожащим от гнева голосом и еще чего-то громоподобным голосом рявкнул:

- Он здесь!! - И снял маску. Лицо Ричарда сводило судорогой волнения.

- Ваше Величество?! Значит, это Вы - мой верный и благородный союзник, который помогал нам в последнее время? - воскликнул Робин-Генка.

- И остаюсь им! Маска помогла мне увидеть коварство и лицемерие лордов и верность и страдания народа. Освободите Робина и его воинов!..

Ну, и так далее… Король с Робином обнялись, лордов арестовали. «Массовка» воодушевленно кричала «ура»… Зрители с неподдельным интересом одобрением аплодировали… Я плакала уже и от радости, и от того, что кончалась эта летняя сказка… Из толпы на нас удивленно и озадаченно смотрело мамино лицо.

Осенью я пошла в первый класс. В школу я ходила исключительно только из-за того, что на переменках девочки водили в коридоре хороводы и пели народные северные русские и латышские песни. Остальное было скучно. Буквы я знала и бегло читала. Писать печатными буквами умела. А тратить время на палочки-крючочки было жаль. Рисовала я в тетрадках летние впечатления о нашей игре. Учительница вызвала маму. Мама уже второй раз посмотрела на меня озадаченно… Я ощутила её какую-то глобальную тревогу. Дома она долго о чем-то говорила с папой. Он с растерянным юмором смотрел на меня. Сняв с моего столика толстую книгу о Суворове, которую мне сам же и дал, сказал:

- О! Ты уже много прочла… надо браться тебе за школьную службу, а то мама боится, что ты вообще к учебе неспособная…

- Я?! Неспособная?!.. Па-а-ап!! А вдруг… и правда?..

- Постарайся. Слушай учительницу, выполняй ее задания. Ей кажется, что тебе еще рано учиться.

- Нет… Нет, не рано! Я постараюсь, папочка!

Проще говоря, у учительницы сложилось мнение, что я была, как сейчас принято обозначать, ребенком-ЗПРом (с замедленным психическим развитием), но все как-то обошлось благодаря маминым и Генкиным занятиям со мной. Во второй четверти я уже была отличницей…

Фамилии моего друга Генки не помню. Неполный год знакомства с ним так и не забылся за всю жизнь. Я думаю, что не забыли его и те ребята, которым он открыл мир книг, любовь к театру, иной способ мышления и общения, другой образ жизни.

А наша семья в 1954-м году переехала в Белоруссию, в ставший мне родным пожизненным пристанищем город Лиду.

Глава 2, в которой сцена становится частью жизни. Иван Иванович. Мои друзья.

В какой-то день из зимних каникул своего четвертого класса (значит, в январе 1957-го года), болтаясь с девочками в счастливом посленовогоднем ничегонеделании, пропахшем подарочными сладостями, возле парка мы увидели написанное гуашью объявление. Оно гласило, что именно сейчас, когда мы его читаем, в Доме культуры на углу улицы Советской идет спектакль из трех актов «Партизаны» в исполнении участников самодеятельного драмколлетива.

Понимая, что давно опоздали, мы рванули тем не менее по указанному адресу, в надежде застать хоть кусочек зрелища на настоящей сцене с почти настоящими взрослыми артистами.

Надо сказать, что с дворовым и уличным театром я не порывала. Сформировавшись в масштабных играх на примерах моего брата Эдика и друга Генки, будучи школьницей, я сама затевала такие мероприятия. Это мне удавалось, когда мы жили в Саратове. Мы играли там в фильмы «Ленин в Октябре», «Чапаев», «Золушка». Такие сложные и ответственные роли как Ленина и Чапаева я изображала сама. Народ не возражал. Все очень увлекались и знали роли, потому что эти фильмы мы смотрели по сто раз. А вот в игре «про тетю Аду» я сочиняла слова сама и вставляла туда пару польских и белорусских фраз, что очень потешало тамошнее материковое население. Белорусский и украинский языки они считали просто неправильным произношением русских слов. Только после того, как я показала белорусские книжки и мой школьный дневник, напечатанный по-белорусски, вдоволь насмеявшись, они задумались и с натугой уверовали в правдивости существования таких самостоятельных языков. Но стоило кому-то вспомнить «чацвер» или «аўторак», все ложились вповалку от хохота.

А в наших играх им нравилось говорить «по-иностранному». Все требовали себе ролей того гада-шофера или бандита в кузове, что кричал «Пр ендзей! Пр ендзей!» А девчонки, закатывая глаза, кричали «Матка Боска! Цо они зробили з пани?!» Ну, слово «курва» им переводить было не надо, хотя я сама только в университете узнала истинное его значение. Очень интеллигентное: «человек, идущий кривым, нечестным путем», однокоренное слово «курв иметр».

… Мы втиснулись в битком набитый зал тогдашнего Дома культуры, в котором потные, тепло одетые зрители так раскочегарили температуру своим количеством и страстным интересом, что раздеваться можно было до нижнего белья. Шла последняя сцена… Народ, затаив дыхание, гроздьями свисал с балкона, стоял в проходах, сидел на ступеньках, ведущих на сцену.

На настоящей сцене был настоящий лес из елок, партизанская землянка и люди с оружием! (Вот это да! Вот бы нам так!) Не знаю сюжет, но, по-моему, это о блокаде партизанского отряда немцами. И, прощаясь друг с другом перед гибелью, израненные партизаны слышат звук долгожданного самолета, летящего к ним на помощь.

Среди исполнителей я видела знакомые, мелькавшие в городе лица. Я часто не знала их имен, но город был маленьким, немногочисленным. Вот, маленький лысый дядечка, который работает возле нашего дома в санэпидемстанции. Он всегда веселит детвору на утренниках в ролях Петрушки или каких-нибудь клоунов. Его зовут Лермонт Калабенин! А вот еще один мой «знакомый»!

По утрам, когда я иду в школу по улице Кирова (она тогда была узкая мощеная, с глубочайшей лужей в месте между концом нынешних сбербанка и пятиэтажки, из смешного одноэтажного кривого домика без сеней (теперь именно там пятиэтажка), прямо из комнаты, на крошечное крылечко с тремя ступеньками выходил парень лет 21-23. Весело насвистывая, он надраивал ваксой сапоги. От него веяло энергией молодости и оптимизмом. Бязевая исподняя солдатская рубаха натягивалась на мускулистой спине и как бы мерцала в осенних или зимних предрассветных сумерках. Когда его не было на крыльце, я тревожилась: уж не опаздываю ли я в школу, замечтавшись по дороге? Но на крылечко выскакивала знакомая фигура в галифе, заряжая меня хорошим настроением, склонялась над ступеньками. В городе я иногда видела этого «знакомого незнакомца» в шинели без погон и в фуражке без кокарды. Тогда многие ребята, потерявшие в войну родителей, придя из армии, зарабатывали себе на одежду, не один год щеголяя в армейской форме.

Так вот, этот человек не утратил тягу к этому поствоенному стилю одежды. Он так и носил, но уже хромовые сапоги, шерстяные галифе и гимнастерку под добротным офицерским кожаным ремнем… Уже, будучи студенткой, я порой встречала его в Минске в театрально-художественном институте, театроведческий факультет которого он закончил, влюбленный в театр и всей душой ему преданный. Совсем недавно узнала, чтобы написать эту зарисовку, его имя - Алексей Снетко.

Еще там участвовал худенький чернокудрый очкастый старшеклассник Сергей Клименко, которого через 20 лет я увидела на сцене гродненского театра. Для меня он стал настоящей звездой. В театре тогда было много хороших моих знакомых, и гастроли гродненчан для меня были всегда хорошим и интересным событием. Но я очень ждала выхода на сцену этого строгого, закрытого, сдержанного человека, который преображался на сцене, раскрывая свой необыкновенный щедрый талант. В нем уживались и тонкость лирического героя и энергия и драматизм социального героя. Ему по силам была и настоящая трагедия.

Но все это будет впереди… А пока - грохочущий от восторга, восхищения зал кое-как одетых людей, глаза которых горели духовным голодом и благодарностью, что на какой-то момент он утолен. Разруха, бедность - и счастье высокого зрелища, отданной энергии творчества.

Я могла аплодировать только бешенным стуком своего сердца из-за тесноты в проходе, где даже руки выпростать не удавалось, чтобы похлопать. Кричать «браво» я еще тогда стеснялась. Зато мальчишки подняли восторженный рев и свист, когда исполнители вышли толпой «на поклон». Слегка потерпев, к ним присоединились и взволнованные достаточно воспитанные здешние «ковалеры», сделав триумф нестерпимо шумным. В общем, успех был полный и несомненный!

Дома, после моего непоследовательного и сбивчивого оповещения о таком событии, папа, уловив нотку восторженной зависти во всем этом, предложил:

- Пойди в драмкружок Дома пионеров, запишись.

Думала я об этом долго и… решила ничего пока не менять в своей жизни, тем более, что дел у меня было по горло! В школе мы ставили всякие инсценировки, какие сами хотели. А Дом пионеров… Придешь туда, а там станут тебя рассматривать пристальными педагогическими глазами и спрашивать: «А почему ты, девочка, решила, что способна играть роли на сцене? Не слишком ли ты самонадеянная?!» А я буду молчать и переминаться с ноги на ногу… А потом мне очень не нравится, как часто читают в пионерских литературных «монтажах» на всяких торжественных городских собраниях. Орут дурными голосами, не заботясь о смысле - лишь бы громче было! Сзади или сбоку им рукой сигналит вспотевшая от перепуга вожатая… Не, я так кричать не хочу… Хочу настоящего театра, как в Доме культуры, что и видела недавно…

Через полтора года моя мечта исполнилась. Уже шестиклассницей в октябре 1958 года я пришла в Дом пионеров, который был еще в парке на месте нынешнего ЗАГСА. По городу пробежал слух о режиссере, который собирает ребят для пионерского театра, где будут ставить пьесы. Поборов робость, ни на что не претендуя особенно, в притихшей толпе девчонок и мальчишек сидела в крошечном «актовом зале» на втором этаже, ожидая прихода этого загадочного человека.

Пауза затянулась. Какая-то организаторша суетливо побежала в третий раз на улицу встречать гостя. Наше волнение притупилось, и мы начали исподволь рассматривать друг друга… Мальчишки были маловаты. Ну, они все почти меньше нас, девочек, в 12-14 лет. Двое длинных нескладных подростков затесались среди всех и мрачно сидели на заднем ряду.

Девочек было всего четверо, а мальчишек - так человек пятнадцать!

Когда мы начали уже успокаиваться и даже завели разговоры между собой - дверь внезапно распахнулась и через три ступеньки, которые вели снизу из коридора в зал, легко и грациозно запрыгнул человек лет… тридцати пяти - сорока в полувоенном костюме: гимнастерке, галифе из габардина (такая дорогая шерстяная военная костюмная ткань), в хромовых сияющих сапогах на сухопарых стройных ногах. Туго затянутый широкий ремень подчеркивал мужскую ладность фигуры: широкие плечи и тонкую талию. На лоб спадала романтическая прядь из зачесанных назад пепельных волос. Лицо худощавое с прямым носом (под стать всему его облику) и с очень светлыми серо-голубыми большими строгими глазами.

В образе этого человека читался кто хочешь - орденоносец Гражданской или Отечественной войны, бывший партизанский командир, смелый разведчик, приехавший отдохнуть в отпуск на Родину из какой-нибудь вражеской державы и т.д. Только не руководитель детского кружка.

Хотя, почему нет? Вот мой любимый по сию пору Аркадий Гайдар ведь был пионерским журналистом и детским писателем. Он ходил тоже в полувоенной форме.

Конечно, так скрупулезно я еще не умела анализировать в то время все, что видела и что меня волновало. Просто аккуратно и бережно впрок складывала впечатления в свое сердце для будущих надобностей. Потом росла, перебирала их в себе, анализировала, внутренне разворачивая, как картинки, и находила к ним слова…

Так в наши жизни вошел Иван Иванович Сиднев… А точнее - он вихрем ворвался в жизнь тихого городка, меняя его судьбу и судьбы его жителей. Изначально продуманный и подготовленный внешний вид (или как сейчас лопочут на нашем англо-американизированном, надеюсь, временном диалекте - « имидж») отодвигал на некоторую дистанцию начальников, которые недоверчиво-снисходительно нанимают работников культуры на службу.

Он нас очаровал своей строгой тайной, которая читалась в нем как военная дисциплинированность. Такой человек не мог заниматься какой-то ерундой, чем-то несерьезным. А значит, театр, который нам предстояло с ним строить, - архиважнейшее дело нашей жизни. Так мы вместе думали (наверное, с помощью доступных каждому своих понятий), уже обожая его, превращая в свой кумир этого человека и то, чему он служил.

В этот день Иван Иванович поведал о том, что дал и дает театр человечеству. Как он приводил к общественным преобразованиям, к иной жизни, неся новые идеи своим зрителям. Мы узнали, как много должен уметь актер: правильно и грамотно говорить, петь, пластично двигаться и т.д. Для всего этого необходимо много и неустанно заниматься.

Для начала было решено проверить наши данные. Мы читали пару строф каких-нибудь стихов, пели куплет песни и ходили под музыку, либо танцевали, кто не сильно робел.

Не слышала, что говорили тем, кто не выдержал испытаний. Это делалось приватно, с глазу на глаз. Мне было невыносимо жалко их! Осталось, в конце концов, несколько счастливчиков и я в их числе, единственная девочка.

Не потеплевшие глаза нашего командира осияли нас своим стальным блеском, после чего состоялось знакомство с новоиспеченными артистами и составлен подробный список по фамилиям, классам, школам, занятиям родителей и нашим общественным нагрузкам. Назначили дни занятий. У меня получились накладки с занятиями в музыкальной студии. Иван Иванович сказал, что этот вопрос решит сам с моим педагогом Борисом Ефимовичем Гузманом, что и выполнил неукоснительно.

Для постановки были взята трехактная пьеса Сергей Михалкова «Сомбреро», экранизация которой недавно прошла в кинотеатрах. Нам были поставлены условия не подражать киногероям, а искать свой способ сценического существования.

Интрига пьесы заключалась в том, что компания московских школьников на каникулах решила в дачном поселке, где они проводили лето, поставить спектакль «Три мушкетера». Распределив роли и начав репетиции, беспринципный «режиссер» отдает роль Д'Артаньяна противному ябеде и жадине, бездарному Адриану, владельцу настоящих рапир.

Шура Тычинкин, у которого отняли роль, вступает в борьбу за право сыграть Д'Артаньяна. Его старший двоюродный брат, дипломат в Мексике, приезжает в отпуск и дарит ему детский настоящий мексиканский костюм с настоящим сомбреро. И Шура, надевая все это, изображает своего придуманного двоюродного брата, якобы ровесника и очень с ним похожего. Так он попеременно играет двух разных мальчишек то в одном, то в другом образе.

Увлекшись «новым знакомцем» и рассказами о далекой яркой стране, ее культуре и обычаях, о знаменитой корриде, ребята решают именно его пригласить на роль Д'Артаньяна. Спектакль удался, и тайна, в конце концов, была раскрыта.

Роль Шуры Тычинкина играл пятиклассник из 1-й школы Саша Салкин. Играл отлично! Адриана играл его одноклассник Леня Кудин, ставший на долгие годы моим лучшим другом. Он так изобразил жадину, который уже с детства был уверен, что все в жизни можно купить: и талант, и дружбу, и справедливость. Ленька все порывался бросить эту роль и уйти из театра, потому что по своему пожизненному максимализму не мог и не хотел даже понарошку быть таким, как рыжий Адриан.

Был там, как всегда издавна полагалось в классических взрослых пьесах и маленький «резонер» - Пестик. Это был мальчик, которому роли не досталось, но который по интуиции правильно и весело оценивал происходящие события. Его играл Коля Язвинский из 3-й школы (ныне - лицей). Он, беленький, хотя и был старше нас, замечательно изобразил маленького добряка, имея страшно обаятельный сипловатый голос и лукавую ослепительную улыбку. Его успех запомнился надолго. В городе его лет шесть еще звали Пестиком.

Потом Коля уже в старших классах стал мастером спорта по классической борьбе, победителем кучи значительных республиканских и союзных соревнований. Будучи взрослым, стал большим в прямом и переносном смысле и заслуженно успешным начальником управления сельхозтехники. Мы всегда, нечаянно встречаясь, испытывали взаимную искреннюю приязнь, выросшую в совместном творчестве нашего детства.

Некоторых я вовсе не помню. Не оттого, что их игра была плохой. Просто человеческая память невероятно не объяснима! Вот, помню двух «взрослых», которые были в пьесе. Маму Шуры Тычинкина играла тоже на всю жизнь «заболевшая» театром Маша Шипица (в будущем Мария Малихтарович), киномеханик Дома офицеров. Ей было восемнадцать. И играла она во взрослом коллективе И.И.Сиднева. Маша кончит театроведческий факультет БГТХИ и всю жизнь проработает в Лидском кинопрокате, пропагандируя искусство кино, организовывая в городе встречи с киноактерами и кинорежиссерами.

Дипломата из Мексики играл длинный нескладный мальчишка, один из двух подростков, которые пришли тогда вместе со всеми. Он был, ну о-о-очень длинный и неуклюжий. Смех просто! Ему было лет пятнадцать. Звали его Миша Герлюк. Учился в седьмой школе на Слободе где-то на краю города. Он просто выбрал меня для издевательств! Дергал за косы, дразнил «принцессой», подсматривал, как я играла на пианино в ожидании занятий, и хихикал своим козлиным дурацким смехом!

Знала ли я, что через семь лет мы станем верными друзьями, и Мишка станет мне исповедником, старшим братом, советчиком в очень трудные моменты жизни. Его забота была для меня значительной и согревающей много лет.

Вот, оказывается, что дарит нам творческое детство и бескорыстная пожизненная любовь к театру, к искусству.

Репетиции стали нашей учебой и нашей любовью, а мы превращались в других людей, наблюдательных, внимательных, правильно и культурно говорящих. Таким был Иван Иванович! Мы слушали себя в магнитофонных записях, уже самостоятельно подмечая огрехи своего произношения и неправильные логические ударения в роли, либо в стихах, которые мы заучивали для упражнений. Мальчики учились фехтованию, а я, якобы девочка Алка в роли мадам Бонасье, тренировалась в реверансах, поклонах и правильном ношении длинного платья семнадцатого века. Только в этом наряде я лазала через забор, ползала по всяким закоулкам по ходу действия, решая проблемы героев пьесы.

Для финала мы разучивали песню на типичный испанский либо латиноамериканский мотив:

Мексиканцы! Мексиканцы!

Мы вас в гости к нам зовем!

Ваши песни, ваши танцы

Мы танцуем и поем.

Иван Иванович умел все! Вы знаете, как он пел?! Вы не знаете, как он пел!!!

Буквально через месяц после появления этого человека в городе на всех перекрестках, улицах, забегаловках, в молодежных компаниях и на приличных семейных раутах врачей, учителей, уважаемых служащих, военных, фотографов, парикмахеров и т.д. звучала фамилия: Сиднев.

Простодушные женщины, что помоложе и поромантичней, произносили это слово с придыханием и туманов в глазах. Дамы постарше говорили с показным равнодушием, снисходительно приподнимая брови, дескать, ну, что поделаешь, бывают еще талантливые люди! Но у них как-то слишком часто с уст слетала эта фамилия.

Директора школ готовы были отдавать часть своего оклада, только бы заполучить этого чудодея в школу хоть на пару часов, если это бы даже грозило сокращением всех уборщиц для оплаты его плодотворного труда.

Напряженное, полное тревоги молчание сковало всех городских мужчин репродуктивного возраста, утративших вдруг внимание не только бдительных жен, но и терпеливое ожидание дам, по той или иной причине лишенных надежного мужского плеча. Только двое-трое легкомысленных самоуверенных городских «казанов» еще вызывающе продолжали свой недостойный образ жизни, не зная, что это - их последние шаги на поприще порока…

Наши драматические занятия постепенно переместились в Дом офицеров. Основная многогранная работа Ивана Ивановича базировалась именно там. Символический зальчик и помост Дома пионеров даже не давали развернуться вошедшей в творческий раж компании. И потом наш руководитель настаивал, чтобы мы посещали спектакли и концерты гастролирующих профессиональных коллективов. То же делали и участники взрослого самодеятельного театра. Оркестровая яма трещала от родственников, детей, близких знакомых работников Дома офицеров и от участников всех видов художественной самодеятельности.

Так у меня в двенадцать лет появилась возможность бесплатно смотреть все, что заезжало в наш незавидный, утопавший в болотах городок. Эстраду и лилипутов я пропускала, а драмтеатры посещала аккуратно. На оперу и оперетту папа нам покупал балеты для приобщения к высокому искусству.

«Взрослый коллектив» Ивана Ивановича ставил спектакль по пьесе А.Салынского «Барабанщица». Когда я увидела на сцене декорацию полуразрушенного, только что освобожденного то фашистов города, выполненную реалистично и узнаваемо, у меня в глазах потемнело от зависти! Кусочек репетиции, которую мне удалось посмотреть, тоже понравился… Там были люди, которые два года назад играли в спектакле «Партизаны».

Сиднева рвали на части все культурные организации и коллективы города. Ко всему этому он организовал курсы бальных танцев, с блеском и изяществом обучая рвущуюся к культуре рабочую и интеллигентную молодежь, и новоиспеченное офицерство. Мало того, несколько школ стали приводить учеников с пятых по десятые классы поголовно. Паркет фойе перед зрительным залом жалобно вздыхал и прогибался под беспрерывной тяжестью нескольких смен танцующих бальные вальсы, польки, полонезы, па-де-грасы и т.д.

Иван Иванович стоял в центре круга, по которому шли или кружили пары и пел, закрыл глаза. Обычно, когда были выучены все «па» и рисунок танца, и не надо было натаскивать студийцев на разных деталях и темпе, он отпускал аккомпаниатора и сопровождал занятия пением. Имея очень звучный лирико-драматический баритон, Сиднев легко управлял голосом, который казался неисчерпаемым и неустанным.

Однажды, придя с традиционного партийно-парадного вечера в честь Великого Октября, мама, снимая пальто и шляпку, сказала звонко и оживленно:

- Ну, сегодня мы с папой посмотрели на твоего режиссера. Очень талантливый! Голос у него… редкий! Правда, Гарик?

- Ну, голос неплохой…- пассивно отозвался папа.

- А стихи-то как читал!- не останавливалась мама. - А как я хохотала над его скетчами! По-настоящему смешно, без пошлостей.

- Прямо человек-оркестр, - со сдерживаемой ревнивой иронией подтвердил папа.

Этот учебный год был огромен по событиям и содержанию. Мое общение росло. Оно уже не ограничивалось только классом в школе, играми с многочисленными соседями и перепиской с друзьями по пионерскому лагерю. Учеба в музыкальной студии, занятия в театре расширяли мои знакомства, делая их не вынужденными, а более избирательными, интересными. Начиналось ощущение удовольствия от взаимодействия с единомышленниками, людьми, увлеченными теми же проблемами, что и ты. А это - немыслимая роскошь, которая легко дается только в детстве и юности. Потом этот источник постепенно иссякает… И остаются те самые, которых подарило начало твоей жизни.

Таня Ковалева понравилась мне в музыкальной студии, где мы обе занимались по классу фортепиано. Она приходила на занятия с мамой, хотя была старше меня на полтора года. Все в ней дышало интеллигентностью, предупредительностью, женственностью: и нежный голос, и мягкая сдержанность, и даже манера бегать, не разжимая коленок. Мы с ней были во многом разные. Я - сорви-голова, драчунья, легко срывающаяся на скандал, если видела несправедливость, хитрость, склоки, вранье. Но мы обе любили музыку - настоящую литературу, стихи, мечты, научную фантастику. Звали себя ефремовками в честь фантаста, крупного ученого, трижды доктора наук, философа Ивана Ефремова, издавать которого официальная идеология очень не любила. К чтению такой литературы нас приобщили наши отцы. Мало того, мы были близкими соседками: Таня жила в «белом доме» через дорогу (ул. Мицкевича, 2). Но самое, пожалуй, главное, что мы оказались связаны землячеством! Я родилась на острове Сахалин, а Таня только сейчас оттуда приехала! Согласитесь, что это почти чудо, а потому большой повод для вечной дружбы.

Мы часто музицировали то у меня, то у нее в присутствии наших довольных родителей и приглашенных друзей, любящих музыку. Потом стали приглашать нашего городского музыкального вундеркинда, пианиста Борю Березовского (не бойтесь, не того). Борька учился в нашей школе, и мы с ним написали песню (он - музыка, я - стихи). Потом его мама Раиса Наумовна была моим классным руководителем, а его папа Леонид Лазаревич со временем стал моим любимым сценическим партнером в народном театре.

Боря был подросток нескладный, сутулый от занятий за фортепиано, с кудрявым русым чубом, огромными глазами, так широко расставленными, что казалось, их невозможно даже спрятать за очками - они так и норовили выглянуть ближе к ушным дужкам. Он был громогласен, очень остроумен, начитан, позитивен (как сейчас любят говорить) и самостоятелен, учитывая, что считался у нас «малышней» (был на год младше меня). Родители не сильно-то его пестовали (дома еще было двое младших - Витя и Тома). А потом, когда нянчиться вечно занятому службой офицеру и учительнице?

Когда мы были слегка постарше, Борина мама при встрече удивленно делилась, сияя своей роскошной улыбкой мурлыкающей тигрицы:

- Представляешь? Борька из Гродненского музучилища подался в Ленинград. И поступил! Сам!! Ужас!!! Он даже не обсуждал это с нами… А то, может быть, и не пустили бы паразита!

Это ему было 14 лет.

Потом Боря кончил консерваторию, защитил в Ленинграде диссертацию, долгое время преподавал. В конце 90-х годов возглавил какое-то музыкальное издательство. Регулярно приезжал в Лиду, навещал друзей детства и друзей родителей. К сожалению, его папа и мама слишком рано умерли, а брата и сестру он забрал в Питер. Он не менялся, пока я его видела. Много лет над нашим Курганом Бессмертия звучали позывные в Борином фортепианном исполнении из песни В.И. Аламахи «Партизаны, смелые подпольщики». Очень надеюсь, что он здоров.

И с Таней мы дружили очень долго. При всей своей женственной природе она проявляла себя как борец: с болезнями, с превратностями очень сложной судьбы, с несправедливостями, не боясь самых больших начальников с самыми крепкими «подвязками». Помнится, будучи инженером-химиком в КБ тракторного завода под началом махинатора и крупного жулика, она со святой и наивной верой в партийную принципиальность одна, без поддержки большого осторожного коллектива, добилась смещения начальника.

Таня была одной из тех людей, которые тесно столкнулись с различными аномальными и паранормальными явлениями, которых не признавала «официальная наука». (Да она и сейчас этого не признает). Легко себе представить, как отнеслись к этому средние люди, ее коллеги, когда она пыталась сообщить об этом в своем отделе в 80-е годы… А потом уже пришлось доказывать свое психическое здоровье. Друзья и родные уговаривали ее не выступать с заявлением о новой информации для человечества, потерпеть до лучших времен - она оставалась непреклонной. Она спешила. Многократные насильственные «лечения» в соответствующих учреждениях свое дело-таки сделали… Сейчас то, что пыталась донести моя подруга до людей, ежедневно рассказывают по телевидению и в Интернете известные ученые.

Очень часто ко мне стал заходить новый знакомец по пионерскому театру Лёня Кудин. Тогда в 1958 году он был ростом меньше меня, но при этом по-мужски прямым, честным и умным. С ним было интересно и надежно. Я заплетала банты в косички и мы шли с Лёнькой гулять по улице Мицкевича, по улице 7-го Ноября, потом по улице Кирова, мимо 1-й школы, где Лёнька учился. Мне нравилось его спокойствие по поводу того, что он был младше меня на год и ниже на полголовы. Другие мальчишки дико комплексовали по таким поводам. Лёнька был несгибаем и непреклонен, тем более, что критика ему доставалась в основном от девчонок-одноклассниц. Если можно так выразиться, он был «нарасхват». Когда наша с ним «пара» появлялась на глаза недоумевающих, возмущенных девчонок, либо удивленных и киснущих со смеха мальчишек - именно тогда я могла оценить Лёню по заслугам за его мужество и дружескую солидарность.

Нам было очень интересно сначала говорить о театре, о музыке. Мы обменивались книгами, горячо обсуждали их. Оба были увлечены географией, фантастикой. Позже, когда были уже в старших классах, а Кудин присматривался к будущему, связанному с физикой, я несколько поумерила свой когда-то менторский тон, уважая его знания и суждения. Лёнька перерос меня. У него была густая, непокорная белокурая шевелюра, яркие голубые глаза и могучие покатые плечи борца и тяжелоатлета, хотя этим всем он не занимался, а гонял, как угорелый на велосипеде, да в футбол на болоте, которое теперь стало микрорайоном «Космонавты». Лёнька упорно хотел воспитать во мне партнера по шахматам. Но при виде шахматной доски я тут же впадала в анабиоз.

Что нас роднило на все времена - это романтика. Объяснить, что это такое - невозможно. Это - такое особое измерение жизни, - отношение к людям, к работе, к любви, к планете, к судьбе, к родине… В общем, кто романтик - тот поймет… Он не будет измерять свой талант в денежном эквиваленте, искать комфортный уголок на планете для безбедного и сытого существования.

Окончив Ленинградский институт авиаприборостроения, женившись, отслужив офицером-двухгодичником на Сахалине, Кудин всю свою жизнь проработал в Гатчине - городе физиков под Питером, в Институте ядерной физики в качестве инженера-разработчика всяких сложных систем, а потом, кажется, заведующим отделом. Работы было так много, что думать о том, как обессмертить свое имя научным званием, у него просто не было времени. Последний раз мы виделись в конце девяностых годов. Может, после этого он понатужился собрать свои научные статьи, написанные за многие годы, и взглянуть на них не как на фиксацию открытий, а как на сумму и итог достигнутого?.. У нас как-то об этом не случилось поговорить… Мы же понимаем, что жизнь бесконечна. А потом мы ведь еще живы!

Наша работа над спектаклем близилась к концу. Мы примеряли сметанные костюмы. Уже в подвальных мастерских плотники сколачивали декорации. Мы еще репетировали в «выгородках». Это - временная, предварительная замена будущих декораций стульями, щитами, ширмами, чтобы актеры во время репетиций знали, где будет вход и выход на сцену, где какая мебель будет стоять в спектакле и прочие объекты, которые необходимы для построения мизансцен (движений артистов, их расстановки и положения в действии).

Сиднева рвали на части. Кажется, у него были еще коллективы в городском доме культуры, железнодорожном клубе и еще где-то. Он заметно устал, но виду не подавал. Объявил нам, что «Сомбреро» покажем на зимних каникулах в Доме офицеров. Мы начали мандражировать, когда примерили костюмы.

Большую часть пьесы мы должны были играть в обычной «своей» одежде. И только в последних картинах выходили в нарядах мушкетерского времени. Только Саша Салкин (Шура Тычинкин) почти все время был в мексиканском костюме и изредка ненадолго выбегал в обычной, летней одежке. И Миша Герлюк, который играл дипломата (ой, не могу!), щеголял в элегантных белых брюках и кремовой рубашке с рукавами до локтя, а в одной сцене - даже в черном костюме с бабочкой. Я фыркнула, а мальчишки слегка оробели: с бабочкой!

Генеральные репетиции шли в готовых декорациях с живописным «задником» (это - основной фон, на котором выстраиваются задействованные декорации). Наш задник был расписан под пейзаж дачного поселка: это были сады, сосны, небо, среди всего просматривались мезонины и крыши домов. Сейчас в драматических театрах их редко используют. Эти задники характерны для оперных театров, поскольку опера и балет - историко-романтический музыкальный жанр, и там необходимо создать для зрителя яркую, необычную, запоминающуюся атмосферу времени и места действия.

Смотрела нас и администрация города на репетициях, я этого не усекла: выпало из памяти. Я и премьеру помню плохо. Помню дикий ор в зале в антрактах, бледный корректный Иван Иванович, прикрывающий глаза тяжелыми веками, дескать «все нормально, молодцы» и мечущийся в переодеваниях с помощью Маши Шипицы Саша Салкин. Мы все были просто бездельниками на его фоне.

Вот, что я еще помню. Во втором антракте, когда я заглянула в щелочку занавеса у левого портала, я увидела, как по краешку авансцены, чуть ли не по плинтусу, карабкается для проникновения в нашу «святая святых» мальчишка из параллельного класса (6 «А») нашей 8-й школы. Ему было очень сложно это делать, он едва удерживал равновесие, жилы на висках напряглись, он был красным, потным, но его очкастое лицо выражало такое страстное стремление хоть глазком приобщиться к тайне, что зовется «театр».

Ощущая это, но не успев оценить, я - подлая - зашипела на него по-хозяйски:

- Куда лезешь?! Не понимаешь, что ли?! Нельзя!

Он растерялся, чуть не сорвался в зал и поворотил назад…

До сих пор помню и не прощаю себе… Хотя мы с ним и дружили много лет с самой школы… Вся жизнь Даника Альперовича была связана с театром. Он выполнял трудную и на посторонний взгляд незаметную работу по собиранию, развитию, укреплению народного театра в Лиде в шестидесятые - семидесятые годы, а потом по его пропаганде на областном телевидении, где он работал режиссером двадцать лет. Но об этом еще речь будет впереди…

Финал пьесы прошел под сплошной гром, вой и свист восторженных малолетних зрителей. Мы стали узнаваемым, как принято писать, используя занудливые и пошлые газетные штампы, «проснулись на следующий день знаменитыми». Хотя моя роль и была незначительной, но часть городских девчонок в районе моего возраста с 11 до 13 лет стали смотреть на меня, как на врага народа. Мальчишки наоборот - сияли смущенными, радостными улыбками, а те, кто постарше и порешительней, пытались обратить на себя внимание и даже предлагать дружбу, а то и назначать свидание. К таким вещам у меня не было ни интереса, ни готовности… Тем более, что я уже была влюблена… на всю жизнь.

Иван Иванович работал, не покладая рук, запуская и претворяя в жизнь спектакли в основных культурных учреждениях города. Я не знаю, как нас оценило начальство, но мы больше не собирались… То ли наш руководитель не угодил кому-то, то ли его загруженность стала чрезмерной. Еще года два он был ярчайшей фигурой в городе, на всех сценических площадках всех праздников, которые в конце пятидесятых - начале шестидесятых стали проводиться почему-то на стадионе, даже демонстрации. Помню, что если одновременно шли три концерта на разных сценах, которые сооружали из двух грузовых бортовых машин, поставленных кузов к кузову, то большущая толпа была там, где читал свои эстрадные монологи Сиднев, и где он пел потом своим неповторимым голосом, прикрыв глаза.

Сколько его воспитанников пошли на театральное поприще! Сколько сплетен рассказывали о нем злопыхатели-завистники, которые ему в подметки не годились! Сколько мужиков готовы были убить его из-за того, что чувствовали его превосходство, которым он не бахвалился…

Иван Иванович в конце концов обосновался в Клубе железнодорожников. Там он работал художественным руководителем около трех лет, был обожаем патриотичной и благодарной Слободой. Я только знала, что в Лиде он женился, и у него родились двое сынишек, видно, весьма энергичных, потому что он их любовно звал «мабутувцами». (Был в те годы в Конго, или еще где-то в Африке, такой агрессивный диктатор по фамилии Мабуту).

Память о Сидневе была в городе долгой, и не столько у очарованного женского пола, сколько у посрамленного мужского. Подрастая, я часто встречала в городе нестарого, но какого-то запущенного дядьку лет тридцати с небольшим. Ему можно было дать и больше. Шел он всегда в сопровождении «ешче полскего ровежа» с огромным рогатым рулем и неизменными деревянными бельевыми прищепками на широченных, забрызганных грязью брюках. (Ими, очевидно, закрепляли штанины, чтобы они не попадали в велосипедную цепь). Он встречал меня улыбкой старинного знакомца и голосом, похожим на звук ржавой пилы, говорил:

- Здоров, здоров! Ух, как ты выросла! А я театр собираю. Придешь к нам в театр? Про Ивана Ивановича слыхала?

Я его абсолютно не знала, не помнила и, озадаченно останавливаясь, мямлила что-то невразумительное. На вопрос о Сидневе я оживлялась:

- Про Ивана Ивановича? Нет, ничего не знаю…

- Жена его убила… Утюгом.

- Не может быть…

- Правда, правда!

- А…а…а…

- Ну, все! Значит, я вношу тебя в список. Обещаю очень хорошую роль!

Шли мои школьные годы, а описанный диалог повторялся, как дурной сон, как дежавю, при каждой встрече. Я уже первая здоровалась, не имея представления, что это за человек, какие у него имя и фамилия. После окончания школы наконец узнала, что он был из многочисленных невольных «жертв» Сиднева. Хотя… Каждый завистник - жертва своего собственного порока.

В 1977 году мы приехали в Гродно на областной конкурс агитбригад. Мне был тридцать одни год. Наша агитбригада была новаторской, необычной. Режиссировала ее моя младшая сестра Ольга, которая руководила самодеятельным театром Клуба обувной фабрики. Я сидела перед зеркалом в гримерке, приводя себя в порядок. В дверь постучали. На мое разрешение вошел… Иван Иванович Сиднев!

Это сейчас для меня двадцать лет - срок невеликий, а тогда - в молодости!.. Семнадцать лет мы не виделись с нашим милым, легендарным, харизматичным, незабвенным, каким еще? - Иваном Ивановичем! Он мало изменился, только будто слегка подернулся пеплом легкой седины. Вошел и сказал сдержанно и буднично, словно не было семнадцати лет моего роста, взросления, студенчества, замужества, материнства, разных житейских потерь и прочего:

- Здравствуй, Ларочка.

Я осела в кресле, словно растаявшая снежная баба:

- Вы… вы.. Иван Иванович, как вы узнали меня?

- Я узнал тебя сразу, как только ты вышла на сцену.

Мы больше ничего не успели друг другу сказать, так как следом ворвался Гильварг и загрохотал, подобно рыкающему льву:

- Иван! Ты видел эту пародию, типа «горят костры далекие»?!

- Ну, это было недурно!

- Какое «недурно»?! Ты совсем нюх потерял?

- Ларочка, я вот-вот найду тебя, - сказал Сиднев, почти выволакивая в коридор разъяренного огромного лысого Гильварга в сером макинтоше, кричавшего, что сегодня он покажет классическую агитбригаду по материалам последнего партсъезда.

Агитбригада, и вправду, была интересной, лаконичной, живой, не смотря на занудство материала и полное отсутствие декораций и реквизита… Но дело не в этом. Я с Иваном Ивановичем больше не увиделась. Нас срочно увезли, т.к. водителю автобуса было предписано вернуться в Лиду строго в определенный час…

Сюжеты нашей жизни пишет Бог, Он ничего лишнего в них не допускает…

Глава 3. В поисках радости.

Не то, чтобы радости нам не хватало. В детстве и юности все, даже будущие меланхолики, неврастеники и мизантропы, гораздо радостней и счастливей, чем потом, когда во взрослом состоянии подсчитывают свои гипотетические материальные и моральные потери, подводят итоги своей неудачливости, обижаются на судьбу. В детстве и юности из вас брызжет энергия, если вы не больны и не увечны. И на месте усидеть-устоять невозможно, и молчать трудно - иначе погибнешь из-за внутреннего натиска сумасшедшей горячей силы.

Вопрос только, во что выльется этот расплавленный, обжигающий раскаленный сиянием неудержимый поток… Как и куда его направить?

Все-таки школа много дает. Особенно тем, кто сориентирован на познание. Нас, например, учили интересные, незаурядные люди. Они не были зашорены рамками «нормы»: от сих - до сих, и ни каратом более. Я думаю, что и сейчас такие учителя есть… Но их не хватает. Это сильно заметно по тому, как мало развиты большинство старшеклассников и учащихся ССУЗов. Ребята не знают значения общественно-политических слов и понятий, т.е. не способны правильно оценивать происходящее в мире, хотя бы с самой простой точки зрения - «хорошо-плохо». Газетный любой текст для них - китайская грамота. Зато желтая пресса - источник истины, т.к. написана «доступным» языком сквернословия, сплетен со смыслом ниже плинтуса. Жалко, что мерилом всего становится количество денег. Многие люди из старшего поколения, поумнев, решили, что деньги и есть то, что дает все.

Так я про учителей нашего времени. Порой они сильно удивляли и своих учеников и коллег. Зимой 1960 года на традиционной олимпиаде школьной художественной самодеятельности в концерте 1-й школы была замечательная инсценировка поэмы «Мертвые души» Н.В.Гоголя. Конечно, сделана она была в небольших отрывках. Это были посещения махинатором Чичиковым помещиков с целью купить у них по дешевке списки умерших крепостных крестьян для приобретения авторитета в обществе. На сцене перед зрителями проходили наиболее яркие персонажи: Коробочка, Плюшкин, Собакевич и Ноздрев.

Инсценировка была такой мастерской, что захватывало дух! Вполне знакомые старшеклассники и даже один мой ровесник были неузнаваемы, перевоплотясь в гоголевских героев. Помню, у них были вполне приличные театральные костюмы, не сборные из папино-маминых гардеробов. Особенно меня поразил семиклассник Саша Сумбатов, который играл необузданного и не трезвеющего приставучего Ноздрева. Это был класс! Сашка был одним из лучших физиков и математиков 1-й школы.

Как только выдался случай, я спросила у Лёни Кудина, кто же поставил такой невероятный спектакль. Оказалось, что это все сделал их легендарный физик, то бишь учитель физики Яков Бенцианович Гаркавый, которого просто боготворили множество поколений учеников. Мало того, что он был талантливым педагогом, воспитавшим пару десятков настоящих ученых, Яша, как его с любовью за глаза звали ученики, закончил до университета ЛГИТМИК - Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии, его театральное отделение. Так что первая специальность Якова Бенциановича была - актер!

Я уверена, за тот кусок культмассовой работы в виде замечательной постановки денег он не получил. Ему даже в голову, наверное, такое не пришло. Талант, он щедр…

Естественно, я не упущу возможность рассказать еще об одном щедром таланте, учительнице географии Александре Николаевне Сосновской в нашей школе № 8.

Ее уроки для меня и многих моих одноклассников были пуще приключений искателей капитана Гранта. Там путешествовали решительные, но книжные герои. А в классе по картам мы самостоятельно «намечали маршруты» и проделывали их наземными и водными возможными путями, привлекая для изучения «виденного» десятки книг о природных зонах, об их флоре и фауне, особенностях климата, народах там живущих.

Комнаты нашей квартиры были увешаны огромными физическими и политическими картами вместо ковров, начиная с моего пятого класса, с папиным участием. Он легко втягивался в наши географические игры.

Я стала писать маленькие рассказы о пустынных оазисах с останавливающимися на отдых караванами верблюдов, о глухих сибирских таежных урочищах, где кочевали тунгусы со своими олешками и собаками, о которых рассказывала мама, сосланная в восемь лет в Сибирь.

Все это умопомрачение исходило от маленькой кудрявой женщины в очках с толстенными линзами сквозь которые смотрели маленькие, с булавочную головку, глазки. Она не уставала с нами спорить о маршрутах, находить совсем свежие материалы о появившихся островах, о забивших огненными струями неожиданных вулканах, о рыбах, впервые найденных в Амазонке. И лишь иногда, все-таки утомившись, снимала свои неизменные очки, под которыми оказывались большие карие глаза, очень растерянные, как у каждого сильно близорукого человека.

Когда я училась уже в 6-м классе, Александра Николаевна, поделив на группы, «отправила» нас на лето по столицам стран социалистического лагеря. Наша группа «поехала» в Прагу, тогда столицу Чехословакии. Папа купил несколько номеров ярких глянцевых толстых журналов «Чехословакия», которые были совсем не дешевыми. Я разыскивала в библиотеках книги чехословацких писателей о детях, их школах, о Праге, о природе страны. Интересная работа мне была обеспечена!

К концу лета купленный альбом для рисования превратился в путевой дневник с «фотографиями» новых чешских друзей с описаниями всего, что мы увидели в «там», услышали и пережили. Не поверите, но я до сих пор вздрагиваю и волнуюсь, когда слышу: «Прага, Влтава, Карлов мост, пивочко, горы Татры» и много другое. Будто была наяву во многих уголках Праги, вдыхала запах воды этой реки, здоровалась с величественными статуями моста. Хорошо, что мне не мешали: никто из моих одноклассников этим заданием не интересовался…

Когда я принесла этот альбом-дневник в школу, оказалось, что нашего 7-го «В» нет, и не будет. От класса осталось человек шесть, остальные ушли в новую, 9-ю школу, которую построили в Южном городке. Не преувеличу, что испытала горестное потрясение, которое дало начало целой череде возрастных депрессий. И вот бороться с этими депрессиями мне невольно помогал щедрый талант нашей географички.

Весь седьмой класс я привыкала к новому коллективу. И пропустила момент, когда Александра Николаевна, собрав географический кружок, подготовила его к летнему походу. Научила складывать рюкзаки, ориентироваться на местности, пользоваться кр оками - мелкомасштабными картами и намечать по ним маршруты. Ребята учились раскладывать костры разного типа, готовить на них пищу, соблюдать санитарные правила на природе.

Летом она пошла с ними в поход по партизанским местам в Ивьевском районе, где базировался во время войны отряд «Искра». Проводником пошел с ними муж учительницы, наш лидский подпольщик и партизан Роберт Юрьевич Сосновский. Это был удивительно скромный и немногословный человек. Оратором его нельзя было назвать, не от того, что он был косноязычен, или не умел составить связный рассказ. Но в отличие от многих красноречиво и охотно повествующих о своем участии в войне в те времена, чувствовалось, как нелегко было этому человеку вновь погружаться в недавно пройденные тяжелые события, которые унесли столько жизней, покоя, радости и молодости. Он выступал редко, чаще ссылался на занятость.

Не отказывался Роберт Юрьевич петь в нашей «географической кампании». Именно в 1960 году зазвучала и стала всеми любимой украинская песня о Карпатах «Верховина». И он пел ее негромким баском на родном украинском языке, аккомпанируя себе на пианино:

На трембиточке сыграю

Да песню заведу.

Со своим родимым краем

Беседу поведу.

Верховина, мать родная,

Вся краса твоя земная

У сына на виду!

Мы подпевали ему, произнося слова на привычный белорусский манер. И вообще мы много тогда с ним пели. Он был очень музыкален, настоящий «слухач», слету играл любую новую хорошую песню.

Кстати, уже в 1970-е годы его проектному бюро было дано задание разработать новую идею здания ЗАГСа на месте старого, моего любимого Дворца (бывший Дом пионеров, затем ЗАГС). Так что ЗАГС нынешний, построен по проекту коллектива Р.Ю. Сосновского… Хорошо получилось! Но очень жаль тот, первый… Он был сказочный.

Впечатления от прошедшего похода 1960 года были оглушительные! Рассказам, воспоминаниям не было конца. Я ощутила, что пропустила что-то очень интересное. Участвовали в этом ребята их 6-го класса, которые были младше меня на год.

Я попробовала сагитировать в кружок кого-то из своего нового класса. После нескольких неудачных попыток в одиночестве пошла домой к Александре Николаевне, где собирались кружковцы. Там было весело, шумно! Заросший зеленью уютный двор с георгинами и мальвами с лавочкой у большого несколькоквартирного деревянного дома с мезонином на берегу озера за фарным костелом (озера давно нет, и дома нет…) был как раз для компании туристов-мечтателей.

Александра Николаевна рассказывала план похода на следующее лето, стараясь перекричать неуемных мальчишек и девчонок, которые только что на головах не стояли. Я увидела там Жорку Шпитальникова из параллельного класса 8 «А». Там была и моя соседка с улицы Черняховского Маша Черняк. Мы с ней вместе иногда по-соседски шли в школу.

Поход был намечен с интересной программой. Основная цель - группа Нарочанских озер и, конечно, с самой белорусской жемчужиной - озером Нарочь. Перед этим мы собирались познакомиться с Минском, посмотреть только что созданное рукотворное Минское море, рассмотреть окружающий рельеф. После всего этого домой хорошо вернуться через Литву, побывать на башне Гедемина, посмотреть остатки первой стены Вильни с Острой Брамой.

До похода был почти год, за который надо было купить вещмешки, собрать кое-какую походную одежду, обувь. Концентраты супов и каш Александра Николаевна надеялась достать в виде шефской помощи на комбинате пищеконцентратов. В школе была пара старых палаток. О спальных мешках и ковриках в те времена никто не знал. Да их тогда еще у нас и не придумали.

А пока надо было учиться. Надо было колотить обнаглевших от подростковых гормонов мальчишек, учить их нормальному поведению, пока они меня не переросли. Когда их потребности в матерщине и в гадких подколках становились просто невыносимыми, я хватала очередного хама за шиворот, раскручивала его и норовила ахнуть об батарею парового отопления. Учителя, застав меня за такой экзекуцией, делали вид, что этого не видели. Только один раз историк Евгений Михайлович Шутило, удивясь моему вящему гневу, войдя после звонка в класс, крякнул и сказал с досадой:

- Чайковский, Кончевская, по местам!!! - А, раскрыв журнал, добавил, - Кончевская, в борьбе с хулиганством тоже надо соблюдать технику безопасности… Лучше - обо что-нибудь деревянное и, желательно, плоское… - это он сказал совсем себе под нос.

Да, это был не тот, мой любимый, класс… Но ничего… С Ромкой Чайковским мы дрались, но уже на следующей перемене он орал:

- Канцэвская! Слусай! Я тут рассказ написал, как у Пришвина, про природу… Проверишь ошибки? И добавь чего-нибудь, ладно?

- Ладно…

Пока наши мальчишки преодолевали свои возрастные осложнения, у меня возникала дружба на почве общих интересов «на стороне». В классе 8 «А» был очень коммуникабельный, доброжелательный, словоохотливый парень. Ходил он в байковой футболке и шароварах, как младшие мальчишки. У него была огромная кудрявая голова с жесткими негритянскими черными волосами, на которых не держалась ни одна шапка. На кончике носа сидели очки, из-за которых смотрели огромные веселые серые глаза, вокруг зрачков мерцали рыжие звездочки, как веснушки. Веснушки, только уже настоящие, были на носу и под глазами. Правда, немного. Я удивлялась, что у черноволосого человека конопушки на лице.

Мы познакомились еще в шестом классе на переменке по его инициативе. До меня доходили слухи, что он выписывает настоящие рецепты на латыни, только без печати, и раздает всем желающим, как автографы.

Однажды еще в 6-м классе он подошел ко мне в коридоре на перемене. Я стояла у окна и пыталась читать что-то по алгебре. Было противно от того, что непонятно. (В конце лета я заболела скарлатиной, потом долго была в карантине, и пропустила начало курса алгебры - целых полтора месяца.) Ничто не вызывало у меня такого отвращения, как этот предмет! Видно, лицо мое выражало все, что я чувствую.

Около меня остановился большой мешковатый мальчик и, заглядывая поочередно, то мне в глаза, то в мою книгу, участливо и необычно галантно для нашего возраста поинтересовался:

- Послуфайте, у вас какие-то неприятности? В первый раз вижу, чтобы человек утефался чтением учебника по алгебре…, - и ожидающе улыбнулся.

Он произносил «ж» и «ш» как звук «ф», но это не выглядело дефектом речи, а скорее кокетством. Я хотела по привычке гыркнуть, чтобы не отрывал меня от безрезультатного дела. Вдруг стало стыдно, что я собираюсь вести себя как взъерошенный подросток в ответ на участливость и даже очень приличный, почти взрослый юмор.

Одним словом, мы очень неплохо пообщались. Иногда после уроков он шел по хозяйственным поручениям и провожал меня домой. Звали его Даник (Даниил) Альперович, а жил он в начале улицы Калинина. Уже поэтому я испытывала к нему родственные чувства. (Это я на него шипела из-за занавеса в день нашей премьеры «Сомбреро» в Доме офицеров.)

В седьмом классе, выезжая на картошку на грузовых машинах, мы набивались в кузов с соломенной подстилкой со своими металлическими ведрами и металлическими тяпками на длинных ручках. Тогда еще не было картофелеуборочных машин. Ряды картошки пропахивали плугом, который тянула лошадь. А мы уже своими тяпками выковыривали корнеплоды из земли, складывали в ведра и таскали их либо в кучи, либо в телеги, которые двигались вровень с нами.

Я любила это время. Золотая осень! Туманные, росистые утра… Днем солнце прорывалось сквозь туман, и лето возвращалось на остальную часть дня. В перерыве мы разжигали костер, пекли картошку. Правда, нас очень вкусно кормили - тушеной картошкой с мясом или с котлетами, которые готовили на колхозной кухне. Но главное - море молока, которое нам привозили в парном состоянии. И все это -в здоровущих бидонах.

Очередным утром мы заняли «свою» машину (нашего 7»Б» класса) и увидели, как бежит опоздавший на «свой» грузовик Даник. Он забрался к нам. Ну, и как всегда, Ромка Чайковский раздраженно спросил Генку Савина:

- Гена, ты не знаешь, цыво этому … здесь надо?

- Не-а, - отозвался Савин, сияя всей краснощекой физиономией.

- Так гони его на…! Бей зыдов, спасай Россию!!!

Они набросились, как злые мелкие муравьи на Даника, колотя его куда ни попадя… Я опять увидела его вздувшиеся венки на лбу, на висках, и руки, которыми он закрывал лицо, особенно очки. Мои глаза заволокло кровавым туманом ярости! Издав боевой клич, я бросилась в гущу потасовки, разбрасывая этих фашистов в разные стороны. Ромка, зная тяжесть моей руки, слегка опешил. Медлительный Генка, свирепея все больше, не постеснялся разбить мне нос. Чувство мстительного удовольствия переполняло его.

- А чего она лезет в пацанские дела? - отвечал он, улыбаясь на возмущение подоспевшей «классной» Раисы Наумовны.

- А, правда, что это ты с ними не поделила? - удивилась классная.

Я зло молчала, вытирая кровь из носа. Не скажу же я ей, еврейке, какие фашистские дела творятся в классе! Не хватало ей еще испортить настроение на целый день. Специально села рядом с Альперовичем, чтобы этим дуракам опять не пришло в голову оскорбить его.

Подавленный Даник молчал, не поднимая глаз, и только когда машина подпрыгнула в начале поля, а мы стукнулись лбами, он посмотрел на меня полными слез глазами и сказал мне:

- Спасибо… Это я тебя должен защищать…

Так мы и подружились.

Как и многие мои друзья и подружки, он стал бывать к нас дома. Мы обедали, делали кое-что из уроков и очень много говорили. Из Дана, как я его стала сокращенно называть, лезло столько информации, что я не могла поделиться своей. Когда он успевал это все собрать в себя?

Географичка Александра Николаевна, видя нас часто вместе, одобрила наше общение. Она рассказала, что Дан в три года лишился матери. Отец женился на женщине, которая нянчила маленького Даника. А поскольку в войну родители Дана пережили ужасы Минского гетто и уже потеряли там старшего сына, то после смерти матери его отец тяжело заболел и стал инвалидом. Новая жена приняла этот крест. Родом она была из здешних мест. Когда болезнь хозяина проявилась окончательно, женщина со своей скорбной ношей уехала в Лиду. Купив небольшой деревенский домик, они поселились на улице Калинина.

Когда мы выросли, и отец умер, Дан рассказал мне, что до болезни тот работал в министерстве финансов Белоруссии.

После восьмого класса многие уходили из школы работать, чтобы параллельно учиться в вечерней школе, либо в техникумах и ремесленных училищах (сейчас - ПТУ). А кто и вообще считал, что хватит ему и того, что получил в восьми классах, но таких было немного.

В 1961 г. Даник пошел рабочим на обувную фабрику и поступил в Гродненское культпросветучилище на режиссерское отделение заочно.

Женщины на фабрике его полюбили за искренность, простодушие, изысканную вежливость и готовность к любой работе в любой момент. Его кормили, хвалил, умилялись, слушали его побаски, которые он рассказывал соответственно их интересам. А я стала с его подачи знакомиться с тайнами взрослой жизни, которые трудно спрятать в женском простом коллективе, где и откровенничают, и сплетничают, и советуются, и жалуются друг другу. Мне это было страшно и противно, как рассказы Мопассана. Я тогда решила не выходить замуж. Дан смеялся, что после работы на «Ардали» можно идти и учиться на гинеколога по ускоренному курсу.

А уж сколько всего нового он привозил после сессий в Гродно! Это были знания о театре, о режиссуре, о правилах и приемах грима, о своих преподавателях, о гродненском областном театре, который регулярно приезжал к нам на гастроли на целый месяц в сентябре или октябре.

Мы с ним, бывало, подолгу не виделись, потому что оба были очень заняты. Он - работой на фабрике и учебой, я - школой, походами, музыкой, волейбольной секцией и прочими делами. Чаще встречались в Доме офицеров, куда я приходила в библиотеку и на уроки музыки.

Дан ходил уже в «настоящем» коричневом костюме и выглядел по-взрослому, тем не менее, откуда-то появлялась всегда Мария Марковна и, заботливо его оглаживая, громко говорила:

- Какой ты стал большой и красивый, Даник! А у тебя есть чистый носовой платок?.. На, возьми мой! У меня случайно завалялся… Мне нравится твоя девочка! Как ее зовут? Я ее немножко знаю, она - соседка Сары Ароновны. Из очень приличной семьи! Ты ее держись… Хуже нет, когда еврейский мальчик не имеет мамы и не может вовремя покушать супа! Дети, я вам дам хороших бутербродов, и вы покушаете в моей каптерке… Куда же вы? Ну, куда?!

Альперович хихикал, тронутый нежной заботой полковничихи, которая без слез не могла смотреть на обездоленного еврейского ребенка. Скрываясь где-нибудь на втором этаже, мы хохотали, и он говорил мне:

- Старая, ну как тебе это нравится?

Я с энтузиазмом отвечала:

- Очень нравится! Как здорово, когда вокруг столько хороших людей!

- Ой, не говори! Во всяком случае, от голода мне умереть не суждено. Ты знаешь? Я научился готовить такой супчик! Пальчики оближешь! Сейчас расскажу тебе рецепт и технологию…

Но мне все равно надо возвращаться назад в своих воспоминаниях, к событиям, связанным со школой, с Александрой Николаевной Сосновской - самоотверженной, неутомимой, увлеченной, изобретательной, одержимой любовью к своей науке, нашей географичке. Тем более, что она как бы одобрила нашу школьную и творческую дружбу с Даником.

Глава 4. В путь-дорогу по временам и пространствам.

Восьмой класс опять прошел под знаком перемен. В нем у меня был третий классный руководитель! Я понимаю: ставки, оплата учительского труда и т.д., и т.п. Но почему не учитываются взаимные привязанности коллектива ребят и учителя, когда привыкаешь к определенному стилю работы классного опекуна? Ломаются традиции, рвутся сложившиеся отношения… Вот вам и психология, и педагогика, когда видишь своего любимого классного руководителя, заботящимся о другом классе, прячущим глаза, невольно чувствующим себя виноватым перед своими бывшими! Ладно, если между учителем и классом антагонизм. Тут уж ничего не поделаешь. Но мы просто любили свою Раису Наумовну, а она - нас. Мы это видели и чувствовали постоянно. Нет, она с нами не сюсюкалась. Разговоры на классных часах и родительских собраниях совместно с нами велись без обиняков, откровенно. Благодаря им находились решения и выходы из сложных ситуаций. Даже наши взбесившиеся мальчишки стали браться за учебу. Юрка Расстёгин организовал вечерние дополнительные занятия по математике для тупых, Казик Ступнович растолковывал физику тем, кто «не догонял»… Я уже, было, успокаиваться стала…

А с новой классной пацаны опять ошалели. Назло! Женщина эта была не сравнима с Березовской. Она так охотно обижалась и плакала! Ну, не серьезно это. Хорошо, что я восьмой класс проболела и не видела этих душераздирающих по глупости сцен…

Летом не поехала на три дня в Минск есть эскимо, слушать кудахтанье, видеть постоянные истерики «классной» и фортел я наших парней. Без всяких колебаний было решено идти в поход с любимой географичкой и с младшими ребятами.

Это было время геологической и целинной романтики. Молодой народ носил клетчатые ковбойки и сатиновые шаровары. Китайские резиновые кеды считались роскошью, как «Adidas» в восьмидесятые годы ХХ века. А это ж был 1961 год! Мы шли в кожаных спортивных тапочках на шнурках, в рюкзаках у нас были со сменой белья белые блузки, красные галстуки для «парадного выхода» и немудреные туфельки, часто матерчатые. Обязательны были байковые одеяла и теплые лыжные костюмы с начесом.

Мне мама сшила ковбойку (по типу тех, что поголовно носили мальчишки), черные сатиновые шаровары и заставила постричься. С грустью я смотрела, как парикмахер, габаритный дядя Сема, обрез ал мои длинные пушистые волосы, которые в косичках выглядели непрезентабельно на взгляд моей мамы, у которой были шикарные толстые косы, которые росли быстро, как трава летом.

В походах я была искушенным человеком с раннего детства. В нашей семье было принято проводить свободное время исключительно на природе: в лесах, на реках, на озерах, в знакомствах с новыми местами, рельефами, растениями, грибами, животными. Родители наши были ходячими энциклопедиями в этом плане.

Мамина семья в 1928 году в первой волне раскулаченных была сослана из Ленинградской области в Сибирь, между Обью и Чулымом, в Колпашевский район Томской области. Это было место первой ссылки Сталина, которую он, южанин, очень тяжело пережил климатически (и холод, и малярия, и пища не как на солнечном Кавказе). Наверное, после этого вождь, встав у кормила власти, ссылал в те проклятые места злейших, на его взгляд, врагов новой страны. Нашел, чем напугать северных крестьян русского нечерноземья!

Мой дед Василий Леонтьевич Чистяков, потомственный крестьянин с золотыми руками столяра-краснодеревщика, вернувшись из окопов Первой Мировой войны с тяжелым легочным туберкулезом, был уверен, что революция даст ход столыпинским земельным реформам. Подлечившись стараниями и знаниями жены Марии Ивановны, моей бабушки, он еще ухитрился прикупить пару лоскутов земли. Весной, отсеявшись, он уходил в Питер на отхожий промысел по столярному делу, оставив посевы ржи, ячменя, гороха на хозяйку, в надежде заработать на новую землю ремеслом и продажей урожая.

Но вышло то, что вышло… Первых ссылали еще по-божески: с сундуками, с одеждой… Моей маме, Анфисе Васильевне, было тогда семь лет. Был еще старший брат и младший, совсем маленький… Дед мой умер через полтора года после приезда в Сибирь от возобновившегося туберкулеза. Кормильцем стал старший шестнадцатилетний брат. Мама не любила об этом вспоминать. Она даже утверждала, что их туда «послали организовывать колхозы». Только после ее смерти в девяностые годы мы с папой узнали из газет, что такое Колпашевский район. В 1939-41 годах в тех местах населения прибавилось за счет западных белорусов, поляков, литовцев, латышей, приехавших тоже не по доброй воле. Вот им было трудно длинной сибирской зимой. Мама говорила, что, не смотря на все, с этими людьми стало веселее: звучали песни, молодежь устраивала вечеринки с играми, танцами.

В 1942 году мама ушла на фронт. В этом же году умерла моя бабушка…

Воспоминания о Сибири включали в себя рассказы не только о том, как они выживали там в ожидании первой травы на бесхлебье, но и о полных рыбы могучих реках, их весенних разливах, гигантских кедрах в рощах-кедрачах, куда народ ходил с деревянными тяжелыми колотушками на длинных ручках, чтобы стучать по стволам, сбивая шишки с вкуснейшими и полезными орехами. Мамины рассказы были и об образе жизни коренных сибиряков-чалдонов русского происхождения, которые жили «супругами» - объединяясь по несколько семей, не обязательно по родственным связям. Так легче было строиться, обрабатывать вместе таежные места под пахотные земли, ловить рыбу, охотиться зимой. Чем не колхоз? Давнее чисто народное изобретение! Вот в таких «супругах» и подкармливались бездомные и полуголодные ссыльные. Впрочем, мамина семья быстро научилась жить и работать на новом месте.

Еще тайга была полна всякого зверья и разного кочевого и оседлого народа: селькупов (остяки, самоеды), хантов, эвенков, чулымцев и т.д. Жили они спокойно, молчаливо, радостно, не отделяя себя от своих собак, оленей, растений, грибов, от воды, земли, неба.

Бабушка моя была человеком, видно, незаурядным, потому что к ней стали часто наведываться за бытовыми и лечебными советами, не смотря на то, что ей было лет тридцать шесть. Она знала множество трав. Но когда недалеко в тайге останавливалась немолодая эвенкийская пара - Петр Иванович и Айна Ивановна со своим чумом и стадом оленей (обычно это было к концу лета во время изобилия боровиков, рыжиков и груздей), бабушка брала гостинец - табак и сушеную рыбу - и бежала разузнать про то, чем этот народ лечит разные недуги. Видно, для нее эти свидания были очень благостны, потому что приходила она с просветленными глазами, надышавшись тайгой вдоволь.

Вот поэтому и был в нашей семье культ природы. (По линии отца было то же. Но об этом - позже.) От усталости, неприятностей, недомоганий, за наслаждениями, удивлениями, чудесами мы все уходили в природу с самым минимальным и необходимым: спичками, солью, котелком и хлебом, со снастью для рыбалки

Мои родители с энтузиазмом приняли мое сообщение о трехнедельном походе по Минской области, снабдили меня требующейся суммой денег, скрупулезно высчитанной нашей географичкой (на поезд, на автобусы, на городской транспорт в Минске и в Вильнюсе, на еду, экскурсии, развлечения и прочее). Комбинат пищеконцентратов выдал нам кучу супов, каш, киселей, брикетов фруктового чая. Картошки, яблок и молока всегда дадут люди добрые в любой деревне… Поэтому серьезная по тем временам сумма, что-то около тридцати рублей (как раз после денежной реформы, по-нынешнему деноминации) сейчас выглядит смехотворно. Но в 2016 году мы, даст Бог, опять избавимся от нулей и большого количества бумаги в кошельках.

А пишу я это в последних числах декабря, накануне католического Рождества 2015 года. За окном льет беспрерывный дождь, а на моей клумбе под окном стоят зеленые кустики хризантем с сиреневыми цветами и пара желтых цветков календулы сопротивляется ветру уровня «оранжевой опасности». Знаете, в те времена - в 1961 году и до того и после - я редко была довольна зимой юго-западной части Белоруссии, особенно Новым годом. Так не хватало снежной романтики! Именно в Новый год был дождь, оттепель, зеленая трава. А мы, привыкнув в классике настоящей зимы по песням и стихам, в подростковом возрасте рыдали, проклиная жестокий жребий судьбы!

Помню, как накануне встречи 1973 года мы с подружкой Галей Гороховой пошли в лес за грибами на место нынешнего фармацевтического предприятия. Это было 29 декабря. И … насобирали лисичек, зеленок и подзеленок на новогодний стол. Так что, как убеждает Екклизиаст, «и это было». А наши нынешние уважаемы СМИ: «глобальное похолодание!!! Глобальное потепление!!!» Поживем, увидим…

Поехали мы на пригородном поезде, который тянул старый добрый усердный паровоз, в сторону Минска. Тогда, по-моему, дизели были только возле очень больших и значительных городов. Уже во второй половине шестидесятых годов их стали заменять электропоездами. Но нам до этого было еще далеко.

Наша первая остановка была в Молодечненском районе, т.к. там была наивысшая географическая точка для нашей равнинной местности - гора Маяк, 335 метров над уровнем моря. Навестили мы и родину Янки Купалы - деревню Вязынку.

Волнуют такие места прикосновением к какой-то невещественной силе. Ее нельзя не ощущать. Она будоражит даже тогда, когда ты мало знаешь о человеке. Особенно потрясает блуждание по прошлому времени. Выходя из него, вдруг понимаешь, что все это всегда рядом. И ты можешь окунуться в него в любую минуту… Скромная, почти бедная, селянская хата. Тогда - почти пустая. Детская колыска и фотография уже старенькой матери поэта на стене. Потом, позже, в экспозиции прибавилось утвари, документов, фотоматериалов. А тогда только что восстановленный крестьянский дом был просто символом, чтобы не забыл народ, где появился настоящий белорусский поэт, борец, мученик… Тогда о мученичестве мы еще ничего не знали… Только глаза у Купалы на всех фотографиях печальные.

Ночевать мы решили в помещении станции Радошковичи. Было 3 июля. Погода испортилась, задул ветер, сыпанул дождь. Но мы видели далекий праздничный салют в честь освобождения Минска. Александра Николаевна нервничала, тихо совещаясь с пионервожатой, которую взяла с собой в помощь. Потом они допрашивали отдельно каждого из нас на предмет самочувствия, не простыли ль. Все было нормально. Мы неплохо выспались на МПСовских вокзальных лавках в своих байковых одеялах.

Следующий день мы провели на новом море, Заславльском водохранилище. И, вправду, море! Погода испоганилась совсем, и волны катили одна за другой с пенными гребешками… Девчонки помрачнели, укутались в одеяла, мальчишки носили из леса хворост для костра, на котором виноватые взрослые готовили питательный суп с огромным количеством тушенки, будто именно они были причиной того, что в июле случае6тся плохая погода! Я для поднятия настроения стала петь песню «Пловец».

Нелюдимо наше море.

День и ночь шумит оно.

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Песня никого не вдохновила, да ее, видно, никто и не знал… Тогда я стала признаваться, как люблю именно такую обстановку на природе, когда разыгравшаяся стихия включает тебя в круг своего особого бытия, как хорошо высушиться у костра и уснуть в палатке в теплой уютной тесноте. Мальчишки взглянули на меня внимательней с некоторым удивлением. Кто-то из девчонок, стуча зубами от холода и злости, проворчал:

- Патриотка ненормальная…

Почему «патриотка»? Потом я часто слышала и от более взрослых людей и в более взрослом возрасте… Наверное это неточное обозначение понятия «чересчур правильная»…

В конце концов, мы с Эдиком Черлёнком уговорили наших расстроенных взрослых разрешить нам взять в прокат шлюпку и поплавать в этом шумящем «море». Кажется, моя «бывалость» все-таки убедила Александру Николаевну, и нам разрешили рискнуть «до того острова и обратно». Эдик сел на весла, руля не было, второй пары весел тоже… Ну и натерпелись мы страху! Раза три я уже думала прощаться с жизнью! Эдик был молчалив и неопределенен. Ну, по крайней мере, не ныл и никого не упрекал. Он вообще был отдельной личностью, сам по себе.

Приплыли мы насквозь мокрые от дождя и от того, что начерпали полшлюпки воды. Не доходя до берега, когда глубина была по пояс, мы покинули наше судно и с трудом перевернули эту тяжеленную бандуру вверх дном, чтобы никто не увидел, сколько воды в ней было. Мальчишки охотно помогли нам выволочь шлюпку на берег, и мы стали сохнуть у костра. После этого собрали весь свой снаряж и пошли на вечерний пригородный поезд в Минск.

Дальше я так подробно описывать не буду, не ждите. Это я начало описала так, чтобы стало понятно, как человек вживается в природу, как она его меняет, смывая урбанистическую грязь цивилизации, и признает: «Ты - мое дитя навеки».

Александра Николаевна была удивительным человеком. Расспрашивая встречных о том, как попасть в нужное нам место, она говорила с людьми, как с давними добрыми знакомыми. Отказу ей ни в чем не было. Я раза три ее спрашивала:

- А это ваш знакомый? А вы знаете эту тетеньку?

- Откуда?! - в свою очередь спрашивала она меня с удивлением. - Просто прохожий. Надо же узнать дорогу!

Её стараниями на целую неделю мы устроились на матах спортивного зала какой-то школы. У техничек она выпросила сломанный старый утюг и старую электроплитку. Все ткани тогдашней нашей одежды были натуральными и зверски мнущимися. Самым искусственным был штапель - ткань из переработанного древесного волокна. Он тоже жутко мялся. Утюг мы нагревали на электроплитке, и таким образом ухитрялись все отутюжить.

Сейчас одежду можно вообще не гладить. Она почти сплошь стеклянно-оловянная. Даже вата - уже не хлопок, а синтепон. Вот, бинты, наверное, натуральные хлопковые. Ну, это - святое, это для раненного организма…

Мы были типично провинциальной подростковой ватагой, которые всегда в изобилии слоняются в каникулярное время по большим городам, по их театрам, музеям и общепринятым достопримечательностям. Нас сильно манили синие фанерные ящики с искусственным льдом продавщиц мороженого «Эскимо» и разноцветные колбы с сиропами на тележках с газированной водой. Мальчишки, как верблюды в пустыне, были готовы выпить по ведру сладкой бурлящей жидкости. И еще были желанны часы завтрака, обеда и ужина в общепитовских рабочих и студенческих столовых. Конечно, пища там была не столь сытной, как дома, но она приобщала нас к непривычному, неизведанному образу жизни. И было любопытно: а что сегодня мы попробуем? Биточки, зразы, сырники, оладьи со сметаной или плов? Суп или борщ был обязателен!!! На возражения географичка свирепела.

Конечно, это не было главным объектом нашего внимания. Мы, возглавляемые неутомимой преподавательницей, обошли заметнейшие архитектурные сооружения Минска того времени - оперный театр, дворец профсоюзов, Дом офицеров, библиотеку им.Ленина на ул. Красноармейской, стадион «Динамо», политехнический институт, Академию наук, Главпочтамт, театры, новенький, только что построенный, цирк. Про особенности архитектуры и конструкции зданий, про их авторов нам захватывающе интересно рассказывала сама учительница.

Минск был еще небольшим городом с огромным частным сектором, который быстро заменялся вожделенными пятиэтажными «хрущевками» с водяным отоплением, туалетом и ванной. Основным «костяком» был возведенный на грудах развалин красавец-проспект, чудом уцелевшие, либо восстановленные довоенные здания, приобщавшие белорусскую столицу к наиболее архитектурно организованным и продуманным городам СССР. Еще не было главного корпуса БГУ, первого дворца спорта, больших кинотеатров, района Зеленый луг. Патриархальный неторопливый трамвайчик с дребезжащим звонком ходил по мощенным камнем улицам между домиками за высокими, серыми от дождей заборами (краска была большим дефицитом!). Это было совсем недалеко от парадно-торжественных зданий Ленинского проспекта, по которому мчали синие троллейбусы… Метро было несбыточной фантазией… Комсомольское озеро лежало на лоне вполне сельского пейзажа. Бульвар Шевченко был только намечен рвами с нулевым циклом коммуникаций.

В одном из первых фильмов молодого тогда режиссера Игоря Добролюбова с гордостью и нежностью показана строящаяся столица Белоруссии начала шестидесятых годов ХХ века. Это фильм «Любимая». Он до сих пор волнует меня не только временем моего детства и главными исполнителями - Виталием Соломиным и Сашенькой Назаровой, фантастически органичной актрисой. Там показано, как разнородна человеческая масса, живущая по разным законам совести и любви. И среди сюжетных событий вертолетные съемки Минска того времени (1961-1963 годов) наполняют сердце надеждой, что этот город, столько раз сожженный, возрождается для людей на бесконечную мирную жизнь.

Что скажешь о прошедших с тех пор 55 годах? Что эти надежды оправдались, слава Богу.

Когда мы уставали от музеев, галерей, спектаклей, наша ненасытная Александра Николаевна уже тащила нас на камвольный комбинат, где ткали пальтовые и костюмные ткани, на тракторный завод, на пищевые предприятия. Потом для смены впечатлений вела в парящие, душные джунгли Республиканского ботанического сада, где ошалевшие от счастья и проблем ученые-биологи делились с нами открытиями и энергией от любимого дела. Мы смотрели на здоровущие пальмы, кактусы, дивные цветы магнолии, лианы. Подрастающая смена ученых затащила нас к себе на станцию юннатов (юных натуралистов), где показывали свои участки с экспериментальными растениями и коллекции, привезенные из экспедиций с полесских болот. Вдобавок ко всему они «угостили» нас хорошим концертом, организованным собственными силами. Я задумчиво слушала их песни и стихи, смотрела танцы и медленно осознавала, что тут у ребят не только интересные каникулы, но и освоение будущей захватывающей работы.

Запомнилась одна девочка лет двенадцати, исполнявшая песню из популярного фильма того времени «ЧП». Звали ее Лора Гармаза. Возможно, она стала ученым-биологом или учительницей биологии, или агрономом, или певицей.. Пути Господни неисповедимы.

То же я увидела на детской железной дороге. Никакой игры. Только игрушечность в масштабах и габаритах механизмов, колеи и построек. Остальное - настоящее, серьезное. Дисциплинированное отношение ребят к работе обеспечивало безопасность пассажиров всех возрастов и малышни, которую приводили родители. Дотошная наша учительница все-таки помимо подростковой администрации раскопала где-то и взрослых консультантов, которые даже близко не было видно во время рейсов, отправлений переводов стрелок, продажи билетов. Нас приняли слегка удивленно: неужели какое-то нарушение? Восхищенная наша предводительница поблагодарила их за такую работу со школьниками. Но тут же въедливо поинтересовалась, а отдается ли приоритет детям железнодорожников. Нет, ответили ей, принимаются все желающие, а остальное зависит от освоения профессии и отношения к делу.

Наши мальчики, по-моему, в этот день тоже задумались о жизни и забыли напомнить об ужине. Воспользовавшись этим, Александра Николаевна, объявила, что завтрак и ужин будем готовить сами из чая, киселя или какао с калорийными бутербродами в целях экономии. К сожалению, в городе не принято клянчить картошки либо молока. Все вспомнили столовский фальшивый «чай» из жженого сахара, скуповатый компот из сухофруктов, и согласились.

Наши провинциальные души, утомленные мельтешением транспорта и напряжением что-нибудь сделать не так, как положено делать в столичном городе, страстно рвались на природу. И вот оно: пришло это время! Распрощавшись с толкучкой на автостанции, мы втиснулись в другую толкучку, автобусную. Пассажиры небольшого «рафика», следовавшего до поселка Мядель, сначала отнеслись к нам с приветливым интересом, но, увидев нашу кладь (ведра, палатки, рюкзаки), досадливо кряхтя, стали свои багажи с прохода забирать на колени, засовывать под сиденья.

В шестидесятые годы с транспортом было нелегко. Люди были рады возможности и в любых условиях добраться до нужного места или до дома. У автобусных касс (впрочем, как и у железнодорожных) всегда кипел и штормил океан взволнованного народа - терпеливого и бесстрастного; очень нетерпеливого и не понимающего, как это так, что он должен стоять в очереди; лезущего по головам и калечащего собратьев по обстоятельствам; изображающего из себя начальника в командировке и идущего сразу к администрации вокзала; хитрого, который пролазит к кассе, просит третьего в очереди взять ему «билетик из-за спешки на похороны»… Одним словом, вариантов - тысячи! Стоит в толпе крик, плач, замечания «терпеливых», ругань «нетерпеливых» и т.д. Усталые и сметливые сельские жители со своими мешками думают, договариваться ли с билетером автобуса, или сразу пойти через переднюю дверь и кинуть «гостинец» шоферу в кабину. Глядя на этот ужас, теряешь последнюю надежду!.. Но, тем не менее, все куда-то уезжали, добирались до места и благополучно забывали этот билетный бой… Тогда еще не придумали предварительную продажу… Да, нервная была жизнь.

В Мядель мы ехали потому, что оттуда начинался наш путь к Нарочи и нарочанской группе озер. Еще в раннем детстве, насмотревшись на Тихий океан, Байкал, сибирские неохватные глазу реки, на саму Волгу, я ничего особенного не ожидала от маломасштабных пейзажей Беларусси. Здесь даже первая созревшая трава в самый лучший год мельче, ниже, тоньше трав Дальнего востока и Сибири.. Тут нет ни гор, ни сопок. Нет, вырасту и уеду на Сахалин!.. Все-таки это - моя родина.

Поселок Мядель не было времени рассматривать. А вот озеро меня приятно заинтересовало: немаленькое, с плесами, заливами, а главное - чистое. Поскольку была необходимость скорей попасть на Нарочь в какой-то туристический лагерь, географичка с пионервожатой нашли две лодки, на которых нас переправили на неширокий перешеек между озерами Мядель и Нарочь. Позади остались еще озера Мястро и Баторино.

Перешеек был лесистым и, правда, нешироким. Вдруг за последними, прибрежными березками, я, еще не увидев, ощутила притягательную Силу, Энергию Большой воды. Мы с Машей Черняк бросились на этот безмолвный призыв… Синь под солнцем и - никаких берегов! Ни людей, ни лодок… А на берегу, как вкопанная, застывшая маленькая фигурка Александры Николаевны.

- Давно тут не были? - спросила я учительницу.

Она, будто очнувшись от волшебного сна, посмотрела на меня непонимающе:

- Я впервые здесь… как и вы все… Не ожидала я такой красоты и такого… величия…

Она говорила почти так, как я чувствовала.

Позади слышались восхищенные голоса остальных. Мальчишки уже намыливались раздеться и искупаться. Александра Николаевна остановила их словами:

- Ребята, надо торопиться, чтобы не остаться без ночлега. Нас ждут на турбазе. За две недели успеете накупаться! Мы стоим с вами на юго-восточном берегу озера Нарочь. Наша задача: выйти на южный берег и пройти несколько километров, что-то около трех. Там нас приютят, многому обучат. Там мы сдадим экзамены на норму «Турист СССР».

И мы пошли… Да простят меня нынешние туроператоры и экскурсоводы по природе, но мне милы те дни, когда вокруг белорусской жемчужина - Нарочи не только верениц и караванов зевак не ходило, но не было ни домов отдыха, ни санаториев, ни пляжей с лодками.

Еще, как бы первобытное, едва отошедшее, отдохнувшее от жестокой войны, еще только начинавшее восстанавливать свое рыбье, птичье и звериное население, озеро наслаждалось тишиной леса без выстрелов, бомбежек, пожаров. Оно дышало среди сосновых и еловых боров, в берегах, поросших густой высокой травой с огромными колокольчиками, ослепительными белыми ромашками, среди которых лиловели пьянящие кочки чабреца и золотые кустики очитка.

Накатывавшая небольшая волна плескалась под невысокими обрывами или наводила порядок на небольших пляжиках с шелковым нежным песком. Попадались заводи с камышами - чудесные места для рыбалки!

Вокруг - никого… На очень далеком северном берегу, едва видневшемся с нашего маршрута, трудно было что-либо рассмотреть. Толик Кайдалик спросил:

- А что там, напротив? Тоже леса?

Александра Николаевна откликнулась:

- Сейчас мы проходим напротив поселка Купы на том берегу. Там есть рыбозавод. Он выпускает консервы из нарочанской рыбы. Кстати, очень неплохие. Я их часто покупаю.

- А кто ловит?

- Здесь есть рыболовецкая флотилия. Думаю, что скоро мы ее увидим.

Когда садилось солнце, и озеро засияло разноцветьем молочно-перламутровых отмелей, синью глубин с морской бирюзой с багровыми отблесками вечернего светила на ощутимо мощной и страшной толще воды, мы подошли и увидели среди густого непроходимого леса территорию, которая была слегка разрежена и огорожена штакетником. В глубине бора среди красноствольных могучих сосен виделось два ряда солдатских палаток, по-моему, числом десять. Было место для построения, длинный дощатый стол, вкопанный в землю, вдоль него - такие же лавки. Даже был пожарный щит со всяким необходимым инструментом.

Пионервожатая, не сумевшая скрыть своего облегчения, выдохнула своим певучим тульским или пензенским говором:

- Ну, слава Богу, успели до темноты!.. А то думала, надо ж ночевку править, дрова заготовить, палатки ставить, кормежку организовать. А время где? Вон оно! Ушло давно.

Географичка суховато сказала:

- Лес всегда спрячет, согреет, накормит. Для тревог нет повода. Нас много. Мы оснащены всем необходимым и даже лишним. А воды сколько вокруг!

Нас встретили двое - начальник лагеря и инструктор. Дядечка лет пятьдесят - пятьдесят пять, невысокий, плотный седой с орденскими планками на пиджаке (потом мы узнали, что он полковник в отставке) был добродушен и немногословен. Второй - парень, лет двадцати двух - двадцати трех, длинный, худой, рыжий в аккуратной ковбойке и тренировочных синих хлопчатобумажных трико, которые насилии у нас чемпионы, тренеры, выдающиеся спортсмены и фрайера от спорта. Трико это растягивались на коленках. Это был первый эскиз будущей спортивной одежды массового советского спорта. Для нас, рядовых провинциалов, это была в тот момент недостижимая мечта.

После короткого обмена информацией, распределения по палаткам мы спустились на небольшой пляж с лодкой, спящей на боку в траве, и символическим причалом из двух толщенных досок на сваях, выходивших метров на восемь в озеро. Этот заливчик был уютно окружен зарослями высоких камышей, что-то шептавших друг другу. Кострище, вырезанное в травяном дерне, с лежащими поодаль ошкуренными потемневшими бревнышками для сиденья снова привели в умиленный восторг пионервожатую:

- Это ж ничего делать не надо! Благодать-то какая…

- Надо костер разжечь, - сказала Александра Николаевна тихо мальчишкам. - Девочки, зачерпните воды для каши и чая. Зоя и Галя, принесите посуду, концентрат, заварку, масло, сахар и батоны. Маша с Ларисой, сделаете бутерброды с сыром.

В сгущавшихся сумерках затрещал костер. Говорить и шуметь не хотелось. Страшно было разрушать подаренное нам природой таинство. Оно делало нас причастниками Земли со всеми ее богатствами и тайнами… Бескрайнее звездное небо делало нас причастниками Вселенной…

Все ушли спать. Мы с Машей тихо полоскали посуду в полной темноте теплой мягкой водой. Хохотала сова в бору. Со стороны, из которой мы пришли, жутко завывало какое-то привидение. Я подозревала, что это птица выпь. Кровь стыла в жилах от тембра и какой-то не периодичности звука. Бр-р-р…

Утро было восхитительным! Все бежали мыться и купаться к обретенному нами богатству - Нарочи. Оно, не успевшее остыть за ночь, принимало нас в свою упругость чистой, волшебного аромата воды. С озера уже уходили наши гостеприимные хозяева с мокрыми волосами, полотенцами чрез плечо, в чистых голубых майках. Мы тоже были бодры, выспавшись на солдатских кроватях с крахмальным бельем. Нас предупредили, что в лагере есть режим, а перед завтраком - построение с планированием дня.

Короткое оповещение о том, что мы ставимся на частичное довольствие (нам выдадут тушенку, печенье, сахар) для самостоятельного приготовления пищи. Подъем в 6-00. Зарядка, пробежка, общее приготовление завтрака дежурными, занятия теоретические, практические, учебные походы на время и расстояние. Экскурсии по нашему усмотрению (знакомство с местностью, с флорой, фауной, рыбалка), обед, отдых, личное время, ужин, сон. Содержание в чистоте жилища, территории и природы.

Мне понравилось! Похоже на дисциплину пионерских лагерей моего раннего детства.

И началась наша туристическая «пахота»… Наш рыжий инструктор был неутомим, дисциплинирован, терпелив и много умел и знал. Он шагал на своих длинных ногах, а мы старались за ним угнаться. Александра Николаевна опережала нас в своей неутомимой любознательности и энергии. Ходила с нами по азимуту, изучала ориентирование в разных вариантах, обращала наше внимание на редкие или незнакомые растения, экземпляры которых мы укладывали в гербарную папку.

Кроме этого нарочанские леса были полны ягодников. Крупная, почти черная, сладкая земляника, с сизым налетом черника, дурманящая ароматом малина - все было в таком неисчислимом множестве, что казалось: это - рай, а мы - его счастливые жители.

Как-то нашли на срезе почвенных слоев на обрыве у озера толстую жилу песка, внешне похожего на темно-вишневый порошок перманганата калия (проще говоря, марганцовки). Даже наша все знавшая учительница затруднялась определить происхождение и природу этого песка и предложила взять образец для отсылки с описанием местонахождения в Академию наук БССР. (Отослали. Нас поблагодарили и ответили, что это - ценный кварцевый песок… Это уже было во время учебного года.)

Посетили мы рыбное хозяйство на юго-западном берегу. Там было много огромных ванн и бассейнов где содержалась молодь рыбы разных пород. Стали свидетелями отсадки мальков осетра из «инкубаторной ванны» в более просторный водоем.

Ходили на другой берег на консервный завод в Купы. Это был самый большой учебный поход по километражу! Пришли оттуда вечером еле-еле, как говорят, язык на плече.

Я отвыкла от городского и домашнего быта. Было странно подумать о возвращении к ограниченному безвоздушному состоянию в доме, в зданиях. Накатывала тоска, не хотелось думать о перемене жизни.

Правда, со временем поняла, как по-разному ощущают себя люди в абсолютно непривычной обстановке и в какие формы поведения или здоровья это выливается.

Буквально на третье утро в нашей женской просторной палатке стали твориться странности. Вскочив с кровати на возглас учительницы «Подъем!», я ощутила под босыми ногами не прохладный желтый утоптанный песок, а … ткань. По полу были аккуратно расстелены все мои одежки, которые я повесила на спинки кровати. То же было и у остальных девочек, и у педагогов.

Девочки заворчали:

- Пацаны начинают по ночам развлекаться… Только одежду пачкают! надо им тоже что-нибудь подстроить…

- Не обращайте внимания! Ну, пошутили неудачно! - весело сказала пионервожатая.

Во время завтрака я не заметила, чтобы мальчишки ожидали нашей реакции. И в конце дня на «разборе полетов», на замечание Александры Николаевны, что шутить надо без материального ущерба, они даже внимания не обратили, потому что не поняли, о чем речь.

На следующее утро мы опять собирали одежду с пола. И так продолжалось ночей пять… Что за дурь?! Мы уже и караулили по очереди. Но, конечно, засыпали, потому что уставали. За день мы забывали эту ситуацию. В привидения мы уже давно не верили…

… Ночью я проснулась оттого, что никак не могла повернуться с живота, как люблю засыпать, на спину. Ногам было тяжело и… жарко. Попыталась взбрыкнуть, и вдруг поняла, что на ногах кто-то плотно сидит. Холодный пот остудил мое желание завопить во всю ивановскую. В палатке все тихо сопели, переворачиваясь и бормоча во сне.

Освободила ноги и, перевернувшись, вгляделась в темноту. Показалось, что, прижавшись к задней спинке кровати, некто действительно сидит молча на расстоянии вытянутой руки от меня… Блестели глаза этого существа… А у привидений есть глаза?... Попробую его потрогать…

Нащупала голову, волосы… женщина… Ой, это волосы Галки Кумпяк! Только у нее из всех такие красивые темные длинные вьющиеся волосы!... Фу-у-у… Сразу стало чуть легче на душе.

- Галя, ты чего? Кровать перепутала?

Тишина. Дыхание ровное. А глаза блестят. Значит, открыты.

- Галь!..

В это время проснулась чуткая Александра Николаевна, встревожась:

- Лариса, тшо?... - она так говорила вместо «что».

Говорю ей тихо:

- Возьмите фонарик и идите сюда, пожалуйста.

Фонарь осветил сидящую по-турецки безучастную Галку с открытыми глазами. Она нас не видела и не слышала… Одежда была снова расстелена на полу…

- Что с ней? - с ужасом прошипела я.

- Лунатизм… Надо ее осторожно разбудить и отвести на место. Мне ее не поднять, большая больно.

Разбудили, уложили… Остальные дрыхли, как пшеницу продавши, слава Богу.

- Лариса, я пока подумаю, как девочкам это все объяснить. Никому не рассказывай подробностей. Хорошо?

- Конечно…

Утром Галка ничего не помнила и ворчливо собирала свою одежду с пола. Решили в курс дела ввести только женскую часть отряда. Ведь нам было по тринадцать-четырнадцать лет. Это время формирования, тревог, обид, глупостей… А Гале был строго-настрого указано обратиться к врачу. Мы к ней теперь старались относиться бережней и внимательней, а Александра Николаевна поила ее на ночь своими успокоительными снадобьями.

В Одессе бы ее спросили: «А вам это надо?!»

Значит надо, если запомнилось на всю жизнь…

Нам было хорошо. Познакомились с рыбаками «флотилии», которых мы видели по два раза в день проплывающими в тишине мимо нашего лагеря на здоровущих дощатых плоскодонках. К ним были подвешены моторы, которые они очень редко включали. Они первые окликнули нас издалека:

- Ребята! Рыбки хотите?

Мы оглянулись на наших главных поваров - пионервожатую и географичку.

Александра Николаевна задорно откликнулась:

- Кто ж от добра отказывается?

Из цуга лодок тут же выплыла одна и погребла к нашему причалу. Два пожилых добродушных рыбака попросили ведро и щедро воткнули в него тяжеленную, переливающуюся всеми цветами радуги щуку, размером около метра, добавили кучу плотвы, золотых карасей в ладонь величиной, пару большущих окуней. Я таких и не видела никогда.

Женщины ахнули, заблагодарили. Рыбаки весело сказали:

- Вас много! Есть, кому кушать. Будем с уловом - всегда вас угостим.

Мы закричали «Спасибо!!!» отплывающей лодке.

С тех пор мы редкий день были без рыбы. Уха королевская, трехзакладочная, гвардейская, рыба, запеченная в углях, на жестянках, тушеная в сметане и т.д. и т.п. - это все разные блюда, которые нас обучали готовить взрослые. Тушенка лежала в промасленных банках стратегического запаса не востребованной.

Наконец сдали зачеты и получили значки с удостоверениями «Турист СССР».

Уходили из лагеря ранним утром. Опечаленная природа снизила температуру. Озеро лежало, словно больной, укутанное туманом и тяжелыми серыми облаками. В первый раз здесь пришлось тепло одеться.

Наши хозяева хоть и были невозмутимы, но привыкли к нам здорово, как к своим детям. Девчонки некоторые даже пустили слезу. У меня было какое-то бесчувствие. Казалось, если допущу до сердца эмоции, они меня просто сметут.

Мы уходили, а из прибрежного тумана и моросящего дождя вышла группа мальчиков и девочек с рюкзаками в одинаковых черных прорезиненных куртках (до «болоньи» мы тогда еще не дожили) и форменных фуражках с кокардами. Их было втрое больше, чем нас… Наша смена…

Александра Николаевна тут же устроила «братание» с ними. Оказалось, что дети - ученики польской школы из Вильнюса и пришли сюда с той же целью, что и мы.

Поделившись своими впечатлениями, мы сфотографировались с ними на память.

Я ничего не хотела - ни фотографироваться, ни уходить, ни оставаться. Ведь в событии уже поставлена точка… Вот бы улететь, как птица, высоко-высоко, далеко-далеко, чтобы остаться навсегда с небом, с солнцем, с дождем, со всеми большими водами Земли, ее лесами, горами и никогда со всем этим не расставаться…

Мы ушли на западный берег, а оттуда рукой подать до Вильнюса. Добирались всякими видами транспорта, какие попадались под руку, как сейчас говорят, «автостопом», а тогда говорили: попутками. Везли нас и колхозные грузовики, и военные машины, и пригородные поезда, и автобусы. Александра Николаевна была над нами, как орлица над своими птенцами. С ней было надежно. Вообще, тогда жизнь была безопасней. Хотя люди и нуждались во многом, но в деревнях нас бесплатно наделяли картошкой, салом, луком, яблоками. Со смехом отказывались от нашей благодарности в виде тушенки или сгущенки:

- Дзякуй, дзеткі! Навошта мне? Вам у дарозе спатрэбіцца яшчэ.

А в то время в деревне не все могли себе позволить белый хлеб … И в городах таких семей хватало.

Войдя в Вильнюс, где почти все бывали, народ приободрился, стал копаться в забытых кошельках и пересчитывать напрочь забытые рубли и копейки. Опять в ход пошло мороженое, лимонады, дешевые и очень вкусные литовские продукты. Я все это воспринимала в штыки, как опошление недавно пережитого чуда. Маша Черняк уговаривала меня купить что-нибудь домой. Окончательный вердикт вынесла географичка:

- Вы обязаны купить гостинцы для родителей. У нас сэкономились деньги. Каждый купит то, что любят в его семье. Кому не хватит, я добавлю… Ваши родители сделали нам большой подарок в виде этого похода…

Мы набили рюкзаки, как заправские хозяева. Сдав все в камеру хранения, пошли бродить по городу, на гору Гедемина. Поднялись на башню… Я постепенно приходила в себя…

Вечером того же дня мы были в Лиде.

Мне повезло участвовать в двух серьезных походах, организованных для своих учеников учительницей географии Александрой Николаевной Сосновской. Один я описала очень пунктирно, чтобы читатель слегка понял самоотверженность, с какой эта женщина взваливала на себя серьезный груз забот. Ей хотелось научить нас устанавливать внутреннюю связь с Природой, чтобы мы перед Ней не терялись, а Она на нас не досадовала за незнание, неумение, лень, беспечность и нелюбовь к Ней. Первым примером в том была наша географичка, которая умела все, нигде не терялась, не паниковала.

Второй поход состоялся следующим летом 1962 года. Времени на него ушло около шести недель… Шесть недель выстраданного учителем летнего отпуска! А вам - слабо?!

Маршруты и материальное обеспечение были придуманы и продуманы самой Сосновской. Она опять собрала родителей и сообщила, что для осуществления такой задумки вряд ли все родители смогут дать детям необходимую сумму (что-то 70-75 рублей - это в те годы месячная зарплата госслужащего среднего уровня и рабочего средней квалификации). Было предложено родителям написать заявления с просьбой оказать материальную помощь для участия сына или дочери в походе. Бумага предназначалась в профсоюз организации, где работали родители. Отчет об использовании средств будет предоставлен в профсоюз по окончании похода в виде чеков, проездных билетов, билетов из музеев, театров и других документов, которые будут свидетельствовать о времени, месте и стоимости наших затрат.

С просительными заявлениями по профкомам собиралась идти сама Александра Николаевна. Родители были очень довольны, но не очень верили в такую авантюру… Вы не поверите! У нее получалось все с первого раза! Уж как она смогла убедить всех председателей профкомов, охрипших от заседаний, измученных многочисленными просьбами о помощи, выбивающих квартиры работникам, потому что и общежитие тогда являлось невиданной роскошью. (И это - не сегодняшнее общежитие с блочной системой, где отдельные кухни и туалеты. Посмотрите фильм «Девчата». Шесть человек в одной комнате и один общий туалет на улице на двадцать комнат.) Никто не знал секретов убеждения нашей учительницы. Возможно, «громадьё планов» слегка пугало и озадачивало усталых председателей, а может, они видели перед собой совершающийся человеческий подвиг.

Деньги были собраны. Маршрут объявлен: Киев (неделя) - Днепропетровск - Запорожье - Мелитополь - Симферополь - самая живописная часть Крымского побережья до Севастополя - Одесса - Кишинев - Бендеры - Тирасполь.

Теперь вы поняли? То-то!

Конечно, описывать этот поход - измучаешься. Это - отдельная книга. Обойдусь несколькими эпизодами.

Мы увидели огромную, богатую, яркую, ласковую, щедрую страну - Украину. Огорошенные масштабами путей, городов, роскошным древним Киевом, галушками, варениками с вишнями, пирогами с мясом и с сыром, которыми нас кормили в кафе на Крещатике, мы иногда путали явь со сном. Музеи с живописью, с археологическими экспонатами, со скелетами динозавров, Киево-Печерская Лавра, Софийский собор… Мое сердце заполонила Владимирская горка с парящим в небе памятником Владимиру Крестителю на спуске к Днепровскому каньону. А еще я там рядышком нашла скромную могилу князя Аскольда.

Опера Верстовского из сказки, предания, красивой фантазии превратилась для меня в быль, врезанную в шершавый древний суровый гранит… Все - правда, оказывается.

С Днепропетровском, Запорожьем и Симферополем мы знакомились обзорно. Не было тогда в обыкновенных (да и в столичных) городах экскурсионных бюро и служб, ведущих такую работу. Нашим главным поводырем и экскурсоводом была Александра Николаевна.

Запорожье - место Запорожской Сечи, где казачье войско вело свою особую жизнь, защищая когда-то украинские земли от внешних врагов. Завод «Запорожсталь» с его сталеплавильными цехами - это огромная промышленная территория, превосходившая сам город, со своим автомобильным и железнодорожным транспортом. Сам город был красив своими парками, садами и живописным водохранилищем, которое создано из днепровских вод.

Вообще, я вспоминаю этот поход, где мы все время ощущали всеобщую заботу, внимание и одобрение от совершенно разных людей. Когда мы шли и ехали по Украине, то в любой хате могли получить хлеба и молока, хозяева сами предлагали. Ведро абрикосов стоило трёшку! И то продавцы стеснялись и этой цены, считали, для детей - дорого. Тем более, что вредная соседка кричала из-за своего плетня в адрес «скупердяйки»:

- Тю-ю, скажэнна! Ходыть до мэнэ, дивчатка! Тры вэдра дам бэз грощей, тылько самы збэрэтэ.

Мы объедались сладкими вишнями и белой с румянцем черешней (у нас еще не росла такая) с деревьев, которые стояли вдоль дороги и были «ничьи», для всех. Там же собирали огромный сочный ранний белый налив бесплатно: лишь бы не пропало. Нас зазывали ночевать в обмазанные глиной прохладные хаты, обещая и «вечерю та й письни спиваты».

Украинские столовые в местечках и маленьких городках были такими хлебосольными, а порции еды - устрашающими по своей изобильности! И, знаете, ведь в шестидесятые годы в СССР в столовых был бесплатный хлеб. Правда, после ухода Н.С.Хрущева в октябре 1964 года с поста Генерального секретаря ЦК КПСС эта «халява» кончилась.

Мы были последними баловнями «оттепели». Уж, как ни костерили бедного Никиту Сергеевича, а это время уже было без страха для людей! Это он открыл «железный занавес» в мир. При нем началось завоевание космоса. Еще по привычке стучали «стукачи», еще тяжело жили крестьяне в деревне. Но руководить сельским трудом уже приходили свои выученные деревенские парни, молодые специалисты, а не номенклатурщики, чужие и глухие к проблемам своих подначаленных. Смеялись над идеей кукурузы, а какие леса кукурузы теперь прокармливают весь белорусский животноводческий комплекс. Экзотическое индейское растение стало привычным и родным, как когда-то картошка.

И еще. Мы были настоящими патриотами. Судьбы большинства наших дедушек, бабушек и родителей были, ох, какими непростыми. Мы в этом хорошо разбирались. Но если б пришел какой-нибудь тип и сказал: что вам дала ваша родина? Да, ничего, кроме горя и общего нищенства!.. У нас бы нашлось, что ответить.

Конечно, люди всегда делились на шкурников и людей духа… Сейчас, к сожалению, очень многие обросли шерстью в стремлении соответствовать евростандарту от мелочей и до той черты, из-за которой уже нет возврата. Это происходит легко, быстро и незаметно для любого человека. Потребление - неразборчивое, необдуманное, безмерное - вот сливная яма, где гибнет ум и душа слабого, жадненького, честолюбивого человечка, который считает, что родина обязана ему «дать все». Нельзя быть неблагодарным. Это большой грех.

Ранним утром поезд пришел в Симферополь. Я впервые вдохнула воздух моей давней мечты - Крыма, родины моего отца. Поскольку предстояло сегодня же уехать через перевал на побережье, мы решили до прихода троллейбуса осмотреть крепко спящий рассветный город. Нас наугад занесло влево от вокзала. Через большой мост вышли на окраину и увидели крымскую степь с густой зеленой, еще не сожженной солнцем травой. Странный оттенок был у нее, непривычный… Всмотревшись в утренний туман, я ахнула! Пространство полыхало множеством красных маков… Бесполезно рассказывать… Надо ехать и смотреть, всматриваться и внюхиваться в эту тысячелетнюю красоту, в горький маковый аромат и траву, похожую на густую косматую гриву бизона или скифских лошадей, которые когда-то паслись в этих степях…

Через пару часов мы уехали на троллейбусе в сторону Ангарского перевала, за которым начиналась самая вожделенная часть этой райской страны, куда не долетают степные суховеи, где южное солнце милостиво, где по скалам прямо на пляж с неба скатываются влажные туманные облака, где растут волшебные цветы и деревья, где завершает и украшает все собой таинственное и неразгаданное до сей поры Море.

На перевале троллейбус остановился, и я увидела край света… Все побежали смотреть памятную доску с барельефом Михаила Кутузова, который был тут ранен в XVIII веке в войне с турками… А я с недоумением думала, что же это?! Такого не бывает, чтобы только одно небо и больше ничего… Ну, хоть какая-то, очень далекая, земля должна быть! Голова кружилась от ужаса и неожиданности. И вдруг… в этой небесной сини я увидела белый крошечный теплоход, потом - парус и поняла: это ведь море! Это оно слилось с небом без горизонта.

Ух, как мы спускались на своем троллейбусе с Крымских гор! Ветер свистел в ушах! Вся дорога уложилась в полтора часа.

Сколько волнений пережила я, впервые увидев море и Алушту, город, где родился папа, где мой дед изучал быт, культуру, легенды и музыку крымских татар и дружил с ними.

Мой дедушка Аркадий Карлович Кончевский обходил и излазил все Крымские горы, знал жизнь здешних людей. Впечатления его распирали, и он, кроме своих этнографических изысканий, писал рассказы весьма недурные. Их печатал в двадцатые годы прошлого века журнал «Следопыт». У нас с сестрой сохранился рассказ «Замурованные в пещере» на пожелтевших листиках давнего издания 1928 года. Уже сейчас (в ХХІ веке) моя дочь Наталья нашла в интернете рассказ своего прадеда о крымских рыбаках «Хамса идет». Я читала его с удовольствием.

У дедушки была издана книги «Легенды и сказки Крыма», которую у меня «увели» благодарные читателя, наверное, даже не из корысти, а из забывчивости и неумения ценить книги.

Скажу еще, что крымские татары чтят память моего деда. В 80-е годы ХХ века они отмечали 100-летие со дня его рождения, что я тоже узнала из сетей только недавно.

Алушта самого начала шестидесятых напоминала татарское селение, свисая с гор своими домиками с садиками, с виноградными лозами, своей лоскутной пестротой. Еще не было волнорезов, пляж был в валунах и неудобной крупной гальке, по которой было больно ходить. Кое-где торчали пару новеньких хрущевских пятиэтажек. Город, разбитый фашистами, в основном рос за счет частного сектора, жившего в свою очередь благодаря приезжающим отпускникам. Где-то здесь был фундамент разбомбленного дома моего прадеда. Дом был каменный, немаленький…

Сколько мы увидели и узнали всего и прекрасного, и житейского! Сколько мимолетных встреч, знакомств, исповедей, бесед по душам было в вагонах, на вокзалах, в портах! Сколько хороших людей встретилось, которые помогали нам, выручали, давали приют, делились продуктами.

Любуясь красотами и древностями Крыма, мы часто оказывались без «официального» ночлега. По сути дела, он нам и не был нужен. Мы ночевали, даже не ставя палатку: расстилали ее и все на ней спали, укрывшись одеялами. Где темнота нас заставала - там и ночлег. Раскладывали в ямке маленький костерок, кипятили на нем воду для чая или какао, варили кашу. Объявления о запрете ночевок с костром были на всем побережье. Мы их благополучно нарушали, спали на склонах, в виноградниках, в зарослях крымских лесов.

Однажды, насмотревшись на Воронцовский дворец, дивный парк с павлинами и черными лебедями и каменный Хаос в Алупке, мы решили испросить себе ночлег в здешней турбазе, которая состояла из нескольких сарайчиков, где туристы спали на земляных полах на своем снаряжении. Нам отказали из-за тесноты.

Мы даже обрадовались: больно надо! Да лучше на свежем воздухе поспать среди деревьев!

Спрятались в двухстах метрах от этой ночлежки, развели тайный огонек, занялись готовкой и обменом впечатлениями. На юге темнеет рано и внезапно. В 21.00 вы уже можете созерцать звездное небо и дышать ароматом магнолий, глициний и ленкоранских акаций, который необыкновенно обостряется в наступившей темноте. Южные ночи томные, неописуемо романтичные, соответствует им и поэзия народов, живущих в этой полосе по всему земному шару.

Ну, сидим, лежим, разомлевшие, и вдруг слышим издалека строгий мужской голос:

- Кто такие? Здесь костры и стоянки запрещены! Откуда вы, ребята?

- Мы из Белоруссии!

Послышался, уже ближе, тот же голос, повеселевший, потеплевший, на чистом белорусском языке:

- А вы ж, мае браточкі-беларусочкі! Калі вогнішча ёсць, то павінна быць і бульбачка печаная. Частуйце земляка!

- У вас в Крыму легче золото найти, чем картошку, - отвечаем.

- Что правда, то правда… Макароны и каша обрыдли.. И хлеб только белый, ржаной-черняшечка редко перепадает!... Из каких белорусских краёв?

- Город Лида Гродненской области.

- Так вы - поляки?

- И поляки есть.

- А я с Гомельщины. У нас тоже поляков хватает. Витамы вшистких!

Так завязалась беседа… Дядька Пятро, так он себя назвал, был тяжело ранен при освобождении Крыма. Долго лечился, влюбился, женился и остался. Это был рослый крупный блондин лет сорока, плюс-минус пару лет. Оказалось, что он - завхоз этой турбазы. По «кровному родству» устроил нам ночлег в «предбаннике» своего склада, чтобы милиция не оштрафовала.

Так мы шли, по-своему счастливые и свободные, не уставая восхищаться тем, что видели.

По уму, так только в Никитском ботаническом саду можно было провести неделю! Но у нас свой график, план, экономика и расписание транспорта.

Без приглашения и оповещения мы заползли на гору Кошка недалеко от Симеиза, где стоит первая крымская обсерватория. Хозяева, удивясь, сказали, что мы выбрали странное время (днем в 15.00) для знакомства с космосом и предложил подождать до темна. Но часть группы, мечтая о крымском загаре, так обгорела, что уже нуждалась в медицинской помощи. Под их нытье мы отказались от гостеприимства астрономов, которые, тем не менее, раздвинули для нас купол, сосредоточили телескоп. И мы в нем увидели наше немилосердное светило, от которого сегодня кое-кто и пострадал. Конечно, всевозможные фильтры сделали зрелище доступным для глаза. Но когда вокруг меланхоличного красноватого диска, величиной с донышко стакана, как от сильного ветра, взметнулись пряди протуберанцев во время моего наблюдения, я поежилась.

В тот поход Александра Николаевна взяла себе компаньоном Екатерину Аксеновну Горбацевич, которая работала уже завучем младших классов в 8-й школе. Конечно, ей было тяжелы все эти дороги, и она заметно нервничала. Наш возрастной контингент был для нее сложнее, чем малышня первых-четвертых классов, которой было проще управлять. Мы были дисциплинированными ребятами. Но, видно, обстановка и груз ответственности ее напрягали. Был договор, что из Ялты она уплывет в Сочи к дочери, а мы - в Севастополь.

Над Ялтой высится гора Ай-Петри, и каждый уважающий себя турист обязан встретить восход солнца на ее вершине. А мы что, хуже? Поднялись на 1230 метров по лесному склону, довольно крутому, и ощутили наступление ночи. Перед нами высилась скальная вершина с трехэтажный дом. Без альпинистского снаряжения - не преодолимая. Но на фоне ее, вровень росли три сосны, которые могут сыграть роль лестниц.

Перекусив, тепло одевшись и закутавшись в одеяла (ночи в горах холодные), мы легли на разостланную палатку спать. Через какое-то время поняли, что медленно и приятно все вместе съезжаем по усыпанному скользкой хвоей склону. Чем выше в горы, тем больше сосен и - сплошной хвойный каток. Два раза за ночь мы затаскивали свою палатку, съезжая на 150-200 метров вниз. Только рюкзаки наши не скатывались, потому что мы их прислонили к деревьям со стороны вершины горы. Мы сделали так же. Каждый выбрал себе сосну, лег, уперся в нее ногами и уснул. Конечно, сон был не мертвый и сладкий, но, во всяком случае, слегка расслабились и отдохнули.

На рассвете о чем-то переговаривались мальчишки. Я поняла о чем - о встрече восхода солнца, и тут же присоединилась к ним. Будила девочек, но все «добирали» то, что отобрала полубессонная ночь. По-моему, мы только втроем или вчетвером выполнили почетную миссию встречи нашего светила. Кстати, эти три сосны классно нас выручили! Без напряга по ним мы и достигли вершины. На ней оказалась удобная площадка, на которой можно было не только стоять, но и сидеть.

Это была красота, и вдохновенье, и радость незнакомой нам высоты, и воли… Из туманного моря выплывало торжественное меняющее свои цвета Солнце. Превратясь в ртутно-ослепительный диск, оно задышало, запульсировало. С ним и его лучами засияло море, полыхали склоны гор и предгорий.

- Красиво? - услышали мы снизу голос, в котором были радость и капелька сожаления.

Внизу, среди спящих под разными деревьями, словно грибы, ребят, стояла хрупкая фигурка нашей Александры Николаевны. Высоко подняв голову, она будто старалась уловить, впитать отражение того чуда, свидетелями которого мы были…

Из ялтинского порта, где покемарили, мы уплывали в Севастополь на огромном теплоходе. Наверное, на море была небольшая качка, потому что часть публики висела на бортах, не отходя, будучи светло-сиреневого или зеленого цвета. Я пыталась сопереживать, но это довольно опасно: все раздражены.

Не входя в бухту, встали на рейд, где нас разобрали катера и доставили на Графскую пристань. Вход в бухту для гражданского флота был запрещен, так как там стояло много военных кораблей. Нас предупредили, что фотографировать тоже нельзя. У одного туриста, чисто автоматически сделавшего пару кадров, тут же засветили пленку.

Впервые с нами работала экскурсовод - очень красивая молодая женщина. Она с тех пор так и соединилась в моей памяти с ослепительно-белым Севастополем, разбежавшимся по горам и холмам своими зелеными улицами, парками, скверами. Среди белых домов из известняка - группы морских офицеров и матросов в белой форме.

Мы смотрели панораму времен Крымской войны 1855-1857 гг., диораму защиты Севастополя в Великой Отечественной войне, когда от города остались восемь домов. Здесь столько было пролито крови, что плакать хотелось на каждом шагу. Вдруг стали ощутимы и понятны отрывки о веселом и отважном матросе Кошке, Даше Севастопольской из очерков Льва Толстого и лаконично-трагичные рассказы о красных маках на Сапун-горе из школьных учебников. Мы, кажется, все это знали… Но чувствовать начинаешь, когда видишь хотя бы след этого события. Почувствовав, становишься иным.

Став взрослой, в семидесятые-восьмидесятые годы я часто ездила в Крым со своей сестрой Олей и дочерью Наташей. Мы подолгу жили в Алуште «дикарями» и в Севастополе у друзей. Бродили по горам, лесам, спускались по горным распадкам в маленькие уединенные бухточки, купались и шли дальше. Этот путь и способ отдыха нам когда-то показала Александра Николаевна. Один только раз мы пришли на пляж в Алуште. Очень раздражающее занятие. Впечатление ужасное! Правда, пляжи стали комфортабельными: с лежаками, с душем, с мелкой галькой, с волнорезами.

Крымские города выросли, стали настоящими урбанистическими поселениями с приличными магазинами, большими домами, кинотеатрами, не то, что в нашем детстве - все фанерное, временное, бедное, раскрашенное.

Одним словом, походы моего детства стоили целой книги. Из Молдавии мы, благодарные дети, выслали своим родителям посылки с четырьмя бутылками сверхредкого для нашей провинции вина. Помню только два названия - «Херес» и «Мадера», остальные запамятовала. Папа и мама были приятно удивлены и обрадованы. С остальными родителями было то же.

Скажу еще, что память походного братства до сих пор связывает меня нежным чувством с частью нашей группы: с Маргаритой Чураковой, Машей Черняк, Любой Капустиной, хотя мы видимся очень редко… К сожалению, уже давно умерли Александра Николаевна и ее дочь Женя Сосновские, Гена Черношей. Это те, о которых я узнала. Возможно… Ну, не будем о печальном.

Ребята, рядом с которыми пришлось увидеть и узнать столько нового и интересного, я вас люблю!

Глава 5. Форум о связи поколений, где я узнала о творческих планах начинающего писателя.

Возвратясь из путешествия по Украине, Крыму и Молдавии, я предавалась отчаянному ничегонеделанию. Ела мамины супы и борщи без споров и с отменным аппетитом. Оказалось, что они просто превосходны! Спала так, будто не высыпалась целый год. Какое наслаждение никуда не спешить и спать на своей кровати в крахмальном белье, слушая сквозь сон утреннее гуление голубей и диковатый призыв горлицы, который не тревожит и ни к чему не обязывает.

Днем, после небольшой помощи маме я с сеткой новых учебников по литературе, астрономии и биологии пробиралась в парк, в какой-нибудь из живописных безлюдных закутков. Общаться ни с кем пока не хотелось. Одиночество было настоящим кайфом!

В один из самых интересных, напряженных моментов, когда я просто пожирала статью Белинского о «лишних людях», валяясь в высокой траве, надо мной раздался голос соседки тёти Сарры Киреевой:

- Ну, нашла я тебя все-таки! Здравствуй, Лариса.

- Ой, тётя Сарра, здравствуйте… Я так занята сейчас, извините.

- Я вижу.

Она присела рядом со мной на траву.

- Мне очень нужна твоя помощь! На днях в Доме офицеров будет проходить большая интересная встреча участников войны, партизан, писателей с молодежью. Надо выучить стихотворение и быть представителем учащейся молодежи.

- Тётя Сарра! Ну, дайте хоть отдохнуть! - заныла я.

- Отдохнула в походе? Все. Лето кончается!

Дело в том, что Сарра Ароновна трудилась в Доме офицеров организатором всех массовых мероприятий, и культурных, и политических. Если б вы знали, какая это трудоемкая, хлопотливая и интересная работа! При всем этом наша соседка была, по крайней мере, выглядела, уравновешенным человеком, умеющим успокоить и подбодрить офицеров, которые частенько нервничали и срывались, когда дело шло не так, как хотелось бы.

- Вот тебе текст стихотворения.

- К какому времени выучить? Сколько строф?

- На послезавтра. Строфы сама посчитаешь. Завтра мне прочтешь наизусть.

Дом офицеров был для меня уже давно третьим прибежищем после дома и школы. Отказывать в помощи тем, кто меня развивал и давал возможность получать широкую культурную информацию, было, мягко выражаясь, неделикатно.

Я еще поныла вслед удаляющейся соседке, закрыла учебник с литературной критикой и неохотно стала вчитываться в стихотворение. Ну, вроде, ничего… Не лозунговые стихи, которые так навязли на зубах… Но длинноватое. Надо же быстро запомнить… И еще по своему его пережить. Иначе прозвучит неубедительно, фальшиво… Так, Ольга Фокина - автор. «Черемуха».

Черёмуха за старым огородом -

Единственная память об отце.

Он был тогда безусым, безбородым,

С улыбкой на обветренном лице.

Колхозный бригадир.

Вернувшись с поля,

Шагал на речку мыться, а потом,

Перекусив ржаного хлеба с солью,

Полено брал, да нож, да долото.

В траву катились стружки-завитушки,

Как волосы дочуркины, белы,

И начинали новые игрушки

В избе сосновой обживать углы…

…………………………………….

И т.д. Отец ушел на войну и погиб. И в конце:

Те шрамы - знаки мужества и силы,

Святая память отгремевших дней.

...Спи, мой отец!

Цвести по всей России

Раскидистой черёмухе твоей.

Надо пояснить, что готовящееся событие в нашем городе было отголоском, или скорее многократным эхом мартовского идеологического совещания в Кремле этого же 1962 года. Очень осердился Никита Сергеевич Хрущев на творческую молодежь СССР, которая писала стихи, прозу, картины, снимала фильмы, не вполне понятные партийной и министерской верхушке. Большинство ее давно представляло собой стареющих и очень старых людей. Многие из них руководили творческими союзами, оценивали искусство, рецензировали его. И их внутренний лозунг был: «Не пущать и запрещать».

Началось с выставки молодых художников в Манеже. Хрущев с соратниками ее посетили и ошалели от гнева. Вместо привычных реалистических картин с портретами, натюрмортами и пейзажами, на которых все понятно, - абстракционизм в виде беспредметной мазни, либо предметы в непонятных пропорциях и взаимоотношениях. Что это? Тайнопись? Издевательство? Или еще хуже - фига в кармане?... Кому фига?... Власти?!! Распустились, понимаешь!... А ну, перечитать, пересмотреть этих новоявленных гениев! А потом, соответственно, всех - на кремлевский ковер! Пусть посмотрят в глаза тому, чей хлеб едят! Народу!!!

«Порка» молодых талантов в Кремле транслировалась по многочисленным радиоточкам, радиоприемникам и редким еще телевизорам. Любимые талантливые поэты страны задыхались и краснели от невозможности вставить слово в неостанавливающийся словесный поток хрущевского гневного баритона. Жестоко попало Евгению Евтушенко, Роберту Рождественскому, Беле Ахмадулиной, Андрею Вознесенскому, Василию Аксенову, режиссерам Марлену Хуциеву, скульптору Эрнсту Неизвестному, художнику Борису Жутовскому и многим другим.

Переживания молодых писателей, поэтов и само кремлевское событие очень живо описал Василий Аксенов (которого все-таки лет через пятнадцать выслали из СССР) в своей книге «Пламенная страсть».

Партию озаботило, что в стране появилось увлечение западничеством в искусстве, в образе жизни, в политике. Остановились на том, что многие из советской молодежи не знают правильного пути в дальнейшей жизни. И надо об этом поговорить всей страной - на заводах, фабриках, в колхозах, в военных частях, в творческих союзах писателей, художников, кинематографистов.

По сути дела доверчивый Никита Сергеевич «повелся» на интригу верного сталинского ученика Суслова. В результате испортил отношения с теми, кто был ему благодарен и верен за «оттепель». Хрущев это понял сам в 1964 году, когда его по-воровски «свергли» товарищи по партии.

Поставленный вопрос был очень непростым. Он требовал серьезной и вдумчивой подготовки от идеологов всех рангов. Но мне-то, пятнадцатилетней девочке, воспитанной на наших песнях, фильмах, русской классической и советской литературе, на той ближайшей истории, которая свершалась на наших глазах и на глазах наших родителей, мне-то было все ясно:

«…Жила бы страна родная,

И нету иных забот…»

Чего еще разъяснять?

Наверное, это было на рабочей неделе, потому что и прибывшие, и свои именитые гости после общего торжественного совещания должны были поехать по производственным и воинским коллективам. Лида была очень крупным воинским гарнизоном: два военных городка и почти все окружающие деревни и леса были полны такого же контингента - офицеров и солдат. Пожалуй, военных было больше, чем коренного населения раза в три.

Меня попросили повязать пионерский галстук. За чем дело стало? (Я и так занималась пионерией школы, была председателем совета дружины по поручению педколлектива и комитета комсомола.)

В назначенный день в пионерской форме, галстуке и с бантами в «хвостиках» пришла в бурлящее фойе Дома офицеров. Что там творилось! Давно не видевшие друг друга люди обнимались, радовались встрече, спешили в шикарный буфет обмыть нечаянное свидание. Какой-то седой дядька лет шестидесяти обнимал маленькую глазастую женщину лет сорока:

- Вера! малышка! А ты не изменилась. Ах, ты моя связная! Как я за тебя всегда боялся!

- Все ведь обошлось, товарищ командир!

Где-то в углу небольшая компания мужчин в орденах пыталась что-то спеть своим кружком из фронтового репертуара.

Начальник Дома офицеров с сотрудниками стоял в кругу со столичными писателями. Вон Пятрусь Броўка. Его я знаю! Толпа такая! Но все на подъеме, с хорошим настроением. Большинству участников войны - от 38 до 50 лет. А сколько совсем молодых партизан, подпольщиков!

А похоже, я буду единственным представителем школьников…

Ко мне подошла Сарра Ароновна, нарядная, немного взволнованная, с парнишкой, летным курсантом. Он, как и я, чувствовал себя здесь потерявшимся среди взрослой радостной массы.

- Лариса, познакомься. Это - Василий, курсант Харьковского военного летного училища. Стажируется в Южном городке. Пишет рассказы, печатается… Будете в президиуме вместе сидеть. Не потеряйтесь! Поедете в одной рабочей группе потом… Не забудь, твое стихотворение - после выступления генерала Игнатьева. Запомнила? Василий, проконтролируйте ее.

- Есть!... Конечно! - покраснел голубоглазый, невысокий, белокурый Василий. - Вы не против контроля? - это он мне.

- Да контролируйте сколько угодно! Вы же будущий командир.

- Так, может, в зал пойдем? Там тихо и прохладно… А то, духота!

- Пойдемте…

В зале, и правда, было немноголюдно, темновато. Пару человек, сидя за столом президиума, что-то быстро строчили ручками в бумажках, правя или впервые записывая будущее выступление. В первом ряду зала сидел высокий дядька лет сорока. Мы скромно сели за его спиной.

- А на сцену зайдем после того, как президиум заполнится, - здраво рассудил Василий. - А вы, и вправду, пионерка? В каком же вы классе?

- Перешла в десятый, - и разъяснила свою «декоративную» роль.

Передний дядька отсел от нас на пять кресел вправо. Видно, мы ему мешали сосредоточиться. Василий деликатно понизил голос до полушепота:

- А это кто? Вы его знаете? Он в Лиде живет?

- Не знаю… Сегодня много гостей отовсюду…

- Говорили, что будет группа писателей, военные журналисты. Они меня больше всего интересуют! Женщина, ну, которая нас познакомила, говорила, что вы стихи пишете… Почитаете?

- Она, видно, что-то напутала, - покраснела я в темноте.

- Вот, жаль-то! Я бы вам свои рассказы почитал… Хотя они у меня в гостинице офицерской остались. Но я наизусть могу… Там и газеты харьковские, в которых я печатался. Знаете, так странно и приятно свою фамилию видеть, напечатанной в газете! Будто бы она уже существует отдельно от тебя… Мне многие наши курсанты даже завидовали…

Василий был трогательно разговорчив. В войну его отец был летчиком и погиб в воздушном бою. Мать умерла в эвакуации от воспаления легких, когда ему было четыре года. Потом - детдом, суворовское училище, летное училище…

Тут зазвенел звонок, в зале посветлело, прожекторы ослепили сцену. Народ оживленно заполнял места в президиуме и партере. Мы тоже за всеми и сели сзади. С нами зашел и сел человек, которого мы раздражали. Под прожектором стало видно, что он рыжий, худой и высокий. Лицо его было угрюмым в отличие от праздничного настроения большинства.

Неслышно подошедшая Сарра Ароновна сказала:

- Ребята, ваши места во втором ряду президиума с краю, ближе к трибуне. Пересядьте.

Обратилась к нашему соседу:

- Извините! Напомните вашу фамилию, пожалуйста!

Тот что-то неразборчиво буркнул.

- Вам тоже во второй ряд.

Мы пересели. Сосед так и остался позади.

Знаете, мне понравился тот общий сбор своим единодушием и искренним подъемом и очень неформальным подходом к вопросу. Люди вспоминали своих товарищей по партизанским делам, однополчан, погибших в боях Великой Отечественной войны. Они говорили об этом, будто только сейчас еще вместе перекурили и только что потеряли их. Были и невольные слезы у суровых военных немолодых людей… Суть всей этой общей встречи заключалась в строчке из «Реквиема» Роберта Рождественского: «Памяти павших будьте достойны».

Белорусские поэты читали свои стихи. Журналисты рассказывали, как они открывали имена неизвестных героев местных боев. Комсомольцы заводов, фабрик и колхозов рассказывали о шефстве над семьями погибших, об уходе за могилами павших бойцов, о своих погибших отцах.

Тогда события войны, оставившие свои страшные следы на землях Белоруссии, Украины и России, были близки к нам по времени и понятны. Война была и в жизнях детей, которые родились сразу после нее. Мы играли на руинах, и вокруг было много безымянных могил…

Когда воодушевленная публика покинула зал, чтобы поговорить, повспоминать и опять посетить освеженный и пополненный дефицитами буфет, в нерасходящийся президиум пришли офицеры-инструкторы. Нас распределили по группам и по разным объектам, где надо провести встречи с разными людьми, в основном молодёжью, рассказав им о сегодняшнем форуме и его цели.

Мою фамилию назвали в кампании с Василием Прокопенко и Василием Быковым.

- Ваша фамилия Быков? - спросила я будущего лейтенанта.

- Нет. Прокопенко. Курсант Василий Прокопенко.

Тут капитан в золотых легких очках подвел нам нашего мрачного незнакомца.

- Вот, товарищ, Быков, вверенная вам информационно-творческая группа. Курсант-стажер Прокопенко и представитель школьной пионерии и комсомолии, ученица школы № 8…- он заглянул в бумажку, - Кончевская Лариса.

Дядька молча кивнул нам.

Офицер, тщетно подождав церемонии знакомства, представил нам нашего старшего:

- Василий Быков, участник войны, журналист газеты «Гродненская правда», начинающий писатель. Опубликована первая книга товарища Быкова, по которой снят фильм «Третья ракета».

- Писатель!!! - восторженно, не по-воински вспыхнул курсант.

По-моему, он даже пытался скрепить знакомство рукопожатием, но объект восхищения это проигнорировал, глядя в другую сторону. Вася смутился своему неуставному порыву.

Я обиделась за своего товарища и его отвергнутую искренность. Но, может быть, у настоящих закаленных мужчин так принято? Чем больней, тем полезней? Нет!!! Это неправильно! Молодого парня, у которого не было рядом ни одной родной души, тянула ко взрослом мужчинам, воевавшим на войне, смутная детская память о погибшем отце… Ну, не знаю… Руку-то ведь нетрудно был бы пожать…

Мы сели в приехавшую за нами светло-зеленую «Победу» и двинулись на «объект» в Южный городок.

С бьющимся сердцем я вошла в еще старый маленький ДКА моего детства, где я пела в хоре и танцевала на концертах, где мы отчаянно кричали «ура» на утренних киносеансах, когда «наши» побеждали… Какое все крошечное, низенькое.

В зальчике перед сценой сидят несколько десятков солдат самых разных национальностей: узбеки, туркмены, армяне, грузины, ну, и видно, украинцы, русские, белорусы, а есть и прибалты, по-моему, литовцы. Самыми робкими и растерянными кажутся среднеазиаты. Наверное, с языком трудности. И тоскуют, наверное, по теплу… Так все знакомо…

Замполит объявил цель нашего приезда, рассказал о событии в городе, на котором побывал сам. Я прочла стихи, чем взволновала воинский коллектив, который оживился и настроился на дальнейший разговор. Кто-то даже спросил, есть ли у меня брат, и служит ли в армии. Сказала, что мой брат как раз сейчас служит в Армении в городе Эчмиадзине, чем безмерно разволновала маленькую армянскую диаспору.

Затем я объявила Васю Прокопенко, которого тут некоторые узнали. Он наизусть воспроизвел свой напечатанный рассказ о мальчике, потерявшем в войну родных, и через пять лет после Победы найденного разыскивавшим его отцом, командиром летного полка.

Рассказывая сцену встречи, Вася побледнел и широко открыл свои голубые есенинские глаза, чтобы не заплакать. Стало ясно, что он описывал свою неосуществимую мечту. Зал затаил дыхание, потому что сидевшие знали эти надежды. Эти солдаты были детьми войны…

… Курсант, будто очнувшись, помедлил и представил нашего старшего группы по всем регалиям, как его аттестовал нам капитан после форума. Тот одним шагом вспрыгнул на низенькую сцену и оглядел зал, будто только что сюда вошел. Он увидел этот мальчишечий интернационал в солдатской форме - грубых гимнастерках, галифе и тяжелых сапогах. Внезапно этот рыжий угрюмый человек улыбнулся, будто узнал себя давнишнего, улыбнулся понимающе, по-отечески… И мне опять стало обидно за Васю.. И за себя… И за самого Быкова.

Я так погрузилась в размышления о неуклюжести общения некоторых людей, что вслушиваться в выступление оратора стала не сразу. Когда я включилась, Быков заканчивал рассказывать о своем первом бое. У солдат горели глаза.

Замполит спросил о фильме, который сняли по повести «Третья ракета». Быков без энтузиазма сказал, что кино и авторское литературное произведение не всегда удачно совмещаются. И в этот момент я вспомнила, что буквально в начале лета смотрела этот фильм, и он мне понравился. Там я открыла для себя нового молодого актера - Станислава Любшина. (Всю жизнь я следила за его необычным, разносторонним творчеством. Вайс-Белов в фильме «Щит и меч», «Застава Ильича», «Степь» по Чехову, «Красная площадь», главный герой в фильме по повести Чехова «Моя жизнь», «Не стреляйте в белых лебедей», «Пять вечеров», «Кин-дза-дза», целая плеяда героев во многих фильмах).

Солдаты оживились, переглядывались, шептались. Замполит что-то говорил сидящему рядом узбеку. Тот поднял руку. Быков с улыбкой кивнул ему головой.

- Таварщ псатль, расскажыть а сваих творческих планах, пжалуста!

Писатель помолчал, глядя в зал. Потом махнул рукой, как бы сам себе говоря «А, была-не была! Чего уж там… Рискну, расскажу».

- Есть у меня задумка… Вернее, уже начал писать…. О побеге из итальянского концлагеря. Беглецами оказались молоденькая итальянка и военнопленный белорус. Они скрылись от погони в Альпах. И после лагерных бараков, непосильного труда и голода они окунулись сначала в метель и мороз на перевале, а потом - в красоту и тепло альпийских лугов. Но их настигла погоня… И он ее спас, а сам погиб…

- Как?! - выдохнул зал.

- Еще не знаю… Знаю только, что у них было три дня свободы…

Все долго молчали, внутренне превратившись в соавторов писателя, поделившегося чем-то очень заветным…

- Вот это сюжет!- сказал задумчиво Вася…

Возвращались мы в сумерках. Напрасные попытки курсанта продлить радость творческого общения кончились глухим молчанием писателя, ненадолго приоткрывшим свою раковину в среде, которая напомнила ему молодость. Может быть, уже жалея об этом, он молчал на переднем сидении рядом с водителем.

Парень, в надежде поговорить с таким человеком, пропустил свой ужин, поехав нас провожать. Выйдя из машины на площади у Дома офицеров, я и Василий попрощались с писателем. Не помню, услышал ли он нас.

Через два или три года мое внимание привлекла небольшая книжка со знакомой фамилией автора:

Василий Быков «Альпийская баллада».

Стало понятно, что свою задумку писатель выполнил. Выразительней и лучше название трудно найти! Баллада - героическая и трагическая песня.

Повесть читалась на одном дыхании. А сразу же за книгой был снят фильм, который надолго стал любимым для зрителей нескольких поколений. И опять - в нем актер Станислав Любшин. А в роли порывистой звонкой итальянки Джулии запомнилась одна из лучших актрис белорусского кино Любовь Румянцева. Тотчас все девушки стали стричься «под Джулию», ходили с отрастающей концлагерной «нулевкой». Кое-то из моих ровесниц до сих пор не может с ней расстаться. А что? Красиво!

Василь Быков стал большим писателем и гордостью советской литературы. Многие точные названия книг перешли в названия одноименных фильмов. Произведения переведены на многие языки. Видно, его настоящая мужская проза волнует людей разных стран. Автор «Сотникова», «Волчьей стаи», «Мертвым не больно» и других произведений знал воинские тяготы, героизм, предательство и их цену. Он был из тех немногочисленных писателей (Константин Симонов, Василий Гроссман), который показал нелицеприятную правду войны с ее нелегкой героикой, кровавой и тяжелой работой, где решается вопрос о наличии, отсутствии или пробуждении совести в душе человека. В творчестве В.Быкова война - это экстремальное условие, в котором проявляется духовная зрелость его героев.

Глава 6. О том, что зацепилось за память. Дом офицеров

После того, как в нашем полувоенном городе в 1959 году возвели Дом офицеров, появился еще один «центр культуры», где был хор, женская и мужская (офицерская) группы, которым руководил Нестерович, отличный хормейстер, замечательный методист и аккордеонист. Будучи преподавателем в музыкальной школе, он основал немалое количество певческих коллективов в городе (в Южном городке, на заводе «Сельхозмашин», кажется, в медобъединении). Он начал организовывать вокальную работу в ансамбле «Лидчанка» Дома культуры.

В Доме офицеров сложился в конце пятидесятых танцевальный коллектив. В него пошло много девочек-старшеклассниц из нашей 8-й школы. Руководителем была Лариса Сливняк, предмет нашего восхищения. Её танцевальные композиции различных национальных танцев были зажигательны! Это и белорусская «Бульба», и украинский «Гопак», и неотразимая «Молдовеняска», и «Лезгинка», и венгерский «Чардаш». Сама Лариса всегда стояла в кулисах, проверяя впечатление зрителей и почти нечеловеческую работу своих подопечных. Личные сольные танцы она строила на неожиданном романтическом эффекте; бывало, танцевала на пуантах (балетных туфельках), часто применяла выразительный грим.

Помню ее китайский танец с веером. Под полупрозрачную мелодию на сцену крошечными шажками выплывала девушка в шляпке-грибке, китайской косоворотке и брючках. Это была такая экзотика, от которой трудно было оторвать глаза! Был у нее сплошь летящий танец Феи. И еще хореографический этюд, который исполнялся в облегающем, как кожа, мужском костюме в стиле не неуклюжего, а пластичного, гибкого и элегантного Чарли Чаплина. О цыганском танце я уже не говорю! Публика была в отпаде! Одним словом, Лариса была вполне «играющим тренером». Чувствовалось, что трудилась она неустанно и над собой и над коллективом.

Необходимо еще сказать, что мужской контингент танцевального ансамбля Дома офицеров был исключительно солдатский. Часто это были профессионалы из культпросветучилищ, или талантливые ребята, с детства занимавшиеся танцем в художественной самодеятельности. Служа по три года в нашем городе, они становились своими, узнаваемыми, часто выступая на концертах в парке, на стадионе.

Очень любили в городе сержанта Алексея Коральника, одессита. Это был человек-оркестр! На все жанры мастер! Его служба пришлась на мои седьмой-девятый классы. Он был отличным танцором, хорошо пел, был неподражаемым конферансье, мастер эстрадного чтения и скетчей.

Был он длинный, худой, со слегка сорванным голосом. Красавцем его назвать было очень трудно. Но его обаяние и популярность среди всех людей, особенно девиц города, окрестных деревень и у тех, кто страстно любил искусство, просто не поддаются описанию.

Помню, как я, семиклассница, стоя с ногами на скамейке еще первого летнего театра, смотрела на нового ведущего концерта, долговязого солдата, который предложил публике самой выбрать любой язык, на котором для нее будет исполнен следующий номер программы. Битком набитый театр орал разные пожелания. Простодушно поверив в исполнение чуда, я истошно кричала: «На турецком! На турецком языке!»

То ли я кричала очень громко, то ли наши фантазии с ведущим совпали, но сержант, помедлив, прислушиваясь к заявкам, очень серьезно и торжественно объявил:

- На чистом турецком языке коллективом самодеятельности гарнизонного Дома офицеров сейчас будет исполнена хореографическая композиция… «Бульба»!!!

Тогда простодушная публика еще не очень понимала слово «хореография» и скорее относила его к понятию «хор»… Но на сцену вылетела стая танцоров в диком темпе, и публика, поняв, как ее провели, хохотала до слез и аплодировала и танцорам, и находчивому конферансье.

Со временем Лёша заблистал на радость публике в скетчах из репертуара популярных в сороковых-шестидесятых годах Марии Мироновой и Александра Менакера, родителей будущей звезды театра и кино Андрея Миронова. На концертах Алексея Коральника «открыла» для себя Валентина Федоровна Хилинская, жена полкового командира, очень нестандартная по меркам большинства гарнизонных дам, которые её молча не одобряли. А она, 37-39-летняя, понимавшая это, не ощущавшая себя «старой и солидной», занималась творчеством и радовалась жизни. Валентина была маленькая, слегка пышненькая, красивая брюнетка, безусловно, талантливая, судя по тем мини-спектаклям, которые они разыгрывали с Лёшей Коральником. В них была мера, хороший юмор и достаточное актерское мастерство. Пока тандем не распался по объективным обстоятельствам военных перепетий, - демобилизаций, переводов, - это маленькое творческое содружество было любимо и украшало концерты, все выездные агитбригады по воинским лесным частям, летним военным лагерям, колхозам.

Мне тоже повезло играть вместе с сержантом Коральником в одноактной военной драме «Сестричка».

В казематах крепости осталось полтора десятка тяжело раненных бойцов с юной медсестрой. Крепость захватили немцы. Лекарств и бинтов нет, вода на исходе, гибель неминуема. Глядя на беспомощных ребят, девушка убеждает их, что всегда есть надежда и выход. Особенно страдает ослепший солдат (Коральник) оттого, что действуют руки, ноги, но не видят глаза… Одним словом, сестричка уходит ночью… Кажется, все потеряно, раненые оставлены на волю судьбы и считают, что остается одно: всем покончить с собой, не дожидаясь смерти от жажды и ран… И когда принято страшное решение, возвращается сестричка с водой и с нашими солдатами, которых она привела по подземному ходу в каземат крепости…

Режиссером спектакля стал солдат Александр Мушаилов, студент махачкалинского театрального училища из Дагестана. Мы познакомились на репетиции театрального кружка в Доме офицеров. Там репетировали очень неплохой детектив «В одном заполярном городе» (не помню автора). Но женщина, которая пыталась слепить спектакль, была очень далека от этого дела. Даже я, девятиклассница, это видела.

Кампания, собравшаяся на репетиции, была мне очень симпатична - веселая и умная. Там было несколько тридцатилетних офицерских семейных пар, лейтенанты всех ступеней, стильные девушки после институтов и три или четыре школьницы старших классов, в их числе и я.

Солистом по праву был подполковник, игравший дедушку главных героев, живущих в Норильске. Фамилии я его не помню. Этот человек был очень талантлив. Ему Богом было дано много: фактура (высокий, крупный, красивый), ранняя седина (ему было года сорок два), прекрасный голос, пластика, остроумие. Он играл бывшего ученого, реабилитированного после лагерей. Его внуков играли муж и жена Молодновы, тоже симпатичные и талантливые люди. Мне приятно было просто находиться в этом обществе простых и умных людей. Даже и роли никакой не хотелось.

Спектакль не вытанцовывался у той «режиссерши», и бразды правления незаметно перешли к Саше Мушаилову. И вот, весь актерский офицерский состав стал работать под солдатским руководством деликатного, но твердого и настоятельного Саши. Он был невысоким смуглым, жгучим брюнетом с неожиданными детскими ямочками на щеках, когда улыбался.

Спектакль в репетициях был закончен. Его надо было уже выводить на сцену. Саша еще поставил и показал «Сестричку» со мной и с группой солдат из художественной самодеятельности… Потом я ушла в поход… А спектакль про Норильск так и не вышел. Видно, режиссерша струсила: надо было делать декорации, костюмы и т.д. Сашу отправили на войсковые учения… Интересная полугодовая работа целого коллектива пропала даром. Бывает такое когда кто-то берется не за свое дело.

После Ивана Ивановича Сиднева в Доме офицеров уже больше не было каких-либо замечательных театральных событий и работы в этом направлении… Или я что-то пропустила в те годы.

Глава 7. В которой воспоминания уводят в начало послевоенной культурной жизни города

Как часто любительские или корпоративные спортивные команды «одалживают» участников соревнований друг у друга, так, по-моему, «сотрудничали» и танцевальные коллективы Дома культуры и Дома офицеров. Воспитать танцовщика или музыканта - труд многолетний. А это - уже и профессия, и страсть, и образ жизни, и диагноз. Поэтому было в городе несколько человек, которые танцевали в этих двух коллективах (в ДК и ДО), а когда надо - и в четырех и пяти во время профсоюзных смотров художественной самодеятельности. Это были почти профессионалы, которые отдали всю жизнь сцене.

Таким человеком была Ольга Мисяковская. Она родилась в Лиде в 1930-1932 гг. Темноволосая, некрасивая, колючая (особенно по отношению к молодым красивым девочкам), невыносимо правдивая (до жестокости) и умная. Всегда мчалась на выручку к друзьям и знакомым, то ли это касалось денежной помощи, или моральной поддержки. В жизни была невезуча и одинока. Было у нее одно святое - мама… И танец. Её побаивались, за глаза звали «Матильдой». Я как-то поинтересовалась, и мне рассказали, что в каком-то спектакле (еще до моей бытности в Доме культуры) она играла немку по имени Матильда. Говорили, что сыграла неплохо… И потом, когда мы просили ее заменить кого-то заболевшего в спектакле, она бралась за это с удовольствием.

В нашем полусельском послевоенном городишке за ней тянулся длинный шлейф сплетен. Это всегда бывает с нестандартными «человеками», которые живут не «как все люди». Ольга жила, будто назло всему этому. Она работала до Дома культуры на заводе «Электроизделия» рабочей по сборке стабилизаторов для тех, еще ламповых телевизоров. Получить образование не имела возможности. В начале шестидесятых годов закончила минские годовые курсы руководителей танцевальных коллективов. Её любовь к делу, ответственность за него видны были во всем: в требовательности к артистам, когда они опаздывали на репетиции или танцевали в полноги, или халтурили. Некоторые огрызались: «А тебе какое дело? Молчи себе в тряпочку!» Тут уж Матильда взвивалась! Она орала, что чем портить общий тяжелый труд и приходить просто проводить время зря - так лучше катиться отсюда куда подальше! Порой не обходилось и без очень грубых слов. Спорщик притихал.

Кое-кто не мог понять Ольгу и не любил, считал, что выслуживается перед начальством. Но она была человеком открытым и правдивым, и никакого начальства никогда не боялась.

То было служение. Служение искусству.

Выплывала Ольга на сцену впереди всех, тянула носочек балетной ноги, гордо держала голову, и вся ее осанка звала за собой. Так бы и выбежал на сцену следом! Только в мое время она редко улыбалась, надувала губы и широко раскрывала зеленые глаза.

Помню, как в начале семидесятых годов мы перед репетицией сидели в методическом кабинете компанией из шести или семи человек, в том числе Ольга Мисяковская, костюмер Роза Бутримович, художник Лариса Крученко, я с трехлетней дочкой и еще кто-то - запамятовала. Разговоры крутились вокруг налаживания более интересной и творческой работы в клубе.

Мой ребенок внимательно слушал наши идеи, но больше всего его интерес привлекала Ольга. Я и не заметила, как дочка подобралась к коленям чужой тёти, положила на них ручки и смотрела на Ольгу не отрываясь.

- Что тебе, детка? - напряженно спросила та.

- Ты холошая! - сияя, убежденно сказал девочка.

Повисла неловкая пауза. Ольга наклонила голову и из уголков глаз выкатились две слезинки.

- Хорошая?.. Местами…

Наташа погладила тётину руку и еще теснее прижалась к ее коленям. А тётя неумело погладила ее по всклокоченным после снятия шапки кудряшкам.

Администрация отдела культуры горисполкома заботилась об особо творческих участниках художественной самодеятельности. Многие были трудоустроены в том же Доме культуры. Мисяковская работала и руководителем, методистом-репетитором и танцевала, танцевала, танцевала…

Я не знаю истории танцевального коллектива Дома культуры, но многие доброжелательные лица, чьи-то фамилии и имена, совместные репетиции в 1964-1965 годах, когда создавался ансамбль «Лидчанка», и поездки на «гастроли», кое-что оставили в памяти.

Малюсенькая, подвижная, изящная, вечно с улыбкой до ушей Дана Агейчик (в замужестве - Квинто) была моей старшей подругой. После рождения дочек и тяжелой болезни работала в Доме культуры методистом, затем массовиком и незаменимым помощником директора городского парка Василия Артемовича Лободы в 1968-1976 годах. Очень долго (до 2000 года) была библиотекарем в старой библиотеке им.Я.Купалы. Танцевала подруга Даны Светлана Скворцова, муж и жена Лиля и Аркадий Гаркушенко.

Илья Петух, пришедший из армии, работал токарем на заводе электроизделий. Родители его погибли в войну. Был он невысокий, мускулистый, стройный, белокурый с каким-то очень родным лицом. Танцевал прекрасно! Мы с ним часто разговаривали, потому что работали на одном заводе. После армии ходил в солдатской форме без погон. Был он настоящим мужиком, надежным, искренним, честным во всем. Не любил, когда его фамилию произносили «Петух». Он спрашивал: «А что это за слово - «Петух»? Я - Петух и фамилии своей не стесняюсь».

Женился на красивой девушке Ире, у них родился сын. Илья гордо и шутливо звал его «Петушонок». Когда Петушонку было три года, Илья умер от язвы желудка…

Еще помню Тадеуша Кучинского, высокого, худощавого, довольно хорошего танцора. Георгий Литохин и Альберт Рыжиков - без них невозможно представить ансамбль «Лидчанку» конца шестидесятых - начала восьмидесятых годов. Они давно танцевали. Веселый и улыбчивый рыжий Жора в танце становился сосредоточенным и серьезным. Чернявый цыганистый Алик Рыжиков, казавшийся мне закрытым и необщительным, наоборот расцветал в широкой улыбке, вылетая на сцену под музыку.

Был еще один танцор - Петя Стома. Но он был гораздо младше тех, о которых я писала. (Те участники, если не ошибаюсь, родились в конце тридцатых или начале сороковых, а он - с пятидесятых годов). Я дивилась, глядя на рабочего «Авторемзавода», который выходил на сцену с пластикой балетного танцовщика. Это уже дается свыше… Это - природа. Такому научить невозможно. Он невольно затмевал всех, кто рядом с ним был на сцене. В девяностые годы я уже помню его директором этого, нового Дома культуры близ курганного парка.

У нас было всегда много вокалистов. Особенно меня поражало школьный библиотекарь Нина Потрясова. Ей было лет под сорок. Настоящий, классический красивый альт ее удивлял слушателей. Запомнилось ее исполнение оратории «Мать» с хором.

Все люди спят, а мать не спит сейчас.

И не смыкает мать усталых глаз.

Была война, но сын убит в бою,

Прикрыл он сердцем Родину свою…

Было много «народников» - Анатолий Матченко, Некрашевич, Татьяна Самошина, Анечка Редько (которую сразу же пригласили работать на Белорусское радио), миловидная, смущающаяся, цены себе не знавшая.

Значительной фигурой среди самодеятельных вокалистов города пятидесятых - шестидесятых - восьмидесятых годов являлся Зиновий Бенько, коренной лидчанин. По некоторым моим косвенным подсчетам он родился в годах 1932-1934. Значит, ко времени организации ансамбля «Лидчанка» (1964 г.) ему было 30-32 года. Это был тенор, широко известный в городе, в Гродненской области. Не одни раз был лауреатом республиканских смотров, я уже не говорю об областных и городских.

Пел Зиновий легко, без напряжения. Манера извлечения звука у него была природно классическая, т.е. он не пел открытым звуком, характерным для народного пения. Мне, к сожалению, не приходилось разговаривать с ним на биографические темы. (Я была гораздо младше, на нас, шибко молодых, такие корифеи внимания не обращали). Поэтому я не знаю, был ли Бенько в пении самородком, или какой-то добрый человек дал ему несколько дельных практических советов.

Благодарная публика любила его выступления. Местные рабочие мужики с восхищением, гордостью, а те, кто постарше - со смущенными слезами умиления хвалили его. Зиновий, как и большинство самодеятельных артистов, работал на заводе (не помню, каком, может, на «Электроизделиях»). Дружил он с Ильей Петухом. Они были внешне слегка похожи: маленькие, крепенькие, легкие, светловолосые.

Тогда люди взрослели рано. На многих молодых полностью лежала ответственность не только за самих себя, а забота о матерях, рано ставших вдовами, и о младших детях. И в одежде, и в повадках ребята подражали взрослым мужчинам, добиваясь этим как бы доверия к себе, серьезного отношения. Оно таким и было то поколение, которое накрыла война своим черным пеплом и разрушила счастливое неведение беды и нужды, положенное каждому человеку в детстве…

Вот так, размышляя о судьбах людей тех лет, я решила попытать счастья по телефонному справочнику. Открыла страницу телефонных абонентов на букву «Б» нашла три фамилии Бенько. Интуитивно почему-то решила искать Бенько в районе центрального озера. Да, есть такие на улице Набережной! Позвоню. Вдруг кто-то из детей или внуков откликнется, что-то расскажет.

Набрала номер… Никто не откликается… Вдруг трубку подняли, и я слышу упругий, молодой, неувядаемый голос самого Зиновия Болеславовича. У меня с облегчением вырвалось:

- Ну, слава Богу, голос самого Бенько!

На другом конце провода рассмеялись молодо и звонко. Давно не слышанная веселая скороговорка убедила меня в том, что это не шутки генетики, проявившиеся в детях, либо во внуках:

- А что, есть еще какие-то варианты?

Я представилась, естественно, с неуверенностью, что он меня помнит. Оказалось, помнит. Мы поговорили о старых общих знакомых. Тут я задала ему мучивший меня вопрос: природная ли у него постановка голоса…

Зиновий Бенько родился в 1936 году, а в 1950 году, четырнадцатилетним подростком пришел в Дом культуры. Очень петь хотелось! Тем более, что у него это замечательно получалось.

Место, где собиралась вся творческая кампания города, было на небольшом кусочке улицы Советской, уцелевшем от бомбежек войны, совсем рядом с нынешним храмом Архангела Михаила. (В том здании позже сделали спортивный зал детско-юношеской спортивной школы).

И вот в 1944 году среди развалин, в задымленном голодном городе зазвучала живая музыка и молодые голоса.

Благодаря Зиновию Болеславовичу, я узнала то, что можно найти, лишь порывшись хорошенько в старых архивных документах. Например, что первым послевоенным директором Дома культуры был Борис Николаевич Шаталов. В ДК было два творческих коллектива: вокально-хоровой, которым руководил Геннадий Михайлович Богданович, и театральный с режиссером по фамилии Шолк.

Участниками первого послевоенного самодеятельного театра были Эдуард Зелинский, слесарь обувной фабрики, его жена Зинаида Зелинская, Петр Поварго (автор помнит его как страхового агента), братья Радкевичи (Геннадий был журналистом в газете «Уперад», Петр работал в райкоме партии). Это те, кого вспомнил З.Б.Бенько.

В театре были поставлены рад спектаклей по большим трехактным пьесам. Вот несколько из них: «Без вины виноватые» Островского, «Платон Кречет» А.Корнейчука, «Васса Железнова» М.Горького. Работу коллектива высоко оценивали комиссии из знающих людей столичных учреждений культуры. А Эдуарда Зелинского так и вообще уговаривали пойти работать в минский театр им. Янки Купалы.

Об этом вспоминали долго. Часто уже мы, молодые участники театрального дела, в шестидесятые-семидесятые годы удивлялись, почему Эдуард Станиславович отказался от такого заманчивого предложения. Ведь большая часть старых купаловских актеров довоенного и послевоенного времени не имела театрального образования. Очень скромный и талантливый Зелинский только посмеивался и отмалчивался.

Хор состоял из двух десятков певцов. Зиновий Болеславович особо вспоминал двух солистов: певицу с сильным народным голосом по фамилии Чубарова и тенора Виктора Гаркача. У хора, благодаря неустанной работе Геннадия Богдановича, был большой репертуар - больше тридцати песен.

В коллективе были строгие правила. На репетициях запрещались опоздания. Нарушители не допускались на занятия хора и театра. Их дальнейшее участие обсуждалось художественным советом из руководителей и наиболее активных самодеятельных артистов. З.Бенько, будучи подростком, тем не менее, являлся членом худсовета. Я думаю, это дорогого стоило, по чему можно судить о его увлеченности искусством пения и серьезности отношения к занятиям.

Сказывалась во всем этом дисциплина военного времени, которое долго не давало забыть о себе. По вечерам в разбитом городе люди собирались вместе туда, где было светло, интересно, весело, где звучала музыка, завязывались знакомства, где складывалось творческое братство.

Знаете, какое счастье ощущаешь, когда из чужих, еще недавно незнакомых разрозненных людей, вдруг постепенно возникает единый поющий или играющий (если это оркестр или театр) организм! Это не опишешь, это надо пережить! Если ты поешь, то по твоему горлу будто бы течет серебряный ручей гармонии; если танцуешь, тебя несут мощные крылья вдохновения; а в хорошем театральном ансамбле ты растворяешься в неведомых мирах, созданных тобой и твоими соратниками… Простите за высокопарность…

И еще. Это было вовсе не развлечением, а довольно трудоемкой работой. Целые весну и лето коллектив ездил по полевым станам, и в качестве агитбригады выступал на посевной, уборочной прямо в полях многочисленных мелких колхозов. Зиновий Болеславович особенно запомнил, как в 1953 году за лето они дали 147 концертов, по пять-шесть выступлений в день. Он говорил, что возвращались в город очень уставшими, и были вынуждены порой ночевать в Доме культуры. Это уже было в новом Доме культуры.

Да! В 1950 году в городе был построен настоящий Дом культуры. Его возвела молодежь города. Работа шла бесплатно. Строили рабочие полуразбитых предприятий, которые тоже надо было латать и достраивать. Очаг культуры вырос на нынешнем углу улиц Советской и Тавлая, где сейчас приятный газончик с кустарниками. Ближе к углу на улице Советской стоял побитый снарядами с окнами, заложенными кирпичами, кинотеатр. Сейчас там находится магазин «Витязь».

Дом культуры по тем бедным временам был просто шикарным! Было три входа. На фасаде - слева служебный, где был коридорчик в актовый зал, который отделял художественную мастерскую от комнаты методистов и кабинета директора. Симметрично справа по фасаду был центральный вход с гардеробом, кассой, просторным длинным фойе, из которого влево две двери вели в актовый зал. Из фойе вела дверь, которая открывалась в большое помещение, где артисты переодевались и гримировались. И уже оттуда - три ступеньки вверх вели за кулисы и на сцену. К чести проектировщиков того времени сцена и актовый зал были большими. Сцена была высокая, но, естественно, без оркестровой ямы. И еще на задней стене зала под потолком был шикарный балкон с рядами кресел для зрителей, с кинобудкой, из которой проецировали фильмы на экран, развертываемый на сцене во время киносеансов.

За балконом (на втором этаже) было несколько помещений: для методистов, для музыкальных инструментов и репетиций духового оркестра, для репетиций баянистов и костюмерный цех. Позади здания был запасной выход. Конечно, не хватало многого. Но тогда в 1950 году это было настоящее послевоенное чудо!

Теперь молодежь и все, кто был увлечен самодеятельным искусством, имели в Лиде свой гостеприимный дом, куда приезжали с концертами и спектаклями и профессиональные исполнители: музыканты, чтецы, певцы, театральные труппы, эстрадные бригады.

Летом 1953 года Зиновий Бенько поехал в Ленинград поступать в музыкальное училище учиться петь по-настоящему. Репертуар из нескольких песен светских композиторов с ним готовил Геннадий Богданович. В большом незнакомом городе всегда надежда на земляков. Зиновий остановился у лидчанина Владимира Коноплева, который учился в медицинском институте. Студент помог ему разыскать училище, а сам побежал на экзамен. У него была летняя сессия.

В приемной комиссии будущему певцу сказали, что прием документов окончен… В общем, после некоторых перепетий и случайного прослушивания Зиновию сделали исключение, приняли все-таки документы и он явился на экзаменационное прослушивание. Столичные девушки и ребята явились подготовленные по всем правилам вокального искусства - с партитурами романсов, народных песен и арий из опер. А он сидел с песнями в памяти, без всяких нот и партитур.

Приняли всего несколько человек. Среди них была его фамилия. Не веря своим глазам, он прочитал в списках: Бенько З.Б. Чувств не было никаких, на автопилоте заселился в общежитие, застелили полученным бельем кровать, упал на нее и отключился… Когда пришел в себя

Оказалось, что проспал около четырнадцати часов…. Сказалось волнение, усталость и напряжение от пения… Помчался к земляку Коноплеву. Тот уже начал беспокоиться: мало ли что могло случиться с семнадцатилетним парнишкой в огромном городе!

Так Зиновий стал студентом вокального факультета Ленинградского музыкального училища им. Римского-Корсакова. И пошли трудные и интересные студенческие будни, в которых работа над голосом занимала основную часть жизни. За год ему поставили голос на профессиональном уровне. Он научился беречь свой певческий природный инструмент, чему остался верен на всю жизнь.

В 1955 году его призвали в армию. В послевоенные годы трехлетняя служба в Вооруженных Силах исполнялась свято и строго. Законов, дававших послабления или исключения по каким-либо причинам (кроме полной негодности по здоровью), не было. Зиновий должен был призываться по месту прописки, то есть в Лиде. Так пришлось пока оставить учебу… А что впереди - одному Богу известно…

И со службой рядовому Бенько повезло: на самом Дальнем Востоке в Приморском крае в городе Уруссийске! Можно сказать, на другом конце большой страны. Если бы не служба, вряд ли б он увидел необыкновенную природу тех мест - могучий Тихий океан, дремучую тайгу, высоченные травы, поросшие деревьями горы, которые там зовут сопками. Много разного дальневосточного народа он насмотрелся с разными обычаями и языками. Повезло ему петь в военном ансамбле, с которым он объездил все от Чукотки до Китая, где гастролировал три раза. Ездили и в Забайкалье, в Читу и радовали зрителей многих военных гарнизонов и больших городов. Так что служба случилась интересной и творческой. С ним всегда был его голос.

В конце 1958 года сержант танковых войск Зиновий Бенько вернулся в родной город, по которому истосковался за четыре года, истосковался по родному польскому языку, на котором тогда говорила добрая половина города и окрестных деревень. Вернулся и решил, что никуда больше не уедет. Ребята, с которыми он начал учиться в Ленинграде, уже закончили училище и работали, либо поступили в консерваторию. Он, вроде как везде опаздывал. Да и сколько лет можно существовать в качестве «вечного студента». После армии люди работали, создавали семьи.

В городе вовсю кипела культурная жизнь. Завершалось строительство Дома офицеров, где тоже предстояла интересная деятельность, как убеждали его знакомые музыканты. На том и порешили.

Не раз прославил Зиновий Бенько нашу Лиду своим пением, получив множество лауреатских званий на районных, областных, республиканских и межреспубликанских смотрах, концертах. Он ездил в соседние республики и страны социалистического лагеря солистом в концертах.

В 1962 году его все же уговорили поступить и закончить музпедучилище в Гродно. Получив диплом в 1967 году, Зиновий уехал во Львов и семь лет проработал солистом в ансамбле «Верховина».

Потом его пригласили работать в музыкальное училище в родной Лиде. Это было в 1975 году. З.Б.Бенько ставил голоса вокалистам. После пенсии он работал в системе профсоюзов по организации художественной самодеятельности на заводе «Лидсельмаш».

Представьте себе, что после перестройки он с группой единомышленников организовал польский ансамбль «Красовяцы» и пел в нем.

Зиновий Болеславович востребован и сейчас. Его часто приглашают на концерты польских землячеств. Польский консул в Гродно с радостью организовывает ему выезды для выступления в Польше.

З.Б.Бенько в 2016 году исполняется 80 лет. А он все поет! И голос его до сих пор молодой и сильный. Мало кто может похвастаться таким творческим долголетием! Он пишет стихи на трех языках - русском, белорусском и польском, и помнит в деталях Лиду во все ее периоды, в которые ему выпало здесь жить, потому что настоящий патриот своего маленького провинциального любимого города.

Многия лета Вам, Зиновий Болеславович!

Глава 8. Еще немного о школе

А знаете, наш класс стал взрослеть, умнеть. И уже в девятом классе наши мальчишки стали рыцарями, а девчонки начали к ним присматриваться и не бояться всяких гадких подколок с похабным смыслом. Мы сами организовывали культпоходы в кино без учителей и планов по внеклассной работе. А потом до темна гуляли всей толпой по нашему, встающему из развалин, городу, по молодому парку, густому и нарядному от цветущих кленов, рябин и акаций весной. А осенью было, по-моему, еще лучше! Яркие многоцветные деревья так кружили голову в солнечные дни и в призрачные пламенеющие вечера, что домой идти совсем не хотелось.

Даже стали вместе праздновать первомайские, октябрьские и новогодние праздники. Собирались у меня, или у Эдика Эрдмана, или у Али Лаврищевой. Конечно, копировали родителей. Готовили огромное количество всякой еды, накупали лимонадов, конфет, тортов (торты нашей юности - это ужас! Огромные, бисквитные подушки с маргариновыми ядовитого цвета и устрашающей толщины шапками «украшений»… Я однажды так отравилась!) Покупали «для порядка» небольшое количество портвейна. Ну, а как же! Девчонки больше одной рюмочки за вечер не осиливали, потому что вторая просто «не шла»: гадкое пойло. Мужики хорохорились, впрочем, терпимо.

На наших сборищах, на которые, к сожалению, собирались не все, мы осваивали почему-то вошедший опять в моду (со времен НЭПа) чарльстон. Учили мальчишек танцевать вальсы. Под танго они и сами меланхолично топтались, раскачиваясь из стороны в сторону, мечтательно заведя глаза под потолок, бережно ведя в этом танце своих соратниц по учебе… Мы непременно, по привычке младших классов, пели хором любимые песни о войне, о любви, про калину, что цветет у ручья, и новые, с современных пластинок: про четного кота, «А снег идет», «Бесаме мучо», песню о «голубых городах», про геологов и т.д.

О, песни нашей юности! Разве думали мы, что уже в восьмидесятые годы высокомерные юнцы окрестят их «отстоем» с их осмысленными, щемящими, выстраданными стихами. Еще больший, конкретный отстой оседает от стихов про влюбленный в жизнь светофор и т.д. У тех, наших песен, были такие мелодии, которые трудно не запомнить на всю жизнь.

Сейчас массовое искусство - попса долбит из каждого «отпадного» иномарочного «керогаза», из каждого продуктового грузовика, расплющивая мозг примитивным одноклеточным ритмом молотка. Ой, мама родная, это - таки круто!.. И печально, и безнадежно…

Традиция ежегодной смены классных руководителей продолжалась с завидным постоянством. Но мы уже привыкли. Нам уже не очень нужен был обруч, делавший разрозненные дощечки бочкой. Мы стали сплоченным коллективом, товарищами по учебе, друзьями. Многие из нас, которые ушли в школы рабочей молодежи и работали, не прерывали отношений с классом: приходили на школьные вечера, наши домашние вечеринки, даже на демонстрации, которые мы очень любили, и шли со своей любимой восьмой школой.

Классные руководители у нас были почти все хорошие. В десятом классе к нам на эту вакансию назначили преподавателя физики Владимира Михайловича Шмаракова. В щенячьем возрасте шестого-седьмого класса наши мальчишки (и то не все) звали его кличкой «коўба», оттого, что физик не выговаривал два звука «л» и «р». И вот, вместо слова «колба» у него выходил такой (смешной для некоторых) вариант.

Это был высокий, стройный человек с волнистыми темными волосами и светлыми серыми глазами. На мой взгляд, он был замечательно красив и благороден, что я заподозревала еще в третьем классе, когда Владимир Михайлович фотографировал отличников для доски почета. Помню, что меня позвали прямо с урока без предупреждения, и мой вид меня очень не устраивал. Особенно неловко было перед этим красивым и деликатным дяденькой.

Его лаборантская всегда была набита парнями девятых-десятых классов, занятых делами. С кем-то он раздумчиво играл в шахматы на переменах и после уроков, или что-то мастерил с тремя-четырьмя ребятами из каких-то железяк. Наша школа самой первой в городе была радиофицирована его стараниями и мальчишек, которые были готовы с ним на любую работу. В лаборантской физкабинета была радиорубка, а в каждом классе - школьная радиоточка, по который на переменах звучала музыка, объявления дирекции о школьных мероприятиях, поощрениях, выговорах неукротимым двоечникам или баловникам. Мы очень гордились этим новшеством в далекие пятидесятые годы! Нашей школе стали подражать остальные.

Я повторюсь, что моя любимая восьмая школа была в том здании, где сейчас находится музыкальный колледж на ул. Советской. Правда, внешне его невыгодно скорректировали достаточно уродливой пристройкой на заднем фасаде для актового зала, без которого музыкантам не обойтись. Здесь подкачали проектировщики.

Но я хочу вернуться к нашему любимому физику. Сердцем всех нужных хозяйственных дел, каких-то изобретений, оформления праздников, демонстраций был Владимир Михайлович вместе с горсткой представителей мужской части педагогов и техперсонала школы.

Я не помню его гневным, кричащим, раздраженным. Может, мне просто везло? Да нет… Так оно и было. В шестом классе я попала в группу оформления новогодней елки и зала к утренникам первых-шестых классов и бала-маскарада для восьмых-десятых классов. Работали, не покладая рук! Мне досталось рисовать картинки на больших листах ватманской бумаги. Десятиклассники научили меня через эпидиаскоп увеличивать изображения с открыток. Я обводила карандашом контур и дальше работала красками. Иногда в класс, где мы все это делали, заходил физик, молча что-то подправлял, тихо объяснял и уходил. Такое было интересное самостоятельное дело!

В то время цветных лампочек для новогодних елок не выпускали, и девятиклассники, смешивая столярный клей с гуашью, красили лампочки вручную и сушили. Потом их вкручивали в патроны на электропроводе. Таким образом украсили зал и елку, а стены - картинками, к созданию которых я тоже приложила руку. За это старшеклассники меня пригласили на свой «взрослый» бал.

И вот на этом балу я увидела нашего физика во всем блеске!

Перед этим я побывала на нашей детской елке в этом же зале в 16-00. Сплошное расстройство… Меня в костюме бабочки с огромными крыльями на проволочном каркасе, в пышной пачке, «классная» Зинаида Михайловна заставила читать горьковского «Буревестника» о грядущей революции. Даже мне, шестикласснице, была понятна нелепость ситуации. Но непреклонная биологичка, которую я очень любила, добилась своего, ибо была очень идейна и предана романтике революции. Я читала в маске, из-под которой текли горькие слезы. Ну, кому нужна идеология в Новый год?

А бал старшеклассников затмил всю мою досаду. Вечером зажгли цветные огни, зазвучала музыка, транслируемая из радиоузла по динамику в форме колокола. Полетели над головами танцующих разноцветные ленты серпантинов, склеенные из розовых, зеленых, голубых и желтых обложек тетрадей трудолюбивыми семиклассниками. (Обложки разрезали на ленточки сантиметровой ширины и склеивали в многометровый серпантин, который потом скатывали в плотное колесико и завязывали ниткой. Перед тем, как бросить его, нитку снимали, и при броске лента раскручивалась длинной цветной пружиной, обвивая и украшая всех веселящихся.)

Играли в «почту»: всем прикалывали на грудь номерки. Народ начинал писать записки, кому хотел, обозначая на сложенной бумажке номер, и отдавал почтальону. Тот доставлял «письмо» по адресу. Старшие писали что-то романтичное, а «среднее звено» седьмых-восьмых классов еще стеснялось, и их романтические поползновения были больше ехидными или неловкими. Знаете пословицу «Кто кого любит, тот того и чубит»?

Мне пришла записка: «Люблю тебя, как булочку с утренним чаем!» Я поняла - это Вовка Совпель из восьмого класса. Он был самый большой, самый носатый и любил носить меня на спине на переменках. Я не возражала… Но сравнение с булочкой опечалило. У меня такой костюм! Я - бабочка, а не булочка! Хотя понимала, что это он не из ехидства, а по-братски. Ну, что еще можно написать шестикласснице на этом празднике жизни? И так уделил внимание!

Танцы, почта, поиски своей литературной пары по разрезанным открыткам с надписями «Онегин ищет Татьяну», «Татьяна ищет Онегина», «Лаврецкий ищет Лизу», «Корчагин ищет Тоню» и т.д. - все это было для меня новым, взрослым.

Но глаз я не могла отвести от нашего Владимира Михайловича, окруженного толпой старшеклассников. Редко я видела такое ласковое, отеческое, терпеливое, веселое выражение лица у педагогов, когда вокруг столько ребят, вопросов, предложений, на которые нужно ответить каждому конкретно и исчерпывающе. Он неторопливо, и видимо, толково говорил с каждым, после чего «радиотехники» бежали в радиорубку что-то поправлять, девочки-массовики из десятого класса затевали новую игру между танцами. Все хотели с ним поздороваться, поговорить, постоять рядом, послушать… Неожиданно он лихо, широко размахивался, забрасывая в зал скруток серпантина. Многие пытались поймать цветную спираль, стараясь украсить ею себя или свою пару. В тот вечер я не помню больше никого из педагогов. Наверное, он был дежурным, галантно отпустив всех своих дам-коллег домой.

В шестом классе мы не сильно сосредотачивались на учителе физики, впервые «въезжая» в предмет. Я еще размышляла, а нужно ли мне это. Хотя с первого класса с папиной подачи читала толщенную «Книгу о науке и ее творцах» с отличными гравюрами. Там были изложены основополагающие знания по физике, химии, математике, биологии, астрономии, физиологии и т.д. с древнего мира и до наших дней, и об ученых, сделавших открытия в тех областях. Интересно было очень!

И вдруг я услышала на уроках физики ту спокойную, доверительную и увлекательную интонацию, которой притягивала меня моя любимая книга. Мне были не очень интересны рычаги, блоки, точки приложения силы. Но когда это спокойно, несуетливо, как равным, рассказывал об этом наш учитель, какие-то новые шарики запускались в моей голове, и я ощущала радостное понимание и увлеченность. Тем более, что мой папа придавал огромное значение физике, считая, что развитие цивилизации основывается на ее «расширении и утончении». Тогда я этого не понимала… Сейчас кажется, понимаю.

В седьмом классе наши мальчишки, которые плевали пока на учебу, заметили, что «Коўба» ходит на урок с одним задачником. Получив двойку, они хихикали, что он все равно забудет поставить «пару» в журнал, и начали частенько «сачковать» с физики: все равно отсутствие не будет отмечено. Не тут-то было! Кто-то посмотрел классный журнал на перемене и охнул. Все двойки, тройки и прогулы были тщательно отмечены. И мы поняли: у Владимира Михайловича феноменальная память. Задачник он брал с собой, ну, как бы «для опоры». Все учебники и задачники с их содержанием хранились у него в голове.

Он придумывал более замысловатые задания для тех, кто проявлял недюжинные способности, одобрительно наблюдая за ходом их мыслей. Вообще с ним на уроке было спокойно и уютно.

Правда, как-то на контрольной я запаниковала. Почти все решили и сверяли ответы, а я с безнадежной тупостью смотрела на условие задачи в тетради. Физик, прохаживаясь по классу, заглянул в мою тетрадь.

- Поднапрягись! - тихо сказал он мне. - Смелее. Это не сложно.

До конца урока оставалось минут пятнадцать. В цифрах я решить не успею… напишу хотя бы в формулах… Так и сдала… Все суетились, спрашивали цифровой результат. Я мрачно молчала… В результате получила… «четыре». Это было мне непонятно и неприятно. Пошла выяснять вопрос в физлабораторию с тетрадью на одной из перемен.

- Я тебя слушаю Уаиса (так он произносил мое имя), - сказал Владимир Михайлович, отрывая глаза от шахматной доски, над которой сидел с девятиклассником Стасем.

- Владимир Михайлович… Вы мне… несправедливо оценку поставили, - покраснев, выдавила я.

- Мало или много? - улыбнулся он.

- Много…

- Это я по блату, - засмеялся физик.

- Ну, я же ничего не решила! У меня даже ответа нет…

- Зато я вижу, что ты поняла и абсолютно правильно мыслишь. Ты решила задачу в формулах. Мне этого вполне достаточно… Я же поставил тебе только «хорошо», а не «отлично».

Ушла в недоумении. Таких учительских вольностей у нас не водилось. Наши девчонки тоже удивлялись, с подозрением рассматривая мою тетрадку по физике (это было, помнится, в седьмом классе). Мальчишки тоже считали, что отсутствие ответа в цифрах - это, конечно, на «два» ну… максимум на «три».

Только Юрка Расстегин и Казик Ступнович посмеялись над нашим недоумением.

- Ну! И что тут непонятно? - сказал Казик, рассматривая мою контрольную. - Решено правильно и подробно! Цифры ваши - для училок важны. А Коўба - ученый мужик, ему ваша бухгалтерия до лампочки!

Физику было тридцать лет. Он был умен, красив и не женат. Немалая часть и замужних и незамужних учительниц смотрела на Шмаракова с плохо скрываемой печалью по поводу своей неосуществимой мечты. Как ни странно, первыми об этом стали болтать мальчишки. (Это только расхожее мнение, что первые сплетницы - женщины. У мужчин вес гораздо хуже из-за особенности их психофизиологии. Только соответствующее воспитание и прирожденный вкус может сформировать иммунитет от пожизненной пошлости.)

Так вот, некоторые мальчишки из о-очень нездорового любопытства своего щенячьего возраста тщательно следили за физиком на переменках, на вечерах, осенью в поле на уборке картошки, но ничего не выследили. Казалось, что день и ночь он был в школе, не покладая рук, трудился со старшеклассниками над оборудованием физического кабинета и лаборатории… Постепенно все успокоились, «шпионы» ушли работать и учиться в вечернюю школу. Оставшиеся выросли, поумнели и считали физика гением: все содержания учебников, задачников, списки журналов с их оценками и наши ответы - все было у него в непомерной памяти.

Став нашим «классным», он незаметно сделал нас очень самостоятельными и инициативными, предлагая подумать самим над сценарием школьного вечера, концертом. Его общение с учениками отличалось от «женского стиля работы» с суетой, волнениями, постоянным контролем, выговариванием.

На политинформациях, выслушав наши занудные чтения случайно попавших под руку газетных статей, он, стоя у окна, задумчиво анализировал вслух прочитанное содержание, как бы раскладывая по полочкам тот смысл, от которого мы ушли. И вдруг все приобретало весомость, форму, становилось интересным и значительным. Появлялись добровольцы, которые выбирали себе близкие темы: о спорте, о молодежном движении, о событиях за рубежом и т.д.

Он советовал нам посмотреть определенные фильмы, которые шли в кинотеатрах. Мы тут же организовывали культпоход и не жалели, потому что было, действительно, интересно…

На осенних «картофельных» работах Владимир Михайлович обычно помогал нам носить ведра с картошкой к телегам и к машинам. Он становился к каждому по очереди на борозду, через час работы переходил к следующему, вернее, к следующей, потому что помогал девочкам. Мальчишки справлялись сами.

Помню, помогая мне, заговорил о литературе. По-моему, спросил, что читаю на досуге. Вопрос звучал по-товарищески, с интересом. Я перечислила ему несколько исторических и фантастических романов.

- Вот как? - заинтересовался он. - А как насчет Жорж Санд «Консуэлло» или Александра Дюма? А Шарлотта Бронте «Джейн Эйр»?

- Я все это проскочила с четвертого по шестой классы. Есть во всем этом какая-то обманка: читаешь, читаешь, стремясь к раскрытию интриги, тайны, а в результате - пшик! Тайна какая-то незначительная, - объясняла я, выковыривая тяпкой из плотного плугового отвала картошку.

Владимир Михайлович, выслушав меня, заговорил, любуясь ближайшим лесочком:

- Все эти европейские романы пришли на смену другим литературам. Сначала это были церковно-поучительные моралистические книги… Эпоха Возрождения взбунтовалась, создавая почти неприличные, хулиганские вещи с уличными анекдотами вроде «Декамерона». Среди этого всего хаоса зазвучали стихи о любви к земной женщине, которую идеализировали до уровня Богородицы… А потом пришло время романтизма, в котором заговорил простой человек, страдающий от бедности, унижений, одиночества. Вспомни «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. Своими силами, с помощью каких-то добрых людей, в противовес чьим-то злодеяниям, препятствиям судьбы герои книг приходят к счастью, спасению, любви. Такие книги многим дали надежду в 18-19 веках. А это людей подтолкнуло к тому, чтобы изменять свою жизнь и жизнь общества…Наверное, все-таки «Овод» Этель Лилиан Войнич тебе нравится?

- Да. Очень.

- А это - поздний романтизм 19-20 века.

- А вы много книг из романтизма прочли?

- Все, что было в библиотеках, дома, у друзей.

- Недавно? - удивилась я.

- Ну, приблизительно, как и ты - в детстве.

- Но как вы успели? Тогда такие толщенные книги писали! - недоверчиво сказала я.

- Просто я очень быстро читаю.

- И что из этого можно запомнить?

- Все подробности… О, уже и обед. - Он повернулся к зарывшимся в землю ребятам и, слегка повысив голос, весело сказал. - Отдых и обед два часа. Можно разжечь костер. Вон как раз и угощение подвезли!

Лет через десять я узнала из беседы с кем-то из наших учителей, что наш Владимир Михайлович владел природным умением читать книги «по диагонали». Где-то за тридцать-сорок минут прочитывая «Тихий Дон», он знал все подробности произведения, композицию, героев, особенности языка автора и многое мог процитировать на память.

Познания и интересы нашего классного руководителя были широки, неисчерпаемы и часто неожиданны. В очередную совместную работу на борозде мы разговорились… о еде и кулинарии. По-моему, в тот раз он даже сбился со своего привычного графика, и мы проболтали с ним (конечно же, в ходе работы) часа два!

Сначала разговор зашел о предстоящей демонстрации 7 ноября. Я посетовала, что будет холодно стоять в колонне, ожидая очереди, когда пойдут школы. Обычно мы выходили на марш после военного парада, предприятий и организаций. На ноябрьские праздники все уже надевали зимние пальто и теплую обувь, потому что зачастую сыпал снежок и задувал ветер. Тогда зима приходила рано.

- Ничего! Зато потом придем домой, согреемся у печек и сядем за праздничные столы! - мечтательно сказал Владимир Михайлович. - Ты с чего начинаешь праздничную трапезу? С мяса или салата?

Мне представился наш обильный стол в праздник, над которым трудились всей семьей, и сглотнула слюну:

- С салата… Да ну Вас! Я теперь от ваших слов сразу проголодалась! Просто мечтаю о салате оливье…

- Это точно… Так горошек зеленый пахнет праздником! А я начинаю с мяса. Знаешь, как вкусно запекать окорок в духовке? Нашпигуешь его чесноком, морковкой… Проколешь ножом в нескольких местах и вставишь в надрезы овощи, кусочки сала. Солью натрешь со специями, дашь этой красоте постоять, напитаться, а потом - на противень и в духовку. В ходе готовки не забывать поливать мясо соком, который оно выпустило в посудину… Красота!

- А потом режешь его ломтями и горчичкой смазываешь, - подхватила я.

- Ой, нет! Лучше хреном! Чистым белым хреном с уксусом, солью и сахаром. Никакой сметаны! Вместо сахара можно еще свекольный сок… Горчица огрубляет вкус мяса, делает его банальным. А знаешь, с какими составляющими по-настоящему раньше готовили оливье?

- Нет. А разве его по-другому готовят?

- В него по рецепту надо вместо колбасы класть куриную грудку, креветки, можно кусочки дичи… И маринованные корнишоны.

- А что это?

- Это огурчики размером от двух до пяти сантиметров.

Учитывая то время, когда телевизоры в провинции вообще были редкостью и транслировали главным образом черно-белые политические новости и изредка идеологически выдержанные концерты и фильмы, и о кулинарных передачах никто даже и не мечтал, наша беседа со Шмараковым была обычным делом. Страна, где (особенно тогда, в самом начале шестидесятых годов ХХ века) все было дефицитом для рядовых граждан, тем не менее, праздники свои праздновала с размахом и варварским изобилием. После голодов тридцатых, скудных пайков времен войны и сороковых годов, натуги начала пятидесятых, народ научился сам готовить такие деликатесы, что стал наверстывать упущенное. Праздники были обжираловкой даже в семьях с очень скромным бюджетом, благодаря рынкам.

Белорусский крестьянин тяжело трудился. Не имея на руках денег за работу в колхозе, своим приусадебным хозяйством он ухитрялся заработать для семьи на одежку и на обувку, и накормить себя и город свежими продуктами: мясом, овощами, молоком. Эту же работу выполняли жители окраинных улиц города, которые еще недавно были ближними деревнями.

Став городскими жителями, люди продолжали держать скот, работать на огородах, ведя близкий сердцу сельский уклад жизни, но уже имея надежных кормильцев - молодежь, которая подрастая, шла на фабрики и заводы.

Проговорив с учителем до самого обеда, мы, озверелые от голода, помчались к фурманкам, на которых нам привезли бидоны с молоком и с тушеной картошкой с мясом.

Повариха обычно была искусна и щедра: огромным половником накладывала в наши миски горячее и дымящееся варево, говоря:

- Калі будзе мала, падыходзьце за дабаўкай.

Думаю, что мы бы еще больше открыли в нашем классном руководителе достоинств и тайн, если бы на следующий год он также таинственно не исчез из школы. Опять у нас была новая классная - историчка и новая физичка. Из скорбных коментариев педагогов мы узнали, что у Владмира Михайловича обнаружили туберкулез, с которым в дневной школе работать учителю запрещено. Зато примчались наши бывшие одноклассники, ушедшие в вечернюю школу, и сообщили, что их учит физике Шмараков.

Владмира Михайловича я так и не забыла. Что-то в этом человеке было таким притягательным. Спокойствие, интеллигентность, безусловное учительское мастерство, широта интересов, мягкость, трудолюбие, юмор, любовь к детям? Будучи неженатым, он часто приходил в школу за руку с маленьким мальчиком лет пяти-шести. Это тоже было поводом для всяких наших домыслов. Потом уже стало известно, что это его племянник и что он его воспитывает. Потом этот мальчик, Игорь Шмараков, учился и окончил нашу школу.

Кое-что разузнать о В.М. Шмаракове удавалось изредка, когда рассказывали наши учителя мне, уже взрослой. Последнний "аккорд" прозвучал совсем недавно. В 2010 году мне нежданно-негаданно позвонили Александра Александровна Бурак, преподававшая у нас в восьмой школе белорусский язык и литературу. Я белорусские "предметы" не изучала, но частенько слушала ее уроки, на которых нам разрешалось отсутствовать. Мне очень нравилось ее изложение материала, взаимоотношения с ребятами и сама учительница. Как-то раз она читала свои стихи, вспомина студенческую юность. Ее муж Георгий Федерович был в школе преподавателем физкультуры и дружил с Владимиром Михайловичем.

В городе в 1961-1962 годах построили школу № 11, в которую были переведены часть наших учителей и учеников, в том числе и супруги Бураки. Мы больше не виделись с Александрой Александровной ни разу. Бог не привел. Но я ее не забыла. Напоминали мне о ней публикации ее стихов в "Лидской газете". Изредка там печатали и мои стихи тоже в суполке "Суквецце". Я не думала, что Александра Александровна помнит меня после стольких лет, тем более, что я практически у нее даже оценок не получала, не отвечала на уроках. А ведь ученики именно этим запоминаются. Прошло 48 лет!

Эту обогащающую связь между нами невольно установил Иван Станиславович Русецкий, который пришел к Алесе Бурак познакомиться и выразить свое уважение к ее творчеству. Разговорясь о стихах местных поэтов, он сказал несколько слов обо мне и о нашем частом общении. Собеседница оживилась, попросила мой телефон и тут же в присутствии Ивана Станиславовича позвонила.

Это было волшебно! Совершенно неожиданно прилетел привет из моего детства! Так легко общаются после полувекового небытия только очень близкие люди, и то не все… Мне кажется, что мы сразу же стали дружить.

Редко, очень редко я встречала людей в возрасте восьмидесяти лет и больше, которые были бы столь здравомыслящи, жизнелюбивы, с такой живой памятью, оригинальным мышлением, с ответственностью за окружающих. Конечно, наше знакомство закрепилось и переросло в дружбу, благодаря исключительно Александре Александровне.

Через два года, в наиболее благоприятный момент наших самочувствий я с дочерью нанесла моей учительнице пеший визит, благо живем мы с ней не далеко друг от друга. Вскарабкавшись на четвертый этаж дома-малосемейки с магазином "Цветы", я взмокшая от трудов, сентябрьской жары и безусловного волнения, обняла через пятьдесят лет часть своего школьного детства. Мы с Александрой Александровной рассматривали фотографии из наших домашних архивов и не могли наговориться, перескакивая с одного на другое.

Уже два раза уходила и возвращалась моя дочь, приходил ее сын Владимир, подаривший мне сборник своих стихов, а расстаться было жаль…

С тех пор мы не виделись, но редкие дни не общаемся по телефону: только когда Александра Александровна в больнице, либо мы обе паршиво себя чувствуем. Появилось ощущение, будто у меня есть старшая сестра, с которой можно говорить абсолютно обо всем.

И вот, когда записки о запомнившихся людях из моей юности дошли до нашего таинственного физика, я спросила Александру Александровну, знает ли она что-нибудь о В.М.Шмаракове.

- Конечно! - сказала мне телефонная трубка помолодевшим голосом моей учительницы. - Мы ведь дружили семьями.

- Какими семьями? У него ведь не было семьи, кажется, - неуверенно удивилась я.

- У него не было жены. Это правда. Он жил в семье своих родителей на улице Шубина. Его отец Михаил Ефимович Шмараков был инспектором райОНО, а мама Евгения Эрнестовна работала бухгалтером и была искуссным домашним кулинаром. Я у нее многому научилась, когда мы с мужем бывали у них в гостях.

Я похвалилась:

- Отец моих подруг, Валентин Федорович Кашпар, который много лет работал заведующим райОНО и был директором в сельских школах, хорошо знал Михаила Ефимовича Шмаракова. Он мне рассказывал, что тот закончил пушкинский Лицей в Царском Селе. Но про сына он ничего не слыхал.

- Так вот, в семье Шмараковых было трое детей. Старший сын - Борис Михайлович был психиатром и работал главврачом психиатрической лечебницы где-то, кажется, в Могилевской области. Средним был Володя, он закончил физфак Минского пединститута. Младшая сестра Татьяна после Минского мединститута специализировалась на легочных заболеваниях и работала всю дальнейшую жизнь в институте пульмонологии, заведовала отделением… Она мне очень помогла. Я лет пять у нее лечила свою астму в Минске.

- А Владмир Михайлович куда делся?

- Он тоже потом переехал в Минск, женился. Работал в каком-то научно-исследовательском институте, имея дело с нашими первыми копьютерами.

Мы помолчали… Я вспомнила, как мой друг детства Лёня Кудин рассказывал про компьютеры шестидесятх-восьмидемятых годов ХХ века. В Ленинградском институте ядерной физики, где он работал, в Гатчине, блоки процессора тогдашнего компьютера занимали три довольно большие комнаты…

Значит, наш физик по достоинству занял свою нишу на "передовом рубеже науки", как любят писать газетчики.

- Александра Александровна, а вы хоть виделись в Минске со Шмараковым?

- Конечно. Была у него дома. С женой его познакомилась… Сестра его Татьяна после смерти отца забрала маму Евгению Эрнестовну к себе в Минск. Мы часто виделись именно с сестрой… А Володю в последний раз я видела в середине девяностых. Он приезжал на могилу отца. Пришел ко мне я его обедом накормила. Ему понравилось. Хотя было скромно: щи и драники. Время, помнишь, какое было? А он был гурманом! Знал толк в еде.

Я вспомнила разговоры с физиком на картофельном поле и сказала:

- Ну Вам переживать нечего! Ваши драники трудно переоценить. Даже в газете опубликовали их рецепт… А… каким стал наш Владимир Михайлович? Он жив?

- Когда приезжал, то выглядел очень похудевшим и утомленным… Но был веселым, шутил... Потом Татьяна сказала по телефону что у него онкология… Умер в 1999 году… Ему было 72 года.

Так я закончила свое "пожизненное расследование" о нашем необыкновенном учителе… И последнее: родом он был из города Нарвы, что близ Санкт-Петербурга.

Глава 9. Труды и дни.

Все-таки мне не хотелось взрослеть, как торопились это сделать многие мои одноклассницы. У них это происходило неосознанно, а я так боялась взрослости, когда уже не поиграешь, не побегаешь, не попрыгаешь. Будучи неважной спортсменкой, никогда не отказывалась от участия в разных эстафетах, лыжных гонках, забегах на коньках. Так было весело, шумно, волнительно и приятно, когда результаты вдруг оказывались неплохими.

Когда в седьмом классе нам разрешили посещать школьные вечера с танцами, мы с моей тогдашней подружкой и одноклассницей Женей Торбашинович будто с цепи сорвались! Оббегали почти все школы города. Иногда ухитрялись за один вечер побывать в трех танцевальных залах. Женька, кажется, знала всех завсегдатаев танцулек по именам и информировала меня, кто есть кто.

Самым «злачным» местом был спортзал школы № 2. (Там сейчас располагается одна из школ искусств на улице Ломоносова.) Ну, злачным местом я назвала школу условно. Казалось, что всем там заправляли спортсмены-старшеклассники. Вечера там шли по три дня, если праздники (1-е мая, 7 ноября и т.д.) совпадали с цепью выходных. Я никогда там не видела педагогов во время «священного» процесса танцев.

Основными распорядителями ключей от зала и репертуара грампластинок, которые крутили на огромном раздолбанном радиоприемнике-проигрывателе, были какие-то авторитетные личности, видимо, широко известные в своих узких кругах. Может быть, они были и неплохие ребята, но я все время ощущала себя в полублатной среде. Из всей толпы можно было выделить человек пять, у которых были другие глаза, лица, манеры. Это были люди, которые даже стеснялись такой обстановки, либо, иронически оценив окружающую среду, через полчаса уходили. Наверное, правильно делали, потому что, немного задержавшись, могли попасть в разборку по принципу «вот не нрависся ты мне!» и получить пару фингалов в оба глаза. За что? Этого не может объяснить никто. Что-то происходит у части людей в первичном мозге, который достался человеку от свирепых наших прапредков - рептилий (крокодилов, ящеров, варанов и т.д.), и запрятан глубоко под корой основного человеческого мозга. По-моему, та мизерная часть заведует завистью, злобой, постоянной агрессией к тем, кто думает не так, как ты, не так как ты, выглядит… Классовая теория именно им и порождается.

Все-таки я была недоразвита в гормональном плане. Часть девчонок, попадая в гремящий от страшной акустики зал, впадали в какое-то каталептическое состояние, и как сомнамбулы ждали приглашения. Тогда еще не прыгали, не маршировали и не кочевряжились в общем хороводе или в толпе. Прыгали только в веселом эстонском танце «Летка-енька», становясь друг за другом и держа переднего за талию, как в детстве, когда играли «в поезд». Остальные танцы нашего подросткового детства были парными. Наверное, это и было главным в четырнадцать лет: пообниматься, ощущая что-то неизведанное, таинственное, что происходило впервые в юных организмах.

Вот, пригласит какой-нибудь пятнадцатилетний «мачо» с торчащим чубом, слегка облапит и начинает сопеть, задыхаться и дрожащими руками подтягивать тебя поближе. А ты упираешься ему локтями и ладонями в грудь, сдерживаясь от смеха, и стараешься разрядить обстановку, разговорами о последних прочитанных книгах… Это так весело! Если он психанет, то загнет что-нибудь полуматерщиной, и ты с легкой душой уйдешь на исходную позицию стенке зала. А если оробеет - закаменеет и промолчит до конца танца.

Почему-то наши мальчишки-одноклассники в чужие школы не ходили, у себя на вечерах мы так здорово отплясывали вместе! В восьмом классе я уже, познав «таинства» обнимок со случайными партнерами, где тебя выбирают, как товар на рынке, объявила своим подружкам, что «эти глупости мне, ну, совсем не интересны». Народ посчитал, что я «отделяюсь от коллектива».

Не больно испугалась! Уже привыкла чувствовать свою чужеродность со многими. Правда, это не мешало мне любить уже свой новый класс в целом.

В 9-10-11-х классах мы получали профессии закройщиц и швей. Нам выделяли на это целый учебный день. Все восемь уроков мы изучали построение выкроек, выполнение швов, изучали разные способы изготовления тканей, виды волокон. Шили свои первые простенькие и потом более сложные портняжные этюды. Видно, наша Нина Леонтьевна Сорокина занималась с нами очень серьезно, научив нас многому и будучи крайне требовательной. До сих пор храню твердую красную общую тетрадь со сложнейшими выкройками платьев, пиджаков, брюк. Меня и саму привлекали фасоны с цельнокройным рукавом с ластовицей (такая подмышечная деталь, которая была традиционной для старинной славянской и женской и мужской рубахи). Любо мне было шить шестишовные платья с подкройными бочками, в которые переносились нагрудные и поясные выточки. Платье облегало тело, как чулок. Правда, с такими выкройками и их расчетами надо было повозиться, как с непростой шахматной партией. Но зато результат давал такую радость! Сначала мы брали дешевые ситцевые и штапельные ткани, а потом - подороже, понарядней. На вечера в школу мы приходили в нарядных блузках и юбках-«карандашах» (как сейчас называют наши тогдашние узкие юбки), сшитых своими руками. На новогодний вечер в одиннадцатом классе я сварганила сложное нарядное платье из репса… Даже наш извечный «третейский судья» Ваня Мельников одобрительно кивнул.

Так вот, в эти восемь часов в неделю мы с девочками вели неспешные беседы за шитьем на всякие темы. Вот тогда, наконец-то, стала я понимать, какие мы разные. Иногда даже казалось, что о многом они говорят будто бы мне назло! Нет-нет, ни мое имя - ничего, связанного со мной, не упоминалось… Я мучилась от бессодержательности и глупости предметов, которые занимали их головы и сердца. Часто взрывалась и очень едко высмеивала хоровые всхлипывания по поводу нового индийского фильма… Или кто-то описывал, какое мление нападает на нее при виде уже нового мускулистого чубатого физкультурника во время вечернего променада по Советской… Ну и т.д., и т., и др. Я становилась ехидной и высокомерной. Хотелось любым способом всех просветить! А меня уже побаивались и хихикали… И поделом: кому нравится попадья, а кому - свиной хрящ…

Поводом для насмешек и недоумений было мой увлечение в десятом и одиннадцатом классах тем самым партийно-комсомольским поручением, которое сделало меня «пионерской богиней». Проводила пионерские общешкольные сборы, заседания совета дружины, хороводилась на городских пионерских слетах, навещала семьи двоечников с членами совета дружины. Не было отбоя от активистов пятых-седьмых классов и кучи запасных горнистов и барабанщиков. Все хотели принимать участие! В воспитательных целях я выбирала для этого почетного поручения самых «трудных» мальчишек.

Мне никто не мешал в таких экспериментах, т.к. наша старшая пионервожатая была тяжело больна. Педколлектив решил поддержать ее морально и материально. Она получала свою хилую зарплату и по мере возможности лечилась по разным клиникам, а учителя, по-моему, изредка даже «скидывались» ей на помощь. Официально считалось, что она работает.

Помню одного из моих «трудных» горнистов - Кольку Буйницкого из шестого класса. Фамилия - зачастую неслучайный фактор человеческой натуры. Вот и в данном случае. Буйницкий был не вредный, не злой. Он был гиперактивный. Жил в самом центре города на Советской в доме, перед которым пересохший фонтан с гипсовыми рыбками. Тогда дом был на пару этажей ниже: облупленный остаток предвоенного благополучия [2]. Колька обитал с матерью и младшим братом в коммуналке. Мать старалась заработать, чтобы как-то выжить. Пацаны были «самостоятельными» не в лучшем смысле этого слова. Затертая коричневая тюбетейка на колькиной макушке целыми днями мелькала по всему городу: на стадионе, в парке, в остатках развалин, в оврагах сегодняшнего парка Кургана Бессмертия, в кустарниках, на наших многочисленных тогда озерах. Им интересовалась милиция. Часто он окликал меня на улице, здороваясь, и глубокомысленно говорил:

- Погоди, дай подумать, будет ли у меня время подудеть на этом сборе…

Я терпеливо ждала.

Он, полуоткрыв толстогубый растресканный рот, морщил свое обгоревшее курносое лицо в снисходительной улыбке, по-товарищески хлопая меня по предплечью (выше не доставал), определенно подводил итог:

- Не боись! Приду!!

- Уж ты, Коля, постарайся! - говорила я. - А то как же без тебя?

- Ла-а-дно… - кричал мне Колька уже издалека. - Приду подудеть…

В седьмом классе Колька пообещал на мне жениться со временем.

- Коль, я ведь старая! На четыре года старше тебя.

- Ничего! - успокоил умудренный окружающей жизнью пацан. - Когда вырастают, все какие-то одинаковые становятся.

У истории лет через тринадцать случилось продолжение. На автокомбинат № 3, где я работала художником-оформителем (числясь, как водится, маляром), пришел работать водителем самосвала Колька Буйницкий. Вырос он ужасно. Стал на две головы выше меня. Когда мы увиделись мимоходом в ремонтном цехе, его неизменно обгоревшая физиономия с толстыми губами осветилась прежней улыбкой. Раскинув руки для дружеских объятий и пропев обязательное «Какие люди! И без охраны!», он поймал меня, как расторопная хозяйка курицу на подворье.

Чумазый народ, высунувшийся из ремонтных ям, восхищенно наблюдал за бывалым новичком. Казалось, что даже непереносимый лязг и форсаж моторов притихли в этой неумолчной преисподней. Я растопырила локти и выставила вперед колено, придав лицу свирепое выражение. Навстречу из прозрачной будки мастеров спешил возмущенный инженер Сергей. Коля оценил обстановку, ослабил восторг, вежливо сказав подбегавшему моему спасителю:

- Остынь, командир! Встретил свою пионерскую любовь…

Он лирически вздохнул и интимно пропел над моим ухом:

«Сиреневый туман над нами проплывает.

Над тамбуром зажглась вечерняя звезда.

Ка-а-андуктор на спеши-ит,

Кондуктор па-анима-а-ает,

Что с девушкою я прощаюсь навсегда…»

Сергей, оценивший юмор, прыснул со смеху. Колька, довольный разруленной ситуацией, церемонно раскланялся и завершил:

- Я, конечно, не ревную… Но вопрос изучу досконально: ху из ху! Крошка, я сам найду тебя! - и скрылся в аккумуляторном отделении.

На этом шоферском предприятии я, как и везде, лепила художественную самодеятельность и пела с ее руководителем, москвичом и красавцем, Володей Мымриковым. Он был только что мобилизованным сержантом и, не смотря на звание и фамилию, - умницей. Талантливей и охотней артистов я мало где видела. На каждом концерте стояла очередь из желающих спеть или сыграть в очередном составе оркестра. На мое изумление народ разъяснил, что добрая треть водителей пришла из профессиональных музыкантов по настоянию жен, которые считали зарплату «лабуха» недостойной.

Колька стал общим любимцем из-за своего неутомимого языка и тонкого понимания музыки и песни. Сам он «насобачился» (по его выражению) неплохо играть на нескольких инструментах. И мужики звали его на репетиции, как эксперта, советчика и музыканта. Вот тут белобрысый губастый Колька становился таким занудой, придирой, что не верилось, будто в нем сидит балабол и зубоскал.

Однажды он сочинил очень насущную сценку на больные и актуальные вопросы работы автокомбината. Собрал человек пятнадцать и так отрежиссировал ее! Досталось всем: от директора, главного инженера, главного бухгалтера, главного механика до последнего слесаря, который требовал «поллитру» за своевременное начало ремонта сломавшейся машины. Артисты забыли, что это сцена, и были убедительны, как народные и заслуженные деятели.

После, проходя мимо, Буйницкий спросил меня:

- Угодил?

- Коля, ты - гений!

- Я не против…

Директор Макар Константинович Рубцов на планерке потом сказал, что эта сценка была продуктивней профсоюзного собрания.

Но я же о школьном детстве пишу!.. Было в моей поздней пионерской забаве особо любимое дело. Каждое воскресное утро учебного года я становилась на детском сеансе в 10.00 директором кинотеатра «Октябрь» (ныне - Дом ремесел и народных промыслов), а остальные охочие пионеры были кассирами, контролерами, уборщиками, поддерживателями порядка и даже ассистентами местного киномеханика с поэтической фамилией Песня. Он был авторитетнее самого администратора - крошечного, суетливого мужичка, который беспокойно метался на наших сеансах пару недель и очень всем надоел. Даже немногословный на слова Песня изрек:

- Пэтрович, що вы так лякаятэся? Диты роблять всэ як трэба, суръезно… А колы що, так я з йымы сам разбэруся. А вы поспыте в нэдильку, як била людына.

И у нас пошла непростая, но спокойная работа.

В кассе сидели серьезнейшие, лучшие математики седьмых-восьмых классов. Это были сосредоточенные ответственные девочки, которым я доверяла, как самой себе. На контроле стояли мальчишки крепкие и принципиальные. Им разрешалось пропускать без билетов не больше десяти лучших друзей (по пять штук на каждого). Но без мест!!! Чтобы не было убытка заведению. Где сидеть? А хоть на полу, коли есть охота!

Я сама выбирала репертуар в кинопрокате из того, что было в наличии. Надо было угодить всем возрастным группам. Боже мой! Я вновь пересмотрела все фильмы своего детства. Это были «Звезда», «Застава в горах», «Смелые люди», «Пархоменко», «Новые приключения Гулливера», «Старик Хоттабыч», «Кот в сапогах», «Золушка» и столько всего чудесного!

Одним из моих любимых фильмов «Здравствуйте, дети!» я заразила зрителей, и его просили повторять. Он удивительно соединил в себе хорошую идеологическую концепцию единения людей Земли с любимой народом мелодраматической коллизией в детском варианте. Снял этот фильм крупный советский режиссер Марк Донской, автор фильмов «Сельская учительница», экранизации трилогии М.Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты», самой первой картины «Как закалялась сталь» и множества замечательных фильмов.

В Артек, едва восстановленный после войны, в 1948 году приезжает первая интернациональная еще немногочисленная смена детей из разных стран. Тяжелей всего приходится немцам. Никто из мальчишек и девчонок, потерявших на войне отцов и братьев, побывавших в оккупации и концлагерях, не хочет разбираться, какой ты немец. Раз говоришь на языке, на котором говорил Гитлер, значит, ты - враг. Вожатым и воспитателям нет покоя в этой очень сложной обстановке… Позже всех на целую неделю проезжает японская девочка с собачкой пикинессом. И мальчишки влюбляются в эту «фею с драконом», тихую, застенчивую, приветливую, слабенькую. Вскоре все узнают, что девочка страдает лучевой болезнью, ее ежедневно наблюдают врачи. Именно здесь впервые благополучные, не видевшие войны американские дети услыхали о Хиросиме и Нагасаки, которые разрушил их смелый и мужественный соотечественник в 1945 году. Вокруг угасающей девочки объединяются бывшие соперники, противники и непримиримые враги. Звучат французские, украинские, американские, норвежские и испанские песни. Танцуют негритята и чукчи, русские и узбеки. Весь Артек спешит сделать тысячи бумажных журавликов, которые по японским верованиям принесут девочке спасение… Но, увы, жизнь сурова…

Война еще идет… В сердцах, в головах, на страницах газет, журналов… Эх, люди… И почему во многих побеждает этот маленький, куцый, подкорковый первобытный мозг крокодила? Мозг, настроенный на ненависть по национальному признаку, на презрение к другому цвету кожи, к иному вероисповеданию, к другому образу жизни… Что с ним делать?... Сначала победить его в себе. Но дети той смены Артека поняли многое в том 1948 году.

Весь зрительный зал от мала до велика всегда плакал. Малыши - громче, подростки - тише и злее, от того, что вынуждены показать свою якобы слабость на людях…

А я плачу до сих пор через 54 года, когда вспоминаю этот фильм и думаю, как он до сих пор актуален… Неужели людям все время нужны смерти детей и войны, чтобы передохнув пару лет, начать воевать сначала?

Работа в кинотеатре увлекала всех, кто приходил «в графике». Для того, чтобы не перегружать особо ответственных ребят, мы составляли график, в который заносили наиболее надежных пионеров шестых, седьмых, восьмых классов. Многие оставались участвовать в этой работе, став уже комсомольцами. Всех, к сожалению, уже не вспомню, но пара фамилий зацепилась за память, вероятно оттого, что никуда из города потом не уехали. Это Рита Чуракова, Оля Станосенко, Таня Карпович.

Киномеханик Песня был нашим надежным тылом: знал, где тряпки, ведра, швабры, щетки, когда привезут из поездки по селам нужный нам фильм, где находится аптечка с йодом, зеленкой, нашатырным спиртом. Он разнимал самых непримиримых драчунов легкими авторитетными подзатыльниками, помогал нашим кассирам в пересчете денег и билетов. В одном только отказывал - не говорил свое имя-отчество. Почему? И работники кинотеатра его звали: Песня, и все. Красиво, конечно… Но мы звали его «дядя Песня». Он был из поколения еще довоенных механиков кинопередвижек. Самый почетный и желанный гость предвоенной деревни и потом печальной поры разрухи, когда киносеанс освещал скудную жизнь волшебством искусства и возвращал людям надежду, радость и веру, что все в конце концов будет хорошо… Такие люди были и водителями, и киномеханиками, и кассирами, а при необходимости - и толкователями «текущего политического момента» в документальном кино.

На период нашей учебы в девятом-одиннадцатом классах выпало много интересных исторических событий, значительных и для всего мира и для нашей страны, тогдашнего СССР. На волнах еще военного сотрудничества с США, не смотря на нарастающую «холодную войну», Хрущев тем не менее вел курс на укрепление и развитие мирных отношений между нашими странами, которые были одинаково обширны и многонациональны. Советские деятели ездили учиться у США организовывать автомобилестроение, общественное питание и другие отрасли народного хозяйства, но все это было до войны. Никогда еще глава СССР (а он был до этого единственным - Сталин) не выезжал в огромную, неоднозначную, по-своему загадочную для советских людей страну. Вроде бы и капиталисты и эксплуататоры, а такие интересные и веселые люди, судя по совместным, хотя и коротким действиям во Второй мировой войне! (Как всегда, припоздав, откусили кусок побольше от союзнического пирога…) Ну, да ладно. Политики и народ не всегда вместе. Авось подружимся - решил Никита Сергеевич - и с 15 по 27 сентября 1959 года поехал в Америку познакомиться с бытом простых штатовских горожан и фермеров.

Советский Союз выступал в мире, как космическая держава. И первый полет Спутника, и запуск Белки и Стрелки, и Первый Человек в Космосе, а потом и очередные пилоты - все это было наше , впервые, на наших глазах. Мы, еще не опомнившись от чудес этого времени, уже привыкали к ним.

Послевоенный земной мир обновлялся, звал к объединению, к дружбе, к взаимопомощи!..

Дети разных народов,

Мы мечтою о мире живем.

В эти грозные годы

Мы за счастье бороться идем.

В разных землях и странах

На морях, океанах

Все, те кто молод,

Дайте нам руки!

В наши ряды, друзья! -

Звали стихи Льва Ошанина в «Марше демократической молодежи» который тут же подхватило все население Земли на разных языках.

Но эту эйфорию разрушала политика… Освободившаяся Куба была взята в американскую блокаду. Ну, разве русские бросят единомышленников на растерзание?! И пошли к Острову Свободы наши подводные лодки с атомными ракетами. Шороху наделали, я вам доложу! На двух берегах Атлантики наготове были кейсы с «красными кнопками». Это назвали Карибским кризисом.

Помню, когда Микоян улетел в Вашингтон 14 октября 1962 года, мы с Жоркой Шпитальниковым из техникума, встретясь по дороге на занятия, обреченно решили на уроки не идти. Пришли в парк, сели на спинку мокрой от дождя скамейки и молчали. Жорка задумчиво и медленно сказал:

- Может быть, это последний мирный день… Надо думать об организации подполья…

- Жора! Вспомни Хиросиму и Нагасаки. Это была, кажется, одна бомба?

- Не помню точно.

- Так вот, сейчас будет не одна бомба… Какое подполье?!

В душе был тоскливый ужас. До сумасшествия… Нам было по шестнадцать лет. Мы родились сразу после войны… И конец?!

Папа мне с пяти лет рассказывал про радиоактивные лучи альфа, бета и гамма, об их особенностях воздействия на человеческий организм. Если будешь не в эпицентре взрыва и сразу не сгоришь до горстки пепла, то мучиться тебе от страшных язв всего тела, облысения, невыносимых ожогов, белокровия. А оно, в свою очередь, вызывает апатию, физическое ослабление, отвращение к пище, разрушение всего иммунитета и медленное неотвратимое умирание. На уроках военного дела картину не смягчали.

Жорка, который с видом вежливого терпеливого человека слушал девчачью болтовню, в какое-то мгновение сильно вздрогнул, и его невозмутимые чайные глаза расширились от ужаса.

- Послушай, Лара, а от лучевой болезни импотенция бывает?

- А что это? Впрочем, не сбивай меня с мысли… От нее все бывает… Так вот, если тебе повезет остаться живым, то детей у тебя не будет или родятся уроды…

Жорка вскочил со скамейки и тревожно забегал взад-вперед передо мной.

- Значит, бывает… Ну, это уже свинство!!! - возмущенно бормотал он.

Анастас Иванович Микоян - на все руки мастер - распутал узел, который по горячности, не глядя, затянул Никита Сергеевич, движимый благородным порывом братской дружбы. Правда, как в удачной партии на бильярде, СССР сделал хороший рикошет: убрал по просьбе США ракеты с Кубы только после эвакуации американской военной базы из Турции. И что они там делали? Ведь Турции никто блокаду не объявлял…

Но и милого американского обывателя сильно напугали тогда свои же политики и газеты. Штатовский имущий народ, не знавший ни блокад, ни голода, ни бомбежек, ни концлагерей и пороха не нюхавший со времен царя Гороха, кинулся сооружать семейные бомбоубежища и набивать их доверху запасами еды, одежды и комфортной мебели. Если б они еще знали, что такое беженство, эвакуация и оккупация.

Но… слава Богу, пронесло! Именно про эти дни писала Новелла Матвеева:

«Мне снилось: мир притих и ждет конца…»

Много лет миновало с тех пор. Несовершенное социалистическое человечество откатилось на исходные позиции дикого капитализма с его высочайшей технократией, всяческими строительными чудесами света и невообразимыми бытовыми удобствами. Казалось бы, нашим западным благополучным соседям не о чем беспокоиться. Люди перемешались в стремлении соответствовать ценностям «цивилизованного мира». Но у этого мира такие разные ценности, что от многих хочется спрятаться в девственные заросли тайги, амазонской сельвы или в горы, где легко и спокойно дышится, а в душе оживают понятия «отец», «мать», «друг», «самоотверженность», «Родина», «долг», «совесть», «любовь», «труд», потому что это первые слова, которые мы слышим от Бога… А в цивилизованной какофонии что услышишь?.. Сами знаете.

Нас, тогдашнюю школьную молодежь, читающую газеты и следящую за всеми политическими новостями, поразило еще одно событие: убийство американского президента Джона Кеннеди 22 ноября 1963 года в Далласе. Несмотря на недавние тревоги по поводу Карибского кризиса народ в нашей стране довольно благодушно относился к «рыжему Джону», молодому, серьезному и улыбчивому. Ждали потепления отношений в политике США и СССР. И все к этому шло! Да не всем это нравилось. И когда при огромном стечении народа в торжественном кортеже машин был убит главный человек страны - мы были потрясены! Своего!!!.. Помня о сумасшедших политических интригах и убийствах сталинских времен в нашей стране, мы по-детски думали, что такого больше нигде нет. Ну, может быть, в дикой непонятной Африке… И еще в США никак не могли тогда справиться с расизмом… Да все не так просто… Кто? С какой целью? Или за что? Так эта загадка и осталась в ХХ-м веке… Но, в конце концов, все тайное становится явным когда-нибудь.

А наша Лида 1961-1963 годов следовала мирной моде на содовую воду. Люди стали срочно покупать двухлитровые толстого стекла сифоны. Была открыта заправочная точка в торце «комсомольского» гастронома на Советской улице. Все деловито и озабоченно бежали в огромную очередь, выстаивая в ней по часу и по два, будто бы в городе пересохли все колодцы и исчезли водопроводы и колонки. Счастливцы несли домой газировку кто с сиропом, кто с «двойным» или «тройным» сиропом, а кто скромненько - «чистую». Сифоны торжественно водружались на почетное место с кружевной салфеткой, а у тех, кто жил пороскошней - и еще сверху накрывался чем-нибудь нарядным.

Дети в классах и домохозяйки в очередях всерьез обсуждали вкус разных сиропов и оптимальное количество этого чудесного напитка на человека в день и на один прием.

Мой одноклассник меня спрашивал:

- Лариска, а по сколько газировки вы пьете?

- Ну… Я не знаю… Смотря как пить хочется. А что?

- Наши соседи (жмоты!) пьют по сто граммов. Мама говорила…

- И что? - пыталась я понять суть разговора.

- А мы пьем по большой кружке с тройным сиропом. А отцу отдельный сифон чистой содовой заправляем. Он сладкое не любит.

В эту же обойму новинок вошла заправка стержней для шариковых ручек чернильной пастой. Шариковые ручки были редкостью, и недешевой. Когда стержень исписывался и становился пустым, владелец брал его и шел в тогдашний Дом офицеров. Там в специальной стеклянной будочке уже упомянутая мной Мария Марковна в клеенчатом фартуке по локти измазанными чернилами руками закачивала небольшим компрессором мастику в стержни. Счастливчик брал новое орудие умственного труда и со значительным видом вставлял его в ручку под завистливыми или восторженными взглядами мальчишек осаждавших волшебную будочку, где совершается таинство заправки «сухой ручки».

Глава 10. Неожиданный конец детства.

В 1963 году мы закончили одиннадцатый класс. Расставаться очень не хотелось и со школой и друг с другом. Вместо радости в ожидании взрослой жизни - растерянность. Кто-то поступал в институт, кто-то шел работать, а кто-то - и работать, и учиться.

Я повезла документы в театрально-художественный институт в Минске. На душе было тревожно: в последние годы очень болела мама. Я не была уверена, что хочу или имею право уехать из дома именно сейчас. Папа был угнетен. Сестре было только одиннадцать лет…

На предварительных отборочных консультациях в БГТХИ увидела лидского парнишку из десятой школы. Обычно он вел концерты в городском парке, когда их давал клуб железнодорожников. Он был очень шустрым, и рот на сцене у него не закрывался. Казалось, он мог проговорить с удовольствием без пауз часов десять. В непривычной обстановке роскошных (хотя и порядочно облупленных) белых лестниц с балюстрадами он был молчалив, бледен и скован. По-детски затаив дыхание, он смотрел на бородатых дядек - скульпторов и художников в по-богемному драных штанах, с перевязанными ремешками патлатыми головами, с сомнабулическим видом волокущих планшеты с графикой или напяленные на подрамники холсты с масляными «шедеврами», а кто-то носился с глиной в поисках свободного закутка в уже начавшемся летнем ремонте.

Ребята с актерского факультета ассистировали экзаменаторам: вызывали абитуриентов, следили, чтобы не было шума в коридоре, давали короткие советы перепуганной поступающей публике.

Парнишка, невысокий, темненький, курносый, рассматривал всю эту чужую, еще непонятную, сложную жизнь, не подозревая, что настанет время, когда она, жизнь этого «небожительного» дворца, станет его заботой и будет им управляема.

Я в свою очередь смотрела на него, его простодушное провинциальное потрясение и не могла вспомнить фамилию. Только имя бряцало в ушах металлом алебард и средневековых лат: Р-р-ричар-рд. Дико экзотико-историческое имя было вполне привычным и массовым для наших западных, бывше-польских краев. Но у меня к нему возникло родственное чувство жалости к его растерянности перед декорацией столичной жизни и из-за его грохочущего имени, раздражающего, как меня мое: Лар-р-риса. Решила для себя, что мы с ним «единомученники», и держалась поближе: все-таки какие-никакие, а земляки. Знакомы мы не были, и я сохраняла инкогнито.

Сама же играла в поступление. Надо непременно посмотреть, как это происходит! Было много интересных знакомств в общежитии с девчонками и парнями из разных концов страны (тогда - СССР). Были очень яркие и талантливые, были никакие, хотя очень красивые и многому обученные, натасканные; были с явными неисправимыми дефектами речи. И все шли с надеждой на удачу… Только во мне лежала тяжелая взросла тоска. Я как бы летала высоко над всем этим, все видела, все замечала и знала: не имею права бросать дом…

Когда у мальчика с железным именем случилась накладка с басней (при поступлении необходимо прочесть прозаический отрывок, стихотворение и басню), я с видом бывалого человека дала ему «Басни Крылова» и объяснила специфику изложения жанра. Он испуганно взглянул на меня, и стало понятно: у него тоже тоска. Человек, превосходивший в чем-то многих в своей среде, попал в неизвестное ему информационное пространство, где говорили на совсем непонятном языке…

На второй тур я не прошла и с чистой совестью уезжала домой… А мой земляк прошел!

Дома оббегав кое-кого из наших девчонок, пришла в субботу на танцплощадку в парк за новостями городского масштаба. Хотелось узнать, кто куда поступил из 1-й, 2-й и 3-й ближайших школ. Обычно я избегала «танцевальной толкучки». Почему-то было стыдно. Но где увидишь всех и сразу? На танцплощадке в парке!..

Пришла я, наверное, рановато. Народу еще было немного. Тут же подскочила Тоня Чужанова из 10-й школы.

- Привет!

- Привет! Ты чего так рано, Тоня?

- Потанцевать! Далеко на Слободу потом идти. Надо найти попутчика из наших, а то на улицах там до сих пор света нет. О! Вон Смольский. Пойду договорюсь. Я - щас, ладно?

Я проследила ее траекторию. Она подлетела к человеку почти в центре площадки, стоявшему спиной, завертела-закружила его. Это оказался мальчик с железным именем…

- Ну, договорилась.

- А кто это?

- Ты что?! Рычарда Смольского не знаешь? Это же наша знаменитость! Он же -спортсмен, велосипедист и заслуженный артист Слободы! Кстати!! В театральный поступал!!! Говорит, на втором туре срезался…

Через три дня у нас дома появился Даниил Альперович.

- Старая, привет! Давненько мы с тобой не видались. Я тут заскакивал пару раз… Да разве ж тебя застать? Мы с мамой твоей посидим, борща, котлеток поедим, о жизни покалякаем. Вернее, ем и калякаю я, а она слушает, кормит и молчит… Похудела она как пятнацтовочка…

Выжидающе уставился на меня поверх очков, как тактичная еврейская бабушка, которая никого не насилует расспросами, втайне умирая от любопытства.

Я вдруг поняла, что мы, и правда, не виделись с ним, и мне совсем неизвестно, как он прожил этот год, чем занимался, как окончил свое культпросветобучение. И, расставшись на какое-то время с навалившейся на меня взрослостью, я радостно завизжала, заорала:

- Дан!! Ой, привет!.. Слушай, наконец-то мы нашлись! Я так соскучилась!

- Ну, конечно! Соскучилась она… Я-то тебя искал! А ты меня - не удосужилась!... Ну, как на зрелость экзамены сдала?

- Это, кажется, так давно было…

- Две недели назад. Давно! Как там твоя нелюбимая математика? Четверку, небось, Бурбуть натянул?

- У меня вдруг прояснение математическое произошло! За два дня до экзамена я сама стала все понимать… Вытащила билет с биномом Ньютона…

- Ой, ёшь твою клёшь!.. - охнул Даник.

- Во-во, и Владимир Иосифович так же охнул.

- Ну? Шпора хоть была?

- Да не умею я ими пользоваться! Жорка Шпитальников мне кучу фотошпаргалок изготовил… А я их даже прятать не умею. А доставать потом как? Да ну их!! Ну, ты слушай!.. Когда я весь этот бином сходу, без подготовки, на доске записала, Бурбуть растерянно вскочил за столом экзаменационной комиссии и каким-то тоненьким голоском запричитал: «Канчэўская! Золатка ты маё! Што ж ты столькі гадоў мне галаву дурыла?» Директрисса дернула его за пиджак, чтобы сел и не нарушал торжественность обстановки.

- Так что, что он тебе поставил?! - торопил меня Альперович.

- За все вместе - отлично!

- А что, были какие-то огрехи?

- Нет…

- А что с тобой столько лет происходило? Осенило тебя что ли?

- Видно, я математику в голову не пускала…

- Ты повзрослела… За этот год. Знаешь, иногда полезно долго не видеться… Куда думаешь поступать?

- Поступала. Провалилась.

- Куда поступала? Экзамены только в августе! Постой-постой!.. В театральный что ли?!

Наступил момент, который не хотелось озвучивать… Тут дело касалось и честолюбия, и домашних обстоятельств, в которые не хотелось никого посвящать.

В Данике перемешалась и обида, и ревность, и чувство удовлетворения, и неутоленное любопытство. Обида от того, что я проигнорировала его профессионализм, не проконсультировавшись с ним; ревность, что у меня есть возможность поступать сразу в институт, о котором он мечтал и мечтает; удовлетворение - от моего быстрого провала; любопытство - как это было и почему я не отчаянии.

После томительной паузы, сверля меня своим дальнозорким старушечьим взглядом и обгрызая ноготь на безымянном пальце правой руки, Дан наклонил свою огромную в жестких мелких, густых завитках голову и проникновенно сказал:

- Ну, фто?.. Расскажи по порядку…

- Да я, вроде, рассказала…

- Поня-а-тно… А на экзаменах ты случайно Рычарда Смольского не видела? Он тоже поступал.

Дался им всем этот Смольский!

- Я его не знаю… Может и был. - Сказала я почти правду.

- Тоже провалил. Но он тебя слегка обскакал: на втором туре срезался… Неужели ты его не знаешь? Он - своего рода знаменитость в городе.

- Не знаю…

- Ну, ничего! Завтра познакомитесь. У нас завтра занятия драмкружка в доме культуры. Мы уже второй год собираемся. Две одноактные пьесы поставили. А сейчас я нашел занятную одноактовку Николая Погодина «Разбитое окно»!..

- Погодина? Что-нибудь революционное? - спросила я.

- Почему революционное? - как будто даже обиделся Даник. - Вполне нормальное, общечеловеческое!

- А революция, значит, не общечеловеческое?! - теперь у же в свою очередь как бы обиделась я.

- Завтра прочтем пьесу, распределим роли, познакомимся со всеми, и ты поймешь. Да? - примирительно-утешительно замурлыкал Альперович кошачьим баритоном.

- Мне на работу надо устраиваться, - бубнила я, отчего-то упрямствуя и ища предлога уклониться от ответа «да, конечно, хорошо, ладно».

На следующий день я зашла на Ленинскую к Людке Завадской, однокласснице и моей периодической подружке. Она жила по левой стороне улицы в направлении Гродно за дом до нынешней типографии, бывшей тогда спецприемником для малолетних преступников.

Людка в летнем сарафане с трехлитровой банкой собирала в их благословенном с аде-огороде созревшую поречку, которую я люблю созерцать, нюхать, собирать и не люблю есть. За двумя высокими заборами на востоке и на западе соседи тоже, умиротворенно переговариваясь, снимали урожай. Ленинская в основном была одноэтажной, утопавшей в садах, зарослях сирени и черемухи, улицей с кое-где горделивыми двухэтажными домиками из желтого кирпича за высокими заборами. Одноэтажки были оштукатурены и выбелены. Все дышало чистотой, уютом и богатством лета. В глубине дворов похрюкивала, кукарекала, мекала и даже мычала живность, которую отправляли на выпас через задние калитки по улицам, шедшим на юг и север от благопристойного, слегка парадного центра.

Порывисто обнявшись, мы сели к кусту собирать ягоды. Собственно, я пришла позвать Люду сходить со мной за компанию на первую репетицию в дом культуры. Неожиданно Людка-домоседка, соскучившись по нашему общению и школьному духу, согласилась со мной пойти, не глядя на вероятные частые запреты матери, тети Маруси.

В семь вечера мы вошли в темный прохладный зал дома культуры, где перед сценой на передних рядах сидели врассыпную человек семь. Каждый был сам по себе. Видно, друг друга еще не знали. Как хорошо, что я с Людой пришла! Это тебе не школьная среда, где я была, как рыба в воде. Люди разного возраста.

Сбоку, от всех подальше, сидит миниатюрная тетка лет сорока пяти в актуальном льняном платьице-халатике, который туго облегает ее ладную фигурку. У нее отсутствующе независимый вид: стесняется чужих, незнакомых, молодых.

А на первом ряду, посередине, расселся парень (или дядька) с высоким от залысин лбом, в желто-розовой клетчатой рубашке. Волосы у него белокуро-выгоревшие и глаза выгоревшей зелени. Физиономия раскаленная от солнца. Видно на улице работает. Ну, может быть, шофером на грузовике, а, вероятно, на стройке трудится. У этого вид был недовольный, будто он вот-вот поскандалит с кем-то.

Третий, лет двадцати пяти, с пышной канадкой, с лицом человека «знающего себе цену», тонкой улыбкой, щеголеватый в очень белой рубашке из нейлона, которые в СССР стали завозить меркантильные гости из Польши, чтобы «оправдать» затраты на поездку на бывшую родину.

Людка толкнула меня локтем, прошептав:

- Какой парень! Есть, на что посмотреть!

Наконец в зал вошел Даник, улыбаясь знакомой мне улыбкой, когда он пытался скрыть довольство собой. С ним вошло еще четверо, видно, уже кружковцев со стажем. Они пришли к себе домой, в привычную обстановку. Людка тихо охнула:

- Это же Смольский! Ларка, это же один из лучших велосипедистов в городе! Он с нашими Ступновичем и Домжальским вместе на соревнованиях выступает.

Среди кружковцев был тот самый мальчик с грохочущим именем. Впрочем, для меня это не было неожиданным. Мне уже надоели эти восхищения и оханья по поводу местных героев спорта. Правда, этот «герой» держался пока скромно, по крайней мере, нейтрально.

Даник встал перед сценой лицом к присутствующим, поблагодарил, что отозвались на приглашение и пришли на встречу, отдельное «спасибо» выразил бесстрастной субтильной даме, которая внезапно залившись краской смущения, промолчала.

«Тяжело же ей живется среди мещанок-сплетниц, ее окружающих, которые люто ненавидят всех, подобных ей» - подумала я, глядя на нахлынувший румянец женщины, к которой прониклась симпатией.

Дан рассказал нам содержание пьесы и сообщил, что предварительно наметил, кому какие роли дать. Окончательный результат покажет читка пьесы в «застольном периоде». Для начала «застольного периода» (по поводу этого термина мужик в клетчатой рубашке иронично хмыкнул) необходимо переписать всем роли в отдельные тетрадки. (Мужик что-то заворчал.) Роли переписываются так: конец реплики героя, с которым исполнитель ведет диалог, затем - полностью реплика исполнителя, затем - опять конец реплики партнера, и опять - полностью реплика исполнителя и т.д.

В театрах профессиональных и самодеятельных обычно на большинство ролей назначают по два, а то и три исполнителя. Это делается с целью не перегружать актеров и давать им отдых, если спектакли идут ежедневно. А еще в случае болезни одного из актеров всегда есть человек, благодаря которому спектакль не сорвется.

Сейчас мы узнаем, кто и какую роль будет играть, и сборник с пьесой для переписки в первую очередь отдадут исполнителю главной роли. Альперович объяснял все обстоятельно и понятно. Бывалые участники немного скучали, глядя в потолок, кое-кто подремывал в прохладной тихой полутьме, куда не доносились шумы главной Советской улицы. Новички с волнением и интересом слушали юного, но солидного руководителя.

- Вот, к примеру, мне не понятно, как это вы, не испытав нас, уже распределили роли?! - иронично спросил клетчатый, видно, не доверяя молодости режиссера.

- Не сомневайтесь, прошу вас. Я был в комиссии на городском и районном смотрах художественной самодеятельности предприятий и колхозов и пригласил участников, которые мне понравились.

- Ну, к примеру, чем же я вам понравился? - не отставал клетчатый.

- Вы подходите на главную роль пьесы после чтения вашей басни на смотре.

- Это артист, что ли?

- Нет, здесь главное действующее лицо - Спиркин.

- Так вы же сами сказали, что он - склочник!

- Послушайте, но ведь главная роль может принадлежать и отрицательному герою, - не выдержал красавчик в нейлоновой рубашке.

- А ты не умничай, - парировал клетчатый враждебно, не поворачивая головы. - Отрица-а-ательный!.. Ну, к примеру, если я другую роль захочу?

- Все учтем и разберемся, - сказал примирительно режиссер.

- Ну, давайте вашу пьесу!.. Пойду переписывать, - поднялся скандалист с места. - Время, вообще-то, - деньги!

- Мы еще не закончили, - улыбнулся Даник, - надо же познакомиться. И остальным раздать роли… Прошу любить и жаловать! Главную роль исполняет сварщик ПМК Владимир Чиркин.

Все это напоминало продуманный розыгрыш. Но нет! Клетчатый с плохо скрываемым удовольствием повернулся к сидящим позади, окинув грозным взглядом красавчика в нейлоне.

Смущающейся независимой даме дали роль таинственной Женщины без имени, которая появляется и исчезает в темноте перед фасадом дома, вокруг которого разворачивается действие. Исполнительницу звали Станиславой Божко и работала она на промкомбинате (нынешняя мебельная фабрика).

Красавчику предстояло играть вальяжного, слегка подвыпившего пожилого актера с благородными сединами. Тот кивнул согласно головой, а Даник ему сказал: «Ну, с гримом и сединой, Дима, ты и сам поработаешь. Это Дмитрий Сербин. Он закончил гродненское культпросветучилище по классу режиссуры в драматических самодеятельных коллективах. Сейчас художественный руководитель (он назвал одно из близлежащих предприятий, то ли пивзавод, то ли комбинат пищеконцентратов).

Молодых влюбленных, которые облюбовали для свиданий лавочку у дома, решено было играть мне и Смольскому. Он оглянулся, скользнул по мне беглым, ничего не говорящим взглядом… Я тоже в долгу не осталась.

Конечно, в другом, более нормальном случае, я бы улыбнулась до ушей, помахала бы рукой, а потом выяснила бы, как там прошел второй тур в БГТХИ. Но тут меня что-то сковывало, толи ощущение какой-то неискренности, толи холодное равнодушие человека, который даже не узнал меня после совместно пережитых часов и дней поступления в институт… Ну, что-то здесь было не то… не то…

Дворничиху дали играть одиннадцатикласснице из второй школы, моей тезке Ларисе, невысокой, улыбчивой, с красивой пышной стрижкой (фамилию не помню). Были и другие роли поменьше. Все были взяты в дело: кто в качестве помощника режиссера по ведению журнала посещаемости, вызову актеров на репетиции, освобождению от работы при срочных спектаклях и т.д. Были назначены осветители; ответственные за занавес, который давал сбои и отказывался открываться и закрываться в нужный момент. Ну, в общем, обычные клубные проблемы.

Когда мы вышли из дома культуры, уже вечерело. Людка сказала:

- Слушай, а тут интересно!

- Записывайся, и давай ходить вместе.

- Нет. Мне готовиться в институт надо.

- Да… А мне - устраиваться на работу. - Я ощутила опять какую-то тяжесть неопределенности. Только что я была в родной, привычной, долгожданной атмосфере складывающейся творческой компании… И опять тревога перед новой незнакомой взрослой жизнью…

Глава 11. О том, как творчество отвлекает от житейских неустройств. Новые знакомства и дела.

В 1963 году в городе Лида на работу было устроиться так же трудно, как и сейчас в 2016-м. Все окружающее сельское молодое население бежало от каторжных условий труда, бесправия, тяжелого быта и разрушенных родных традиций деревни куда-нибудь в город. Устраивались по родственным связям на не менее тяжелую, грязную, неквалифицированную работу на заводы грузчиками, уборщиками, подсобниками на стройку. Более молодые шли обучаться ремеслу в производственные учебные заведения: ремесленные, фабрично-заводские училища (ФЗУ), где получали знания по избранной специальности полюс довольно высокий разряд и место распределения (завод, фабрика, колхозные или совхозные мастерские). Юноши и девушки обеспечивались там общежитиями или съемными квартирами, которые оплачивало предприятие, где они работали.

Мы, ребята, окончившие среднюю школу (как бы «школьная элита»), рассчитывая на поступление в ВУЗ, часто оказывались самой проблемной публикой и для городского отдела народного образования, и для милиции, и для своей семьи. Происходило это в случае непоступления в институт или в техникум. Сотни, тысячи выпускников школ оказывались не у дел по множеству причин, в основном, из-за отсутствия рабочих мест в небольших городках, как наш в то время.

Я сразу стала искать работу. ГорОНО находилось в полуподвале здания Дома пионеров (ул. Кирова, 27). Среди нашего брата, безработного выпускника, прошел слух, что они взяли на себя заботу о нашем устройстве. Контора эта располагалась недалеко от моего дома, и я пришла пораньше, рассчитывая быть одной из первых. Куда там!!! Создалось впечатление, что толпа стекалась сюда со вчерашнего вечера, некоторые жевали бутерброды. Это устрашающее скопище людей смахивало на очереди за хлебом в Ленинградскую блокаду. Захотелось сейчас же уйти. Тревога моя усилилась. Тут же стали окликать знакомые из разных школ, в большинстве - девочки. Стиснув зубы, я решила остаться и дождаться приема у Алешкевича, тогдашнего заведующего ГорОНО, или хотя бы посмотреть, послушать, что будут говорить счастливчикам, которых приняли.

Если бы в то время я знала, что мои поиски работы затянутся до февраля 1964 года…

Когда пришли работники ГорОНО на службу, здание было окружено плотной толпой выпускников. Тут же сообщили, что направления будут даваться наиболее нуждающимся в работе: тем, у кого нет отца, либо матери, и таким, у которых в семье наименьший доход. Остальным не стоит тратить время. Для подтверждения малого семейного дохода необходимы справки с мест работы родителей.

Мне, девочке из благополучной семьи, здесь рассчитывать было не на что. И наш принципиальный папа ни за что не воспользуется связями и знакомствами, чтобы пристроить меня куда-нибудь в тепленькое уютненькое местечко… Для него это стыдно так же, как стыдно пользоваться спецмагазином для разного рода начальства в те годы тотального дефицита на все: мясо, трикотаж из шерсти, мебель, ковровые изделия, консервированный горошек, копченую рыбу, майонез, обувь. Поэтому в дело порой включалась мама, которая устала жить в минималистическо-монастырской обстановке. Она через каких-то своих знакомых изредка попадала в подвалы складов, ломившихся от сокрытого изобилия и, слегка переплачивая, разнообразила нашу убогую обстановку то ковром на стену, то покрывалом на кровать, а то шерстяными кофточками для меня и сестры.

Папа гневался на «эти поклоны жлобам». Даже по нескольку дней не разговаривал с ней. Я его понимала: сама уже давно такая… Но ведь не мама была виновата, что система блата регулировала распределение материальных ценностей и удобств в тогдашней нашей стране. Да и не так много «нужных» знакомых было у нее. На работу она меня точно не устроит. Сама сколько лет ищет!

И так, я была обречена пока на иждивенчество… Ужас и безнадега…

И решила сочетать утренние скитания по отделам кадров всех ближайших предприятий с вечерними занятиями и репетициями в Доме культуры.

Роли пьесы уже у всех переписаны. У нас шел тот самый «застольный период» - обсуждение темы и идеи пьесы, характеристик героев, чтения по ролям с замечаниями и комментариями режиссера.

Скандалист Чиркин оказался очень прилежным и серьезным артистом. Он переписал роль быстро и аккуратно, на репетиции не опаздывал. Но был очень отдельным человеком. Ни с кем из нас не общался. И даже с Альперовичем контактировал как-то косвенно: не смотрел на него во время разговоров, которые вел в какой-то иронично-требовательной манере. Наверное, наше малолетнее большинство и женщина, которой подобало бы, по его мнению, сидеть на кухне и в огороде, а затем консервировать овощи и фрукты вместо театральных выкрутасов, были для него настолько несерьезны и ненормальны, что он тяготился своим данным согласием участвовать в этом идиотизме. Никогда мне больше не попадался такой талантливый и так презирающий театр человек.

Звали его Владимир. Был он весь какой-то растопыренный, как огромный ёж. Огрызался и на одобрение и на поправку режиссера, спорил по любому поводу и ежевечерне предупреждал, что просто держит данное слово, оттого и ходит на репетиции. А после сдачи спектакля - ни-ни, ни шагу сюда!

Художник Дома культуры вместе со столярами сделал нам из досок и брезента фасад старого двухэтажного дома, который сзади держали три кронштейна из толстых брусьев. Поскольку герой, которого играл Чиркин, жил на втором этаже и кроме, как из окна, не говорил - всю пьесу ему приходилось играть, стоя на не очень надежной конструкции из табуретки, поставленной на стол. Как-то я искренне ему посочувствовала. Он посмотрел на меня удивленно - раздраженно, как на муху, которая взялась невесть откуда, и отвернулся.

Остальные были в меру общительные и доброжелательные, только Станислава Божко была также зажата в общении, стесняясь нашей шумной молодости.

Красавчик Дима Сербин, как-то идя со мной по пути в контору городского парка, сказал с мечтательной улыбкой:

- А ты себе красивое сочетание придумала: Лариса Кончевская! Прямо позавидовать можно!

- А вы считаете, что это мой сценический псевдоним?

- Нет… Ну… вообще…

- Имя мне папа выбрал… И оно меня напрягает… Фамилию в оскорбление придумали ксендзы моему прапрадеду Конько, запорожскому казаку, когда была разгромлена и поругана Запорожская Сечь… А бумаги потом выправить - сложнее не придумаешь! Так что моя фамилия - это маленький осколочек истории.

- Все равно красиво!

- Никогда не задумывалась об этом…

Пьеса начинала вырисовываться, но как-то медленно и неопределенно. Сказывалась неопытность режиссера, наша зажатость, отсутствие актерской техники. Я чувствовала, что как-то не так стоит декорация: слишком «в лоб», прямо на зал. Из-за этого исполнителям, находившимся «во дворе», ведшие диалог со склочником со второго этажа, приходилось играть спиной к залу, что категорически запрещалось законами сцены.

Даниил привозил из Гродно своих преподавателей сценречи и актерского мастерства. Они учили нас правильно говорить, извлекать звук, чтобы все, что мы произносим, было слышно и понятно залу. Нам со Смольским придумывали мизансцены, которые бы своей динамикой определяли наш возраст и настроение. В общем-то, было интересно приходить на репетиции.

Как часто бывает в самодеятельности, кто-то передумывал и уходил. Кто-то пропускал репетиции из-за занятости дома или на работе. Альперович навещал таких и дома, и на работе, договаривался с их начальством. Руководитель самодеятельного художественного коллектива - очень зависимый человек. Трудная работа, нервная, иногда безнадежная. Конечно, для этого нужна творческая харизматическая личность, которая является непререкаемым авторитетом для участников. Ты не устаешь слушать, учиться у него знаниям, эрудиции. С ним всегда интересно. У Дана все это было, кроме опыта.

Ушла девочка Лариса и на ее роль дворничихи Альперович уговорил методиста Дома культуры Дануту Квинто. Она была одной из солисток танцевального коллектива. После замужества и родов танцевать стала реже из-за хлопот с ребенком. Будучи на работе, она с охотой взялась за роль, и у нее неплохо получалось… Так или иначе, но я оказалась под ее шефством, потому что чувствовала себя заброшенным ребенком в этом взрослом, совсем незнакомом, особом профессиональном мире. Мне не всё и не все нравились, и надо было разбираться, кто есть кто, и что есть что. Благодаря Дануте познакомилась со сложной системой культуры в городе. Я даже стала ходить на танцевальные вечера, где она дежурила, а ее муж Юрий приобщал меня ко взрослому окружению (это уже не школьные «скачки»!) и главное - танцевать вальс-бостон! Юрий был лет на тринадцать-четырнадцать старше Даны, он - из того «польскего кавалерства» довоенной и послевоенной Лиды, которое сохранило некое благородство хорошо воспитанного горожанина без пошлых шуток с достойным, сдержанным поведением. Друг друга они с Даной звали «роднуля». И это мне нравилось.

Именно в это время, летом 1963 года началась работы над объединением хора и солистов с танцевальным коллективом в единый ансамбль, который решили назвать «Лидчанка». Для этого еще необходимо было создать женскую и мужскую вокальную группы. Я решила «тряхнуть стариной» и снова запеть, как в школе, и как мы пели всегда дома семейным хором. Записалась в хор и в вокальную группу, которой руководил преподаватель аккордеона в музыкальной школе Анатолий Иосифович Нестерович. Хором и оркестром управлял бывший военный дирижер, а в тот период - заведующий отделом культуры горисполкома Василий Иванович Аламаха.

За всей этой работой пристально следил горком партии. На репетиции часто забегали инструкторы по культурно-идеологической работе. Были выделены деньги на достойные костюмы хористов и танцоров.

Уже осенью из Минска приехал художник Лявон Баразна. Мне кажется, ему было около сорока лет (плюс-минус три года). Это был широкий коренастый человек выше среднего роста, весь одержимый проблемами сохранения, развития и восстановления белорусской истории, культуры, языка. В доме культуры всех работников он ввел в краткий экскурс истории нашего края, который, по его словам, давно назывался «чорныя русы». Баразна досконально изучил наиболее типичные национальные костюмы для здешних мест, сделал свои эскизы, по которым их сшили в столичных художественных мастерских, учитывая параметры участников ансамбля.

Помню, как он нервничал в день всеобщей примерки. Чувствовалось его напряжение: а вдруг чутье подвело, или хозяевам не понравится? Как докажешь людям - неспециалистам - свою правоту художника? Ведь в искусстве, или понятии «красиво-некрасиво» разбираются все. По крайней мере, так кажется большинству.

Мы оделись. Я почувствовала, наверное, что чувствовали все. Это была ансамблевая гармония, очень красивая по цвету. Мы стали единым целым… Но каждый ощущал себя непривычно, неуютно, утратив отдельность своего образа. Лишить женщину индивидуальности - это, знаете, чересчур! Послышались хныканья, критические замечания. Недовольны были молодые девчата, что юбки длинные по-деревенски, платки слишком низко на лоб надвинуты, цветки по-дурацки вставлены в эти самые платки. Некоторые капризничали, заявляя, что в таком виде не выйдут на сцену.

Появился багровый рассвирепевший художник, заявивший непокорным артисткам, что главный здесь он, и одеваться все будут, как скажет он! Послышались всхлипывания, огрызания… А мне так понравились костюмы!

На белые сорочки с пышными, расшитыми у плеч, рукавами надевались черные гарсэтики (жилетки с басками). Они были замысловато вышиты очень яркими цветами с зеленью. На черном фоне это невероятно красиво смотрелось. Юбки на нас были шерстяные тканые, по-моему, черные и зеленые (через одну) с полосами по низу и с белыми нарядными вышитыми передниками. На головах были красные и желтые (через одну) платки, которые завязывались на затылке. В красный платок закреплялся слева желтый крупный цветок, в желтый платок - красный цветок. Была изготовлена соответствующая обувь - красные и желтые высокие ботинки на не очень высоких, устойчивых каблуках.

Мы, наконец, выстроились на сцене и - открыли занавес… Лица сидевшего в зале начальства отразили всю нашу красоту и гармонию. Мужская часть хора была одета… Не помню, как… Боюсь ошибиться, но, кажется, в голубые кардиганы (пиджаки без пуговиц и воротника) и брюки. Верхняя часть была украшена белой и желтой вышивкой. Внизу были вышитые рубашки.

Оглядев улыбающиеся лица многочисленного городского начальства, В. И. Аламаха облегченно вздохнул и промокнул лицо платком: нагоняя за потраченные деньги не будет…

Уже давно каждый сельский ансамбль имеет по две-три смены костюмов для выступления. Тогда же, в шестидесятые годы ХХ века, это были значительные траты для городского бюджета. Для костюмов были изготовлены специальные контейнеры на случаи выездов на гастроли и смотры, где на металлические штанги вешались наши гарнитуры во весь рост, чтобы не мялись.

Для танцоров было закуплено значительно больше костюмов соответственно тематике танцев.

Так я постепенно расширяла круг знакомств с собратьями по творчеству. Помню, мы собирались на спевки частью вокальной группы у Нади Махоткиной. Она квартировала у костюмера дома культуры Розы Бутримович. Розина хатка стояла через дорогу от школы № 1 на месте нынешнего Дома поляка. Тогда это место было поймой низкой заболоченной речки Каменки. Каждую весну и осень розин огород и двор заливало сезонными дождями. И вот мы, собираясь, неустанно репетировали репертуар вокальной группы и очень радовались, когда наше трехголосье было гармоничным.

Вскоре на суд начальства мы представили премьеру пьесы Н.Погодина «Разбитое окно». Альперович очень волновался, потому что - так или иначе - подводился итог его работы как молодого специалиста. Ему было 18 лет, и он понимал, что из-за возраста не минуем скепсис руководителей.

На премьеру приехали преподаватели из культпросветучилища, кто-то из областного управления культуры, делегация из горкома партии в человек двадцать, кто-то из горкома профсоюзов, из горисполкома, коллектив дома культуры, кое-кто из участников самодеятельности (хористы, танцоры, солисты).

Заглянув через щелочку занавеса, я заволновалась. Даже испугалась! Страшно стало, что наши потуги на настоящий театр будут смотреть несколько понимающих людей.

Никакого ощущения звездности, радости - один ужас от ожидания неминуемого провала. У нас даже костюмов не было. Обычная повседневная одежда. Только Дана в «костюме» дворничихи, да Альперович, игравший Актера (вместо сбежавшего красавца Димы) вырядился в у кого-то одолженный черный бархатный пиджак. А! На Женщине (Станислава Божко) была широкополая шляпа, скрывающая лицо. Мы со Смольским выходили на сцену в обычном летней одежде: я в легком зеленом платье в белый горошек, а он - в клетчатой лилово-фиолетовой рубашке с короткими рукавами и черных брюках.

Были еще какие-то эпизодические лица… Но прошло столько лет!

Коллизия пьесы проста, как хозяйственное мыло. Старый одинокий склочник, моралист и скандалист, не чуждый простых человеческих радостей, назначив свидание даме у себя дома, не хочет, чтобы кто-то увидел ее приход, поскольку сам был известен, как поборник нравственности. И вот вечером, ожидая ее, он разгоняет всех, кто находится под его окнами и вообще во дворе, ратуя за право трудящихся на отдых и тишину. Он всем грозит милицией, письмами в газету на мирных юных влюбленных, на возвращающегося со спектакля Актера, на дворничиху, которая шаркает метлой, на соседей, которые слушают последние известия по радио. А его дама темным призраком мечется вокруг дома, ловя удобный момент, чтобы проскользнуть на свидание. В конце концов старый лицемер, сам разбив свое окно, всем грозит судом, вызывает милицию… У всех испорчен тихий летний вечер и половина ночи… Теперь, кажется, и можно осуществить задуманное! Но Женщины нет… Осталось только разбитое окно…

Чиркин был неотразим! Он просто играл самого себя. Его немного состарили гримом, наклеили усы, пудрой побелили виски и прядь на лбу, надели очки и жилетку. Вот он был звездой! Выдержал это неотрывное стояние на столе и табуретке за хлипкой парусиновой декорацией!

Нас пригласили в зал «пред ясны очи» начальства. Все так быстро окончилось, что у меня не успели высохнуть слезы от возмущения и страха по роли. Уже закипали новые от осознания нашей сценической халтуры. Но встретили нас ясновельможные ласковые улыбки и неподдельный интерес с пристальным рассматриванием. Какой-то мелкий лысый дядечка удивленно и радостно воскликнул:

- Смотрите, она по-настоящему плакала! Вон, глазки мокрые и заплаканные… Ну, вы, ребята, молодцы! Настоящие артисты! Спиркин, сколько тебе лет на самом деле?.. Тридцать четыре?! Это же надо, как ты старика изобразил!!! Народный артист!

Хвалили всех, восхищались, радовались, что есть такие способные артисты. Я от недоуменного облегчения перешла к надежде: может быть, это и, в правду, кому-нибудь нужно, кроме нас самих?

Мелкий дяденька оказался крупной величиной - первым секретарем горкома партии. Фамилия его была Дмитриев. (Он был приемником прежнего секретаря Фомичева, который «вырос» до обкома и уехал в Гродно.) Сбросив с лица умиление, он озабоченно сказал, что надо развивать таланты еще и финансовой помощью учреждениям культуры для закупки костюмов или их пошива в своих ателье; необходимы средства для декораций и освещения сцены. Одним словом, горисполкому надо выделить деньги для оснащения такого творческого организма, как самодеятельный театр.

- А? Спиркин, согласен? - подмигнул шутливо секретарь главному артисту.

- Прошу меня звать по моей настоящей фамилии! Не хочу носить кличку до конца жизни. - Веско цедя слова, раздраженно ответил Владимир.

- Извини, брат, это ж я - в шутку… Вы еще столько ролей сыграете, что эта позабудется. Наполеоном назовут, если Наполеона исполните! - слегка смутился Дмитриев.

- Никакого Наполеона я не исполню. Я вообще больше этим не занимаюсь, - процедил артист.

- А что? Если произошел конфликт - уладим все быстро!.. Товарищ режиссер, вы такими кадрами не разбрасывайтесь!

- Меня защищать не надо! - повысил голос обнаглевший «кадр». - Я и сам себя защитю… Защищу… Защи… тьфу! Бросаю я это дело по убеждению, потому что считаю такие занятия глупостью.

- Вы это всерьез? - озадаченно удивился партийный начальник.

- Я вообще серьезный человек! - отрезала «звезда».

- Жа-а-аль… Жаль, что уходит такой талант… - искренне сказал, уже начавший что-то понимать, Дмитриев. - Но все-таки скажи нам, брат Спиркин, какая же твоя настоящая фамилия?

- Чиркин!

От хохота важной публики чуть не рухнул высокий потолок в зале.

- Да ну вас всех! - сказал Чиркин и ушел за сцену переодеваться.

Мне кажется, что это была дипломная работа Альперовича. Благодаря невольной поддержке такой авторитетной кампании и скетчу - тоже невольному - нашей «звезды», событие прошло на «ура» и было оценено на «отлично» с определенными замечаниями приехавших мэтров из Гродно. Впрочем, это уже делалось наедине с сильно переволновавшимся дипломником.

- Старая, сейчас меня будут стругать… Спрячь фигу в карман, поддержи старого товарища! - сказал Дан, заглядывая в мой закуток гримерки, где я вытирала грим с лица.

Обратила внимание, что руки у него дрожали.

- По-моему, в твоем случае все замечательно вышло, - устало сказала я.

- Ты обречен на успех! - с энтузиазмом откликнулся из своего угла Смольский. - Такого нарочно не придумаешь: и горкомовская комиссия и педагоги. Ты у нас, Дан, просто корифей! И мы ничего сыграли! А?

- Вот имен: ни-че-го… - меня опять тянуло на противоречия.

- Ну, Лара у нас меньше, чем Анну Каренину, играть не согласна… Минимум - Офелию! - не унимался слишком оптимистично настроенный сегодня Ричард. - Дан, счастливого тебе разбора!

- К черту! - поплевал через левое плечо тот. - Ладно! Пошел.

Кажется, этот сценический опус мы показали еще два раза. Здесь же в доме культуры на каком-то городском профессиональном празднике и в одном из колхозов (уж не в Радивонишках ли?). Благодарная публика смотрела на нас, как на небожителей. Если б они знали, каким потом и кровью вся эта радость дается: режиссер почти на коленях уговаривал главного исполнителя сыграть спектакль! О! Они бы поняли, какую почетную миссию несут простые самодеятельные «артисты» и какая собачья работа у их руководителей…

Глава 12. О том, чего мы не ожидали.

Все как-то входило в свою колею… Утром я шла в отдел кадров какого-нибудь предприятия (непременно предприятия! Чтобы ощутить себя в условиях завода или фабрики, современного производства, рабочего коллектива, как это показывают в кинофильмах того времени.) Выстаивала очередь. Чаще требовались мужчины на тяжелую работу грузчиков, подсобников, еще - станочников с разрядами. Мы, девчонки, стояли, ожидая удачи: чьего-нибудь увольнения или ухода в декрет. Обычно такие дела решались до обеденного перерыва. После очередной неудачи бежала домой, где работы хватало. Часто по пути узнавала, что кто-то из знакомых был сегодня устроен на работу без всякой очереди за определенную мзду (мама отнесла отрез на платье, или папа пожертвовал четверть кабанчика).

Вечером мчалась в дом культуры петь или вести концерт, или репетировать пьесу. К осени Альперович сказал, что нашел интересную трёхактовку с любопытной ролью для меня. Молодая девушка, участвующая в переписи населения, знакомиться со стариком, беседует с ним и влюбляется. Все очень серьезно и для него и для нее. Ужас!!! Для меня мальчишки, которые были на два-три года старше - это уже было такое старье! Признавала только ровесников. А тут влюбиться в какого-нибудь дедульку - кошмар! Но ведь это - театр. Воля режиссера - закон! Придется входить в образ иного человека с другой психологией, с чужим опытом жизни. Ой, у меня голова пошла кругом! Я перестала спать ночами. Настолько мне, вчерашней школьнице, максималистке, еще ни разу не целовавшейся, было трудно себя вообразить в подобных обстоятельствах…

Сказала Данику:

- А нельзя ли эту роль сыграть кому-нибудь другому?.. Какой-нибудь молодой женщине… Я боюсь, что войду в роль и свихнусь… Не хочу. У меня и так проблемы с нервами. Дан, а?

- Мать! Это, это - роль века!!! Ты ее сыграешь и станешь знаменитой, учитывая твой возраст и драматический талант в такой необычной коллизии!

Где знаменитой? В нашей болотной Лиде? И надо ли мне становиться знаменитой? Я засмеялась, вспомнив слова Керосинова из кинокомедии «Антон Иванович сердится»: «Публика будет рыдать и плакать!» Представила наш забитый людьми зал, где все рыдают и плачут, видя меня на сцене со стариком на костылях.

- А фто смефного?! - возмутился Альперович.

Прошло какое-то время. Мы таки собирались репетировать эту злосчастную пьесу, которой я даже названия совершенно не помню! Как-то раз в день репетиции я бегала по продуктовым магазинам с маминым поручением, выбирая поменьше очередь. В районе угла улиц Советской и Мицкевича увидела огромную кучерявую голову Даниила и пропищала ему что-то сквозь гул и лязг грузовиков, которые тогда вовсю ездили по центральным улицам в огромном количестве.

Он остановился и как-то рассеянно смотрел, как я, нарушая правила, перебегала дорогу. Шевеля губами и кивая головой в мою сторону, он что-то говорил своему спутнику - высокому мужчине средних лет в бобриковом темно-сером пальто и широкополой велюровой шляпе.

Вскакивая на тротуар, уже поняла, что не надо было останавливать целенаправленно идущих людей, тем более, что Дан выглядел озабоченно. Дядька смахивал на какое-нибудь областное начальство от культуры. Готовясь уже соврать что-нибудь деловое и откланяться, с удивлением услыхала:

- Ты очень кстати! - Альперович повернулся к спутнику, - это и есть наша молодая героиня Лариса Кончевская.

- Здрасьте… - между прочим поздоровалась я.

- Очень приятно… Докука. - Сказал дядька в голливудской шляпе и, пожав мне руку, с нейтральным видом отошел к дереву, видимо, давая нам переброситься парой слов.

- Извини, я сразу не увидела, что ты с кем-то, вот и окликнула… Тебя проверять приехал? Фамилия какая смешная! Он скоро уедет, твой проверяльщик?

- Вряд ли… Это новый режиссер нашего коллектива.

Рот у меня широко открылся. Обида за Дана и ужас перед «новой метлой» прошиб меня холодным потом. Наверное, мое потрясение тоже поколебало едва удерживаемое равновесие моего старого друга. Он улыбнулся судорожно и криво:

- Ну, иди, иди… Не забудь, сегодня репетиция.

- Я не хочу-у-у… Не пойду…

- Я тебя очень жду… Слышишь?.. Пока.

«…Ну, разве Даниил плохо работает? Или у нас плохой коллектив? Вон, как нас хвалили после премьеры! Всем все понравилось… Альперовичу ведь не просто «отлично» поставили за дипломный спектакль, не за «здорово живешь», не за красивые глазки…» Меня терзала тревога и обида. Потом я отбросила на минуту свои обиды и спросила себя: «Лара, чего ты боишься? Ну-ка, покопайся в себе!» И ответила: «Слишком много в последнее время перемен в жизни. Все очень неустойчиво: я не учусь, работы нет. Единственный радостный уголок - это наш кружок, где во мне есть надоба… Вдруг этот новый чужой человек посчитает, что и там я не нужна?... Да, именно этого и боюсь». Но тут же сама себя успокоила: «Поживем - увидим».

Придя в дом культуры, ощутила в зале радостное оживление. На сцене, где сидели в разных точках на стульях Ричард, Дан, новый режиссер, в зале сидела молчаливая Владислава, Дана Квинто, Ольга Мисяковская, баянист Петр Щеблыкин и несколько оркестрантов. Все увлеченно слушали нового человека. Тот рассказывал что-то из истории постановки «Павлинки» в купаловском театре. Это была обычная актерская байка про казусы, которые случаются на спектаклях и из которых выпутываются великие артисты.

Я, забившись в темный угол неосвещенного зала, и слушая, уже стала невольно улыбаться, хотя готовилась к внутреннему сопротивлению. Мальчишки хохотали. Рассказчик не производил впечатления любителя потрепаться, привлечь к себе внимание любым способом. И речь у него была приличной в эмоциональных моментах. Он был высок, строен, но не худ, не астеник. В общем, какой-то обычной наружности: русый, голубоглазый, со слегка длинноватым каким-то деревенским носом, со средними губами. Часто он их поджимал, и лицо принимало выражение какой-то подчеркнутой объективности, отстраненности. Мне это казалось смешным… Но обстановку в тот день он согрел, незаметно всех расположив к себе. И меня тоже.

Звали его Петр Алексеевич. Лет ему было сорок три-сорок пять, ровесник моему папе. Много лет проработал актером в областных театрах, в том числе и в Гродненском. Последние пару лет режиссировал в Ошмянах, где самодеятельный коллектив его трудами, кажется, получил звание народного. Уж, какими пряниками наше начальство переагитировало его приехать в Лиду? Наверное, квартирой. Ошмяны строили мало, да и сам городок был очень неказистый: так… большая деревня. Лида тоже была порядочной дырой, но вторым по численности городом в области. Застраивали в первую очередь те населенные пункты, которые больше разрушены войной. А тут еще немалое количество промышленных предприятий, узловая станция, крупный военный гарнизон, то есть прямая перспектива для появления новых градообразующих заводов и укрупнения и расширения старых. Уже росли первые корпуса «Лакокраски».

Во всяком случае, Докуке дали двухкомнатную квартиру в «хрущевке» (значит, очень рассчитывали на его опыт) на Советской улице слева сразу за перекрестком Мицкевича-Советская. Тогда это была сказочная недостижимая мечта многих граждан СССР середины шестидесятых годов ХХ века: центральное отопление, горячая вода, ванна, туалет и полная автономия. Имевшие это считались небожителями…

Теперь уже наша прежняя жизнь в театре мне показалась рутинной. Петр Алексеевич больше изучал нас, не демонстрируя себя. Он неизменно подкидывал нам вопрос, а мы отвечали, рассуждали, спорили, смеялись, раздражались. Показали ему свой спектакль. Режиссер заставил нас придумать себе «закадровые» биографии про работу, про семью, про увлечения, которые должны быть у действующих лиц во «внесценической жизни». Мы повели себя на сцене свободнее, естественнее. Спектакль наполнился действием, чувствами. Жалко, Чиркина не было! За него реплики подавали другие.

Докука рассказал нам о пьесе, которую будем ставить. Это был драматургический дебют молодого кандидата наук, филолога Ивана Козела из БГУ. Пьеса имела два названия. И каждое из них было хорошо: «Над хвалямі Серабранкі» и «Канчане - суседзі мае». Там будет три акта и множество действующих лиц. Речь идет о жизни в современной деревне (шестидесятых годов ХХ века), о людях, их отношении к жизни, к близким, к соседям, о сохранении давних традиций, о новых веяниях, об отношениях отцов и детей, о веселом и трагическом.

Нужны буду много исполнителей. На Альперовича были возложены поиски промелькнувших на смотрах толковых чтецов, участников «сценок», «корифеев» минувших лет, игравших еще в том театре, который я видела в детстве. Работники дома культуры начали вспоминать когда-то славные фамилии: Зелинский, Колобенин, Петр Поварга, Клещенко… Выражали сомнения, что эти люди согласятся на участие. Столько лет прошло! Многие постарели, устали.

- Вы, главное, найдите их, - говорил режиссер, - а я сам пойду к ним и буду разговаривать. Авось, что-нибудь да получится…

Вокруг стоял шум воспоминаний, грохот идей, надежд, а в центре сидел на стуле человек, он слушал, наблюдал и очень мало говорил.

Уже через неделю наш театр стал пополняться новым интересным народом. Пришел маленький застенчивый молчаливый Эдуард Станиславович Зелинский, слесарь с обувной фабрики лет сорока. Засияла красотой, теплотой и искренностью Валя Боровикова двадцати пяти лет, санитарный врач санэпидемстанции. Заскрипел знакомый ржавый голос дядьки с неизменным рогатым велосипедом:

- Ох, ты! Как выросла! В каком классе? Уже школу кончила?!?

Оказалось это и есть прославленный Петр Поварга, который не мог забыть Ивана Ивановича Сиднева. Он сразу предупредил:

- Живу со своего мазоля. Работаю по вечерам. Кто такой страховой агент? Волк! А волка что кормит? Ноги! Днем на своей гаспадарке: теплицы, огород, свинок три штуки. (Потом больше заведу.) Кавалачак зямли на вёске с бульбачкай, с житом для курочек… Хочешь жить - умей вертеться! Для чего ж я это говорю? Чтобы понимали, что времени у меня - дефицит. Не люблю опозданий! В случае чего - уйду!!!

- Не уходите. Лучше вас я никого не найду, Петр! - проникновенно и почти потрясенно тихо сказал Докука.

- Посмотрим, посмотрим, - польщено и обещающе ответил страховой агент.

Учительница русского языка и литературы 2-й школы Мария Никитична Клещенко - округлая, ласковая с журчащим, как ручей, голосом, - будто создана была для ролей матери, няни, преданной жены. Она очень сомневалась, что у нее хватит времени и сил. Но под магическим молчаливым взглядом Петра Алексеевича смутилась и не устояла. Он пообещал ей роль с сюрпризом, притом ключевую.

Дан привел невысокого коренастого рыжего сварщика завода «Сельмаш». У него был веселый бас и неуемная энергия. Звали его Михаил Малахович. Армию он служил в Новосибирске и играл в театре тамошнего Дома офицеров все три года. Театральная эрудиция в нем чувствовалась! В это время ему было лет двадцать шесть.

Данута Квинто получила роль «моей матери». Веселую поскакушку Даночку Докука учил накладывать грим пожилой женщины. А от грима шел образ: ощущение возраста, степенность сельской женщины. У нее по сюжету были трое детей. Уже взрослая Женя, которая работает телятницей, заочно учится на зоотехника (это я) и собирается замуж за односельчанина шофера Василя. А в хате еще двое - близнята - мальчик и девочка лет десяти-двенадцати.

Мне и Смольскому, как бы по наследству и по возрасту, опять достались роли «молодых героев» Василя и Жени. Тут и любовь, и ревность, и примирения. Одним словом, традиционно до штампа! На одну только сцену я надеялась - сцену заручин. Уж там я сыграю, как настоящая актриса! Там есть настоящий психологический материал!

Даниил Альперович репетировал завклубом Бориса, жуликоватого сельского Казанову, за которым тянется шлейф исполнительных листов и исков от бывших жен. Его все-таки находит одна из бывших жен - Роза. Её исполняла яркая брюнетистая хрупкая и скромная девушка, фамилию которой я не запомнила.

Зелинский играл роль колхозного конюха, «моего отца», по натуре философа, доброго и простого человека.

Миша Малахович трудился над образом кузнеца Тихона, считавшегося совестью деревни, признанного справедливца, умевшего сказать правду в лицо, кому бы ни было.

Прославленный Поварга играл молодого колхозного бухгалтера Федора Жиглицкого, не так давно женившегося на Яде, которая была агрономом, а теперь ожидала ребенка. Её роль получила продавец Нина Блажевич. Её Докука привез из Ошмян, не найдя никого в Лиде. Здесь ее устроили на работу и дали жилье, кажется, в общежитии.

А Марии Клещенко, и в самом деле, повезло с ролью. Режиссер не обманул, дав этой тихой светлой женщине образ злобной, ненасытной разрушительницы всякого добра. Она играла мать Фёдора - старуху Жиглицкую. Сначала, прочитав пьесу, актриса чуть не заплакала, сказв:

- Петр Алескеевич! Ну, неужели я произвожу на вас такое страшное впечатление? Я - другой человек… Я это… не смогу сыграть. У меня не получится. Это… Это же - Кабаниха, как в «Грозе» Островского.

- Вы нашли абсолютно точную параллель, - задумчиво сказал режиссер. - Считайте, что вы уже начали свою работу над образом.

У профессиональных актеров считается большой удачей получить роль, противоположную его индивидуальности. Повторение ролей в одном амплуа, как это делалось в прежнем театре «достаниславкого» периода, останавливало развитие актера и как личности, и как исполнителя. Человек пользовался арсеналом штампов из спектакля в спектакль, становился предсказуем и скучен для взыскательной, настоящей театральной публики. Поэтому серьезные художники стремятся к разнообразию ролей в своем репертуаре и ко всем новым выразительным актерским приемам для убеждения зрителей. В будущем М. Н. Клещенко удивила зрителей своей яркой неожиданной ролью.

В пьесе была огромная массовка: сельчане, молодежь, дети. Ну, женщин, которые проводили обряд «заручин» Жени и Василя с песнями с заговорами решили взять из «Лидчанки», танцоров тоже… Нашли мальчика и девочку, Колю и Валечку лет десяти-двенадцати. Девочка - просто ангелочек! До сих пор в памяти ее вижу. (Через много лет мы встречались по работе: она была завучем 4-й школы, а мои студенты педучилища проходили там практику… Жизнь мчится ураганом…)

Большую часть массовки обеспечил Ричард Смольский. Он (счастливчик!) устроился работать на промкомбинат (нынешняя мебельная фабрика). Там его избрали секретарем комсомольской организации, освобожденным. Это значит, он выполнял функции профессионального комсомольского работника. Учитывая его ошеломляющую деятельность на Слободе в клубе железнодорожников в роли конферансье (а промкомбинат - это дитя Слободы) администрация предприятия очень надеялась на своего нового комсомольского вожака, который оживит и разовьет самодеятельность. И, вы знаете? Не ошиблись! Вожак сколотил драмкружок и начал ставить одну из ранних купаловских одноактовок «Прымакі». Народ к нему валил валом! Одним из активистов был ветеран войны (Они тогда молодыми были, по сорок два-сорок шесть лет), инженер по технике безопасности Николай Александрович Горош, который вскоре стал актером нашего коллектива в городском доме культуры, где он играл много лет.

Участников пришло больше, чем требовалось для «Прымакоў», и Ричард стал придумывать сцены, где можно было задействовать всех.

Однажды я пришла на репетицию и увидела человек двадцать во главе с озабоченным и стойко скрывающим гордость, которая его распирала, Ричардом. Народ был самого разного возраста и рода занятий. Многие слегка растеряны, напряжены: а возьмут ли их в такое серьезное мероприятие?

Один человек не был ни растерян, ни смущен. Я несказанно была обрадована, увидев его. Это был Ваня Мельников, мой одноклассник, заядлый спорщик, самоопределившийся судья во всех вопросах жизни, особенно в морали. Правильно, неправильно, но он всегда знал, как необходимо поступать, и что такое «хорошо» и «плохо». Переспорить его было нереально. Он просто не слышал собеседника и долдонил свое. Тем не менее Ваньку мы все любили в классе, понимали и не обращали внимания на его упрямство. Он был легким на подъем: что спеть, что станцевать, что помочь в чем-то. Все у него получалось так же основательно, каким был он сам: невысокий, коренастый, в вечных очень близоруких очках, с густой пышной темно-русой шевелюрой и авторитетной интонацией.

- Привет, Кончевская! Так и знал, что наткнусь на тебя здесь. Что с работой? Сачкуешь пока? А я вот, в цехе игрушек тружусь, где мы практику проходили в 8-м классе. Помнишь?

- Ванечка! - повисла я у него на шее, - ну, теперь мы - будто в нашем родном классе!

- Ну, тише, тише! - закрутил головой довольный Ванька. - Специально не спрашивал у Смольского про тебя, все думал, тут ты, или нет?.. Слушай, а этот ваш дядька, ну… режиссер - ничего! Объяснил нам все. Но в некоторых вопросах он не совсем прав… Надо будет с ним подискутировать.

- Вань! Ну, не сразу. Потом. Немного погодя. Ладно?

- Думаешь, сразу не надо?... Ну, ла-а-адно… Тут у вас еще есть один интересный парень. После сельхозинститута. Не знаешь, как зовут?

- Не-е-ет… У нас такого нет.

- Да вот он!

От режиссера отошел и с кем-то заговорил приятный молодой человек двадцати трех - двадцати пяти лет со светлой кудрявой головой в горчичном костюме. Это был просто писк! (Потому что во времена нашей юности все мужское население был одето, как сицилийская мафия. Исключительно в черное. Только шляп не хватало…) И я поняла: такая вольность шла откуда-то из приграничного города, по всей вероятности - из Гродно.

Докука как-то говорил об участниках студенческого театра, который был у него в Гродно. Рассказывал, что пару человек распределили в Лиду. Называл одного из сельхозинститута, очень способного - Петра Отрощенко… Я со своим «дедуктивным мышлением» не ошиблась! Оказывается, Альперович разыскал его и привел в дом культуры. Отрощенко очень обрадовался, увидев там своего недавнего режиссера и с удовольствием встроился в наш творческий процесс.

Петр Алексеевич начал застольный период с того, что мы стали учиться правильно говорить по-белорусски. Люди были разных национальностей, со своими интонациями, диалектами, произношениями, особенностями.

Например, Эдуард Станиславович Зелинский, казалось, по всем данным поляк, не мог преодолеть своего русского говора. Мне как-то не пришлось поинтересоваться, где он родился и вырос. (Жаль, что не спросила в свое время). Он совершенно, не мог привыкнуть к твердому «р», «ч», к мягким «дз», «сь», «ць», сколько его режиссер ни муштровал. Смущался, тренировался… Но когда дело доходило до связной речи - все шло на смарку. Так же было у Марии Никитичны Клещенко. Докука уже положился на дальнейший репетиционный процесс, который часто проводил по-белорусски.

Режиссер был настоящим кладом! Знал много белорусских поговорок, пословиц, необыкновенное количество очень старинных народных песен для всяких обрядов. У него был приятный тенорок. И, работая на сцене с Даником, он говорил:

- А вот в этой сцене надо, чтобы звучала не музыка - акапельная песня в женском дуэте. - Начинал что-то напевать, - Эх, слова призабыл… Надо Розу позвать… Роза! Роза Михайловна!

Из недр костюмерной появлялась на балконе 33-летняя Роза Бутрымович с вечным шитьем в руках:

- Га!

- Роза, по-моему, ты такую песню знаешь. - Режиссер напевал куплет.

- А, няўжо ж не? - говорила костюмерша, - Зараз прыйду да вас на сцэну, пачакайце.

И они согласным дуэтом пропевали нужную песню. Роза тоже была у нас артисткой. Её коньком были комические женские монологи и байки на белорусском языке. Только мне казалось, что она слишком огрубляет своей сценический материал, доходя до надсадного крика. Кто-то пробовал ей что-то советовать, но она «имела в виду» всякие советы! Поэтому что-либо объяснять ей было бесполезно. Я ее боялась… Запросто можно было нарваться на мат, на злость, а то и схлопотать добрый тычок.

Особенно ее раздражала чья-то интеллигентность. Ой, как она этого не любила! Правда, Докуке все это прощалось. И Альперовича терпела.

- Я гэтага яўрэйчыка малога жалею. Ён такі ж як і я… Ні бацькі, ні маткі.

Уже позднее несколькими годами, однажды под настроение, настороженно контролируя мою реакцию, Роза неожиданно разоткровенничалась по поводу своей жизни: военное сиротство, детдом, ремесленное училище; работа в Комсомольске-на-Амуре, за которую перепуганным подросткам не платили; вынужденное воровство, чтобы не умереть с голоду; побег на родину без денег, без документов. Дальше не лучше - муж-пьяница; все сделала, заработала своими руками: свиньи, куры, кролики, огород… Эта женщина была не из тех, кто любил поплакаться кому-то в жилетку, жизнь ее сделала жесткой и в отношении к окружающим.

Вскоре, когда мы все стали читать свои роли более-менее прилично, к нам приехал автор пьесы Иван Козел, невысокий, незаметный человек лет тридцати, по-моему, в очках. Сначала он стеснялся. Во всяком случае, был напряжен, когда мы по ролям читали первый акт. Зато когда мы замолчали, он вскочил со стула, схватился за голову и почти простонал:

- Ну, як слухаць такую жудасную гаворку?! Хіба ж сярод вас зусім няма беларусаў? Гэта ж жах і ганьба!!!

Мы буквально «облезли»! Казалось, что столько работали и так сейчас старались для автора! А тут, на тебе…

Наш режиссер со своим нейтрально-объективным видом сидел за нашими спинами. Я уже выучила это его выражение лица. Это обозначало, что он прячет от собеседника растерянность или гнев, возмущение. Что же он сейчас прятал?

Повисла напряженная тишина. Докука тихим мирным голосом сказал:

- Гэта - хваляванне. Яны ж упершыню бачаць жывога аўтара, пісьменніка, драматурга, амаль што класіка. Вось і разгубіліся. Здаецца, гэта натуральна. А мы зараз папросім яго прачытаць гэты акт, каб дасканала зразумець і пачуць, агучаць інтанацыі, гаворку на радзіме аўтара, і, нарэшце, што ён меў на ўвазе ў розных сітуацыях. Папросім?

- Попросим, - поддержали мы, ободренные нашим заступником.

Козел понял, что взял уж слишком с места в галоп и немного пересолил. Пришло время смущаться ему.

- Прачытаю! Абавязкова прачытаю, а як жа? Я таксама ўсхваляваны, што на адзін з маіх першых твораў звярнуў увагу такі цікавы і паважаны калектыў … Дзякуй вам!

Дипломатический протокол был соблюден, и мы начали слушать… И много чего взяли из этого чтения, насмеялись, призадумались, много спрашивали, делали пометки в тетрадях с ролями.

Вывалились из зала почти в обнимку с автором, который уже всех нас любил вместе с режиссером. Мужики как-то тихо объединились и, видно, «соображали» с целью закрепления творческого союза.

Мельников (это, который мой одноклассник) подошел ко мне:

- Лариска, вы тут не обижайтесь, ладно? Мы мужским коллективом хотим потолковать, познакомиться…

- … подискутировать… - подхватила я.

- Не подкалывай! Я же обещал, что пока не буду. Ну, лады?

- Иди, иди, дитятко! - засмеялась Валя Боровикова, приобняв Ивана по-матерински за плечи. - У вас - свои мужские дела, а у нас - невпроворот женских! Не обижается твоя Лариска. Сегодня я ее домой провожаю, вместо Ричарда. А ты, Ваня, проследи, чтобы наш молодой герой не допьяна пил.

- Он вообще не пьет. Он убежденный спортсмен и идейный трезвенник, - солидно заступился Ванька за своего комсорга.

- Хорошие мальчики, - одобрила Мария Никитична.

- Мальчики-то хорошие… Откуда мужики гадкие появляются? - рассудительно спросила непонятно кого Нина Блажевич.

- Пойдемте, Валя, - позвала я Боровикову, боясь поучительного продолжения всегда раздраженной и напряженной Нины.

- Пойдем, - обняла меня Валя. - Не обращай внимания… Одинокий, несчастный она человек… - добавила немного погодя, когда мы удалились от компании женщин. - Но одиночество надо нести достойно.

Глава 13. Творческая семья. Фестиваль.

Наша театральная компания понравилась драматургу. В следующий свой приезд он уже встретился с нами по-родственному, как с добрыми друзьями, соседями, и говорил:

- Цяпер вы мае сваякі, аднавяскоўцы. Я ж вашыя ролі пісаў з пэўных людзей, якія і зараз жывуць. Вельмі добра на сэрцы робіцца, калі ад вас чую тыя ж словы і думкі, якія чуў ад землякоў, ад маці, бацькі.

Одним словом, Иван Козел был настолько же сентиментальным, насколько вспыльчивым и резким любителем правды и справедливости.

А мы так объединились, подружились, что мне казалось невероятным, невозможным расставание со всеми моими нынешними товарищами по сцене. В реальности у каждого была своя судьба, семья, работа, дети, жены, мужья. Я забывала, что сама опять поеду поступать, и Бог весть, как все сложится…

Нам сделали декорации в стиле того времени - близкие к реализму:

1) интерьер большой хаты из двух половин брата и сестры, где они живут своими жизнями со своими семьями;

2) двор на половине дома конюха (моего отца) и крыльцо с лавочкой и деревьями;

3) экстерьер колхозного клуба с крыльцом, забором и садом.

Ну, и как водилось тогда, был нарисован большой пейзажный задник с лесом, рекой, лугом со стогами сена, с крышами домов. На этом фоне происходили события пьесы.

Работа над спектаклем двигалась очень энергично. Кроме того мы участвовали в агитбригадах, как самые молодые: Альперович, Смольский и я, а также вокальная группа женщин и несколько вокалистов, вокалисток и танцоры.

Стояла живописная, какая-то нескончаемая, романтическая осень 1964 года со звездными вечерами, с полыхающей шуршащей листвой. Людей, с которыми я часто возвращалась домой, тянуло на откровенности, исповеди, которые я благодарно и молча выслушивала, понимая, что это они не мне говорят, а Природе, ее величию и красоте.

Прошло много лет, а я не могу забыть рассказ Даны Квинто о том, как их отец в 1939 году уехал в Польшу, оставив жену и троих малолетних детей, обещая выписать их к себе. Война и все, что сопутствовало ей до присоединения Западной Белоруссии к БССР и после, положило конец всякой надежде на воссоединение семьи. Отец молчал… Да и остался ли он жив за это бурное время - неизвестно.

Так дети выросли, сами становились на ноги. Жили огородом и домашней скотиной. Братья разъехались: один - работать в Заполярье, другой - обосновался в Барнауле. Дана пожила пару лет в Барнауле у брата, но затосковала и вернулась к матери домой в разруху. Все-таки - родное. Устроилась работать счетоводом в больницу. Все очень полюбили малюсенькую, открытую девочку, трудолюбивую, щедрую, готовую поделиться последним даже с малознакомым человеком. (Такой она и осталась на всю жизнь. Этому уже я была свидетелем.)

С замужеством ей повезло. С Юрой вместе они много чего пережили. Были друг другу верной опорой и поддержкой. Их жизнь заслуживает целой книги. Дану всегда отличал от многих неистребимый оптимизм. Он вытаскивал ее из неизлечимых болезней. Практичность, житейская мудрость и трудолюбие помогали ни в чем не нуждаться при не самых больших семейных доходах. Вечно она кому-то одалживала деньги с бесконечно долгой отдачей. К ней приходили советоваться по очень разным проблемам, искать утешения, просить подсказать, как жить дальше.

Она устраивала свадьбы девушкам, приезжавшим к служившим здесь солдатикам. По ее поручительству их расписывали в ЗАГСе, а потом в своей двухкомнатной квартире она готовила им праздничный обед из своих заготовок и припасов, приглашая телеграммой родителей из Волгограда или Сибири.

Конечно, люди на это смотрели с удивлением, мягко выражаясь… Бывало, крутили пальцем у лба. Ну, и пусть! Дана была редким человеком. Таких здесь очень мало. Как она сочетала жесткий практицизм с романтической щедростью? Для меня до сих пор загадка…

Это было соединение собственного опыта полунищего детства с умением понять горе и трудности другого человека и броситься тут же на реальную помощь.

Помню, как она заставила купить глянувшееся мне пальто, одолжив 120 рублей, чтобы я отдавала ей по 5 рублей в месяц. Муж мой учился в Минске, зарабатывая немного. Я работала в Лиде, получая 75 рублей и растя ребенка.

Сейчас, к сожалению, настало время высокомерной «успешности», мнимой «удачливости», когда человек уверен, что обилие денег или жизнь в престижном районе, идущая, как по маслу, карьера - это и есть итог бытия…

… И умирают такие успешные в своем уютном кресле у потрескивающего горящими дровами камина под нежнейшим ламовым пледом и пусть даже возле огромного хрустального круглого бокала с маслянистой янтарной лужицей коньяку - и все… У него все было для жизни на земле, и ничего - для Вечности. Как он был равнодушен к окружающим его людям и не утруждал себя их проблемами (а это - наилучший вариант) - так будет его круг холоден и равнодушен к его исчезновению. Нет, конечно, промокнут глаза платочками, речи скажут, статьи напишут, может орден дадут… посмертно. И заслонка захлопнется.

Даночку я не хоронила, к сожалению. Жила в Минске у дочери и сама была беспомощной от болезни. Позвонила моя подруга Ольга Будовская и рассказала… Я только и могла, что позвонить уже вдовцу Юрию Квинто и выплакаться. Он меня еще утешал и успокаивал… Он ее пережил не на много, года на два.

Мы очень сдружились втроем: Дан, Ричард и я. Праздновали часто вместе всякие праздники у меня с моими родными. Альперович ухитрился жениться на своей соседке. Мы были в недоумении, особенно Ричард. Но я-то знала истинную причину - одиночество и желание иметь рядом свою настоящую, собственную семью. Не страшил его юный 18-летний возраст. Он не боялся никакой ответственности. Главное, что уже не был одинок. Он многое уже знал в жизни и многого не боялся. Не было одного - жизненного опыта в психологии отношений мужчины и женщины… Во всяком случае Альперович стал «солидным семейным» человеком, ходившим теперь под руку с женой Галей, симпатичной упругой пышечкой. И ко мне уже приходили вчетвером, и на танцевальные вечера тоже.

Правда, наши разговоры о театре, о книгах, о музыке не очень нравились молодой супруге, а даже раздражали. Ей казалось, что не это главное в жизни: она любила поговорить о ценах на рынке, о товарах, о том, как неправильно живут соседи, и что продавали сегодня в магазине, тут уже мы слушали ее с сонным видом. Общих интересов у нас не находилось, к сожалению.

Или в конце декабря, или в начале января в Доме офицеров мы сыграли премьеру «Канчан». По-настоящему об этом событии мог бы рассказать режиссер, который за кулисами переживал, напряженно следя за каждой репликой, мизансценой и действием спектакля. Мы ничего не помнили, кидаясь на сцену, как в омут головой. Там мы были уже жителями деревни Канчаны со своей жизнью и судьбой. Я смотрела на наших загримированных артистов и верила во все эти «предлагаемые обстоятельства».

Там меня заручали с женихом. Заручины предшествуют свадьбе. Уж не знаю, существует ли где сейчас такой обряд, или его полностью забыли. Тогда его помнили и воспроизводили, как положено было в народе, с соответствующими песнями, обычаями, речами. Помню, что очень серьезно переживала этот момент в спектакле, понимая, что моя жизнь бесповоротно меняется. Было страшно так, что боялась грохнуться в обморок, соединив себя - Ларису Кончевскую - со своей героиней Женей и с ответственностью перед всей деревней, которую я сегодня беру на всю жизнь. Когда я повернулась к своему «отцу» Э. С.Зелинскому, он испуганно посмотрел на мое лицо и залепетал: «Ну, чаго ты, чаго ты, дачушка? Супакойся… За любага ж ідзеш!»

После спектакля сказал: «Нельзя так, милая… По себе знаю, как опасно путать сцену с жизнью».

Я согласно кивнула ему головой «Правда, страшно…» Но суть его предупреждения касалась не актерского действа. Я уже перепутала жизнь со сценой. И партнер мой тоже. Толком не зная друг друга, кто чем живет, не осознавая, что мы из разных ментальных пластов, с противоположными устремлениями и взглядами на жизнь, мы окунулись с головой в первую юную влюбленность.

На одном из очередных спектаклей в Доме офицеров я сидела в декорациях на сцене с книжкой, приготовясь в антракте к следующему акту. Занавес был закрыт. Из будки осветителя под сценой высунулся по пояс парнишка с любопытствующей доброжелательной улыбкой.

- Как тут у вас все красиво и интересно! А трудно на сцене все это представлять? Страшно? Это же столько слов надо выучить! Ужас!

- А что вы тут делаете? - в свою очередь спросила я.

- Работаю осветителем на полставки!.. И в школе учусь в одиннадцатом классе. Кстати, меня Александром зовут… Ну, как страшно или нет?

- Сначала страшно… Впрочем, и потом страшно… А вы приходите в дом культуры и попробуйте тоже сыграть что-нибудь.

- Не! Я - романтик моря! В мореходку буду поступать.

- Сашка! - глухо послышалось из-под пола. - Второй звонок уже!

- Ой, иду! - переполошился Сашка. - Извините, - сказал он мне, и, видно, тому, что его позвали, и исчез.

После спектакля он появился в нашей гримерке с горящими от любопытства глазами. Был он высоким, крепким, сероглазым с обаятельным юношеским баском.

- Ой, какие вы бесцветные все без краски! Но здорово сыграли! Марь Никитична, я бы вас никогда не узнал ни по виду, ни по характеру! Во, чудо! - сказал он М. Н. Клещенко, которая уже сняла грим и переодевалась.

- Знакомьтесь! - обратилась она к нашей женской компании, - Мой ученик Саша Мороз.

Все с удовольствием посмотрели на общительного, обаятельного парня. Валя Боровикова тоже глянула:

- Так, может, зазовем его в театр к нам?

- Не! Я по душе - моряк! - почти повторился, как в разговоре со мной, юный «романтик моря».

Но я опять видела, что он с интересом и удовольствием пересматривал наши спектакли, и не упускала возможности повторять свое приглашение. Если забежать вперед, то скажу, что весной он уже с Ричардом репетировал какую-то одноактную пьесу. А через полтора года, когда мы уже были второкурсниками, Саша без напряжения поступил в БГТХИ (ныне Академия искусств) на актерский факультет. После окончания работал в Борисовском драмтеатре, а затем - в столичном театре им. Янки Купалы, снялся в нескольких фильмах. Очень заметной и большой ролью его стал образ Никанора в фильме Виктора Турова «Людзі на балоце» и «Подых навальніцы» по Ивану Мележу. Потом Александр Мороз окончил высшие режиссерские курсы и снимал свои фильмы («Круглянский мост» по повести В.Быкова, «Кукушкины дети» и др.)

В конце января 1965 года коллектив с волнением и радостью узнал, что нас посылают на республиканский фестиваль народных и самодеятельных театров, который состоится в феврале в Минске. Правда, я испугалась, что с нашей стороны это будет дерзость. Ну, какой мы театр? Пару месяцев назад мы были кружком любителей, ставивших маленькие пьесы в один акт. Петр Алексеевич, когда я сказала ему об этом, успокоил меня:

- Не волнуйся, Лариса! У нас собрались очень талантливые люди. Ну, ты мне доверяешь, как режиссеру?

- Да…

- Вот и все! Вы все очень многому научились за этот короткий срок. Жаль только, что коллектив самодеятельный. Они редко бывают постоянными. У людей работа, семьи… Вот, в конце лета вы с Ричардом поступите и уедете. Миша Малахович часто бывает в командировках… А еще и женится. Жены этого не любят… Когда муж на сцене блистает. Особенно молодые… - и грустно добавил, - Жаль… Хороший театр собрался! Валя Боровикова собирается уезжать к матери. У нее сын там. Скучает. Петя Отрощенко станет председателем колхоза, в управлении неинтересно. А вот тут ему точно будет не до театра, да и жить в деревне надо, чтобы день и ночь все было рядом… Но ничего, придут другие…

После кучи прогонов (от выражения «прогонять спектакль», делать репетицию спектакля в костюмах и декорациях), волнений, поправок, начальнических просмотров мы погрузились в большой автобус и с крытой грузовой машиной позади, в которой везли декорации и контейнеры с костюмами, поехали.

Выехали мы рано утром и к часам 12 дня были на месте у театра им. М. Горького. Там мужчины разгрузили машину. Все сходили в столовую. В театре нам объявили, что места в гостинице предоставляются только для тех, кто является артистами театров, имеющих звание «народного». Мы, стало быть, как бы вне конкурса. Наш режиссер со своим нейтральным видом спокойно сказал:

- Ну, теперь мы с вами настоящие актеры! Искать ночлег будем сами. У кого в Минске есть родственники, знакомые, друзья - используйте эти возможности… Не пропадем!

И, правда, не пропали! Меня с собой у подруги устроила одна наша участница. Мужчин у себя в квартире поселил пришедший встретить нас автор пьесы. Завотделом культуры В. И. Аламаха и П. А. Докука устроились в гостиницу за командировочные.

Нам назначили по графику время на короткую репетицию, чтобы ознакомиться со сценой, а осветители театра смогли бы встроиться со своим освещением в наш спектакль.

В определенные дни и время мы смотрели работы других народных театров. Это была в основном русская и советская классика. Мне очень запомнилась «Васса Железнова» М. Горького в исполнении народного театра из Борисова. Такая работы была сделана! Куда нам? Все в голове у меня перепуталось. Был только один страх.

Но пришел и наш день. Как мелькнул спектакль не помню… Помню только, что нас благодарили и хвалили зрители за то, что мы поставили белорусскую пьесу так весело и интересно. Усталые и не понявшие ничего, мы ждали Аламаху и Петра Алексеевича с «разбора» спектакля.

Вскоре они пришли. Сказали: нашу «гастроль» весьма одобрили. С ними была журналистка с телевидения, красивая, рыжая, оживленная и сообщила, что хочет взять именно из нашей национальной постановки в телерепортаж о фестивале несколько сцена с участием меня, Даника и Ричарда. Думаю, выбор пал на нас не как самых лучших. Эти сцены просто включали трех человек, т.е. так было компактнее и дешевле для телевидения в смысле командировочных.

Журналистка увела нас в гостиницу, а остальные уехали домой в Лиду со столичными покупками, которыми разжились в эти дни. Ох, как это было важно тогда!

Собирались мы на фестиваль зимой и поэтому оделись тепло и основательно. Уже в Минске началась оттепель, снег превратился в мокрое месиво. Город тогда убирали плохо. Мне еще недавно думалось, что я сгущаю краски своих воспоминаний, но случайно выпало посмотреть белорусский фильм именно того времени 1964 года. И я убедилась, что права. Проспект им. Ленина (ныне - Независимости) был завален снегом. Зимы были всегда очень снежными и морозными. Грелись в магазинах. Метро не было. Конечно, проезжая часть и тротуары были очищены, но снежные массы сдвинуты в кучу вдоль тротуаров, наворочены вокруг ограждения скверов. По всей вероятности, и техники специальной не было в достатке, работали дворники с лопатами да немногочисленные грейдеры. Снег сгружали на машины лопатами.

И вот среди этой то ли оттепели, то ли начинающейся весны втроем мы пошли в ГУМ, и я выбрала себе демисезонное темно-голубое с длинным серебристым ворсом пальто и такую же по цвету шляпку-цилиндрик. На меня из зеркала глянула незнакомая белокурая девушка.

Мой шерстяной красный платок и тяжелое зимнее пальто завернули вместо покупки в «фирменную» бумагу, перевязали крученной бумажной бечевкой… Странно вспоминать эти реалии времени. Полиэтиленовые пакетики с цветными штамповками тогда дарили, как редкость, и занашивали до дыр, зашивали, заклеивали. С ними ходили франты и франтихи. Наверное, где-то в Москве таких вещей было больше. Никто еще и не думал, что это в будущем - массовый упаковочный материал.

Улицы сияли от солнца и от луж. В таком же лучезарном настроении мы отправились на телестудию. У входа уже тревожно ожидала вчерашняя журналистка - Майя Горецкая. Увидев нас, она облегченной вздохнула и нетерпеливо сказала:

- Мальчики, у нас время уходит! Студия выделяется на определенный час. Надо одеться, загримироваться и начинать тракт.

- В фто такое тракт? - спросил Дан.

- Это репетиция перед камерами, когда режиссер и телеоператоры размечают мизансцены, раскадровку, соразмерно масштабу съемочной площадки, - нетерпеливо скороговоркой проговорила Майя. - Да где же, наконец, ваша девочка, боже мой! Время, Время!

Произошла немая сцена… Я с недоумением сказала:

- Да вот же я!

Майя впала в ступор и, рассматривая меня долго, медленно и растерянно, сказала:

- Ой, простите! Я тебя не узнала… Но вчера я разговаривала не с тобой?

- Со мной.

- Вы так изменились сегодня, как Золушка… Побежали!

И мы понеслись по длинным коридорам.

Студия была маленькая. Это я о комнате, где нас ждали три оператора с камерами и где были поставлены какие-то сборные декорации из запасников телестудии. Все мизансцены пришлось сжать по пространству. Что происходило на сцене, сократилось до нескольких шагов в студии. А мы там и бегали, и ссорились. Женя отбивалась от навязчивого заведующего клубом Бориса, а ее жених Василь грозился побить его и т.д. Пока мы что-то поняли, время прошло.

Режиссер показал на мониторе записи нашего тракта. Неожиданно для нас после съемки телекамерой комната на мониторе выглядела гораздо просторнее и наша толкотня смотрелась как-то нормально. Снимали нас тремя планами: крупным, средним и дальним. Для этого работали три оператора. Таким образом, картинка на телеэкране становилась динамичной и разнообразной с точки зрения зрителя, который видел бы только общий план на сцене, если бы сидел в зрительном зале. Но, конечно, многое еще было бестолково. Режиссер объяснил наши ошибки, как мы должны действовать завтра, и что передача, для которой мы трудимся, называется «У святле рампы».

Три дня с нами занимались этими трактами. Уставали мы очень. Обедали и шли гулять по городу. Даник, родившийся на Немиге, был нашим экскурсоводом. Ричард больше знал центр со стадионом «Динамо», бывая здесь на спортивных сборах. Потом засыпали в своих номерах, как убитые. Счастливые и интересные дни!

Как и что получилось в телевизоре, я не знаю, поскольку в наш провинциальный быт эти удивительные аппараты входили с трудом из-за дороговизны. Да и особенного соблазна тогда еще не испытывали, толком не зная, как это интересно и важно. У знакомых я видела телевизор с малюсеньким экраном с тетрадочный бумажный листик. Впереди экрана крепилась огромная линза, заполненная глицерином, которая увеличивала изображение, давая возможность рассмотреть лица, детали одежды, ведущих, подробности при показе репортажей: улицу, пейзажи, машины, людей. Изображение было черно-белым. Таковым был телевизор конца 1950-х годов. Они были чаще всего в Москве, Ленинграде, и то не у многих.

Уже когда открылись республиканские и кое-где областные студии, на рынок поступили телевизионные приемники с обычными экранами (но, конечно, значительно меньше нынешних), на которых было все видно. Чтобы создать иллюзию цвета, стали выпускать прозрачную цветную пленку. На ней было три широких полосы: внизу - зеленая («трава»), вверху - голубая («небо»), в центре - светло-оранжевая (для лица, рук, вообще тела). Забавно: и зимой и летом - все одним цветом: и пейзаж, и комната, и площадь, и улица… Сейчас это себе трудно представить, но так мы жили. И многие гордились таким новшеством.

В Лиде никто почти не заметил нашего фестивального «звездного часа». Только поздравило начальство из горкома партии, и много говорили о постановке в доме культуры, вообще, в наших городских, занимающихся самодеятельностью кругах. Хвалили нового режиссера и труппу, которую он так быстро и толково собрал. Посмотрели наш спектакль в городе очень многие, как я поняла из отзывов зрителей.

Для получения театром звания «народного» следовало поставить три полновесных 3-х актных спектакля, которые б одобрили знающие люди из области и республики. Докука, имея в запасе уже одну успешную работу, тут же начал готовить комедию К. Крапивы «Хто смяецца апошнім».

Глава 14. … и прочие мелочи.

Вообще-то февраль считается самым коротким месяцем в году, но в тот февраль 1965-го столько вместилось событий для меня! Я получила работу.

Стоя в бесконечной очереди в коридорчике отдела кадров перед проходной «вертушкой» завода «Электроизделия» (тогда это было временное деревянное сооружение расширяющегося и строящегося завода), я сквозь утреннюю дрему в полумраке зимнего утра услышала:

- Выпускники! У кого «пятерка» по химии?

Очередь сонно молчала. Впереди стоявшая девочка повернулась ко мне:

- Что у тебя по химии?

- Пять, - пробормотала я автоматически, опять погружаясь в дрему.

- Вот! У нее пятерка, - крикнула моя нечаянная соседка.

- Ну, так быстрее, если работать хочет! - нетерпеливо и громко прозвучал голос из светлой и теплой щели экономно приоткрытой кадровой комнаты. - И аттестат иметь с собой!

Я, протискиваясь и извиняясь, добралась до теплой щели и с наслаждением втянулась в ярко освещенное помещение, где уютно потрескивали дрова в печке, и пахло торфяным дымком. Комната была узкая и длинная. Лицом к стене за длинным, как прилавок, столом (в профиль к входящему) сидел крупный дядька с большим носом и лысым в складку затылком.

Женщина, вызывавшая меня, сказала потишевшим и вежливым голосом:

- Вот, Иван Иванович (условно), выпускница… Говорит, «пять» по химии.

- А мы сейчас в аттестате у нее посмотрим. Есть, детка, аттестат?

- Здрасьте, - запоздало поздоровалась я, - Да, есть… Вот, - трясущейся рукой подала свои документы. Меня согрело слово «детка», но все еще не верилось, что получу работу.

- Зина, вы свободны пока.

Женщина мелькнула в узкую дверь за деревянную перегородку, откуда послышалось очень сдержанное жужжание нескольких голосов и тут же замолкло.

- Да. И правда, «пятерка». В общем, мы берем вас работать в химическую лабораторию лаборанткой. Ваши обязанности вам объяснит инженер-химик Рита Довгешко. Но это потом. Сейчас пойдете в соседнюю комнату на оформление документов, там все растолкуют.

- А я… справлюсь… с работой?

- Посмотрим! - Иван Иванович слегка улыбнулся. - Я думаю, справишься.

Оформив бумаги и забрав мое заявление о приеме на работу, объяснили, как из проходной попасть в соседнее здание справа. А там уже покажут.

Но у двери трехэтажного здания на территории завода (где пахло машинным маслом, где-то ухали и гремели механизмы, ездили автокары, въезжали или выезжали грузовые «ГАЗы») меня ожидала маленькая беленькая молодая женщина в накинутой черной шубейке. Увидев растерянную девочку, она подошла и спросила сдержанно: «Вы Лариса?» На молчаливый кивок позвала: «Тогда пойдем».

Мы вошли в первый этаж. Что там было, не помню, но холодрыга была еще та! Люди работали в стёганных ватниках, валенках, шапках, платках и рукавицах. (О болоньевых рабочих куртках, да и о бытовой болоньевой одежде не мечтали в маленьких городках, и смотрели, как на недосягаемое чудо, на первые болоньевые плащи столичных людей и приезжих поляков).

Уже не помню, но, кажется, на втором этаже, пройдя через гремящий токарно-фрезерный цех, мы вошли в двойную (с тамбуром) дверь в задней стене цеха и оказались почти в тишине среди стоек, столов, вертушек, шкафов с химической посудой всех мыслимых и немыслимых видов. Посреди вдоль всей комнаты шел высокий стол, тоже уставленный колбами, ретортами с разного цвета растворами, соединенными стеклянными тонкими трубками… Уф-ф-ф!..

Тогда я еще не знала, как погоняет меня судьба по разным работам, которые хотелось полюбить всем сердцем сразу, потому что это было новое, неизведанное то, что называется «труд». А без труда человек жить не может, не должен. Нас этому в школе учили.

Лаборатория выполняла много функций. В мои обязанности входило, естественно, мытье химпосуды и анализы растворов солей никеля, меди и хрома из цеховых емкостей, где происходило меднение, никелирование и хромирование деталей для светильников - стоек, подставок, трубок, клемм и т.д. На производственном участке в глубоких и длинных фарфорово-чугунных, как бы, ваннах, залитых раствором, подвешивались эти детали на проволоке и погружались в этот «рассол». После этого на разных концах «ванны» давали отрицательный и положительный электрические заряды. Раствор-электролит становился проводником тока, который «отбирал» ионы нужного металла, и, как бы «откладывал» эти ионы на погруженные детали из железа и стали «сырого» черно-бурого цвета. Через несколько дней они начинали нарядно сверкать, становясь блестящими, яркими. Хромом покрывали всякую мелочь для внутреннего устройства светильников, выключателей, стабилизаторов. Этим запчастям блеск был не нужен. Покрытие из хрома давало матовый золотистый цвет с розоватыми разводами. Детали делались из легкой тонкой жести.

Такой метод покрытия называется методом электролитической диссоциации. Он позволили экономить ценные металлы. Чтобы не вытачивать изделия из цельной меди, а уж тем более - из редких никеля или хрома, был придуман способ нанесения тонкого слоя на простое железо.

Дело давнее, возможно я что-то забыла, напутала. Пусть мой строгий редактор поправит меня, чтобы я не так смешно выглядела со своими химическими описаниями.

Чтобы поддерживать нужный процент металла в электролите («рассоле»), я ежедневно брала маленькие «пробы» из цеховых емкостей и на основе реакции с другими веществами рассчитывала процент наличия нужного металла. Порой эти пробы приносил мне технолог участка Калганов, большой красивый человек лет 35-ти с крупной головой в густых темных волосах. По реакции окружающих я видела, что его уважали и любили, так как он занимался новым делом для нашего развивающегося завода. Был он скромен и немногословен. Ему я отдавала свои расчеты. И они с Ритой Довгешко решали, сколько чего добавить в электролит.

Изредка забегала прежняя лаборантка, по-моему, очень красивая женщина лет тридцати. Она просила прибавить зарплату, когда работала в лаборатории. Начальство промолчало, и она ушла в цех. Но там ей было плохо. Положение рабочей было непривычно, она приуныла. Я это видела, понимала и уходила, когда ей надо было поговорить с Ритой.

Рита была со мной сдержанной, но делилась обычными своими домашними проблемами. Вроде, все как обычно… Моя молодость, неопытность и в чем-то детское еще неосознание ответственности за свою работу, видимо, заставляло ее сравнивать меня с предыдущей своей сотрудницей. Замечаний и выволочек я от нее не слышала, во всяком случае.

Однажды весной она пришла и сказала:

- Лариса, тебя вызывает главный инженер Добролёт.

Я о-о-очень удивилась! И пошла искать кабинет Добролёта.

В приемной главного инженера, отделанной темным деревом, учтивая секретарша пригласила меня в кабинет.

Таким же вежливым и любезным был главный инженер. Он был нестарым, лет около сорока. Я с простодушным удивлением воспринимала поведение воспитанного, вежливого человека по отношению к себе, совсем юной девчонке. Вообще-то, это было нормально. Но я на всяких производствах уже была (на практике, на экскурсиях, в очередях за работой) и всякого повидала. И я знала уже за три месяца работы на заводе, как занят Добролёт.

Он посмотрел мне в лицо, улыбнулся, ответив на мое приветствие.

- Садитесь, пожалуйста, Лариса. Как вас работается у нас? Вам нравится в лаборатории?

- Да… Что-нибудь не так? - заволновалась я.

- Нет, нет… Все хорошо, - встал, прошелся вдоль стола до бокового окна, - Видите ли?... Прежняя лаборантка хочет вернуться обратно. И Рита просит. Им хорошо вместе работалось… Зарплату мы ей немного увеличим… Вы не будете возражать, если мы вас поменяем местами? Она - в лабораторию, а вы - на участок сборки стабилизаторов. Там веселее, много молодежи… Как вы на это смотрите?

- Хорошо смотрю, - автоматически сказала я, еще не понимая, выдворяют меня за мою неумелую работу, либо… А что «либо»? «Качать права» я не буду.

Спасибо этому доброму и порядочному человеку Добролёту, который потратил на меня столько своего драгоценного времени. А ведь мог, не беседуя со мной, поручить секретарю написать приказ перевести меня куда-то, куда надо, «учитывая производственную необходимость»… Почему Рита сама не сказала мне об этом? Боялась моих эмоций, слез? Или какой-нибудь незаконности?.. Нет, я не скандалистка.

В цехе оказалось, и правда, веселей и интересней. Это был участок сборки стабилизаторов - необходимого прибора к тогдашним телевизорам. В черный пластмассовый ящик, размерами приблизительно 40 х 20 х 20 см, вставлялись трансформаторные катушки, компактно и неподвижно закрепленные в нем. Был он чуть ли не в пуд весом, этот стабилизатор, и не давал сгореть тому раннему телевизору из-за перепадов напряжения в сети. Катушки регулировали напряжение, при необходимости понижая и повышая его, насколько помню.

В нашей семье стабилизатор использовался при первом и потом следующем телевизоре. Потом надобность в них отпала. Обычно его ставили в угол под столик. Он любил погудеть, как все трансформаторы.

Я сидела почти в начале конвейера, прикручивая четыре резиновых амортизатора к внешней нижней стороне корпуса. Они же выполняли роли подставок. Делалось это с помощью какого-то несложного станочка. Далее по конвейеру корпус постепенно заполняли необходимым содержимым, в нем что-то паяли, закрывали крышкой с ручкой. И наш силач, спортсмен и матерщинник, предмет восхищения слободских девчат, Казик Климович волок их к окошку склада готовой продукции.

Как всегда, следуя заповедям учебника обществоведения, я старалась работать качественно и быстро. В первый же месяц, получила одну из самых больших зарплат, целых девяносто рублей! Дядечка, сидевший через ленту транспортера чуть впереди меня, что-то неодобрительно пробурчал себе под нос. Я удивилась, что он не похвалил меня, а, вроде, наоборот…

Через два дня за моей спиной безмолвной тенью встала какая-то тетка с секундомером и блокнотом. Оказалось - нормировщица из отдела труда и заработной платы. Большую часть дня она наблюдала, щелкала хронометром и что-то высчитывала около меня, а потом пошла к другим. На следующий день меня оповестили об увеличении моей нормы, а это значит понижение расценок: на выполняемую мной работу. Заодно и других слегка зацепили.

Интере-е-сное кино! А в учебнике обществоведения об этом не пишется… Наши парни с конвейера мне все растолковали. И сидела с тех пор я тихонько, работала. В «стахановцы» уже не рвалась… Что-то тут не срасталось - в обществоведческой теории с жизненной практикой…

Тут я, конечно, увлеклась, с удивлением доставая из своей памяти факты и фамилии, совершенно забытые и покрытые метровыми слоями пыли. Это прямо-таки не воспоминания, а археология какая-то… А хотела рассказать лишь о феврале 1965 года.

В тот год впервые в городе Лида была положена традиция празднования Проводов Зимы. Начальство какое-то придумало это за два дня до последних февральских выходных. Не было ничего: ни костюмов, ни сценария. Успели только силами школьников налепить снежных скульптур, вывезти в парк торговлю, поставить столб с призами для лазания.

Василий Иванович Аламаха (зав. отделом культуры) был тоже раздосадован и пришел к нам на репетицию поговорить с режиссером. Докука назначил Альперовича и меня Дедом Морозом и Снегурочкой, Смольского - комментатором праздничных событий, остальных - соответственно имеющимся в нашей бедной костюмерной костюмам. Например, Мише Малаховичу, подошел зимний костюм украинского парубка со свиткой, шароварами и папахой с таким шелковым висячим «донышком». Наши актрисы нарядились кто во что (частью из своих нарядов, что-то вроде цыганок). И ведь зима была, хоть и таяло. Надо было под так называемые «костюмы» как-то утепляться.

Когда я увидела бедного Дана с килограммами ваты на голове и такую же вату, приклеенную театральным гримерным клеем к лицу вместо бороды, я заплакал и сказала, что не буду участвовать в этом безобразии.

Костюмерша Роза бросила мне какой-то тоненький халатик с ватным воротничком и манжетиками и довольно грубо рявкнула:

- А што ж, я ражу табе гэты касцюм? Бяры, што ёсць! І няма чаго раўсці!.. Вунь начальнік кажа, каб я новыя харавыя касцюмы дала каму папала!!! Яны іх папсуюць! А яшчэ і скрадуць… А я - плаці?!

Я поняла, что у Розы своих проблем полно, и, шмыгая носом, обреченно и робко спросила:

- А корона или… шапочка какая-нибудь есть?

Костюмерша повернулась ко мне объемистым задом, видно, чтоб не обложить матом, и, копаясь в жалких тряпках, пробурчала:

- Знойдзешь сама… Няма!

Почему-то нас повезли на рынок в колхозных санях. Сани скребли полозьями по растаявшей, мощеной еще довоенным камнем, рыночной площади, полной возов, лошадей и навоза.

Асфальта в городе было мало. Большая часть всяких пятачков и улиц покрывал бутовый камень. Переулки были непроходимы от луж и грязи. Народ смотрел на нас, удивлялся. Помню, какая-то сельская женщина за прилавком говорила соседке:

- Нешта я не разумею. Гэта хто? Маладая з маладым? Не-е!!! У яго ж - барада! Можа, цыганы з вяселля?

- Дзед Мароз са Снягуркай! Хіба ж не бачыш? - отвечала та, смеясь.

Ничего удивительного! Тут никто бы ничего не смог бы понять… Сзади на санях с тоже невразумительными персонажами ехал Ричард с мегафоном и оповещал публику о внезапно разразившемся празднестве. Ему было хорошо! Он не позорился в невесть каких «костюмах». Был в своем пальто и уж дорвался, так дорвался до мегафона!

Когда приехали в наш старый парк, народ уже собрался и атаковал торговые лотки с горячими пирожками, закусками, конфетами, пивом и кое с чем погорячее.

На лестнице, где несколько лет назад стояла суровая статуя «отца народов», мы поздравили развеселившихся жителей с новым праздником. Тут же стоял столб с призами, к которому выстроилась очередь подогретых удальцов, разувающихся, чтобы сподручнее было в носках забираться на гладкий, ошкуренный этот «спортивный снаряд»… Где-то звучали песни чьей-то художественной самодеятельности. Играли баяны, аккордеоны, духовой оркестр.

Рядом с нами топталась в бумажной зубчатой «короне» надутая Роза. Она изображала Зиму, которую благодарили за снег, новогодние праздники и выполненные производственные планы.

Оказывается, сценарий был. Только мы ничего об этом не знали и стояли перед народом, как оболтусы… Неприятное положение! Я тихо повернулась к костюмерше:

- Тетя Роза, вам не холодно? Меня уже потряхивает…

- Я ж не дурная! Гэтыя транты на зімовае паліто трэба апранаць, а не фарсіць!..

Опять у нас диалога не вышло… Подошёл Миша Малахович:

- Лариса! Люди просят сфотографировать их детей с нами. Пошли?

- Пойдем, - тяжело вздохнула я.

К нам тоже выстроилась целая очередь с детьми.

Смольский метался со своим громкоговорителем от события к событию, везде звучали его репортажи и комментарии.

«Цыганки» «гадали» на картах всем желающим… Даже лоточные продавщицы стали зазывать в шутку покупателей. Одним словом, все вошли в свои роли.

Аламаха появился в неуверенной улыбкой:

- Ну, вроде, что-то получается… Спасибо вам, ребята!..

- Спасибо в карман не положишь! - подвернулась одетая цыганкой Ольга Мисяковская. - С вас - банкет, Василий Иванович, за наши муки на холоде! Правда, Даник?

- Все организую, Оля! Покушаете… погреетесь, - более уверенно засмеялся зав. отделом культуры.

Среди этого гама незаметно появился Докука в своей неизменной голливудской шляпе. Было видно, что и он сегодня набегался, но невозмутимость, как всегда, его не покидала. Он повернулся в Аламахе и что-то сказал.

Я смотрела на этих двух высоких, симпатичных, сорока с небольшим лет, людей с удовольствием, как на наших отцов.

Аламаха улыбнулся:

- Ну, вот и Петр Алексеевич говорит, что в Доме культуры стол накрывают. Просим всех собраться в 18.00. А в парке народ уже сам догуляет.

Роза неожиданно мрачно пробурчала:

- Я там з рыбы фаршмак прынесла і смажанай кральчаціны.

- Роза Михайловна! По-белоруссски не крольчатина, а трусятина, - хихикнул кто-то из хористов.

Роза махнула рукой.

Ну и Роза! И как она все предусмотрела, позаботилась и приготовила? Похоже, это одна я ничего не знала. Тут свои давние традиции.

И, правда, к половине шестого и хоровики, и танцоры, и солисты, и наши театралы уже собрались у выхода из парка, пестрыми группками уходя в сторону родного культурного заведения. Я, с сожалением проводив их глазами, побежала в свой жарко натопленный дом с ужином, приготовленным мамой. Устала и замерзла. Да и темнело уже… Как-то незаметно кажущийся мне позор обернулся забавным событием с неожиданной заботой людей, от которых, вроде, ничего хорошего и не ждешь.

И еще одно событие, важное и просто потрясшее меня, произошло в феврале 1965 года. Это была рана для души, сердца, совести, которая, наверное, всю жизнь мучает, болит, норовит зажить, но не имеет на это сил… Будьте снисходительны за нечаянный сантимент, более типичный для восточного кино, нежели для сдержанного ироничного, а сейчас и вообще, индифферентного европейского стиля, претендующего на исключительную объективность репортажа… (А вы часто видели объективные репортажи? Я - редко… А, может быть, и никогда…)

Как-то на улице мне повстречалась знакомая девушка, студентка института иностранных языков Таня Алексеева.

Наше знакомство состоялось еще во время моей учебы в восьмом классе. Она была соседкой Люды Завадской в домике на улице Победы (на месте нынешнего Дома торговли). В этой страшненькой одноэтажной хатке при огородике, колодце и скворешнике-туалете, жила часть райисполкомовского начальства - сестра Люды - секретарь райисполкома Раиса Антоновна Мельник с мужем, сыном и дочкой. А с ними в этих же двух комнатках жил ее отец Антон Карлович Завадский с женой, тетей Марусей, и дочкой Людой. Несколько лет назад он руководил райисполкомом где-то недалеко от Гродно.

Дядя Антон был членом коммунистической партии Западной Белоруссии, которая до сентября 1939 года была на подпольном положении. Брестская, Гродненская, часть Витебской, Гомельской и Минской областей были территорией Польши после Брестского мира 1918 года, а потом были присоединены к СССР. Этого хотели далеко не все здешние жители. И я понимала это с детства.

Самая большая ноша свалилась на плечи западных коммунистов. Они боролись за воссоединение и сотрудничество с новой социалистической страной - а увидели в СССР многое, чего не ожидали: диктат, недоверие, подозрительность, превосходящие всякую меру, далекую от принципов коммунистического Интернационала.

Члены КПЗБ стали чужими и для многих соотечественников, и для тех, к кому стремились, на кого возлагали многолетние надежды - для советских большевиков. И те, кто пытался открыто выразить свое мнение по поводу такого отношения к себе, попали во «враги» в первую очередь.

Антон Карлович Завадский был одним из «вторых», потому что «первых» вообще постреляли. А этот огромный сильный человек лежал и умирал от язвы желудка, без работы, жилья, прав. Вот… дочь старшая приютили, спасибо ей!

Люда об этом молчала. Но я чувствовала что-то тревожное в их доме… … И вдруг где-то «щелкнуло»! Людка радостно переезжала в выделенную им часть дома на Ленинской улице. Отца вызвали в Москву, где, вроде бы, Хрущев вернул всем таким же людям партийные билеты и награды, полученные во время войны и за послевоенное время. Завадскому дали пенсию, но здоровье у этого богатыря отняли навсегда.

Простите за такую преамбулу, но она необходима к нашему разговору с соседкой Люды - Таней Алексеевой, которая была дочерью председателя райисполкома Бориса Алексеевича Алексеева. Она знала о происходящем на половине дома Мельников и Завадских. Ее отец сочувственно и сердечно относился к Антону Карловичу. Оба были под стать друг другу - большие, сильные и оба со своим грузом проблем и сомнений.

Таня впервые пыталась нам открывать глаза на проблемы, которые были в стране. Я-то считала, что они кончились со смертью Сталина. Ведь всех «врагов народа» реабилитировали. Об этом писали поэты-шестидесятники: Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, новые прозаики - Солженицын. И мою бабушку, папину мать, реабилитировали, правда, посмертно… Нет, все-тики молодец Хрущев, что не побоялся этот «культ личности» разоблачить!

В этом февральской разговоре я посетовала, что так подло предали Хрущева в октябре прошлого 1964 года. И вдруг с неожиданной жесткостью Татьяна рассказала мне историю с «бульдозерной выставкой», как это было на самом деле, а не в газете «Правда». Взахлеб говорила о расстреле рабочих в Новочеркасске, которые вышли на улицу с требованием обеспечения магазинов продовольствием. Выступление было стихийным, там была половина женщин из очередей… Об этом нигде в СССР не сообщали, конечно… Когда-нибудь, лет через 50, узнаем…

- Так откуда это известно?! - спросила я, готовая заплакать, - из Би-Би-Си? Вранье!! Вражеская пропаганда!

Но Таню будто прорвало. Она рассказывала про смоленских колхозниц, которые, обутые в лапти, продают яблоки и огурцы на железнодорожных полустанках, пытаясь обеспечить свое нищенское существование; о волне арестов священнослужителей, об интеллигенции, отправляемой в «психушки».

- А что они сделали с дядей Антоном Завадским? Это продолжение 37-го года с его репрессиями, обвинениями и травлей… Культ личности они разоблачили!!! Один разоблачили, а другой насадили…

Она говорила, а я уже взахлеб рыдала. Подведя к какому-то забору, Татьяна ткнула меня почти лицом в него, продолжая убивать мое спокойствие, мое прочное равновесие в любви и гордости за свою страну, за ее руководство, за ее будущую судьбу и судьбу огромного народа… Я слышала, слышала эти «голоса» по радио из-за глушивших их каких-то шумов. Чужая и автоматическая интонация (акцент - не акцент) делала их еще страшнее и враждебнее… И, оказывается, в них - правда?! Нет!!!

- Перестань плакать так громко! На тебя все прохожие смотрят… Ну, успокойся… - я слышала ее помягчевшую интонацию. - У меня… тоже так было на втором курсе… Тоже была провинциальной советской отличницей…

- Хорошистка, а не отличница… - хлюпая носом, уточнила я.

- Хорошистка, отличница… Какая разница? - притихла Таня. - Все мы - замороченные… Успокойся! Твой любимый Хрущев во многом был виноват… Поделом ему…

- А как же дальше? Кому верить?..

- Это вопрос риторический… Думать надо как-то иначе.

- Как?

- Наши газеты - далеко не вся правда…

- «Голосам» я тоже не верю, - упрямо сказала я.

- Пойдем… Провожу тебя по переулкам, а то ты так распухла от рева, будто у тебя кто-нибудь умер!..

Добавлю только одно, что плакать по этому поводу мне еще приходилось не раз, хоть со временем я и приобрела долю необходимого скепсиса относительно всякой идеологии…

Глава 15. … в которой нарушается хронология.

Как и предсказывал наш режиссер, в театре началось «движение народов». Даже через столько лет больно вспоминать, как уходили и невольно разрушали такими трудами выстроенный спектакль блестящие актеры. Валентина Боровикова срочно уезжала на родину по семейным обстоятельствам. Так жаль было этой белокурой красавицы, ее доброты, неиссякаемой энергии на репетициях, ее дружбы! Безвозвратно окунулся в хозяйственные заботы и устройство быта Петр Поварго, который был уже не очень молод, найдя себе красивую и молодую жену. А он был настоящим актером, сыграв в «Канчанах» свои собственные две ипостаси: красивого влюбленного молодожена, постепенно превратившегося в обтрепанного, заросшего, ворчливого и жадного скрягу, сделав невыносимой жизнь своей семьи. Нина Блажевич, которая играла его жену Ядю, уехала. Петр Отрощенко, веселый, ответственный и серьезный, занялся своим трудным и интересным делом: стал председателем колхоза. Насколько я могла проследить за его деятельностью, еще в восьмидесятые годы он небезуспешно работал на этом непростом поприще.

Ушла шумная творческая «массовка» с промкомбината (нынешней мебельной фабрики)…

… Но пришли другие. Даниил уговорил «влиться» в наши ряды очень яркого и талантливого человека - Леонида Лазаревича Березовского, экономиста комбината пищевых концентратов. Собственно, гражданским специалистом он стал недавно. Это был смельчак из недавних офицеров, которые не побоялись пойти и получить еще одно образование после внезапного сокращения огромной массы военных Н.С.Хрущевым. За спиной была война, военная служба и - внезапная пустота при трех растущих детях. Но… справился, слава Богу!

Он мне человек не чужой: муж нашей любимой классной руководительницы Раисы Наумовны и отец моего творческого друга, пианиста Бори Березовского. Борьке было в кого родиться музыкантом. Его отец блестяще играл на пианино все, что попадало ему « в ухо»: популярные песни, старинные романсы, арии из опер, целые партитуры оперетт, музыку из фильмов, притом с мастерской аранжировкой. Раиса Наумовна приводила к нам своего мужа в качестве аккомпаниатора в школу на репетиции. И я была уверена, что до войны он получил образование либо в музучилище, либо в консерватории. Однако Леонид Лазаревич не знал даже… нот не на инструменте, не на нотном стане…

В доме культуры Березовский пел в мужской вокальной группе. У него был абсолютный слух, необыкновенная музыкальная память и сильный красивый баритон. Но после того, как Альперович уговорил его попробовать порепетировать на занятиях нашей драмкампании, Леонид Лазаревич был полностью захвачен, увлечен и влюблен в театр. Да и сам он был будто создан для театральной сцены. У него было такое обаяние, такая харизма, убедительность! В 1965 году ему было что-то около 43-45 лет. Это - возраст для театра самый плодоносный в смысле творчества, жизненного опыта. Одним словом, к нам пришел умный талантливый, красивый и серьезный человек.

Докука был счастлив, ухитряясь сохранять свой нейтральный вид!

Он сразу же поставил нового участника на роль директора института Горлохвацкого в пьесе Кондрата Крапивы «Хто смяецца апошнім».

Они должны были играть по очереди в Мишей Малаховичем. Миша был молод для этой роли, и его усиленно «старили» гримом: белили пудрой виски, рисовали морщины, мешки под глазами. У Березовского был возраст, соответствующий герою пьесы. Оба играли хорошо, но, согласитесь, что образы получались очень разные, учитывая разные самоощущения актеров и разный жизненный опыт. Смотреть было интересно.

Вместо ушедшего П. Отрощенко пришел тоже бывший студиец Докуки по Гродно, молодой учитель литературы Смарагд Сливко. Инструктор горкома партии по делам образования Наталья Гончарова заинтересовалась нашим коллективом и тоже стала артисткой, вместо Вали Боровиковой.

На репетициях Докука много рассказывал о московских театрах им. Моссовета, Вахтанговском, о прославленных режиссерах В. Плучеке из театра Сатиры, Юрии Завадском из театра Моссовета, о МХАТе, о Малом театре, о том, что интересного было в их режиссуре, драматургии, которую они ставили. Конечно, описывал дела в нашем Купаловском театре и хвалил начавшего тогда активно писать Андрея Макаёнка.

Но особо увлечен был Петр Алексеевич творчеством начавшего греметь тогда режиссера Большого драматического театра в Ленинграде, Георгия Товстоногова. Из прозябающего коллектива он создал сильную, новую труппу, куда пришли молодые, никому не известные актеры: сначала Копелян, Шарко, Лебедев, Стржельчик, Попова, Макарова, потом Смоктуновский, Доронина, Басилашвили, Лавров, Юрский, Борисов и многие другие, которые сделали на много лет славу этому театру. Но главное - это по-новому прочитать и поставить классическую драматургию, сделать по ней насущный, животрепещущий спектакль, который волнует сегодняшнего зрителя. Товстоногов это сумел, ставя Чехова, Горького, Достоевского, Бертольда Брехта, Юлиуса Фучика и нового молодого автора пьес, как бы бросившего вызов советской зашоренной драматургии - Эдварда Радзинского…

Пишу и думаю, как быстро проходит жизнь, и как меняются лица и возрасты наших кумиров и нас самих. А самой болезненное: обмельчание интересов в большей части общества, пропадающая тяга к настоящей музыке, литературе, киноискусству и театру… А может быть я ошибаюсь, глядя на экран телевизора с многочисленными бессмысленными развлекательными программами с морем пошлости, с предсказуемыми сюжетами?.. Ворчу, как все старухи, забывая, что пошлости хватало и в нашей молодости. Это мы ее обходили, нам было это неинтересно, невесело от нее. Ну, почему, почему она стала так востребована сейчас?! Прошу вас, опровергните мены! Убедите в обратном!..

Когда мы слушали рассказы и рассуждения нашего режиссера, перед нами открывалось преддверие в какой-то особый, неведомый нам мир, где все не так, как в обычной жизни - светлей, возвышенней! А те, кто существует в том мире - почти небожители - счастливые, несущие высокие истины справедливости и добра людям, приходящим в театр…

После таких бесед долго не хотелось расходиться. Мы строили планы на будущие спектакли о том, кого бы еще привлечь в новые участники, что бы интересного еще сыграть вместе. Уважение и любовь к Петру Алексеевичу Докуке укрепляла всех в уверенности, что театру нашему предстоит долгая творческая и счастливая жизнь. И он был уверен в этом… Как-то режиссер приболел, и мы с Ричардом пошли навестить его. Приветливая жена и маленькая дочка Олечка подняли с постели больного и заставили нас пообедать вместе. И опять говорили о театре…

Летом Смольский и я поступили в институты, он - театральный, а я - Белгосуниверситет на филологический факультет. Новая жизнь заслонила прежнюю своими трудностями, радостями и проблемами.

Меня встретили жилищные вопросы: предполагаемого общежития не дали, поскольку сочли материально обеспеченной студенткой. Ну, а чужие квартиры, семьи - условия для домашних детей, сами знаете, на первых порах - испытание. Ричард, наоборот, на втором курсе снял квартиру после шумной перенаселенной общаги со своими законами. Ну, и в то времена общежития были попроще, мягко выражаясь, погрязнее, потеснее, помноголюдней…

Сейчас студенты получили просто роскошные условия! правда, многим нынешним приходится работать, чтобы обеспечить себе пропитание и одежду. В наши времена это было большой редкостью. Не помню ни одного человека на отделении нашего курса из ста человек, кто бы работал помимо учебы. Зарабатывали будущие журналисты, поэты публикациями в газетах, да студенты-актеры на новогодних детских елках и вечерах! Это позже стали работать в стройотрядах, уже в семидесятые годы!

А мы даже на уборке картошки, льна и свеклы работали бесплатно по полтора месяца, заброшенные обычно в Червенский район, в какую-нибудь далекую маленькую деревню среди необозримых полей, болот и перелесков. Нормально! Бань поблизости, между прочим, не было… Ну, если километров за пятнадцать. Но не в этом дело. Просто мы знакомились с жизнью и многими ее сторонами: сидели подолгу в библиотеках, писали курсовые работы, свои первые научные работы в кружках; носились с лекции на лекцию; учились быту в новых условиях - готовке, стрике; занимались спортом, художественной самодеятельностью, ездили на практику в поисках народных песен в деревнях Беловежской пущи, собирали материал для составления словарей местных говоров Смоленской области, порубежной с белорусскими землями. Хватало интересного!

Так или иначе, но у нас складывалось маленькое лидское землячество в Минске. Ричард встретил Мишу Герлюка, с которым я играла в детстве в школьном театре у И. И. Сиднева. Смольский его знал, когда тот еще до поступления в тогдашний ВИЗРУ (сейчас - Военная академия Республики Беларусь) был худруком в Лидском железнодорожном клубе. Потом Миша был военным курсантом, но после третьего курса перевелся в радиотехнический институт. Мы были на втором курсе, а он - на четвертом. Став взрослым, он привлекал внимание девушек высоким ростом, стройной фигурой, элегантностью. Приветливый, общительный и скромный, Миша был хорошим товарищем и, как старший, заботился о нас, учил даже готовить. Вместе с Ричардом они сняли квартиру на Каховской улице в районе бульвара Шевченко. Мы часто ходили вместе в кино, в театры.

В этом же 1966 году вступил и Саша Мороз на театральную стезю. Он жил в общежитии, но виделись мы часто.

Позже к нам присоединились и заочники: Альперович, поступивший на режиссуру, и совсем юный Саша Нидер, который учился на журфаке БГУ и работал в газете «Уперад» в Лиде, а потом - в «Гродненской правде», со временем став ее редактором.

Однажды, в октябре 1966 года Миша и Ричард забежали ко мне и сказали, что срочно едут в Лиду. Это было как-то неожиданно, и я даже слегка обиделась, что они не объяснили причину, так как у нас были какие-то общие планы.

Через день встретила Ричарда в Ленинской библиотеке, где мы часто занимались, благо, факультет наш был тогда через дорогу на ул. Красноармейской. Он подошел к длинному столу, за которым я сидела, и тихо сказал:

- Лара, только не реви… Вчера в Лиде мы похоронили Петра Алексеевича…

Хорошо, что я там не была. В двадцать лет у меня еще не было иммунитета при восприятии даже известия о чьей-то смерти. Нападала депрессия. Это надолго выбило их колеи.

… Он не болел. Произошло все нелепо и неожиданно. После выездного спектакля Докука вместе с артистами и шофером разгружал машину с декорациями, оступился и упал с кузова. Когда ему попытались помочь подняться, он уже был мертв.

Наш режиссер поставил своих три запланированных спектакля по пьесам «Канчане, суседзі мае» И. Козела, «Хто смяецца апошнім» К. Крапивы и «Слава» Гусева. И театр получил звание « Народный».

Сейчас, когда после многих лет житейских перепетий, государственных перемен, своего рода революций, я нашла своего старинного друга Даниила Аркадьевича Альперовича в г. Нюрнберге в Германии и мы общаемся с ним в Интернете по скайпу. Вспоминаем юность, наш театр и Петра Алексеевича Докуку, нашего учителя, умевшего без излишних пафоса, эпатажа и яркости научить нас любви и пониманию театра на всю жизнь.

Для многих это стало выбором профессии, для других - творческим наполнителем жизни помимо работы и быта. У меня не поворачивается язык назвать театр словом «хобби». Нет, это серьезней, значительней - это часть мировоззрения. Театр катализирует твой выбор чтения, обостряет моральную ответственность перед собой и другими, расширяет горизонты истории от античного мира до неизведанного будущего. Все это дарит нам он, сильно усложняясь, меняясь, делая своих исполнителей и зрителей участниками подлинных, предполагаемых или выдуманных событий. Скольких он спас от отчаяния и безнадежности! Скольким дал вдохновение и надежду…

Дан - мой друг, с которым мы навсегда связаны детством и театром. В прошлом году нам стукнуло семьдесят лет! (Нет, еще в этом, в 2016-м! Пишу я 31 декабря, 14-30 в г. Минске.) А в часы наших «свиданий» на экранах мы переселяемся в давно прошедшие времена и, вспоминая, живем среди людей, которых уже нет, среди улиц и домов, которые стерты с лиц городов и застроены иначе, по-новому. После всего этого была еще не менее богатая событиями жизнь, но мы говорим о том временном островке, который помним одинаково, с нежностью…

Чтобы вернуться опять к истории лидского театра, хочу еще немного отвлечься на свои студенческие впечатления о том времени - второй половине шестидесятых годов ХХ века, каким его видела и воспринимала я. Еще бурлило вольностью «оттепели» студенчество и интеллигенция, думая о новых идеях построения общества, о развитии национальных культур в республиках, как сверху, от заново перетасованного правительства повеяло холодком и «закручиванием гаек». Летом 1966 года из всех библиотек были изъяты журналы «Нового мира» с повестью А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которую нам предписано было прочесть учебной программой. Исчезли из магазинов книги писателей двадцатых-тридцатых годов, запрещенные еще на корню сталинской цензурой, вернее, стали уже случайностью, редкостью. Приостановили издание Михаила Булгакова, не увидели свет книги белорусских писателей, репрессированных в тридцатые годы… Усатая тень с трубкой тихонечко замаячила за спиной нового ЦК КПСС с ее официальной идеологией в лице Суслова.

В Минске художники, скульпторы, актеры, большинство журналистов и технической интеллигенции говорили по-белорусски. Это было обычным делом. На нашем филологическим факультете, где кроме двух отделений (русского и белорусского) было еще отделение журналистов (которое со временем стало отдельным факультетом), было интересно. Журналисты в большинстве своем были люди взрослые, приходили на первый курс после армии или нескольких лет работы, имея жизненный опыт и знание жизни. Они были затравщиками бурных полемик на комсомольских собраниях, которые часто выходили за рамки скудных тематических повесток дня, общепринятых по согласованию с начальством. Кто-то еще вольнодумничал, а кое-кто оглядывался, осторожничал.

15 сакавіка 2021 г. Ларыса Георгіеўна Канчэўская памерла і гэты тэкст ніколі не будзе дапісаны. - Л. Л.

[1] Американские фильмы не были трофейными. Совместная борьба с Гитлером допустила обмен хроникой и покупку американских развлекательных лент. Их зрительский (а значит, кассовый) потенциал был очевиден. Операция «трофейный фильм» была призвана пополнить бюджет. Идею этой «большой халявы» кинематографическое предание приписывает крупному разведчику, впоследствии сценаристу и чиновнику Госкино В. Маклярскому. Так или иначе, но Голливуд, пропущенный в опыте советского зрителя, был отчасти допущен на экран: под другими названиями, без титров, часто с другим message. Перемонтаж делался по административному велению Политбюро ЦК ВКП(б) (это называлось «произвести в фильмах необходимые редакционные исправления»). При этом высокая инстанция не забывала обязать министра Большакова обеспечить «чистый доход от проката не ниже 750 млн. руб. за 1948-49 г.». Перипетии этого скандального пятилетия «украденного Голливуда» со всеми его переговорами купли-продажи, незаконными показами, протестами, искажениями фильмов и проч. сами по себе составляют авантюрный сюжет «как в кино». Но купленные или трофейные, перемонтированные, анонимные, лишенные имен и ауры своих «звезд» и какие угодно, голливудские ленты оставались тем, чем они были - универсальной «фабрикой грез», лучшим видом «буржуазной пропаганды». Свидетельства этого дошли до нас от зрителей разной ориентации - как «за», так и «против». Иосиф Бродский как все «дети войны», он был прилежным зрителем этих фильмов. Он вспоминал: «Сеанс начинался так. Гас свет, и на экране белыми буквами на черном фоне появлялась надпись: ЭТОТ ФИЛЬМ БЫЛ ВЗЯТ В КАЧЕСТВЕ ТРОФЕЯ ВО ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. Текст мерцал на экране минуту-другую, а потом начинался фильм. Рука со свечой освещала кусок пергаментного свитка, на котором кириллицей было начертано: КОРОЛЕВСКИЕ ПИРАТЫ, ОСТРОВ СТРАДАНИЙ или РОБИН ГУД . Конечно, это было воровство, но нам, сидевшим в зале, было наплевать. Мы были слишком заняты - субтитрами и развитием действия. Может, это было и к лучшему. Отсутствие действующих лиц и их исполнителей сообщало этим фильмам анонимность фольклора и ощущение универсальности. Они захватывали и завораживали нас сильнее, чем все последующие плоды неореализма и "новой волны". В те годы - в начале пятидесятых, в конце правления Сталина, - отсутствие титров придавало им несомненный архетипический смысл. И я утверждаю, что одни только четыре серии "Тарзана" способствовали десталинизации больше, чем все речи Хрущева на XX съезде и впоследствии». Действительно, кто из нас не помнит поголовную «тарзанизацию» юного населения страны. Кто только не летал на веревках, привязанных к любому подходящему суку, не прыгал в воду, подражая знаменитому кличу Джонни Вайсмюллера! «Прибавьте к этому вид Нью-Йорка , когда Тарзан прыгает с Бруклинского моста, и вам станет понятно, почему чуть ли не целое поколение социально самоустранилось».- Гл: Туровская Майя. Голливуд в Москве, или Советское и американское кино 30-х-40-х годов // Киноведческие записки, N97-2010. С. 59-60. - Л. Л.

[2] Дом вице-бургамистра города Едки, построен в стиле функционализм перед 1939 г. - Л. Л.

Приложения

Первый послевоенный Дом культуры г. Лиды, построенный в 1950 году

Красным выделена уцелевшая после бомбежки часть мясной коптильни, где до постройки ДК репетировал хор. Во время строительства помещение вошло в состав нового здания, построенного из кирпичей соседних развалин.

Top

Меню:

Размышления о веселом и грустном

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВЕСЕЛОМ И ГРУСТНОМ